Голосование пользователя

Тихо все. Ну, то есть, конечно же, относительно тихо - с тех пор, как Роберт оказался на этом диком - в плохом смысле этого слова - острове, в тишине ему, кажется, не довелось побывать ни разу. То стреляет кто-то, то что-то взрывается, то гудят движок какой-то. Что там за херь, кстати, катается-то?
- Короче, парни, как-то раз один мой знакомый решил сгонять к девочкам. Ну вы поняли, типа, туда-сюда, все дела...
Осторожно выглянув из-за "подоконника", сержант полуползком-полуприседом сместился к другой рукотворной дырке в местных интерьерах.
- А к нам в город как раз цирк приехал, в поле шатры свои ебучие разбили - все как положено...
Оценил обстановку с другой позиции, с иного ракурса - все, снова в путь.
- И, в общем, слухи пошли, что там местные эти, ну, кто они там, блять...
Утерев выступившую на лбу испарину - блядская жара, стоит пальцем шевельнуть, уже потеешь как свинья - пополз к противоположному краю их бастиона.
- Циркачихи, короче, клоунессы, жанглерши, в общем, кто-то разузнал, что они за доллар продают проход в первые ворота. Ну вы прикиньте - считай, как в кино четыре раза сходить.
В десятый, кажется, раз за последние минуты сплюнул осевшую на зубах пыль.
- Сука... Только не в кино. И, короче, знакомый слил с батиного "Форда" горючки галлонов шесть, может, продал его товарищу моего бати, выручил тот самый доллар, и пошел...
Добравшись до одного из входо-выходов, привалился спиной к деревяшкам, вытянул ноги.
- Так... И, блять... Короче, оказалось - реально, доллар даешь управляющему - и тебя запускают, типа, в такую темную комнату, в шатер, кабина предсказательницы, типа, и там на стул садишься...
Бросив быстрый взгляд на то, чего там такое громкое катается, тут же сунулся обратно.
- Темнота, все дела... И, короче, тебе там, ну, гадают, типа... Ну, короче, вы поняли...
На пару мгновений прижавшись затылком к бамбуку, прикрыл глаза, переводя дыхание.
- Так... И, типа, в общем, зашел он, сел - а там, реально, ну, типа, в темноте ему кто-то, ну, погадал, короче. Зубы, в общем, "Гарандом" его почистили. Ну и все, он довольный как Линкольн перед театром, выходит, такой, знаете, король жизни - за доллар-то...
Обратно пополз, загребая локтями мокрый от крови песок, вперемешку с засохшей грязью.
- И, в общем, задержался чего-то у этой палатки - ботинок заправлял.
Вернувшись на стартовую позицию, снова сел, опять ноги вытянул.
- А потом глядит - сзади, из-за шатра, тот мужик, управляющий, выходит, усы, такой, оглаживает, центы на ладони перебирает и, типа, "Доллар есть доллар, ребята".
Подхватив ладонью цевье ружейное, довернул ствол туда, к окну.

Благодарно кивнуть Газолину. Сочтёмся. Лобстер понимал, как они все чудовищно рискуют. Тихонько. Главное - тихонько, что среди мусора, который остался после гранат не встревожить японцев раньше времени. Дохлые японцы под ногами. Лобстер поколебался немного -
и осторожно опустил ногу прямо на спину трупа. Так - тише. Японец как-то странно хрустнул, когда морпех перенёс вес на эту ногу, и рядовому показалось что выдохнул. Конечно же джап не мог выдохнуть. Он был мёртв. Но Лобстер был не в своей тарелке.

Непонятная речь, чужая и какая-то неправильная. Навести ружьё заранее, прикинуть как лучше бить. Вдохнуть поглубже. У сержанта уголок губы подрагивает. Эк его перекосило. Лучше наверное бить не прицельно, до последней пули в пачке, или пока не заставят убраться обратно, за дверь. Главное, понять где враг, а там уж...Разберутся. Может морпех гранату кинет. Сержант убрал палец, и Лобстер молча рвётся к двери, чтобы открыть огонь.

Айзек не нашел времени получше, чтобы обидеться, возможно — смертельно.

— Почему... вы думаете... что я... меньше... морпех... чем вы... штаб-сержант? — Скрипач упрямо тянул Борделона по песку и дышал мелко-мелко, часто-часто, отхаркивал слова по одному-два, чтобы не надорваться, хотя в его тщедушном организме сейчас клокотал целый возмущенный монолог со сносками и авторскими ремарками. От Диаманти он бы еще стерпел молча этот "нненад", хотя он и подозревал капрала в латентном человеколюбии. Но от Борделона, который только что на себе вытащил двоих, это звучало как оскорбление. — Я же... все... сделал... Пополз... встал... побежал... бросил... Было... страшно... побежал... все равно...

Глаза начали слезиться от всего этого песка. Айзек шмыгнул носом.

— Я... вообще... отлично... тащу. Я Шорти... тащил.... и Крота... тащил... и этого... как там... не спросил... тащил... Дотащил... всех... и вас... дотащу...

Скрипач осилил еще футов пять и снова остановился передохнуть.

— Держитесь. Тут рядом. Все нормально будет.

Айзек совсем не умел врать. Во всяком случае, мама много раз ему это говорила. В какой-то момент он перестал даже пытаться: проще было сказать правду и молча подождать, пока на тебя перестанут укоризненно смотреть и / или орать. Но сейчас вроде вышло просто отлично — чистенько, без фальши. Сам бы поверил, но сержант был таким тяжелым, Скрипач таким уставшим, а берег так далеко...

"Малой, сам уходи!!!" — послышалось откуда-то оттуда. А может, это раньше кричали, а дошло только сейчас... Айзек размазал рукавом по лицу слезы и сопли, сжал зубы и снова пополз. Сами вы все... уходите... знаете куда... "Сдохну, но дотащу, — думал Скрипач. — Нет, лучше дотащу и сдохну."

  – Вашу мать! – успел ответить Диаманти, у которого очередная пачка никак не хотела заходить в магазин. Опять укрываться, перекатываться, ползти на карачках, спотыкаться...
  Ну и пошел. Укрывался, полз и даже один раз споткнулся, об ошметки уже даже не понятно и кого. А самое смешное – было совершенно непонятно, где начинается это самое непонятное "туда". Метров через пять, десять, или вообще на Ред-один? Кругом одни навигаторы да штурмана, твою мать. Теперь понятно, кого в артиллерию набирают, наверное. У них тоже, наверное, все туда да отсюда. Хотелось еще раз сплюнуть, да уже слюны не было, да и жалко. Только рот откроешь, так тут же пороха надышишься. Противно, и пить охота.
  "Вот тут, вроде, ничего так позиция. И высоко, баллоны не увидят. О, даже выискивать никого не надо, япошки сами в прицел лезут. Ну-ка, ну-ка..."
  Бэм!
  "БЛЯТЬ!
  Да ну нахуй!"
  Диаманти сделал еще пару шагов вправо, быть на мушке он не желал. А как шагнул – так и упал на жопу от неожиданности. Хорошо бухнуло, с гарантией. Если добросил, конечно.
  Капрал вскочил и дико заорал:
  – Малой, сам уходи!!!
  И тут же начал расстреливать магазин. Правда, тоже в режиме "туда".

  И Джон рассказал ему все. Как было хорошо и как было плохо, где слаще – там пчелы кусаются, а что воняет дерьмом, то явно не мед залежавшийся. Оно то все более или менее просто по жизни. Ничего сокровенного, но отчего-то людям по молодости всегда эта наука дается с трудом, пока себе шишки настучат, пока дойдет… А бывает ведь и вовсе не доходит.

  Джонсон говорил без умолку. Сколько себя помнил – никогда такого не было. Не тот это парень, что вот так сядет и станет языком плясать под кружку пива. Однако, вот прямо сейчас, на балконе отеля в Далласе, сидя в удобном кресле (пха-а, уж получше тюремной шконки, да уж, приятель?), его “рвало” словами и воспоминаниями. И ничего ведь такого не говорил, но для него это было важно. Как будто не будет уже ничего дальше, как будто вот все – конец, это и была цель его жизни: вырваться из Застенка и теперь уже не нужно напрягаться всю оставшуюся жизнь. Он пил и пил, но опьянения не чувствовал… Может нервы, может стейк огромный, заполнивший каждый укромный уголок его живота, а может дело было в том, что больше говорил, чем пил.

  Изредка, он все таки умолкал. То ли Итан куда отходил, то ли тема заканчивалась, покуда новая не находилась – молчали, прихлебывая из кружек. В такие моменты он просто физически пожирал взглядом людей, тех кто был “снаружи”. Они ходили “там”, спокойно себе говорили между собой, спешили кто по делам или наоборот, вразвалочку прохаживались между домами, размешивая и без того равномерную грязь дороги. Они все были чужие, другие, такие… свободные. Да, это слово снова и снова появлялось в голове Джо, применимо к себе, но это было больше в значении, что не взаперти, не в тюрьме, а в отеле. А вот “они” все были свободными по-другому. У них была жизнь, казалось, такая, как они захотят. Например, держать салун или возить хлопок, строить железные дороги, да что, черт возьми, захотят! Можно было, конечно, обманывать себя, что, мол, и ты так можешь, стать такими же как они, здороваться на улицах, касаясь кончиками пальцев поля шляпы, спрашивать о новом рецепте запечёной индейки и с умным видом рассуждать о том, будет ли засуха или на этот раз обойдется. Да к черту: им хватало всего лишь этого, чтобы жить. Он – Джозеф Джонсон, тот кто никогда не перестанет смотреть на мир без прицела, тот кто чувствует себя живым мертвецом и лишь в редкие моменты, когда словно расплавленный металл течет по жилам и голову сносит к херам, он по настоящему дышит и живет. Это осознание витало где-то рядом всегда, всю его гребанную жизнь, но только прямо сейчас оно не только проявилось и утвердилось, но и не принесло какого либо дискомфорта. Это было похоже на то, если тебе чем-то не нравилось своё тело или лицо и каждый раз, проходя мимо зеркала, ты старался не задерживать взгляд или просто мысленно говорил что-то типа утешения. Но тут, все пошло по другому сценарию, Джо заглянул в зеркало, в полный, мать его, рост и вместо того, чтобы отвернуться – усмехнулся и можно было с уверенностью сказаться, что многие бы шарахнулись от этой улыбки.

  Они все были по другу сторону, от Джо. Словно другого вида, а как известно, рано или поздно, но если сферы интересов двух групп сходятся на чем-то – сложно оказаться им в позиции одновременного выигрыша. У них была лишь эта свобода, выбирать тряпки, трепаться ради скуки, трахаться украдкой да жить в долг. Они кичились своими правилами, тем что якобы они дают им уверенность в завтрашнем дне и позволяют использовать других людей, но плевать Джо хотел на такие “жизни”. В пекло! Это рано или поздно заканчивается могилой, разница лишь в том, что тебя туда уложит. Зараза какая или еще хуже того – случай несчастный, а может и пуля, к примеру, или нож щербатый в спину меж ребер, да итог один ведь, так чего ради? Чтобы “по-тихоньку”? Чтобы по правилам? Чтобы что, мать вашу?

  Джо прекрасно понял Итана, когда он ответил на вопрос “нахера”, вторя мыслям самого Джонсона. Да потому что только так ощущаешь себя живым! По настоящему свободным, способным на что-то больше чем могут большинство и дело тут даже в каком то самолюбии или гордыне. Дело в мироощущении, принятии себя: если человек рожден, чтобы нестись по прерии верхом на лошади, то только в этот миг он ощущает себя целостным, совершенным, настоящим. У каждого по разному, но это можно все свести к тягучему ощущению дрожащего кайфа.

  Джозеф улыбался и кивал, подтверждая слова друга. Да, мол, точно! А потом долгим взглядом буравил его взглядом.
– Мы одной крови Итан.

  Он отставил кружку с пивом в сторону и указал рукой на улицу, на людей, не открывая взгляд от товарища.

– Они все другие. Им никогда не понять, – он легко повел головой из стороны в сторону, нет-нет, – они думают, что нам нужны деньги или девушки, стрельба… Представляют, что нам плевать на закон, чтобы типа жилось легче. Им и в голову не может прийти, что нам это нужно, потому что мы другие… Без этого нам вообще все это нахер не нужно!

  Джозеф откинулся на спинку и расплескал пиво, перевернув кружку, но не обратил на это внимание.

– Гарри нормальный мужик, я с ним одно дельце провернул, но куда он пойдет пусть сам решает… – и Джо никуда особо не спеша, рассказал товарищу про ограбление все в подробностях, не забыв упомянуть, что его излишняя доброта по отношению к мудакам стоила пули его подельнику и… можно сказать аресту.

  Некоторое время погодя, Джозеф продолжил разговор, но уже более на приземленную тему.

– Золото и придурки это самое любимое мое блюдо, – Джонсон ухмыльнулся, прищурив глаз, словно карикатурный пройдоха, шутливо продолжил, – Монтана? Пусть будет Монтана. Там ведь китайцев не много?

  Он подошел к Гарри и молча сел рядом. Глядел в глаза некоторое время и начал говорить прямо, не елозя.

– На суде я тебя сдал – ты молчал. – Джо кивнул после “я – ты” и продолжил, поводя итог, – Я тебя вытащил из Хантсвилля – мы квиты. – он конечно мог еще сказать, что когда того подранил скотина Пёрсел, то Джо не бросил его и тащил на своем горбу, но… чёрт возьми, упрекать еще в том, что не кинул подельника как конченая паскуда? Нет уж.
– Мы едем в Монтану, там что-то может подвернуться, ты с нами?

  Мрачный смиренно молчал. Ну, так все думали, потому что так видели. На самом деле ему стало лень упорствовать, и он решил заняться тем, чем заниматься полюбил – обдумывать, придумывать и додумывать. Мрачный смотрел на японские позиции поверх прицела Гаранда, полз за неуемным Борделоном, выслушивал перепалку его и Лесли, тоже, в общем-то, славного парня, а в то же время в его голове складывались буквы в слова, а слова в предложения вроде "командный состав использует огнеметчиков, как рядовых пехотинцев", "командиры рот не заботятся об обеспечении локтевой связи между подразделениями", "целесообразно поставить вопрос о формировании специализированных штурмовых подразделений, дополнительно укомплектованных...". И откуда столько мыслей набрался, спрашивается?
  Но все-таки не сдержался, и пока Борделон принялся за вязанки, Мрачный, демонстративно перетащив баллоны к себе и став приводить свою трубу к бою, заметил, правда, пресно, как бы между прочим:
  – Сэр, мы приданы пехотному взводу, и должны действовать по планам пехотинцев. Сами слышите, что там началось. Заноза и Мыло убиты, огнеметчиков нет, возможно, у пехотинцев сложилась нетерпимая ситуация.
  Но лейтенанту, похоже, было похрен. Ясен красен, две палки на лоб налепили – и уже пуп земли. Мрачный не стал обострять, лишь многозначительно кивнул головой, многозначительно моргнув: "Сэр, я выполню приказание офицера, но, разумеется, не премину рассказать об этом каждому, если кто-то начнет мне задавать вопросы".
  Но огнемет он уже не оставил. Хер вам. На все рыло. Гуталином. Ничего оставить нельзя. Тьфу.
  И снова началось ползание, брождение, шатание... Хорошо хоть песок, а если бы галька? От формы бы уже одни лоскуты остались. Да и с винтовкой и огнеметом идти было тяжеловато уже. Зачем и взял, спрашивается, надо было оставить.
  Оставлять, как выяснилось, не надо было. Надо было сделать простую работу. Прикрыть Борделона и Янга. Забавно. Каких-то полчаса (как казалось) назад Янг прикрывал Диаманти. Теперь наоборот. Интересно, что он чувствовал тогда? Сейчас-то понятно, не высыпаться в ботинки со страху – уже хорошо. А вот когда ты прикрываешь, от тебя зависит, будет жить штурмовик, или умрет, что чувствовал?
  Что ты чувствуешь сам, Серджио? Досаду. Сейчас их обоих обязательно прихлопнут. "Малым" обычно столько не везет. А здесь... Даже дымов запасти не смогли, саперы, мать их, инженерных ее величества войск.
  Ничего важного сделать Мрачный не мог. Максимум – хлопнул Янга по плечу и кивнул ему, словно приветствуя равного себе, идущего на смерть. И щелкнул предохранителем винтовки.
  Первый магазин всегда дрянной. Дергаешь головой то вверх, то вниз, не зная, прятаться или стрелять, ствол ведет, пытаешь за что-то зацепиться взглядом, но не успеваешь и попадаешь куда-то туда. За одну пачку кончился Борделон, а в голове мысли только про то, что вот бы сейчас хорошо автомат Томпсона или Джонсона, чтобы прям насыпать. А лучше М4 с гаубицей и огнеметом, нах.
  Мрачный успел вбить вторую пачку, пока Янг вылезал, и, вот честно, инстинктивно, он подался вперед, и стал уверенно работать в сторону еще одного вскрывшегося японского ручника, будто надеясь примагнитить на себя хоть что-то, что должно было прилететь в удаляющуюся фигурку с сумкой в руках. Правда, хватило его только на один заход, и дальше он отстреливался уже не так быстро и не так смело. Только тут дошло, что можно было бы попробовать создать завесу черным дымом от огнемета. Хотя тут вроде больше фланкирующие пулеметы опасны.
  Тьфу, бля. Щас всех по одному постреляют, а тебе все в солдатиков играть.

Янг пошел. Точнее, пополз. Это оказалось не так сложно, как он боялся. Если бы с него все начиналось — кто знает, может он и с места не смог бы сдвинуться, но он оказался как бы продолжением одного большого движения, начатого другими. Широкого жеста морской пехоты. Можно сказать, Айзек был той самой мышцей, которая оттопыривает средний палец, когда рука уже вскинута. Дело нехитрое. Конечно, ему нужно было еще встать и побежать через двадцать ярдов, но об этом Скрипач старался сейчас не думать: может, и не придется еще, чего загадывать. Вокруг жужжало, грохотало и хлопало совершенно неупорядоченно, и от этой безумной перкуссии у Айзека уже челюсть начало сводить. "Вот бы тишины," — подумал он — и тут же сердце ухнуло в желудок камнем в предчувствии беды. Не надо, не надо тишины! Ни тишины, ни темноты, ни покоя.

От воронки к воронке, ярд за ярдом, вдох за выдохом. Скрипач старался держаться того же курса, что и Борделон до него, потому что надеялся приметить, где тот упал. Чтобы вытащить его. После того, как подорвет пулеметное гнездо. Самому стало немного смешно — и как-то даже неудобно. Айзек был совсем не атлет, не капитан бейсбольной команды, никаких красивых блондинок, даже воображаемых, ему не светило. Он был не герой, и то, что на него свалился подвиг, казалось недоразумением, будто он занял чужое место.

Наверное, по-другому надо было на это смотреть. Скрипач — морпех, а это — его работа. Штаб-сержант сказал, что он достаточно для нее хорош. Именно он. Никакой ошибки тут быть не могло: Борделон назвал Айзека по имени. Айзека очень давно никто не называл по имени. Он даже как-то подзабыл, как оно звучит, а вместе с этим — и кто он такой. А тут вроде как вспомнил. И почему год назад записался в морскую пехоту — вспомнил тоже.

Двадцать ярдов. Встать и побежать. Скрипач прекрасно знал, что нельзя медлить. Это как сделать первый шаг на сцену или отодрать от раны бинт, лучше сразу. Вскочишь — и дальше уже все равно, куда и чего, везде смерть, вперед ничем не хуже, чем назад. И все же... так хорошо было лежать и дышать. Так славно слышать, и видеть, и чувствовать, и надеяться. Но где-то там, позади, с каждым выстрелом подставлялся Диаманти. Где-то там, впереди, может быть, зажимал рану штаб-сержант.

А, ладно, чего там. Улыбка, поклон, с первой цифры. "Прощание с пулеметом", солирует рядовой первого класса Айзек Янг.

Скрипач вскочил. Скрипач побежал.

  Винк
  Решаешь отходить.
  Разбираешь пулемёт – двадцать кило оружейной стали, и ещё лента заправлена. Оборачиваешь ленту вокруг тела пулемёта, смотришь еще разок на этого япошку, как он там? Вроде, пока еще вас не заметил. Треногу в левую руку.
  – Отходим, значит? Давай. Я прикрою чутка, а потом сразу за тобой с коробками, – говорит Домино.
  Лицо у него наконец серьезное.
  На него можно положиться.
  Выкарабкиваешься из воронки, ползешь, упираясь в слишком податливый песок локтями и коленями. Ничего, лучше, чем по камням. Только плохо, что травы так мало на этом чертовом острове. Пулемёт-то ты привык таскать, но вот так, на пузе, неудобно, давит на плечо. Мало два человека в расчете, ох, слишком мало.
  Грохает что-то, взрывается, рокочет, жужжит. Но все не в тебя.
  Десять ярдов. Выемка, которую ты заранее заметил. Хорошо, полежал секунду.
  Вроде жив.
  Пятнадцать. И тут тоже выемка. Хоть на фут ниже сейчас быть, хоть на полфута.
  Цел. Ползешь.
  Сбоку тоже пальба – что с одного, что с другого. Но с одного – ближе, это в бараке стреляют, где Сирена, где все. Япошки орут что-то своё. Долбят два... нет, три их ручных пулемёта. Совсем близко. Позиции роты вашей прорвали все-таки. У блокгаузов уже.
  Смотришь в сторону, но видно плохо из положения "носом в песок." Ничего, доползем – там разберемся.
  Вот уже стена совсем рядышком. Японский окоп в этом месте немного недостроен – спереди мешки уложены, а сзади вот нет. Это и хорошо, вроде бы – не надо через них лишний раз перебираться. Окоп там правда так себе, канава. И чего япошки нормальный окоп не вырыли? Ну, в общем-то, понятно – чтобы через стену стрелять удобнее было. Но все равно... несерьезно как-то что ли.
  Ползешь, даже и не устал вроде бы сильно.
  Слышишь сзади выстрелы из карабина. Это Домино.
  Тах! Тах! Та-тах!
  – На, сволочь! На!
  Ба-дааам! – граната рванула. Ба-дааам! – еще одна.
  Вот стена, ярд остался до канавы перед мешками с песком.

  Пуля пролетает у тебя над плечом и шлепает по мешкам – шпаф!
  В спину тебе стреляют! Заметили!
  Лихорадочным броском, как ящерица на шоссе, добираешься до этой долбаной канавы!
  Крах! Шпам! – это снова по бревнам.
  Хер им. Ты жив. Обойдетесь.
  Лежишь. Дышишь. Сверху плывут облака. Снова взмок и обвалялся в пыли, но это ничего. Сейчас что, через стену перебираться и к Манго или разложить пулемёт и прикрыть Домино? Если он жив вообще...
  Или тут сидеть, фланг держать?

  Приподнимаешься – и сразу же пуля сдергивает облачко пыли в футе от лица. Стерегут, гады, засекли! Не выбраться! Надо отползти по канаве этой к японскому пулеметному гнезду левее по берегу, там поглубже и защиты больше, а потом уже решать. Или по канаве и ползти в сторону Манго?

  В канаве сложно развернутся – стенки мешают. Но можно ползти ногами вперед. Запрокидываешь голову, чтобы оценить, как далеко это гнездо их.

  И видишь танк.

  Он ехал вдоль берега, по эту сторону стены, и он огромный. Никогда ты таких не видел, хотя подозревал, что когда ты в канаве, все танки выглядят огромными.
  Танк ехал очень медленно, словно бы наощупь, видимо, на первой передаче. Видно было дуло пушки, мощные обводы корпуса, несимметричные маленькие отверстия на башне, похожие на полуслепые глазки, и гусеницы, проворачивавшиеся, как две огромные пилы. Танк был очень грязный, запыленный и походил на сошедший с ума трактор или автобус, который решил кататься теперь самостоятельно и давить людей в кровавую кашу.
  И он ехал на тебя. До него было ярдов пятнадцать, но он не останавливался, пер и пер.
  Потом он слегка повернул и заехал в то самое японское пулеметное гнездо. Остановился, постоял секунду и тронулся снова.

  Ты понял, что он сейчас тебя раздавит. А если ты попробуешь вылезти из канавы – застрелят японцы или из этого же танка полоснут пулемётом.

  Ты думал о той позиции, как о смертельной ловушке, но теперь попал в настоящую смертельную ловушку.

  Траки змейкой бежали сверху вниз, двигатель клокотал у него внутри, и этот мамонт пер и пер, тупой, железный, безумный убиватор. По башне цвенькнула пуля, вышибив искру, но танк и "ухом не повел" – не заметил.

  Через несколько секунд, наверное, меньше, чем через минуту, от тебя ничего не останется. Не останется не в духовном там каком-то умном смысле, мол, был человек, а теперь вот нет. Не останется физически – из тебя выдавит кровь и смешает потроха с землей, череп лопнет, а каску сомнет в блин. Может, нога в ботинке останется, но по ней тебя не опознают. Просто вот ты был – а вот нет, ну, лужа какая-то...

  О чем ты подумал тогда, в эти долгие, последние секунды? О жене? О детях? О картах? О жизни? О смерти?
  Или вскочил, думая, что умереть от пули легче, чем смотреть на медленно бегущие, покрытые грязью траки?

- Бомбоклаат, они убили его!

Вот так просто взяли и срезали сержанта, как какого-то бафанга. Сейчас срежут этого парня...как его... Скрипун? Что такое Скрипун?
Кубинец не был трусом и не боялся крови. О, ему приходилось убивать людей - будьте покойны, ему убить, что ашам откусить. Но всегда это было короткой импульсивной вспышкой насилия, бравады, щегольского равнодушия к своей и чужой жизни. Сегодня вся эта история продолжалась слишком долго - гораздо дольше, чем он привык и хотел и мог выдержать. Ему не мог ничего посоветовать тут Кингстонский Дангл - ни мать ни его уличные учителя. Нападай, бей первым, убивай, если не вышло - беги. Но тут некуда бежать.

Неожиданно на помощь пришёл резкий окрик бааса Олд-Фешн.

- Огонь!

Вот это BOONOONOONOOS! Это понятно, коротко и ясно. Если я помогу Скрипуну, мне не придётся бежать туда со следующим зарядом вместе с Балдхедом Лесли. Огонь!

  Сначала показалось, что придется-таки ехать к загону Тимберлейка (само ранчо его было вдалеке от города) и расспрашивать там, потому что беглые расспросы прохожих ни к чему не привели.
  Но тут тебе повезло. Ты ехал по главной улице и спрашивал у всех встречных, не видел ли кто трех джентльменов ("Двое одеты прилично, а один вроде ковбой, парень, что у Тимберлейка работает, видели, куда поскакали? – Не, ничем не могу помочь"), когда тебя вдруг окликнули сверху.
  – Мальчик! Ты заблудился? Ты не нас ищешь?
  Ты поднял голову. Это были барышни, стоявшие на балконе "Куин оф Хартс". Той здоровенной бабы, которой испугался Рин-Дин-Дин, сегодня не наблюдалось. Ты спросил у дам, куда поскакали три всадника.
  – А на что они тебе? Давай лучше к нам! – крикнула одна из "фей".
  Ты сказал, что они у тебя украли деньги, вот вернешь их, тогда, может, и да.
  – Туда поскакали! – махнула рукой одна из "ненастоящих леди". – На восток, к Салине.
  – Мы будем ждать! – засмеялись остальные.

  Ты приободрился, заехал в магазин, купил бекона и сухарей, а также спросил, нет ли подзорной трубы или бинокля.
  – Бинокля нет, но вот подзорную трубу я вам организую! Всего тридцать два доллара! – ответил продавец в клетчатом костюме.
  Цена была несусветная! Продавец принялся подробно рассказывать тебе достоинства такой трубы, попутно выспрашивая, зачем она нужна, "чтобы лучше вам что-то посоветовать".
  В итоге через пять минут ты безоговорочно признал, что без трубы жизнь твоя бессмысленна и бесполезна, и все же согласился.
  – Ну, тогда с вас половина! Шестнадцать долларов! Можно даже пятнадцать! – обрадовался улыбчивый румяный дядька в клетчатом костюме и фартуке.
  Ты полез за деньгами, а потом спросил, почему, собственно, половина?
  – Так мне её заказать надо из Канзас-Сити. Через недели две привезут, самое большое!
  Проклиная этого румяного дурака, похитившего у тебя время, ты выбежал из магазина и вскочил в седло. Медлить было нельзя.

  Однако настичь мошенников оказалось непросто. Во-первых, уехали они по дороге, а следов на этой дороге было столько, что в глазах рябило. Какие из них нужные? Никаких особых примет их лошадей ты не знал, ну там, у какой подковы не хватает или что-то в этом роде... Не свернули ли они куда-нибудь? Черт его знает...
  Во-вторых, лошадь у тебя была все та же, купленная весной вместе Коулом в Денвере, а она и тогда звезд с неба не хватала, а за летний перегон и вовсе отощала и вес так толком и не успела набрать. Это было плохо. У тех ребят наверняка были хорошие лошади.
  Ты скакал по дороге, переходя то и дело на шаг, чтобы не заморить свою кобылку (кстати, как её звали?). А на горизонте – никого. Тебе попался дилижанс, ехавший навстречу, но он даже не остановился, когда ты поднял руку. Пришлось сделать привал, чтобы лошадь передохнула, ты решил перекусить, но сухари колом вставали в горле. Мысли о том, что будет, если ты их не нагонишь, сейчас не прогнал бы даже виски.
  Эх, был бы тут Коул, он бы как-нибудь разложил это дело по полочкам, что-нибудь придумал. Да и просто... Ну... он бы, наверное, хотя бы тебе поверил. А теперь кто поверит?
  Хотя теперь и Коул, наверное, не поверит.

***

  Ты вспомнил, как тогда сказал ему: "Слушай, ну хочешь щас по морде дам?"
  Он сначала ничего не ответил, потом посмотрел на тебя холодно, с неприязнью, и сказал медленно, слегка тряхнув головой:
  – Ну, валяй. Попробуй.
  И ты понял, что не надо пробовать, потому что ему и так не фонтан, а когда тебе и так не фонтан, драка выходит совсем другая. И один из вас легко может второму что-нибудь сломать. А скорее всего, сломается навсегда ваша дружба. Дружба – штука сложная, и в одних драках она только крепнет, а в других – разбивается, как хрустальная ваза.
  Не это надо было ему сказать. И не про то, что мол, давай поедем, извинимся. Что-то другое. Может, раз в жизни хотел он, чтобы ты ему посочувствовал. А ты... что-то совсем иное сказал. Возможно, лишнее.
  Больше он с тобой за всю дорогу до Эллсворта не говорил. Правда, в конце, уже уезжая, он сказал, мол, удачи, револьвер дал, сказал, что вернется за тобой. Но за что он переживал, за тебя или за деньги? Ведь за деньги так-то отвечали все четверо, в какой-то степени, верно?

***

  Но Коул не вернулся, и ты был один. Ты встретил на дороге каких-то погонщиков, они, кажется, припомнили, что видели всадников, но тех, которые были тебе нужны, или каких-то других – сказать не могли.

  Потом тебя обогнал дилижанс.
  Ты ехал дальше, думая, а собственно, ну вот увидишь ты их, и что сделаешь? Хорошо, если ты незаметно к ним подойдешь. Подкрасться, наставить на них револьвер. "Отдавайте деньги, сукины дети, я все про вас понял!" Отличный план. А если... если они тебя заметят? Тогда что? Втроем против одного? А если даже все выйдет по-твоему, но они деньги не отдадут... Скажут: "Ты что, парень, белены объелся, это не мы"! Стрелять? Сумки их перетряхнуть? А если в них денег не будет? Возможно, эта мисс МакКарти была права – не стоило так нахрапом на троих-то переть.
  Под вечер, когда солнце уже клонилось к закату, ты вроде бы услышал отдаленные выстрелы. Или показалось? Не, показалось, наверное.

  Потом, в сумерках, ты все-таки доскакал до Салины, изрядно утомив лошадку за сорок миль пути, но так никого и не нашел.
  Салина представляла из себя маленький городок, куда меньше Эллсворта – тут и тысячи человек не жило. Примечателен он был тем, что при нем находилось что-то вроде форта – пятнадцатифутовая стена из бревен, огораживавшая прямоугольник в сорок ярдов длиной и тридцать шириной. В стенах были прорублены бойницы. Форт этот использовался и против индейцев, и против партизан-бушвэкеров, налетавших на городок во время войны. Сам-то городок вырос вокруг торгового поста, который снабжал необходимым поселенцев и проспекторов, ехавших по тропе Смоки-Хиллс в Денвер с его золотыми приисками Пайка, да и с теми же индейцами тут торговали, выменивая на одеяло и порох бизоньи и оленьи шкуры и лошадей. Должно быть, тут закупался провизией мистер Риггс, когда гнал своё стадо еще перед войной.
  Вокруг форта лепились всякие постройки – конюшни, магазины, цирюльня, почтовая станция. Внутри палисада была расположена школа и казарма для солдат. И еще выделялся отель для проезжающих – небольшой и неказистый. Ты был тут не впервые – по дороге в Эллсворт вы эту Салину уже миновали со стадом. Тогда тебе показалось, что более тихого места и нет. А сейчас оно было ну прямо на ушах! Повсюду бегали возбужденные люди с оружием, скакали всадники, разгружались повозки. Дилижанс стоял у станции, лошади были распряжены. Ты увидел и солдат в синих мундирах, кажется, собирающихся в поход.
  Ты спросил у прохожего, что случилось.
  – А вы откуда? – спросил он в ответ. – Из Эллсворта ехали? И ничего не видели по дороге?
  Ты ответил, что ничего, все спокойно.
  – Ну повезло вам, значит! Шайенны напали пару часов назад на путешественников, прямо на дороге! Одного убили и оскальпировали. Но те отбились и привезли его труп. Я сам видел! Без скальпа!
  Выходит, это и были выстрелы, которые ты слышал.
  – Индейцы тут уже года два как успокоиться не могут – как их разворошили севернее, так они всё кочуют туда-сюда, воруют лошадей и скот. Шайенны, мать их. Мы думали, как перемирие подписали в шестьедсят пятом, так и все, а куда там! Только мы не думали, что они так далеко на восток заезжают. Всегда они если и нападали, то подальше, вдоль тропы Смоки Хилл. А теперь вона как! Совсем страх потеряли! Наших солдат-то всего десяток, поедут сейчас искать их. Сержант у них боевитый больно, не боится! А люди-то, кто проездом был, боятся! Дилижанс никуда не поедет теперь дня три, не меньше. Кто их знает, этих индейцев, это кажется, что их пятеро, а за холмом, может, еще сто! Слыхали, как Джулесберг сожгли три года назад? Ну, это далеко, конечно, было, в Колораде, ну а вдруг теперь у нас? Что будет, непонятно. Надо окрестные фермы оповестить.
  Мужичок еще что-то тебе твердил, но ты уже понял, что теперь след совсем затеряется. Ну кто в такой суматохе обратит внимание на трех человек, куда-то там поехавших? Все, пиши пропало. Не до "фальшивых Тимберлейков" теперь всем, теперь у всех индейцы на уме.
  Ты спросил, откуда известно, что это именно шайенны.
  – Да хрен его знает. Ну не шайенны, так дружки их какие-нибудь, арапахо. Кто ж еще-то?

  Ты привязал лошадь у первой попавшейся коновязи и задумался, что теперь делать. И почти сразу услышал:
  – Эу! Дарра! Ты как тут оказался? – это был Коул.
  Он подошел, обрадованный.
  – Ну че, сделал дело гуляй смело? Все в порядке? А я с полдороги назад завернул. Все равно уже немного осталось, они там и вдвоем... – тут ты помотал головой и он напрягся. – Что случилось!?
  И ты рассказал Коулу, что случилось. Он только хлопал глазами, пока тебя слушал, а потом сказал:
  – Жопа! – и задумался. – Не, Дарра, ты не серчай, но история больно мутная.
  Он подумал еще.
  – Не. Я-то тебе верю. Судья вот ни один не поверит. Какие-то два проходимца. Какая-то леди. Пришпилят тебе хищение в крупном размере, там все, что больше пятидесяти долларов в крупном идет. Улетишь на пару лет в какую-нибудь каталажку. Не, это дохлый номер. А че эта леди-то... если она такая вся распрекрасная, в суд с тобой не пойдет? Черт! Как же мутно всё! А че делать? Делать нечего. Ну, может, если сам заявишься в суд, поверят. Но... сам понимаешь, тут поручиться тяжело. Да. Но делать нечего. Ох, чтоб тебя, Дарра, я ехал весь день, только номер в гостинице снял, думал, высплюсь как следует, утром в этот Эллсворт приеду... А теперь-то с этими индейцами... как мы их искать будем? Не, я не хочу, чтобы мне скальп сняли. Он у меня, знаешь ли, не федеральная собственность, чтобы им разбрасываться.
  Он подумал еще.
  – Знаешь что? Надо выпить. А завтра с утра подумаем. А! Я чего шел-то! Я же на труп хотел посмотреть! Пошли, поглазеем.
  Ты сказал, что видел оскальпированного человека, и приятного в этом зрелище маловато.
  – Ну, а я не видел! Пошли, на улице подождешь меня. Сука, гробовщик дерет за показ пятьдесят центов. Из воздуха деньги! Вот был бы это кто-то из этого городишки, черта с два он бы деньги драл. А поскольку человек хер знает кто, то вот так. Пятьдесят центов – и любуйся.
  Вы дошли до дома гробовщика и Коул ушел смотреть тело на задворках, а тебя оставил у крыльца.
  Но не прошло и пяти минут, как он выбежал и позвал тебя внутрь:
  – А ну-ка давай и ты посмотри! Давай-давай!
  Пришлось идти смотреть, да еще и на пятьдесят центов раскошелиться.
  Труп лежал в гробу, волосы его были срезаны ножом. Никто не платил за приведение тела в божеский вид, только, наверное, гроб городишко и оплатил, так что гробовщик ничего и делать не стал – как привезли ему тело, так он его в ящик и пихнул, только руки сложил на груди. Да и опять же, чего людям показывать, если голову накрыть?
  – Че, не узнаешь? – спросил Коул. – Повнимательней глянь.
  Ты "глянул повнимательнее" и с удивлением понял, что лицо трупа тебе смутно знакомо. Это был... это был "детина"! Тот самый, что уговаривал вас деньги ему отдать у загона. Узнать его и правда было непросто – лицо-то перекосило то ли от страха, то ли от боли.
  – Как его убили-то? – спросил Коул у гробовщика, сорокапятилетнего скрипучего джентльмена с седыми волосами, выбивавшимися из-под цилиндра.
  – Застрелили в спину. Наверное, от от них на лошади спасался, а они вслед стреляли.
  – Из чего?
  – Из винтовки, наверное, из чего еще? Я пули не вынимал.
  – А чего не стрелами?
  – А чего, тебе надо, чтоб стрелами? У язычников теперь много этого добра. Сами понапродавали им, а теперь возопили от боли, заскрежетали зубами. Напродают винтовки... револьверы... С войны вон сколько осталось. А еще виски... Ножи да топоры. Спасибо хоть гаубицу им никто не додумался втюхать! А потом удивляются, "а чего не стрелами". Была бы моя воля, я бы им только библии продавал и иголки.
  – А на что им Библии? – озадаченно спросил Коул. – Они же ни хера читать не умеют.
  – А это не главное. Библия – книга столь великая, что клади её под голову каждый раз, когда ложишься спать, и божья благодать снизойдет сама. У вас вот есть Библия.
  – Сохрани Господь! – ответил Коул с сарказмом. – Я её еще чего доброго угваздаю. Я уж лучше так, послушаю умных людей вроде вас – прямо почувствовал сейчас, как благодать за шиворот полилась.
  Гробовщик с сомнением покосился на него.

  Вы вышли оттуда на воздух.
  – Ты понял? – спросил тебя Коул. Лицо его теперь поменялось: оно было какое-то помятое, встревоженное, почти растерянное.
  Ты сказал, что чего тут не понять! Концы в воду теперь из-за этих индейцев. Кто теперь докажет, что эти лже-Тимберлейк и лже-Шеппард вообще в Эллсворте были-то? Раньше хоть детину можно было как-то к стенке припереть. А теперь что? Уехал он из города и уехал.
  – Это-то да, – сказал Коул. – Но это не всё. Нет никаких индейцев. Они его и убили, чтобы не делиться, и чтобы концы в воду. Сняли с него скальп, красавцы, чтобы выдать за индейцев. Еще и переполошить всех, чтобы не до них всем стало. Вот же... Дарра, они очень опасные ребята. С ними надо ухо востро. Но... раз так, значит, они сами-то еще в Салине! Наверняка в отеле и остановились, в том же, где и я. Не могли же они и труп привезти, и сразу уехать? Это странно смотрелось бы, не? Вот что! Пошли-ка поужинаем, но сначала зайдем на конюшню.
  Вы зашли на конюшню.
  – Милейший, – сказал Коул пареньку, ворошившему сено. – Есть четвертак, которому неуютно у меня в кармане. И есть вопрос, который не дает мне покоя. Я хочу посмотреть на лошадей, на которых джентльмены ушли от шайеннской погони. Сколько их было-то кстати?
  "Их было трое, сэр." Две лошади были на месте, а третью, видимо, то ли убили, то ли угнали индейцы. Лошади и правда были подороже твоей – рослые такие морганы с сытыми мордами и толстыми хвостами.
  – Ладно, теперь пойдем поужинаем! – предложил твой партнер. – Только шляпу надвинь пониже. Нельзя, чтобы они тебя узнали.
  Вы пошли есть, но никаких лже-Тимберлейков в столовой не было: может, они уже успели перекусить, а может, им еду отнесли в номер, как "натерпевшимся".
  Зато ты внезапно увидел мисс МакКарти, задумчиво тыкавшую вилкой в стейк за соседним столом с видом настоящей леди.
  Ты поделился этим наблюдением с Коулом.
  – А она здесь откуда!? – поразился твой напарник. – Ничего себе! Так может, она их сообщник? Черт, что-то я совсем запутался.
  Он подумал, прихлебывая кофе.

  – Слушай, – сказал он вполголоса. – У нас два варианта. То есть три. Либо мы сейчас ищем шерифа, выкладываем ему все, и он, если нам повезет, арестовывает всю эту шайку, а если не повезет – нас с фальшивой купчей на руках. Либо черт с ним, с шерифом – завтра утречком раненько выйдем и устроим... засаду, блядь. И знаешь что, Дарра? Нам придется их нахер убить. Нельзя с такими опасными людьми цацкаться. Но это... опасно это... вдруг это и не они вовсе, а ты что-то путаешь? Ты ж их не видел? Не видел. Можем случайно не тех кокнуть. Я вообще-то... я вообще-то в людей никогда не стрелял, брат. И нас если что за это повесят, понял? А еще мы не знаем, по какой дороге они поедут. Но держу пари, что в Канзас-Сити они едут, куда еще-то? Тут больше и ехать, по-моему, некуда. Эх, мало мы про них знаем, конечно.
  Он задумался.
  – Или можем с этой мисс побеседовать уже по-другому. Спросить её, какого черта ей не хочется в суд-то идти с нами? И что она, собственно, знает? Тоже вариант. Может, и передумает. Правда, возможно, она с нами и говорить не захочет. Но что мы теряем? Вроде бы ничего, да?
  Он допил кофе.
  – Мы, конечно, все в этом деле замешаны получимся – и ты, и я, и Прикли, и Рин-Дин-Дин. Но так-то твоя башка под ударом, Дарра. Поэтому и решать тебе. Я схожу еще кофе возьму, а ты подумай хорошенько.

  Кубинец
  Бой за пирс был тем, с чего началась эта операция, и это был самый жестокий бой, который до сих пор выпадал на вашу долю. Вам повезло – во взводе не было ни одного убитого, хотя были раненые, в том числе Хэппи, ваш сержант, а еще из вашего отделения Лаки, Вышибала, Бойскаут и Команчи. Кого-то посекло осколками от гранат, как Хэппи, некоторых зацепило пулями, как Лаки, а Команчи, например, потрепали в большой рукопашной схватке, внезапно вспыхнувшей между ящиками, когда вы вывалились навстречу японцам, спешившим на выручку часовым на дальних постах.
  И главное, задачу вы выполнили не до конца. Хотя по сути-то выполнили – прошлись по пирсу ураганом и посшибали с него пулемётные гнезда, но потом лейтенант Лесли из инженерного батальона, который шел с вами, случайно подпалил три ярда пирса из огнемета. Да и японцы уже соорудили оборону, и пришлось отходить. Лаки тогда и зацепила пуля.
  Не считая этого последнего отступления, когда вы отстреливались и откатывались всё дальше по пирсу, до самого конца, где под углом в сторону уходила рампа для гидросамолетов, весь бой проходил на дистанции "видно белки глаз." Вы двигались от укрытия к укрытию, укрытия представляли собой штабеля ящиков или груды мешков, потому что японцы не успели перед битвой разгрузить пирс. И за каждым могли прятаться японцы. А иногда и прятались. Ничего похожего нигде на Гуадалканале не было.
  Когда вы тихо подошли к пирсу на десантной лодке, собранные, сосредоточенные, взведенные, как затвор, вы представляли собой самый боеспособный отряд на сотни миль вокруг. Но когда вы вернулись после атаки, длившейся меньше получаса, то смотреть на вас было страшно – оборванные, закопченные, держащие под руки раненых. Некоторые вообще скинули дангери и воевали в одних белых майках. Вы быстро выпили всю воду – никто не смог сдержаться, даже сам лейтенант Хокинс выпил всю флягу целиком. К счастью, в лодке, как и полагалось, был анкерк, и вы наполнили фляги из него.
  На часах было уже десять часов, а вы все сидели и сидели на пресловутой рампе – добраться до острова в лодке вы не могли из-за рифа, а амфибии никак привлечь не удавалось. Хокинс не хотел идти к берегу вплавь или вдоль пирса по нескольким причинам.
  Во-первых, пирс простреливался. Ваш командир (и спасибо ему за это) считал, что терять таких бойцов, как вы, из-за шальной шрапнели, глупо.
  Во-вторых, кто-то должен был позаботиться о раненых, а их у вас было много – почти десяток.
  А в-третьих, в общем-то... не было у вас такого приказа – идти на берег. У вас был приказ – зачистить пирс, а затем амфибии должны были подобрать вас и доставить к берегу, который к тому времени будет уже занят. Собственно, и все сражение-то должно было к обеду кончиться. Но стоило посмотреть на остров, чтобы понять – плацдарм сейчас в глубину не превышает хороший бросок ручной гранаты. Бой шел по всей длине зоны высадки РЕД, и конца ему не предвиделось. А никакие амфибии к вам не заворачивали – все шли назад, к кораблям, видимо, с ранеными. На то, что у вас тут тоже раненые, всем было плевать.
  Не считая тяжелого положения раненых, ребята были в целом довольны таким развитием событий – всем вполне хватило первой схватки за пирс. Бойцы сидели или лежали на рампе, курили и отдыхали. Но чем дальше, тем больше Хок (вы видели это по его лицу) склонялся к тому, что раз такое дело, значит, надо вам как-то к берегу пробираться.
  И когда мимо вас пошла очередная амфибия, Хокинс приказал всем кричать и махать руками. Она к вам все-таки подошла.
  – Все не влезете! – предупредил водила. – Шесть человек влезет, ну... седьмой в кабину.
  – А че так мало?
  – Боеприпасы везу. И бинты, вроде бы.
  – Вроде бы? Ты че, не знаешь, что везешь?
  – Что закинули, то и везу.
  – А почему загрузили так мало?
  – Да не знаю, сколько закинули, столько закинули.
  – Хок, я пойду, – сказал Лесли. – Там все равно мои парни на берегу все.
  – Хорошо, – согласился лейтенант. – Возьмешь второе отделение. Олд-Фешн, за старшего. Парни, закрепитесь на берегу, узнайте, что там к чему. Мы к вам на следующем "автобусе".
  Амфибия подошла к лодке, вы перепрыгнули в неё (и лодку, и амфибию изрядно шатало), и спрятались за металлическими бортами. Кабана вы оставили с отрядом, как самого тяжелого.
  – Не курить! – привычно предупредил водила.
  Лесли, чертыхаясь, влез на переднее сиденье – оно было в крови, видимо, помощника водителя тоже ранило.
  Амфибия затарахтела и направилась к берегу.
  – Не высовывайтесь, – добавил ваш кормчий.
  – Давай списком сразу, что еще нельзя?
  – Задавать тупые вопросы.
  – Ты не охренел? Я вообще-то лейтенант! – сказал Лесли.
  – Извините, сэр, не разглядел, – сказал водила с выражением "а не пошел бы ты."
  Так, в любви и согласии, вы и прошли шестьсот ярдов до берега. После того, как неподалеку по воде ухнуло что-то не очень мощное, но очень неприятное, все как-то решили сильно не выглядывать, и видно изнутри транспортера было только небо, море по бокам и качающийся горизонт, на котором можно было различить корабли.

  – Выгружайте ящики! – крикнул водила.
  Вы выбрались. Амфибия, как оказалось, выползла из воды ярдах в десяти от пирса.
  Вам сразу бросились в глаза убитые – их было не то чтобы много, но настораживало, что никому они были не нужны, валялись в прибое и на пляже, как будто так и надо.
  Было около одиннадцати часов.
  – И че, куда нам? – спросил Олд-Фешн Лесли.
  – Я пойду начальство поищу. А вы... сторожите припасы тут.
  Вы живо перекидали коробки с патронташами и вылезли, спрятавшись у стены. К амфибии подтащили раненых – одного на носилках, другого – на пончо. Оба были тяжелые, бледные, в окровавленных бинтах. Еще один доковывлял сам – у него была сильно раздроблена рука. Амфибия подождала еще немного, затарахтела опять мотором и уехала, разгоняя волну.
  Собер, держа в руках винтовку Лаки с оптическим прицелом, принялся осторожно высматривать япошек поверх стены. Вышибала тоже вел наблюдение. Остальные просто ждали.
  Вокруг все ухало, стучало и грохотало, посильнее, чем только что на пирсе, но не рядом с вами, а чуть подальше. Зато – такое было ощущение, что со всех сторон сразу.
  – Ну что, как настрой? – спросил Олд-Фешн, не обращаясь ни к кому конкретно.
  – Заебись, – ответил Шарки. – Видишь, как я улыбаюсь?
  – Улыбайся почаще, – попросил его кто-то.
  – Че тут происходит вообще? – спросил Фьюз.
  – Салат из песка и морпехов, по-моему.
  – А мы что делать будем?
  – Будем строгать японцев. Недостающий ингредиент.
  – Танки видели?
  – Видел.
  – Кажется, они вперед ушли?
  – Кажется.
  – Ща пошлют, – сказал Шарки. – Кубинец, расскажи че-нить тупое.
  – Не надо тупое, – попросил Олд-Фешн.
  – Не, сейчас как раз в самый раз будет.
  Нельзя сказать, что вам было страшно – вроде бы рано бояться. Но у всех было впечатление, что начальство, узнав, мол, прибыли разведчики-снайперы, скажет что-то типа: "Ооо! Этих-то ребят нам и не хватало! Есть для них задание!"
  И тут вы не ошибались.

Ричард хотел трость. Нет, он страстно желал получить этот атрибут уважаемого джентльмена. А как иначе? Не спроста несколько недель Рик собирался с духом (или набирался наглости), чтобы озвучить просьбу отцу, а выдал её совершенно спонтанно. Эта была его меча, такая наивная детская страсть. Но когда отец, на удивление легко, дал согласие и привел в магазин – юный Мур растерялся как юноша с фермы, в жизни не видевший свет, впервые оказавшийся на балу. Кстати, на балах все было сильно проще и понятнее, а здесь, в лавке, средь всего многообразия молодой человек выглядел потерянным и ошеломленным. Он так и не решил какой именно набалдашник хочет, наивно полагая, что в магазине сможет выбрать из имеющегося ассортимента.

Но все было несколько сложнее.

Ричард еще не понимал, что владеть тростью – его Мечта. А мечта должна оставаться мечтой. Когда она воплощается в жизнь – это конец, её смерть. Неминуемая и неотвратимая. Что люди чувствуют, когда умирает мечта? Рик застыл в одном шаге от края, чего-то необратимого, хоть и не осознавал чего именно. В одном шаге. Одно решение, одно слово и он сам бросит последнюю горсть земли на могилу своей мечты. И он не мог найти в себе сил, чтобы сделать это. Рассеянно рассматривая трости, юный Мур не понимал, что именно с ним происходит. Черные и серые, с набалдашниками в виде птиц и животных, изогнутые, причудливые – все они были прекрасны, многие нравились, несколько он хотел взять в руки, но Ричард повернулся к отцу, посмотрел на него с печалью и несвязно пробормотал:

- Сэр, вы были правы. Мне еще рано владеть тростью. Может быть, после колледжа?

Но все же, все же… Когда-то Рик мечтал о трости. И тот момент наступил, когда мечта почти сбылась. Вот она – протяни руку и возьми, воплоти её в жизнь. Не оказалась ли она уже тогда в сырой земле, пусть и без последней горсти на могиле?

***

О, Ричард пытался стать достойным трости. Может быть он и не взрослел стремительно, но старался. И как старался! У Рика по-настоящему раскрылся талант к образованию, помноженный на невероятное усердие и фантастическую память. Выучив один язык, юный Мур глотал второй, потом следующий. Это оказалось не так сложно, ведь многие слова означали одно и то же, предложения строились схожим образом. Или Рику это только казалось? Освоив клавишные инструменты, Рик попросил у отца скрипку. И получил её! Потертую, старенькую, какого-то мастера прошлого или позапрошлого столетия из Кремоны, но для начинающего – именно то что нужно! Знание музыкальной грамоты и весьма неплохой слух позволили быстро овладеть новым инструментом, и хоть мастерства в его возрасте достичь уже было вряд ли возможно, Ричард без устали работал над плавным ходом руки и кисти, которой удерживал смычок. Занятия музыкой перемешивались разговорами с Бассом. Ричард жадно хватал каждое слово, принесенное братом из колледжа, и записывал, записывал, записывал, словно боялся, что память его подведет в самый неподходящий момент. И, как впоследствии оказалось, делал совершенно правильно, потому что посещения суда с отцом случались совсем не так часто, как хотелось бы юному Муру, и каждый такой визит был полон волнений и эмоций. К мистеру Росселини присоединился еще один учитель: вечно надушенный француз средних лет, со свисающим животом и ухоженными усами. Мсье Дюваль. Он время от времени надевал причудливую шляпу с пером и тогда неизбежно приковывал к себе всеобщее внимание. В искусстве танцев француз заметно уступал коротышке, но когда речь заходила о стойках, о выходе на исходные позиции или о том, как правильно пригласить даму на танец, о чем с ней говорить на балу или о том как себя вести в свете, – толстячка было не остановить. Десятки и сотни деталей, о которых он мог говорить бесконечно, попадали на благодатную почву в доме на Хьюгер-стрит. Миссис и мистер Мур, видя, как команда их только что спущенного со стапелей новенького брига, усердно чистит палубу, поднимает паруса и основательно готовится к плаванию, должно быть, пребывали в неописуемом восторге. По крайней мере какое-то время, до тех пор, пока Рик не начал становиться мужчиной. А это, будем честны, случилось несколько позже.

Все началось с любви, любови с первого взгляда, с первого шага, с первого па. Едва оказавшись на балу, Рик уже не представлял как можно жить без этого великолепия. Была ли причиной тому молодость или горячая юношеская кровь – кто знает, но после своего первого бала Ричард лишь удвоил усердие в занятиях с мистером Росселини и мсье Дювалем, лишь больше начал общаться с Фредериком Шоу и Эшли Хотторном, пытаясь разобраться как все устроено в высшем свете. Вся эта помпезность, общение и женское внимание. Да, он желал этого и усердно занимался, чтобы добиться успеха. Рик даже попытался опустить усы, но редкая юношеская поросль над губой выглядела нелепо, даже смешнее, чем шляпа мсье Дюваля. Через несколько месяцев после своего первого выхода в свет, на одном из балов, оставляя позади парочку юных леди в пышных платьях, пахнущих жасмином и лавандой, он услышал женское перешептывание за спиной: «Это же юный мистер Мур, лучший танцор Чарльстона». Насчет «лучшего» многие, конечно, могли бы поспорить, но Ричард все чаще начал чувствовать направленные на него безразличные взгляды юных и не очень (юных) леди(и не очень), в которых чувствовались то нотки заинтересованности, то ароматы желания. Для него и раньше получить отказ в танце было редкостью, но в какой-то момент Рик отметил для себя, что уже не помнил, когда ему отказывали в танце последний раз. И чем больше внимания ему доставалось – тем усерднее юный мистер Мур работал над собой. Раньше зацепка или соринка на рукаве, торчащие волосы или резкий запах лошади не вызывали у него такого негодования как сейчас. Такая, своего рода, педантичность, внимание к внешнему виду.

Ричард органично влился в это общество, в этот свет Чарльстона, который старательно делал вид, что не замечает его. Но юный мистер Мур не сомневался, что это, по правде сказать, не совсем так.

***

Когда Ричарда в первый раз пригласили в салон Ирвинов, он уже догадывался, что его заметили, что он что-то да значит и, по меньшей мере, вызывает некоторый интерес для части высшего общества. Но все равно, в тот первый раз, - это было что-то особенное. Своего рода признание, приглашение стать частью кружка, частью клуба. Такой изящный комплимент: «Мистер Мур, мы восхищаемся вами и почтем за честь, если вы разделите с нами этот вечер». И это было чертовски приятно.

Но все же без танцев это было… как если с истинного южного джентльмена снять цилиндр. Он все равно останется джентльменом, но... Впрочем, и в такой ситуации Ричард сумел найти себя и проявить таланты, в первую очередь исполнения на фортепиано. И открыть для себя много нового и бесконечно интересного. Это были люди, общение. Не такое, как на балах. Здесь можно было иногда немного расслабиться, позволить себе чуть больше, чем в строгой помпезно-официозной обстановке парадного зала. А еще поведение. Рик научился обращать внимание на детали. Вот взять то же фортепиано. Если Ричарда просили сыграть на “фортепьяно” – можно было сходу понять, что человек далек от музыки и, скорее всего, не отличит си бемоль мажор от ре минора. Ведь название музыкального инструмента состоит из двух слов, знакомых каждому с первых уроков музыкальной грамоты. «Форте» - громко, “Пиано” - тихо. А слышать вместо “тихо” слово “пьяно”… публика в салоне Ирвинов нередко делилась рассказами, как какая-нибудь юная леди из Вудленда или Саммервиля, впервые оказавшись на балу, называла известный музыкальный инструмент “громко-пьяно”. Дальше, чаще всего, следовали обсуждения допустившей такую ошибку леди, платья, прически и поиск подходящей для нее партии, не менее колоритной. Впрочем, разговорами о “пьяно-леди” общение, к счастью, не ограничивалось. Ричарду больше нравилось говорить о литературе, музыке и обсуждать последние значимые судебные процессы (особенно, если в них успешно принимал участие отец). А еще о политике. О, политика затянула юного мистера Мура настолько, что лучше бы этого не случилось.

Все началось в глубоком детстве, с пяток старого Джоша. Точнее, явилось на свет. И если поведение Ричарда родителям удалось исправить, даже на какое-то время изменить его взгляды, то сейчас, когда юный мистер Мур почувствовал твердый паркет под ногами, все то над чем отчаянно работали родители и учителя, рухнуло.

Именно в салоне Ирвинов юный мистер Мур проникся идеями Брекенриджа. Он стал для Ричарда в каком-то смысле идеалом, образцом, к которому нужно стремиться, и по пути которого можно пройти. Впрочем, открыто демонстрируя свою политическую позицию, юный мистер Мур был сыном своего отца и не спешил навязывать взгляды окружающим. Рик мягко, но уверенно, говорил: «Джентльмены, рабство есть благо, в первую очередь для самих негров» или «Нам совершенно точно нужно отделиться от союза». А еще он любил повторять: «Джентльмены, почему закон о беглых рабах не исполняют на севере?» Ах, если бы только эти разговоры так и остались разговорами! Уже через две недели после первого посещения салона, Ричард признался отцу, что хочет учиться на офицера. И не где-нибудь, а в Вест Поинте! Или хотя бы в Цитадели, но лучше все таки в Вест Поинте. А потом добавил: «Сэр, посмотрите что пишут в газетах. Бостонцы в очередной раз не позволили отправить раба в Алабаму, которого по решению суда должны были вернуть хозяевам. Они снова нарушили конституцию и отобрали нашу собственность!». Прозвучало признание скомкано, но в голосе Рика можно было почувствовать твердость, какую-то внутреннюю уверенность. Это как небольшой причал для рыбацких судов: сверху несколько небрежно связанных шатких досок, а снизу, под водой, вколоченные на пару-тройку ярдов в дно опоры и укосы.

Решение учиться на офицера хоть и было принято осознанно, но ему предстояло выдержать несколько испытаний. Шутка ли, юный мистер Мур мало что смыслил в военной науке и готовился к совсем другой жизни. В первую очередь Ричард вспомнил о чете Дентонов. Раньше его визиты случались нечасто, но теперь, загоревшись новой идеей, Рик посещал их не реже чем раз в месяц. Он с интересом рассматривал охотничье ружье и его механизмы, спрашивал как им пользоваться и даже попросил пострелять вместе с Дональдом по мишеням. И, конечно же, Ричард попросил научить его ездить верхом. Но эти визиты, это общение, может, и выглядели как воссоединение семьи, но все было намного сложнее. Дело в том, что это общество тяготило Рика. На одной чаше весов лежали родственные узы, но на другой – разные политические взгляды, разный образ жизни и разные цели. Разве мог Ричард представить, что прибудет на бал в сопровождении сестры? Нет, он конечно с удовольствием станцевал бы с ней кадриль, когда-то она чудно танцевала, но, простите, это как посадить раба за общий стол на званном ужине для гостей. Посадить-то можно, но как это воспримут окружающие? С другой стороны вряд ли Дентоны разделяли взгляды Ричарда, а потому некоторых тем в этом доме юный Мур избегал, стараясь сохранить ту когда-то прочную семейную связь, от которой, в общем-то, уже не так много и осталось, но за которую Рик почему-то держался. Даже если бы не его новое увлечение и новая жизнь, полная ярких моментов и удивительных открытий, он не порвал бы эту связь насовсем.

Но это было далеко не главное. Мнение четы Дентонов в отношении планов Рика на жизнь не имело значения. Совсем иначе обстояли дела в семье.

Ричард загорелся идеей, о которой когда-то мечтал Басс. Но брат хоть и не скрывал зависти, но поддержал это решение. Отец же отнесся поначалу с сомнением. Возможно, он ждал, что Рик передумает, перегорит или же напротив, утвердится в принятом решении. Матери же было все равно. И здесь стоит остановиться чуть подробнее.

Только ближе к 19 годам Ричард осознал, как сильно ему нехватало внимания матери. Басском был её первенцем, любимым сыном. Потом любимцем стал Цезарь, которому она отдавалась полностью. А Рик… Рик был еще одним сыном, одним из сыновей. Других. Любимых. Нет, она, конечно, искренне радовалась успехам Ричарда и переживала, когда у него что-то не получалось, но внимания уделяла ему сильно меньше. Часто он слышал фразы, наподобие: «Не сейчас» или «Давай поговорим об этом позже». А Ричарду нужна была мать, вот здесь и сейчас. И её не было. А когда появился Цезарь, миссис Мур встречалась с Риком за семейным ужином, когда приходили гости и на лестнице. Не удивительно, что новую идею Ричарда встретила она без особого интереса.

И все таки, долгое время мать была для юного Мура образцом. Не принимать же всерьез Элизабет и её поступок? А других женщин в доме на Хьюггер-стрит не было. Все изменилось, когда Ричард вышел в свет, но появился он там уже с багажом, с мнением. И мнение это весьма отличалось от того, что он увидел. А потому Ричард с присущим ему любопытством и усердием принялся заново узнавать, что из себя представляют дамы. Как отреагируют на то или иное действие, и что будет, если улыбнуться чуть более отрыто и добродушно и что случится, если наградить юную леди прохладным взглядом. В разговоры начал вплетать иностранные слова. Он изучал реакции и последствия своих осторожных попыток, не ограничиваясь дебютантками. О, мисс Вудс была настоящей загадкой, которую юный мистер Мур пытался разгадать не один месяц! Это было что-то вроде игры, которая немало увлекла Рика. Не обошлось и без нескольких разбитых сердец, но, откровенно говоря, Ричарду было все равно. Он вырос таким же сдержанным как мистер Мур, и таким же прохладным как миссис Мур. И думал, что так будет всегда. Но все изменилось в салоне Ирвинов.

Это случилось за фортепьяно, произведенного никому неизвестным немцем из Нью-Йорка по фамилии Штайнвег, когда место за музыкальным инструментом заняла Джейн Колвил. Впервые Рику захотелось взять в руки топор и разрубить в щепы поделку, которая оказалась недостойна композитора. Он мог часами смотреть на её руки, которые становились словно продолжением клавиш, в её закрытые глаза, на тонкую линию талии. Когда она говорила, Рик слушал и на лице его, всегда строгом и сдержанном, то и дело уголки губ ползли вверх. Это была любовь с первого ре минора, с первой сюиты. Конечно, он согласился разучить Венгерское рондо, а потом сам нашел несколько партитур для дуэта. Он писал ей стихи. Нескладные, неказистые, а потому все чаще делал это на испанском и французском. Позже, когда в руках Ричарда совершенно случайно оказался ноктюрн номер 3, он разучил его до совершенства, думая только о мисс Колвил. Но так ни разу его не сыграл в салоне. Слишком много эмоций вызвала эта мелодия, слишком много чувств пробуждала и слишком много говорила окружающим.

А потом он сделал ей предложение, и была роскошная свадьба, на которую собрался весь свет Чарльстона. Мисс Элла Вудс смотрела с нескрываемой завистью, а отец держал за руку Бетти. Эш с важным видом кивал гостям, а Фред стоял с молчаливым одобрением. Потому кто-то крикнул: «А я ведь говорил!». Затем новобрачным дарили подарки и все желали счастья, ведь разве союз, рожденный в любви, может оказаться несчастливым?

Так Рик мечтал много раз. И тогда, когда Джейн призналась в любви, так и случилось бы, но она ушла, а юный мистер Мур не остановил её. Потерял ли дар речи или решил позволить леди уединиться, коль она того пожелала, – кто знает, но одно он знал точно: останься тогда Джейн Колвил за доской для шашек – Ричард сделал бы ей предложение. Джейн, а вовсе не её солидному приданному.

Потом еще несколько раз Рик собирался сделать Джейн предложение, борясь с самим собой. Со своими чувствами и эмоциями, но их откровенный разговор так и не случился. Наконец, юный мистер Мур нашел выход. Он написал письмо для Джейн, которое много дней носил при себе, прежде чем отдать возлюбленной.

  Легко ли оказалось предать человека, который тебе доверился? Который днями и ночами делил с тобой крохотную комнатку? Который трижды пересказал тебе свою жизнь, а ты ему свою тоже трижды?
  Нет, нелегко.
  Это, может, было бы легко, если бы оно было только между вами двумя. Толкнуть в пропасть. Выстрелить, пусть даже в спину. Не дать денег, когда они могли бы спасти. Не помочь там, где он рассчитывал на твою помощь... Было бы легче, наверное.
  Но не просто предать, а выдать его начальнику тюрьмы, оказалось очень нелегко. Вы оба с ним были преступники, это-то да. Все заключенные в этой тюрьме были преступниками, за исключением, конечно, невинно осужденных, но что-то ты таких не помнил. Однако преступники бывают разные: закоренелые и вынужденные, беспринципные и порядочные... вы были, как грешники в аду – у каждого своя история и своя судьба. А надзиратели – как черти в этом аду. Не бывает хороших чертей. А ты... ты пошел к главному черту и все рассказал.
  Поэтому чего тут спрашивать, легко ли было... Да трудно было не то что сказать, трудно было губами пошевелить, они как каменные стали. Инстинкт. Нельзя. Не выдавай им никого.
  А ты выдал. Даром такое не проходит, это уж точно. И лицо главного черта Ханствилля разгладилось, и улыбка тронула его губы, и рога выросли еще на дюйм. "Еще один сломался."

  Но знаешь что? Так, если разобраться, скорее всего ты спас Билли Ягеру жизнь. Ведь правда шансов у него было... ну, один из ста? Из тысячи? А вдвоем у вас один из пятидесяти – тоже что-то не очень воодушевляет. А так... ну побьют его... ну накинут пару лет... но хоть не могила.
  Задали вопрос, мол, зачем ты его выдал. Ну, ты уже знал, что в таких случаях говорить надо – мол, совесть заела, встал на путь исправления, сэр, а то ведь дуралей Ягер мог и подстрелить честного человека случайно. Но вот это уже сказать просто оказалось. Врать иногда намного проще, чем говорить правду: лживые слова вылетают сами, как колечки сигарного дыма, а правдивое слово – вываливается изо рта, как булыжник, скатывается с губ и падает человеку на башку.
  Ты Ягера больше не увидел, кстати. Как сказал, что у него там револьвер – сразу же, пока ты в кабинете оставался, обыск провели, и когда тебя вернули в камеру, Яшера там уже не оказалось.
  Знаешь... десять случайных человек из десяти, которых спросили бы, поступил ли ты неправильно, сказали бы, что, конечно, неправильно. Но просто никто из них скорее всего них не провел ни дня в Хантсвилль Юнит Тексас Стейт Пенитеншери, а кто провел бы хоть день, не стал бы на этот вопрос отвечать.

  В общем... ты справился. И дальше все пошло само. За Гарри похлопотать? Можно, почему нет. Гарри особо внимания не привлекал, тянул свой срок угрюмо и замкнуто, как будто завернул душу в плащ и в нем и жил. Не был у охраны ни на хорошем счету, ни на плохом. Ну, сделали тебе такое одолжение, сказав, мол, надеемся, вы на своего знакомого повлияете в хорошем ключе.
  Ну, ты и повлиял, только не так, как они хотели.
  Далее Итан, который теперь был Рэмси Стоктон, привел в дело шестерни, называемые "большие деньги" и "маленькая зарплата". Зубья этих шестеренок были выточены друг под друга, они хорошо зацепились, и механизм пришел в движение.

  – Шеф, не могу я больше терпеть! – сказал ты конвойному. Ты был не в курсе всех деталей, просто знал, что он хорошо подмазан. На самом деле он получал примерно три годовых заработка. Начальник караула был тоже в курсе. Он получал пять годовых заработков. Таким образом оба были неплохо застрахованы даже на случай увольнения. Но они, конечно, не хотели, чтобы их уволили. В нарушение всех правил вас двоих отстегнули от общей цепи, оставив цепи на ногах у каждого, и вы под конвоем засеменили аж под мост в пятидесяти ярдах от траншеи, которую копала бригада. А там вас уже встретил Итан. У него были две свободные лошади, два свертка с одеждой и магазинный карабин, нацеленный чисто на всякий случай поверх головы конвойного. Конвойный снял с вас кандалы.
  – Ну че, послабее или посильнее? – спросил Итан, усмехаясь, когда вы вдвоем переоделись.
  – Ну так, чтоб правдоподобно, но не очень си... – Итан, не став дослушивать, с наслаждением ударил конвойного прикладом, возможно сломав ему челюсть.
  – Че, парни, по-моему, правдоподобно! – сказал он. – Теперь по коням, и едем шагом вдоль речки. Как я в галоп подниму – так и вы поднимайте.
  Вы влезли на лошадей – руки и ноги уже отвыкли от поводьев и стремян, но куда-то в спину, под загривок, под хребет, все нужные ощущения и реакции въелись уже давно и намертво. И когда наконец вы подняли лошадей в галоп, это было как во сне! Ничего более фантастического, чем этот галоп после трех лет за решеткой, ты до сих пор не испытывал. Воздух свободы пел в ушах что-то неразборчивое, сердце билось как ненормальное, и руки дрожали.

  Свободен!

  Вы поехали очень, очень быстро, сначала вдоль реки Тринити, потом пересекли её, проскакали еще милю, свернули на какую-то глухую тропку, и тут уже поехали потише, потому что легко было напороться на ветку.
  За два месяца Итан хорошо изучил пути отхода. Когда вы остановились передохнуть и напоили лошадей из бочага, Гарри спросил:
  – Куда теперь? В Хьюстон?
  – Неее, – ответил Итан. – В Хьюстоне про побег узнают быстро. И наверняка выставят заставы по дороге в Шривпорт тоже. Будут думать, что мы к границе штата поедем, в Луизиану.
  – А мы куда же?
  – А мы, парни, на север. Поедем через Даллас. Там еще нет телеграфа, про побег там узнают из газет, а мы туда попадем раньше, чем газеты. Двести миль – и мы на месте. За двое суток должны успеть.
  – А потом?
  – А потом продадим лошадей, сядем на дилижанс в Шермане и усвистим на север.
  – А на дилижансах нас же искать бу...
  – Кто? Рейнджеров после войны разогнали. Армии не до нас, поверь. Дело ваше не федеральное. Кому вы сдались, парни? А главное, вы че, думаете, этим, которым я заплатил, очень хочется, чтобы вас поймали? Не-а. Им хочется, чтобы вы исчезли из Техаса. Они расскажут какой-нибудь херни про вас. Все будет шито-крыто-в-землю-врыто. И водой залито. В Техасе просто не светитесь больше – и нормуль.
  – А че делать-то будем? – спросил Гарри, который был пришиблен произошедшими событиями и плоховато соображал.
  – Че хочешь, – ответил Итан. – В этом же и смысл свободы, м? Лан, хватит болтать. Поехали.

***

  Лошади у вас были резвые – выносливые молодые армейские морганы, должно быть, не меньше баксов шестидесяти за каждую уплачено. Вы скакали, скакали и скакали, пока задницы не начали ныть.
  – Че, парни, жопы в тюрьме отсидели? Отваливаются? – спросил Итан насмешливо.
  – Ага.
  – Вот и у меня тоже! – заржал он. – Давненько я так не скакал никуда.
  Вы разбили лагерь в каком-то овраге, хотя лагерь – это сильно сказано: едва почистив лошадей, раскатали одеяла, упали на них и заснули, не обращая внимания ни на мошкару, ни на голод (из припасов были только сухари и бекон, который вы сожрали еще в обед).
  А вечером следующего дня уже были в Далласе.
  В Далласе жило около трех тысяч человек. Тут шла ожесточенная борьба между освобожденными в ходе реконструкции неграми и белыми, в этом году как раз появилась своя ячейка ку-клукс-клана, и на трех потных белых мужиков никто особенно не обратил внимания.
  Вы завалились в отель, сожрали каждый по стейку, едва умещавшемуся на тарелке, выдули кружке степлевшегося, но страшно ароматного пива и пошли мыться.

  Ты первый раз за четыре года мылся, как человек.
  Ты мог курить прямо в бадье, в которую тебя посадили.
  Ты мог намыливаться сколько захочешь, а вода была такая горячая, что пар от неё поднимался, словно туман.
  Это было так здорово, что поневоле закралась мысль – это, наверное, отпуск. Не может быть, чтобы теперь так – и навсегда. Не... ну... это же ненормально всё. Скоро надо будет вернуться. Но как круто было бы вот так, хотя бы раз в пару месяцев, отдыхать...
  А потом все же дошло, что так теперь будет всегда.

  Гарри сказал:
  – Я ни хера не ценил жизнь, парни. Ни хера не ценил, – и пошел спать.

  А тебя Итан, который был теперь не Итан, а Рэмси, как ты помнишь, позвал поговорить так сказать, с глазу на глаз. Вы взяли еще по кружке пива и вышли на большой балкон отеля, где из-за жары никого больше не было. Отсюда открывался вид на вечерний Даллас. Если честно, смотреть было не на что – домишки, повозки, магазины да конюшни. Но ты пожирал все это глазами, рассматривая свободно ходящих людей, гуляющих парами дам, настороженно жмущихся к стенам негров, которые рисковали показываться на улицах только группками, вывески с едва различимыми буквами в вечернем полумраке... "Дрисколл и Компания, универсальная торговля." Кто хочет может прийти туда и купить что хочет. Хоть мыло, хоть табак, хоть кофе... Даже, мать твою, навоз на улицах выглядел чем-то родным, едва не утраченным.
  И все такое яркое. Все такое настоящее. Руку протяни – и вот оно.
  И, конечно, закат. Вчера ты заснул до заката, но сегодня ты его увидел. Красное техасское солнце садится за холмы, поросшие травой, можжевельником и самшитом, и где-то там, между холмами, течет, не спеша, Бразос.
  Вы сидели в плетеных креслах, дым от сигар поднимался в неподвижном воздухе. Жара потихоньку отступала.
  И пиво.
  Ты думал, что помнишь, какое оно на вкус, но оказалось – ни черта! Оно гораздо, гораздо вкуснее.

  – Ну, давай, спроси меня, нахера? – предложил Итан.
  И ты спросил.
  Он засмеялся. Он был постарше тебя года на три или на четыре.
  – Всегда я тебе завидовал, старина. Всегда я тебе завидовал. У меня в жизни ни хера никогда не было, и у тебя тоже. Я попал к шефу, и ты попал к шефу. И он тебя сделал чем-то вроде гребаного наследника, принца, блядь, датского. Всему научит. Всегда озаботится. В рыло кому надо двинет. А мне – ни хера. Я думал, надо к тебе поближе держаться, тогда, может, и мне перепадет. Не, не перепало. Тебя шеф позвал с собой на ранчо, а меня нет. Ток ты взял и отказался. Господи Иисусе, как же я ликовал, ты не представляешь! – он отсалютовал тебе бокалом пива.
  Потом он задумался, припоминая, видимо, события восьмилетней давности.
  – Мы с Медвежонком поехали на юг, а тут как раз война началась. На юге собрались все недовольные союзом, а кто и просто бандиты, как мы. Многие пробирались в Техас или Алабаму и воровали лошадей нещадно. Мы с Медвежонком засели в Сан-Бернардино. Бывал в Сан-Бернардино? Мормонский городишко, а мормонов после Маунтин Медоуз много кто не любил. Ну, и короче всё в то время можно было на мормонов свалить, абсолютно всё. Что бы ни сделал – пусти слушок, что это мормоны, и про тебя и думать забудут. Сколько мы там лошадей наворовали... не перечесть. Но потом союз ввел войска, к тому же, завелся там новый шериф, и он начал уже всех щемить. Тогда мы с ним бизнесом занялись – покупали шлюх в Сан-Франциско и развозили по городам, где нужны были. Всяких покупали, и китаянок, и метисок, и белых. У нас даже повозочка особая была, как у приставов, с решетками на окнах, прикинь? Ну и до шестьдесят шестого так и ездили. А потом... потом у Медвежонка окончательно чердак съехал. Он и раньше перегибал, ты помнишь. Ну и... один человек его пристрелил.
  Рэмси замолк, задумчиво пуская колечки.
  – А, к черту! – хмыкнул он вдруг. – Я его и ухлопал. Кто-то должен был. Он берега совсем потерял.
  Ты вспомнил Медвежонка и подумал, что это была за парочка: тридцатипятилетний садист, у которого мозгов и гонора было, как у восемнадцатилетнего парня, и хитрый, ловкий двадцатидевятилетний Итан.
  – Короче, бизнесу пришел конец. Да и надоело мне страсть. Бабы – это интересно, пока их мало. А когда их много... Намучаешься. Год, наверное, я протрубил без дела, играл в картишки, а потом стакнулся с двумя ребятами из Невады. Мы с Медвежонком возили женщин в Вирджиниа Сити, и я там знал двух корешей с прииска "Надежда". Их оттуда выперли, ну они и затаили, знаешь ли, некоторое хамство на компанию. Вот мы втроем прииск и грабанули полгода назад. Может, читал в газете? А хотя... откуда у тебя газеты-то. Оттуда и денежки. Эй! – гаркнул он так, что ты чуть не подпрыгнул. Тяжело было даже привыкнуть, что с кем-то можно поговорить не шепотом. – Пива еще! Два!
  Ты спросил, сколько же ты должен.
  Он улыбнулся.
  – Ну ты чего? Что значит сколько? Я че тебе, денег взаймы дал? Я тебя выручил. Ты должен. Отдашь когда-нибудь, когда время придет. Будет теперь за тобой, Малой, должок. Вот так вот. Да и где ты денег столько возьмешь? А я че, буду над душой у тебя стоять? Не, это тупо. Сочтемся, как случай будет, понял?
  Вам принесли пиво. Ты спросил, откуда ему знать, что ты его не бросишь, если что.
  – А я в Сан-Франциско про тебя узнавал. Ты ж тогда не сказал, куда едешь, зачем, а я узнал, что мол тетку доставал. Навел ты там шороху, кстати. Тебя китайцы до сих пор ищут. Ты с китайцами поосторожнее, они же как гребаный улей. С одного конца пожужжали, на другом жала уже приготовили. Хуже китайцев, я считаю, только мичманы королевского флота.
  Рэмси коротко рассмеялся.
  – Вот как вышло странно, да? Ты тогда спас Медвежонка. А я его убил. А тебя спас. Выверт судьбы. Ну так вот, Джо. К вопросу о том, нахера. Тоскливо. Тоскливо жить-то. Шеф, сука, он умел вот эти вот мыслишки у всех давить. Хер знает почему, но с ним не так было. Интересно что ли. Он пер и пер по жизни, как паровоз, а мы за ним, как вагоны. Он говорил – мы делали. И все вроде смысл имело. А потом ушли и... потерялся смысл, а? На хера всё это? Ну, к примеру, попробовать там что. Бабы. Вино. Устрицы по доллару за штуку. Ну, попробовал. И что? И все. А вот сейчас, знаешь, круто было. Когда я всё это провернул с охраной вашей, ощущение сразу, как будто Господь Бог наверху подавился пивом, понимаешь? Это сейчас кажется, что легко все прошло, а сначала казалось, что вообще невозможно. Это я хорохорился больше, чтобы ты не соскочил. Как найти там людей нужных, как к ним правильно подъехать... И когда прииск грабили, тоже такое было чувство. Только... только стремно такие вещи делать с тем, кого не знаешь. Особенно, когда ты один, а их двое. Капец стремно, брат. Так что ты давай в себя приходи, а потом поедем... поедем перетряхнём людишек. В Неваду я не сунусь больше. Поехали на север? В Монтане еще есть и золото, и придурки. За золото и придурков!
  На небосклоне стали зажигаться первые звезды. Звезд ты тоже не видел лет сто.
  – Гарри этот – он как? Сойдет? Нормальный он? Че вы с ним делали, выкладывай. И вообще... как ты жил все эти годы, дуралей?

  «Торги» прошли успешно – этим этапом Кина была довольна: сумела-таки настоять на своем и получить небольшую, но прибавку, в нынешних стесненных условиях крайне полезную. Если все выгорит – можно покинуть Эллсворт, и больше никогда сюда не возвращаться. А там уж голова на плечах есть, умение из рук не ушло – на дорогу до Батон Ружа она худо-бедно наскребет за зеленым сукном, даже если сукно это будет представлять собой плохо струганные доски стола в заведениях средней руки, вроде этой же «Келли’з Таверн». А там уж, в Батон Руже, долгожданный банк с ее родными, практически кровными, и так нужными деньгами, что позволят вернуться к нормальному образу жизни и к играм на пристойные суммы, а не жалкие несколько долларов, которые она раньше и за деньги-то не считала.
  Нет, это была, положительно, милость судьбы. А вот то, что ей и в голову не пришло просто пересчитать стоимость каждой отдельной позиции, содержащейся в купчей, и от этого рассчитать свое вознаграждение – явное свидетельство того, что за всеми неприятностями последнего месяца она разучилась думать головой. Позор, стыди и позор, так запросто взять и проглядеть то, что на виду! Оставалось надеяться, что урок этот, запечатлевшийся румянцем стыда на щеках, запомнится, и впредь она такой наивной и поверхностной не будет. Ведь если бы она попросила всего пять процентов, какие-то жалкие пять процентов – это было бы сто восемьдесят долларов! То есть слепота эта ей в восемьдесят обошлась – как же ж обидно!
  Но ошибки ошибками, а сделка заключена, и надо ей следовать. Кивнув, Кина принялась за работу, мигом став собранной и серьезной. Несколько попыток выработать измененный почерк на черновике, попытка написать предложение скорописью с иным углом наклона пера и нажатием, тренировка в визировании бумаги – и можно браться за дело. Работала она на вдохновении, от которого замирало сердце и ёкало под ложечкой: «Я сейчас своими руками творю из ничего деньги, и пускай львиная доля достанется не мне, эти минуты докажут, что я могу сделать это! Не только картами, не одними лишь песнями, а самой настоящей игрой, как завещал мистер Лэроу – и пускай она пока что простенькая и безыскусная, но это – первый шаг для того, чтобы стать Игроком! Может, об этом чувстве он и говорил? Оно не менее приятно, чем выигрыш в карты!».

  Удовлетворение от своих талантов, впрочем, не помешало Кине до полуночи провозиться в постели, снедаемой десятками различных сомнений.
  «А если у них ничего не выйдет, и их поймают, и они сдадут меня? Снова Паркера вводить в ступор? Так не купится же второй раз…»
  «А если они меня обманут, и не заплатят ни цента? И, более того, решат убить, как знающую об их мошенничестве?»
  «А если вообще назовут организатором всего этого безобразия меня, и мистер Тимберлейк, озлобленный, пустит по моему следу убийц?»
  «А если это не игра вовсе, а содействие во смертном грехе кражи и, в отличие от карт, сулит верный ад? А на исповеди признаваться страшно… Не хочу в ад, но и не хочу ад при жизни, и даже тоску серую бытия не хочу. А что мне было делать? Отказаться и сидеть здесь до весны? И-и-извините, не готова: я не заслужила Эллсворта. Ну да, я сделала неправильный, недостойный поступок, но разве это моя вина, а не нужда? Ладно, вина моя и грех мой, mea culpa… Но я бы все равно повторила его. Э-эх, прости, Господи, рабу твою многогрешную – я однажды все отмолю. Да и… не разорятся же эти господа дельцы, верно? Это не последняя рубашка – переживут. А значит, и вина не столь велика, верно?»

  Следующий день не подтвердил опасений: господа авантюристы сдержали слово. Когда купюра перекочевала из рук в руки, и мужчины скрылись за дверями ресторана, картежница устало откинулась на спинку кресла, прикрыв глаза и прижав пальцы к горящим вискам – она устала нервничать, и чувствовала себя теперь, словно гора свалилась с плеч. Хотелось выпить, отпраздновав нечистоплотный успех, и закурить, чтобы перебить неприятный привкус опасений и подозрительности.
  А еще – и за это желание рьяно выступали любопытная Ирландка и жадная до зрелищ барышня с очаровательными рожками – хотелось воочию узреть того, за чей счет получилось заработать на дорогу из Эллсворта. Ну и, конечно, попытаться запомнить и “считать” типаж: а ну как в будущем выпадет шанс провести еще одного простофилю? Посему и выпивку, и табак пришлось отложить: к чему привлекать излишнее внимание той, кто предпочтет остаться всего лишь фоном?
  Леди удалилась в будуар, не запираясь, впрочем, а остальные заняли места в ложе и приготовили бинокли: шоу обманутый толстосум должно было начаться с минуты на минуту. По лестнице аплодисментами загремели чьи-то каблуки, и дверь открылась театральным занавесом, выпуская на сцену не подозревающего о своей роли героя дня.
  Зрительницы прилипли к биноклям.

  А вместо одутловатого грузного скотовода показался молодой – совсем еще пацаненок! – ковбой, во всей фигуре которого сквозило облегчение от чувства выполненного долга: жуткий контраст для той, кто знала, что случилось на самом деле. Кина замерла, пытаясь осознать случившееся, и чувствуя, как из глубины сердца проступает, как нос корабля из густого тумана, осознание, по кому нанесли удар мошенники – с ее активной помощью. Мистер Гордон прибыл не лично, а оставил вместо себя неопытного и наивного юношу. Перо, вчера так изящно скользившее по бумаге, не только проткнуло мошну толстосума, но и перечеркнуло жизнь ни в чем не повинного, кроме доверчивости, парня.
  Кина застыла женой Лота, вцепившись в подлокотники и побледнев. Все мысли ее, еще недавно спокойные и довольные, заметались, запрыгали ордой заполошных сурков – теперь она представляла судьбу, которая может ожидать парня. И все варианты, проносящиеся со стремительностью курьерского поезда, приходили только к двум станциям: смерти или сломанной жизни на дне. И в таком конце была виновата только она, Кина МакКарти.
  Вместо комедии на сцене разыгрывалась трагедия, тем более страшная, что ее герой еще ничего не знал. Зрительницы застыли в нерешительности.

  Молчание и сомнения, которые захватили ложу, рассеялись, когда послышался резкий и простоватый ирландский акцент. Жертва... оказалась земляком! Кто-то, может, сказал бы: “Какой он тебе земляк, Камилла? Ты почти всю жизнь прожила среди итальянцев и французов, а “ирландкой” стала только для маскировки и ради доброй памяти о дедушке. Этот ковбой из глубинки тебе никто, и дела тебе до него никакого не должно быть. К тому же мало ли ирландцев в Штатах? И что, всем нужно помогать? И, главное, к чему? Разве он хороший человек? Он – не Шон, и вряд ли стал бы вести себя, как Шон. Это простой парень, все – было бы из-за чего волноваться! Пускай получит урок Эллсворта, а дальше выкручивается сам!”.
  И какой-то частью души мисс МакКарти с этим была готова согласиться: рисковать своей свободой и деньгами ради незнакомца было глупо. Вот только простая и решительная Ирландка так не считала, и пока остальные рассуждали, поспешила вслед за ковбоем: ее совесть, весьма выборочная в обыкновенных ситуациях, не пережила бы, если она оставила парня в неведении.

  - Мистер, - экспромтом выпалила девушка первое пришедшее в голову, что могло бы помочь пообщаться с ковбоем вне внимания посторонних, - не могли бы вы помочь мне перейти через эту ужасную грязь на дороге на ту сторону?
  “Лучше затащи его в постель – там точно никто не помешает!” – мурлыкнула на ухо Грешница.
  “Мистер?” – возмутилась Итальянка, - “Да его в жизни никто мистером не называл! Много чести”.

  - Конешн, – торопливо отозвался парень, явно не ожидавший просьбы, - вам куда, говорите, в какую-какую сторону?
  - Вы очень любезны! Вон к тому перекрестку, пожалуйста!
  “Дере-евня, - огорченно вздохнули внутри, - Ничего он не поймет, как не пытайся. Ну его, этого “каэшна” – пускай переведет через улицу, и прости-прощай!”

  Но слишком уж жалко было паренька, слишком уж его несчастье было похоже на случившееся с ней, пускай и в несколько раз легче. А еще мысли о Пирсе не отпускали: авантюристке хотелось помочь хоть кому-то, как помогли ей, и доказать себе, что Шон не ошибся, вступившись за нее. Это был долг перед совестью – и попытка доказать, что в мире есть не только жадность и корысть, но и альтруизм. Вот только говорить что-то в лоб, прямо на улице, было опасно: кто знает, как отреагирует молодой ковбой, поняв, что его обманули? Ударит ее? Начнет трясти за грудки? Ринется в погоню и погибнет?
  - Мистер ковбой, - вежливо улыбнулась картежница парню, - я настоятельно прошу встретиться со мной через тридцать минут в "Келли'з Таверн" - нам надо пообщаться по поводу вашей недавней сделки. Это в ваших же интересах. Не волнуйтесь, никакой засады или неприятностей там не будет. Ма-ма? – Ирландка предпочла безопасность оперативности, но отступаться не собиралась.
  - Постойте, вы откуда об этом знаете? - последовал резонный вопрос, - я вас раньше нигде не видел! Мисс, вы, простите, кто будете? И почему сразу не хотите рассказать?
  Пришлось отвечать, не отвечая, под возмущенные мысли Итальянки и Кины-с-рожками, не скрываясь, но и не раскрывая все карты:
  - Имеющий уши да услышит, - цитатой из Библии ответила она, - я вас тоже раньше не видела, но поняла, что вы - ирландец, как и я. Это раз. У меня есть, скажем так, долг совести перед одним ковбоем - и я отдаю его вам, потому что ему не имею возможности. Что же до вопроса, почему не сразу - не уличная это беседа, не так ли? Спасибо, что проводили, мистер... - в голосе явно послышался вопрос, - Надеюсь, что мы встретимся через полчаса.

  - Дарра Дайсон, - представился юноша, - Я-то хоть сейчас готов, дел никаких, свободен как ветер. А вот вы, мисс... – Он прокрутил ладонь в кисти в Кины, будто свёрток разматывая, и приподнял одну бровь, намекая на вопрос, аналогичный не заданному ему, - Странные вещи какие-то говорите, хоть и ирландка. Какой долг? Я-то здесь причём? Знаете, меня в этом городке совсем недавно чуть не ограбили. А теперь вы в какой-то кабак зовёте. Только если что, деньги-то я уже отдал, предупреждаю. Если всё ещё хотите поговорить, так давайте может я тогда сразу до места вас и провожу? Подожду, пока вы там свои дела уладите.
  Ирландка мысленно вздохнула, глядя на расцвеченную синяком скулу Дарры и понимая, что беседа все больше напоминает своими очертаниями проблему.
  “Да пошел он к черту, дорогуша! Ишь, подозрительный какой!» - влезла Кина-с-рожками, - «К нему со всей душой, а он – деньги все отдал, говнюк! Ничего ему не говори: пускай на своей шкуре поймет, каково тебе было! Пускай повзрослеет – не лишай его жизненного опыта! А если хочешь помочь, то хоть денег запроси за информацию. Милая моя, добрые дела, оказанные задарма, быстро забываются: он наверняка после перегона, в кармане наверняка хрустят купюры… Сколько тебе недодали, восемьдесят? Вот столько и стряси с него, а потом в дилижанс, и адьё!»

  Ирландка замялась, и пришлось на сцену выходить леди:
  - Кина. Кина МакКарти, мистер Дайсон, — присела в книксене девушка. - Что вы деньги отдали, про то мне известно - именно поэтому я и хочу с вами пообщаться. Меня тоже ограбили, - развела она руками, - но мир не без добрых людей. И за добро, что сделал незнакомый человек мне, я делаю добро другому незнакомцу. Хотите считать меня юродивой, - одними губами улыбнулась Кина, - ваше право, я не настаиваю. А встречу всё-таки позвольте провести там, где вас об этом просит леди, - она чуть склонила голову, - и тогда, когда она об этом просит. И, возможно, эта просьба лишняя, и тогда я за нее извиняюсь, но постарайтесь в эти полчаса не злоупотреблять выпивкой, хорошо?
  Ковбой долго молчал, глядя каким-то странным, непонятным взглядом, заставив картежницу занервничать, а потом выдавил, чуть прикусив губу и вместе с кивком головы дотронувшись до края шляпы, - Хорошо... мисс МакКарти. Встретимся в Келли'з Таверн.
  Зрительницы выдохнули: кто-то успокоено, кто-то с досадой. Занавес закрылся, начался антракт. И вторая часть пьесы была уже не за горами.

  Побродив по городу минут пятнадцать, приводя в порядок спутанные мысли и наводя порядок в «особняке разума», Кина отправилась в «Келли'з» - как раз хватило времени, чтобы заказать чернильный, крепкий, как удар кулаком, кофе и еще раз поразмыслить над финансовым вопросом. Жадность вступила в непростую борьбу с альтруизмом, и на каждой стороне были свои веские доводы. В итоге «победил» последний: карту «попросишь денег – он сочтет твои слова только попыткой изощренно ограбить его, и ты останешься без денег, а Дарра этот – без шансов» крыть было нечем. В тоге девушка решила ничего не требовать – но и сама подставляться не собиралась, осознавая, что поимка троицы предприимчивых мужчин аукнется и ей самой.
  В задумчивости водя пальцем по столешнице, она пропустила прибытие юноши, приметив его только тогда, когда он подошел к столику. Приветственно кивнув парню, авантюристка поздоровалась:
  - А, это вы, мистер Дайсон. Заказывайте себе напиток и присаживайтесь.
  - Благодарю, но что-то мне, кхм, пить-то не хочется, - пробурчал Дарра немного недовольно, хоть и тихо, - тем более если разговор недолгий будет.
  Ковбой присел за столик и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди.
  - Вы что мне сказать-то хотели?

  «Каков нахал, - улыбнулась одними губами Кина-с-рожками, - и ему надо помогать? Все ж стребуй купюры, хотя бы за наглость. И на место поставь, да-да: а то нашелся умник!».
  - Надо, мистер Дайсон, надо, - возразила ирландка. - Вы много видели людей в трактире, сидящих за пустым столом?
  Парень был вынужден согласиться, и вскоре сидел напротив с чашкой кофе. Этого времени как раз хватило, чтобы собраться с духом и начать играть ту роль, которая поможет, с одной стороны, все рассказать, а, с другой, не вызовет подозрений. Изящным жестом отпив из чашки, Кина, глядя куда-то в окно, начала:
  - Мистер Дайсон, для начала попрошу вас, чтобы вы ни услышали, не делать резких движений и не совершать необдуманных поступков. Держите себя в руках. Ну так вот, как я уже говорила, случайные люди иногда узнают случайные вещи. И я знаю, что ваши визитеры – не господа Тимберлейк и Шеппард, а парочка авантюристов, решивших облапошить некого мистера Гордона, приложив подложные бумаги. И, я так понимаю, у них все получилось, если судить по тому, как они со своими спутниками сорвались в галоп. Это, - она пожала плечами, - не мое дело в общем-то, но ирландцы должны помогать попавшим в беду землякам - этому меня научил один хороший человек. А другой хороший человек, тоже ковбой, - голос Кины дрогнул на миг, - помог мне, когда все отвернулись. Ответить ему любезностью я не могу, по могу попытаться помочь другому. Может, - улыбка вышла невеселой, - когда-нибудь круг замкнется, и кто-то протянет руку ему.

  Лицо молодого ковбоя успело перемениться в цвете раза три. Сперва позеленело, затем побагровело (тогда он с усилием положил крепко сжатые кулаки на столешницу, заставив свою чашку вздрогнуть), а в конце концов побелело. Он не сдержался и процедил сквозь сжатые зубы, наклонившись вперёд и даже перебив собеседницу где-то в том месте, где она невесело улыбнулась:
  - А что ж вы тогда сразу мне всё это не сказали-то!? Я бы может успел бы ещё их догнать!
  Выпалив это, парень уронил голову на руки и тихонько завыл – все таки до него дошло, в какую бездну завела его собственная наивность и неумение разбираться в людях.
  - Мисс Маккарти, - нашел в себе силы все же спросить он, - а вы что-то ещё знаете? Под... услышали? Ну, про этих двоих. Может, куда они собирались? Я же если сейчас их как-то не найду, это же тогда получается...

  Кина тем временем снова тихонько выдохнула: беднягу, выглядящего таким потерянным и растерянным, было чертовски жалко. Но и отправлять его на смерть не хотелось. Пришлось подбирать понятные слова: ковбои любят играть, так, может, он воспримет карточные ассоциации?
  - Именно поэтому и не сказала, - со всей убежденностью ответила ирландка, - Вы бы их догнали, и что тогда? Они бы извинились и отдали деньги? Вы в это верите? Или, увидев ваш пистолет, спасовали, имея на руках весь стэк после того, как сделали рэт-хоулин? Эти двое, я видала, уехали не одни, а еще с каким-то джентльменом, здоровый такой детина - вы справились бы против трех стволов? Простите, мистер Дайсон, но я в этом сомневаюсь – они бы вас просто убили: это же Эллсворт!
  Склонившись над чашкой, она продолжила:
  - Я думала, как вам помочь, но… Погоня не выход, раз вы здесь один. А мистер Сатана, - она суеверно перекрестила рот по-католически, - местный шериф, таким делом заниматься не станет: он… Как вы думаете, хороший ли человек, который сам себя так называет? Так вот, единственное, что я могла, это предупредить, чтобы ваш наниматель не узнал обо всем первым, и не отыгрался бы на вас, и не дать вам совершить самоубийство, помчав за ними.
  - Так значит, вы ничего больше про них не знаете?
  С каждым ее словом в глазах парня все ярче и ярче рисовалась обреченность. Рука его даже дернулась перекреститься вслед за её знамением, но замерла на полпути ко лбу. Он сглотнул и пробормотал себе под нос:
  - Детина... наверно тот... – юноша кашлянул, начав обшаривать салун глазами, словно кого-то ища. Не нашел, видимо, раз продолжил, - Я хотел сказать, что видел одного такого на ранчо мистера Тимберлейка, продавца тех лошадей. Он такой, ну...

  На просьбу дополнить рассказ подробностями преступников мисс МакКарти только вздохнула и пожала плечами, чуть разведя руки в стороны - больше ей к своим словам добавить было нечего. Когда же её спросили про третьего, она удивленно подняла бровь:
  - Да, вполне похож. Ваш знакомый? Тогда, боюсь, он в сговоре с теми двумя…
  - Да не знакомый, нет, говорю же, - ковбой опять нахмурился, - это работник мистера Тимберлейка, который нам лошадей продал. Ну не нам, а мистеру Гордону. Слушайте, мисс МакКарти, вы мне на самом деле очень помогли! Я же теперь хотя бы смогу рвануть на ранчо и расспросить про этого детину, кто он, где живет. Может, он ещё там, вещички пакует?
  Дарра даже привстал из-за стола, глядя на нее сверху-вниз.
  - Скажите, пожалуйста, где я ещё смогу вас сегодня найти? Мне может понадобиться ваше свидетельство. Вы ещё долго будете в Эллсворте?

  У картежницы, не без помощи дуэта Грешницы и Рогатой, родилась еще одна идея, как можно отвадить опасность от себя, и не сильно при этом помешать попыткам так и рвущегося действовать парня:
  - Интере-есно, - задумчиво протянула та в ответ, - это его самодеятельность, или его работодатель провернул эдакое мошенничество, чтобы остаться и при своем, и при деньгах? Это вполне в духе этого Богом забытого городка… Кстати, - вскинула она голову, - о вещичках. Мистер Дайсон, я видела, как этот типсус уехал с теми двумя галопом. Не думаю, что он такой глупый и не собрал все вещички заранее. Я бы поставила сто долларов против цента, что у них все продумано, и не удивилась бы, что тут еще остались сообщники… Поэтому, собственно, я и не хотела, чтобы нас там видели вместе, да и в принципе не хотела бы, чтобы эти негодяи узнали, что я помогаю вам. Вы - мужчина, могущий за себя постоять, а я, - мисс МакКарти неловко улыбнулась, - только слабая женщина. Вообще, мистер Дайсон, я бы предложила вам подумать, поверят ли вам. Не все люди добрые, к сожалению, - она дёрнула уголком губ, - и предпочтут увидеть только дурное: так проще. И подумайте, прошу вас, сможете ли вы убедить ваших товарищей: вас же не одного эта сделка касается? А если даже поверят, как вы будете объяснять нанимателю, что не вы его обманули, а сами стали жертвой этого города?
  - Да ясен конь, что никто мне просто так не поверит! - в сердцах выпалил юноша, присаживаясь обратно и обхватывая голову руками, - Потому и пытаюсь вызнать что-то про этих мошенников и спрашиваю, как долго вы тут ещё будете! Вы-то про обман рассказать сможете, ну, моим друзьям хотя бы, мистеру Тимберлейку. Только вы верно... вы верно не местная? Не может такого быть, чтобы такая как вы... ну, жили в... ну в таком месте. – покрасневший, Дарра опустил взгляд в пол, смутив тем временем и Кину, - Может вы бы тогда могли бы написать мне ваше свидетельство?
  - Потише, мистер Дайсон!, - просительно и негромко протянула мисс МакКарти, - Нам лишние уши не нужны!

  На этом девушка, подперев рукой подбородок, крепко задумалась, перестукивая пальцами по столешнице. Наконец, решив что-то и решившись, она протяжно продолжила:
  - Понимаете, юноша, я не уверена, что ваши друзья, и, уж тем более, мистер Тимберлейк выслушают меня, после чего попрощаются и отпустят. Когда на кону такие деньги, что стоит им задержать одну бедную маленькую Кину, чтобы она и судье, и контрагенту, и шерифу все рассказывала? И я не хочу знать, как они могут это сделать: «есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» - и я не хочу, чтобы мне это потом снилось в кошмарах. А я, во-первых, действительно не местная и собираюсь расстаться с этим «милым», - в голосе ножом блеснуло раздражение, - городком, а, во-вторых, не хочу внимания вышеупомянутых достойных персон. Что же до свидетельства... - она снова взяла паузу, которую заполнила медленным питьем кофе, - то я могу его оставить, наверное, но... Вы уверены, что оно вам поможет? Не легче ли пообщаться с работниками отеля, видевших ваших гостей, и с товарищами этого вашего нечистого на руку и помыслы работника, и уже их показаниями подкрепить слова, а не письмом некой леди, кою никто, кроме вас, в глаза не видел?

  К сожалению, Дарра, вместо того, чтобы проникнуться ее проблемами, негромко и потерянно продолжил настаивать: и, видит Бог, Кина его не могла в этом обвинить:
  - Мне сейчас любая помощь пригодится. Вы скажите, если готовы написать. И тогда где вас найти вечером? А я пока разузнаю, что смогу.
  Мисс МакКарти подняла очи горе, словно прикидывая что-то, покрутила в пальце выбившуюся из-под чепца прядь, прежде, чем запрятать ее.
  - Давайте вечером здесь же. Я запишу свои слова и передам вам. И подумаю, чем еще могу - и могу ли - помочь.
  - Благодарю вас, мисс МакКарти! – кажется, последние слова ее все-таки окрылили юношу, даровав так необходимую ему надежду.
  - Тогда до вечера, мистер Дайсон. – попрощалась вымотанная разговором картежница.

  «Денег, денег попроси, или в залог что-то оставить! – подзуживала рогатая стерва, но коллективными усилиями ее заткнули, так и не дав выйти на сцену. Снова занавес, снова антракт перед финалом. Или… финал уже сейчас, только открытый?

  Ковбой ушел, а его собеседница, заказав еще один кофе, крепко задумалась над своими планами. Следовало взвесить все риски и понять, как еще можно помочь бедняге. В итоге мисс МакКарти решила, что от показаний с нее не убудет: до суда дело вряд ли дойдет, а для приятелей Дарры и, быть может, его нанимателя должно быть достаточно. Единственное что, свой обратный адрес она указывать не станет, отговорившись тем, что получатель показаний о нем осведомлен: во-первых, что указывать-то, а, во-вторых, во избежание поисков ее судейскими – совершенно лишнее внимание для заработавшей сотню на фальшивых бумагах.
  Больше всего вопросов было по способу передачи свидетельства Дарре: кто знает, что тот надумает за прошедшее время? В итоге Кина решила, что воспользуется за несколько центов помощью любого местного мальчишки, который проверит, пришел ли на встречу ковбой один, и в каком состоянии он находится. Если ответ будет неудовлетворительным, то передать бумагу через того же пацана, если все будет путем – то действовать самостоятельно. Риск, конечно, но от него никуда не деться.

  Второй проблемой был куда более насущный вопрос: а ей-то самой куда отправиться? Фактически выбор был только из двух вариантов: отправиться обратным путем на восток через Салину и Эбилин до Канзас-Сити, или дальше на Запад к Денвер. Первый вариант был вдвое дешевле, второй – безопаснее в плане того, что точно не попадется кто-то из знакомых, видевших ее во цвете славы. Победила в итоге прижимистость: сорок долларов сейчас важнее возможного стыда. К тому же в дороге можно воздержаться от игры до самого Канзас-Сити, нигде особенно не мелькая и тем сократив опасность быть узнанной. Неприятно, конечно, и наверняка будет непросто, но ничего не поделаешь.
  Решившись, успокоившаяся мисс МакКарти неспешно допила кофе и, осенив себя крестным знамением и пробормотав скороговоркой «Ave Maria», направилась за дачей показаний.

  – Они все у меня хорошие, Дарра, – ответил Коул, нехорошо улыбнувшись. – Это как с лошадьми. Я тебя потом научу объезжать.
  Дороти посмотрела на тебя. В этом взгляде было... всякое. Кажется, надежда. Кажется, недоумение. Кажется, страх.
  Потом дверь закрылась.
  Потом, уходя по коридору, ты услышал, как она вскрикнула. И кажется, ты услышал звук пощечины. Хотя... может, показалось?

  Не твое дело, верно.

  Ой, да подумаешь! Действительно, чего такого? Это же Коул! Он же не вот совсем пьяный, а так, просто сильно пьяный, но еще не настолько, чтобы берега потерять. Не убьет он её, не порежет ножиком, не сломает руку. Всего-то... но обязательно потом оставит на столике деньги! "Я ж джентльмен, йоптить." А раз не убьет, не искалечит, не изуродует, значит, все нормально! Все в порядке, верно?

  А сколько шрамов он оставит у неё на душе? Что в ней изуродует?

  Ой, да немного! Это же Коул!
  Потом опять же: "Хм, наверное, если она выбрала такую профессию, ей надо было быть готовой к этому," – сказал бы, вероятно, Рин-дин-дин. Да кто на твоем месте поступил бы по-другому? Никто. Подумаешь... и не надо было ей плескать виски никому в лицо, вот это уж точно!
  Рисковать дружбой, а может, и сломанным носом, ради какой-то девки, которая никакая не настоящая леди... просто потому, что она сделала тебе приятно за двенадцать долларов? Какой вообще смысл? Какой резон?
  Вот возьми десяток ковбоев, спроси у них, правильно ты поступил или неправильно – так все десять скажут, мол, конечно, правильно.
  Хотя... кто знает, если бы среди них попался один парень с зелеными глазами и тяжелым хуком с правой, родом из Кентукки, наверное, он бы рассудил по-другому. Но он не попался бы, да и жить ему оставалось... не так много, если честно. Ты так и не встретил его на дороге, которую выбрал, потому что раньше, чем ваша встреча могла бы состояться, его засыпали землей в какой-то яме без таблички около станции дилижансов. Так всегда и бывает с теми, кто пренебрег дружбой и поехал один на перестрелку, где нужны хотя бы двое.

  Опрокинь еще джилл – и забудь.
  Жизнь-то хороша! В теле приятно звенящая пустота, в голове хмель. Просто надо вспомнить, что ты – герой! Что ты остановил стампид в семнадцать лет! Ты повелитель гребаных равнин. Жизнь только начинается, будут еще и стада, и женщины, все эти Фанни, Дороти, Милли... Их лица будут мелькать и забываться, верно? А если они тобой восхищаются, так и че... Правильно делают, вот че!

  Но знаешь, что, Дарра? И твое лицо будет мелькать и забываться. Невелика беда, но...
  Но одна девчонка в Канзас-Сити, неплохо прикидывавшаяся француженкой (а так-то родом, прости Господи, из Цинциннати), могла бы запомнить его навсегда, как лицо единственного мужчины, который хоть раз вступился за неё. Но... но не! Она запомнит вместо него лицо Коула Фоулмэна. Который был так-то неплохой парень, но в тот раз повел себя... некрасиво. Настолько некрасиво, что будь его партнером вместо Дарры Дайсона некий Джетро Хейл, которого Дарра Дайсон тоже никогда не встретит, возможно, этот Джетро достал бы сигару изо рта, нахмурился и сказал бы что-то вроде: "Перебарщиваешь, партнер!"
  Потому что никто не идеален, и бывало так, что и Коул Фоулмэн оказывался, что называется, ммм... не подарок.

  Коул спустился минут через сорок. Нельзя сказать, что вид у него был довольный. Скорее недовольный. Он заказал джилл, выпил, и заказал еще один, небрежно кинув монетку на стойку, так что она покатилась и укатилась бы совсем, если бы бармен не прихлопнул её ладонью.
  Ты спросил его, чего он вызверился.
  – А я вызверился? – переспросил он. – Эх, брат, ты не видел, когда я правда разозлюсь. Тут уж все, тушите свечи. Давай-ка выпьем.
  И вы выпили.
  – Представляешь... а барышня-то не француженка никакая оказывается! Небось еще и тебе голову заморочила. Но я уж разобрался, брат. Вывел так сказать. На чистую воду. Что я, француженку не отличу? Надо её спросить что-то по французски, типа парле-ву траля-лям ля-фёё-нэээтр! Если она засмеется – то понимает, что билиберда, а если нет, то значит, сама не поняла, что это не по-французски, верно. Ну, я и спросил! И знаешь, что?
  Ты посмотрел на него.
  Он посмотрел на тебя, развел руками.
  – А не засмеялась наша Дороти, – сказал он, глядя тебе прямо в глаза, и лицо у него на секунду стало таким же, как тогда, у двери. Лихим и недобро-веселым.
  Потом жахнул монеты на стол:
  – Йопт, ты можешь сразу бутылку нам дать, а!? Не видишь, люди выпить хотят.
  – Шли бы вы отсюда, – сказал бармен, ставя мутноватую пинтовую бутыль с прозрачным лишь слегка заянатаревшим пойлом внутри.
  – Такой вот бон вуаяж усталым путникам! – развел руками Коул, снова улыбаясь, как обычно, только грустно, мол, мы к ним вон как, а они вон как. – Пошли, партнер!

  Еще долго потом блуждали вы по темным улицам в поисках гостиницы, горланя какие-то песни про Техас и передразнивая лающих на вас собак. С перепою начали ломиться не в свой отель, а потом, когда вас выпроводили, в отместку нещадно обоссали его угол.
  Упали на кровати каждый в своем номере, а утром встали, полумертвые, похмелились из одной бутылки и снова ожили.
  Хотя может быть, что-то хорошее умерло при этом в каждом из вас.
  А может, в ком-то из вас наоборот, родилось, это уж не ко мне вопрос.

***

  Вы пили и гуляли еще неделю. Дороти вам больше не встретилась. Вы гуляли по городу, спали на чистых простынях, играли в карты в каком-то трактире при каретном дворе, где Коула нехило обчистили долларов на пятнадцать. Потом ходили на платные танцульки – было весело, только девчонки были бойкие и очень зорко следили, чтобы руки ваши не опускались ниже положенных границ.
  Потом вы опять играли в карты, ну, то есть Коул играл, а ты смотрел. В этот раз он выиграл долларов двадцать – везло. Надо было подумать, куда поехать дальше – перегоны-то уже закончились. На оставшиеся от гульбы деньги следовало где-то перезимовать, в идеале – наняться на ранчо.
  Но до того, как вы начали объезжать ранчо в поисках работенки, вас нашел Прикли и сказал:
  – Парни! Есть работка! Платят две сотни на всех, сдельная плата. По пятьдесят монет на брата! Надо смотаться в Эллсворт.
  – За коровами? – спросил Рин-дин-дин, почесывая небритую щеку.
  – Лучше! Лошади и мулы! Табунчик всего голов тридцать!
  Коул присвистнул.
  – Эллсворт, это же где-то недалеко тут, в Канзасе?
  – За Салиной, там, миль двести может.
  – А че так платят хорошо?
  – Там в табуне лошади и молодые мулы для дилижансов. Ты представляешь, сколько они стоят?
  – На пару тысяч потянут, – пожал плечами Коул.
  – Три тысячи шестьсот монет, понял? Платят хорошо, потому что мы туда деньги повезем. За риски вроде как. Ну и чтобы мы сами их не того... не свистнули. Короче, их покупает один осел, – и он рассказал вам, как было дело. Мистер Эндрю Гордон тот самый человек, что рискнул покупать лошадей по объявлению в газете.
  "Так как вы узнаете, что лошади хорошие?" – спросил его Прикли.
  "Ну вы и посмотрите, что хорошие. Вы же в лошадях разбираетесь, верно?" – ответил Гордон.
  "Не, это-то да. А вот я вам их пригоню, вы как поймете, что они хорошие?"
  "Мистер Приклз, – сказал тогда Гордон. – Я вам доверяю три тысячи шестьсот долларов, потому что мне понравилось ваше рукопожатие. Лошадей и мулов мне поручили закупить для компании. Я в них ни черта не смыслю. Какой мне резон ехать в Эллсворт, а? Я кое-что слышал про этот город. Меня там мало того что обворуют, так еще и в глаза наплюют. В любом случае, как бы вы не заключили сделку, если вы просто не обманете меня, то уже сделаете все возможное."
  "А сколько вы платите?"
  "Я сторговал лошадей за три шестьсот, а всего мне выделили четыре тысячи с условием, что если животные будут хорошие, остаток я заберу себе. Стало быть пополам – мне двести и вам двести. Я узнавал, цена хорошая."
  – И тут я говорю ему, да это чертовски отличная цена и вам, мистер Фрэнсис Осел Гордон, новоанглийская вы образина, чертовски повезло встретить меня, а мне вас!
  Коул присвистнул погромче.
  – Что, так и сказал? – поинтересовался Рин-дин-дин.
  – Приблизительно. Ребята, все в деле?
  Все, конечно, были в деле. За недельки две срубить по полсотни долларов перед самой зимой, да еще и перегоняя не тупых коров, а лошадей и мулов – от такого ни один ковбой никогда не откажется.

  Но вопреки ожиданиям, ни за неделю, ни за две вы не управились. На дворе был уже октябрь, и пока вы ехали в Эллсворт через Эбилин и Салину, зарядили дожди. Они шли и шли, и вы решили их переждать. Вы коротали время на каких-то станциях дилижансов, убогих отелишках без второго этажа, играли в купленное Рин-дин-дином домино (это он так подготовился к зиме). Костяшки хлопали по столу. Играли вы на щелбаны или на кто пойдет проведать лошадей или на кто расскажет страшную историю. В печке трещали сырые дрова.
  Прикли больше не был похож на грозного подручного босса. Он теперь был главным, но к вам троим потеплел душой, и хотя иногда проявлял непростой характер, оказался не таким жестким и колючим, как на перегоне. Он вез деньги, которые вам выдал с собой какой-то мистер Эндрю Гордон – они были у него зашиты в нательный пояс из особой промасленной ткани, чтобы не намокли и ничего вообще с ними не случилось.

  Однажды вы стояли на крыльце "отеля" с Коулом и курили, глядя на тучи и на подпрыгивающие фонтанчики воды в лужах. Дождь был нечастый, но мерзкий и, кажется, ледяной. Октябрь.
  – Дарра, знаешь че? – сказал Коул. – Помнишь эту девку в Канзас-Сити. Дороти-шмороти, или как там её.
  Ты вроде еще помнил.
  – Вот че ты мне тогда по морде не дал, а? – спросил Коул с досадой. – Я чет... по-свински себя вел.
  Ты спросил его, а что было такого.
  – Ааа! – протянул Коул. – Неважно. Мерзко чет на душе, как вспомню. Ладно. Всё. Забыли! – он щелчком послал окурок папироски в свободное плаванье.
  На крыльцо вышел местный половой с полотенцем на плече и бадьей в руках, выплеснул грязную воду под дождь.
  – Что слышно на белом свете? – спросил его Коул, чтобы увести разговор куда-нибудь в другую сторону.
  – Да так-то ничего. Про перестрелку слышали?
  – Не, не слышали.
  – Три дурака у соседней станции пальбу устроили. Может, около недели назад. Глупость какая-то, никто не знает даже, из-за чего. И знаете че? Один на двоих полез. Бешеный какой-то, или может, пьяный. Ну, они его изрешетили, конечно. Ребята, какие-то серьезные, с севера, говорят. Но только он одного из них тоже подстрелил, так тот умер, часа не прошло. Представляете?
  – Из револьверов что ли?
  – Ага, из револьверов.
  – Придурки пьяные, – сказал Коул. – Бывает же. Нет бы по морде друг другу дали, да и разошлись.
  – Может, у них какое-то дело друг к другу было, что только стрелять, – пожал плечами половой.
  – Может, и так, – согласился Коул.
  – Жрать будете?
  – Нет, йопт, голодные будем сидеть!
  – Ладно.
  – Че ладно-то!? Будем, говорю.
  – Ладно.
  – Слушай, а че у вас так дорого все? – не выдержал Коул. – Не стоит столько варево ваше. Вы за него берете, как, блядь, в ресторане в Сан-йопт-франциско!
  – Я в Сан-Франциско не был, – пожал плечами половой. – А цена такая, какую сказали. Если бы я назначал, я б тоже столько не брал. Но меня-то не спрашивают.
  – Скучный ты человек! – упрекнул его Коул.
  Тот поковырял в носу.
  – А интересные люди, с ними вон как... – поделился он жизненной мудростью. – Хлоп-хлоп – и из троих один остался. Очень у них интересно. А я лучше скучным буду. Пойду жрачку вам разогрею.
  – Ну, тоже верно, – согласился Коул, сворачивая еще одну.

***

  Развиднелось. Вы приехали в Эллсворт утром, чавкая копытами по еще не до конца высохшей земле.
  – А давайте ночевать тут не будем! – предложил Коул. – Найдем стадо и погоним, пока погода хорошая. А то нам харчи-то в этот раз не оплачивают.
  Его все поддержали.
  Вы проехали по главной улице.
  Там был какой-то отель, было здание тюрьмы, церковь, а еще – размалеванная вывеска "Куин оф Хартс". С балкона над вывеской на вас смотрели три крали, кутаясь в шали, и одна расфуфыренная дамочка в каком-то манто и диадеме с фальшивым, покрашенным под павлина пером, хотя отсюда оно смотрелось, как настоящее.
  – Джентльмены, заходите к нам! – крикнула одна из них.
  – В другой раз, красавицы! – отозвался Коул. – Эт самое... Авэк плезир!
  – Чего-чего? – переспросила другая, дородная девка с низким, тяжелым голосом, похожим на паровозный гудок или на мычание коровы.
  – Парни, мне чет страшно. Давайте туда не пойдем, – попросил Рин-дин-дин тихонько. Все заржали.
  – Я говорю, в другой раз обязательно! – крикнул Коул. – Как найти загон Тимберлейка не скажешь?
  – Туда, – гром-баба показала полной рукой.
  Вы тронули лошадей с места.
  – Да, ты прав, стремно как-то, – согласился Коул. – Хотя вон Дарра вообще под стадо бросился, ему не стремно, наверное. Ему, наверное, ниче не стремно, а?

***

  Вы доехали до загона Тимберлейка. Прислонясь к доскам корраля, там стоял детина.
  – Здрааасть-те, – сказал он.
  – Ты Тимберлейк? – спросил Прикли.
  – А кто спрашивает?
  – Мы от Гордона, за лошадьми.
  – Это за три шестьсот табун, там лошади и мулы? Для дилижансов?
  – Они самые.
  – Нееее, я не Тимберлейк. Это вы промахнулись маленько ребятки.
  – Чего?
  – Да он уехал с неделю как. У него батя помирать начал, прислал человека, мол, приезжай, помираю.
  – Печальная история, – сказал Рин-дин-дин.
  – Да ежели по чести, он уже второй раз помирает или третий. Все никак. В прошлом году тоже так было. Но поправился.
  – А где этот его батя живет?
  – В Небраске, парни, в Небраске.
  Коул присвистнул.
  – Но вы это... не беспокойтесь. Вы мне можете всё передать. Деньги там. А стадо забрать.
  – А купчая?
  – А на кой она вам?
  – Да как на кой?
  – Лошади для компании какой-то. Начерта компании купчая, это ж не для перепродажи.
  – А ты откуда знаешь, зачем им лошади? Так, парни, ну-ка отъедем!
  Вы отъехали.
  – Какой-то мутный тип, – сказал Прикли. – Парни, я не хочу в этой дыре засиживаться неизвестно сколько. Я лошадей обещал быстро доставить. Мы и так с дождем этим припозднимся. Нехорошо.
  – Согласен, – пожал плечами Рин-дин-дин.
  – А мужик мутный.
  – Видно недовооруженным сглазом, – сказал Коул.
  – Не умничай. Короче. План такой. Купчая и правда по идее подождет. Ну кто у нас спросит купчую, а? Мы ж к Гордону их везем. Если что Гордон подтвердит, что покупает. Он же объявление давал, и письма у него есть, верно? Верно. Так что план такой. Мы втроем гоним этот табун назад, пока погода хорошая, а один остается в Эллсворте с деньгами и ждет Тимберлейка. Отдает ему доллары, подписывает купчую и за нами. Табунчик втроем можно отогнать, там четверо не нужны. Там и двое-то управятся, если дождя сильного не будет.
  – План хороший, – согласился Рин-дин-дин. – Только кто останется? Я не хочу!
  – Я тож чет не особо, – сказал Коул.
  – Да вон Дарра останется.
  – А чего не ты? – спросил Коул.
  – Я с Гордоном сделку заключал, я и лошадей ему доставить должен.
  – Дарра малец все-таки, – сказал Коул. – Ну... три тысячи... шестьсот. Дарра, ты не обижайся только, но правда.
  – Как наперерез стаду бросаться – так не малец. А как недельку в отеле посидеть – малец! – рассердился Прикли. – Ему деньги эти не везти никуда. Просто подождать, пока Тимберлейк к нему сам за ними придет. Так! Я ваш босс в этот раз, слушайте, что я говорю.
  – Лан, лан, – пожал плечами Коул. – Так значит так. И правда, че я, малец-малец... Уже мистер Дайсон, а, Дарра?

  Короче, так и вышло. Детина получил задание передать мистеру Тимберлейку, когда он вернется, что Дарра Дайсон ждет его в отеле.
  – В каком, кстати, остановиться? Где поприличнее? Чтоб без клопов.
  – Да тут, в конце улицы, – сказал детина, почесав щеку и окинув тебя взглядом. – Я не помню, как он называется, типа "Визерспун Боардин Хаус энд Рэст" и че-то там еще, никто никогда не выговаривает. Или Ризерспун. Там, короче первая буква такая... красиво написано, но непонятно, все путают, когда читают. Я так-то не шибко читаю. Но вы не перепутаете! Там крыльцо такое высокое, белой краской выкрашено.
  – Ладно. Дорого там?
  – Да смотря на сколько.
  – А сколько этот Тимберлейк будет отца хоронить?
  – Да кто ж знает? Но за неделю-то вернется, наверное.
  – Ладно, Дарра, мы потом скинемся.
  – Или лучше с Гордона потребуем. На непредвиденные расходы, а?
  – Толково. Ладно, открывай загон что ли, посмотрим стадо по описи.
  – Да смотрите, кто ж запрещает.

  И так ты застрял в Эллсворте. Городе с дурной славой. А парни уехали со стадом.
  – Слышь, Дарра, – сказал Коул. – Мы как стадо отгоним, я за тобой приеду, чтоб не так скучно было. А то мало ли, сколько его там ждать. Давай, не кисни тут! И деньгами не свети. А лучше вообще никому не говори. Слыхал я про этот город. Нехороший, говорят. На-ка вот! – он достал свой карманный кольт, тот самый, из которого палил по бутылкам в Денвере и целился в мексиканцев в Техасе, и отдал тебе. – Осторожно с ним! Ну, давай, удачи! Справишься, дело плевое!
  И тоже уехал.

***

  Ты заселился в отель, попил там кофе и съел отбивную. Потом поспал.
  Делать было решительно нечего. Вечером второго дня, обалдев от скуки, ты пошел пройтись.
  Смеркалось.
  Откуда-то доносился фортепьянный наигрыш. В вашем отеле тоже было пианино, но на нем в этот вечер не играли.
  Деньги были при тебе, в поясе – в местном банке тебе сказали, что на неделю вклады не принимают.
  На улице к тебе подошли два ковбоя.
  – Сэр, а который, йопт, час? – спросил один из них полупьяным голосом. У него был пожелтевший уже синяк под глазом.
  – Джим... ты это... че ты пристал, – сказал второй.
  – Хочу знать, который час. Ну так который час?
  У тебя часов не было. А у них у обоих часы были!
  Ты сказал, что у тебя нет часов.
  – Я, мать твою, не об этом тебя спросил! – рявкнул мужик.
  – Джим, не выражайся! – сказал второй. – Че ты пристал к нему?
  – Имею я право знать, который час, а?
  – Мистер, да просто скажите, который час, а?
  Ты сказал, что наверное, часов пять пополудни.
  – Другое дело! – сказал Джим и засопел. – Ладно! Держи часы! – он стал снимать свои часы.
  – Джим, да перестань! – сказал второй. – Пошли! Мистер! Простите!

  Они ушли.
  Ты пошел дальше. Там, дальше по улице был Куин-оф-Хартс, но очень не факт, что ты шел туда. Там был еще какой-то салун. А может, ты просто прогуливался. Ну, просто пройтись по городку, он же в длину был меньше мили. Туда-обратно. Да и спросить, как хоть выглядит этот мистер Тимберлейк, а то в отеле хозяин такого не знал. Хозяин этот не очень тебе понравился – он чем-то крысу напоминал.
  Прошел мимо поилки, где плавали пожухлые осенние листья.
  Заглянул в подворотню. Между домами, привалившись спиной к одной из стен, лежал человек с окровавленной головой. Он застонал.
  Ты подошел к нему, пригляделся.
  – Помоги-ка мне встать, – сказал он, еле ворочая языком.
  Ты взялся за револьвер в кармане – просто на всякий случай. Было холодно. Он мог и насмерть замерзнуть, если приморозит.

  Потом ты наклонился к нему, взял его рукой за плечо, потянул наверх.
  Он всмотрелся в твое лицо.
  – Ник... – сказал он, улыбнувшись, и закашлялся.
  У него были рубленые черты лица и мощная шея. Он сел повыше, положил тебе руку на шею и притянул тебя поближе, как будто хотел чего-то сказать.
  – Ник, конина ты блядская, ты мне доллар должен, – сказал он, снова улыбаясь. Ты ощутил непередаваемый, убийственный запах алкоголя, чеснока и давно не чищенных зубов. Очень дешевого алкоголя и очень давно не чищенных зубов. Ты попытался отстраниться.
  И тут он, наклонив вперед башку, дернул тебя резко на себя, от чего твой нос и надбровья с силой впечатались в его лобную кость.
  Позже ты узнал, что такой удар называется Глазго Кисс. В тот момент тебе было все равно, как он называется. Перед глазами у тебя сверкнула молния, очень напоминавшая ту, что ударила на перегоне в Мистера Кортеса, а потом твой мир померк на пять минут.

***

  Ты очнулся, лежа в грязи, все в той же подворотне.
  Тебе показалось, что у тебя сломан нос.
  К счастью, он был только расквашен, но расквашен качественно. Жилетка и шейный платок были в крови.
  Когда ты проморгался и осторожно прижал нос, то вспомнил что произошло.
  С нехорошим предчувствием ты ощупал живот. Пояс с деньгами...

...

  ...был на месте.

  Тогда ты проверил карманы.
  Не хватало доллара.

  Тогда ты поднялся, чувствуя слабость, и пошел назад в отель. Там тебе всячески посочувствовали, посетовали на то, что да, бывают в городе такие буяны, но в от у них в отеле – ни одного! И взяли вещи в стирку (стирать пришлось почти все).
  На это ушел следующий день, в него на улицу ты уже не выходил.
  Ну его к черту этот город Эллсворт.

  На следующий день, около полудня, мистер Тимберлейк пришел к тебе сам – с бородой, солидный мужчина. Вместе с ним был адвокат. Они постучались к тебе в номер и предложили обделать все дело прямо здесь.
  Ты сказал, что неудобно будет писать. Адвокат Шеппард сказал, что купчая у него уже готова!
  Ты спросил, не нужно ли тебе расписаться?
  – А зачем? – сказал мистер Тимберлейк. – Не вы же продаете. В купчей должна быть подпись продающего – и все. Надо просто, чтобы вы её проверили, посмотрели, что все правильно, да и забрали.
  Звучало, вроде бы, правильно. Да и никто не говорил, что тебе расписываться надо будет.
  Ты прочитал купчую, как сумел. Прочитал сумму. Три тысячи шестьсот. Все как полагается, вроде. Ровненько так написано, красиво. Еще и списочек прилагается – какая лошадь, да какие приметы, да сколько стоит. Некоторых ты даже узнал по описанию. Все хорошо.
  – Вот и хорошо.
  Ты расстегнул рубашку, расстегнул пояс и вытряхнул им стопочки купюр. Они бегло посмотрели их, не пересчитывая до доллара, а только прикинув.
  – Вот и прекрасно, – сказал мистер Тимберлейк, отсчитав сотню, сложив её вчетверо и пихну в в карман.
  Остальное убрали в саквояж. Гора с плеч. В жизни ты такой горы денег не видел и не носил. И уж тем более за неё не отвечал.
  – Вот и славно.
  Пожали руки.
  Всего вам наилучшего, мы пойдем.
  Ты спохватился, спросил, как его, Тимберлейка, отец.
  – Что? – не понял тот.
  Ты сказал, что он же ездил к отцу в Небраску.
  – Слава Богу, жив-здоров, как оказалось. Больше повидать меня хотел, – улыбнулся тот, словно вспоминая отца. – Удачи вам, мистер Дайсон.
  Дверь за ними закрылась.
  Ты посидел немного, пришел в себя. Потом спустился вниз. Пора было ехать отсюда.

  В лобби ты увидел молодую кареглазую девушку, которая сидела в креслах. На ней было простое ситцевое платье и чепец. Она невзначай посмотрела в твою сторону. Потом ты спросил у стойки, сколько должен за проживание. Счет оказался не такой большой, и с учетом пятидесяти долларов, которые тебе должны были заплатить, вполне можно было пойти гульнуть в этом Куин-оф-Хартс. Уж там-то разбитый нос никого не отпугнет. К тому же нос твой почти уже прошел – опухоль спала.

  Дела твои налаживались.

Бегать от каждой пули в бою – верное самоубийство. От одной убежишь, на другую напорешься. Но и умирать Винк не хотел. Хотя, конечно, смерти он в этот день задолжал.

- Будь готов двигать отсюда. Если не скажут сидеть. Да и если скажут. Дымовую бы...

Домино их ситуацию не очень понимал, но Винк не мог не видеть, что они, как говорится, перевытянулись. Без прикрытия позиция все больше и больше напоминала смертельную ловушку, но Вилли было сложно понять, говорят в нем это нервы или же так оно и есть, и бежать надо, не дожидаясь приказа. В первом случае неправильное решение сулило пулю в спину, во втором – хитрый маневр японцев и смерть уже, скорее всего, от гранаты. Или просто прижмут, подбегут со стороны и расстреляют сверху. Бежать. Не бежать. Выбор простой, как орел и решка. А, собственно, почему бы и нет?

Вжавшись в землю посильнее, Винк начал шарить у себя в карманах, но ничего не нашел. Затем обратился к Домино.

- У тебя монетка есть? Надо.

Глупо, конечно, было это. Не монетка, ситуация вся. Занял позицию, полежал, ничего толком не сделал, а затем обратно бежать, рискуя словить в спину от косоглазого стрелка. Косоглазость которого, к сожалению, не влияла на меткость. Но такая война – здесь постоянно куча неправильных, странных или кажущихся глупым для простых солдат решений, и для одних они сливаются в победу, а для других – в поражение. Хотелось верить, что он сейчас на стороне первых…

Пока напарник искал монетку, сам Винк пытался понять, откуда стреляли. И еще понять, не кажется ли ему, что где-то слышен рык моторов...

  Ты поскакал вперед, чувствуя, как нервно и бешено двигается мустанг, видя, как ушами он стрижет в сторону стада, и только поводья не дают ему повернуть голову туда, где опасно. Наверняка он сейчас и глазом косил вправо.
  Ты выстрелил! Выстрел прозвучал тихо, куда тише, чем гром – "Пух!" – и всё. Дымок сразу унесло ветром, дувшим в лицо. Коровы вообще услышали?
  Мустанг нёсся ошалелыми скачками, и ты не мог перезарядить карабин. Потом ты обернулся... и бросил его ко всем чертям!
  Стадо перло прямо за тобой. Миллион коров в грозовой мгле вперился в тебя тупыми, налитыми кровью глазами, и все они бежали, бесцельно, тупо, но за тобой. Они хотели только догнать тебя. Это было жуткое зрелище.
  Не было в принципе и шанса, что их остановит какой-то выстрел – они грома боялись больше, чем этого жалкого щелчка. Ты скакал, понимая, что ставка в этой скачке – жизнь.
  Мокрый ветер хлестал тебя по щекам, ты обернулся еще раз, и порыв сорвал с головы шляпу. Копыта хлопали по воде, уже скопившейся между кустиками травы. Мустанг пока шел хорошо, но он был слишком напуган. Он быстро выдохнется... и тогда...
  – Малец! Дарра! Вправо забирай! – услышал ты голос откуда-то сбоку. – Вправо давай! Не бойся!
  Это кричал техасец.
  Какой вправо?! Куда вправо?! Надо прямо скакать! Как тебе это вправо поможет!?
  – Вправо! Вправо! Ну!
  И ты забрал вправо, толкнув мустанга левой шпорой.
  – Еще! Смелее давай! – он скакал где-то рядом. – Давай-давай! Правее! Ну! Резче!
  И ты забрал резче. И обернулся. И увидел чудо.

  Коровы, бежавшие более-менее ровным фронтом, начали поворачивать за тобой. Но передние поворачивали, а задние перли на них, и все они сгрудились и начали толкаться. И уже никто ничего не понимал. Самые крайние всё еще бежали за тобой, закругляя свой путь вокруг стада. В невыразимо тупом танце, миллион коров оставался в движении, но крутился сам вокруг себя. Это было так просто и так глупо, что ты сначала не поверил глазам.
  – Ближе к ним! Ближе!
  Ты заметил его – привставший на стременах подтянутый силуэт в привязанной к голове шляпе.
  Капли дождя стекали по лицу, не давали нормально разглядеть происходящее, но ты взял вправо еще круче. Ты скакал буквально в паре ярдов от стада, вдоль его кромки, все коровы поворачивали за тобой и сбивались все сильнее и сильнее. Плэйнвью скакал за тобой и направлял тебя.
  А потом стадо остановилось. Даже до коров дошло, что если топчешься на месте вокруг своей оси, то с тем же успехом можно и не топтаться. Они встали понуро, махая хвостами, крутя головами, снова скучные и спокойные, как будто не они только что неслись, готовые все смети к чертям на своём пути.
  А чуть погодя гроза кончилась.

***

  Вы вырыли могилу и похоронили изломанное тело Галливера.
  Нашли сухое место и принялись осматривать ушибы. Развели костер, разделись, развесили на борту чак-вэгона свои рубашки и рабочие брюки. Было еще прохладно после дождя, но от костра шел жар и приятная сухость.
  Все молчали.
  Босс велел всем налить виски и выпить.
  Но все все равно молчали.
  – Хорошая работа, – сказал Босс, обращаясь к Плэйнвью, отчекрыжив себе кусочек табака и щелкнув ножиком. – Хорошая работа.
  – Вы про что?
  – Я про стадо. Разбежалось бы, если бы не остановил.
  – Так это не я, – сказал вдруг Плэйнвью. – Это Дарра вон. Я так, помогал.
  Все знали, что он тебя не жаловал, и потому для всех это было удивительно, но никто не усомнился в его словах. Плэйнвью был неприятный тип, но он не стал бы кого-то хвалить, если бы это было неправдой. У его дурного характера была и хорошая сторона.
  – Серьезно?
  – Да серьезно! Коровы-то за ним бежали! Он метнулся вперед, пальнул, поскакал. Я ток потом его догнал.
  – Это правда? – спросил тебя Босс.
  И все оживились. Мальчишка-рэнглер, который остановил стампид?! Во время грозы!? На паршивом мустанге!? Не шутите!?
  И все тут же выпили за тебя. И сказали... немного хороших, скупых, но точных мужских слов. Всех, на какие их хватило после этого тяжелого дня. Знаешь... никто даже по плечу тебя не похлопал. Настолько это для них было круто. По плечу хлопают равных, а ты на пять минут стал чуть выше их всех. Потому что все они когда-то были рэнглерами. Но никто из них никогда не останавливал стампид. И уж точно не обе вещи сразу.
  А говоря по-простому, все они охренели.
  Только Герби сказал:
  – Ничего себе! Во дал, пацан!

***

  Без Галливера всей команде пришлось работать больше, но лично тебе всё стало... попроще. Во-первых, к тебе по-другому относились люди. Чет никто больше не покрикивал, по крайней мере какое-то время. И даже Прикли разрешил как-то поработать на его лошади.
  А во-вторых, сами лошади стали... посговорчивее Дарра, посговорчивее. Не, в лошадях ничего не изменилось – они были всё такой же туповатой скотиной, лишь чуть-чуть умнее коров. Но ты сам в чем-то неумолимо изменился. Перестал делать лишние движения в седле, а нужные делал просто и без затей. Туда – значит туда. Сюда – значит сюда. Без метаний. Лошади это приняли, как данность. Они хорошо такие вещи понимали – к кому из тех, кто сидит у спине, можно относиться, как будто это птица насрала, а к кому – не, лучше не надо.
  Потому что объезжали их как раз люди, которые знали, чего хотят.

  Перегон закончился без особых происшествий – была пара сложных моментов на переправах, но никто на вас так и не напал и не попытался своровать ваших коровок. Вы доехали до Бакстер-Спрингс в июле, а в Августе уже достигли Канзас-Сити.

  Канзас-Сити оказался городом размером побольше Денвера, а по характеру – попроще. Люди тут были, в основном такие же, как ты, твой отец или семья Донахъю. Говорят, тут много было переселенцев, но они уехали на Запад ещё весной, а теперь тут собирались ковбои. Здесь была конечная станция железной дороги – скот грузили в вагоны и отправляли в Сент-Луис, а оттуда – в Чикаго. Но много говорили о том, что скоро будет ветка и до Эбилина, Западнее, и вот тогда-то начнется раздолье – до Эбилина дойти с юга было попроще, побыстрее.

  Некоторые ковбои ехали отсюда со стадами дальше на поездах, но немногие, поэтому были специальные бригады из ребят, кто только сопровождал коров во время перевозки. Называли их коу-панчеры или коу-покеры – за длинные палки, которыми они тыкали опустившихся на пол вагона животных, чтобы те встали и не были затоптаны другими коровами.
  Коул спросил, почему никто не хочет ехать, вроде же работка непыльная.
  – Да коровы-то не на лужок едут, – сказал Рин-Дин-Дин. – Ты че, бойню-то никогда не видел?
  – Неа.
  И он рассказал вам, как выглядят бойни в Чикаго.
  – Корове перерезают горло. Потом подвешивают, чтобы кровь стекла – там такие желоба в полу. Потом потрошат и на блоке тащат по кругу и распиливают туши надвое – выходят полутуши. Их уже разделывают – снимают шкуры ножами, перерезают жилы. Рога и копыта – это на мыло. Кости – костная мука, для удобрений. Шкуры, если хорошие, идут на ремни, на сбрую. Ну а мясцо – на консервные заводы. Ну и... коровы, они ж хоть и тупые, а живые. Понятно, что это скотина безмозглая, что людей надо накормить. Но кто разок бойню увидит, тот уже не хочет снова. А тут – перекупщикам сдал и свободен.

  Но отдыхать вам долго не пришлось – только вы отмылись, как Прикли нашел вам новую работу.
  – Я тут поговорил с парнями. Оказывается, стадо в триста голов застряло в Эмпории. Его гнали два мужика, да только один ногу сломал. Давайте метнемся вчетвером, пока его другие не отогнали. Пригоним сюда быстренько! Хоть небольшая, а прибавка!
  Босс с вами уже не поехал – его собственная доля в стаде с лихвой окупила потери, да и на зарплате Галливеру он сэкономил. Никто не удивился, когда он заплатил тебе, как и всем, по сорок долларов за месяц.
  – Удачи, мистер Дайсон, – сказал он, пожав тебе руку. – В следующем году ещё погоняем коров. Я думаю, будет большой спрос.
  Короче, ты заработал почти сотку. Сто баксов. У тебя никогда столько не было на руках. Да чего там... ты особо никогда столько и не видел!

  Герби тоже остался с в городе – он получал хорошо и на зиму заработали за перегон с запасом. Поэтому в этот раз вы путешествовали без вагончика и налегке. Плэйнвью тоже попрощался с вами и уехал по своим делам. В итоге поехали вы вчетвером – ты, Коул, Рин-Дин-Дин и Прикли. Но ехать было недалеко – махнуть сто миль до Эмпории, а потом столько же обратно. У вас был вьючный мул, и вы возили на нем провизию и сухое топливо для костра.
  Этот перегон уже вышел, как прогулочка – короткий, да и стадо было небольшое.

  Только на обратном пути зарядил дождь. Вы несильно промокли – у вас была палатка из брезента, но земля разбухла.
  И все равно... было здорово. После тяжелого перегона с юга ехать не по безлюдной прерии, а по Канзасу, мимо ферм и городков, оказалось очень приятно. Совсем нестрашно.
  В Топике, городке на пару тысяч жителей, произошла такая встреча.

  Крюка давать не хотелось, и вы погнали коров пусть и не по главной улице, но вдоль окраины.
  Один из отелей выходил фасадом на окраину. Вы увидели, как из него вышла женщина и в сомнении остановилась в трех шагах от крыльца. У неё были большие тяжелые чемоданы: она, видимо, шла к станции дилижансов, но замешкалась, потому что пустырь шириной ярдов в сто, который ей предстояло пересечь и который раньше был дорогой, выглядел, как болото из грязи с редкими островками невытоптанной коровами травы, а обходить его было долго.

  "Ну, женщина и женщина," – подумал ты. Строгая вроде на вид. Лет... сорока? Нельзя было сказать, что она одета богато, но явно и не бедствовала.
  Коул сказал, кивнув в её сторону:
  – Смотри, Дарра! Это, брат, настоящая леди.
  Ты спросил, а что, мол, бывают ненастоящие?
  – Пфф! Да почти все! – ответил Коул. – Все эти Фанни, Милли, Джуди... они так... ну, есть среди них порядочные, а есть не очень. Но это вот прямо леди!
  Тем временем к даме подошел какой-то мужичок и, ухмыляясь, что-то сказал. Она, гордо подняв подбородок, ответила ему с презрением – вам не слышно было, что именно.
  – Че эт там? – сказал Коул. – Так, ну-ка подъедем!
  Ты возразил, что вам надо следить за стадом.
  – Коровы – не бабочки, не улетят! – ответил Коул.
  Вы подъехали, и ты заметил, как он придержал Голубку, чтобы брызги не попали на эту "леди".
  – Идите и проспитесь! – в это время гордо выговаривала она привязавшемуся мужичку – небритому и довольно неприятному на вид. Вас она даже не заметила.
  – Эу, деревенщина! – крикнул Коул, обращясь к общительному мужчине. – Леди вежливо попросила тебя удалиться.
  – Ты вообще кто такой? – снисходительно спросил мужик, не очень напуганный.
  – Коул Фоулмэн. Я посчитаю до трех, потом спущусь на землю и если ты ещё будешь тут, воткну тебя башкой прямо в грязь. Идёт?
  – Шляпку свою не боишься запачкать? – спросил тот. Но что-то настрой у него пропал и ухмылочка погасла.
  – Ра-а-аз... – сказал Коул и перекинул ногу через луку, усевшись на лошади боком. – Два-а-а... – мужичок, не дожидаясь развития событий, выругался, сплюнул и ушел.
  Коул спрыгнул на землю и снял шляпу.
  – Мэм, – сказал он. – Я Коул Фоулмэн, а это мой партнер Дарра Дайсон. (Это вообще-то солидно прозвучало! Раньше он представлял тебя попроще: "А это Дарра!" – и всё). – Мы заметили, что вы в затруднительном положении, и эта... хотели бы предложить. Свою помощь. Безвзд... даром, в общем.
  Женщина посмотрела на вас с подозрением.
  – Доброго дня, – сказала она. – Мне надо дойти до почтовой станции. Если вы возьмете мои чемоданы, я буду благодарна.
  – А зачем вам пачкать ноги? – спросил Коул. – Садитесь на мою лошадь, я вас подсажу. Я поведу в поводу, а вы можете сидеть боком, если умеете.
  – Благодарю вас, я пройдусь пешком, – отметила дама, примериваясь, как бы половчее подобрать юбку, чтобы не угваздать её основательно, и как бы в то же время выглядеть прилично.
  Вы двинулись по чавкающему месиву. Коул тащил её чемодан, а тебе достался саквояж размером с новорожденного теленка.
  – Далеко едете, мэм? – спросил Коул.
  – Возвращаюсь в Луизиану.
  – Ездили родственников навестить?
  – Искала свою дочь.
  – Дочь? А что с ней?
  – Это долгая история, мистер Фоулмэн.
  – Да я не настаиваю...
  – Я долгое время не знала, жива ли она, а потом один человек, немного пролил на это свет.
  – А как её зовут?
  Она вздохнула.
  – Она путешествует, вероятно, под вымышленным именем, а я не знаю, под каким.
  – Ну, а все-таки?
  Она назвала имя, но ты его не запомнил. То ли Кристина Фиел, то ли Катерина Мийел. Потом она добавила:
  – Извините, я не представилась.
  Она назвала и своё имя тоже. И оно тоже почти сразу вылетело у тебя из головы. Лора Тарби? Клара Фарби?
  – Очень приятно! – сказал Коул. – А почему вы ищете её здесь?
  – Сама не знаю... – ответила она. – Материнское сердце так чует. За год я объехала уже много городов, но... кажется, я уже готова сдаться. По крайней мере, на ближайшее время. Мне надо отдохнуть... Хотя когда я представляю, что она тут, в этой грязи... и непонятно, в каком качестве... Мне не по себе, джентльмены. Но у меня нет фотографии, и как я её найду, даже не зная, под каким она именем? Чем занимается...
  – Она что же, и писем не пишет совсем?
  Дама отрицательно покачала головой.
  – Она что же, сбежала из дома? – спросил Коул.
  – Мне кажется, это не совсем ваше дело, сэр, – с прохладцей ответила она.
  – Это так, мэм, простите моё любопытство. Да я не то что выспрашивал, эх... я просто... подбодрить вас хотел! Потому что знаете, как это бывает – просто у тебя всё нормально, ни хорошо, ни плохо, вот и кажется, что не о чем написать. Я вот к примеру – посмотрите на меня! У меня же всё в порядке! А сяду матери письмецо написать... даже и не знаю, о чем. "Мам, я сегодня хорошо поел бобов с говядиной?" Глупо!
  – Не глупо, – ответила леди с теплотой. – Завтра же и напишите ей такое письмо, мистер Фоулмэн. Вам ничего не стоит, а её вы сделаете счастливее.
  – Ну, спасибо за совет, мэм!
  Вдруг она остановилась, достала платок и прижала его к глазам. Но она не рыдала. Всего две-три слезы скользнули по её лицу, и потом она взяла себя в руки.
  – Извините меня, джентльмены, – сказала она, сжала платок в маленьком кулачке и двинулась дальше. – Идем же.
  Вы дошли до станции и поставили чемоданы.
  – А мне показалось... у вас ирландский акцент?
  – Это так, – ответила она. – Мои родители были ирландцы. Мой отец, увы, умер в прошлом году.
  – А-а-а. Наши соболезнования, мэм. Дарра просто тоже ирландец.
  – Рада это слышать, мистер Дайсон, – сказала она тебе. – Ну что ж, джентльмены, я сердечно благодарю вас за заботу, но думаю, нам пора попрощаться.
  – Для меня было честью познакомиться с вами! – сказал Коул. – С на... с настоящей леди, вот, – смущенно добавил он.
  Она улыбнулась сдержанно, одними глазами и уголками губ.
  – Вы славный молодой джентльмен, мистер Фоулмэн. И вы, мистер Дайсон. Но мой отец, упокой господи его душу, был простым фермером.
  – Я всегда думал, что дело не в этом, – сказал Коул, подняв на неё глаза, которые до этого почтительно отводил в сторону.
  – Может, вы и правы. Прощайте, джентльмены.
  Вы дотронулись до шляп, сели в седла и поехали к стаду.
  – А, чтоб меня, настоящая леди! – сказал Коул.
  Ты спросил, что в ней такого.
  – Да как сказать-то... принципы что ли. Есть вещи, которые другие делают направо и налево. Типа знаешь: "А чего, а все так делают." Другая бы там рыдала, плакалась нам, или деньги выпрашивала, или что... А она лучше согласится, чтобы её убили, но так не поступит. Достоинство, етишкина тишка! Поэтому, брат, ей всё можно. Поэтому мужчины ей должны подавать руки, помогать, всячески оберегать, а если кто обидит или хоть попытается – надо воткнуть его башкой в навоз и покрутить там для ума. Леди – это... как бы это сказать... Ориентир такой. Маяк. Да и просто это красиво, брат. Можно просто вспоминать, и на душе легче от того, что такая женщина живет на свете и ходит по нему с гордо поднятой головой. Вот её отец был простой фермер, да. Но может, не в этом дело. Может, вроде как у неё внутри была почва, и она посмотрела, как другие леди себя ведут, и это семечко туда упало. И когда она вышла замуж, а по-мойму, она точно не за простым фермером замужем, она эти правила пустила в жизнь, прорастила в себе. Я так себе думаю. Наверняка, и дочери своей передала...
  Он помолчал.
  – Надеюсь, она ещё хоть раз увидит свою дочь.

  Не знаю, что ты думал по этому поводу и было ли тебе легче от того, что такая дама живет на свете. Но уверен, ты бы тогда очень удивился, если бы узнал, что не только встретишься с её дочерью, но что однажды, девять лет спустя, вы вместе будете планировать ограбление поезда в штате Вайоминг.

***

  А потом вы вернулись в Канзас-Сити. Там с вами расплатились за перегон (вышло негусто, но с учетом, что харчи оплачивались, и неплохо).
  – Надо хоть город-то посмотреть, а то в прошлый раз толком не успели! – подмигнул вам Рин-Дин-Дин.
  Вы обошли три два или три бара, в каждом пропустив по стаканчику, и уже изрядно навеселе завалились в "Счастливого путника".
  Канзас-Сити, несмотря на быстрый рост, оставался городом приличным, но был там квартальчик у порта, и еще одно место, Эдикотт стрит. Там вы и оказались, слоняясь по улицам. "Счастливый путник" – это было заведение, которое можно было охарактеризовать выражением "всего понемногу". Тут легонько поигрывали в карты, тут немножко танцевали, тут много пили и ещё на втором этаже сдавали комнаты "в почасовую, если джентльменам надо".
  Народу было прилично, общество шумное и веселое, и вы с Коулом принялись ждать у стойки, когда освободится столик. Зачем вам нужен был столик? Да черт его знает, ни зачем не нужен, просто а чего бы не подождать?
  – Да что-то жрать охота! – заявил твой партнер. Сейчас по бифштексу закажем. – Эй, милейший, у вас есть бифштексы? Так, а что есть тогда?
  Тут к вам подошла девушка, на вид страшно приличная, если бы не непринужденная веселость, с которой она смотрела на мир вокруг из-под легкого чепчика. У неё были темные глаза, а темная вьющаяся прядь легкомысленно выбивалась и падала на лоб.
  – Джентльмены ищут компанию? – спросила она с легким акцентом, можно даже сказать картаво.
  Коул сразу потерял к ужину всякий интерес.
  – А как же! – заявил он. – Конечно, ищем! Ещё и как, мисс! Я Коул Фоулмэн, а это мой партнер Дарра Дайсон. Парень хоть куда! А как вас зовут, с позволения так сказать? Я...
  Тут на него налетел какой-то парень, который нес в обеих руках по кружке пива.
  – ДА ЧТОБ Я СДОХ! КОУЛ! КОУЛ ФОУЛМЭН! – гаркнул он.
  – Да чтоб я подавился виски, если ты мне не мерещишься! Барри Уилкокс! – заорал Коул. – Мисс, вы подождите, я мигом!
  Вышла заминка – у одного в руках было пиво, а другой непременно хотел его обнять. Это был какой-то приятель Коула, черт его знает когда и где успевший с ним познакомиться. Они начали обычные для подвыпивших людей, пораженных ничего не значащей встречей, расшаркивания и ритуальную беседу под названием "сколько лет, сколько зим".
  – Ваш компаньон, кажется, увлечен разговором, – сказала девушка. Сколько ей было лет? Двадцать... два? Или около того? – А вы, мьсе Дайсон? Не желаете расслабиться в приятном обществе.
  В результате непринужденного обмена фразами ты выяснил, что стоит это ДВЕНАДЦАТЬ долларов. Да как бы ничего себе! Недельный заработок!
  – Так по-французски, мсье, – сказала она и стрельнула в тебя глазами. Ты спросил, а в смысле?
  Тут она придвинулась к тебе вплотную, так, что ты ощутил на щеке её дыхание.
  – Вы очень молоды, мистер Дайсон, – сказала она игриво. – Это хорошо. И очень неопытны. Это можно и нужно исправить. Согласны?
  Когда ты выпил уже три стакана, тяжело отказаться от подобного предложения.
  – Меня зовут Доротея, – сказала она, странно исковеркав имя "Дороти". – Минутку.
  И она кивнула бармену, а бармен достал из-под стойки ключ и двинул ей двумя пальцами, потом, не спрашивая, достал початую бутылку и два стакана. Девушка послала ему воздушный поцелуй, и вы пошли наверх.

  Почему-то все самое приятное в этой жизни происходит на втором этаже.

***

  Комната была обставлена... по-спартански, назовем это так и не будем с занудством описывать отслаивающиеся обои. Дороти зажгла лампу.
  Ты уже примерно представлял, что сейчас будет, положил деньги на столик и начал снимать жилетку.
  – Не-не-не-не, – остановила она тебя. – Рано. Садитесь, мистер Дайсон, – и кивнула на кресло. Потом она сняла чепец, и темные волосы рассыпались у неё по плечам. Потом она налила виски в стаканы – так, слегка, по-дамски, на два пальчика. Протянула тебе стакан.
  Черт его знает, была ли она француженкой! Из иностранцев ты в жизни видел только немецких арендаторов и мексиканских бандитов, и то насчет последних еще вопрос, иностранцами были они, или вы, так что эксперт из тебя был по этому вопросу не слишком толковый. Но... это было важно? Если и не была она француженкой, то прикидывалась классно!
  – Вы слышали о Париже? – спросила она.
  Нууу... нельзя сказать, что ты совсем ничего не слышал о Париже. Но точно можно сказать, что ты никак его себе не представлял.
  – В мире много городов, мистер Дайсон, но только один из них – центр мира. Я там родилась, и потому я знаю. Нью-Йорк, Лондон, Бостон, Сан-Франциско... все они погрязли в суете и стяжательстве, не так ли?
  Она говорила, стоя к тебе вполоборота и словно бы не глядя на тебя. В этом было что-то от представления, вроде как у фокусника, которого ты однажды видел в Денвере. Он там потом какую-то чепуху показывал, отгадывал карты и еще что-то делал, и называл это магией. Вот и тут было ощущение, что сейчас покажут какую-то чепуху за двенадцать долларов, а потом магией назовут. Все это пахло каким-то трюком.
  – Париж, мистер Дайсон, это... пари э ля виль д'амур. Эти слова... их лучше не переводить. В переводе все теряется. Музыка теряется. Вы любите музыку? Помогите мне расшнуровать корсет.
  Она отпила виски.
  Ты помог ей со шнуровкой.
  Потом она взяла тебя за руку, довела до кровати и сказала:
  – Теперь вы мне не мешайте, а я вам объясню, что значат эти слова. Закройте-ка глаза.
  Потом она тебя поцеловала.
  О, она это умела.
  Это был очень робкий, осторожный поцелуй, легкое касание. Но стоило тебе лишь слегка отозваться на него, и он тут же стал сильным, плотным, затягивающим. В нем было что-то от перетягивания каната – вы, кажется, не размыкали губ, и все равно будто бы то она тебя целовала, то ты её.
  И ты даже не сразу понял, что она расстегнула пряжку твоего ремня и нажала тебе в грудь руками, чтобы ты сел на кровать, а потом и лег, инстинктивно уперевшись в неё локтями.
  Ты увидел её темные глаза, мерцающие, как два драгоценных камня, под изящными, чуть подведенными бровями. Она выгнула одну из них, словно намекая на что-то, и улыбнулась влажными от вашего поцелуя губами, а потом прижала палец к губам.
  – Тссс! – сказала она. – Сейчас все и поймете.
  Она провела рукой, дразня тебя и ты понял, что попался. Эта женщина смотрела на тебя так, как будто у неё была над тобой власть, дарованная ей древним, загадочным городом. Даже если она в нем ни разу не была. Не в этом было дело. Просто она знала какой-то секрет, и могла тебе его показать, а если не покажет – так ты помрешь дураком, Дарра Дайсон, ничего стоящего в мире не увидев, кроме глупых рогатых голов и пыльных прерий. Хоть сто стампидов останови.
  Потом она отвела глаза, продолжая тебя трогать, а когда снова посмотрела тебе в лицо, то всё изменилось.
  – Мистер Дайсон, – проговорила она, едва дыша. – Вы очень хорошо целуетесь...
  Она расстегнула одной рукой пуговицы платья, вылезла из него, как змея, сбрасывающая кожу, потом стянула рубашку, и ты увидел нетронутую губами младенца, изящную грудь и темные соски. Она дотронулась ими до тебя. Но это была уже не игра, не подразнить мистера Дайсона. Ты понял, что двенадцать долларов – это чепуха, двенадцать долларов – это так, только прикоснуться к ней. А вот то, как она на тебя смотрит – бесценно.
  Она смотрела на тебя с неподдельным восхищением.
  Из этого взгляда, из того, как обмирающе приоткрылся её рот, можно было сделать два вывода. Ты – самый крутой ковбой на земле. Не, не так. Ты – самый лучший мужчина на земле, оказавшийся ковбоем... ну, временно, а может, навсегда, как захочешь. А второй – что все женщины мира, которые тебя отвергли, не разглядели, не поняли – круглые дуры.
  Потом она опустила голову вниз, и ты узнал, что это за "виль д'амур". Она тебя обволокла ртом, словно облаком, нежным, как пуховая перина. В её прикосновении была бережность, забота и томящееся восхищение.
  Это было самое нежное прикосновение, которое ты помнил в своей жизни – нежное, и вместе с тем немного требовательное, немного обещающее. Тяжело было не обомлеть от такого.
  Иногда она поднимала на тебя глаза, и в этом взгляде было восхищение пополам с насмешкой. Несмотря на то, что ты не читал книг и вообще не очень знал, на что похож мир за пределами Великих Равнин и штата Айова, ты понял смысл. "Мистер Дайсон, вы – самый крутой и желанный мужчина во всем мире, – светилось в них. – И сейчас вы в моей власти. Но я, так и быть, употреблю её исключительно для вашего наслаждения. Потому что я люблю вас и только вас."
  Потом она стала тебя дразнить. Твои "игры в ухаживания" с Джудит, когда вроде вы то смеялись вместе, то она оказывалась сама по себе, а ты – сам по себе, были ничто по сравнению с этими пытками.
  Ощущалось это так, как если бы сладкая патока или сгущенка стекали по стеночке стакана или банки тебе в рот – медленно, неотвратимо, тягуче, и уже почти, уже ещё чуть – и достанешь... а нет, извините, мистер Дайсон, пострадайте ещё немного.
  А потом опять. И опять.
  Прихлынуло – отхлынуло. Прихлынуло – отхлынуло. Рот – взгляд. Рот – взгляд.
  Один раз она выпустила тебя из плена и подула – и сразу стало прохладно и стыло, захотелось назад в тепло и уют её нежного, волшебного рта, хоть умоляй. Но раньше, чем ты подобрал слова, желание было исполнено.
  И опять капелька сгущенки ползет по стенке стакана, дразнит сладостью. И опять – неее, не так быстро, мистер Дайсон.
  Ты непроизвольно порывался положить этому конец – встать, приподняться, схватить, заставить, что-то сделать... куда там.
  Она тебя останавливала каждый раз, и каждый раз по-разному. То ускорялась вдруг, и ты сразу терял интерес к любым своим действиям и мог только лежать, надеясь, что вот оно! То сжимала тебя рукой и смотрела, подняв бровь, дескать, "вы уверены, что вы знаете, что делаете? Я-то знаю!" – и ты отступался.
  А она знала.
  Вскоре ты был измучен наслаждением так, что еле дышал. Ты хорошо усвоил, что плоть бывает тверже стали, но при этом не теряет возможности чувствовать... всё. Ты был, что называется, "готов".
  Тогда она застонала. Это был легкий, едва слышный стон, но в нем было тоже столько удовольствия, столько невысказанной неги, что ты понял – ну это не может быть ради денег. Это все – ради тебя. Как так может быть? А черт его знает...
  И тут уже Дороти пошла на приступ Аламо с такой прытью, что ты в одеяло руками вцепился. Она делала это плотно, страстно, уверенно, но... не яростно. В ней все равно оставалась мягкость и настойчивость женщины, а не гнев Санта Анны. И от этого было спокойно и уверенно. И ты понял, что сейчас "всё будет".
  Но оно пришло не сразу. Оказалось, в те разы, когда раньше она дразнила – это ты был ещё не на краю. Ты дошел до края... и нет, не закончилось. Словно открылась дверь в следующую комнату, где точно все будет. Но и там нет. И в следующей нет. И в следующей.
  И тут она остановилась – это был момент отчаяния. Крикнуть хотелось, что же ты делаешь-то, а!?
  Но хорошо, что ты не крикнул. Не мешайте волшебникам за работой, как говорится.
  Она спустилась ниже и там тоже сделала с тобой что-то мокрое, страстное, витиеватое и приятное. Что-то такое, от чего хотелось сказать "оооооо!"
  Потом она вернулась наверх, и был уже последний штурм, короткий. И вот он был яростный – она стонала уже почти в голос. И звук был такой... мокрый щелчок, как будто сумка подпрыгивает и сочно так хлопает по боку лошади. После быстрой атаки кончилось всё стремительно, хотя для тебя секунды растянулись в часы. Секунды три или четыре. За эти секунды все двери во всех комнатах распахнулись настежь одна за другой, образовав коридор, и в этот коридор мозг твой и тебя всего втянуло, а потом вытянуло.
  Прямо в её влажный рот.
  Чувство... чувство было такое, как будто ты закончился. Ты понял, что "выжат досуха" – это не только про работу со скотом бывает. Ты бы сейчас не смог встать с кровати.
  Дороти застенчиво сглотнула и посмотрела на тебя, улыбаясь, с видом человека, который показал карточный фокус изумленной публике. Одна капелька пристала у неё к уголку губ. Она медленно, оценивающе потрогала её языком, потом сняла у тебя с шеи платок, вытерла им губы и засунула его тебе в нагрудный карман.
  – Мон амуррр, – промурчала она полушепотом и подмигнула.
  Ты отходил ещё долго. Она тебя не торопила.

***

  – Было очень приятно познакомиться с вами ближе, мистер Дайсон, – сказала она, как обычно грассируя "р". И снова подмигнула тебе.
  Она взяла стакан.
  – Кстати, если вам всё понравилось, я буду признательна, если вы кинете Берни монетку за виски. Нес-па? – и она рассмеялась, так, что было ясно – не выпрашивает она у тебя этот доллар. Просто мало ли... ты такой молодой. Вдруг ты не понимаешь, как мир устроен, и что барышню положено угощать, даже если она француженка. Даже если ненастоящая француженка.
  Она проводила тебя до выхода и открыла дверь. Ты вышел на ватных ногах... и чуть не столкнулся с Коулом. Он что ли ждал там?

  – Добрейший вечерочек, мэм! – сказал он, широко улыбаясь и дотрагиваясь до шляпы. – Мы с вами начали знакомиться, да по досадной случайности недознакомились. Это можно и нужно исправить!
  Но Дороти его тон чем-то не понравился.
  – И вам добрый вечер, а вернее, доброй ночи, – сказала она прохладно, давая понять, что разговор окончен.
  – Рад что вы настроены на беседу! – Коул сделал вид, что этого не заметил.
  – Я устала, – ответила Дороти сухо. – В другой раз, мистер.
  – Мистер Фоулмэн! – ответил Коул. – Я как раз тоже собирался отдохнуть. Почему бы нам не отдохнуть вместе?
  – Пшел вон, – сказала Дороти и попыталась захлопнуть дверь.
  Но Коул ловко подставил ногу в ковбойском сапоге.
  – Да вы не знаете, от чего отказываетесь! – пошутил он, все еще игриво.
  Тогда Дороти выплеснула ему в лицо виски из стакана. Виски потекло у него по подбородку.
  – Убери ногу! – процедила она.
  Коул не пришел в восторг от такого развития беседы.
  – Кажется, кого-то придется поучить манерам, – сказал он недобро, вытирая лицо тыльной стороной ладони.
  – Я сейчас хозяина позову, – предупредила девушка.
  И тут ты увидел кое-что такое, чего не видел раньше. Лицо у Коула, обычно светлое, приветливое и слегка смеющееся, стало жестким, как у волка или у сторожевой собаки. Страшным оно стало.
  – Я те позову, шлюха, – произнес он глухо, твердо и отчетливо. – Только попробуй у меня.
  И вдруг рявкнул негромко, но ооочень решительно.
  – НУ-КА ЙОПТ ОТОШЛА ОТ ДВЕРИ!
  И Дороти, ты ясно увидел это, струхнула не на шутку.
  Было понятно, что это – Коул, что он... ну... не задушит её, не застрелит, не порежет ножиком. Но ещё было понятно, что вряд ли человек с таким лицом будет делать с ней что-то приятное и милое. Не про Париж у них разговор будет, ох, не про Париж.
  И может быть... может быть тебе стоило вмешаться.
  А может быть... может быть и нет.
  – Дарра, подожди меня внизу полчасика, – сказал твой партнер, и посмотрел Дороти в глаза так, что она попятилась, боясь издать хоть звук.

  Рик любил смотреть в окно. Иногда он видел там призрак свободы, тень того – чего он был лишен. Да, юный Ричард был абсолютно убежден, что детство его – тягостно и полно страданий. Он, конечно, понимал, что отпрыски негров живут совсем иначе, но, упаси Господь, где негры и где чета Мур? Даже думать об этом вместе сродни святотатству. Но наблюдая за тем как ребятня кружит у дома на Хьюгер-стрит, как бегают друг за другом знакомые, бросают грязь и дурачатся, Рич ощущал себя обделенным, лишенным чего-то, что ему отчаянно необходимо, чтобы дышать полной грудью. Конечно, прогулки на свежем воздухе входили в распорядок дня юного Мура… в котором родители уже видели подрастающего джентльмена, но, черт подери, а можно хотя бы не сразу, не в десять лет? Оказалось, что нельзя.

  Нравственность, стиль, манеры – они были во всем. Ими околотили Рика со всех сторон и сверху водрузили огромное ДОСТОИНСТВО. Прижали, придавили. Словно маяк, который указывает путь к гавани, родители видели в детях, в будущем, образец для общества. Но не только видели, они усердно работали над этим и делали все и даже больше, чтобы вырастить настоящих леди и джентльменов. Не удивительно, что у них получилось. А еще получилось сломать Ричарда, его мечты, желания и выбросить счастливое детство в залив. Почти удалось. Но… любовь к родителям не утонула, не опустилась на илистое дно. По всей видимости, сэр Юджин Мур и миссис Кристина Мур приложили достаточно усилий. У них был план и следовало его придерживаться. Тогда он, Ричард, придет к успеху. А если не верить собственным родителям – тогда кому верить?

  И взрослеющий джентльмен верил. Как верили Бас и Элизабет. В ежедневный распорядок дня входили занятия танцами и музыкой, правилам этикета, точные и гуманитарные науки. В еще совсем юном возрасте Рич любил шутить над старым Джошем: грязью в него кинуть, то облить ледяной водой, а как-то раз он поднес к пяткам спящего добряка тлеющую лучину. Ору было на весь дом. И орали все: Рик, Юджин, Джош. Юный Ричард никогда не видел отца таким… несдержанным. С тех пор занятиям по праву в семье Муров выделялось особое место. Решили ли родители обучить детей обращению с рабами, или приняли тот самый план – кто знает, но времени свободного с того случая у детей почти не стало.

  С рассветом в дом на Хьюгер-стрит приходил Луиджи Росселини, весьма скромного роста итальянский эмигрант, которого дети в семье между собой прозвали коротышкой. Никто не знает, чем он очаровал мистера Мура, но выглядел этот человечек весьма непрезентабельно. В странного покроя сюртуке с затяжками и в неизменно грязных штанах, ходил он в дом Муров пешком. А что творилось с его волосами! Рик и Бас не раз спорили, какого зверька коротышка носит под жесткой шляпой. Единственно достойным восхищения в его образе был изумрудно-зеленый шейный платок, небрежно повязанный вокруг шеи. Но стоило ему снять верхнюю одежду, привести себя в порядок и выйти в колонный зал первого этажа, насквозь пронзаемый лучами утреннего солнца, как этот человек преображался. Быть может, учителем он и был посредственным, но искусством танцев владел как никто другой в Чарльстоне. Луи знал все па и щедро приправлял речь французскими и итальянскими словечками. Дети Муров, попеременно, ходили меж колонн в Сицилийский Круг и гранд-марше, подпрыгивали в лансье и польке, кружились в вальсе и котильоне, ставили бесконечные кадрили и контрдансы, не упуская вирджинский рилл. Но все это, конечно, случилось много позже, после нескольких лет бесконечных утомительных занятий, изучения движений, шагов, прыжков и стоек.

  После 11 начиналось обучение наукам. Именно обучение, потому что учителя садили детей за стол, часто по очереди, потому что занятия чередовались, а материал для изучения был разный, открывали книги и объясняли каждый параграф, каждую теорему и каждый закон, чтобы на следующий день спросить и выяснить насколько материал усвоен. И если не усвоен – процесс повторялся. Танцы хоть немного позволяли Ричарду развлечься, но науки тяготили его не меньше чем Баса, особенно каллиграфия. Единственное, к чему питал хоть какой-то интерес Рик, было правоведение. Да и то потому лишь, что… ну не поймет же отец. И Ричард старался, и даже достиг в нем некоторых успехов. Чего не скажешь о музыке.

  О, в музыке юные леди и джентльмены блистали. И причина тому была проста. Бёзендо́рфер. Он был едва ли не самостоятельным членом семьи, угольно-черный, лакированный, на толстых резных ножках с колесиками, обитыми войлоком. И обращались с ним много лучше чем с неграми. В семье звали его сэр Бёзендо́рфер, но это было неправильно! Людвиг всегда поправлял: “Не «ё», дети. «ö». Как öстеррайх.” В английском языке не было ни такой буквы, ни такого звука, поэтому если запомнить звучание у детей еще кое-как получилось, то с написанием его имени частенько случалось даже не ошибки, а недопонимание. И никогда его не называли просто “рояль”.

  Им расплатился с мистером Муром один торговец, который ввозил предметы искусства и оказался главным героем весьма нелицеприятной истории в порту Чарльстона, из которой, не без деятельной помощи Юджина, выпутался. Детали тех событий, как и многих других, остались мало кому известны, отец редко рассказывал о своих клиентах, но со дня триумфального прибытия в дом Муров Бёзендо́рфер стал больше чем просто музыкальным инструментом или предметом интерьера. Еще бы! Мало того, что вносили его в дом исключительно белые наемные рабочие, но и к прибытию специально разобрали часть стены, ни в дверной, ни в оконный проемы этот исполин ручной сборки не помещался. Ломать стену все же доверили неграм, но и только. Рик даже поставил синяк под глазом Баса, а тот в свою очередь разбил губу Ричарду – дети не поделили кто первый займет место композитора. Ах, если бы они тогда знали! С тех пор этот джентльмен в идеальном иссиня-черном фраке прочно занял главенствующее место в колонном зале дома Муров. Но каким бы совершенным ни был сэр Бёзендо́рфер, обучить детей музыке он бы не смог. Если бы не Людвиг Нойманн.

  Этот респектабельный джентльмен был эмигрантом в первом поколении из Ёстеррайхской империи. Он называл себя последователем классической венской школы, что бы это ни значило, и давал уроки высшему свету Чарльстона, за что брал просто немыслимые деньги. Но он был лучшим, это признавали все в городе, и мог диктовать свою цену. Цена его услуг для четы Муров была символической. Каждый раз, приходя в дом Хьюгер-стрит, Людвиг снимал фрак, подходил к сэру Бёзендо́рферу, брал в руки цилиндр и несколько минут крепко держался за него, уперев взгляд в позолоченную надпись.



  Затем он садился и начинал играть. Нет, не так. Он не играл. Он растворялся в музыке. Пальцы его легко срастались с клавишами, становясь их продолжением, а затем также легко разделялись. В те минуты, ожидая учеников, Людвиг уносился куда-то далеко. Австриец закрывал глаза и немного покачивался в такт мелодии. Его никто не видел таким, а если и видели – то случайно. Зато слышали, и еще как! Нередко прохожие на улице останавливались, чтобы дослушать очередную сонату или симфонию. А то и послушать следующую! Но все они спешили разойтись, когда начинались занятия с детьми. Может быть кто-то из них и думал, что боль в ушах – это единственное, что может быть неприятного в обучении искусству музыки, но большинство, пожалуй, вовсе о том не думало, полагая, что вот сел композитор за фортепиано, или пианино, или рояль (прохожим же все одно, без разницы на слух), и либо у него все получается и все такие “ва-а-ах”, либо не получается и все думают “фи-и-и”. А между этими “ва-а-ах” и “фи-и-и” разверзся настоящий ад и в нем не было чертей. Только один дьявол и имя ему - Людвиг Нойманн с небольшой тростью в руках, почти такой же элегантной как отцовская, но с блестящим шаром на навершии, в котором можно было увидеть свое отражение. А еще в этом аду был сэр Бёзендо́рфер. И в него падали дети Муров каждый день.

  Вообще-то в доме на Хьюгер-стрит не принято было бить детей. Конечно, им иногда доставалось. Реже – доставалось крепко, когда, например, малолетний Ричард подпалил пятку старому Джошу. Но никогда, никогда детей не били по пальцам и по тому месту, через которое вообще-то и принято вдалбливать любую науку. Но музыка – совсем другое. Мистер Нойманн имел некоторые «привилегии» и пользовался ими в полной мере. Наверное, многие из случайных прохожих думали, что играть на музыкальном инструменте – это “вооружиться” им, то есть сесть или взять его, и “играть”, то есть нажимать на клавиши, перебирать струны, водить смычком или дуть, зажимая пальцами нужные отверстия или придавливая рычаги. Мистер Нойманн имел совершенно иное мнение на этот счет!

  Занятие начиналось с того, как правильно подходить к сэру Бёзендо́рферу. И с этим-то не было никаких проблем. Затем нужно было правильно сесть на стул, пододвинуть его, поставить правую ногу на педаль, и, казалось бы, что может быть проще? Но плотный удар тростью по руке между плечом и локтем или по ноге выше колена каждый раз указывал на ошибки. Нельзя просто выбросить ногу вперед, нельзя нажимать на педаль и, упаси Боже, двигать, левой стопой. Нужно плавно вынести правую вперед так, чтобы она нежно опустилась на лапку, при этом не задирая ногу слишком высоко. Руки – о, это не кнут скотовода и не половая тряпка. Когда композитор готов начать - они должны описать ровную арку и замереть над вступительными аккордами так, чтобы подушечки едва касались клавиш. Голову нужно держать прямо, смотреть ровно перед собой. Ерзать, трясти ногами, чесаться, кашлять и еще несколько десятков естественных вещей – нельзя. Напоминание об этом стремительно следовало при каждой оплошности. И лишь затем, выдержав несколько секунд, композитор начинал исполнять шедевры мировой культуры. Но дети Муров не были композиторами, они были учениками. Да и выдающимися талантами не обладали. Так, способности, в большей или в меньшей степени. Но это и не было столь важно. Талантлив ты или нет – каждый композитор начинает с гамм. На самом деле нет, все начинается с музыкальной грамоты, но этой науке детей Муров обучили еще до появления дьявола во фраке. Так вот, после того как Рик научился правильно подходить к сэру Бёзендо́рферу, занимать место композитора и готовиться к исполнению, в аду начинало припекать по-настоящему. Гаммы на три октавы вверх и вниз, токкаты, этюды, циклы этюдов. Особенно нравилась мистеру дьяволу Железная дорога. Не та, которая в Бостоне или Нью-Йорке, а которая в ре миноре. Её Ричард научился исполнять поистине виртуозно. Но чего это стоило! Синяки на руках не проходили несколько недель. Если играть нужно в миноре - значит в ми…но…ре... Если форте - значит ФОРТЕ. Если легато - значит легато, если стаккато - значит ста! кка! то! И никак иначе. Холодная трость раз за разом напоминала о том, что сделано и сыграно неправильно, а мистер Нойманн объяснял как играть правильно, но делал это очень редко. И не от большой лени или самодурства, а потому что и так все было понятно. Искусство, настоящее искусство, требует усидчивости, предельной концентрации, усердия и упорного труда, труда и еще раз труда. И если с последним у Ричи все было ок’ей, то с остальным… Не редко юный Ричард представлял, как берет в обе руки отцовскую трость, с широкого замаха опускает её на спину Людвига, а затем плавно, почти грациозно ставит правую ногу на спину поверженного дьявола и взымает руки вверх в победном жесте. Насладиться победой, даже в мечтах, ему не давала все та же холодная трость с шаром и следовавшая затем боль в предплечье. А затем… сюиты, кантаты, сонаты, симфонии, а когда заканчивалось занятие… Все, конечная таковая черта! На следующий день - тушите свечи. Реприза.

  Но музыка занимала в доме Муров хоть и важное, но не главенствующее место. По меньшей мере у юного Ричарда. Вечерами он пропадал в книгах, у отца была богатая библиотека, а когда попадалась такая возможность – проводил время с Басом на улице, на набережной, на площади, и это были лучшие моменты в жизни! Брат рассказывал о войнах и оружии, а Рик - о пиратах и древних греках, которые уже тогда знали рабов-негров. Оба делились тем, что почерпнули из книг, что видели и услышали. Иногда братья спорили, иногда даже дрались, но оба ценили друг друга и знали, что они – самые близкие люди. И даже Элизабет не разрушила эти узы, хоть и бросила зловещую тень и развела на какое-то время братьев в стороны. Но это случилось не сразу.

  Поступок Элизабет Мур... это трудно описать словами. Это был удар, который, вольно или невольно, изменил жизнь в доме на Хьюгер-стрит, сломил спину уже немолодому льву, который когда-то лишил детства Рика. Но если отец действовал во благо, то Бет-Ли не думала ни о ком, кроме себя. И это было самое мерзкое. Семья отвернулась от нее, вычеркнула из жизни Муров. И Ричи, видя, как постарела мать, каким рассеянным стал отец, искренне считал, что этого мало. Еще бы!

  Мать всегда занимала особое место в жизни Рика. И времени, проведенного с матерью, ему остро нехватало. Кристина следила за хозяйством, за рабами, за мужем, за учителями. Конечно, за детьми тоже. И она их любила! Поправляла шейные платки, гладила по волосам и целовала перед уходом, но, Господи, эти мгновения… Она не могла дать больше. Или могла? Пока не родился Цезарь, ведь могла? Или до поступка Элизабет? После побега дочери мать перестала следить за собой. Нет, конечно, она одевалась соразмерно своему положению, мыла руки, укладывала волосы и умывалась. Но сначала на ней перестали появляться изумительные броши и заколки, которые придавали её образу невообразимый чарующий шарм. Потом она начала оставлять в шкатулке серьги и кольца, а дальше… Кристина часто запиралась в комнате и плакала. Она не рассказывала, что творилось у нее в душе. Вначале Ричи был уверен, что виной тому предательство. Но потом все стало несколько сложнее.

  Отец напротив, всегда готов был провести время с детьми. Да, его было мало. Но вечерами он часто сидел в кресле, курил, читал газеты и разговаривал с сыновьями. И чем старше они становились – тем душевнее проходили те часы. Рик обожал отца, видел в нем образец джентльмена, свет, на который нужно лететь и к которому нужно стремиться. А еще он был добр. Не то что Людвиг, которому, конечно же, попустительствовала мать. Теми вечерами Юджин рассказывал удивительные истории о дальних странах, о торговцах, о кораблях и о промышленности. На самом деле Рику было все равно что слушать. Лишь бы этот голос не прерывался, лишь бы снисходительная улыбка не покидала его лицо. Время в кабинете с отцом было незабываемым. Его хотелось провести снова и снова.

  Предательство Элизабет все изменило.

  Юные Ричард и Баском задумали убийство. Дональд должен был умереть, тогда Бет-Ли вернется в семью и все будет как прежде. Так они считали. И подошли к задуманному со всей обстоятельностью, со всем усердием и знаниями, которые в них вложили учителя. Браться сразу сошлись, что оружием убийства должен стать пистолет. Он небольшой и его легко спрятать, но долго не могли определиться с типом. Они несколько раз ходили в оружейный магазин. Брали в руки разные модели, примеряли, расспрашивали про каждый, и Дуглас, старый шотландец с большим пятном у левого глаза, тряся морщинами, охотно рассказывал юным Мурам про каждый заинтересовавший братьев пистолет. Он был словоохотливым дядькой, а поговорить доводилось редко. Бас считал лучшим выбором кольт Уокер, за счет большого калибра. Рик настаивал на деринджере, кольт для него был тяжеловат. В итоге каждый остался при своем, вопрос с оружием отложили. Убить Дональда должен был Ричард, а Баском – подтвердить, где Ричи был во время убийства, если дело пойдет плохо. Он был старше и ему должны были поверить. Потом Баском напросился на собрание милиции Чарльстона. И, конечно же, взял с собой Рика, посмотреть как взрослые мужчины проводят время. Но суровые дядьки с усами и бородами и солидные джентльмены стреляли в основном из ружей, ходили строем и готовились в общем-то совсем не к тому, что задумали братья. Но в первый раз уши у Ричи заложило от выстрела именно там. А еще ему дали подержать настоящее двуствольное ружье. Заряженное! В общем приключение вышло знатное, но то зачем братья шли они не получили. Какое убийство может быть без разведки? Было решено, что Рик съездит на ферму к Дональду и узнает обстановку. И тут-то случилось сразу несколько событий.

  Сначала Ричард случайно увидел, как горничная Мэри плакала на груди у Джоша. Не то чтобы ему было дело до отношений рабов, но Рик никогда не был обделен некой долей любопытства. Он несколько раз подслушал разговоры негров и выяснил, что все они, кроме кучера, весьма расстроены бегством малышки Бет-Ли, как они её называли между собой. Но именно что расстроены. По какой-то причине рабы любили сестру. Своенравная и импульсивная, она никогда не относилась к прислуге как-то особенно. Скорее наоборот! Свысока, подчеркнуто высокомерно, но сдержанно. Она была холодна, всегда. Возможно ли, Элизабет стала для непутевых домовых работников символом, за которым они хотели следовать? Стала тем, кем стал отец для Рика? Кто его знает. Почти сразу после этого Ричард имел долгую, обстоятельную и откровенную беседу в комнате матери, из которой вышел в состоянии подавленном, если не сказать больше. Тот разговор он оставил в себе, но от задуманного не отказался.

  О поездке к сестре он никому, кроме Баса, не сказал. Не то чтобы Рик собирался делать из этого секрет. Если бы его спросили за семейным ужином где он был – Ричард дал бы прямой и честный ответ. Но сам рассказывать о том не желал.

  Это случилось в воскресный день, после службы в церкви. Родители отлучились по делам, а Ричард нанял багги и отправился на крошечную ферму с двумя рабами и лохматой собакой, как он думал. На ней еще, должно быть, жили Дональд и когда-то любимая сестра Лизи. О, сколько мыслей обернулось в голове Рика за время поездки! Первоначальный план узнать обстановку на месте оказался позабыт. Гнев вытеснил все чувства. Ричард в свои неполные 15 жаждал заглянуть в глаза Дентона и обвинить его в… в том что он вор, разбойник, негодяй, который не думает ни о ком кроме себя! Что он обманщик, обольститель и лжец. Сжимая кулаки до побеления, юный Мур представлял, как обвиняет сестру в том, что она уничтожила их жизнь, что погубила родителей, измарала честь семьи и не будет ей прощения ни на земле, ни на небе. Но все они испарились, стоило Ричи увидеть Бетти и счастливую улыбку на её лице. Взгляд сразу скользнул вниз, на живот. Вроде бы, нет, талия на месте. Его пригласили отужинать. Элизабет интересовалась как живет семья. Рик отвечал на неудобные вопросы кратко, нехотя. Не врал, и выходило неловко. О себе говорил охотнее. Брат осторожно интересовался жизнью Дентонов. Беседа получилась скомканной. Было и несколько теплых слов, воспоминаний о детстве. Ричард своими глазами увидел, что так жить тоже можно. Так люди живут. И, вроде бы, счастливо. Стоило ли это счастье всего того, что случилось с семьей Муров после? Рик не переменил мнение, не стоило. Но выбор был сделан, и его мнения не спросили. Прощание получилось таким же, как и ужин. Неловкое. Нелепое. Странное. Дональд проводил Ричи до багги. Попрощался. Ричард пробормотал благодарность за ужин и пообещал застрелить мистера Дентона, если тот причинит боль Лизи. Должно быть, угроза прозвучала забавно из уст четырнадцатилетнего юноши, но Дональд отлично владел собой. Еще Рик ввернул какую-то любезность на прощание и уехал.

  Идея убийства Дональда выгорела сама собой. Толи вопросы отца про визиты в оружейный магазин насторожили братьев, толи поездка к Дентонам, а может оба о повзрослели наблюдая как на глазах стареют родители. Кто знает. Много лет спустя, если бы Рика спросили что он думает о той затее, он отшутится бы. Как мальчишки, вооружившись палками и воображая себя пиратами, бегут на абордаж брошенного дома - испанского галеона. Но кто знает что на самом деле случилось в те дни после поездки. С уверенность можно сказать лишь то – что место в сердце Ричарда для Элизабет осталось. И что-то там теплилось, упрямо тлело и не угасало.

  Еще дважды Рик ездил к Дентонам. Он хотел убедиться, что с Лизи все хорошо. О Дональде же он старался не думать. Ну живет и живет. И пусть его. Господь осудит по делам. Да и о сестре со временем вспоминал все реже. Тем более в доме появились совсем другие заботы. Баском, после неудачи с поступлением, окунулся с головой в учебу. Его было не узнать! Детские мечты о военной карьере не прошли, но говорить о них брат не желал. Его интересовало правоведение и будущее. Должно быть, так он хотел поддержать родителей, а может себя, ведь благополучие семьи дало трещины не только в отношениях. И Рич следовал примеру старшего брата. Идея поступить на один курс виделась ему великолепной, восхитительной. Они могли бы помогать друг другу, делиться опытом, а потом организовать какое-нибудь юридическое бюро братьев Мур или R&B Company. А потом… потом можно было взять в компанию Цезаря и стать лучшими во всем Чарльстоне. Во всей Южной Каролине! Выглядело как план, причем неплохой.

  Но разговор с отцом разрушил планы. Вернее, заставил их пересмотреть. Все еще было не так плохо. Родители разве что сильно сдали, да судьба младшего брата вызывала беспокойство. Нужно было всего лишь немного подождать, приложить еще немного усилий. Двум уже почти мужчинам под силу спасти положение семьи.

  Ричард предложил как поступить, и Баском согласился. Братья пришли к отцу в кабинет. Говорить должен был Рич.

  - Сэр, мы приняли решение. – официозно начал Рик и сразу смутился. Говорить почему-то было трудно, не смотря на то что все решено и никто из братьев не остался обижен. – Мы будем поступать оба, и если у Баскома получится – я буду готовиться еще год. Но у меня есть просьба, если позволите, сэр! – Рик посмотрел на носки ботинок, а затем продолжил смущенно. - Я усердно учился. Не могли бы вы начать брать меня на заседания? Практика стала бы отличным продолжением моего образования и с ней я смогу стать лучшим на потоке. Мне этого нехватает, сэр. – на этот раз Рик замолчал надолго. И только когда Юджин открыл рот, выпалил, словно опаздывая на поезд. – А еще я хочу трость. Как у вас, только не со львом, а… вы можете выбрать сами, сэр. Ну пожалуйста, па…

Скрипач вгляделся в лицо Диаманти, чтобы хорошенько запомнить, как он выглядит, когда злой — ну так, на всякий случай, на будущее, если оно случится — и медленно кивнул.

Потеря баллонов нанесла ему удар в самое уязвимое место. У рядового Янга это была не печень, а вера в людей. Он тоже очень хотел разозлиться, но вместо этого скорее растерялся. Что-то похожее Айзек почувствовал в Веллингтоне, когда им выдали бракованные баллоны: тоже ведь в голове не укладывалось! Но тогда капрал был настроен добродушно и в три матерных слова очень доходчиво все объяснил так, что оно уложилось, а теперь было не до вопросов и философских дискуссий, и приходилось справляться самому.

Скрипач шмыгнул носом.

Обжора этот тоже. Мог бы и погромче крикнуть. Повнушительнее. Как осколок в ноге — так он здоров орать, а как напалм воруют... У-у, если бы Айзек был на его месте, он бы вцепился в обвязку руками, ногами и зубами.

С другой стороны, пехота. Что б они понимали в баллонах.

— Может гранат еще получится... случайно найти, — ни к кому конкретно не обращаясь заметил Скрипач. — Рядом с баллонами.

О том, чтобы оставить где-нибудь взрывчатку, Айзек даже заикаться не стал. Никому нельзя верить, когда дело доходит до боекомплекта. Никому.

Слипуокер
  Вдоль стеночки ты пробрался на правый фланг, мимо воронок и расстрелянных в сопли сараев.

  У стены лежали раненые, но были и вполне здоровые морпехи, и их было много. Некоторые были из роты "Эхо", ты их не знал. Но были и знакомые лица. Ты нашел какого-то веснушчатого парня, лежавшего под стеной в обнимку с винтовкой. Кажется, видел его рожу в строю.
  На вопрос, где Блондин, парень ответил:
  – Честно? Вот хуй его знает! Где-то там... – и махнул рукой в вперед.
  Ты поднял голову над стеной, и рядом с ней свистнула пуля. Не вплотную, и стреляли, наверное, даже не в тебя, но все равно... неуютно.

  Пришлось ждать и не высовываться какое-то время. Потом пришлось ползти вперед.
  Люди лежали здесь в ямках и воронках или скапливались под стенами построек, вжимались в них. Так они чувствовали себя защищённее. Они сжимали винтовки, как будто винтовки могли помочь им спастись.

  На вопрос: "Где лейтенант Уоткинс?" – они отвечали "Да где-то тут".
  Это было, пожалуй, ненормально. В нормальной обстановке все всегда знают, где командир. На учениях, например. Но когда пять-десять минут лежишь мордой в песок, то видишь вокруг только спины цвета шалфейного листа, рюкзаки, тощие жопы в камуфляжных штанах, подошвы ботинок... а лиц не видишь. А лейтенанта не особенно отличишь от простого бойца.

  Правее, видимо, там, где залегла рота "Эхо", начали рваться мины – Дащь! Дащь! Они и не свистели почти, а так, подсвистывали и хлопали слабенько вроде бы. Но было понятно, что рота "Эхо" никого там не атакует.
  Потом заговорил пулемёт. Звук выстрелов было слышно плохо, но воздух буквально наполнился свистом. Впереди, на просвете между берегом и линией построек, пролегла и опала строчка фонтанов из песка. В кого он стрелял? Да может, просто так очередь дал.

  – Где лейтенант Уоткинс? – спросил ты очередного бойца, подергав его за рукав.
  Он обернулся.
  – Я лейтенант. Че надо?
  Обстановку он обрисовал довольно емко.
  – Пиздец полный. Пулемёты у них где-то там, справа. Я даже и не врубаюсь, где. Наверное, за заливом. Мы барак-то взяли вон тот, но потом отступили, потому что с фланга резать начали. Так-то ползком к нему подобраться можно, но ток отступать потом трудно будет, если что.
  Ты посмотрел на барак, про который он говорил, прямо перед вами. А потом и на барак, который Манго приказывал подавить, полевее. Ну да, пострелять по нему отсюда можно. Но окна-то не в створе. По окнам даже можно попасть, но только если япошки будут из глубины барака стрелять по Хобо и его ребятам, их так не достанешь. Надо штурмовать. Для этого надо вперёд идти.
  – Слушай, – сказал Блондин. – А почему бы тебе вперед не сползать? Не посмотреть, что там, а? Посмотри, есть там япошки, и возвращайся. Ползком под пулемётами проскочишь, они одного человека не станут крошить. А? А так-то какой смысл? Заодно и Манго потом доложишь, что там и как.

  Предложение было... странное. Вернее... вернее странно было, что оно сформулировано было как предложение! Вообще ты не помнишь, чтобы человек в звании лейтенанта тебе когда-либо что-либо "предлагал" в формате "а почему бы тебе не". Всегда было "морпех, пиздуй туда изо всех сил!"

  Но объяснялось это просто – Блондин, конечно, мог тебе приказать. И послать на верную смерть, ага. Или не на верную, кто же знает? Может, там вообще в бараке япошек нет! Он и своего человека мог послать. Только ты-то не его. Ты вообще посыльный нового "командира роты". Не вернешься – невелика печаль, другого себе найдет. А у Блондина тут каждый человек на счету, да и не хочется так вот дуриком своих отправлять "сползай-посмотри".
  А не приказывал он "пока что", потому что вроде бы Манго все же теперь начальник. Поперек его приказа свой приказывать – тоже не очень правильно.

  Такой вот "Семпер Фай".

  Пока ползли – вроде совсем попустило, пришел организм в норму. Ну как пришел. Мозг по-прежнему автоматически высчитывал траекторию прилетающих снарядов, а в носу нестерпимо и, такое ощущение, что навсегда, воняло дымом. А, ну еще с непривычки винтовка била прикладом по жопе. Ну тут уж ничего не поделаешь, не повесишь же "трубу" за спину.
  Впрочем, это все были маленькие жизненные неприятности. А вот то, что Малой, как нарочно, умудрился потерять место, куда положил баллоны – это уже делало лицо Мрачного мрачным. Нет, ну как по другому-то?
  – Слушай, ты точно помнишь? Подумай хорошо. Нам этот Наполеончик ротный башку отвернет же из-за этих баллонов... Не, ну точно, вон там мы ползли, даже я помню. Что за дерьмо!..
  Ну а дальше, как в книжках, настало время неожиданных показаний неожиданного свидетеля. То, что свидетелем стал даже сейчас жрущий Обжора, было не то чтобы неожиданно, особенно то, что он прямо сейчас ел, а вот его показания стали настолько неожиданными, что у Мрачного будто лицо опустилось под тяжестью проблем, а в глазах начал разгораться нездоровый напалмовый огонек. Он махнул Обжоре рукой и со стоном уткнулся головой в песок. Зарываться, как страус, не стал, и то, наверное, потому, что не мог. А хотелось.
  "Спиздили! Ну ты подумай, а! Ну пехота, ну ублюдки! Суки, пиздят все, пиздят все, ни совести, ничего святого. От пуговиц до бюджетных денег, даже гребучие баллоны, которые никому в этой сраной дивизии не нужны, и те спиздили! Что за народ, как так можно! Перл-Харбор, и тот из-за этих хапуг просрали! Ох, не мафию надо было отстреливать! Ну что за нахер!"
  Мрачный глухо и коротко заревел, поднял голову и стал смотреть Янгу прямо в глаза. Казалось, что за прямым взглядом грязно-зеленых и бело-красных одновременно глаз последовала бы отповедь, мол, что же вы, юноша, так опрометчиво поступили с казенным имуществом. Но нет, Диаманти пока что продолжил свой внутренний монолог, перейдя к стадии принятия:
  "Так, если Обжора не врет, то они просто собирали патроны... вечно голодное существо, сука... Наверное, какое-то подобие пункта боепитания уже есть. В принципе, не должно быть больших проблем. Если они батальонные, то, конечно, хуже. Но я и сам не добрый. Ух я не добрый, сука! Будут козлить – вообще спуску давать нельзя. А так, если что, ротным прикроюсь, я вообще прикомандированный. Ну пидоры!"
  – Так, Малой. – Диаманти одновременно взял "трубу" в левой руку, а правой стал доставать пистолет, но расстреливать рядового Янга он пока не собирался. Поползли за баллонами. Смотри, где эти козлы кучкуются. Как приползем – сразу хватайся за баллоны и начинай ставить, команды не жди. А вообще – делаешь все, как я скажу. Как-то так. Вот ты видел меня злым? Вот теперь я злой. Все, поползли.

  Ты родился в Чарльстоне, в семье адвоката Юджина Мура. Его отец, Спенсер Мур, был родственником крупного банкира, но не по прямой линии.
  Твой дед торговал хлопком, как и большинство торговцев в Чарльстоне. Детей у него было всего двое (не считая умерших во младенчестве) – один его сын (твой дядя Хармон) стал художником. Дядя имел свою мастерскую и писал на заказ портреты (не очень хорошие, но очень торжественные, и плантаторам этого хватало). Второй сын Спенсера (твой отец) – окончил колледж и стал адвокатом.
  Чарльстон 1830-х и 1840-х был городом, в котором Юджин Мур – молодой, умный и энергичный – был просто обречен на успех.

  Каким был этот город в те времена?

  Позже про него будут говорить: "Хлопок, рабы и спесь." И того, и другого, и третьего тут и правда было много. Но на самом деле так говорили в основном из зависти. Чарльстон был городом красивым и полным достоинства.
  Новый Орлеан – это "дама полусвета" Юга. Еще, конечно же, это был промышленный центр, транспортный узел и так далее, но... но все понимали, что нравы там... так себе.
  Саванна была городом донельзя патриархальным – приличным, чинным, но уж слишком сонным, слишком плантаторским.
  Атланта – молодым маяком прогресса, бойким, но в первый ряд ему лезть еще рановато.
  Ричмонд – местом, где бился политический пульс юга, а значит местом... слегка скандальным.
  А Чарьстон... Чарльстон был городом, в котором шла торговля, да. Но который никогда, ни за что не опускался до того, чтобы стать "просто торговцем". Здесь держали стиль. Здесь крутились огромные деньги, как и на севере, во всех этих Бостонах и Нью-Йорках... но вот только не они здесь были главным. А главным было именно что достоинство. Чарльстон был словно джентльмен, которому не плюют вслед не потому что боятся, а потому что... ну хорош! Не смазлив, не чванлив, не душен. Человек-камертон, по которому отстраивают стиль все остальные. Нравственный и интеллектуальный образец для всего Юга.
  Но были у этого города и грязные секреты, увы.
  Во-первых, не всегда он был таким. Когда-то город этот был развращенным и коррумпированным донельзя, и именно поэтому Черная Борода облюбовал его окрестности, как базу. Это был рассадник пиратов и контрабандистов всех мастей. Но за сто лет с коррупцией кое-как научились бороться, а если не получалось – так хоть заметать её следы под ковер.
  А во-вторых, Чарльстон (как и вся Южная Каролина) выглядел, конечно, очень достойно и здорово. Но только обусловлено это было тем, что всю грязную работу делали рабы. Да дело даже не в грязной работе! Богатство этого города напрямую зависело от рабов, вкалывавших на плантациях по всему штату. И в самом Чарльстоне рабов было было просто превеликое множество. Впрочем, времена, когда негров возили из Африки, набив в трюмы, как тунцов в бочки, давно прошли. Конечно, законы о рабовладении были суровыми – не только раб по ним всегда должен был знать своё место, но и его хозяин. Раба нельзя было обучать грамоте, нельзя было платить ему зарплату, жилище его надо было регулярно обыскивать, и за нарушение некоторых правил можно было даже попасть в тюрьму или во всяком случае получить крупный штраф. И все же... законы законами, но рабы были частью общества, а не говорящим скотом. Для многих хозяев – как неразумные дети, которых нельзя баловать, а нужно следить, чтобы они приносили пользу. По крайней мере, так было в городе и на маленьких плантациях, ну, а на больших, конечно, не сахар. Но кто рассказал бы тебе об этом в десять лет?

  Когда тебе было десять лет, умер твой дед, и он умер со спокойной совестью – его сын, Юджин Генри Мур, уже пришел к успеху. Он закончил колледж, он начал практику, он добился в ней такого успеха, что купил собственный дом – потому что отеческий дом оказался для его семьи с четырьмя (ну, тогда еще тремя) детьми маловат. Твой отец в основном делал деньги на торговых делах, делами о рабах он занимался мало. Торговцы хлопком, индиго и рисом – вот кто были его клиенты. Он специализировался на коммерческих тяжбах, но брал в работу и уголовные – по обвинениям в мошенничестве, например, или в растратах.

  Господи, как же он был хорош! Он был сам, как Чарльстон! Среднего роста, представительный, учтивый, в угольно-черном фраке и перчатках, с правильной речью и идеальной осанкой – про него шутили, что он выигрывал дела в тот момент, как входил в зал и кланялся судье или присяжным. Хотя, конечно, это было не так. Единственное, что было франтоватого в его облике – это трость с бронзовой головой льва. Было даже такое выражение у его соперников – "берегись, молодой лев тебя сожрет."
  Его жена, Кристина Мур (твоя мать), была урожденной Сазерленд, дочерью другого торговца. Она была третьей или четвертой дочерью, и отец женился на ней, что называется "не из-за большого приданного". Приданое-то было скромное. Но они были до того красивой парой, что их свадьба воспринималась всеми, как что-то само собой разумеющееся.
  От неё вам с братом достались светлые волосы – волосы у отца были темные, каштановые.

  Твой брат Баском был всего на полтора года старше тебя. Но ещё у вас была старшая сестра – Элизабет, Бетти, "Бет-Ли", как её дразнил Баском. И она тоже была умна и хороша собой. Очень красива, если сказать напрямик – черные вьющиеся волосы, изящный нос и вскинутые брови, карие глаза... И ещё она упирала руку в перчатке в бок, за что мама иногда делала ей замечание. Но этот жест так ей шел! Конечно же, Лиз была страшная задавака! Но... у неё были для этого все причины – в семнадцать лет, когда тебе было десять, а Басу – одиннадцать, папа... отправил её в колледж!
  Девушку! В колледж!!! Нет, ну вы представляете! В самый знаменитый женский колледж в стране, Уэслиан в Джорджии, колледж свободных искусств, который ВЫДАВАЛ ДИПЛОМ БАКАЛАВРА! Папа страшно гордился тем, что его дочь учится именно там, и, может быть, не первая на потоке, но точно не последняя.
  Потом, уже в пятьдесят четвертом, у вас родился третий брат – его назвали Цезарем, но между собой говорили "Малыш-Цезарь".

  Как вы вообще жили? О, папа постарался, чтобы вы не скучали. Как только беззаботное детство миновало, на вас накинулись разного рода учителя. Чего только они не впихивали вам в голову с братом! Ты учился лучше него – то ли у тебя было больше способностей, то ли Бас просто дурака валял. Его всегда больше привлекало что делается на улице. Сначала учеба просто раздражала, потом ты привык... потом лет в двенадцать, понял, что у папы есть какой-то проект. Он не называл его так, но он часто говорил "у вас должно быть все хорошо." И поначалу это радовало – вот же, папа вам добра желает, надо постараться. Но потом ты понял, что ключевое слово в этой фразе – "должно". Папа добился успеха. Вы тоже добьетесь. Или зачем вообще всё? Зачем он женился, развил свою практику, зачем купил старый дом?

  Дом был двухэтажный – с большими комнатами внизу и спальнями наверху, с чердаком и колоннами. Это был дом старой постройки, чуть ли не колониальной эпохи, отданный владельцами по хорошей цене иии... папа не сразу понял, почему. Когда дом продавали, он выглядел весьма впечатляюще, но потом его пришлось ремонтировать – там штукатурка отвалилась, здесь доска гниёт.
  Впрочем, за такими вещами следила мать, а вас эти хлопоты не касались. Ты запомнил старый дом на Хьюгер-стрит, как дом, полный света – в нём были большие окна, и солнце, проникавшее между пальмами в окна сквозь не до конца сдвинутые портьеры, четким лучом прочерчивало полумрак, и в этом луче медленно летели вверх и вниз пылинки. В этом доме всегда пахло покоем и достоинством. Сильнее всего им пахли большие часы в виде башни, отбивавшие полдень мелодично и солидно.

  У вас были слуги – все сплошь негры. Кучер (у вас не было своей конюшни, но папа любил, чтобы его в суд возил хороший кучер, пусть и в наемном багги, потому что по дороге он мысленно повторял свою речь), кухарка, горничная, няня. И ещё старый Джош – это был слуга ещё дедушки, он папе достался по наследству. Он в основном бездельничал, но хорошо следил за всеми остальными, а следить за ними, как ни крути, было надо, а то бы они тоже начали бездельничать. А еще старый Джош играл со всеми младенцами в этой семье. Считай, вторая нянька!

  Но когда в доме испортилась крыша, негры её починить не смогли, и тогда папа нанял белого работника. Его звали Дональд, ему было лет двадцать шесть, он был скромный малый. Он взялся за месяц починить её в одиночку, лишь изредка звал какого-то своего напарника. Это оказалось намного дешевле, чем нанимать бригаду.
  С этим Дональдом приключилась преинтересная история.

***

  Это было в пятьдесят шестом году – Басу было семнадцать и он уже подумывал, в какой колледж поступать, хотел идти в Цитадель, учиться на офицера. Когда вы были маленькими, отгремела Мексиканская война, и всем мальчишкам хотелось на следующей войне стать генералами, ну, а потом и президентом, как Закари Тейлор. Только папа был против, и Басу приходилось готовиться на юриста.
  Бетти же как раз не так давно вернулась из своего Уэслиан. Она уже давно дебютировала в свете, её частенько приглашали подруги даже в такие салоны, в которые не очень-то приглашали вашего папу. Ну, а Цезарю был всего год.

  Дональд работал хорошо – папа был доволен. Однажды он пригласил его за стол, отобедать. Все к этому долговязому аккуратному парню уже привыкли и привязались, а негры его даже немного полюбили.
  – Расскажите о себе, – попросил его отец.
  Дональд рассказал, что живет в доме у отца, но что у его дяди есть маленькая плантация милях в двадцати от города. С папой дядя в давней ссоре, но тот пообещал оставить плантацию в наследство племяннику.
  – У вас, вероятно, большие планы по поводу неё? – снисходительно спросил мистер Мур.
  Бас, ухмыляясь, прошептал тебе на ухо: "Сейчас Дональд будет просить нашего папу помочь оформить наследство!"
  – Я бы не сказал, – ответил Дональд. – Бог даёт мне возможность зарабатывать честно в поте лица своего. А планы... планы – это как получится, сэр. Я, конечно, постараюсь приумножить то, что получу, но ведь не планы – главное в нашей жизни.
  – А что? – спросил отец с любопытством.
  – Достоинство, мистер Мур.
  – Что вы имеете в виду?
  – Достоинство – это манеры и искренность. Так мне говорил мой дядя. О моих манерах судить не мне, но чтобы быть искренним, сэр, надо быть уверенным, что ты делаешь праведное дело.
  – Я вас не вполне понял, молодой человек, – сказал отец, отчего-то напрягшись.
  – Я, вероятно, сказал что-то неприятное. В таком случае простите меня, сэр, – смущенно постарался сгладить углы Дональд.
  – Нет, продолжайте, – попросил его отец.
  – Если ты вырастил хлопок своими руками – ты живешь честно, ведь так? – спросил его ваш работник.
  – К чему вы клоните?
  – Ни к чему, сэр. Я просто говорю, что это главное.
  – Вы что же, плантацию будете без рабов держать?
  – Я буду сам работать, сэр. Но и о рабах я буду заботиться. Их труд тоже будет честным. Никто на моей плантации не ударит раба просто так.
  Папа держался хорошо, но потом не стерпел. Что-то в словах Дональда сильно его задело.
  – Я бы хотел прояснить, вы что же, считаете мой труд нечестным?
  – Ну... если мне будет позволено говорить прямо, сэр...
  – Только так и следует, юноша.
  – Нет, сэр, я так не считаю. Вы в каком-то смысле, как врач, к которому приходят, если здоровье пошатнулось. К вашим услугам прибегают, когда другого средства нет, а нужно отстоять имя, собственность или репутацию. Но когда вы спрашиваете себя: "А точно ли человек, которого я защищаю невиновен?" – вы знаете ответ?
  – Конечно, – сказал папа, слегка натянуто улыбнувшись.
  – Ну и хорошо, – пожал плечами Дональд. – Благодарю вас за обед, сэр, мне кажется, я злоупотребляю вашим гостеприимством. Если вы позволите, я пойду.
  Но по папиному лицу все за столом отчетливо поняли, что ответ, который хотел услышать Дональд, был "конечно, да", а не конечно.
  – Никогда не видел па таким... опрокинутым, – сказал тебе в тот день Бас.
  Папа даже хотел рассчитать Дональда, но мама воспротивилась – домашними расходами управляла она, и по её мнению это был очень хороший работник: стоил дешево, а делал всё хорошо.
  Ты встретил Дональда еще один раз – на лестнице в вашем доме. Ты по ней поднимался, а он спускался, наверное, закончив работу на чердаке. У него был какой-то странный вид, немного безумный что ли... Он посмотрел на тебя, смутился и назвал "сэр".

***

  Вскоре пришла пора Басу поступать в колледж, и он... не поступил!
  Папа был расстроен. Маме было не до того, она возилась с Цезарем, её последним, как она понимала, ребенком. Ну, а Лиз только пожала плечами.

  А потом случилось такое, что сильно изменило папину жизнь. Это было в ноябре. Было прохладно, около пятнадцати градусов.
  К вам в дом опять пришел Дональд – в скромном, но опрятном фраке, что выглядело по меньшей мере странно! Фрак ему не очень-то шел, он в нем выглядел, как пароход, к которому приделали мачты и паруса от чайного клиппера.
  Было часа три пополудни, воскресенье, вы вернулись из церкви и папа курил у себя в комнате. Он спустился и принял Дональда в гостиной. Вы были там же.
  – Что вам угодно? – прохладно осведомился он.
  Дональд выглядел так, как будто папа навел на него ружье, у него губы подрагивали, свою шляпу он держал в руках. А сказал он такое, от чего в комнате повисла звонкая, оглушительная тишина.
  – Мистер Мур, сэр. Я... я пришел просить руки вашей дочери.
  Папа молчал с полминуты, пытаясь это осмыслить.
  – Но... зачем вы это делаете? – спросил он с раздражением. – Это же глупо. Элизабет никогда не выйдет за вас замуж, даже если я ей прикажу.
  – А вы... вы позовите её, пожалуйста. Пусть мисс Мур скажет за себя.
  Тут папа всё понял.
  – В любом случае, я вам откажу, – сказал он очень сухо. – Прощайте, мистер Дентон.
  – Прощайте, сэр, – ответил тот сквозь зубы.

  А на следующей неделе Элизабет Мур сбежала из дома, обвенчалась с Дональдом Дентоном и стала его женой. И хозяйкой крошечной плантации с двумя неграми и лохматой собакой.
  И не было удара страшнее, который наносила бы жизнь Юджину Муру.

***

  Папа начал проигрывать дела. Вернее, даже не так: он проиграл два дела подряд. История с Элизабет, странная и глупая, стала достоянием общественности. И папу... папу через полгода перестали приглашать выступать на серьезных процессах. Молодому льву, который был уже не молод (сорок шесть лет, как ни крути), сломали спину.

  В пятьдесят восьмом году тебе исполнилось восемнадцать лет. Был август, стояла жара под тридцать градусов (Южная Каролина была жарким штатом). Папа позвал вас с братом в кабинет.
  Вы вдруг заметили, как он постарел.
  – Мальчики, сказал он нехотя. В этом году... в этом году кто-то один из вас сможет пойти учиться в колледж. Бас, я не хотел бы лишать тебя второй попытки. Но и Юджину я отказать в попытке не могу. Вы можете попробовать поступить оба.
Но если у вас получится, учиться сможет кто-то один. Решите... решите сами, кто из вас это будет.
  Бас за год взялся за ум, он ждал этого момента долго, учился изо всех сил... и теперь... теперь счастливчиком должен был стать кто-то один из вас. Да, второй сможет поступить в следующем году. Возможно. Если денег хватит на двоих. Потому что юному Цезарю деньги на учителя тоже скоро понадобятся. Не в общей же школе ему учиться.

  Пробовать глубину реки обеими ногами было чертовски глупой затеей, но пустые нарекания еще никого не перенесли по ту сторону стен тюрьмы. Что толку теперь винить себя за неосторожность, опрометчивость и чрезмерную горячность? Хотя… Иногда Джо таки пытался заякорить себе на подкорке мысль о том, что впредь нужно быть более терпеливым. Думать, складывать, не гадать, а предусматривать. Черт, это старость, м? Джо усмехнулся, к слову сказать, улыбка теперь довольно часто появлялась на скупом лице бандита. Пусть и не такая открытая, как у нормальных людей, потому как походила эта улыбка на какой-то кривой шрам. Можно было сказать, что кто-то просто вскрыл ножом лицо Джонсона, как вскрывают консервную банку. Криво, сбоку, та похер. Но! Да, Джозеф улыбался, а не скалился и по большому счету ему было плевать как это выглядело ну и все такое. Он просто не так грузился как раньше.

  Мужчина, опершись спиной о щербатый отвес тюремной стены, ощутил знакомую прохладу. Она плавно, даже нежно прошла от лопаток до крестца и обняла за пояс. Однако то жаркое лето, три года тому назад, он почему-то сразу вспомнил и представил воочию, будто и не было позади него толстой кладки.

  Вопрос. Еще. Снова вопрос. Духота, зал и эти сраные парики и пот, струящийся из-под них. “Вы убили Шелдона Пёрселла?”... Нет, он тогда спросил: “Вы убили Шелдона Пёрселла из этого револьвера?”. Ага, точно, так и спросили. Ему на миг показалось настолько лицемерным все это заседание, что он едва не блевонул! Так просто все было в этой фразе, мол, самое-то главное, из этого ствола стреляли или нет? А что убили человека – ну дык бывает, верно? Черт. Потом вроде спрашивали, сколько всего убил – тоже такое, вот если меньше дюжины, то вроде и не плохой парень, а если больше – ну падаль редкостная! Не-а, ребята, первый кровник навсегда вас меняет, бывает, что кто-то эти изменения принять не может и вовсе. Мысли, тревоги и раскаяния разрывают сознание и терзают бедолагу так усердно, как голодный пес грызет оброненный в пыль мосол. Другие же – наоборот, просто принимают это мироощущение как утреннее озеро принимает в себя человека, захотевшего окунуться еще когда дымка стелется у самой поверхности глади водной. Медленно ли быстро, с брызгами или плавно, словно нож в масло, но озеро поглощает тело, и войти можно лишь единожды, словно навсегда изменившись…

  Джо фыркнул и снова улыбнулся. Воспоминания иногда казались ему забавными. Самым не забавным, что ему пришлось узнать, так это то, что семь лет это охренеть как долго. Что же такое тюрьма? Многие сразу почувствуют на конце языка такие слова как “взаперти”, “решетка”, “несвобода”, да-да, все верно… Но если глубже, если глянуть глазами Джо, того кто там побывал, то можно с уверенностью сказать: тюрьма это самая гнусная иллюзия, какая только есть в мире, тюрьма – сосредоточение амбивалентности. Пройдут сотни лет, и если она останется, то никак не изменится, в этом Джо был уверен на все сто. Но чтобы понять что же в ней такого парадоксального, следует пройти через три пункта, которые врезались в сознание Джонсона. Во-первых, тюрьма это режим. Ну вот ты – Джо, обычный человек, оказываешься в полной власти других людей. Есть, спасть, ходить, говорить – все четко по регламенту, который утвердили и при этом так сильно насрав на твое мнение, насколько это возможно. Плевать, ты должен делать так, иначе получай, мразь!

  Во-вторых, тюрьма это такое место, где ты – и это наверное самое странное ощущение, что испытал Джо – не остаёшься наедине. Спать - вдвоем, отдыхать под присмотром, работать толпой, всегда есть кто-то, который пусть и не смотрит на тебя, но ты его явно ощущаешь рядом. Остаться по настоящему одному – роскошь, и да, Джо конечно слыхал о том, что бывало люди сидели в одиночке и сума сходили от одиночества, но эт тоже перебор. До хруста зубы ломая друг о друга, Джозеф порой вспоминал бескрайнюю степь и солнце в зените, а вокруг… только орел и ветер под его крыльями или с тоской вспоминал ночь, её луну, костер тихо потрескивающий, койота, что глотку надрывает вдали.

  Ну и конечно, в-третьих, тюрьма это неприятное место потому, что это бухта разбитых судеб. Сколько людей тут потеряли свои жизни? Кто-то, быть может, попал сюда еще младшим чем Джо, кто-то гораздо старшим, но каждый кирпич этих стен был пропитан их ощущением безвозвратно потерянных дней. Лет. Их забрали у них, выхватили как ловкий стрелок выхватывает револьвер, фьють – нет пары месяцев, фьють – уже пары лет. И все, тут не скажешь “я все понял, я больше не буду”, о нет, дружок. Тут у тебя забирают одно из самых ценных – время. Его забирают и при тебе же просто выкидывают. Это наверное похоже на то, как у путешественника отбирают флягу с драгоценной водой и просто на его же глазах выливают, тупо в песок. Их не вернуть никогда, вообще, понимаешь?

  Поначалу Джо пребывал в таком… ощущении ожидания. Ну вот его привезли, его камера, так, окей. Столовая, раз в неделю купаться, работать – ага, но это все, как бы так, ну пока что, понимаешь, на первое время, да? Месяц прошел, ты вроде привык, обтерся, завел пару знакомых, огрёб пару раз от охранников, но так, не сильно, жаловаться не на что пока, но все равно, все как в день приезда. В гостях, все еще не веришь до конца, все как будто не с тобой. Сидишь с краю кровати, потому что оно же не твое, а на самом-то деле твое-твое, только ты еще не знаешь об этом, вернее не веришь. Вроде не на долго.
  Сильно было когда прошел год. Неожиданно хлестко. Все еще “на чемоданах”, а потом бац – год прошёл, тю-тю. Да как так, мать его, что, правда? Целый год? ГОД? Сука, да я же только вчера приехал, ну как же так? О да, многие сейчас начнут елозить мол, да херня все это, время наоборот тянется медленно и будут отчасти правы. Вот тут то и открывается вся жуть этой заколдованной страны – тюряги: здесь все белое и черное одновременно. Все, от начала и до конца. Слова – ложь, говорят что друг, а потом пыряют в почку украдкой, в углу темном, потому как продали за “пуд соли”. Поступки – обман, потому что каждый миг ты делаешь вид, маску: ты никогда не должен быть собой, иначе пропал – тебя сожрут как креветку без чешуи, засунут свои грязные ручонки тебе в душу. Вывернут, изгадят и наплюют, всем насрать что тебе больно, тут каждый сам за себя, тут нет приятных джентльменов, увольте-с. Да все, все тут противоречиво, это самый жуткий обман, что, мол, тюрьма это сидеть, нет уж. Время течет медленно, как сопля из носа того выпивохи в углу бара. Он, чтобы не упасть, только и смог что упереться рожей в край стола, так что на щеке завтра будет виднеться багровый рубец от бороды до лба. Медленно текут деньки, ох как медленно, как представить только… Семь. Лет. А кому и больше, десять, пятнадцать, просто жуть, двадцать, да, но потом представляешь, что все ЭТО твоя жизнь. Она проходит только тут, с утра и до вечера, каждый день. И начнут они мелькать, да так быстро, что уши закладывает. Оглянешься – десяток уж пробежал, а ты вроде как только вчера въехал, только спальное получил и с соседом познакомился… Только на краешек кровати присел посидеть, так, на время.
Отдельными пятнами на фоне всего это кошмара были те дни, тьфу, часы, когда приезжала Мари. Ну или письма, тоже супер, на все сто, ага. Но и тут, сука, та же срань – Джо выходил и, видя мать, словно попадал в другой мир, в мир где все хорошо. Можно было для красного словца сказать, что он забывал обо всем на свете, о тюрьме, и эти часы пролетали как один миг. Не, чет сдвинулось в мозгу Джо наверное, потому что в эти моменты он не забывал ни на миг, где он находится. В эти моменты особенно больно и горько было буквально физически ощущать как текут сквозь пальцы, как песок, минуты до того, как ты вернёшься в клетку. Обратно. Джо был, конечно, благодарён ей, что не забыла. Это да, не она была виновата во всем этом, так что к ней вопросов ноль в итоге, только благодарность.
В итоге, когда Итан увидел рожу Джо, то его можно было легко описать как мужчину, вынужденного разменять третий десяток лет в самом ненавистном месте в мире. Исхудавшего крепко, на тюремных харчах не поправишься, да и работа не курорт. Слова выбраться, выйти, побег… о чёрт. На миг у него аж голова закружилась и в глазах поплыло все. Твою ж мать, с трудом “придавливая” эмоции, он тогда внимательно посмотрел на давнего товарища. Джозефу еще почудилось, что он почувствовал ветер на своем лице, но это лишь этот придурок Итан расхохотался ему в лицо. Джо дернул рукой, отгоняя наваждение и без промедления дал согласие на “операцию”.

  Да – буду должен. Да – англичанин так себе кредитор. Но свобода того стоит, уж поверьте. И это не было решением с бухты-барахты, много бессонных ночей Джо провел пялясь в потолок и раздумывая, взвешивая, данное согласие. Особенно мыслей прибавилось, когда Билли Ягер вывалил свою порцию новостей с оружием и побегом… Да что ж они, сговорились что-ли? Хороший этот парень, Ягер, да…
Но как бы ни хотел Джозеф уйти от пути, где он должник чокнутого англичанина, ему не удавалось “стать на путь” товарища немца, с которым они совершат побег… Нет, это глупый риск, примерно такого же сорта, как тот, в который он ввязался с Гарри. Быть “хорошим” парнем, не сдавать парня и верить что они револьвером и шилом проложат дорогу к свободе, казалось полной чушью. И это, еще не говоря о том, что сев на лошадь по ту сторону стен, ты как бы на свободе, да, все супер, но ты по-прежнему прямо возле того места, где тебя подстрелят как сурка за пять секунд. Бежать, чтобы сдохнуть, прям мечта. Но сдать парня придется, хреново конечно, подло, ага, но знаете, что хуже? Пойти на поводу у жалости и сесть задницей на кактус, выкинуть еще четыре года жизни или сдохнуть у ворот этого сраного “Застенка”. Вот что.

  Другой вопрос: что с Гарри? Сантиментов Джо не испытывал, вот поверьте. Ох, батюшки, залезу в задницу с долгами лишь бы вытащить старину Гарри, я ведь виноват в том, что он сел на дольше и пошел паровозом. П-ха! Джо снова улыбнулся, потом даже засмеялся. Что б его, но во главе были совсем другие мысли. Во-первых, если удастся вытащить этого оболтуса, то он станет должником Джо. Конечно, можно было сказать, что Джозеф лишь возвращает должок, ведь это он его сдал тогда, но так думать не хотелось, то было тогда, а свобода вот она, сейчас. Во-вторых, тогда Гарри не “спргынул”, сказал “да” и все – мужик, такого иметь за спиной огромная роскошь сейчас. Ну и в конце концов, работать в паре всегда легче, так что долг отдавать будет проще. Получалось Три Плюса против Одного Жирного, мать его, Минуса.
  Джо хотел на свободу. Больше всего на свете.

  Бой в кино выглядит очень красиво и интересно.
  А знаете, почему, морпехи? Потому что его для этого и снимают так – красиво и интересно. А это значит как? Понятно, вот как. Там понятно что к чему и понятно, с каким чувством герои из пулемёта садят, когда дают свой последний безнадежный бой за остров Уэйк.

  А в жизни бой – это некрасиво. Не потому что может голова оторванная пролететь. Это, конечно, шокирует. Особенно, если это – голова твоего друга, капрала Аборигена. Но что если это вражеская оторванная голова? Тогда, если ты, скажем, хладнокровный убийца или просто у тебя на время отключилась человечность, тебе все понравится. Вон Мрачному же понравилось, как он двух япошек ножом зарезал? Понравилось!
  Ну и вообще, у смерти есть своя эстетика, особенно если с этой смертью соприкасаешься быстро. Один человек однажды подумал, держа холодную руку своего мертвого отца: "Боже, какой он красивый сейчас в гробу. Даже величественный." Потом он все равно сказал себе: "Пап, ну что же ты, а?..." – и чуть не заплакал. Но красоту тоже прочувствовал, не будем врать, что не было такого.

  Конечно, у вас поначалу был шок. Трупы. Кровь. Грохот. Артобстрел – вообще очень страшно. Но потом вы чуть-чуть, а привыкли. Ну, вы еще ж не поняли, что дальше будет, попозже, вы только часок в этом замесе побарахтались. Но с этим мы спешить не будем. Вернемся к бою.

  Нет, настоящий бой некрасив по другой причине. Настоящий бой это что-то... страшно непонятное!
  Так-то бывает, конечно, как у Красотки Джейн – последний штыковой бой! Больно, да... но ведь и красиво же ушел пацан! Семпер Фай, все как надо. Грустно, но красиво.
  Но обычно-то не так, морпехи. Обычно лежишь в воронке, рядом пулемёт стучит – это Винк, скажем, стреляет. И... и ты НИ ХЕРА НЕ ПОНИМАЕШЬ ЧТО ТВОРИТСЯ! Потому что... потому что враг делает ВСЁ, чтобы ты не понимал, а ты делаешь всё, чтобы он не понимал. Потому что кто первый понял – тот скорее всего и победит.

  Но есть одна штучка, которая при этом делает войну все же страшно интересной, несмотря на непонятность. Эта штучка... ставка. Потому что как бы ты ни был заряжен на победу, как бы ты ни презирал смерть, как бы ты ни лихачил, ни обожал императора или морскую пехоту, каким бы хладнокровным убийцей тебя ни сделала жизнь, но это всё в голове. А где-то внизу живота есть точечка. Говорят, она сантиметров на пять ниже пупка. Та точка, которую в боевых искусствах называют "центром". Та точка, которой ты поворачиваешься к женщине, которую правда хочешь. Та точка, в которой "сосет под ложечкой." Нутро. И нутро во время боя говорит тебе... что?
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Айзек."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Фрэнки."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Анджело."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Пол."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Боб."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Джонни."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Денни."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Оми."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Уил."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Серджио."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Перри. И еще глаза, но ты их уже того..."

  Жизнь у тебя одна. Все остальные смыслы ты сможешь перевыдумать, перерешить, перечто-нибудь-там-потом.
  "А жизнь одна, сынок."
  И хорошо еще, если как у лейтенантов или у Винка есть дети. А если нет? Умрешь – и как и не было тебя на свете. Ничего не останется, только жетончик да запись в личном деле: "Рядовой первого класса такой-то, погиб в бою." Или вообще "пропал без вести." Но на Тараве это не будет то "пропал без вести", которое мать проговаривает с надеждой. На Тараве это будет "ну, он там запутался в колючей проволоке, а потом хрен знает, может, прибоем унесло?" Или вообще... "снаряд упал, а потом мы его больше не видели."

  В общем, ты лучше не спеши в ад. Без тебя там не начнут. И нет, не отступает туда никто на перегруппировку. Туда навсегда уже уходят, понимаешь? Навсегда.

  Увы. Вы совершили большую ошибку – записались добровольцами в морскую пехоту и не оказались в это утро, 20 ноября 1943 года, на больничной койке с аппендицитом.
  А сели в свои смешные амтраки, дурацкие лодки и сами поехали в ад. Вас туда не звали, но в аду атмосфера гостеприимная. Поэтому как только вы приехали... там сразу и начали, че тянуть?

***

  Отбив атаку рикусентая, рота "Гольф" по приказу старшего офицера, первого лейтенанта Донахъю, перешла в атаку. Вот как это было.

"Затихло, кажется," — подумал Айзек и сам удивился тому, что у него возникло какое-то мнение о происходящем. И не просто мнение, а попытка предсказать, что произойдет в следующий момент. Как будто все вокруг не было чистой воды безумием, как будто этот хаос можно было постигнуть, как будто в нем можно было освоиться. Существовать. Жить.

Да ну, ерунда какая.

— Крот, эй, Крот! — снова позвал Айзек, все еще чувствуя угрызения совести. Пожалуй, теперь они даже усилились: как только по нему перестали стрелять, Скрипач немедленно деградировал из морпехов обратно в интеллигенты. — Давай к бараку. Ты ползти можешь?

Схватка - это всегда быстро. Война, она долгая, а когда вот так, лицом к лицу, все решается секундами. Есть враг, есть ты: один из вас должен исчезнуть, чтобы второй мог уйти.
- Сука...
Думал ли "Хобо" о том, что у того японца тоже были родные? Что его ждали? Что он, может быть, так и не успел написать того самого - главного в жизни - прощального письма? Что он тоже боялся? Что тоже хотел его убить? Нет. Конечно же, нет. Удар, еще удар. Затем рывок, за ним - другой. Опять. И вновь, и снова, раз за разом. Убить или умереть? Умереть, но убить!
А потом, когда Роберт напрочь потерял и счет времени, и, как ему казалось, сам контроль над собственным телом, ставшим просто тряпичной - с той лишь разницей, что вместо тряпья набилось мяса, костей и кровавой злобы - куклой, один единственный выстрел враз, мгновенно, вернул его в "здесь" и в "сейчас".
- Что?..
Унтер упал первым, сержант - за ним. Вдох, потом выдох. Живой?
- Блять...
Одну ладонь на пол, вторую - на распоротый бок. Это первое. Утереть лицо рукавом: пыльно-соленым, пропитанным кровью и потом. Второе. Третье - винтовка. Любая, лишь бы целая. Что поближе, та и лучше. Нашарить, ползая по бараку не хуже луговой собачки, подтянуть к себе, проверить на "раз-два". Все.
- Кто живой?..
Скрипит голос, царапают горло слова.
- Гранаты в окна!
И действительно, кто - живой? Хоббса убили, ебаные твари. Остальные? Ньюмэн? Живой - с гранатой, вон, возится. Уоррен? Тоже живой, хорошо. Шен? Ранен?
- Шен, сука. Терренс! Подъем!
А сам, сам-то лежит.
- Держать оборону!
Так, кто там дальше? Паркер? Тоже живой, тоже с гранатой. Еще лучше. Тренчард? Ранен?
- Блять, Тренчард...
Подползти поближе, повернуть, осмотреть, под затылок ладонью подхватить.
- Энтони? Ты чего, брат? Ты...
Кровь. Ее столько, что не нужно заканчивать Университет Небраски в Линкольне для того, чтобы понять - "Красотка Джейн" умирает.
- Тони. Ты это...
Перевязать, а не разговоры разговаривать!
- Ты не дури...
Первая помощь? Что-то же должен помнить!
- Сам напишешь. Слышишь, Тони?
Разодрать форму - собственную ли, японскую: не суть - на жгуты-лоскуты.
- Слышишь?
Перетянуть морпеха, зажать раны. Чтоб хоть как-то остановить эту долбанную красноту. Хоть чем-то, хоть ненадолго, хоть чуть-чуть.
- Ты только не умирай.

  "Пошли, блять. Ну давай, сука, давай, ну иди. Бля, неудобно будет отсюда стрелять. Отсюда не достать... а пока выйдешь на позицию, в ногах запутаешься, и срубят. Придется справа. Ща, пусть до пальмы той дойдут... Ага!"
  Мрачный прошел вдоль блокгауза направо, и, кое-как изготовившись, приготовился к атаке. Маякнул Ушастику, чтобы подождал. Второй, молодец, сразу догадался, чего делать. Рука на спуске. Огонек у дульного среза горит. Очки на глазах. Надо только сделать шаг, повернуть корпус, перенести центр тяжести. Первый взрыв... Второй!
  – Ну давай, сука! – скороговоркой Диаманти встречает наступающих, дублируя приветствие огнеметным залпом. В этот раз уже нет того чувства азарта, чувства контроля над обстановкой. Это уже просто работа, выполнение боевой задачи. Эмоции уже приглушаются всякими заметками типа "с фланга был пулемет", "не дольше трех секунд". Хотя, конечно, интересно посмотреть результаты, и, несмотря на отскакивающую от стену крошку пуль и бетона, Мрачный все-таки успевает оглядеть поле боя.
  "Бля, чего они, сакэ обожрались, что ли? Вообще фиолетово им этот огнемет.
  Перевел дыхание. Утер пот, наскоро смахнул его с очков. Вдох, выдох. Еще раз.
  Уже молча высовывается Серджио Мрачный, но японцы совсем готовы. Уже сосредоточено бьют, откуда-то издали, наверное, группа поддержки огнем. Даже струя вышла короче, так что пришлось злость выплеснуть в ударе кулаком об стенку после второго выхода.
  "Дерьмо эти огнесмеси. Не держатся нихуя. Густые смеси нужны... Смеси, блять. Хоть бы два ротных миномета! Утопили, они, блять. В каждом амтраке надо было по полрасчета посадить. Адмиралы, блять."
  Даже дыхание тяжелее восстановилось. Зато, когда Мрачный чуть задержался, неудобно оперевшись локтем, в этот раз он заметил, что за пальмой действительно ныкался хотя бы один. И этого одного Диаманти уверенно обдал огнем, надеясь, что пальма загорится и перестанет быть надежным укрытием, и вообще заставит отойди из-за невыносимого жара. Куда там, сам еле бошку свою глупую убрал, прям в уголочек япошка попал.
  – Сука, прямо в кочан ему зарядил, а ему вообще похую! Дерьмоеды! – не то к японцам, не то к конструкторам обратился Мрачный. Не понял криков пехотинца, но, в отчаянии повернув голову, сам увидел, что Ушастик был немножко неживой. Может, и живой, конечно, просто раненный. Но в данном случае это было почти похоже. Потом увидел, как бойца, ползавшего с рюкзаками, вышвырнуло из окопа, как одеяло. Похоже, тоже все, раз так близко граната рванула.
  Серджио не то чтобы накрыло, просто стало тяжело дышать. Он расстегнул подбородочный ремень, натянул шлем с глаз на каску. Неужели, ну неужели придется умереть здесь, на этом пятачке, оставшись с пустым баллоном и сраным пистолетом, не дождавшись ни кавалерии, ни авиации, ни артобстрела, ни хотя бы пары человек с БАРом? Просто так, задарма, захватив и потеряв кусок бетона, с тупой и беспощадной эпитафией - "безвозвратные потери - 1000"? Или две тысячи? Или пять? Захлебнутся, оставят плацдарм, и оставят трупы тут, и зароют в какую-нибудь самую большую воронку. Голову, наверное, отрежут, раз огнеметчик...
  И, казалось бы, вот оно, решение, пришедшее вместе с невидимым отсюда посыльным. Как легко прикрыться приказом об отступлении, даже несмотря на то, что отступать будет тяжело, можно просто взять – и уйти. Но Диаманти себя достаточно накрутил, чтобы... чтобы что? Ну останется тут один этот пацан. Что ему, легче станет, японцы стрелять перестанут? Да и действительно, ползком только отходить. И то не знаешь, откуда в спину войдет. Нет, отступать было смешно и некуда.
  – Слышь, посыльный! – заорал Диаманти, расстегивая ремни огнемета. – Пиздуй обратно и скажи взводному, пусть уже поддержит пулеметом или пришлет людей! Мы первый накат почти удержали, пусть чешутся, пока вторая волна не пошла! Гранаты почти вышли! Дасти! Ганни! У меня двое - KIA!
  Огнемет был мало полезен – смеси там осталось хорошо если секунды на три, но надеяться на золотой выстрел тоже было глупо. Надо выцепить винтовку и срезать подсумок у Ушастика. Диаманти достал пистолет, щелкнул предохранителем, засунул его за пояс, достал нож. И только тут, уже прикинув, как он прикроется трупом, он вспомнил о Янге. Он тоже должен был уйти. Мог ли решать за него Диаманти? Наверное, нет. Он мог отойти, имел на это право, данное приказом. Приказ свят. Но у Малого был карабин, Малой был еще одним штыком здесь, на линии огня. Может, сейчас на нем одном держится этот фланг. Блин, и кричать уже неохота. И не удобно. Хоть бы сам догадался. Хоть бы у него же зашевелились мозги о чем-то другом, кроме его домашних штучек. Да и что сейчас скажешь? "Мы остаемся"? Даже самому страшно сказать, челюсть сжимается. Или вообще "Щас, подожди, еще чуть-чуть"? Тьфу!
  Диаманти натурально сплюнул и приготовился к низкому старту. Пора было добывать оружие.

Ой.

Когда зрение подводит, остальные органы чувств начинают работать на всю катушку — но не в этот раз. Башка тяжелая и гулкая, как баскетбольный мяч. Больно, конечно, но его приложило сразу всем Кротом, так что и болит везде. Чертовски темно, а звуки доносятся еле-еле, как однажды в детстве, когда отец в наказание запер его в чулане на Четвертое июля. И от роскошного салюта Перри достались только отзвуки, бледные и ненастоящие, как пересказ с чужих слов. Больше всего тогда было обидно, что его все бросили, что во всем городе, а может, и во всем штате, он один не увидит праздник. Один. Один…

Кроту вдруг стало по-настоящему страшно. Все это время рядом кто-то был: парни из третьего, Кюрасао с Ушастиком, Смайли, огнеметчики — а теперь он сам по себе в этой его темноте, где возятся злобные хищные твари, дурея от запаха крови. Крот еле слышно отчаянно заскулил. В носу защипало — он стиснул зубы так, что прикусил щеку. Ты морпех, блять, соберись! По прежнему лежа навзничь на краю окопа, Крот зашарил рукой, пытаясь найти нож.

Возбуждение пропало, как не было его. Странно, что совсем не больно. Это хорошо. Можно о чём-то подумать, а не орать от боли как резаная свинья в свои последние минуты. Жаль, мысли путаются. Красотка отчаянно пытался вспомнить что-то важное.
Чего я хотел, из-за чего орал, стрелял, штыком тыкал в этих…как их…чтобы мы не сдали барак? Да хрен с ним с бараком. Чтобы мы захватили Тараву? Да плевать мне на Тараву. И раньше было плевать, и сейчас ещё в два раза больше плевать. Чтобы лейтенант Клонис похвалил меня перед строем и сказал, что я настоящий морпех? Смешно. Чтобы Америка выиграла войну? Да выиграет она войну, морпех. И без тебя бы справилась. Не переживай.

Я…я хотел, чтобы она любила меня, вышла за меня замуж, гордилась мной и…вообще. Джейн, милая знай, что я думаю о тебе. Выходи счастливо замуж и будь счастлива, детка.
Открыл рот и попытался сказать, как ему казалось, громко, а на самом деле – едва слышно:
- Сержант! Там, в рюкзаке, адрес…напиши. Сам напиши, прошу.

От разговоров живот неожиданно пронзила острая, свежая боль, от которой хотелось кричать, но кричать сил уже не было…милосердный Господь в своей неизречённой благости отключил сознание.

Барак. Тот, что справа.

  Почти неслышно звякнул штык, который рядовой Красотка Джейн пытался примкнуть. Потом слышно. Потом пружинисто щелкнул сталью по стали, когда примкнулся как надо.
  – Сука... – сказал сержант в первый раз.
  – Господи, – сказал кто-то.
  – Уууу... – промычал Лаки-Страйк.

  Японцы повалили в окна.
  – Синнээ!
  – Когэкии!
  Но в основном – молча.

  Красотка, едва успев примкнуть штык, кинулся первым, и первый удар нанес как по учебнику – четко, так что сам успел почувствовать, насколько хорошо и правильно. Прям в сердце. Даже разглядеть не успел, кто там перед ним, просто какой-то хер в желтовато-буром, а не наш. Хринч! – "Ооо-ох!" – и упал, и даже "счищать" его со штыка не пришлось.

  Хобо долбанул, как дубиной, первого подвернувшегося – глухо ударил приклад по телу. Ещё. Ещё. "Сука". Ещё. Падай и не вставай. Ещё. Вот так, но ещё. Ещё... ещё... ещё...
  Что там было с человеком на том конце приклада? Во что превратились его кости, на сколько частей переломилась ключица, по которой пришелся удар? Вошли ли ребра в сердце? Что с селезенкой? Сломалось ли запястье, или так, треснуло?
  Неизвестно, и никакой патологоанатом не будет разбирать этот паззл. Это ж не убийство – это ж правильно было! Это ж война!
  Глухие звуки и пара стонов, когда ты вбивал его в пол и выбивал из него жизнь – и ничего больше.
  – Сука.
  Бащ. Бащ. Бащ.
  Чтоб точно не поднялся. Чтоб даже если захочет – уже нечему было подниматься.

  Ахнул выстрел! Кто? В кого? Куда?

  Красотка – снова. Японец. Ну точно. С винтовкой. Один на один.
  Выпад!
  Клинк-бряк! – отбил, ещё и чуть в хлебало прикладом не выдал. Там, в той команде, тоже не детки, понял-нет? Ещё выпа... ножевидный штык резанул по твоей руке. Похолодело не от боли даже, от того, что больше не сможешь держать винтовку, от того, что такой удар может и сухожилие перере... но зачем про все это думать, когда можно просто ударить в ответ?! Нужно просто ударить!
  Бьешь, не чувствуя боли в руке, не чувствуя самой руки, не чувствуя всего тела. И... попал!!! В живот. Видишь черный якорек на каске, поднимающуюся голову после того, как он коротко глянул вниз и осознал до глубины души, что у него в глубине этой души, а проще говоря, в кишках – штык M1905. По самый срез дула.

  Шадах! Шпань! Чиу! – стреляют в бараке или в барак.

  Не успевает он в глаза тебе посмотреть: вырываешь из плоти штык – идет легко, как из маслица, как из чистого песочка – и окованной деревяшкой под каску – нна! Тело, мотнув головой, падает безвольно, зацепившись за стенку. Снес его. Разделал.
  "Кто ещё на меня?! Кто ещё на..."
  Птах! – сзади стреляют, со спины, попадают в бедро – пронзает боль, на этот раз уже не такая... На этот раз СИЛЬНАЯ! Ранили. Сам не понимаешь, как упал на одно колено. Но это ничего. Нога-то слушается! Кость цела, наверное. Привстаешь, пытаешься выпрямиться. Сейчас выпрямишься, развернешься и штыком встретишь, штыком ег... – Чвак! – И ЭТО – ШТЫК. ВХОДИТ. ТЕБЕ. В СПИНУ.
  Как с тобой и не с тобой это происходит. Штык. В тебе. Железка в теле.
  Падаешь снова на колено. Чавк! – вырвал – это ещё больнее. Все сжимается от боли везде. И ЕЩЁ РАЗ В СПИНУ! Аммм...
  И ещё... Куда-то... мама... во что-то очень важное... почки или печень... пронзает. Не шевельнуться. Дрожь по телу. Тупое такое ощущение – в тебе железка. Тоненькая, кажется, но ни хрена она не тоненькая, нет, она не тоненькая, это штыыыык!
  Он не рычит "синнэээ", как голодный тигр. Он просто убивает тебя, деловито, по-крестьянски, как свиней колют.
  Члинь – чавк! – для верности. А ты все не умираешь, не падаешь ничком, гад американский.

  Ничо. Ща. Добьет.

  – Сука! – орет сержант в другом конце барака.
  Тебя бьют по голове сзади, по каске, и ты падаешь вперёд, на засыпанный пылью и осколочками чего-то пол барака, на богом забытом острове. Лицом на пол.

Хобо
  Твой японец на полу. Он твой был эти... секунды? Ты и он. Ты убил его, наверное, или нет, но он умрет же? Умрет. Не было в мире в этот момент врагов более заклятых. И двух более близких людей. Но ты был на адреналине, тебе было это всё равно. Враг – удары – мертвое тело. Хватит, сойдет, что дальше!?
  Отрываешься от него, смотришь, где что, что происходит!? И какой-то глист в бурой форме на твоих глазах бьет штыком в спину Красотку. Красотка на одном колене стоит, а тот его в спину пыряет – не видишь самого штыка, не видишь, как бьет, только видишь, как Красотка вздрагивает при каждом ударе. Кидаешься на этого через весь барак, замечая, как Заусенец катаясь по полу в обнимку с кем-то, сопит, выхватывает нож и тыкает им часто и коротко – раз-раз-раз! Молодец, Заусенец не пропадет!

  Бежишь по бараку, перепрыгивая опрокинутые нары, трупы, промахивая проемы окон так быстро, что стерегущие их с винтовками наизготовку японцы не успевают стрелять в тебя. Хотя – не, успевают! Чпань! Пах! – только мажут. А ты даже не замечаешь, что по тебе это было.

  Но японец, убивавший Красотку, видит, что ты бежишь к нему. И он никакой не глист, он, бля, Воин Императора, пусть и в потертой форме, пусть и вбитый бомбардировками в землю, но поднявшийся из этой земли, чтобы вас всех остановить и урыть. Он бьет Красотку по каске прикладом, мол, отдохни, мерикана, тут ещё на раздачу один. Он успевает бросить на тебя один взгляд – щурится, пожимает губу. Сейчас все тебе будет, сам напросился, марин-ю-дай. И плевать, что затвор не успел передернуть.
  Ты налетаешь, машешь винтовкой, но он ловко отбивает и колет – быстро, как змея: штык жалит беззвучно, достает до твоего тела – ХОП! БОЛЬНО! Кольнул, гад, и может, убил. Но тело твоё ещё движется.
  – СУКА! – и со второго раза ты попадаешь – удар такой силы, что с треском ломается деревянная шейка, и приклад остается болтаться на ремне бесполезным хламом.
  Он же в каске.

  Но когда об голову ломают винтовку, в каске ты или нет, это ошеломляет. Он шатается, ты налетаешь, уже забыв, что тебя ткнули штыком, толкаешь, сбиваешь с ног, бьешь, хватаешь его винтовку, к которой примкнут штык, вырываешь. Неуклюже хватаешь, за ствол, одной рукой, но уж как вышло. Другой рукой уже душишь. Горло – кадыкастое, теплое, чужое, вражеское. То ли говорит что-то, то ли шипит, и горло пульсирует, и бьется жилка под пальцем или не жилка. И туда, в эту жилку-или-не-жилку, сбоку, вгоняешь штыком неуклюжую (потому что так держишь, но тебе плевать) его винтовку. Неглубоко, надо глубже. Дотыкаешь. Кровушка. Ещё. До щелчка бы, хотя знаешь, что не щелкнет. Ещё. Ещё. Вылез штык с другой стороны. Хер знает, почему это было важно.

  Мертв.

  Шадах! – это Заусенец дострелил своего. Хорошо.

  Машинально встаешь на ноги, под адреналином не сразу осознав, что ты...

  ...Ты застыл напротив окна. Глядишь в окно, а там...
  Там ты увидел лицо – молодое лицо, тонкие усики. Парнишка с глазами старика, унтер. Если бы в твоей голове было что-то кроме "бей-или-беги", ты прочитал бы на этом лице много всего – азарт и сомнения, напряжение и хорошо сдерживаемый дисциплиной кураж.
  Кто он был? Почему такой молодой – а унтер? И это в Императорском Флоте, а ведь в Японии редко ставят младших над старшими. Лет двадцать ему было, может, двадцать два. Может, он был курсант, досрочно переведенный на флот и попавший в рикусентай?
  Да неважно. Он был коршун – у него усики даже встопорщились, как перья готовой к атаке птицы, А ты... ты даже мышью не был. Мышь бежит, спасается, а тебе никуда уже можно было не бежать. Потому что под лицом его было ещё одно, одноглазое: срез кожуха и черный зрачок дула – пистолет-пулемёт, тип что-то там. Машинка-сырорезка – как раз для таких вот разборок накоротке. Он не вплотную к окну стоял, шагах в семи или десяти... но это как раз. Идеально! Вещь для такой дистанции!
  Пригнуться? Броситься? Упасть?
  Да не успел ты даже подумать об этом – просто понял, что... что всё, сержант. Неплохо выступил. А вот и Оно. Вечность.

  Палец на спуске сжать, пляшущий во время очереди ствол довести чуть в сторону коротко, деловито – и перечеркнуть морпеха, как списанного в отходы.

...

  И тут его снесло пулей. Хотя на самом деле его не снесло – пуля меньше унции не может снести человека в полторы сотни фунтов весом – но это так выглядело, потому что ему прострелило голову, и кровь с мозгами и осколками черепа плеснула щедро и горячо вправо, словно старый седой мастер стряхнул красную тушь с кисти на рисовую бумагу. Не первый штрих за сегодня, мастер, не первый.
  Но это был не мастер, а просто пуля тридцатого калибра. И вот что получилось: Хлобысь! – беззвучно плеснула кровь, улетела из башки жизнь вместе с азартом, сомнениями, дисциплиной и куражом, и сложился унтер. Как и не было.

  И ты сложился – просто присел в своем бараке. Не успел он эт самое... пальчик согнуть.

  Мгновение. "Жизнь? Смерть? Бля, пронесло," – вот и всё.


Ферма
  Ты лежишь. Вокруг в пыли, в дыму, носились люди, били друг друга, кричали, умирали. Вязко чавкал штык, тыкаясь в тело. Кричали снова.
  – Сука! – кричал сержант много раз.
  Выстрелы были – раскатывались грохотом, отдаваясь в голове.
  Потом ты понял, что, похоже, рядом с тобой лежит рядовой Красотка Джейн. Похоже, ему не повезло. Похоже, он умирает. Похоже, где-то в штатах красотка Джейн не дождется, что этот парень потрогает её третий размер.
  А ты... ты выживал, тебя тряхануло, и в том, что ты не поднялся, когда другие поднялись, тебя упрекнет только тот, кого там не было. Но кто-то выбрал другое.

  Ну и вот – он лежит на животе, истыканный штыком, бледнея на глазах, а ты сидишь на жопе, сжимая винтовку.
  "Могло быть наоборот!" – скажет, возможно, голос внутри.
  Будет прав.

  Это война. Может, про неё сержант кричал "сука" много раз, и если так, то не поспоришь.


Красотка Джейн
  Холодно. Зябко. Крови много, наверное. Спина мокрая. Штанина... наверное тоже, не очень хорошо чувствуешь. Холодно. Хочется, чтобы накрыли, обняли.
  Лежишь на животе. Мокро. Жестко.
  Ничего уже не важно.
  Или важно?
  Подумай, пока время есть. Его немного осталось. Казалось, что вся жизнь впереди... и так и оказалось, вся – просто короткая.
  "Прощай," – говорит Джейн, и слезы катятся по её щекам. А может, ничего не говорит. А может, не в Джейн ни в какой дело.
  Подумай, в чем тут дело.

  Это ведь конец.

Барак
  Лаки-Страйк одной рукой держит гранату, другой, окровавленной, мизинцем, кольцо. Ща выдернет, только думает, куда.
  Заусенец меняет пачку. Щелк. Готово.
  Этот, который в шею раненный. Землекоп? Хер его знает, но вроде шевелится.
  Сутулый... а, его же убило. Точно.
  – Ща ещё полезут, – без выражения, просто констатируя факт, говорит Лаки-Страйк, но голос у него не дрожит. Просто голос человека, которому страшно не хочется умирать. А, видимо, придется.

  А вдруг не полезут? А вдруг гранатами ещё разок?
  Кто бы знал, парни...

  Что ж, настало время рассказать вторую часть этой тяжелой истории, леди и джентльмены.
  Я немного набросаю вам в общих чертах, как тут всё будет, чтобы вы потом не говорили: фу, зачем вы такое придумали, мистер?
  Попрошу! Я только описал то, что взаправду было с мисс МакКарти в Эллсворте. С учетом того, кто такая мисс МакКарти и что за место – Эллсворт.



  Bets are made, there are no more bets, miss McCarthy.

***

  Итак, джентльмены спросили мисс МакКарти, что она выбирает – пятьдесят центов или глоток "красноглазки".
  А ты ничего им не ответила. Тыжледи! Как и подобает леди, выпрямила спину и подняла подбородок. И красиво заплакала.

  И они... прониклись тем, как ты посмотрела мимо них и выпрямила спину?
  Пффф, да вы смеетесь, что ли?!

  – Какая ты скучная, красотуля! – сказал тот, что был с бутылкой. У него был техасский акцент.
  – Её величество красотуля не удостоила нас ответом! – заржал другой. И у него тоже.
  – Детка, ну ты чего такая кислая? Такая холодная? Ну, мы же шутим! Да, партнер?
  – Красотуль, а если доллар? Улыбнешься?

  Ты не улыбнулась.
  Они развели руками.
  – Молчит! – он убрал монету в карман.
  – Молчит.
  – А молчание...
  – А молчание?
  Они оглянулись по сторонам.
  – Вон там, ага?
  – Ага.
  – А молчание означает... Че, партнер, означает молчание? Как наш босс говорит?
  – Молчание означает: "Даааа!"

  И с этим ликующим "дааа!" они схватили тебя под руки и потащили в сарай. Не тот, который был с утра, но оооочень похожий.

  Ты не пыталась сопротивляться, но пыталась держать подбородочек. Сначала получалось. Но когда они втолкнули тебя в сарай... Ох, начался раф-эн-таф по-техасски.

  В сарае те двое, что были повеселее, уже не церемонясь, сорвали с тебя остатки платья, разодрав его пополам ("Упс! Извини, красотуль!"), многострадальную сорочку ("Ммм, ничо так близняшки!") и замызганные чулки (просто молча). Панталоны оставили – уж очень тебе шли бантики. А потом они стали толкать тебя друг другу, как деревенские мальчишки, которые хотят как следует напугать приличного мальчика, случайно оказавшегося среди них, и "передают" его по кругу. Похоже, детство у них было не сахар, и после сегодняшнего утра ты понимала, почему. Только они были уже не мальчишки, которые не знают, с какой строны взяться за тебя. Эти всё-всё хорошо знали.

  Вот тогда, Кина, ты натерпелась. Ох, сколько было в них кипучей мужской энергии, задора и дубового техасского юмора...
  – Почему ты ходишь такая грязная? Тебе не говорили, что надо чаще мыться? Грязная девочка!
  – Давай хоть поцелуемся, раз я тебе сразу понравился!
  – Какие бантики! М-м-м! А губки можешь тоже бантиком сделать?
  – А теперь будешь виски? Виски для девочки-ириски!
  – Ну, не жмись, чего ты? Покажи моему партнеру ирисочку!
  – Мур-мур-мур! Не шипи, помурчи, как кошечка, я за ушком поглажу! Ой, это не ушко, надо же!
  – Милая, ты больше любишь быть снизу или снизу?
  – Как тебе больше нравится, грубо или нежно? Я нежный, когда трезвый! Партнер, я сейчас трезвый?
  Они лапали тебя... везде. Ты скрестила руки на груди, но ты что, правда думала, что они их не смогут оттуда убрать? Ты поднимала голову повыше, а они всей пятерней растрепывали твои красивые волосы и пригибали её пониже.
  И при этом, проявляя некоторую противоречивость характера, свойственную техасцам, оооочень хотели, чтобы ты стала повеселее.
  – Да не замжимайся, мы потом заплатим! Все по-честному!
  – Милая... ну чего ты! Ну, давай, улыбнись нам!
  – Чего ты такая зажатая?
  – Сверху льдышка, а внизу горяченькая!
  Потом они вдвоем стали просто хором кричать:
  – У-ЛЫБ-НИСЬ! У-ЛЫБ-НИСЬ!

  Господи, как трудно было тебе тогда не разреветься, и сдавшись, не улыбнуться: жалко, сквозь слезы. Или не крикнуть: "Перестаньте! Хватит! Ну, пожалуйста!" Чего стоило сжать губы в нитку и не издавать ни звука? Слезы катились по щекам, но ты не рыдала, и лицо твое было не сморщенным, а гордым. Хотя рот, конечно, предательски кривился.
  А потом они устали с тобой цацкаться, Кина. Ты посмотрела на них и поняла, что техасцы... это не подарок. Очень может быть, что они тебя сейчас начнут просто бить.
  В живот. Кулаком. Со словами "Будь милой, ссука, поняла-нет?" Кажется, подобная идея витала в воздухе.
  Но они не стали – они были в хорошем настроении, хоть ты и "вредничала". Вместо этого они обняли тебя с двух сторон – один за талию, другой за плечи и повернули к своему другу.
  – Детка... наш друг чего-то загрустил. Он классный парень! Его зовут Шон. Давай ты улыбнешься ему, чтобы он тоже улыбнулся. Мы тебе дадим... пять долларов серебром! М-м-м? За улыбочку и за всё остальное!

  Но и тогда Кина МакКарти не улыбнулась. Обойдутся.
  Кина! Что ты делаешь? Это техасцы! Они ломают мустангов, а ты – не мустанг! Ты правда думаешь, что они не сломают гордую двадцатилетнюю девочку? И так уже изрядно поломанную...
  Пфф!

  – Не хочет, – сказал один с сожалением.
  – Нет, сэр! Не хочет, – сказал другой.
  – Слушай, Шон... Если настроения нет, может, за остальными нашими сгоняешь? Скажи, мол, тут бесплатно ириски раздают! – сказал "первый". Второй хохотнул.
  – Да, а мы пока льдышечку эту разогреем маленько.
  Это было как раз то, чего тебе стоило бояться больше всего.
  – Да.
  – А Джима позовем?
  – Негра? Ну, как-то это... неправильно, нет? Зачем нам негр-то?
  – Ну, я не знаю, она ж такая несговорчивая. Наверное, негра хочет.
  – Да, Шон, и Джимми тоже зови!
  – Ладно, – ответил Шон.
  – Ну что, кто первый, партнер? Может, в орлянку разыграем? – он снова достал из кармана ту монетку. Монетку, которая могла бы достаться тебе, если бы ты не заигралась в леди.
  – Деточка, последний шанс. Улыбнешься нам?
  О, как же ты была в этот момент близка к тому, чтобы улыбнуться! Хотя бы уголками губ.

  Но... тут Шон внезапно выступил на все деньги. Он сказал с кентуккийским акцентом:
  – Парни. Идите, погуляйте без меня? А?
  Они так удивились подобному предложению, что бросили тебя на солому в углу.
  – Ну-ка, красотруль, передохни немного.
  Ты сразу машинально забилась в угол, тяжело дыша, прижав колени к груди и закрыв рукой разрез пантолон. Надежда! Сейчас он им скажет, чтобы тебя отпустили! Он тебе поможет... наверное...
  Техасцы вопросительно посмотрели на Шона.
  – Я щас не понял? – сказал тот, что был с бутылкой. – Эт че было, Шон?
  – Ну, идите, погуляйте! – повысил он голос. – Мне с ней поговорить надо.
  – Но... мы все хотели с ней поговориииить!!! – покатились со смеху его друзья. Как же они оба ржали! Аж сарай трясся!
  – Как там... Это свободная... – один из них пытался выбрать между "страна" и "дырка". – Ириска!
  – Я знаю. Я это... прошу вас.
  – Как-то некрасиво, друг!
  – Ну. Вот я и прошу вас. По-дружески.
  Они снова удивленно посмотрели на него.
  – А в чем дело?
  – Да ни в чем. Хороший день, не будем ссориться, а? Ну, надо мне.
  Они подумали. Но Шон в последнее время ходил "чет смурной". А настроение, несмотря на твою несговорчивость, у них было хорошее.
  – Ну, это странное поведение, приятель. Это странно. Но... в общем-то... ссориться из-за этой подзаборки? Правда, глупо как-то.
  – Скажем, за Шоном будет должок, да? – нашелся другой.
  – Да, идет! – согласился Шон. – Спасибо, друг. И бутылку оставь, ладно? Я заплачу, на вот...
  – Да, ладно, бери так, чего уж... че я себе, еще не куплю?
  – Лан, пошли, тут в городе ещё много девчонок и посвежее. Шон, видно, любит грязнуль, ах-ха-ха! Пока, красотуля!
  – До скорого, ирисочка! Мы тут ещё на три дня задержимся! Заскучаешь – приходи сама.
  И техасцы ушли, а Шон остался. С одной стороны это было неплохо – один не трое. С другой стороны, зачем он их выпроводил? Зачем ему бутылка, и что он с ней собирается делать – опять тебя виски поить?
  Снова стало тоскливо, как тогда, когда Оуэн на дороге разглядывал твои кружева.

  Но Шон для начала просто сел рядом с тобой на солому и привалился спиной к стене.
  Вот твой шанс! Вскочить и убежать! Ага, глупость какая... Куда убежать-то? Уже не просто в рванье, а голой? Голыми ногами по земле, закрывая грудь от всего света, под свист прохожих бежать опять в кусты у ручья?
  Нет, лучше поплакаться, надавить на жалость...

  Но ты же выше этого. Ты же у нас, Кина, леди, а не ириска какая-нибудь! Таким было твоё решение.
  Поэтому вот что было дальше.

  – Ты успокойся, – сказал он. – Я это... Ты успокойся, ладно? Я просто поговорить.
  Ты представила, сколько их таких, которые "просто поговорить", будет отныне в твоей жизни под забором. Дальше по логике наверное они переходят к "убери руки, я только посмотреть", потом к "не кричи, я только потрогать", а потом к "не плач, я ж пятерку заплачу." Не очень ты ему доверяла после этих двух дней и перепасовочки, которую устроили его друзья. "Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты!"

  Он отпил немного виски и протянул тебе бутылку:
  – На, глотни что ли тоже?
  Тут ты уже не смогла смолчать и сказала, что нет, мол, спасибо, но не хочется что-то!
  Шон не настаивал.

  Он замялся, как будто не зная, с чего начать, достал папироску, но всё никак не закуривал.
  – Слышь, а ты это? Из Луизианы? Или француженка что ль? Я-то сам из Канзаса, только не из Эллсворта. А родился в Кентукки.

  И тут ты стала примерно догадываться, что сейчас будет. Ой ё-ё-ё...
  Ещё один затейник нашел себе француженку!
  Если бы Кина МакКарти была из 21-го века, она бы, наверное, не выдержала и закричала в отчаянии: "Да господи боже мой!!! Чего вы все так к моему акценту-то доебались?! Новоорлеанка я, новоорлеанка!!! По слогам вам повторить?! И вообще я итальянка, а может даже в последнее время больше ирландка!!! Почему все тут так мечтают непременно трахнуть француженку!? Это в Эллсворте фетиш какой-то что ли!?!?!?"
  Но просто на дворе был 19-й век, и французские цыпочки были фетишем во всем гребаном мире! Эбилин был Королевой Скототорговли, Сан Антонио – Королевой Техаса, а Париж – Королевой Высокого Стиля, и всё там было, согласно слухам, по высшему разряду, так, как не бывает ни в прериях, ни в нищем Техасе, ни даже в, мать его, Сан-Франциско. "Ля виль де лямууур", йопт!

  Ну, нетрудно понять, что дальше будет. Вот как раз этого "делямура по высшему разряду" он теперь и попросит. А при товарищах просто стеснялся.
  Наверное, это в целом был не самый плохой вариант. Вот сейчас он скажет: "Ну ты знаешь там... Парле-​ву... Ля-​ля-ля там, че там? Я забыл как там эт называется... Ну ты знаешь! Короче это... ртом сделай всё – и отпущу," – и закурит свою папироску. И нарочито небрежно расстегнет ремень – приступай, мол, цыпа.
  А попросит он это все, скорее всего, не чтобы насладиться, а чтобы потом говорить другим дроуверам у походного костра: "Поймал я как-то одну французскую цыпу в Эллсворте... ну и заставил её... эт самое!" И дальше в зависимости от настроения либо "...веееещь!", либо "...да, знаете, парни, ничем не лучше бабы из... из какого-нибудь Нового Орлеана, скажем, хах!"

  Проблема была в том, что нууу... во-первых (по счету, но не по важности)... ты не умела. Такие умения, знаешь ли, не входят в набор того, чему мамы и даже всякие мутные мистеры Лэроу обучают юных леди! А во-вторых (а по важности во-первых), несколько минут назад ты решила быть леди до конца. Так что перебьется как-нибудь.

  – Нет, я не француженка. Я из Луизианы.
  – Тебя как звать?
  – Кина. МакКарти.
  – А я Шон. Пирс, – он убрал папиросу, так и не прикурив, и положил тебе руку на плечо. И по этому объятию ты поняла, что дело тут не в "дёлямуре", а про француженку, может быть, спросил и просто так, чтобы хоть что-то сказать. Потому что, ну, не так обнимают девушку, когда подкатывают. Это объятие было таким, как будто ему самому сейчас довольно неуютно.

  И тут случилось нечто мальца из ряда вон выходящее. Такое, чего ты никогда не видела. В Эбилине ты видела бухих ковбоев. Танцующих ковбоев. Хохочущих ковбоев. Хмурых ковбоев. Храпящих на улице ковбоев. Дерущихся ковбоев. Ковбоя, играющего на трубе. И даже однажды видела ковбоя, который целовался со своей лошадью. Но...

  Ты никогда не видела плачущих ковбоев.

  А он, здоровый, сильный парень, прижал тебя к себе очень крепко, уперся лбом в твоё плечо и зарыдал, как ребенок, горькими-горькими слезами. И слова посыпались из него, как чечевица из дырявого мешка.
  – У меня сестра есть... – говорил он, всхлипывая. – Как ты... тоже шляется по этим городам, спит со всеми подряд... Я её нашел... Говорю, ты что! Поехали... поехали домой! Па тебя простил давно... А она мне – мне и так хорошо. А я... я ничего... ничего не сделал... понимаешь? А что я мог... сделать-то?
  Он, видно, страшно стыдился всего этого, и не мог рассказать о ней даже девке из борделя, потому что даже та могла презрительно скривиться: "Пфф! Подумаешь! Давай, пореви ещё тут, дурачок. Знаешь, сколько я таких историй слыхала?" Но ты была в его глазах на таком дне, что вообще уже ниже некуда, и только ты могла его понять.
  Так он думал.
  С залитым слезами лицом он схватил бутылку и ахнул её об стену.
  – Всё от этой дряни! Всё вот от неё! Мы как... как животные... от неё все становимся.

  Зрелище было странное, и честно говоря, я думаю, не очень приятное. Ты, конечно, ему сочувствовала, но, во-первых, тебе бы самой кто посочувствовал, а во-вторых... чего это он равняет тебя со своей сестрой?
  Ты терпела это какое-то время, а потом, осторожно высвободившись, надела чулки и сорочку, потому что было зябко. А когда он умолк, стала рассказывать, что с тобой-то было вообще-то не так! Что ты не такая. Что ты была тут проездом, играла в карты позавчера, и два больных на голову урода напоили тебя через силу, жгли сигарой, надругались, изрезали платья, а после хозяин не стал разбираться и выбросил из отеля на улицу без пенни в кармане. Ты-то не виновата! Как Бог свят!
  "И вообще, Шон... я не просто девушка приличная, я – леди. Я уж точно никогда ничем таким не занималась," – вот таким, если коротко, был смысл того, что ты ему сказала.

  Да, может, ты где-то оступалась. Но знаете... кто у нас тут без греха, где ваши камни? Нет никого? Нет. А значит, ты никогда не признаешь, что ты – как его сестра. Никогда.
  Ты же ле...
  Ох, Кина... для многих людей леди заканчивается там, где заканчиваются платья. А дальше...

  Мне не хочется об этом рассказывать, но дальше был трудный момент.

***

  Пока Шон тебя слушал, он немного пришел в себя. Он высморкался на солому, вытер лицо тыльной стороной ладони, и дослушал, не перебивая.
  – Че, правда? – спросил он, недоверчиво сощурившись. – Да ну?! А ты, Кина, не врешь?

  Ты почуяла тонны сомнения в его голосе. Как думаешь, сколько подзаборных девок рассказывают эту старую, как мир, побасенку, чтобы их отпустили и ещё и монетку подкинули? Сколько говорят: "правда, не вру" и хлопают ещё красивыми, ещё не испитыми глазами?
  Он был обычный парень, он открыл тебе душу, а ты ему – баааасенку в ответ... Это, знаешь ли, чертовски неприятно!
  Кто бы тебе поверил-то, а? Где таких людей найти на свете? Если растрепанная девка, найденная под забором в драных чулках, мягким голосом рассказывает тебе, какая она "настоящая леди", ты поверишь ей, раз даже собственная сестра – плохая? Нет ведь!
  А на Западе, ты уже это поняла, честность была вообще-то в цене, и люди ооочень не любили, когда им врали в глаза.

  Он сжал губы так, что они побелели. Как я уже говорил, он был крепкий парень, а кулак у него был, должно быть, увесистый. И кулак этот вдруг... тоже сжался. И правда, увесистый.
  Упс.... не-не-не-не!
  Ты поняла, что если он ударит, то это будет не пощечина аля-Марко, который ни хрена путного руками в жизни не делал (хотя и трепался, что был кочегаром). Шон своими сильными руками тягал коров и лошадей на веревке. Ой-ёй-ёй! Если Шон тебя ударит... ну так... не "для ума", а от души... ты же сейчас в душу ему плюнула считай...

  ...

  ...то он тебе челюсть нахер сломает.

  А че? Сомневаешься?

  "За сестренку". За то, что ты нагло врешь, что лучше неё. А на самом деле хуже – как раз потому что врешь!
  Потом, когда ты будешь уже без сознания, он сплюнет, выругается и уйдет.

  – Ну так че? Че молчишь, Кина? Это правда, всё что ты сказала? Да? – медленно и недоверчиво проговорил Шон.

  "Да не, не сломает. Да не, не ударит. Да не... О, боже... сейчас ударит!!! Да, Господи! Да что ж мне так не везет-то?!"

  Увы! Но вот так. Не пришла карта.

  Ну как, есть желание проверить? Нет? Тогда... тогда единственным выходом теперь было спасовать. Потому что, давай смотреть правде в глаза, как бы ты выжила с переломом челюсти, деточка? Какой пастор Даффи? Какая мисс учителька? Ты ведь так даже ГОВОРИТЬ не сможешь. Поможет тебе тогда ирландская смекалка? Итальянская горячность?
  К тому же тебе позавчера в отеле Кареглазый очень доходичво объяснил, что должны выбирать такие "леди", как ты, при игре в пас-рэйз. А сейчас, если ты не спасуешь, тебя не за грудь будут щипать, и даже не сигарой в ногу тыкать.
  Ну, нет у тебя челюсти запасной в кармане! У тебя и карманов-то нет...

  "А как тут пасовать-то? Что сказать-то хоть?"
  Ну, тут появились твои демоны, сели на плечи, как два ворона, и нашептали в уши.

***

  Что же они тебе шепнули? Что делать? Как спастись?



  Вот что сказали демоны, будь они неладны. И еще добавили:



***

  Ох, как бы хотел я сказать, что ничего этого не было. Что ты осталась леди до конца. Что у тебя были другие выходы... Что это не привело тебя в отель, где был бугай с перебитым носом... Но... ты ведь сама сомневалась в своем статусе, разве не так? А какие тут ещё могли быть выходы? Либо "рэйз" – и сломанная челюсть, либо уж "пасовать" до самого Парижа.

  А знаешь, что самое обидное в этой части истории? Ну да, задела ты его. Но вообще-то Шон Пирс был и правда простым донельзя, но я б сказал, неплохим парнем, который никогда не бил женщин. Он НИКОГДА и НИ ЗА ЧТО тебя бы не ударил. Да, может, твои слова и резанули его там где-то по живому.... Но он был ну совсем не такой, как два его приятеля-техасца! Они его даже партнером-то не называли. Так, пару перегонов вместе сделали, вроде, он им понравился. Работал хорошо...
  Однако откуда тебе было это знать? Тебя два дня подряд мужчины только и делали, что обижали. А тут крепкий парень из Кентукки сжимает губы, сжимает кулак, смотрит волком... А Кентукки – штат суровых лошадников и обжигающего глотку бурбона. Всё, сейчас прихлопнет бедняжку-Кину.
  Испугалась ты. А кто бы не испугался?

  Что ж, из песни слова не выкинешь (и ещё пару раз за эту историю я употреблю это выражение). Итак, в сарае, на прелой соломе, Шон Пирс стал для испуганной Кины МакКарти первым... кем, леди и джентльмены?

  Я, пожалуй, не стану описывать, как это выглядело. Не буду искать отвратительно-забористых эпитетов, чтобы вы почувствовали запах, вкус, ритм, звук. Не буду рассказывать, как Шон, случайной фразой задел её высокие чувства в процессе. Не буду уточнять, смогла ли Кина МакКарти тогда дотерпеть до конца или всё-таки упала на солому и разревелась в сопли от отвращения к себе, как когда-то старина Джетро Хейл в сосновой роще. И каким голосом тогда Шон Пирс сказал: "А ты вообще на мою сестру-то не похожа совсем. Просто... красивая тоже." И погладил ли её по голове. И чмокнул ли в щечку, прежде чем уйти, так и не насладившись до конца, но все же оставив ей из жалости пятерку серебром.

  Но я не стану всё это описывать, потому что...
  Уоу, уоу, уоу! Полегче, а? Ну-ка, погодите...

  ...

  ...потому что я описываю то, что было, а ничего этого вообще-то не было. Почти ничего.

  ...

  ...

  ...

  Да! Из песни слова не выкинешь, это правда. Но я говорил не о слове на букву "к" – "клиент". Я, вообще-то, говорил о слове на букву "л" – "леди".

  НИЧЕГО ЭТОГО МИСС КИНА МАККАРТИ, КОНЕЧНО, НЕ СДЕЛАЛА.

  Черта с два мисс Кина МакКарти спасовала бы в том сарае! Да ещё и перед каким-то там Шоном Пирсом... перед какими-то там демонами...
  Нет, сэр! Ни за что. Вы очень плохо знаете мисс МакКарти, если так о ней подумали.

  И не в стыде было дело. А в том, что она НЕ ИГРАЛА в леди. Она, может быть, и сомневалась, но это вообще-то нормально, сомневаться в себе, когда твои пути тернисты, а перспективы туманны. А так-то она, конечно, была леди. Почему я это утверждаю с такой уверенностью? Ну, об этом позже, но я в этом давно уже не сомневаюсь.

  Испугалась ли Кина? Ну да, ещё бы! Но вы правда думаете, что эту храбрую девушку мог настолько напугать вид сжатого кулака, что она променяла всё самоуважение на пять долларов серебром и неприятный привкус во рту на сдачу? Пффф! Non, monsieur!

  Тебе было страшновато, конечно, даже, пожалуй, страшно. Но на вопрос жизни "пас или рэйз?" ты ответила "рэйз!" И в тот раз, в отличие от партии с доном Мигелем, ты рисковала, но не блефовала.

  Ну что ж... Выбор принят... Bets are made. There are no more bets.

  Куда же это тебя привело?

***

  Хотя под его испытующим взглядом, так хотелось сказать что-нибудь другое и как-нибудь иначе, Кина МакКарти с достоинством подняла подбородочек и с искренностью, от которой у неё подрагивали губы, ответила:
  – Да, это – чистая правда, мистер Пирс. Всё. До последнего слова.
  И посмотрела на него так, как умеют только настоящие леди. Даже если они остались без юбок посреди, мать его за ногу, Эллсворта.

  И мистер Пирс... хотя какой мистер? Просто Шон. Шон вспомнил твою гордо выпрямленную спину там, у забора. И как ты молчала. И как смотрела мимо них. И твои тихие, торжественные слезы.
  Он в тот момент, у забора, думал о своей сестре, и потому не заметил, что... что это было красиво. Без всяких. А если б заметил, то, может, и сказал бы своим приятелям-техасцам: "Уоу, уоу, уоу! Парни! Полегче, а? Ну-ка, погодите... Детка, че случилось?"
  И сейчас он вспомнил всё это, и понял, насколько это было правильно, красиво и естественно, если все было именно так, как ты говоришь.
  Да... стыкуется. Не ведут себя так уличные девочки. Да и все остальные не ведут. Только леди.
  Он был очень простой парень, но настоящих леди в своем Кентукки встречал, и, знаешь ли, всегда снимал перед ними шляпу. Он всегда их очень уважал.

  – Че, правда? – спросил он ошарашенно, совсем другим тоном. – Ох, черт... ой, извини. Не буду больше ругаться. Ну и делаа...
  Потом кивнул.
  – Да я верю, че уж там.

  Итак, в сарае, на прелой соломе, Шон Пирс стал для испуганной Кины МакКарти первым человеком, который поверил ей за два последних дня.

***

  Шон покачал головой, дескать, ну и влипла! Ошибочка вышла, простите, мисс! И потом лицо его изменилось снова. Разительно. С ошарашенного на ооооочень решительное и злое.

  – Так а хер ли я рыдаю-то тут, как никчемный придурок!!! Сопля! Балбес! Тряпка! – крикнул он. Дал себе пощечину и вскочил на ноги. – Ну-ка одевайся и пошли отсюда! Как отель назывался?
  Ты сказала, как он там назывался, но тяжело вздохнула.
  – Меня туда не пустят, Шон. Мне сказали, чтобы я там больше не появлялась.
  – Да? Ну, эт мы ща посмотрим! Одева... а, у тебя ж одежды нет.
  Он сорвал с себя свой рабочий пиджак, накинул тебе на плечи, схватил за руку, и потащил из сарая.

  И вы пошли. Ох, как вы пошли!

***

  Вы вышли на главную улицу, но там была грязь... а ты в одних чулках... ты замешкалась.
  – А... ой... я не подумал.
  Он на секунду тоже замешкался, словно думал, не снять ли для тебя ещё и свои сапоги, но потом сделал кое-что как по мне более правильное: подхватил тебя на руки и понес прямо через грязь, остервенело расшвыривая её сапогами, словно она была живая и вчера по своей злой воле липла к тебе.
  Люди смотрели на вас с удивлением, потому что ковбой нёс на руках оборванную девку: не тащил, закинув на плечо, как трофей, похлопывая по попке, не волочил по грязи за шкирку, как пойманную воровку, а нес, завернув в свой рабочий пиджак... "как, йопт, королеву какую"! Всем даже интересно стало, это что за представление такое?
  Кто-то хохотнул.
  – Во даёт!
  С балкона одного дома засвистели.
  С балкона другого дома раздался завистливый женский голос:
  – Милый, а меня так поносишь? Я тоже хочу!
  – Ща, размечталась, спешу и падаю, – проворчал Шон себе под нос.

  Тут сбоку возникло какое-то плюгавое хайло. Это был небритый, мерзкий мужичишка, у которого под пиджачком не то что жилетки, а даже и рубашки не было – только фланель от бельевой пары.
  – Да щего ты ш ней так цсатскаешься? Тщай не принцсешка! – насмешливо прошамкал пьяница, почесывая живот.
  Шон, не останавливаясь, держа тебя одной рукой (ты тоже держалась за его шею), другой рукой яростно пихнул этого мужичка в цыплячью грудь. Тот охнул, отшатнулся и упал спиной в поилку для лошадей, где плавали осенние листья.
  И знаешь что, Кина? Смешки-то со свистом враз смолкли, вот что.
  А вы пошли дальше.

  И пришли в отель. В тот самый.

***

  Там Шон, не выпуская тебя из рук, долбанул ногой в двери, которые застонали на петлях, но открывались они наружу. Тогда он долбанул ещё раз.
  Ты сказала, что, мол, зачем ломать, можно же открыть или позвать...
  – Нет, пусть сами откроют! – упрямо ответил он. – Пусть сами откроют, Кина!
  И после третьего удара их и правда открыли.
  Тогда он вошел и осторожно поставил тебя на пол рядом со стойкой.

  Хозяин тебя даже не узнал. Но лицо у него приобрело весьма кислое выражение: "Парень, нахрен ты мне её сюда притащил? В амбаре с ней не нагулялся?"
  – Мне надо снять комнату, – сказал Шон, достал, не глядя, из кармана жилетки стопку серебряных долларов, в которую затесалась даже парочка золотых квортер-иглов, и брякнул её на стойку.
  – У нас тут со шлюхами нельзя, – прохладно ответил из-за стойки хозяин.
  Шон секунду молчал, играя желваками.
  – Значит так, – начал он, заводясь. – Это – моя сестра. У тебя в отеле, крыса, её на днях напоили и обокрали. А ты выбросил её на улицу, гнида!
  Он вытащил револьвер и с оглушительным металлическим грохотом ударил им по стойке, так что колокольчик жалобно звякнул. На стойке осталась царапина.
  – И если ты, крыса, ещё раз скажешь при ней слово "шлюха", следующий удар будет по твоей поганой крысиной башке! ТЫ МЕНЯ ПОНЯЛ?!

  Увы, увы... эта история – не мелодрама.

  Хотя отель и был "лучшим в городе", и хозяин позиционировал его, как "приличный", Шон был не первый, кто откалывал здесь подобные номера. Поэтому в отеле имелся вышибала. Он заглянул в лобби из ресторана на шум – огромный бритый наголо бугай с перебитым носом. Ты его позавчера не видела.
  – Хозяин? – гнусаво пробасил он, и кивнул на Шона. – Че, помочь с ним?
  У вышибалы тоже был револьвер, но он его пока что не трогал. И Шон... Шон посмотрел на свой, как тебе показалось, с досадой, и почему-то... убрал его в кобуру.
  – Че, носатый, можт, на кулачках? – спросил он.
  Бугай пожал плечами и кивнул. Не особо дружелюбно, так, знаешь, с видом: "Да мне по херу, как тебя валить, уебок". И оба медленно, не спуская друг с друга глаз, сняли пояса с оружием.
  Во дураааак! ЗАЧЕМ!?

  Шон поставил ноги чуть пошире и медленно, как следует, размял шею. Он весил раза в полтора меньше, но даже не подумал отступать.
  Вышибала спокойно ждал, что скажет его хозяин и... пялился на твои бедра.

  Шон же исподлобья посмотрел на вышибалу, провел костяшками пальцев у себя под губой, а потом сказал тебе спокойно:
  – Кин, отойди чуть в сторонку, – и добавил, подмигнув, – Чем больше шкаф, тем громче падает.
  Шон был сейчас похож на ладного бычка-лонгхорна (хоть и был из Кентукки) перед сшибкой с огромным горбатым бизоном. Невозможно было поверить, что этот парень пять минут назад рыдал у тебя на плече.

  Ты поняла, что сейчас, похоже, кому-то из-за тебя "разобьют лицо о стойку". Или как раз сломают одним ударом челюсть. А скорее вообще свернут шею и кадык нахер вырвут. Ты видела, как проходят похожие драки. Ни хрена это не задорные потасовочки. И не благородные поединки в стиле джентльменов-аристократов и кареглазых злодеев из романов. Сейчас два крепких мужика будут, круша лобби отеля, с хрустом ломать друг другу хребты. Один – потому что получает за такое баксов тридцать в месяц, а больше ничего и не умеет. А другой – из-за Кины МакКарти. Не знаю, возбуждали ли тебя подобные зрелища, думаю, что нет. Но ты все равно ничего не сможешь сделать. Ты лучше правда... отойди чуть в сторонку от греха, Кин.

  А лучше было бе тебе, наверное, тогда сбежать. Потому что хоть Шон и был крепкий парень, шансов у него, кажется, было маловато. И бизон с перебитым носом уже собирался, растоптав лонгхорна, кивнуть в твою сторону и сказать гнусавым басом: "Хозяин! Че, её тож наказать?" А рядом с ним ты была даже не как английская кобыла по сравнению с жеребцом-Джетро. Рядом с ним ты была, как овечка по сравнению как раз с бизоном.
  Эх... Зачем Шон револьвер-то убрал!!! Так у него хоть шансы были...
  Я хотел бы написать, что ты схватила деньги со стойки и ланью кинулась бежать оттуда ко всем чертям, бросив этого дурака! Правда, пришлось бы сразу перейти к сцене у станции дилижансов, а она грустная...

  Но. Ты. Была. Настоящая. Леди.
  Ты сама это выбрала, и, кстати, не сегодня. Ты выбирала это много раз, просто сегодня вопрос встал ребром.
  А Шон решил за тебя биться. Не хочет стрелять... ну, он мужчина! Может, ему виднее. Но бросить его?
  Да черта с два мисс Кина МакКарти его бы там бросила, в этом отеле! Нет, сэр!
  И ты осталась. Оглянулась, ища хоть вазу какую-нибудь, хоть метлу... Может, когда они будут кататься по полу, жахнешь вышибалу чем-нибудь по голове.
  Не было вазы. Ничего не было под рукой. Не пришла карта. Да и хозяин тебя, слабую девушку, в оборот возьмет, если надо будет.
  Ну тогда ты, как леди, выпрямила спину, подняла голову и бросила Шону ещё спокойнее, чем он тебе про шкаф:
  – Давай, Шон. Сделай его.
  Господи, как же круто это прозвучало!

  Ну что ж...

  Mr. Pierce. Miss McCarthy.
  Bets are made. There are no more bets.

  ...

  Шон его не сделал.

***

  А Шон бы его, кстати, сделал! Во-первых, дрался он будь здоров, это стрелком он был весьма средним. Так что шансы-то были, несмотря на разницу в весе. Однако до твоих слов – ещё вопрос, кто победил бы. А вот когда Кина МакКарти сказала: "Сделай его", у Шона как будто крылья выросли. Он бы в этот момент двух таких бизонов на тушенку перемудохал, а уж одного и вовсе бы в бифштекс с кровью превратил... Пффф! Это был даже не вопрос, мисс МакКарти! Но... кое-что ему все же помешало.

  Дело в том, хозяин был человек... практичный. Он привык вести бизнес в Эллсворте: он и не такое повидал.
  Крысой назвали? Пфф, подумаешь. Его больше интересовало, как оплатить царапину на стойке.
  Шон оценивал взглядом бугая, которого звали Барри, и думал, валить его хуком в челюсть или ломать колено ударом каблука.
  Барри пялился на твои бедра, и уже в общем-то в силу своих нехитрых умственных способностей представил, что с тобой сделает (там был бы даже не Дип-Боттом, там было бы сражение при Грэнд Галф).
  А хозяин... хозяин оценивал взглядом стопку монет на стойке. А там было, между прочим, долларов пятнадцать! Сейчас два этих задиры тут ещё лобби ему расколошматят... Убытки и, прямо скажем, не очень-то хорошая реклама для отеля, который позиционировал себя, как приличный (хотя, конечно, ни хера таким не был). Короче, все это могло привести к ещё большим убыткам... А так-то. Ты что – первая шлюха, которую к нему в отель под видом сестры привели? Ну, снимет сейчас этот парень номер на ночь. Ну, поплескается с тобой в ванне. Ну, оттарабанит тебя пару раз. И уедет! Подумаешь, велика беда.
  Терпимо. Потом тебя опять можно будет на улицу выкинуть, наверное.

  – Барри, всё нормально! – сказал хозяин, подняв руку в успокаивающем жесте. – Все о-кей. Отдыхай! Эй, мистер! Ну чего вы так завелись-то? Я ж не знал. Извиняюсь, вышло недопонимание. На сколько хотите номер снять?
  – А на сколько тут хватит? – кивнул Шон на стопку монет.
  – На неделю с полным пансионом.
  – Значит, на неделю.
  – Ну, и хорошо.
  – Ключ гони!
  – Хорошо, сэр. А могу я вежливо попросить вас больше не размахивать револьвером у меня в отеле?
  – Да, – сказал Шон и нервно заржал. – Он у меня так-то... не заряжен был. Я вчера по банкам стрелял с парнями. И зарядить забыл! – так вот почему он его убрал...
  – Тем более, чего им размахивать? Кстати, нужны патроны, капсюли? У меня есть штук двадцать лишних. У вас какой калибр, сорок четвертый? Ещё полдоллара накиньте только.
  – Ага, сорок четвертый. Да, нужны. А это... ванну ещё можно в номер?
  – Можно и ванну, как раз воду нагрели почти, – сказал хозяин и подумал: "Это он ко мне её удачно привел". – На одного или на двоих?
  – На одного.
  – Шестьдесят центов, – кивнул хозяин и подумал: "Че, неужели и правда сестра?"
  – И кофе.
  – О-кей, это всего-навсего дайм.
  – Хорошо, вот ещё два доллара, хватит этого, получается, на всё? Принесёте в номер? И поесть что-нибудь.
  – Хватит. Всё принесём.
  – И ещё это... платье нужно... и там это... бельё там. Туфли... Ну, что полагается девушке.
  – Если деньги есть, решим вопрос.
  – Сколько?
  – Ну... это удовольствие недешевое. Долларов двадцать пять бы, сэр. А лучше все тридцать. Девушке много всего полагается.
  Шон порылся в кармане, достал смятые бумажки.
  – Вот, кажется, тут хватит. Ток побыстрее.
  – Отлично! – хозяин был страшно доволен. – Само собой. Ну что, всё хорошо, сэр?
  – Угу.
  – Разобрались? Всё о-кей?
  – Да.
  – Она же правда ваша сестра?
  – Двоюродная.
  – Ну, и хорошо. Так может вам тогда два номера? Или с раздельными кроватями?
  – Не, не нужно. Я уеду скоро.
  – Ну, как скажете. Вот тут распишитесь?
  – За неё?
  – Да можно и за себя, как хотите.
  – Эт самое... – он неожиданно потерял весь задор и явно засмущался. – А "Шон" с какой буквы пишется, просто с "эс" или с "эс" и "эйч"?
  – Просто с "эс". "Эс"-"и"-"эй"-"эн".
  – А, черт, точно. Забываю всегда. А "Пирс" как, не напомните?
  – Да пишите, как слышится.
  – Не, ща, – он зачем-то достал из кармана расческу, посмотрел на неё (зачем?) и вписал имя в гостевую книгу.
  Тут ты спросила, а можно и тебя вписать? Ну там, через черточку хотя бы. А то знала ты этого жука.
  – Да, почему нет-то? Вот, пожалуйста.
  Ты вписала своё имя. В строчку, где в графе "оплачено дней" стояла цифра 7. Тебе не мерещится? Нет. Не мерещится.
  – Вот ключ. Вам вверх по лестнице и направо. Приятного отдыха, сэр... эээ... Приятного отдыха, мисс! Если что надо – сообщите.
  – Спасибо.

***

  Ты сидела в жестяной ванне посреди номера и поливала на себя теплой водой из ковшика. Он сидел в кресле в углу и заряжал револьвер, старательно вдавливая рычажком пули в каморы барабана. Почему-то ты чувствовала, что от него можно не закрываться. Да и чего он там не видел? Ямочек? И потом, если честно, он скорее теперь смущался больше, чем ты, и если и смотрел на тебя, то украдкой.
  Это был другой номер, целый. На стенке тикали часы.
  – А что запомнила?
  Ты пожала мокрыми плечами.
  – Одного зовут Джетро, он повыше ростом, футов шесть. Серые глаза. Лет тридцать пять. Все время сигары курит. Другой... помоложе, пониже, смазливый, глаза карие, с прожилками такими желтоватыми. Рукоятка револьвера из слоновой кости. Жилетка у него красивая и сапоги. Оба при часах.
  – А больше ничего не запомнила? – спросил он, достав из кармана горсточку капсюлей. Выронил один, тот закатился под кресло. – А, чер... ой, извини пожалуйста, не буду больше ругаться. – Он не стал его поднимать.
  Ты задумалась.
  Вспомнила две монетки, зажатые в пальцах, ухмылку. Голос Кареглазого: "Вспоминай меня почаще, милая."
  "Шон, ты их сразу узнаешь, потому что они очень плохие люди!" – могла сказать ты. Но вместо этого сказала:
  – У того, который помоложе, на перчатке обрезан указательный палец.
  – Понял.
  Ты сказала, что даже не знаешь, в какую сторону они поехали.
  – На станции, может, вспомнят. Ребята приметные.
  Ты сказала, что, может, в одиночку не надо ехать-то за ними?
  – Не хочу никем рисковать, – ответил он. – И потом, время уходит. – Кивнул на тикающие часы. – На моей стороне будет эта... внезаптность, во.
  Ты промолчала.
  Ты не очень верила, что парень, который не помнит, заряжен ли у него револьвер, сможет что-то противопоставить тем двоим. Даже если на его стороне и будет "внезаптность". Они были страшные, злые и матерые. А он – хороший и смелый. Но хорошим и смелым иногда быть мало. Почему он вообще собрался за ними ехать? Какое ему было дело?

  Пока ты мылась, он успел, пусть и украдкой, разглядеть не только твою лебединую грудь, или бедра, на которые так запал Оуэн, или ямочки на спине чуть повыше ягодиц, на которые запал бы любой. Их он, конечно, тоже заметил, но дело было не в них. Он был не из тех, кто уже представляет, как поднимет денег, купит стадо, построит дом и там будет с тобой жить. И как ты нарожаешь ему дочек, которых отец ни за что, никогда не выгонит из дому. Не-е. Он успел разглядеть в тебе такое, из-за чего думал, надевая капсюли на брандтрубки: "Кто она, а кто я! Пфф... Простой дроувер!"
  Да, Шон Пирс был парень проще некуда. Но и не дурак, и воображение у него было. Надевая капсюли на брандтрубки, он представил тебя в той, в другой, в только твоей жизни, где ему нет места, в "верхнем клубе". Как ты на закате пьешь чай в плетеном кресле, и руки у тебя в тонких перчатках, а рядом играет какая-нибудь Музыка, а не бренчит раздолбанное фортепиано. Или как ты сидишь в каком-нибудь салоне или ресторане, шикарном и очень достойном. А он стоит на улице под дождем и заглядывает в окно. Он представлял себя на улице, во-первых, потому что не знал, как там внутри всё должно выглядеть, а во-вторых, потому что... ну зайдет он, и что? Постоит, как дурак, помолчит, и уйдет? Господи, он имя-то своё правильно написать не мог... А ты, наверное, даже книги читала иногда.
  Но он верил, что мир, в котором есть леди вроде тебя, лучше, чем мир, в котором нет, вот и всё. И даже одному шляться по улице под дождем в нем лучше, и лет до пятидесяти без конца гонять по прериям коров – тоже лучше. Можно в любой момент просто подумать: "А интересно, где сейчас мисс МакКарти? Мисс она ещё или уже чья-то миссис, вышла замуж непременно за достойного, порядочного джентльмена? И что она делает? Улыбается или нет? Наверное, теперь она уже все это забыла и иногда улыбается. Или вдруг вспомнит иногда, как я в двери ногой лупил, нет-нет, да и улыбнется эдак краешком губ," – и подумав так, улыбнуться самому.

  Потом его время вышло, потому что он надел все капсюли на все брандтрубки. Тогда он крутанул барабан, убрал револьвер в кобуру, встал, и очень смущенно положил на столик пять долларов, несмело, потому что боялся, что ты рассердишься.
  – Ты не подумай чего... Это я в долг! На всякий случай оставлю. А то ты без денег совсем. Отдашь когда-нибудь... потом, когда нетрудно будет. Ну, я поехал! До встречи, Кина! То есть... мисс МакКарти, – потом спохватился, словно что-то вспомнил, достал из кармана расческу и положил рядом с монетами. – Ещё вот я подумал... Я тебе расческу оставлю. Все равно я всегда пятерней причесываюсь. А ты же так не сможешь, пятерней-то. Ну, всё.

  Это жизнь, мисс МакКарти, это Запад.
  Кто-то отбирает все твои деньги, ломает тебя сапогом, как гитару, и ещё и за ушком у тебя чешет, чтоб добить.
  Потом кто-то, видя в тебе только тело, оценивает часик в полдоллара, устраивает перепасовочку в сарае и говорит: "Не зажимайся, милая, чего ты? Лучше помурлычь!"
  А потом кто-то из-за одного твоего взгляда или кивка, думает: "Настоящая леди! За неё и подохнуть стоит!" Едет черте куда и садится в этом "черте где посреди ни хера" за стол – играть в игру, в которой можно легко проиграть руку, колено или глаз. Он берет свою жизнь, не раздумывая, кидает на стол и говорит: "Эу, уроды! Джетро, или как там тебя... Олл-ин, йопт!" Не заради того, чтобы поиграть с тобой в "палки-дырки", не за то, чтобы посмотреть, как ты снимаешь кружевные панталоны и прогибаешь изящную спину, а просто за то, чтобы отомстить любому, кто посмел тронуть тебя пальцем. Потому что для него жить в мире, где никто даже не попытался это сделать, гонять в нем по прериям коров до пятидесяти лет... "Нахер оно сдалось-то мне?"
  И такие люди на Западе тоже были. И их, поверь, было больше, чем на Востоке.
  И после такого уж точно никто не сказал бы про Кину: "Пфф! Жизни девочка не знает."

  А вот дальше... дальше даже я (редкий случай) не могу с уверенностью сказать, что произошло.
  Потому что тысячи женщин на твоем месте сказали бы: "Спасибо за все, Шон, и удачи!" или даже "Давай, Шон! Сделай их!" – и продолжили бы поливать себя водой из ковшика. Тихо радуясь, что самый ужас – позади, что перспективы туманны, а путь тернист, но можно будет как минимум выспаться в теплой кровати. Да и просто хотя бы неделю пожить в мире, где есть все то, к чему ты так привыкла. Чистые простыни. Обеды по часам. Кофе в номер. В верхнем мире, где ты, просыпаясь утром, знаешь, что сегодня тебя не оприходуют пьяной толпой на прелой соломе.
  Не, спасибо ему, конечно! Он был хороший парень, этот Шон Пирс. Но хозяин – барин! Большой уже мальчик, сам себе голова. Хочет ехать – пусть едет. Он – мужчина. Это его выбор.
  Ведь положа руку на сердце, кто он?
  Простой дроувер. Никто. Один из тысяч.
  Ну что он сделал такого?
  Один раз повел себя по-человечески, по-мужски. Не струсил. Молодец, конечно, но... разве не так с тобой положено себя было вести? Тыжледи, да? И ты знала его меньше часа.

  Но... я рискну предположить, что все было немного не так.
  Ох, это были тяжелые два дня! Ох, как тебе досталось! После этих двух дней прикосновения мужчины были последним, чего тебе хотелось – вообще, любого мужчины. Ну, может, чтобы обняли, да и то... И Шон, конечно, совсем тебе не подходил. Он был не урод, но и не красавец – обычный, ничем не примечательный ковбой. И глаза у него были не голубые, а так... не зеленые даже, а зеленоватые. Он даже ни одного комплимента тебе не сказал, потому что не умел. Да он и сам всё это понимал.
  Но я рискну предположить, что ещё больше, чем прикосновений, ты не хотела, чтобы этот парень ехал вот так, наобум и там умер, глупо и бессмысленно, в холодной грязи. У тебя же под рукой, увы, был всего один способ его переубедить. И когда он надел все капсюли на все брандтрубки, крутанул барабан, встал, положил пять долларов и расческу на столик и сказал своё "ну, всё!" – ты вот что сделала.

  Ты положила ковшик, медленно поднялась из ванны, и встала во весь рост, опустив руки вдоль тела (было зябко, но ты не дрожала). И сказала, чтобы он не уезжал, а остался.
  Леди просит, мистер Пирс.
  С твоих плеч стекала вода. Он никогда не видел картину Ботичелли "Рождение Венеры". Но если бы увидел теперь, после того, как посмотрел на тебя, стоящую в жестяной ванне посреди безвкусного номера в убогом отеле, то сказал бы тем двоим своим товарищам из Техаса про полотно, которому нет цены: "Знаете, парни, в жизни она намного красивее. Пошли отсюда."
  Он взял полотенце, подошел к тебе и бережно завернул тебя в него. Потом упрямо мотнул головой:
  – Да не боись за меня! Я вернусь. Если не найду их за три дня, тогда вернусь сразу. Я скажу внизу, чтоб тебе вещи вернули, которые ещё не продали.
  Ты промолчала. Но это молчание говорило больше, чем любые слова.
  – А знаешь, – вдруг ответил он, усмехнувшись и качнув головой. – А ты вообще на мою сестру-то не похожа совсем. Просто... красивая тоже.
  Ты опять промолчала. Не было сил на картечь, на "немного особой женской магии", как ты умеешь.
  – А можно...? – спросил он робко.

ссылка

  Жизнь шире правил, которые устанавливает общество. Бывает один случай на тысячу или даже на миллион, когда надо быть именно настоящей леди, чтобы сказать мужчине, которого ты знаешь от силы час, не "кто избавит меня от этого хама?!" а как раз "тебе все можно." Ух! Надо быть настоящей леди: так посмотреть на него и так кивнуть, чтобы он понял всё это без слов и правильно. Даже если ты всего час назад изо всех сил пыталась доказать, что ты не пятидоллоровая подзаборная шлюха, а он только что положил пять долларов на столик. Была ли в целом мире ещё хоть одна женщина, которая бы это смогла?
  Навряд ли. Но у тебя, конечно, получилось.
  И если бы вы оба были кем-то другими, он бы, наверное, отнес тебя на кровать и, как знать, может это были бы лучшие минуты в его жизни. Пусть даже ты бы только молча смотрела в потолок.
  Но ты была той, кем была, и он был тем, кем был. И лучшие минуты в его жизни уже случились, когда он нес тебя по улице, завернутой в пиджак, а потом колотил сапогом в эти чертовы двери, словно во врата рая, из которых по ошибке вывалился ангел и не может попасть назад. В рай, где ключами заведует не апостол Петр, а хозяин с крысиной мордой.
  Короче, он не отнес, и смотреть в потолок тебе не пришлось. Он только несмело, очень нежно, почти не дыша, чтобы не обдать тебя запахом виски, прикоснулся губами к твоей щеке. Как будто бабочка крылом дотронулась. Потом он подержал тебя за руку несколько секунд, дотронулся до шляпы и молча ушел. Ты ещё услышала, как бодро топают его каблукастые ковбойские сапоги на лестнице.

  Можно ли сказать, что он влюбился в девушку, с которой провел меньше часа?
  Не знаю.
  Так, наверное, не бывает. Все же нужно хотя бы часа два... Да и не мелодрама это.
  Но можно ли сказать, что он полюбил тебя за этот час... на всю оставшуюся жизнь?
  Не знаю.
  Может, и да.
  Черт его знает, что это с ним случилось... Помешательство? Или наоборот, просветление...
  Но что-то очень мощное с ним произошло. Помощнее, чем "делямур по высшему разряду" со всеми француженками на свете...
  Конечно, проведя рядом с Киной МакКарти этот час, он не стал ни рыцарем, ни Героем, ни южным аристократом. Но он стал лучше, чем был вчера, это-то уж точно.

  В общем, Кине МакКарти, несмотря на всю её красоту, обаяние и особую женскую магию, все же не удалось остановить Шона Пирса, упрямого, как ладный бычок-лонгхорн. Но зато, может быть, когда она слушала, как топают на лестнице каблукастые сапоги, ей открылась истина о том, кто такие на самом деле настоящие леди и зачем они нужны.
  И тогда, на случай, если все было так, ну, или примерно так... я прошепчу ей это на ухо. Слушай, Кина.


***

  Короче говоря, хотя я и стараюсь описывать только то, что точно было, я не могу точно сказать, как там было у вас двоих. Я только точно знаю, что он тогда уехал.

  Он стремительно вошел в твою жизнь, как в прогон между заборами, а вышел через час так же стремительно, оставив в ней деревянную расческу с криво выжженными буковками S. Pierce, капсюль на полу под креслом, пять баксов серебром, и может, что-то ещё, чуть более ценное. Парень, как парень... Увидитесь ли еще с ним однажды? Вряд ли... он же так... второстепенный персонаж тут.

  А мне пора рассказать вам о том, что случилось у станции дилижансов. Это грустная и короткая история.

  Ну, поехали.
  Прошло два дня, после того, как уехал Шон. Это был твой пятый день в Эллсворте, считая вечер, когда все с тобой и случилось.
  Ты помылась в ванной, ты выспалась, ты поела. Тебе принесли одежду и вещи: некоторые – твои собственные, а некоторые – купленные на деньги Шона.
  Тебе даже кофе в номер приносили, а бугай-вышибала больше на тебя не пялился.
  В первый день и второй день после возвращения в верхний мир нос из номера ты старалась не высовывать.

  А потом на пятый твой день в Эллсворте и на третий в отеле кое-кто встретил у станции дилижансов двух мужчин. В этой истории их зовут Бесцветный (но на самом деле его звали Джетро Хейл) и Кареглазый (а вот как его звали – пока неизвестно).

  ЕТИШКИНА-ТИШКА, КИНА! ВСЕ ТАК ХОРОШО ЗАКАНЧИВАЛОСЬ!!! ЗАЧЕМ ТЫ ПОШЛА ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ НА СТАНЦИЮ ДИЛИЖАНСОВ?!?!?!

  И как ты думаешь, Кина, что там произошло, в грязи у станции дилижансов?
  На станции дилижансов, рядом с магазинчиком и конюшней, Джетро и Кареглазый со смаком превратили её из леди высшей пробы в кого?...
  А потом бросили там, и три пьяных алкаша устроили над её телом что?...

  ...

  ...

  ...

  Екнуло, мисс МакКарти?

  Я думаю, уже нет.

  ...

  ...

  ...

  Ведь я задал Кине правильный вопрос. А, правда, зачем?
  Зачем-зачем... Да просто она мимо станции к школе шла, чтобы с "Мисс Учителькой" поговорить. Она ж собиралась.

  А вот и нет. Мисс Кина МакКарти была не только леди высшего разряда, сногсшибательной красоткой и классным игроком. Она ещё и прошла школу мистера Лэроу. А школа мистера Лэроу – это в том числе отличная память.
  Кина очень хорошо запомнила, что сказали те два техасца перед тем, как удалиться. Я напомню:
  "До скорого, ирисочка! Мы тут ещё на три дня задержимся!"
  Так что все три дня для надежности она безвылазно просидела в отеле от греха подальше. Пила кофе и отходила.

  Но главное, я думаю, никто бы уже ничего не смог сделать с её "статусом", после этих двух дней в Эллсворте. Ни кареглазые, ни голубоглазые, ни Оуэны, ни демоны, ни две дюжины ковбоев.
  Такой был смысл этой истории, леди и джентльмены.
  Разве что... разве что сам Сатана. Но про это позже.

***

  И потом, я и не обещал нигде, что в сцене на станции есть Кина МакКарти. Но сцена-то была.

  Это вообще-то было не в Эллсворте. Кареглазый и Джетро давно уехали оттуда. А станция... я даже не помню, как она называлась. Она и не в городе была ни в каком – просто "промежутка": гостиничка, амбар, каретный двор, конюшня, магазинчик. "Черте где посреди нихера". Вот там, рядом с магазинчиком и конюшней, всё и было.

  А извинялся я за то, что... в общем... прости, Кина, но... но ты больше никогда не увидела Шона Пирса и ничего не услышала о нем, где бы ни спрашивала. Если вообще спрашивала, конечно. И он... он не гонял коров по прериям до пятидесяти лет, иногда задумчиво улыбаясь, отчего переставал быть похожим на бычка-лонгхорна.

ссылка

  Потому что на этой станции был не твой, а его шоудаун.
  Там и прозвучали обещанные четырнадцать револьверных выстрелов.

***

  Через два дня Шон почти случайно наткнулся на них, потому что у их дилижанса сломалась ось. Шоудаун случился без долгих расшаркиваний и вызовов, но все же пару слов они друг другу сказали. Вот как это было.

  Он узнал их по перчатке Кареглазого с обрезанным пальцем и по сигаре, зажатой во рту у Джетро, который снова стал Бесцветным. Однако было пасмурно, и Шон стоял недостаточно близко, чтобы разглядеть, какие у них там прожилки в глазах, и всё ещё немного сомневался: мало ли на Западе серьезных мужиков в красивых жилетках и с револьверами, у которых рукоятки из слоновой кости? А уж часы точно кто только не носит. Да и вырез на перчатке может сделать себе любой.
  Шон не был на войне, но он не был и желторотиком, и знал правило: "Сначала – стреляй, потом – разбирайся." Знал, что стрелять – это не как целовать леди, и разрешения спрашивать не надо. Но он просто не хотел ошибиться и наломать дров, как наломал дров его па, выгнавший из дома родную дочь. Он выгнал её из-за того, что она по слухам с кем-то там замутила – от неё пахло виски, отцу этого показалось достаточно. И когда Шон узнал, что ничего у его сестры ни с кем тогда ещё не было, он и сам ушел из дому и стал погонщиком, а потом встретил... мисс Кину МакКарти. И когда разглядел, какая перед ним Женщина, его зеленоватые глаза слегка расширились от изумления.
  И вот прошло два дня, и он стоял на полустанке "черте где посреди ни хера", трезвый и собранный. И "парочка-два-подарочка", Кареглазый и Бесцветный, тоже были там.
  А небо собиралось плакать.

  Mr. Pierce.
  Bets are made. There are no more bets.

  – Эу, ты Джетро? – крикнул им какой-то парень с деланой веселостью.
  "Парень, как парень," – подумал Бесцветный и выплюнул изжеванную кочерыжку от потухшей сигары в грязь.
  "Не нравится он мне! Вроде парень, как парень... а какой-то слишком трезвый," – подумал Кареглазый, и как бы невзначай повернулся к незнакомцу боком.
  – Да, – отозвался Бесцветный нехотя. – А кто спрашивает?
  – Да неважно. Я только передать кое-что, – ответил парень-как-парень, уже заведясь, как тогда у стойки в отеле. Кареглазый и это почувствовал. В принципе, можно было уже стрелять, но... вдруг это Железная Дорога хотела что-то передать и прислала какого-то придурка?
  – От кого? – спросил Кареглазый, напрягшись и ощущая, как приятно защекотало нервы, как шарашит в мозг адреналин, как зудит палец в вырезе перчатки. Если не считать жестоких игр с неосторожными двадцатилетними мисс-карамельками, он жил именно ради таких моментов.
  "Я ща его шлепну. Одной пулей. В живот ебну, чтобы помучился. Ну давай, бычок, доставай свой револьвер," – так думал Кареглазый. Да, ты его зацепила недавно из дерринджера, но за четыре дня царапина затянулась и подсохла, он был уверен в себе.
  А Джетро ни хер-ра не почувствовал.

  И тут парень-как-парень второй раз в этой истории выступил на все деньги. Он крикнул:

  – From miss Kyna McCarthy!

  И что-то у Кареглазого ёкнуло внутри от неожиданности. И красивые, хищные, нахальные карие глаза с янтарными прожилками расширились от изумления. И он... чуть-чуть промедлил.
  Эффект "внезаптности".

  – Эт кто вообщ...? – начал спрашивать Бесцветный озадаченно, упустив миг, когда Шон и Кареглазый дернулись за револьверами. Они вдвоем начали стрелять почти одновременно.

  Та-тах! Та-тах! Та-та-тах! Тах! Тах! (короткая пауза) Тах! Та-тах! Тах! (пауза подлиннее, целится) Пах!
  Со стороны смотрелось чертовски быстро.

  Шон раньше никогда в людей не стрелял, да и в целом стрелок был средний, но в тот миг он оказался в ударе: из четырех выпущенных им пуль, в Джетро попало две, в кареглазого – одна. Пятую и шестую он выпустить не успел.
  Джетро стрелял в незнакомого парня-как-парня, уже сам лежа на земле. Они с Кареглазым стреляли, пока у них не закончились заряды, потому что какой-то этот "придурок" был слишком уж резвый!
  Из десяти их пуль в Шона попало шесть, и он умер почти сразу, там же, где и упал, в грязищи и кровище. Но ему не было себя жаль: в последние растянувшиеся мгновения, зажмурившись и до скрипа стиснув зубы, он вспоминал, те пять минут, когда нёс тебя по улице Эллсворта.
  – Черт возьми... нахера он... че он до меня-то домотался!?... – прохрипел Джетро, корчась в той же грязи.
  Кареглазый из них троих был единственный, кто остался стоять на ногах. Он все понял, но объяснять не стал. Он, не глядя, убрал в кобуру свой револьвер с рукояткой из слоновой кости, достал чистый носовой платок, прижал его к ране и сказал негромко:
  – Вот ссука, – то ли про пулю, то ли про Шона, то ли про тебя. Но, держу пари, не про Шона и не про пулю. – Джетро, ты как?
  – Херово, партнер, херово!!! – прорычал Бесцветный.

  Бесцветный пережил Шона где-то минут на двадцать... или на полчаса... Одна пуля пробила бедро, расколов кость, а другая – печень. В общем, он умирал примерно столько же времени, сколько провел в постели с Киной МакКарти.
  Пуля сорок четвертого калибра в печени – это не только смертельно, это ещё и дико больно. Джетро было намного, нет, не так, НАМНОГО больнее чем Кине МакКарти, когда она всхлипывала под ним и кусала губы. Однако, как и Шон, Джетро тоже не чувствовал большого беспокойства по поводу того, что умирает, скорее наоборот. "Сдохну – значит сдохну. И правда, че там... пора, наверное."
  Тогда, в отеле, он сполупьяну плохо запомнил твоё имя, и между приступами боли он силился понять, зачем парень-как-парень начал стрелять ни с того ни с сего, и кто такая эта "мисс Кина МакКарти". Он не вспомнил бы, если бы Кареглазый не раскурил для партнера последнюю сигару и не вставил ему в губы, которые уже обметало. Пыхнув сигарой и прикрыв глаза (с быстро гаснущим наслаждением наркомана), Джетро всё вспомнил.
  – А-а-а... вон оно че... – хрипло простонал он и посмотрел на Кареглазого. – Ну че, мудень?! "Доиграл" ты с ней, да?! "Не бери в голову", да?!
  Кареглазый задумчиво пожал плечами, не зная, что ответить. Да ничего можно было уже не отвечать.
  В отличие от Шона, когда Джетро стал отходить, то постарался вообще ничего не вспоминать из своей жизни. Он только твердил про себя: "Простите меня все... Простите меня все... " – но за три года с шестьдесят четвертого он натворил такого, что заплакать по себе в этот раз уже не смог.
  Потом в конце он ещё добавил: "И ты тоже прости, Кина МакКарти..." И умер совсем.

***

  В общем, ты больше никогда не увидела ни Шона Пирса, ни Джетро Хейла. Их закопали там же, неподалеку, в одной могиле, потому что начался сильный дождь. Никому в хрен не уперлось под этим октябрьским дождем везти за несколько миль на кладбище двух безымянных дураков, устроивших пальбу хер знает где и хер знает ради чего. Никакая газета про их перестрелку ничего не написала.
  За октябрем всегда приходит ноябрь, а за ноябрем – зима. Весной никто уже не смог вспомнить даже место, где их похоронили. Помнили только, что одного звали то ли Джеффри, то ли Джетро, а другой... другой оставил свою расческу тебе, поэтому никто не знал, какую фамилию написать на табличке, и обошлись без неё.
  К лету же забыли и это.

  А Кареглазый, когда доктор зашивал ему рану, больше что-то совсем не был уверен, что хочет ещё раз увидеть тебя и почесать за ушком. Он дико злился. Он злился из-за того, что чуть не дал какому-то придурку пристрелить себя, злился из-за того, что Джетро умер так глупо, и больше всего злился из-за того, что вы вдвоем с этим парнем-как-парнем испортили весь его безупречно разыгранный спектакль. Возможно, он после этого даже немного "раскис". На время.

  Встретились ли вы снова? Увидела ли ты ещё раз однажды красивое лицо и карие глаза с янтарными прожилками? Узнала ли его имя? Что ты тогда почувствовала? В какие игры вы сыграли? У кого в этот раз на руках оказались четыре валета, а у кого сигара? Вот это вопрооооосы!

  Но... с этим мы не будем забегать вперёд.

***

  Прошло три дня из семи оплаченных – был вечер твоего пятого дня в Эллсворте, считая тот, когда ты приехала.

  Ты лежала в теплой кровати под одеялом. На столике стояла чашка с кофе. Под вечер пошел дождь. Он все лил и лил, барабаня по стеклу.

ссылка

  Небо Канзаса плакало по Шону Пирсу? Да не, какое там... парень, как парень. Просто затяжной осенний дождь. Это ж не мелодрамка.

***

  К шестому дню в Эллсворте из твоих старых вещей тебе вернули пустой чемодан, кое-какие галантерейные и косметические штучки и ещё некоторые мелочи... Дневник, правда, не вернули, скорее всего кто-то уже пустил его на растопку или курево. Остальное, что уцелело, можно было, наверное, поискать по магазинам. Ремингтон не нашли, но вместо него хозяин отдал тебе старую, разболтанную перечницу двадцать второго калибра. Правда, без патронов. Такую же, из какой ты убила Марка Дарби.
  Ещё раньше тебе купили и принесли в номер платье – ситцевое, конечно, довольно скромное. Туфли. Шляпку. Зонт. Несколько пар чулок, панталоны (без бантов, прости), пару сорочек, петтикоты вместо кринолина, пелерину, перчатки.

  В таком наряде ты не выглядела, как "настоящая леди", хотя и была ею. Зато и как подзаборная шлюха не выглядела. Обычная скромная девушка. Сколько времени ушло на то, чтобы ты вернулась если не в верхний клуб, то в верхний мир? Месяцы? Годы? Ну, примерно сорок четыре минуты с момента, когда к тебе подошли ковбои и до момента, когда ты опустилась по самые ямочки над ягодицами в горячую ванну и немного замерла, чтобы привыкнуть к горячей воде. Ну и потом пара дней, пока с вещами для тебя разбирались.

***

  На шестой день в Эллсворте (на четвертый в отеле) ты пошла поискать "мисс Учительку". Как-то страшновато было сразу проиграть пять долларов, оставленные Шоном, и хотелось разузнать насчет путей отступления.
  "Мисс Учительку" звали Рэйчел Моррисон. Она была старше тебя на пять лет, а показалось, что на десять. Старая дева. Она была некрасива и раньше, а в Эллсворте, кажется, окончательно засохла. Но что-то в ней было такое... Настоящая леди? Не, вряд ли. Но спину держала она умела. Она одарила тебя внимательным оценивающим взглядом и пригласила на кофе.
  Работы у неё для тебя не было. Денег она тебе дать не могла. Совет у неё был один: "Уезжайте отсюда, как только сможете."
  Потом ваши глаза встретились. Ты прочитала в её глазах... много всего. Не уверен, что ей приходилось хоть раз так же тяжело, как и тебе. Но, кажется, как происходит перепасовочка в сарае, она знала не понаслышке. Вы доооолго смотрели друг другу в глаза.
  – Есть три доллара, мисс МакКарти. Это на черный день, – ответила она. – Если совсем край будет... ну... приходите.
  Ты ушла оттуда и на следующий день решила все же поставить пять долларов на кон.

  Но жизнь ещё разок проверила тебя на прочность. На следующий день (седьмой в Эллсворте и пятый из оплаченных) ты вышла из отеля, направляясь в другое заведение с играми, и к тебе подошел молодой мужчина со звездой.
  Он вежливо поздоровался, приподнял шляпу, назвался Норманом Хессом, помощником маршала Паркера, и сказал:
  – Вы мисс МакКарти, верно? Мы тут услышали, что вас обокрали. Шансов поймать преступников, конечно, немного, но нельзя опускать руки, верно? Нам для ордера нужно уточнить несколько вопросов. Можете зайти в офис?
  Ты спросила, где этот офис?
  – Я вас провожу.
  Я понимаю, почему ты туда пошла. Хесс выглядел очень солидно. И все же, Кина. И все же... НУ ЗАЧЕМ ТЫ ТУДА ПОШЛА?!?!?!
  Хотя был ли выбор... может, и нет.

  А теперь настало время последней сцены в тюрьме. Эта сцена настолько дикая и безумная, что я спрячу её от глаз людских под спойлер. Ибо там мы увидели и услышали... кое-что, что было слишком даже для Эллсворта! Самого отвязного города на Западе.




  Ну, а теперь к тому моменту, когда помощник Хесс довел мисс МакКарти до офиса маршала Паркера. То есть, до тюрьмы. Ой че ща буууудет... слабонервные – закиньтесь лауданумом, а лучше вовсе не читайте.



А теперь пост-скриптум вопрос от мастера

  Сидя на коленях в раскисшей чавкающей грязи на берегу безвестного ручейка, безумно хохотала обнаженная девушка. Он смеялась в голос, с подвываниями и захлебывающимся клекотом, размазывая по лицу градины крупных слез. Безумица то стучала маленькими кулачками по земле, поднимая фонтанчики брызг, то пыталась утереть слезы, лишь еще больше размазывая грязь. Она хохотала и никак не могла остановиться, с этом смешенном со смехом плаче выплескивая всю боль, раздирающую душу. Она никак не успокаивалась, и сюрреалистичное, босхианское зрелище все длилось, и никто не пытался остановить ее, ни одна живая душа ни приходила на помощь. Девушка была совершенно одна: она и раньше предпочитала одиночество компании, но теперь эта оторванность от человечества ощущалась особенно остро, почти что болезненно, почти также, как револьверная пуля меж ребер.
  Самосотворенная мисс Кина МакКарти, неверная жена Мила Тийель, молоденькая Милли Дарби и, наконец, беспечная девочка Камилла д'Арбуццо кричала, срывая голос, и никак не могла остановиться. Она рыдала над своей злосчастной скорбной долей, она хохотала над тем, как жизнь любит подшутить над ней, каждый раз давая подняться все выше и скидывая затем все дальше в Бездну. И на сей раз, кажется, она рухнула на самое дно. Если она отсюда выберется – когда она отсюда выберется – станет неуязвимой. Впрочем, если нет – тоже: кто способен уязвить мертвого? К тому же она за свой двадцать один годок немало нагрешила – и что есть все происходящее, как не кара по делам ее? Сдюжит – искупит все, нет – мучениями прижизненными врата в Эдем распахнет. Нагая, как в первый день творения, девушка все хохотала взахлеб, и в ее смехе слышался долгий стон.

  Лицо ее, как сказал бы какой-то поэт, напоминало маску демона: в грязно-черных разводах под висящими сосульками волосами, покрасневшее от рева, искаженное болью и страданием, но при этом продолжающее хохотать. Кине не было весело ни на миг, но остановиться она не могла. Ее жизнь была разбита, гордость скомкана и отброшена, самоуважение и достоинство растоптаны просто ради жестокой, злой шутки – или кары небесной. Девушке – почти девочке, было до ужаса страшно. Не только за себя и свою жизнь, хотя она понимала, что Бесносая подобралась к ней так близко, как никогда ранее: превыше всего она страшилась тех демонов, что пробудил в ней насильник.
  То, что он сделал, было противоестественно и отвратительно, унизительно и гадко – но вместе с тем в этом была какая-то поразительная греховная сладость, тот самый запретный плод во всей своей отталкивающей красе. Старающаяся все последние годы быть сильной, полагающейся только на себя, бедняжка впервые оказалась полностью зависимой от другого человека, и впервые познала смешанный с болью приторно-сладкий с острыми нотками кислинки порок. Это было похоже на бездну, на затягивающий омут, на разверстую пасть Преисподней. Картежница посмотрела в себя и увидела там скалящихся в неге демонов – и, ужаснувшись, в первый миг отшатнулась. Кареглазый вытащил на поверхность все самое темное, самое испорченное, и дал ей шанс взглянуть в глаза своих чудовищ – бесценный подарок, если смотреть на него в отрыве от ситуации. Этот мускус падения очаровывал и завораживал, пленил своей низостью и вседозволенностью, очарованием всего самого низшего, что таится в сердцах. И Кина потянулась было к этим демонам, уже подняла было руку, чтобы потянуться к ним, но остановила себя. Вера в Бога и остатки гордости, а также нежелание быть похожей на своего мучителя отпугнули ее: представив себя на миг на месте Кареглазого, она перекрестилась судорожно, бормоча вперемешку все молитвы и псалмы, которые знала. Демоны разочаровано взвыли, чувствуя, что упустили добычу.

  Сильный страх могло перебить только не менее сильное чувство – яркая, слепящая, обжигающая ненависть, чистая и незапятнанная. И девушка, вцепившись пальцами в кудлатую мокрую траву, выплеснула всю свою боязнь в бессвязном, истерически злом бормотании, в котором практически священный ужас и отвращение мешались с испугом перед тем, кем она чуть не стала, и сжимающей горло до хрипоты злобой и желанием отомстить. Скривившись, сморщившись, она сквозь рыдания посылала в небеса грязные ругательства, достойные самого дедушки Хогана, обещая однажды отомстить обидчику, чья персона для нее нынче стала самой отвратной, самой дьявольской.
  О, что за кары она призывала на головы Кареглазого и, иногда, его бесцветного напарника! Пожелание быть сожранным заживо и быть оттраханым взбесившимся мустангом проходили, например, по разряду самых мягких, чуть ли не нежных. А попади он в ее руки… О, тогда уже она не станет мяться и не побоится запачкать ручки! Она отрежет этому ублюдку член, чтобы больше никого не изнасиловал, пальцы переломает, чтобы ничего, тяжелее ложки, в руках не держал, исполосует ножом его смазливое личико, чтобы на него даже старая шлюха не посмотрела бы! Изъязвит все тело сигарными ожогами, своими инициалами грудь заклеймит, соски спалит сигаретами напрочь! А потом обмажет патокой и муравьям скормит! Или нет, выбросит на улицу, предварительно разрезав язык надвое, чтобы на своей шкуре познал, каково быть на самом дне! Заплатит самым грязным, самым отвратительным нищим, чтобы они сами его отодрали – пускай познает, каково это!

  Никто, ни одна живая душа тогда не узнает, что с ней сделали! Ни одна тварь не усомнится в том, что мисс МакКарти – леди из леди, настоящая, как золотой доллар, и благородная, как бриллианты в короне испанского монарха! Красавчик считал ее потоскушкой, поэтому тау и обращался. Нет – он считал ее леди, и пытался сломать, сделав последней шлюхой. ДА ПОШЕЛ ОН К ЧЕРТУ! Она – МакКарти, она – д'Арбуццо! Она не сломается и ее перестанет быть той, кем была, не смотря на все ухищрения негодяев! «И пройдя долиной смертной тени, не убоюсь я!». Она, пускай без земли, пускай без пенни в кармане, полуголая и оболганная, живущая игрой в карты – все равно леди! Все равно приличная дама, и любому, кто с этим не согласен, она нос отгрызет! Платье, деньги, уважение, статус в обществе, это все херня, когда говорит кровь, а она – наследница итальянских графов и ирландских королей, она была воспитана, как леди, и это у нее в сердце, а там – не отнять! Проклятье на голову Кареглазого: он хотел ее сломать – не выйдет! Зубы обломает! Она стиснет зубы и выберется из любой пропасти – не ради мести, хотя и ради нее тоже, а только потому, что ее место не здесь, не среди отбросов!
  Пускай она грязная и нищая, пускай от ее одежд остались обрывки, пускай ее, пьяную, отодрали, как последнюю шлюху – они этого добились только силой! При ней остался ум, сила воли и характер, неукротимый дух, наконец! Она еще увидит, как обидчик падет, осознавая, что всего ухищрения, все его изощренные издевательства всего лишь следствие подлости, силы и многочисленности. Она не сдастся, не опустит руки, не признает, что без тряпок и денег она ничто! Она будет драться до конца!

  Выплеснув все эмоции, она упала, словно мертвая, и какое-то время так и лежала недвижно, не в силах не то, что слово вымолвить, но даже пальцем пошевелить. Вырвавшаяся на свободу истерика сошла на нет, и Кина обрела возможность мыслить более или менее рационально. Первой мыслью ее, однако, было не то даже, где поесть, хотя урчащий живот давно вплетал свой голос в яростный монолог ирландки, и даже не о том, как она будет выживать и где возьмет деньги: в мозгу молнией прорезалась мысль, что она, вообще-то, может понести от этих, этих... Девушку прошиб холодный пот: это казалось участью пострашнее смерти. Снова горло сковало рыданием, но пересушенные глаза, красные и воспаленные, как у кролика, плакать уже не могли. Вцепившись зубами в кисть до боли, она начала судорожно считать свои дни: по всем расчетам выходило, что у нее тогда был безопасный день, и все же, все же...
  Одного опасения было достаточно, чтобы ирландка снова побежала в воду, забыв обо всем, и начала судорожно отмываться, словно это могло еще помочь. Сухую, стягивающую кожу корку на внутренней стороне бедер она отмыла еще прошлый раз, пока пребывала в прострации, закончившейся, стоило ей снова выползти на берег и увидеть свои новые “одежды”, но теперь казалось, словно она впиталась в плоть, и Кина яростно старалась избавиться от малейшего шанса забеременеть. Только когда пальцы на руках и ногах стало сводить от холода, а губы посинели, как у утопленницы, ее пыл остыл, и она на четырех точках опоры вылезла на берег, стуча зубами словно кастаньетами.

  Обхватив плечи руками, она раскачивалась взад и вперед, прикусив губу. Студеная вода окончательно прояснила ее разум, и девушка отчетливо поняла, что забивать голову мыслями о мести и, уж тем паче, о том, достойна ли она зваться леди, сейчас не время и не место. Если она помрет – и ублюдок останется не отомщенным, и ее саму закопают в землю, не интересуясь, какой она была при жизни.
  ”Рассуждать об отмщении хорошо, когда ты уютно устроилась у камина в кресле с бокальчиком кьянти, а еще лучше чего-нибудь покрепче... Хотя нет, покрепче не стоит, – инстинктивно дернулась девушка, - Ну да, под вино, да неподалеку от теплого камина, когда разум кристально чист. А про статус, репутацию и прочее тому подобное – в горячей ванной, нежась и расслабляясь, когда ничего не отвлекает, а ты чувствуешь покой и гармонию. В общем, не когда я в таком блядском положении, как сейчас.
  Хватит сопли размазывать, Киночка! Потом подумаешь обо всем этом, когда вернешься к прежней жизни. А пока нечего силы тратить: они мне и так понадобятся еще все, и сосредоточенность полная понадобится, безо всякого дерьма в мозгах. Соберись, соберись, соберись… Я сейчас должна перестать истерить и оторваться, наконец, от земли, и поискать место ночлега. С-суки, на улице я еще не спала. Господи, ну за что мне такое наказание! Надо найти хоть какую-то крышу над головой, а то подохну ни за пенни. А там надо найти как заработать… Ну, хотя бы на еду и пристойную одежду, чтобы не выглядеть, как… как… как я сейчас. Голова при мне, руки при мне, в карты я играть не разучилась, петь, если не простужусь и не посажу голос в конец, тоже.
  Выберусь! Чтобы вам всем пусто было, выберусь, надо только решить насущные проблемы и хоть чуточку поднять голову из болота этого. Н-да, пора вспомнить доброе житье у дедушки на ферме и начать сколачивать стартовый капитал честным трудом… если меня до него пустит, конечно. Ладно, к чему гадать – все равно жизнь покажет, что да как, а я уж найду лазейку».

  С кряхтением поднявшись, картежница выпрямилась, изобразив на лице довольную улыбку победительницы, резко дисгармонирующую с подернутыми туманом невыносимого груза на плечах глазами. Но надолго ее не хватило – стоило ей пройти пару шагов, как губы сами собой изогнулись вниз, опустились плечи и понурилась голова. По-цапельи переставляя босые ноги, чтобы, не дай Бог, не пропороть их случайно об колючку или острый камень, она пошла в направлении города, обходя его по дуге и высматривая, где можно спрятаться на ночь неудачнице вроде нее.
  Подобравшись почти вплотную к окраинным домам Эллсворта, Кина начала двигаться осторожно, опасливо прислушиваясь к звукам: не залает ли где собака, не послышатся ли человеческие голоса. Видеться хоть с кем бы то ни было ей ни капельки не хотелось. После того, как содержатель гостиницы ее попросту выставил, никакого доверия к местным у нее не было – лучше уж поберечься от случайных встреч. Но так как все же придется взаимодействовать с людьми – а как иначе получить вещи и деньги, то лучше это делать на своих условиях, когда она сама будет готова. А пока, раз уж нечего есть, надо спать: сон – плохая замена пище, но лучшая из возможных для нее. А завтра будет новый день, и тогда уже можно будет начинать работать над ситуацией.
  Как бы ирландка не была вымотана, как бы не болело в груди помимо боли, оставленной на память грубостями Кареглазика, ее раздирало противоречивое желание одновременно опустить руки и, скорчившись в уголке, завыть от жалости к себе, и неистово действовать, делать хоть что-то, хоть как-то, лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями – хоть дрова рубить, хоть кругами бегать, хоть заполнять ныне отсутствующий дневничок. Но разум, а, скорее, рассудок, говорил другое – ляг, выспись, утро вечера мудренее.

  Найдя, наконец, подходящий сарайчик и тяжело вздохнув – вспомнилась ферма дедушки – авантюристка, с устатку наплевав и на мышей, и на прочую живность, забралась на колючее сено и, поерзав от неудобства, закопалась в него поглубже, смежив веки в надежде уснуть. Сон, однако ж, никак не шел: слишком много случилось, слишком много мыслей роилось в голове. К тому же, как показала практика, итало-ирландка относилась к тому многочисленному типу людей, которые после сильной пьянки не забывают все напрочь, а помнят многое, пускай и как в тумане. Стоило закрыть глаза, как перед ними возникали яркие, пугающие образы: Кареглазый с сигарой, размеренное пыхтение Джетро над ухом, собственные непристойные выходки. Не-ет, надо было думать о чем-то ином, о чем угодно – лишь бы не видеть собственное падение.
  Сначала, правда, она какое-то время корила себя за то, что не стала стрелять на поражение: хотя тоже не факт, что это помогло бы. Бесцветный был быстр, чертовски быстр, и она, даже успев убить «ухажера», попросту не успела бы прикончить его напарника. Ну то есть вся беда была в том, что она слишком мало тренировалась и удовольствовалась слишком слабеньким оружием – тогда бы у нее был шанс. А еще больший он был бы, если бы картежница проявила предусмотрительность и вышла из игры либо вместе с «клетчатым», либо, пускай даже потеряв в деньгах, после угроз: ведь это только деньги! Или же можно было просто выстрелить в потолок, тем самым вызвав встревоженный персонал и уведомив их, что джентльмены угрожают даме.
  Вот тут уж можно было бы разрешить проблему бескровно и, возможно, даже оставшись в выигрыше. Но слишком уж сильно в ней взыграла гордость, а, вернее, даже гордыня – именно она, проклятая, и толкнула ее под руку, требуя ответить на угрозу действием. Наверное, узнав о таком ее поведении, Лэроу бы поморщился и покачал головой, напоминая о ширме, из-под которой не должны вылезать сильные чувства, и был бы прав. Хороший урок, если оценивать его беспристрастно, хотя и крайне болезненный. Зарывшись пальцами в волосы и сжав голову, авантюристка негромко дала себе зарок: впредь за карточным столом стараться быть холодной и расчетливой, анализируя не только карты и людей как игроков, но и людей как людей, оценивая исходящую от них угрозу и не делая скидки на то, что она, вообще-то, женщина.
  Ну и, конечно, как все разрешится, следовало обзавестись напарником, желательно более спокойным, чем она сама… и, наверное, все-таки мужчиной. Но это дело будущего – сначала надо добраться до Батон Ружа и снять со счета деньги – славьтесь, святые угодники, которые надоумили ее не держать все яйца в одной корзине и иметь пускай и не слишком существенный, но надежный резерв! А чтобы добраться, нужны деньги – получается замкнутый круг. Но где их получить?

  К маршалу идти бесполезно – погонится он за ворами, как же! Будь перед ним леди, выглядящая, как леди, тогда бы можно было рискнуть, а сейчас он вряд ли поверит полуголой оборванке. Может, конечно, клетчатый даст показания против них, что они мошенники и специально выгнали его с игры… а может, и нет. В любом случае, доверять законнику не стоит, потому что денег от него не дождешься еще вероятнее, чем если он будет гнаться за «двумя приличными джентльменами» по наветам «какой-то шлюхи». Чтобы посетить маршала, сначала надо узнать, каков он из себя. У кого? Вопрос остается открытым.
  Добыть все самой? Ну, то есть, воровать? Ах, если бы она умела! Но не с ее неопытностью и не в маленьком городке, где каждая собака знает каждую кошку – поймают и повесят. А даже если не повесят, то черта с два кто-то протянет ей руку помощи. И останется она здесь на веки вечные на положении нищенки. И вечность эта пройдет очень быстро – до зимы, которые уже не за горами. Не вариант.

  Искать добродетеля, который поможет даме в беде? Ха-ха три раза: отымеют за бесплатно и на улицу выкинут. Разве что к священнику обратиться, который должен помогать страждущим? Вариант, конечно, так себе: падре здесь не встретишь, а протестантский пастор может и отказаться помочь католичке, или, того хуже, за помощь потребует ее отречься от веры – перетопчется, если решит так сделать, дрянь! Может и просто выставить, как падшую женщину – но тут хотя бы есть варианты.
  Как можно убедить «доброго пастыря» в обратном? Разве что заметить, что будь она грешницей завзятой, то пошла бы за помощью, а то и за работой, прости Господи, в бордель. Дополнительно показать, что она знает Священное Писание, псалмы многие может пропеть, жития и Послания, Блаженного Августина и Фому Аквинского читала, да и вообще, хоть и не богослов, но духовно не слепа. Да и в принципе показать, что она – женщина образованная, воспитанная, а не какая-то шлюха портовая, подзаборная. Последнее пастор, правда, может и не оценить, если у самого кругозор лишь немногим шире, чем у его паствы. В общем, священник кажется наиболее приемлемым вариантом, хотя и не без риска, конечно. Но по сравнению с другими возможностями – чуть ли не лучшее, что можно сделать.

  Не в бордель же идти за помощью? Если заявиться туда и сказать «девочки, мы сами не местные, нас ограбили, помогите, чем можете, из женской солидарности» - посмеются только. Если вести себя при этом еще как настоящая леди – выставят, а то и придумают что-нибудь такое, что наверняка понравилось бы и Кареглазому: «веселые девочки» явно будут рады потешиться над достойной дамой, низведенной до их уровня и даже ниже, но все равно пытающейся сохранить статус, которого они никогда не имели. Если заявиться «просто Киной, безо всяких мисс» - чуть лучше, но все равно малополезно. Скорее всего, maman предложит ей самой заработать на жизнь так, как зарабатывают ее девочки, а при отказе в лучшем случае пожмет плечами и попрощается.
  Ну не верила, не верила Кина в добросердечие и милосердие «испорченных голубок», тем паче в таком падшем месте, которым был Эллсворт. Тем более, что в здешнем борделе вряд ли можно встретить настоящих дам полусвета, которые, не смотря на свое ремесло, в чем-то еще все-таки леди: тут наверняка все больше женщины попроще да приземленнее. Те, кто постатуснее, моглми бы еще ей помочь… ну, наверное, а вот прочие – вряд ли.
  Да уж, желая как-нибудь пообщаться с представительницей жриц любви, ирландка и не думала, что подобная возможность представится ей в таком неблаговидном формате. Нет уж, желание желанием, а реализовывать его в имеющихся условиях ни капельки не хотелось.

  И, уж конечно, она не собиралась зарабатывать на дорогу своим телом, и было на то немало причин. Первую и самую явную предоставил «ирландский» голос разума, и она касалась все того же, из-за чего с Киной и случилась беда – денег. В нынешнем своем состоянии много она не заработает, будет ли «трудиться» сама или в борделе, а значит, прежде, чем скопить хоть сколько-нибудь нормальную сумму, уйдет немалое время, за которое с ней может произойти что угодно: от избиения и дурных болезней до беременности и алкоголизма. И это не говоря уж о том, сколько через нее пройдет мужчин – вовек не отмоешься и будешь до конца дней своих ощущать себя грязной и низкой.
  Глас второй, принадлежащий «истинной южной леди», вторил первому – это же такой позор! Невместно приличной женщине продавать себя! Голос разума подтверждал – тем более за жалкие пенни, да даже доллары. Вот будь полтысячи долларов, тогда можно было бы подумать, хотя это столь же реально, как если бы к ней пришел сам святой Патрик и предложил бы всемерную поддержку. «Второй голос», естественно, мигом начал возражать, и Кина сжав виски пальцами, скривилась, как от зубной боли, теряя с трудом было достигнутое равновесие. Не без труда поднявшись, она, едва не оступившись, подошла к приоткрытой двери сарая, откуда сквозило холодным ветром, и тяжело облокотилась на нее, неотрывно глядя на темное небо с холодной безмолвной луной и далекими искорками блеклых звезд.

  Она никак не могла понять – а кто же она теперь? И, раз уж это произошло именно с ней, а не с кем-то еще, кем она была раньше? Любая ли леди могла оказаться на ее месте, или она сама старательно проложила Кареглазому и ему подобным дорожку, украсила ее ленточками и расставила приглашающие таблички, а негодяй просто оказался самым удачливым и глазастым?
  На эти вопросы у молчаливо замершей девушки не было ответа. Вернее, ответ-то был, но она ни в какую не хотела его принимать.
  В тиши были слышны лишь стрекотание насекомых, далекий собачий брех да мерное гудение ветра. Сон не шел, а ирландка, хоть и было зябко, никак не находила в себе сил сдвинуться с места и зарыться обратно в теплый стог, сомневаясь, сомневаясь, сомневаясь. Что есть леди? Только ли кровь, как она думала в запале? Только ли благопристойный внешний вид да изысканные манеры, как видится окружающим? Можно ли быть леди в рубище, и безусловно леди та, которая соответствует всем внешним правилам? Можно ли оставаться благовоспитанной дамой, когда у тебя за спиной грехов столько, что не за год не отмолишь?
  Да полноте, можно ли вообще гордо заявлять «я леди» той, кто живет игрой в карты, той, что наплевала на священное таинство брака, той, что бежала от мужа? Братоубийце, наконец? Она относилась к жизни легко, как к игре, и поэтому, не задумываясь, приняла предложение Лэроу разоблачиться – не потому, что не могла иначе, а потому что это казалось мелочью по сравнению с открывающимися перспективами: фактически, за учебу в карты она была готова заплатить собой.

  А ведь Кареглазый прав: она – маленькая шлюшка, распутная дрянь, только маскирующаяся под приличную девушку, играющая ее роль так, как актрисы играют в театре, и делающая это только потому, что так можно заработать больше все тех же злополучных денег. Стоило открыться возможности – и она играла на гитаре на совершенно простую и непритязательную публику и заливисто хохотала, когда товарищ по «оркестру» делал вид, что лезет ей под юбку. Разве так ведут себя южные леди? Ответ очевиден: она просто делала то, что хочет, не оглядываясь на то, как делать правильно. Устав от приличий, от культурного общества, она развлекалась так, как развлекаются простушки: фермерские внучки да дочки мелких клерков – это ли не показатель, какова она на самом деле, подо всеми этими платьями, прическами и манерами?
  Дочь графа? А не слишком ли много оговорок было у папы по пьяни? Может, они и вправду такой же граф, как она – леди, и именно от него пошла та дурная кровь, которая заставила Марко якшаться с преступниками, а потом привела к смерти от руки родной сестры, а ее – на путь платной шпионки и профессиональной картежницы, мошенницы, которая живет за чужой счет обманом, даже если не занимается неприкрытым шулерством?
  Не поэтому ли Натаниэль вернулся к ней, и не поэтому ли соблазнил, когда открылась такая возможность? Как опытный шпион, он наверняка «читал» людей не хуже наставника, и сразу понял, что девочка перед ним не неприступней тех, что работают в борделях? И не поэтому ли она сама от скуки ли, от обрыдшего одиночества, от тоски по простому человеческому теплу переспала с мужчиной, чьего имени даже не запомнила – без желания, без страсти, без каких-либо эмоций. Сделала это так, как иные выпивают стакан воды: просто потому что хотела и могла. В тот раз ей не понравилось, но даже это ее не отвратило: наверняка, стоило еще чуть поуспокоиться, она бы снова решилась на интрижку. Как продажная девка, даже хуже – те это делают ради денег, а она – просто так. Дрянь. Она – настоящая форменная дрянь, тем более отвратительная, что рядилась в приличную и такой входила в общество, обманывая всех остальных, кто за фасадом не видел сути. Кареглазый вгляделся в истинную Кину – и только поэтому так себя и повел.
  А она, она... Она его подозрения подтвердила. Своей жадностью, своим азартом, своими потугами выстрелить. Он умный был, этот Кареглазый, и сразу понял всю ее порочность. Она и потом упустила все шансы исправить ситуацию: могла же потребовать их удалиться, могла закричать и позвать на помощь, могла бы просто сбежать. Многое можно было сделать, чтобы предотвратить произошедшее: возможностей к тому, если прикинуть, у нее была масса. А она что? Оставила в своем номере, над шутками незамысловатыми до упаду хохотала, на коленях перед ними ползала... Даже корсет предложила ослабить: стыдоба какая! После этого ни у кого уж точно не могло возникнуть никаких сомнений в том, что “мисс МакКарти” никакая не мисс, а просто напялившая цветастые роскошные тряпки простушка, девочка-с-гитарой, корчащая из себя ту, кем ни разу не является, аферистка и прелюбодейка.

  Кина хорошо помнила, что насильник даже не удивился, когда, войдя в нее, самым изысканным тоном, словно на светском рауте, заявил: “Мисс МакКарти, а вы, оказывается, не девственница”.
  Ах, если бы она была тогда трезвее – сгорела бы от стыда. Даже теперь, спустя сутки, когда она об этом вспомнила, щеки запылали. Ле-еди... Да какая она леди? Настоящая приличная девушка, будь хоть на каплю в сознании, билась бы за свою честь, и овладеть ей смогли бы, только избив до полусмерти. А она ведь даже не сопротивлялась, позволив вертеть себя, как угодно, и даже не воспротивилась, когда сверху навалился второй. Есть ли такому оправдание, можно ли сказать, что ее принудили силой? Нет – это будет ложью. Другим она еще может запудрить голову, но не себе.
  И, будто этого мало, авантюристка помнила, с какой легкостью Кареглазик заставил ее говорить то, что он хотел слышать. Говорить то, что даже не дама – просто приличная девушка не должна ни при каких обстоятельствах. Как просто ему было добиться своего! Чуть-чуть боли, чуть-чуть алкоголя, много настойчивости, и вот ее губы повторяют все, что требуется, тогда как она должна была бы молчать, даже если ее режут. И ведь даже половину содеянного в ту ночь на опьянение не спишешь: ей и вправду большую часть времени было весело. Смех, кураж, забавы – ей же это нравилось, верно? А не должно было.

  Вот и кто она после этого? Разве та, кем себя мнила? Разве та, в чьем статусе пыталась себя убедить? Разве не пыталась она лгать себе, стараясь казаться лучше, чем есть на самом деле? Ложь, ложь, ложь... Половина ее жизни – одна сплошная ложь и себе, и другим. Но ночь, убирая все дневные заботы и проблемы и отодвигая их до утра, вытаскивает на свет правду, сколь бы неприглядной она не была. Камилла Тийёль, урожденная Дарби-д’Арбуццо, просто смазливая девочка с ветром в голове не меньше, чем сейчас за дверьми, и безо всякого морального стержня – а ведь именно он прокладывает по душе грань между леди и не-леди, а не манеры, средства, этикет и платья.
  Или для нее еще не все потеряно? Может, то, что она оступилась в начале пути, еще не значит, что она пала? Может, для нее еще есть надежда и милосердие Господне? Может, такая, какая она есть на деле, еще не столь распущена, как увидел Кареглазый? Вдруг у нее еще получится стать чище и, если не праведней, то не грешней? Ведь звезды светят равно богатым и бедным, умным и дурным, настоящим и фальшивым и, быть может, кто-то под этим светом разглядит тот третий слой, до которого не добрался мучитель, удовольствовавшийся сокрытым под маской благопристойности? Ведь она не лишена шанса, что кто-то поверит в нее, не смотря на то, что она сама глодаема сомнениями? Ведь правда? Если, конечно, то, что под сердцем, не еще одно вранье, только такое, в какое поверила она сама.

  Весь этот неравный бой с самой собой, этот Энтинем и Геттисберг, Чанселлорсвилль и Спотсильвания, Пи-Ридж и Колд-Харбор, измотал ее окончательно, а сомнения подточили силы не слабже, чем рейды Стюарта – армейские тылы федералов. Кина почувствовала, что ее уводит куда-то в сторону, и с трудом удержалась на ногах. Держась за шершавую стенку, еще хранившую остатки дневного тепла, она кое-как доковыляла до своего импровизированного лежбища, куда и рухнула, забывшись беспокойным сном.
  Но и сон не принес с собой желаемого облегчения, обратившись в кошмар, а лауданума, чтобы отогнать ужасы и спрятать их в стеклянный флакончик, не было. На сей раз не треск пожарища, и не обгорелые покойники преследовали ее – ночью она переживала то, что с ней произошло. Снова и снова ощущала она леденящий страх, словно у кролика перед удавом, когда Джетро медленно-медленно, словно пробиваясь через плотную массу хлопка, поднимал свой револьвер, который, не моргая, смотрел на Кину своим черным бесстрастным глазом. Она практически чувствовала на себе грубую руку Кареглазого и то, как поганое пойло катится по подбородку и шее, и как капли, просачиваясь под изящное колье, стекают в вырез декольте. Не просыпаясь, она пыталась оттолкнуть эту руку, невнятно умоляла пощадить ее, звала, кажется, на помощь, но кошмар и не думал останавливаться, следуя по прошедшей ночи с той же прямотой и уверенностью, с какой поезд идет по рельсам.

  Памяти были не знакомы слова “пощада” и “милосердие”, и время не успело стереть яркие краски былого. Во сне ирландка ясно помнила, как ее рвало, а потом как ее, полубесчувственную, эти два “джентльмена” волокли в номер – а она даже не отбрыкивалась. Отчетливо помнила она, как с наслаждением избавляется от развязанного “милым” Кареглазым корсета, как, запрокинув голову, смеется его скабрезностям, и потом пытается поддеть в ответ, доказав, что язычок у нее подвешен не хуже. Как пытается петь, путаясь безбожно, а потом танцевать с закономерным фиаско в виде падения в услужливо подставленные очаровательно-крепкие мужские руки. “Непосредственные игры”, заканчивающиеся пылким поцелуем – и напрочь позабытые правила о том, что к даме прикасаться нельзя, фривольные ладошки, уютно устроившиеся на широкой мужской груди, распавшаяся прическа и длинные локоны, ниспадающие на грудь. Шалое, шальное, почти первобытное веселье, дикое и прекрасное, как этот суровый край, в который можно только любить или ненавидеть, но который никого и никогда не оставит равнодушным.
  Не канули в Лету и “шуточки” с сигарой, весь день напоминавшие о себе болью: “шуточки”, которые теперь, наверное, навсегда останутся уродливыми шрамами – несмываемым мерзким клеймом падения, после которого уже нельзя будет заявить, что ты – достойная и приличная женщина. Разве о воспитанных женщин тушат окурки? Не ушло, как на зло, и собственное признание – кровавая роспись в собственной грешности. И так ли важно, как оно получено, если факт остается фактом, а сказанное она помнит накрепко, лучше всех тех нежностей, что когда-то, кажется, что в прошлой жизни, шептала Нату? Кареглазый знал, куда бить: всего за несколько часов, а то и меньше, он сделал из девушки благородных манер падшую, низкую особу – а, вернее, вытащил на свет все то низменное, что она прятала за маской приличия. Так стоит ли удивляться после этого, что ее демоны, распаленные и жадные, полезли наружу, восхищаясь тем ужасом, что играючи сотворили с телом и духом Кины?

  К сожалению – и уж это-то точно стоило забыть, с ней осталось и то, как ее грубо уткнули носом в подушку и отымели. Нет, не отымели – просто и без затей оттрахали, словно даже она была не человеком, а куклой. О том, что может быть и ТАК, Кина даже представить не могла: Тийёль, исполняя супружеский долг, о ее чувствах и удовольствии совершенно не заботился, но то, что делали с ней насильники... Даже спящая, девушка свернулась клубком, подтянув колени к груди, и мотала головой, рыдая сухими слезами и одними губами шепча: “Не надо, пожалуйста, не надо, оставьте меня, не надо...”.
  Но все это снова вставало перед сознанием: тяжесть навалившегося тела, боль внизу живота, сжатые пальцы, зареванное лицо, медный привкус на языке от прокушенной губы. Запах, словно пропитавший ее всю, липкое семя на бедрах, слышимые как сквозь вату разговоры “людей”, в которых ни на миг не проснулась человечность, сивушные ароматы от запястья, в которое она вцепилась до алого следа. Боль, снова боль, не прекращающаяся и не ослабевающая, то тупая, то острая, но одинаково безжалостно терзающая ее. Боль, заполнившая собой весь свет, боль, в которой не осталось места даже для стыда и унижения, боль, вывернувшая ее наизнанку так, что пьяное забвение пришло подлинным благом – иначе бы она, не мудрствуя лукаво, повесилась прямо там, в номере, лишь бы не чувствовать ее.

  И снова, как венец всего, ослепительно яркое, как южное солнце, и громкое, как выстрел из пистолета в маленькой запертой комнатке, осознание, что виноватый тут только один – она сама. Это она стала такой, что негодяй обратил на нее внимание и понял, что прячется за ширмой. Она и только она вымарала, по капле вымыла из себя весь тот золотой песок, который и составляет истинную леди, оставшись “просто Киной”, аферисткой и мелкой мошенницей, готовой ради больших денег практически на что угодно. Беспутной девчонкой без тормозов и инстинкта самосохранения, наивной дурочкой, считающей себя при этом самой умной. Это ее пороки, видимые и невидимые, спровоцировали Кареглазого начать эту игру – и спектакль он провел, как по нотам, чувствуя, что каждое нажатие ответит ему той мелодией, какой и требуется. Ведь если бы он ошибся, если бы его жертва была настоящей, не фальшивой леди, ему бы пришлось ее убить, но и это бы не помогло добиться желаемого. Нет, винить стоило только себя саму.
  И это был конец – так увядающая модница, до конца борющаяся с неумолимым течением лет, в один прекрасный день понимает, что она уже давно старая карга, а все ее ухищрения, которые она почитала направленной на красоту, делают ее только лишь посмешищем: дряхлой ведьмой с морщинистым лицом, гусиными лапками на коже, шершавыми, как старое дерево, плечами и отвисшими брылями щек. Так проходит мирская слава. Так приходит осознание неприглядной истины.
  Где-то на такой мысли, долгой и протяжной, как стадо коров на перегоне, и унылой, как прерия жарким сухим летом, уже-вряд-ли-мисс МакКарти провалилась в долгожданный черный сон практически без сновидений – где-то там приснился Лэроу, чье появление было хоть и ярким, но коротким, и горько покачавший головой Деверо, в чье плечо она уткнулась шмыгающим носом. К ее глубочайшему прискорбию, покой был недолгим.

  Проснувшаяся от того, что ее тычут палкой, спасшаяся бегством из мигом потерявшего свой уют сарайчика, спасающаяся бегством от банды даже не подростков – детей, Кина и представить себе не могла, что окажется в такой дикой, сюрреалистичной ситуации. У нее просто в голове не укладывалось, что так может быть: ну где дети, а где взрослые? К тому же те дети, которых она видела и с которыми хоть немного общалась, были совершенно другими – воспитанными, пристойными, и помыслить не могущими о том, чтобы обидеть взрослого. Друг друга – бывало, конечно, так на то они и дети, но чтобы травить собакой взрослого, да вообще хоть кого-то, это было просто дикостью и форменным безумием.
  Побег окончился полным провалом, и теперь ирландка, сидя в придорожной канаве, смотрела им в глаза и понимала, что обречена. Эти детки не знали пощады, не знали жалости и не собирались останавливаться. Они были словно стихия, жестокая и безжалостная, не ведающая, что разрушает людей и их судьбы. Эти сорванцы, «милые детки» попросту не знали, что творят, и даже не представляли последствий своих поступков. Жестокость для них была нормой, и они не видели в ней ничего дурного. Они были людьми – но были словно звери, жестокие по своей природе. Звери, у которых бесполезно просить пощады, ибо они не знают подобных слов.
  Не надо было быть пророчицей, чтобы понимать, что они сейчас будут ее сечь этими розгами столько, сколько захочется, пока не устанут, и им будет глубоко все равно, что случится с жертвой их любопытства. К тому же они наверняка были любопытны, эти дети, и, когда от очередного удара лопнет кожа, каждый наверняка захочет повторить успешный удар. А дальше – больше, и как далеко они смогут зайти в своем стремлении узнать, на что еще они способны? Они просто забьют ее до смерти, а даже если нет, то, натешившись, просто бросят ее здесь, как сломанную игрушку, и им даже невдомек будет, что они убили человека.

  Кина была совершенно растеряна и не знала, что предпринять. От голода, из-за короткого беспокойного сна у нее не было никаких сил, чтобы бежать или отбиваться, а просить своих мучителей прекратить было попросту бесполезно. Оставалось только, словно первохристианская мученица, принять свою судьбу и надеяться… Да Бог весть, на что надеяться – только на то, что им помешает кто-то: потому что на пробуждение совести или жалости рассчитывать не приходится.
  Была, правда, одна идейка, но это был форменный олл-ин. Прикинуться ведьмой, забормотать заклинания всякие, проклятия тем, кто на нее руку поднимет, глазами завращать бешено и оскалиться, как хищница, пальцы скрючив птичьими когтями. Может, тогда эти дети с холодными каменными сердцами сами почувствуют страх перед сверхъестественным и убегут? Главное только, чтобы не убежали за взрослыми с криками «ведьма, ведьма», потому что потом их отцам и дядьям доказать обратное будет крайне сложно: люди здесь наверняка темные, диковатые и простые, да и то, что говорили ребятки о священнике, не внушало доверия. Не поверят, решат перестраховаться – и сожгут на всякий случай при скоплении народа. Обратная сторона медали, если они испугаются, но решат прикончить ведьму самостоятельно, в соответствии с библейскими заветами, естественно. Вот тогда смерть от костра или под розгами ей покажется долгожданной: одному Господу ведомо, на что способны эти злые, жестокие дети, не ведающие о добродетели.

  Злая насмешка судьбы – она, собранными сведениями нанесшая немало вреда федералам, игравшая в карты на тысячи долларов, уцелевшая при гибели «Султанши», покорившая своей игрой всех ирландцев Канзас-Сити, будет убита всего лишь детьми, даже не понимающими, что они творят. Такой яркий взлет и такая нелепая смерть, что впору снова рассмеяться сквозь слезы.
  Закрыв глаза, лишь бы не видеть этих охваченных предвкушением маленьких личек с пустыми глазами, Кина молчаливо взмолилась о спасении – и Господь не оставил ее без защиты, решив, видимо, что из чаши горестей она испила уже достаточно. Впрочем, как вскоре выяснилось, спасение само недалеко ушло от исчезнувшей было угрозы, представляя собой ничуть не меньшую опасность.

  Когда следовавший по своим делам фермер, которого малолетние изуверы назвали «дядей Оуэном», прогнал детей, Кина немного успокоилась, поняв, что смерть откладывается на неопределенный, хотя и не факт, что очень уж долгий, срок. Она даже нашла в себе силы попытаться сохранить достоинство, беседуя со спасителем, потому что уважение к тебе начинается с уважения к самой себе. К сожалению, фраза «встречают по одежке» была куда более верной, чем она могла надеяться. Фермер видел перед собой полуголую оборванку – и относился к ней соответственно. Наверное, в его небогатом разуме все было предельно просто: «существует только то, что я вижу, и так, как я это вижу». Если женщина выглядит шлюхой, то нет разницы, как она себя ведет, она – продажная девка, и точка. Ведь не может быть леди одета, как работница борделя? Не может. А значит, та, кто стоит перед ним, никак не может быть леди. Логика у Оуэна простая и убойная, и в этой своей незамысловатой простоте одновременно и убийственная, и порочная.
  Картежница пыталась объясниться, пыталась, фактически, оправдаться, но все было без толку. В пору было снова рухнуть в грязную канаву, из которой она было поднялась, и, обхватив голову руками, разрыдаться от бессилия и безысходности. Чтобы понять свою ошибку, люди должны были смотреть не на тело, но в сердце, а заглядывать в душу к проститутке кому надо? К тому же что там они увидят, если Кина сама не уверена, что все ее поведение как леди – не больше, чем игра? Так стоит ли винить этого Оуэна за то, что он остановился на самом явном варианте и продолжал ему упрямо следовать?

  Как выяснилось – стоило. Когда в его взгляде появилась маслянистая, вязкая, похожая на патоку задумчивость, девушка вздрогнула, как под ударом бича. Этот тяжелый взор, по весу своему похожий на железнодорожную шпалу, буквально раздевал ее дюйм за дюймом, и был страшен своей несгибаемостью и уверенностью в своем праве. Побледневшей Кине сразу вспомнилось Евангелие: «А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Знал ли эти строки фермер, уже наверняка в фантазиях своих разложивший ее? Вполне возможно – но вряд ли это его остановит. Таких, как он, образумит, наверное, только выстрел из дробовика в упор, а что может сделать слабая девушка, голодная и обессиленная?
  Картежница, неплохо разбирающаяся в людях, отчетливо понимала, что если Оуэн сейчас сломается, снова наступит ситуация, в которой ее никто не спасет. Если уж ему втемяшится, что он должен воспользоваться «герцогиней драной», то он сделает это, и желание или нежелание объекта своих страстей в расчет принимать не станет. Будет она артачится – изобьет вожжами до такой степени, что сил на сопротивление не останется, а потом все одно возьмет свое. И тогда уже будет не отмыться, не оправдаться – она останется замаранной навек. Кареглазик не сделал ее шлюхой, он лишь создал подобное впечатление. Оуэн, если решится – сделает, потому что будет уверен, что перед ним дешевая проститутка, с которой можно все, что только душе угодно. Кареглазик услужливо открыл место для позорного клейма, а этот мужик, совершенно не подозревая об этом, обожжет ее железной печатью порока. И это будет приговором: не отмыться, ни встать с колен, не вернуть себя прежнюю, да даже отдаленно похожую. Уж лучше пусть забьет насмерть в попытке заставить отдаться – лучше короткое и острое мучение, чем растянутое на всю жизнь опустошающее страдание.

  А потом адское пламя потухло, и неприкрытое, грубое, собственническое желание ушло, и фермер… предложил ей свой обед! Вот уж чего Кина, привыкшая за сутки думать о людях только плохое, не ожидала, так это такой доброты. Гонящиеся за ней жестокие дети были сюрреалистическим ужасом, но такая человечность после взгляда, которым ее едва не изнасиловали, казалась совершенно не реальной. Разве может так быть, разве остался в этом испорченном городе неочерствевший человек? Свята Дева, да разве способен этот мужик с простоватым лицом увидеть за грязью и симпатичной мордашкой просто человека, отчаянно нуждающегося в помощи?
  Как выяснилось – может. И может даже извиниться, пускай даже и не поверив, что перед ним «мисс», а не девка. В очередной раз мир в глазах Кины перевернулся с ног на голову, возвращая веру в людей. Еще не все потеряно, еще не все пропало – а значит, есть надежда на то, что и она, закоренелая грешница, сможет выбраться из той Преисподней на земле, куда ее бросили собственные ошибки и грехи. Оуэн, сам того не ведая, этим простым жестом и безыскусными словами вдохнул в нее жизнь, как в глиняную фигурку. Он спас ее – и остался в неведении, что только что совершил маленький подвиг.
  Все эти эмоциональные качели раздирали грудь картежницы, которую раз за разом бросало от страха к облегчению и обратно. Она уже устала страдать, устала как-то дергаться, когда шансы были равны нулю, устала пытаться убедить весь мир в том, какова она на самом деле. К этой душевной опустошенности, наложенной на общую слабость, она уже начала привыкать – и теперь выдернута из этой раковины уныния грубой рукой и поставлена лицом к солнцу: «Встань и иди!». Кто же знал, что ее ангел-спаситель примет вот такой вот затрапезный вид простого канзасского фермера и для начала испугает до полусмерти? Ах, судьба! И нарочно не придумаешь все те коленца, которые ты выкидываешь!
  Хило улыбнувшись, девушка суховатым болезненным голосом поблагодарила мужчину за еду и даже не стала снова пререкаться, что такой, как она, в борделе не место. Стоило телеге тронуться, она, не чинясь и наплевав на все правила, плюхнулась на обочину и принялась за еду, практически в мгновение ока, давясь и пачкаясь, сожрав и пирог, и бекон, и крекеры. Только яблоко она сгрызла размереннее, где-то в процессе поглощения пищи вспомнив, что в романах писали, что голодному надо есть малыми кусочками и растягивать трапезу на подольше – так вернее можно насытиться.

  Протараторив благодарственную молитву и заодно попросив Бога присматривать за ее спасителем, Кина утерла рот тыльной стороной ладони, отряхнула от крошек свое рубище и, осмотревшись, тяжелым сердцем двинулась в направлении города – это был отвратительный и пугающий, но единственный вариант. А пока босые, исколотые, исцарапанные ноги отмеряли шаг за шагом, у нее было время поразмыслить над той нечаянной информацией, которую она услышала от «охотников за грешшнитсей».
  Для начала можно было порадоваться, что она сразу не сунулась к маршалу: будет человек, который из-за шлюхи стрелял в своего же помощника, с ней разбираться! Не-ет, это было бы все равно что добровольно сунуть голову в петлю – если не выгонит, то надругается, особенно если убедится, что перед ним бывшая «настоящая леди». А то и того хуже – сделает, фактически, своей рабыней, девочкой для удовольствий. Нет, он в принципе может сделать все, что угодно, потому что он в Эллсворте – олицетворение закона: кто ему посмеет помешать?

  Полезной была и информация о священнике: с одной стороны, «отец Даффи» вполне мог оказаться ирландцем и помочь ей из солидарности, но с другой, человек, истово вопящий «покайтесь, блудницы вавилонские!» - а дети это вряд ли придумали – вполне мог оказаться фанатиком, от которого добра не жди. Вряд ли он декламировал это перед работницами «Куин оф Хартс», или как там его: скорее всего, так запомнившаяся малолетним негодяям речь была произнесена перед обычной паствой и адресована вполне себе благопристойным матронам.
  Если святоша везде видит грех и в меру своих сил искореняет его – интересно, кстати, по чьей инициативе какого-то несчастного обваляли в дегте и перьях? – это труба. Не будет он слушать, не будет разбираться: сразу навесит на нее метку грешницы и через эту призму и будет смотреть. Накажет, как пить дать, и заставит каяться Бог весть сколько времени – если не решит, конечно, устроить прилюдное покаяние той, за кого некому заступиться, чтобы и другим не повадно было. Дева Мария, соваться к такому смерти подобно!
  Есть, правда, шанс, что пастор Даффи – простой выпивоха, и орал все это по пьяной лавочке, а на деле – добрейшей души человек, который и мухи не обидит. Но как это проверить, не на себе же? Цена ошибки слишком велика – обратишься за помощью к настоящему ублюдку и все, можно забыть и об Эбилине, и о Батон Руже, и о просто нормальной жизни.

  Но все же один плюс в погоне был – мальчишки упомянули какую-то учительницу толи с больным зубом, толи здоровую, но оболганную прогульщиками. И это был шанс: как ни крути, учительница должна была быть женщиной образованной и на несколько порядков более приличной, чем фермерши. Кроме того, она была женщиной, а значит, могла, во-первых, тоньше почувствовать всю ту беду, куда угодила Кина, а, во-вторых, от нее можно было не ждать насилия: при самом худшем раскладе она просто выгонит «проститутку и побирушку», и все.
  Да, идея навестить учительницу казалась самой безопасной: наибольшую проблему представлял не сам разговор, а попытка добраться до него. Для этого надо было сначала найти школу, а потом, не попадаясь никому, дождаться окончания уроков и последить, куда пойдет «мисс учителька». Это было, конечно, форменным шпионством – жаль только не тем, к которому привыкла ирландка. В общем, задачка выглядела нетривиальной, но, по крайней мере, решаемой.
  Авантюристка рассуждала примерно так:
  «Дальше уже придется играть, как по нотам – малейшая фальшь, и пиши пропало. Убедить, что я не шлюха, подтвердить воспитание, демонстрировать отсутствие угрозы. Если поверит – честно попроситься на работу: не милостыню же выпрашивать? Слава Богу, год на ферме дедули я отработала, руки растут откуда надо, да и вообще – многое могу делать. Плевать, пускай укладывает хоть в сарае, и даст прикрыть наготу каким-то старьем – переживу. Главное – зацепиться. Посчитаем: первый, допустим, месяц… Как долго, о Мадонна! Выкуплю пускай поношенное, но пристойное платье, или куплю готовое – уже хоть что-то. Месяц второй, берем по самому худшему… Ну, долларов пять я заработаю – смех, а не деньги! Но с этим хотя бы можно садиться за стол, пускай даже с обрыганами и на центы, и начинать выправляться.
  Там посмотрим, какой здесь средний стэк и анте, умножим на два – это будет игровой резерв. С превышения резерва куплю себе гитару: поехать в Батон Руж как леди я не сумею, придется отправляться в дорогу певичкой. Позор, конечно, но что уж поделать, милая… Не в Эбилин же ехать, позориться: «А мисс МакКарти, оказывается, совсем не мисс, а так, никто и звать никак!». Many a little makes a mickle – будет старт, будут и игры, сначала дешевые, а потом, с повышением пула, все больше и больше. Главное тут – просто получить возможность удержаться, а потом уже осторожненько, шаг за шагом лезть наверх.
  А вот что делать, если моя игра придется кому-то не по нраву, если снова захотят обыскать? "Господа, уберите хама" уже не поможет - не воспримут так, как должно. Ставить на место самой? А как? Не знаю... Ладно, будет день - будет пища, сначала надо за стол сесть, а потом уже думать, как решать возникающие трудности.
  Итого торчать мне тут до весны, не меньше. Проклятье! Но делать нечего – это единственный шанс заработать, не унижаясь. Придется мне привыкать на ближайшее время к ручному труду и полунищему существованию, но уж лучше так, чем быть подзаборной давалкой или даже голубкой из борделя. И всяко лучше смерти. Леди я, не леди – честный труд, может, и предосудителен для статусной дамы, но не фатален, им я не опозорюсь. Решено – буду выкарабкиваться из Бездны своими руками, а потом уже и головой, картами, то есть. Только бы мне дали на это шанс! И учительница – лучший вариант из имеющихся, даже если это строгая старая грымза, которая порет детей почем зря и учит их, не вникая в то, что преподает. Если Бог со мной – она поверит в то, что я ее не обокраду и не сбегу, если она меня примет на работу. А если не примет – о, Святая Дева, помоги мне! – так пусть хоть даст самое простое платье и порекомендует служанкой хоть куда-то, только в пристойный дом.
  Надо, надо попробовать – иначе можно терзать себя сомнениями бесконечно. Если здесь живет такой человек, как Оуэн, значит есть и другие добрые люди, и, выходит, надежда есть».

  Приободренная и сытая – наконец-то! – Кина перескочила мыслями с частного чуть более общее, в форме некого диалога разбирая свой жизненный путь и пытаясь понять одновременно, что привело ее к такой трагедии, и кем она была все это время:
  “И все-таки, вот влипла я. А, будь возможность, исправила бы я что-то? Выбрала бы другую дорогу на перекрестке? Семью не выбирают, ясное дело. Мужа... Муж тогда казался нормальным, приличным мужчиной, да и Виллу надо было спасать - пришлось бы поступить ровно также. Нат? Ох, мой дорогой Нат... Нет, я бы от тебя не отказалась! А вот от того, чтобы быть и нашим, и вашим, и Северу и Югу, лучше отказаться. Ан нет, стой-ка, родная! А если бы Нат предложил шпионить? Согласилась бы, куда я делась... А значит, пришлось бы пытаться стать своей у “синих”, н-да.
  Марко? Предатель, сестру за решетку пытавшийся упечь. Но брат все-таки, заблудший брат... Эх, была бы моя воля – не стреляла бы. А что делала бы тогда? Села бы за решетку? Нет, на такое я не готова. Защищалась бы, все равно... С-сука, и тут все по-прежнему. Прости меня, Господи, я снова бы взяла сей грех на душу!
  Дедушка – да безусловно! Может быть, даже задержалась бы на подольше. И правду бы рассказала, маленькая врушка: разве не принял бы он меня такой, какая я есть? “Султанша”? Так я ее не выбирала – и это тоже судьба. Китти? Осталась бы я с ней, зная, что не встречусь боле? Побежала бы за Лэроу? Ну-у-у... А, полно тебе! Помчала бы на рысях еще как, ведь ты эгоистка и сребролюбица, верно, милая? И разделась бы перед ним, и ноги бы раздвинула, если бы он настоял, поломавшись – ты же представляла, какой куш тебя ждет верно? Все было бы также, и даже сомнений бы не было...
  А ушла бы я от него, недоучившись, фактически? Хороший вопрос, милая моя... Не знаю, наверное, поступила бы так, как и прежде. Слишком уж мне приятно быть птичкой вольной, самой лететь туда, куда хочу, и останавливаться там, где пожелаю. И на Запад бы поехала – здесь же золотой телец пасется вольготно... Ага, и снова бы столкнулась с этими двумя. Или нет? Не рисковала бы так безоглядно у дона Мигеля, напарника бы себя подобрала исключительно по деловым качествам, чтобы он мог меня остановить и напомнить, когда пора делать ноги. Опасно одной быть в таких местах, слишком опасно: спасибо, что вообще жива осталась.
  Итак, и что мы имеем в итоге? А ничего не имеем: от этих проблем бы я, быть может, и увернулась бы, но то, что углядел во мне Кареглазый, цвело бы по-прежнему пышным цветом. Так и носила бы я масочку, так и не стала бы по-настоящему леди: была бы девочкой в очаровательном платьице, и на этом все. Прочее – наносное, шелуха, ширма, за которой прячется не самый хороший человек.
  Неутешительные выводы... Выходит, прав был он, когда раскрыл меня, как створки моллюска? Я бы снова станцевала бы эту джигу, оградившись только от опасностей, о которых знаю заранее, но в прочем не изменив ничего. Хорошенький выходит результат, да уж! Не-ет, не его мне следует винить: то, что он сделал со мной – непростительно, и, коли выпадет шанс, я непременно возьму грех на душу и убью его с превеликим наслаждением, но это не изменит главного – повод ко всему я дала сама. Этот дьявол в человеческой личине просто увидел слабину, и ударил туда так болезненно, как только мог, но путь для него – дело моих рук, да и только. И, что самое паршивое, я ни в чем не раскаиваюсь, и ничего не хочу переменить. Ну и кто я после этого?”.

  Под такие рассуждения авантюристка и не заметила, как добралась до окраин Эллсворта. Утро было в самом разгаре, и искать школу ради выслеживания учительницы и ее дома было рановато. Да и в принципе не стоило рубить с плеча: хватит, наломала дров уже так, что не разгребешь. Помассировав виски и снова вздохнув, картежница свернула с хоть и пыльной, но прямой дороги, и снова пошла обходить городок посолонь, высматривая, где бы ей переждать время с относительным комфортом, а еще лучше – в тенечке. Как на зло, выщерблины чередовались буераками, те сменялись кочками и острыми кустарниками, периодически встречались коровьи лепешки и играющие на солнце острые обломки бутылок.
  Первая попытка пристроиться под навесом широкой крыши какого-то приземистого дома, практически вплотную примыкающей к соседнему строению, окончилась полным провалом: здесь резко воняло мочой и чем-то гнилостным, тошнотворным. Ирландка, зажав нос, не решилась зайти в дурно пахнущую полутьму, и двинулась дальше, чертыхаясь на людское бескультурье и отсутствие всякого обоняния.
  В другой подворотне за грудой ящиков спал неопределенного возраста мужик, от которого разило, как от разгромленной винной лавки. Он всхрапывал, причмокивал губами и дергал ногой, словно отбиваясь от кого-то, и было видно, что в сапоге у него дырень, сквозь которую видны кургузые пальцы с грязными ногтями. У девушки мелькнула мысль проверить его карманы в поисках хоть чего-то, а то и отобрать куртку: ей-то она нужнее, чем этому горькому пьянице! Но сама мысль о том, что человек проснется и увидит, что она его обворовывает, пугала до дрожи в коленях: мало того, что докатиться до краж, так еще глупо попасться! До такой черты отчаяния Кина еще не дошла, хоть и видела уже ее очертания – и не без сожаления отступилась.
  На третий раз повезло: на узкой тропке между двумя заборами, через которые и кошка перескочит, никого не было. Картежница еще раз огляделась и, присмотрев место почище, с тихим стоном опустилась на землю. Обняв колени и откинувшись на забор, она закрыла глаза, вновь и вновь обдумывая, как можно выбраться из ситуации с минимальными потерями, сохранив если не ставший эфемерным статус, то хотя бы достоинство и самоуважение. Следовало еще раз, не спеша, все обстоятельно взвесить, разделить на pro e contra, предположить степень и фатальность риска и твердо остановиться на наиболее оптимальном варианте. Попытка объясниться перед учительницей и попросить работу казалось хоть и небыстрое, но наиболее логичной и честной. Но, может быть, она чего-то не учитывает? Где-то смотрит привычно по верхам, не видя за деревьями леса? Не бывает такого, что выхода нет, и не существует только одного выхода. Времени у нее теперь достаточно, и надо расчетливо и холодно, как учил Лэроу, все проанализировать. А потом еще раз провернуть все в мозгу, ставя точку над избранной стратегией, и только потом действовать. И не забывать, что не в ее положении дожимать и настаивать, если шансов нет – переходить к следующему, а на сокрушаться и страдать в глубоком унынии.

  Из задумчивости ее вывел мужской голос, и Кина, подняв взгляд, поняла, что рано обрадовалась. Судьба-злодейка поманила ее надеждой и тут же отобрала ее, вручив девушку в руки троицы ковбоев, которым, как на зло, захотелось утреннего блуда просто для того, чтобы разогнать кровь. “Сука удача”, - мелькнула в голове мысль, за озвучивание которой дедушка, светлая ему память, бы ее наверняка выдрал, так как был уверен, что хулить удачу – к еще большей беде.
  Ситуация виделась простой и предельно ясной: парни видят перед собой подзаборную дарительницу наслаждений, Дженни-за-Полпенни, и свято уверены, что им перепадет сейчас немного тепла. Говори им, не говори – они решат, что девка ломается и набивает себе цену. Вскоре один, например, вон тот, в шляпе набекрень, не выдержит и пощечиной опрокинет ее на землю, решив, что время болтовни кончилось, пора и к делу переходить. А будет она вырываться – так парочка приятелей подержит, как это делал Джентро. Получат свое и уйдут, оставив деньги: они же не звери какие, все чин по чину. Вот и все: мисс Кина МакКарти станет шлюхой, положив в начало своего капитала полудолларовую монету. На которую, кстати, можно будет купить веревку и честно повеситься, потому что жить после такого ну никак нельзя.

  Это была игра с заранее известными ставками, но авантюристка не была бы собой, если бы не постаралась сделать хоть что-то, чтобы не проиграть. С Кареглазиком у нее не хватило воли послать того далеким маршрутом – самое время попробовать это сделать сейчас. Может, избив ее до полубессознательного состояния, они не станут пользоваться неподвижным телом? Вот только... приличная девушка не должна останавливать пристающих к ней мужчин грязными ругательствами, верно? Это – удел женщин попроще, а та, кто уважается себя, должна ограничиться обжигающим взором и парой слов. Да, так и надо поступить, и плевать, что внешнее не соответствует внутреннему, и в глазах падшей распутницы это, наверное, выглядит просто смешно.
  А если не поможет? Если не остановятся и все равно полезут, как голодные – за куском хлеба? И не потому, что так уж хотят ее: на такую замухрышку, какой выглядит она сейчас, всерьез может положить глаз только сильно пьяный человек. Просто потому, что не привыкли к отказам и не поверят ни слову, сорвавшемуся с порочных уст? Что тогда делать-то? Отбиваться? Руки отталкивать? Голосить, что они не посмеют? На помощь звать? Продолжать стоять неподвижно, как жена Лота?

  Все эти мысли молнией промелькнули в голове Кины, когда та поднималась. Так и не решив ничего, девушка решила довериться чутью, а для начала – попробовать сказать хоть что-то, хоть как-то дать понять ковбоям, что они обратились не по адресу. Девушке было безумно тоскливо, безумно жалко себя, и крепкий дух ее не выдержал, дал трещину. Она смотрела на мужчин, и не могла произнести ни слова, чувствуя только, как слезы катятся градом. Расправив плечи, она стояла и не отводила взгляда, а слезы все бежали. Спазм сдавил горло, мешая выдавить хоть слово, кружилась голова так, что от резкого движения можно было упасть.
  Это сражение, эта партия ей была проиграна. Оставалось только бросить карты на стол и бросить досадливое «пас». Оставалось только спрятаться за ширму – увести солдат проигравшей армии в форт, и там пережидать осаду. Там, за ширмой, не столь важно, что с тобой происходит: за ней ты всегда одна, в том уютном, прекрасном, комфортном одиночестве, где никто не побеспокоит и никто-никто не помешает, где нет стыда и смущения, нет отчаяния и унижения. За ней еще можно спрятать истрепанные, простреленные знамена гордости и надеяться, что когда-нибудь они снова взовьются вверх. А пока что силы есть только на то, чтобы не согнуться и не завыть от боли. Главное - не опозориться перед самой собой, а слезы… Это просто слезы, и ничего более. Это где-то там, далеко-далеко, а тут тепло и тихо. И никого, ни одной души рядом в помине нет. И это уже хорошо.

Рвануло - потрепало. Потом снова рвануло. Хоббса убили. Был Лэндон - и нет. Кого еще? Кто? Ньюмэн? Паркер? Тренчард? Кто еще? Пыльный барак стремительно превращался в братскую могилу. Их братскую могилу. Дальше - больше. Дальше - хуже. Больше и хуже. Да? Верно? Так?
- Сука...
Подзаклинившие от жары, пыли, взрывов и беспрестанной пальбы "шестерни" мыслей, наконец, провернулись, и в какой-то момент - когда япошки уже были готовы хлынуть внутрь - "Хобо" вдруг со всей возможной кристальной четкостью, доступной его изрядно растрясенным утренними обстрелами и подрывами мозгам, осознал, что сейчас, возможно, умрет. Вот, прямо по-настоящему, возьмет - и умрет. Что его, Роберта Ковальски, не станет. Что он, со всеми его мыслями, надеждами и желаниями, со всеми планами, вообще со всем, просто перестанет "быть". Исчезнет. Как уже исчезли многие. Как еще исчезнут многие. С осознанием ушел страх. Зачем бояться того, чего не миновать?
- Сука...
Скорее выдох на слове, чем слово на выдохе.
- Сука...
Нет, страх все же не исчез до конца, но как-то разом померк, когда мир начал терять краски, а зубы заскрежетали о зубы.
- Сука.
Потом "Хобо" поднялся на ноги.
- Сука!
Потом перехватил винтовку поудобней - скорей как дубинку, чем как то, что может стрелять. Вытравило враз человеческое, одна первобытность осталась.
- Сука!!!
А потом начал без жалости к себе, к оружию и - тем более - тому, кто встанет на его пути, изо всех своих сил втыкать ствол, приклад - что угодно - во все, что хоть как-то напоминало ему врага.
- Сука!!!
В лицо, в тело, по рукам, по ногам. Чтоб, сука, кости в муку. Чтобы кровь - в потолок. Чтоб умыть и умыться. Сломается "Гаранд"? Штык! Штык сломается? Голыми руками давить тварей, топтать их, зубами грызть.
- Сука!!!

Светопреставление Лобстера впечатлило. Во всех смыслах. Он тут же пожалел, что вылез на свет божий, но нельзя же от своих отбиваться. В бункере был дохлый краб, и дохлый япошка, может быть даже не один, но их компания нравилась морпеху гораздо больше чем какофония наверху. Лобстер оглянулся назад. Такая приятная прохлада. Отличная нора. Назвался солдатом, так полезай в пекло. Да и потом, как он будет смотреть в глаза ребятам, которых сейчас джапы штурмуют? Ох, простите, ребят, я видел что вас сейчас убивать будут, и ничего не сделал? Будь здесь кто-то ещё, вдвоём они бы смогли бы подавить ублюдков. Но Лобстер здесь один. Поэтому сначала надо проверить сколько там патронов осталось в пачке. Достаточно. Золотистые красавцы лежат аккуратными заострёнными иглами.

Вскинуть винтовку в боевое положение. Поймать силуэт присевшего желтолицего. Никаких выстрелов в голову. Сосредоточится. Это не стрельба на полигоне, тут скорость ещё как важна, упустишь момент и джап уйдёт. А так есть шанс сделать на одного желтолицего меньше. Может на двух. Если японцы будут особенно тупые и упорные, то может и на троих. Упереть бы её ещё на что-нибудь.

  Она теплая, мягкая, податливая. Даже через форму слышно, как быстро колотится ее сердце, заходясь неровным, диким стуком. Она совсем юна – но не бегает в панике, не кричит, не размазывает слезы, не стоит соляным столбом, ожидая, когда за нее решат, а что-то пытается сделать, как-то пытается помочь. И то, как льнет она к Уиллему, это не слабость, не попытка спрятаться и переложить ответственность на чужие плечи: она просто ищет тепла, поддержки и ободрения, как просит руки поскользнувшийся на льду человек – помоги мне подняться, дальше я справлюсь самостоятельно.
  Гладко выбритой щеки касается теплое дыхание, губы на миг касаются кожи, оставляя короткий и неловкий поцелуй. Офицер размыкает объятия, опускает руки и Маша. Кивает отрывисто, тонкую ладонь, бледную, как полотняный отрез, к сердцу прикладывает – и снова опускается на колени рядом с раненным. Воркует что-то непонятное, но успокаивающее, одним рушником, поменьше, кровь вытирая, а второй, пошире, рядом держа наготове. Действует сосредоточенно, собранно, словно и е волнует ее перестрелка вокруг.
  А, может, так оно и есть? Она верит ему, Уиллему, что он защитит ее и отчий дом, вот и не знает страха. А вот мужички-ополченцы явно чувствуют себя не в своей тарелке: нервничают, дергаются, любому подозрению на выстрел готовы поклониться, лишь бы не зацепили. Толку от таких вояк, конечно, почти ноль, но хоть присутствие обеспечивают.

  Посыльный выслушивает приказ и, коротко козырнув, бросается обратно – стремглав, со всех ног, стараясь как можно быстрее передать указания. Сейчас все зависит от того, как быстро справится этот парень, и как его поймут другие: все ли учтут не станут ли заниматься самодеятельностью. Лейтенант-полковник сделал, что мог и как мог, обрисовав канву действий, и теперь дело зависит от других. Донахъю, скорее всего, медлить не будет – судя по рекомендациям Джесса, этот офицер – деятельный и решительный. А вот сам Джесс… Майор явно не хочет терять людей, и может быть излишне осторожным, а, значит, медлительным. Это может навредить: война, как оказывается, не терпит ни спешки, ни неторопливости. Но об этом станет ясно позже, а пока…
  Гавкает сверху «Льюис», и, кажется, ему уже не отвечают: красные, видать, попрятались. А вот американцы по правому флангу, пользуясь затишьем, осторожно двигаются вперед. Центр боя сейчас, судя по звукам, сместился к сектору берег-мост: туда, куда комендант направил капитана Мура со вторым фланговым отрядом. Большевистский пулемет затих, и вместо него разрозненно заклекотали винтовки. Льюис тоже почти прекратил отвечать – видимо, американцев прижали огнем. Если это так, то мост снова открыт, и через него может как подкрепление прийти, так и прорвавшиеся силы отойти.

  Но и это предусмотрено: приказом занять дом слева удастся снова взять сектор под контроль. Сержант, выйдя из дома, скликает еще людей, и откуда-то из-за поленицы, с грядок, из-за угла дома появляется еще несколько человек: из тех, видимо, которые при пулеметной атаке рассредоточились, да так и не вернулись на улицу. А из глубины Обозерской появляются, крадучись, еще несколько человек – на сей раз в знакомой оливковой форме. Ими оказались стрелки из отделения Керра – капрал МакНамара и еще три бойца. Американский сержант, не чинясь, их сразу привлек к атаке – и неполный десяток человек, примкнув штыки, ринулся вперед, не обращая внимания на то, что артиллерия снова начала утюжить южный фронт.
  Из дома не стреляли, и почти сразу же на улицу вышли рядовые Литтл и Фергюсон, конвоирующие два десятка фигур с поднятыми руками. Грязные, мокрые, небритые, одетые совершенно разнородно: в военную, гражданскую, вовсе какую-то непонятную форму. Пленные, кажется, были и не особо-то расстроены, что их захватили – на стрелков они, конечно, настороженно косились, но в целом никакой обеспокоенности не выражали.

  А пока сержант собирал людей и шел в атаку, пока ополченцы оттаскивали тела, комендант снова общался с русской девочкой. Та, услышав вопрос, быстро-быстро закивала:
  - Доктор – станция. Большевики, - она потянула себя за руку, словно уводя куда-то. Есть, - она помедлила, - фершал. Санитар. Станция, - кивнула головой. – Старый. Не уходил. Тут. Они? - Маша вопросительно ткнула пальцем в раненных. – Женщины могут помочь. – Смотрит большими глазами, губы сжаты в тонкую нить. В глазах в глубине сидит страх, но она не дает ему прорваться. Надеется явно, что добрый заступник поймет ее.

Мрачный, Скрипач, Крот

  Вы стали рыть землю, раскидывая песок, насыпая его валиком впереди. Вообще-то окоп без серьезного бруствера – так себе защита. Винтовочная пуля пробивает слой песка толщиной... Но да, все верно, люди делятся на два типа – на тех, кто умничает вместо того, чтобы работать, и на тех, кто выкопал окоп и выжил.
  Захлебываясь белой коралловой пылью, вкалываете, как негры. Окапываться лежа очень неудобно. Делать это быстро – тем более. Круто, что вы морпехи, и научились этому даже не в Веллингтоне, а ещё в учебке в Калифорнии. Спасибо тому сержанту-инструктору, который, проходя мимо какого-то рекрута, копающего сидя на коленях, толкнул его ботинком в плечо, и на немой вопрос в его глазах ответил:
  – Молчишь? Правильно делаешь. Трупы не разговаривают, а ты ж убит.
  Все всё поняли тогда и начали копать старательнее. Вот и сейчас копаете старательно, правильно – не приподнимаясь над землёй, ворочая песок лопатками. Тем более Мрачный рядом – этот похалявить не даст.

  Дасти выглядывает из-за Блокгауза, пришел вас проведать.
  – Окапываетесь?
  – Ага, – отзывается следящий за периметром Кюрасао.
  – Мы тож. Крот, а где рюкзаки-то? Аа, вижу. Спасибо. Вы это, парни. Пока будьте здесь. Ганни распорядился.
  – И мы тоже? Мы к своим хотели... – говорит Ушастик.
  – Вы лучше сидите, где он сказал. Лан, я пошел. Это. Спасибо, парни. А то чуть не зажали нас. Япошки что-то затихли.
  Япошки на самом деле не затихли – по всему острову идёт стрельба, слева слышно рубилово – выстрелы, очереди, взрывы. Из бараков справа доносятся взрывы гранат. Можно увидеть, как кто-то из морпехов, выбравшись через окно, для порядку закидывает гранату в сарайчик, стоящий сбоку. Зачищают. Справа стучит пулемёт – далеко, до вас не долетает, вроде бы.
  – Сержант, а сам-то чего не копаешь? – вдруг спрашивает Кюрасао.
  – Слишком старый, слишком больной, слишком пыльный, – отвечает Дасти.
  – Тебе что, делать нехрен?
  – Ты тоже будешь на моем месте, когда состаришься. Лан, заткнись. Удачи, парни.
  Потом взрываются гранаты где-то в бараках справа. Там стреляют, кажется.
  – Началось что ли? – говорит, кривясь, Кюрасао. Какой-то нехороший движняк происходит в этих бараках.
  Все напрягаются – кто-то роет быстрее, кто-то, наоборот, передав лопату соседу, берется за оружие. Высматриваете. Выглядываете. Вынюхиваете.

  Где-то впереди протяжно свистят в свисток.
  Ша-дааах! – грохает совсем рядом. Мина! Ну все, это точно по вам!
  Ша-дааах! Ша-даах!
  Все ложитесь, вжавшись в только что отрытые не окопы даже, а так, ниши... Господи, да могилы глубже копают! Приходится колени поджимать, чтобы в них поместиться. Это не норы даже. Это ямки.
  Мины в основном ложатся левее вас. Туда, где Дасти и его парни, как раз туда, да.
  – Как вы заебали! – говорит Кюрасао. И вы слышите в этом голосе то же, что ощущаете внутри. Что эти "три по три" мины – уже не так уж и страшно. После всего, что с вами сегодня делали, чем взрывали, ломали, дубасили...
  С хрустом бьет мина прямо по блокгаузу – в самую крышу, так что все вжимают головы в плечи. Опадает дождь осколков и осколочков – бетонной крошки, кусочков штукатурки что ли... Камешки больно бьют по ногам, по плечам. Но это так, пустяки, неприятно и всё.
  – Все живые?
  – К бою! – кричит слева ганни. – Готовься!

  Чпань! Чпань! – звонко щелкают Арисаки.
  – Не, не вижу, откуда, – говорит Кюрасао, чуть приподнимаясь. Пыль от взрывов всё ещё стелется. Пока вы окапывались, вы все запылились ещё сильнее, хотя не думали, что это возможно.
  – Утээ! – кричат с той стороны.
  Кюрасао ещё приглядывается... и начинается выдача.
  Чпах! Та-тах! Та-та-тах! Тра-та-та-у! Чще-чще-чще-чще-чще! Чще-чще-чще-чще! – японцы стреляют много, часто, такое ощущение, что отовсюду, мать их... У них видимо есть какой-то огневой план, потому что они стреляют не только по вам, но и по парням Дасти, но вы под обстрелом постоянно.
  Швить! Вжух! Тюррр! Паф! – пули проносятся над головами, горячими комочками хлопают о песок, щелкают о бетон, едва не рвут на вас одежду, буквально стелются над вами. Веером пролетают выпущенные очереди – опять в сарае ожил пулемёт, снятый Кротом, только кто-то его прикрывает. Старательно!
  Нельзя сказать, что вам совсем не видно японцев – они показываются то из-за деревьев вдалеке, то в развалинах, то около сарая, то у барака справа, у того, что подальше: палят, пригибаются, снова поднимаются, снова стреляют. Такое ощущение, что их... дохрена! Десятки что ли? Может, это только кажется... вы не знаете. Вы раз за разом вжимаетесь в свои ниши.
  Противно, несолидно, бахвалисто частит их пистолет-пулемёт: он больше бьет по центру, но и вам достаётся. Та-та-тау! Та-та-та-та-тау!
  – Не молчать! Огонь! Огонь в ответ! – надрывается там ганни. – Магазины подавай! Дасти! Дасти, блядь! Гранаты гото...
  Швить! Шпань! Шмяк!
  – ...я сказал!
  Он где-то там, ваш Кремень. Не дошел до вас немного.
  Чуррр! Чуррр! Фьють! Щелк! Чик! Та-та-тау! Та-та-та-та-тау! Та-тах!

  Бывают наглые атаки, нахрапом. Бывают осторожные. А вы все чувствуете одно и то же – эта атака не наглая и не осторожная: она обстоятельная. У японцев полно патронов, они засыпают вас пулями, подбираются, они не хотят рисковать. Это значит, хоть немного времени у вас есть. Чтобы отступить и спастись. Или же остаться и...

  Что-то кричат японцы справа, где ребят Хобо только что взрывали гранатами. Что-то кричат слева. Перед вами, где-то за развалинами и прямо в них, они даже не кричат, а так, говорят друг другу успокаивающе, подбадривающе, слегка озабоченно:
  – Кио цукеро.
  – Соко утэ. Соко утэ.
  – Рёкай!
  – ...цукеро
  – Юккури! Юккури.
  – Тама да.
  И в этих голосах, прорывающихся неясным фоном между частой, сосредоточенной пальбой, вы ощущаете методичность. Никаких "Марин-юдай!", никакой азиатской истерики. Они не костьми лечь пришли – они пришли захватить вашу позицию. Может, они потеряют одного... двух... или всех... неважно. Они захватят её – вот так, постепенно подбираясь, стреляя, перезаряжаясь, прячась, высовываясь, выполняя команды, действуя по плану, в парах, в группах прикрывая друг друга.
  Только что вы отпугнули их огнемётом, отпугнули стрельбой, отпугнули своим напором. Но они пришли в себя и... не стали горячиться. Они поняли, что вы не деревце, а пень, и взялись за вас, как... как за этот самый пень на поле, который надо выкорчевать из земли. По-крестьянски уперевшись ногами и ухватившись поудобнее, чтоб не надорваться. Они вас выкорчуют.
  Можно было бы даже уважать их за рабочий, хороший такой подход. Можно было бы, если бы не тот факт, что "выкорчевать пень" – значит поубивать вас всех или загнать в море.

  Мурашки ползут по спине от такого. А по песку ползет Ушастик – кое-как, он ведь ранен, утягивается к Мрачному за блокгауз, перекатываясь. У него и ниши-то в песке нет... Всё, он в мертвой зоне! Смотрит на оставшихся боязливо, как будто чувствует, что если кого-то из вас убьют – это будет его вина. Но вы этого толком и не видите (только Мрачный видит) – пытаетесь что-то рассмотреть впереди, не поймав пулю. Это непросто.

  – О. Сыграем! – сказал Картер. – Я правда, обещал себе на деньги не играть больше. Но это ж не на деньги!
  Но почему-то вы стали играть не дома, а на "стрельбище". Вы лежали в повозке на пустых мешках и перебрасывались в карты. Жужжали пчелы, пахло цветами. Картер был... ну, очень невнимательный! Он изжевал свою травинку и чёт всё время не в карты смотрел. Потом ты слегка поменяла позу, чтобы ему нужно было только чуток нагнуться, чтобы в декольте тебе взглядом заползти, и он даже "засветил" свои карты тебе. Это было так смешно! Думаю, ты сказала. "Картер! Прекрати!" – и вы пересдали ту сдачу. Или нет?
  Так или иначе, ты легко выиграла. Он мечтательно вздохнул, развернул перед тобой рогожу, разложил на ней свои револьверы.
  – Вот это – армейский. Сорок четвертый. Он помощнее, но отдача, – сказал он. – Вот этот – драгун. Я его ещё в Колорадо подрезал тогда в карты. Он для тебя слишком тяжелый. Вот этот – флотский. Тридцать шестой. Бери его.
  Его ты и взяла. Он все равно был тяжеловат для твоей ручки, но с ним у тебя и правда лучше всего получалось.
  Картер ещё объяснил тебе, что если не перед боем, то заряжают только пять гнезд, а шестую оставляют пустой.
  – Чтобы случайно не выстрелил, если упадет там. Ты, куколка, не представляешь, сколько парней отстрелили себе... пальцы на ногах. Или не себе. Просто потому что зарядили все шесть.

  Тебе его нужно было как-то носить. Картер носил револьвер, заткнув за пояс или сунув в карман. Тебе так не подходило. Но ты придумала классную схему – положила его в узкий холщовый мешок, а мешок подвесила к корсету, к нижнему краю, на двух кожаных ремешках. Корсет у тебя был под верхним платьем, в юбке сбоку ты пропорола дырку по шву: через неё револьвер можно было вытащить из мешка. В мешке же были у тебя несколько патронов и капсюлей. Можно было понять, что у тебя мешок какой-то под платьем, но хрен было понять, что там револьвер.

  Проводы были долгими. Сьюзан, конечно, тебя отговаривала. Легко ли на таком ранчо одной, беременной? А не беременной? Быть единственной женщиной посреди прерий... С кем словом-то перекинуться.
  – Приезжай как-нибудь обязательно! – твердила она.
  Ничего она не заметила и не поняла, почему ты уезжаешь.
  Сью отдала тебе все шестьдесят и сколько-то там долларов и подмигнула.
  Прошептала на ушко:
  – На одно приданое дважды замуж выйдем. Ну и кто скажет, что мы после такого не сёстры?
  Потом закатила тебе прощальный обед... Потом вы ещё раз попрощались.

  – Ну, че уж. Ладно! – сказал Картер. – Поехали, довезу.
  Он расстроился. Правда, ты сказала про "попрощаемся" в Джулесберге, но не факт, что он понял намек. У него вообще с намеками было не очень.
  На полпути он спрыгнул с повозки "колесо посмотреть." Потом он спрыгнул с повозки "ось посмотреть." Посмотрев ось, он достал папиросу. Ты спрыгнула с повозки и сказала, "а можешь не курить"? Потому что если он будет курить, то наверное, не очень потом целоваться-то... Он посмотрел на тебя, на папиросу, которую уже прикурил и ответил:
  – Да, могу. – выбросил её, помолчал. – Чем займешься-то дальше, куколка?
  Ты сказала, что, может, будешь танцевать или в карты играть.
  – А-а-а-а... Танцуешь ты здорово, наверное, это да... Жаль, я так и не посмотрел. Но может, увижу когда-нибудь.
  Ты сказала:
  – Ну что, поехали?
  Он сказал:
  – Да... ща поедем...
  Он повернулся и поцеловал тебя, так жадно, как будто все полгода кроме этого ни о чем не думал.
  Тебя первый раз целовал мужчина, ты не особо даже знала, как там и что там, как рот-то вообще держать, как губы, куда язык девать, а куда нос... Но уж как-то разобралась! Вы целовались, наверное, минуты три, прижавшись к борту повозки.
  Мужчские губы оказались мягкими, теплыми, но и... не слишком мягкими. Это можно было сравнить с... а, ни с чем это нельзя было сравнить! Может, с ягодами какими-нибудь разве что?
  Мужской язык оказался влажным и теплым. Таким... черт возьми... противным? приятным? и то и другое сразу?
  Потом он оторвался от тебя.
  – Ах ты ж... – сказал он, помрачнев. – Это неправильно, наверное, да, куколка? Да, наверное, неправильно. Лаааадно. Извини, просто... как тут удержишься?
  Он вдруг отвернулся и пару раз съездил кулаком в борт повозки, и повозка аж заколыхалась, а лошадь попыталась обернуться, но из-за шор все равно ничего не увидела. Ты думала, Картер разломает к чертям эту бедную повозку, но он успокоился. К тому же рука у него тоже была не железная.
  Потом он повернулся к тебе.
  – А вы не сестры со Сью, да?
  Ты что-то ответила. Он рассеянно кивнул. Может, ты спросила, как рука или что-то в таком роде.
  – Давай ещё! – сказал он вместо ответа, и вы целовались ещё минут пять. Или десять. Или сколько, ты помнишь?
  Потом он вздохнул и сказал:
  – Ну, поехали в город. Револьвер-то не забыла? Ничо, если я покурю-то теперь?

  В Джулесберге ты надолго не задержалась – нечего там было делать. На грузовой повозке, по дико пыльной дороге тебя довезли до Форта Моргана – это миль сто, полпути до Денвера. Вообще-то города с названием Форт Морган тогда и в помине не было, а был торговый пост, к которому приходили торговать шайенны из наименее воинственных.
  Ещё там была станция дилижансов. При ней была гостиница из наидешовейших и кабак. Ещё кузница – лошадей перековывать, оси чинить. Вот, собственно, и весь "город".

  Там ты немного подзастряла... вернее, как подзастряла? Просто хотелось побыть, привыкнуть немного к мысли, что ты одна теперь снова. Послушать, что люди говорят.
  Люди только и говорили о том, что тут, вдоль Южного Платта, пройдет железная дорога.
  Что с востока на запад строит дорогу Юнион Пасифик, а с запада на восток - Сентрал Пасифик.
  А про "город" Хелл-он-Уиллс, который переезжает с места на место – головную заставу железной дороги Юнион Пасифик – говорили, что там одни картежники, шлюхи и железнодорожники, виски течет из-под дверей, а где нет дверей – просто так течет.
  Враки небось.

  В этом отеле, который был единственным двухэтажном здании на весь форт, ты прожила неделю. Пора было и дальше ехать, наверное.
  Людей в отеле было мало, но они то приезжали, то уезжали.
  В один вечер попался скрипач. Ты потанцевала под скрипку, все были в восторге, только револьвер мешался и денег ты собрала что-то маловато.
  Потом однажды под вечер увидела, что за столом собрались мужички – поиграть в карты. Три солдатика, кузнец и дебил какой-то.
  Ну, ты спросила: "А можно с вами?"
  – Ну мы на деньги играем, деточка. Вход – десять долларов. У тебя есть десять долларов? Нам потом не придется их искать?
  На деньги ты ещё не играла. Но надо же и попробовать разок?

  Ты стала играть... и обчистила их в ноль, ха-ха. Ты видела в их глазах вот это вот: "Ну ща, ща, не может девочке так везти. Обыграю сейчас. Хочу посмотреть, как она нахмурится и топнет ножкой! Ща, только карта придет."
  И конечно, ты отлично видела, когда им приходила карта.
  И обчистила их легко и непринужденно. Шестьдесят долларов Сьюзан за час превратились в сто шестьдесят!
  СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ДОЛЛАРОВ! Ты представляешь, со сколькими Отто и Вилли тебе пришлось бы станцевать райнландер в Сент-Луисе, чтобы заработать сто шестьдесят долларов.

  На следующий день там были другие ребята, они тоже играли. Собственно, там в этом отеле было два стола в "столовой" – за одним ели, за другим играли.

  В этот раз ты проиграла вообще всё. Так получилось.
  Половину проиграла, потому что не повезло, а вторую половину потому что: "Неее, не может этому улыбчивому парню прийти вторую сдачу подряд ТАКАЯ карта." Улыбчивый так хитро улыбался, что хотелось, чтобы он ногой топнул, проиграв.
  Потому что хотелось отыграться.
  Потому что было обидно так, что ты чуть не топнула ножкой. Потому что... Так получилось, эх.

  Был уже вечер, вернее, уже даже практически ночь. Уже спать было пора приличным людям.

  Ты вышла на крыльцо этого кабака, подышать свежим воздухом и немного подумать: "А че теперь делать?" Посмотрела с тоской на звезды, которые светили кое-где между тучами. Он вышел за тобой, закурил папиросу, тоже посмотрел на небо.
  – Красиво, – сказал он.
  Потом повернулся к тебе.
  – А хочешь ещё сыграем? Отыграешься.
  Ты сказала, мол, не, не хочу... хотя, возможно, и хотела.
  – Платьишко поставишь. Или сразу что под ним, м?
  Ты сказала, вероятно, что-то вроде а не пошел бы он темным лесом мелким бесом и ещё пару ласковых. Он прыснул.
  – Неплохо! Меня, кстати, Дэн зовут. А тебя?
  Ты сказала, мол, Кейт Уолкер, приятно познакомиться, мистер Дэн Без Фамилии.
  – Фамилию... фамилию я стараюсь где попало не называть, уж извини... Скажем, Браун, пойдет? Или какая тебе больше нравится.
  Он усмехнулся, выплюнул папироску и развел руками.
  – Слушай, а хочешь, можем и не в карты поиграть? Я много игр знаю...
  Какой-то мутный разговор это был.
  Ты сказала, что для таких игрунов есть у тебя револьвер и нащупала его через ту прореху в верхнем платье.
  – Настоящий или деревянный? – спросил Дэн, прищурившись, а потом шагнул к тебе и прижал грудью к дощатой стене. От него даже нормально пахло, но зачем он так-то? Мало что выиграл? Ещё и поглумиться надо? К стене поприжимать? – Хочешь, я тебе свой покажу? И пострелять даже дам!
  Ну тогда ты, я думаю, немного разозлилась, достала из-под платья револьвер, вигранный у Картера, и уперла ему в живот.
  – Заряжен? – спросил Дэн, немного "сдав назад".
  Вместо ответа ты взвела курок. Он улыбнулся. Улыбка дорого ему далась, ты это почувствовала, но держался он хорошо. Ты спросила, чему он улыбается, там пуля тридцать пятого калибра (случайно оговорилась).
  – Тридцать шестого. А я всегда улыбаюсь, когда мне к животу приставляют пушку. Есть в этом что-то... Че, правда выстрелишь?
  Ты спросила, сколько он поставит на то, что нет?
  – Серьезный вопрос, надо обдумать. Выкурю ещё папироску и скажу.
  А у тебя палец подрагивал на спуске.
  Он полез за спичками в карман жилетки, и вдруг схватил револьвер! Ты нажала на спуск, но он успел сунуть палец между курком и капсюлем, так что пистолет не выстрелил. Дэн зашипел (потому что бойком по пальцу больно получить), а потом вырвал у тебя кольт из руки одним махом. Ой.
  Он был сильнее.
  – Красивый револьвер, Кейт, – сказал он, и бросил его куда-то в темноту. – Почти такой же красивый, как ты.
  Он прижался сильнее, совсем уж нескромно. Он был повыше ростом, но несильно.
  Ему было года двадцать четыре, у него не было ни усов, ни бороды, не было ямочки на подбородке, зато были зеленые глаза и южный акцент... ты не разбобрала, Арканзасский что ли?
  С этим самым акцентом он сказал:
  – В меня ещё барышни вроде тебя из револьвера не целились. Черт, да я вообще таких, как ты никогда не видел. Откуда ты взялась-то такая, Кейт Уолкер? А?
  Он мог бы наклониться, чтобы поцеловать тебя, но он не хотел наклоняться. Вместо этого он сгреб твои юбки и петтикоты (которые, если честно, не были должным образом накрахмалены и не напоминали "бронеколокол"), и ты почувствовала у себя на бедрах его ладони. Он подхватил тебя за бедра и поднял в воздух, прижимая спиной к стене этого отеля, так, что ваши лица оказались вровень.
  Как и у всех барышень, у тебя на панталонах был разрез. К счастью, одна, самая нижняя юбка, краем ещё прикрывала этот разрез. Было так: что-то твое очень нежное, тонкая юбка, толстые брюки, что-то очень твердое с той стороны. И ваши носы, которые соприкасались.
  Он немного поиграл своим носом с твоим – как-то слишком нежно для парня, который задирает барышням юбки!
  У тебя вообще-то было много вариантов, что сделать, потому что твои руки были свободны. Ты могла взять его за голову и как следует укусить за нос. Или обнять, и сказать, что тебе холодно, но можно же пойти в номер... И по дороге дать деру или позвать на помощь... Или поискать его револьвер где-то у него за поясом за спиной (наверняка он там был), и, может быть, найти и прострелить ему нахер печень. Или упереться руками его в грудь и сказать, что: "Знаешь, Дэн, имей-ка совесть! Я девушка приличная, не какая-то там, и вообще ещё ни разу." Или впиться ему ногтями в лицо.
  Или вытащить этот дурацкий кусок юбки, который мешался между вами, а брюки... его брюки, пусть он с ними сам и разбирается.
  Или поцеловать его, а там уж как получится. Благо ты теперь умела.

  Но раньше, чем ты решила, что сделать с этим парнем с ненастоящей фамилией, он тебя отпустил.
  – Пошутил я, Кейт, – сказал он. Хотя ты знала, что он не шутил. – Стой здесь, ща принесу я твой револьвер.
  Потом он вернулся, осмотрел его и сказал:
  – Почистить его бы не мешало, – и отдал тебе.
  Потом достал из кармана смятые бумажки, долларов сорок там было.
  – На, держи. Все равно я пару раз сжульничал.
  Потом подумал и сказал:
  – Не хочешь со мной на восток поехать? Я знаю пару ребят. Мы вместе пару раз работали. По дилижансам, там. Потом на время разбежались, но пора уже опять собраться. А ты поможешь немного. Ну, в карты там поиграть, послушать че-как в Хелл-он-Уиллс... Да и просто... Ты это... не переживай. Ты красивая, конечно, но если не захочешь – не будет ничего. Слово Дэна... Бра... мда. Нехорошо под чужой фамилией слово давать, да? Ну, тогда просто, моё слово.
  Ты спросила, он что, предлагает тебе нарушать закон?
  – Ну так, немножко... необязательно прямо тебе нарушать, – но в общем было понятно, что ты там не миски будешь для него мыть и не рубашки гладить.
  Ты спросила, а не боится он первой встречной такие предложения делать? Он тебя знает-то всего ничего.
  Он ответил:
  – Ну, это как в картах. Не рискнешь – не выиграешь, да? Чтобы что-то выиграть, надо что-то поставить. А то как знать... Мир большой. Железную дорогу строят долго что-то. Вдруг сейчас расстанемся, а потом больше не встретимся никогда?
  И глянул на звезды в просветах между облаками.

  Ты знала этого парня... час что ли? Или два...
  Вообще так, если разобраться, за этот час вы много успели.
  За этот час он тебя обманывал. Потом признавался в этом. Приставал к тебе. Назвал красивой. Побывал у тебя под юбкой. Но не под самой нижней. Отпустил. Вы тыкались друг в друга носами. Ты тыкала в него револьвером. В каком-то смысле, он в тебя тоже... Вы вместе смотрели на звезды.

  Как-то маловато. Или достаточно?

  Как только ты назвал имя, остальные барышни разочарованно потеряли к тебе интерес. Конкуренция!
  Вы поднялись по лестнице.
  – А куда ты меня тащищь? – спросила Фанни игриво и немного насмешливо.
  А правда, куда? Ты же здесь был первый раз и не знал, где какая комната. Смешно сейчас было бы завалиться к Коулу, например. Ты немного растерялся.
  – Третья справа.
  Вы зашли. Там все было уже не так красиво, как внизу – печка, лампа, простенькая кровать, жесткое кресло, сильно проще, чем в зале.
  – Сапоги снимай.
  В углу был деревянный холуй, и ты справился с этой задачей, хотя тебя и слегка шатнуло, когда ты наклонился – виски и удар по голове давали о себе знать.
  – Помой руки там.
  Пока ты мыл их в тазу для умывания, который стоял на столике, Фанни села на кровать, пошарила под ней рукой и достала полупинтовую бутылочку.
  – Я выпью, не против? Ну, раз ты выпил! Для настроения, – она подмигнула и потом коротко приложилась к горлышку, сморщилась. – Ну, чего стоишь, раздевайся! Одежду вон туда вешай.
  Ты разделся, повесил всё на такую деревянную штуку по пояс тебе высотой, что-то вроде палки с перекладинами, только красивой, отполированной. Было нежарко, но и не холодно – в печке, кажется, дотлевали угли.
  – Ложись, – кровать заскрипела. Девушка подкрутила лампу, и комната, и так тускло освященная, погрузилась в мягкий полумрак, огонек едва бился под стеклом. Она откинула волосы назад, подвязала их чем-то и легла рядом.

  – Откуда ты? – спросила она, погладив тебя по груди, на которой и волосы-то толком пока не росли.
  Ты сказал, что из Айовы. Она спросила как оно там? Ты сказал, что уж попроще, чем здесь, индейцы по крайней мере скот не воруют.
  – А здесь как оказался?
  Ты рассказал, как вы купили ферму, как работали на ней, как приехали индейцы, как ты потерялся в прерии, как нашелся, и как отвозил на ферму волов.
  – Ты их считай спас, целых волов привез! Через полтерритории**! – она покачала головой. – Не страшно было?
  Ты сказал, что нестрашно, чего уж там, вдвоем-то да на лошади. Она провела тебе рукой по лбу.
  – Расскажи, как ты подрался с этим... с кем там?
  – С Недом Сибили?
  – Да-а.
  Ты начал рассказывать.
  – Стоп-стоп, придержи коней. А из-за чего драка-то была?
  Ты немного смутился, но потом рассказал, что предложил ему соревноваться, а он тебя обидел.
  Она прильнула к тебе ближе, всем телом, ты почувствовал её грудь, её запах.
  – Только и всего? И больше ничего? – она взяла твою руку и потянула в разрез своих панталон, таким же манером, как до этого Хелен.
  Ты сбился.
  – Ты рассказывай, рассказывай.
  И ты сбивчиво рассказал, что у Сибили есть конь, и серебряная пряжка, и он сын богатых родителей, и поэтому Джудит на него смотрит больше, чем на тебя.
  – Кто такая Джудит?
  Ты сказал, что это дочка мистера Риггса.
  – Вы целовались?
  Ты ответил, что нет ещё, даже вроде и намека не бы...
  И тут она тебя поцеловала, так неожиданно, как будто вы сейчас не трахаться собирались, а сидели на лугу и смотрели на облака. И её рука сползла с твоей груди на живот, и ты ощутил внизу что-то такое странное, как если бы тебя ударили, но приятное.
  Спроси тебя сейчас, какие её губы были на вкус – ты бы не смог описать... И сколько вы целовались не помнил. Она оторвалась от тебя, а ты даже потянулся за ней губами. Ещё!
  – Ляг пониже.
  Она залезла на тебя, снова распустила волосы, качнула головой, так что они рассыпались по плечам, и это было так красиво, как будто она была не отсюда, а из бог весть какой сказочной страны.
  Она опять наклонилась, наползла на тебя, посмотрела тебе в глаза, и ты почувствовал, какие эти глаза холодные, но красивые, и какие у неё теплые руки, и теплое все, чем она к тебе прижималась.
  – Ты хорошо целуешься, – сказала она, провела пальцем тебе от губ по шее, к ямочке, где сходились ключицы, потом оперлась на кровать одной рукой, а другой шарила где-то внизу, спокойная, теплая, как вода, когда тебя в детстве мыла мама. – М-м-м-м! – протянула она, когда нашла, что искала.
  Она взялась за тебя покрепче, и ты почувствовал, как там, внизу, упираешься во что-то нежное, но неподатливое. А потом она напряглась на секунду и опустилась ниже, и надвинулась, как ровно севшая на голову шляпа. И ты понял, что первый раз вошел в женщину.
  Она двигалась над тобой, то приникая к тебе губами, то отдаляясь, то кладя тебе руку на щеку, а ты лежал и не знал, что делать, и ничего делать не хотел.
  – Ты читал "Алису в стране чудес"? Это новая книжка! – крикнула она, тяжело дыша.
  – Нет, – ответил ты. – А что?
  – Я тоже не читала! Но там было это... "смена чашек"!!!
  Ты хотел спросить, что это, но не успел – она вдруг повалилась на бок, потянула тебя сильно, резко, и ты подчиняясь её движению, повернулся вслед за ней. Вы перекатились по кровати, и ты внезапно для себя оказался сверху, всё так же оставаясь в ней.
  Она положила руку тебе на затылок и сказала:
  – Ну, теперь давай!

  Потом, когда всё закончилось, и ты упал рядом с ней на кровать, опустошенный после первой близости, ты ощутил то, что чувствуют почти все мужчины в этот момент. Пять-десять секунд тебе было хорошо, а потом к этому хорошо добавилась пустота.
  Пропала магия.
  Только что ты был её мужчина, она – твоя женщина, вы были одни во всем мире, и вдруг – всё, стоп. Кто ты? Кто она? И главное, зачем ты здесь? Это была не то чтобы брезгливость, но какое-то ощущение сродни брезгливости, потеря смысла, потеря близости. Захотелось встать, одеться и уйти. Ты не ждал такого.
  Ты отодвинулся от неё, перевернулся на спину, отвел от неё глаза, уставился в потолок.
  Да, было хорошо. Но это что, стоит десять, или сколько там, долларов? Вот это всё – зачем? Не в смысле зачем вы только что делали все эти странные движения, а вообще всё – зачем этот дом, эта комната, снимание сапог, сидение в кресле с бокалом, из которого ты и отпить-то не успел? Зачем Денвер, зачем, сука вообще весь мир, если вот это – это всё? Хотелось, было – а теперь не хочется и нету. Обидно даже как-то.
  – Ца-ца-ца, – сказала Фанни, усмехнувшись и снова шаря под кроватью. – Накрыло, милый? Ничего, сейчас отпустит. На, глотни. Сейчас всё пройдет, расслабься. Расскажи лучше ещё что-нибудь, пока отдыхаем! Или хочешь я тебе расскажу?

***

  Ты проснулся утром, с неприятным ощущением во рту, в голове и в животе, ты чувствовал, что тебя мутит. Но в то же время что-то в тебе изменилось со вчерашнего вечера, и это было... не то чтобы приятно... просто ты стал немного другим – не тем, кем был раньше.
  Фанни потрясла тебя за плечо – она была уже "одета", то есть в каком-то платьишке поверх белья, а сверху накинула шаль.
  – Дар-раа-а! – снова потрясла она тебя за плечо. – Вставай, тебя там партнер зовет.
  Ты вылез из кровати. Из-за штор пробивался свет, в печке потрескивали дрова, пустая бутылка лежала на боку.
  – Ты нормально? Тебя тошнит, милый?
  Ты сказал, что нормально.
  – Было здорово! Заходи ещё как-нибудь! Удачи тебе!
  И ты ушел, грохоча ковбойскими сапогами по лестнице.
  Коул внизу миловался со своей рыжей на диване, обняв её за талию, тапёр подметал пол, а больше никого не было. В комнате при свете дня не чувствовалось ничего ни уютного, ни волшебного – кресла, фортепьяно, бутылки в баре. А картины на стенах и вовсе смотрелись пошло. Магия ушла отсюда, видимо, чтобы вернуться с первыми лучами заката.
  – Ну, как тебе Фанни? – спросила рыжая, лениво, для порядку "стрельнув" в тебя глазами.
  Коул кивнул тебе на столик, где стоял стакан пива.
  – На опохмелочку махни, легче станет. И поехали!
  Он поцеловал свою бабу, что-то шепнул ей на ухо, она кивнула, дескать, да-да, все вы так говорите.
  – Обязательно! – сказал он обиженно.
  Она опять кивнула, дескать, заливай-заливай, но потом смягчилась, чмокнула его в щеку и поправила на нем шляпу.
  – Береги себя.

***

  В городе на конюшне вы купили лошадь за тридцатку – мерина-восьмилетку, видавшего виды, но пока ещё не помирающего от старости – и седло, тоже весьма потертого вида, но не развалюху. Остаток пришлось потратить на всякие принадлежности: скребок, уздечку, сумки, флягу и запасную подкову. Это добро всё было новенькое.
  – Ещё ножик тебе нужен! Что ты за ковбой без ножика-то, а? – сказал Коул, и вы купили грин-риверовский нож* длиной дюймов восемь, тяжелый.

  На этом твои деньги уже совсем кончились.
  – Ничего, доберемся как-нибудь! – говорил Коул. – У меня деньги ещё есть. Хотя погуляли мы вчера, брат, знаааатно! Ты че хоть, как? Хорошо было? Ладно, поехали на ранчо, нам же ещё обоим Риггс за работу должен.

***

  Когда вы явились на Джей-Арроу (а вернулись вы к обеду, оба слегка мутные с похмелья), мистер Риггс был на работе (вместо вас). Миссис Риггс и мисс Риггс смотрели на вас, как на покойников.
  – Они думают, он нас ругать будет, – сказал Коул.
  Вы нашли его на пастбище Луг Подкова.
  – Где вы пропадали? – спросил ваш хозяин. Звучало это примерно как "вы хотите что-нибудь сказать перед повешением". Потом он заметил, что ты едешь на новой лошади, а рабочую держишь в поводу.
  – Чья это у вас лошадь?
  – Это, мистер Риггс, наша лошадь, Дарра её в Денвере купил. А мы хотим расчета, – ответил Коул прямо и дотронулся пальцем до шляпы.
  – Ааа... вот оно что, – сказал мистер Риггс, и скулы у него обострились над усами. Он даже по этим усам провел рукой. – А что значит "мы"? Может, Дарра за себя скажет?
  Ты сказал, что тоже требуешь расчета.
  – Ну, ясно, – ответил он. – Могу я узнать, чем вызвано это решение?
  – Да в Техас хотим поехать, скот гонять. А Дарра вон мир посмотреть. А то он даже не знает, в какой стороне Техас!
  – Техас в той стороне, – махнул рукой мистер Риггс. – И там, Дарра, нет ничего хорошего. Там только выжженные прерии, жажда и команчи. Команчи – это не шайенны. Шайенны, конечно, тоже не подарок, но команчи тебя бы просто убили. Ты это понимаешь?
  – Да чего вы его пугаете! Ну, есть там команчи, и что? Люди скот гоняют, деньги зашибают, а вы так говорите, как будто там каждый второй по прериям без скальпа скачет! – возразил Коул.
  – С тобой-то всё понятно, – сказал мистер Риггс. – Я отсюда чувствую, как от тебя разит. А мальца ты зря на юг тащишь. Ничему он там не научится, кроме как виски пить да безобразничать.
  – Ой, многому он здесь научится! – снова не полез за словом в карман Коул.
  – Ладно, – сдался мистер Риггс, видя, что ты не колеблешься. – Отговаривать не буду. Но ты, Дарра, вспомнишь Джей-Арроу, когда несладко придется. Поехали, рассчитаю.
  – Пока, парни! – крикнул Майкл, который слушал разговор, махнув шляпой. – Дарра, не ссы там, в Техасе! Захочешь бабу закадрить, убедись, сначала, что это не корова!
  – Ты давай за стадом следи, – ответил ему Коул. – И Кору не обижай. А то я вернусь и надеру тебе уши! – он уже не боялся говорить такое при хозяине.
  – Это которая? Рыжа... – начал Майкл.
  – Цыц! – прикрикнул мистер Риггс и поскакал к дому.

  Деньги он вам выдал честь по чести, за каждый день, что вы отработали в этом месяце.
  Миссис Риггс и Джуди вышли узнать, в чем дело, а когда узнали, стали прощаться.
  – Побываешь в Сан-Франциско, Дарра, вернись потом, расскажи! – сказала Джудит. Нельзя сказать, что она была расстроена, хотя и не то чтобы веселилась. Просто, всё, что она делала, она делала с улыбкой – и прощалась тоже. Видать, счастливое у неё было детство – в достатке и родительской любви, не то что у тебя. А миссис Риггс пожелала вам удачи, хотя видя, как сердит её муж, сделала это потихоньку, без особой "помпы".
  И вот так, даже без прощального обеда, ты и покинул Джей-Арроу Соединенные, где провел полтора года и научился кидать ларьят, танцевать скуэр и кое-чему ещё.

***

  Путь ваш лежал на юг и был длинным, как не знаю что.
  Вы ехали сначала вдоль Склистых гор, через Колорадо Спрингс до самого Пуэбло – а это сто тридцать миль. Но то была только так, разминочка.
  В Пуэбло Коул спросил, как проехать в Техас по тропе Гуднайта-Лавинга. Ему сначала сказали, что он поехал не в ту сторону, и надо было ехать через Канзас. Но потом один мужик хлопнул себя по лбу и объявил, что да, есть теперь тропа вдоль реки Пекос.
  По ней вы и отправились на юг.
  Честно говоря, переход этот был довольно опасным, и то, что вам по дороге не открутили головы, пожалуй, было небольшим чудом. Но с вами могли произойти вещи и похуже – вы могли заблудиться и помереть от жажды и голода. Возможно, роль сыграло то, что вы выглядели, как двое бродяг, с которых нечего взять – у тебя даже винтовки не было, а у Коула была старенькая хокеновская винтовка, которая видала, наверное, ещё техасскую революцию.

  Итак, ваш путь проходил по тропе, проложенной меньше года назад Чарли Гуднайтом и Оливером Лавингом, когда два этих джентльмена c отрядом из полутора дюжин погонщиков прогнали по ней две тысячи голов скота, чтобы накормить голодающих индейцев навахо в резервации Боске Редондо. Правительство купило у них только тысячу голов, и остальных они погнали ещё дальше, до самого Вайоминга, выручив за всю операцию баснословные двенадцать тысяч долларов. Об этой истории даже в газетах писали.
  Только Чарли Гуднайт воевал с индейцами, сколько себя помнил – он был бывшим техасским рейнджером, а вы-то были двумя балбесами.

  Лошадка тебе досталась спокойная, даже слишком, понурая и квелая. Раскочегарить её хотя бы на крупную рысь было иногда непросто, а уж на кентер – ещё сложнее.
  Все твои деньги ушли на лошадь и снаряжение, а то, что заплатил мистер Риггс, ты отдал Коулу, потому что он занимался вашим "продовольственным снабжением". Питались вы... как бы это сказать... нерегулярно, иногда раз в день, а иногда и весь день оставались голодными, так что, казалось, кишки прилипают друг к другу. Но доехав до человеческого жилья, отъедались как следует.
  Был один забавный случай, когда вы въехали в Тринидад. Это был городок, в котором жили шахтеры, вкалывавшие на расположенных рядом угольных шахтах. Коул сказал тебе:
  – Дарра, я тут задержусь чутка, ты поезжай вперёд, там, где последние дома видишь? Там лошадь поднимай в галоп и скачи сколько можешь и так быстро, как можешь.
  Ты спросил, зачем.
  – Дарра, – спросил Коул с хитринкой, даже ласково. – Ты что выбираешь: хорошо поужинать или чтобы тебя отмудохали злые шахтеры по почкам? Делай, что говорю.
  Твоя кляча поплелась вперёд, по пыльной (было начало апреля, земля подсохла) улице, на которой здесь и там были разбросаны коровьи лепешки и клевали что-то куры.
  Подъехав к последнему дому – мазанке из глины с облупившейся штукатуркой, ты обернулся, и увидел, что Коул, пришпорив свою кобылу по кличке Голубка, пронёсся по улице и, свесившись с седла на полном скаку, схватил рукой одну из кур.
  – Гони! – крикнул он издалека, нахлестывая бока Голубки длинным концом повода.
  Вы проскакали три мили, как ошпаренные.
  – Ничо, из-за одной курицы никто за нами гоняться не будет, – сказал Коул. – Ну, видал, как я? Они там все опомниться не успели. На, держи, ощипать надо! – он протянул тебе птицу. Ты взял её в руки, а она вдруг ожила, трепыхнулась, клюнула тебя и с кудахтаньем выскочила из рук.
  – Дарра, в погоню! – крикнул Коул. – Ужин убегает!
  Он попытался проделать тот же трюк второй раз, но свалился с Голубки, едва не свернув себе шею. Курица выпорхнула у него из рук, оставив пару перьев на память.
  – Ах ты дрянь! – крикнул он. – Дарра, стреляй!
  А у тебя же не было ни ружья, ни пистолета.
  Вы начали ловить её, но курица никак не давалась. Вы бегали за ней, расставив руки, пытаясь загнать друг на друга, пока не увидели, как на окраине города поднимается пыль.
  – Горнист, труби отступление к чертям собачьим! – крикнул Коул, со второй попытки вдевая ногу в стремя. – К врагу пришла подмога!
  Так вы и не поужинали в тот раз.
  – Ничо, – сказал Коул философски, заваривая кофе на вечернем костре (вы заночевали в прерии). – Мы проиграли битву, но не проиграли войну. В кавалерии что главное? Вовремя смыться!

  Но это была ещё хорошая часть пути. Потом вы перешли горы через перевал Ратон и заехали в какую-то такую глухомань, где, кажется, каждый камень с интересом поглядывал на ваш скальп.
  Вы ехали на юг, а весна наступала с юга на север, поэтому день ото дня становилось теплее, только ночами ещё было свежо. Ландшафт поменялся – земля стала бурой, а скалы – цвета охры. Росла тут в основном кустарниковая полынь – знаменитый степной сейджбраш.

  Настырный ветер задувал вам пыль в лицо, вы частенько ехали, замотав лица платками и затянув ремешки на шляпах под самый подбородок, а ветер хлопал их полями и тянул так, как будто хотел оторвать вам головы.
  Никакие дилижансы тут не ходили, никакие поселки не стояли, да и дороги, если честно, как таковой не было. Так, виднелось что-то: то ли коровы натоптали, то ли индейцы нассали, то ли вообще случайная проплешина. Только один раз вы повстречали стадо голов в пятьсот, которое гнали вислоусые мужики в жестких шляпах с низкими тульями, в перчатках с желтыми крагами и в сапожищах с огромными шпорами в виде шестнадцатиконечных звезд. Коул поболтал с их главным.
  – Во, видал? – спросил он. – Это техасцы.
  – А мы в Техасе? – спросил ты.
  – Не, мы в ебаном Нью-Мексико**, – весело отозвался Коул.
  – А почему тогда не новомексиканцы? – спросил ты.
  – Да хер его знает, – пожал он плечами. – Наверное, решили, что лучше уж быть старыми техассцами, чем новыми мексиканцами. Ты бы хотел, чтобы тебя называли мексиканцем? Я бы тоже нет.
  Ты спросил, почему?
  – Господи, деревня, ты что, не в курсе про войну? Пять тысяч мексикосов Санта Анны осаждали двести человек в старой испанской миссии Аламо. Два раза ходили мексиканцы в атаку, навалили горы трупов, а только никак. Санта Анна разозлился, вставил своим офицерам пистон в одно место, нахлобучил им по шляпам, и приказал для устрашенья играть Эль Дегуэло. Давай, скажи, что ты и про Эль Дегуэло ни разу не слышал! Есть такая музыка мексиканская, "Марш головорезов" по-нашему. Чтобы значит, не ждали пощады. Ну, офицеры его кое-как по трупам погнали солдат в третий раз, в ночную атаку. Ворвались все-таки внутрь и убили там всех. Зарезали полковника Тревиса, Джима Боуи, всех! Остался один только чертяка Дэви Крокетт, весь израненный. И вот поставили они его на колени перед Санта Анной, а Крокетт смотрит на них эдак свысока и только что не поплевывает. Ну, Санта Анна ручкой сделал, мол, пусть живет, поговорите с ним, надо же, чтобы кто-то сказал: "Крепость сдается, пощадите, синьор". Офицер ихний говорит ему, мол, проси пощады, тогда помилуют. А Крокетт сначала смерил генерала взглядом, и говорит: "Это что ль Санта Анна? Я думал, он повыше ростом. Ну, если говорить о пощаде, то мои условия такие: если вы меня отпустите, сложите оружие и соберетесь в одном месте, я, так и быть, отведу вас к президенту Хьюстону и он, наверное, большинство из вас помилует". А потом так задумчиво добавляет: "А впрочем, Сэм – человек вспыльчивый... так что обещать ничего не могу!" Санта Анна разозлился и приказал его тоже убить. Но каков ответ, а?! После такого ответа и умирать не обидно! А ты спрашиваешь... Да ни один техасец не захочет, чтобы его называли мексиканцем после такого ответа!
  Ты спросил, а за что война-то была?
  – Как за что?! За Техас, йопт!
  Ты спросил, а чей был Техас.
  Коул чуть не поперхнулся.
  – Дарра, ты, главное, у техасцев такой херни не спроси! Техас. Всегда. Был. Наш! Понял? Даже когда тут кроме голожопых индейцев никого не было.

  А через несколько дней вы все-таки встретили тех самых "голожопых" индейцев. И ты поневоле узнал, как чувствовали себя парни в старом форте Аламо.
  Первыми их заметил ты. Ну, вернее, как и почти всегда в прериях на юге, заметил не их, а пыль.
  – Ни хрена эта пыль мне не нравится! – сказал Коул. – Поскакали резвее, только чтоб лошадей не загнать.
  Вы скакали, наверное, с полчаса, переходя то на рысь, то на галоп, пока твоя лошадь не начала отставать. Можно было уже различить, что индейцев четверо.
  – Етишкина-тишка! – сказал Коул. – Что, блядь, делать-то будем?
  Ты не знал. Во всяком случае вы оба понимали, что вариант "поторговать" тут вряд ли уместен к обсуждению.
  К великой удаче, вам подвернулся пригорок со скалой наверху. Он высился, как продолжение небольшого кряжа, как последняя его "капля", и подобраться к вам скрытно было неоткуда – вокруг рос только низенький сейджбраш, да и то редкий. Вы привязали лошадей к какому-то злобному растению, похожему на дикобраза – то ли кактус, то ли хрен его поймет – несколько "шапок" которого, как назло, росло с той стороны, где падала тень.

  Коул достал винтовку, дал тебе свой револьвер на всякий случай, а сам стал стрелять, каждый раз тщательно прицеливаясь и чертыхаясь. Он выстрелил раз пять, ни разу, конечно, не попал, но индейцы остановились. Трое остались караулить вас, а один поехал куда-то.
  – Сучонок! За подмогой поскакал! – сказал Коул.
  Ситуация была отчаянная. Вы понимали, что с такими лошадями, как у вас, индейцы перебьют вас в прерии своими стрелами, как котят. Индейцы сели в кружок под деревцем на практически недосягаемом для пуль расстоянии – их, кажется, жара вообще не напрягала. Воды у вас было немного, и Коул её почти всю отдал лошадям – вы сделали только по глотку.
  Подождали с час, но индейцы были там.
  – Ты что в жизни не успел сделать? – спросил тебя Коул. – Было у тебя желание, что прямо жалко, что не сделал? А хотя че я... у тебя вся жизнь – одно неисполненное желание... Эх, брат, попали мы. Ладно, хоть с девчонкой покувыркался напоследок. Уже не так обидно, а?
  Он помолчал, всматриваясь до боли в глазах в темные фигурки вдалеке.
  – Был бы у них гребаный индейский горнист, сейчас бы Эль Дегуэло как раз нам затянули...
  Потом он устал смотреть вдаль.
  – А я вот думал жениться... Думал, ща с Даррой денег заработаем гору. Поеду куда-нибудь, может, в Денвер, а может, не в Денвер... куплю магазин... а, херня это всё! Знаешь, вот честно если!? Я всю жизнь хотел себе крутого коня! Не, не просто там хорошего, а такого... Чтобы белый, ослепительно белый, и чтобы серебро у него на уздечке сверкало, и чтобы девки рты аж открывали, а пижоны всякие от зависти язык проглотили. А ноги чтобы точеные, и на седле чтобы тоже серебром, и всякие мексиканские побрякушки на груди. Благородного такого коня, чтобы, етишкина тишка, на нем работать было как бы сродни богохульству, понимаешь? Вот у Сибили есть конь, красивый, но не такой. У него конь добрый, но рабочий. А этот – чтобы только призы брал на скачках, шутя, и чтобы все ранчеры, кто лошадей разводит, в очередь выстраивались к нему с кобылами со своими. Мда...
  Подождали ещё. И вдруг индейцы поскакали куда-то во весь опор!
  – По коням! – крикнул Коул. – Может, они нас заманивают, конечно... Ну, сейчас и узнаем! Всё равно ни хрена мы тут не высидим!
  Вы вскочили в седла, готовые сорваться в последнюю скачку, и тут Коул придержал тебя за плечо.
  – Их, может, спугнул кто-то. Или что-то. Может, другие индейцы или команчерос... Слышь, давай потихоньку поедем. Всё равно нам от них не уйти если что. А так эти, новые, может, нас не заметили ещё. Не будем пыль поднимать.
  И вы поехали то и дело оглядываясь.
  Индейцев в тот день вы больше не видели, может, они решили, что с двух бездельников да ещё с такими дохлыми лошадьми и одной винтовкой на двоих взять нечего, а настроя биться за скальпы у них не было. Или их и правда кто-то спугнул – племена часто воевали друг с другом.
  – Слышь, Дарра! – сказал Коул вечером, когда вы отдыхали на жесткой земле, положив седла под головы (дежурили по очереди). – Мы сегодня второй раз родились, понял? В жизни так везёт раза два или три. Давай не спи, дежурь как следует. Глупо будет дурачком накрыться после такого. Ух, Дарра! Всякое в жизни было, но вот так вот никогда я с ней не прощался, как сегодня. А ты молодец! Ничего так держался.
  Больше вы по ночам не зажигали огонь, а спали так, на холодной ещё земле: днями было до плюс пятнадцати, а вот по ночам градусов семь-восемь, не больше. Был апрель, трава постепенно зеленела, по кустам щебетали степные птички.

  В какой-то момент у вас закончилась вся провизия. Хорошо хоть вы не сбились с пути и не очень страдали от жажды – собственно, тропа Гуднайта-Лавинга и была проложена между мелководными горными речками и источниками. Живность тут водилась – кабанчики-пекари хрюкали и шуршали в зарослях, но хер их было там поймать, даже с винтовкой. Поначалу-то вам с Коулом удавалось подбивать тетеревов или кроликов, но после встречи с индейцами вы боялись палить в прерии. Вы не ели уже трое суток.
  Но однажды вы увидели в прерии небольшое стадо диких мустангов. Их вожак, пегий жеребец с длинной гривой, гонял кобыл с жеребятами то туда, то сюда, то и дело поднимая голову и прислушиваясь.

  – А ну-ка! – сказал Коул. – Подожди-ка тут!
  Он погнался за мустангами на своей Голубке и нагнав одну, отбившуюся от стада кобылу, накинул ей петлю на шею.
  – Так вернее будет! – сказал он, вернувшись и ведя упирающуюся лошадь на веревке. Она была маленькая, злая, с длинными, не подпиленными зубами, скалила их, как собака и храпела, раздувая ноздри и поджарые бока, на которых проглядывали ребра.
  Вы зарезали кобылу, спустили кровь вниз по склону, а потом съели лошадь, как индейцы, без соли и приправ, зажарив самые жирные куски на костре из сухих веток кустарника. Мясо было жесткое, недожаренное, но с голодухи оно показалось не хуже говяжьего стейка! После ужина вы посмотрели друг на друга и ужаснулись – щеки и руки у вас были в крови, как у людоедов.
  – Зато брюхо сыто.
  Потом вы закоптили на костре полсотни полосок конины, бросили растерзанный труп лошади в прерии и поехали дальше. Над вами уже кружили грифы, и засиживаться с такой "рекламой" не хотелось. Эти жесткие, вонючие бурые полоски, отдававшие кровью и дымом, на вкус похожие на разрезанный ремешок, вы и жевали до самого форта Самнер, даже когда мясо начало портиться.

  В форт Самнер вы, изнуренные дорогой, обалдевшие от тухлой конины, пошли к коменданту. Тот сказал, что не может дать вам сопровождение, но на днях придет торговый караван, а потом он отправится обратно в Форт Кончо вдоль Пекоса, и вот караван уже будет с охраной. Вы решили добираться дальше с караваном, передохнули денек-другой и дали лошадям отъесться зерном, перековали расшатавшуюся подкову на ноге у Голубки, да и сами поели нормальной еды и купили табачку.
  В эти пару дней вы почувствовали, что солнце уже начинает припекать – ночи всё ещё были прохладные, но днём было жарко.
  Одежда и ваша уже порядком сносились. К счастью, что Техас, что Нью-Мексико были в те времена нищебродскими областями, и Коул задешево купил вам какие-то мексиканские серапе, в серую с оранжевым широкую полоску. Они были не новые, но... это же серапе! Чему там рваться-то? Рукавов нет, даже по краю бахрома, в общем-то, как раз для того чтобы было не видно, что край этот обтрепался. К тому же, в них было тепло ночью и не так жарко днем, как в обычном плаще.
  Там же он купил тебе карабин и три десятка патронов с медными гильзами. Карабин был забористой системы, какой ты никогда не видел – чтобы зарядить его надо было опустить скобу, и тогда вверх над затвором поднималась полочка для патрона, и туда патрон надо было вставить капсюлем вниз, вертикально. Патроны были в форме... кхм... ладно, сам реши, в форме чего! Зато карабин был легонький, удобный.

  – Этот карабин придумал один генерал янки, – сказал Коул. – Говорят, генерал он был херовый, зато карабины придумывал хорошо. Берна... Берни... забыл я. Короче, отличный карабин.
  Карабин был немного ржавый, но затвор работал нормально.

  Ещё в форте Самнер Коул подрался с солдатом – хрен его знает, из-за чего, ты так и не понял, почему оба вдруг завелись. Оба дали друг другу по роже, сцепились и основательно поваляли друг друга в пыли, мутузя кулаками. А потом устали и, видимо, остыли. Они расцепились, отползли друг от друга, и, сидя в пыли, стали переругиваться.
  – Сдавайся! – сказал Коул.
  – Сам сдавайся! – сказал солдат, парень чуть помоложе него.
  – Ты сдавайся, тебе тяжелее пришлось.
  – Тебе тоже тяжело пришлось.
  – Ладно, давай тогда я сдаюсь, а ты ставишь мне виски! – неожиданно предложил Коул.
  – Нет, давай я сдаюсь, а ты ставишь мне виски! – тут же подхватил идею солдат.
  – Если ты сдаешься, то так и говори: "Сдаюсь!" Тогда ты, раз проиграл, и ставишь виски! – снова перевернул всё с ног на голову Коул.
  – Что?
  – Что?
  – Так ты сдаешься?
  – Ты же у нас хотел сдаться!
  Тут за солдатом пришел его сержант, схватил его за шиворот, рывком поставил на ноги, и мирный договор так и не был подписан.
  – Если бы не сержант, я бы тебя ещё взгрел! – крикнул ему Коул вслед.
  – Я бы тебя ещё и не так взгрел, – буркнул солдат.
  – Цыц! – крикнул усатый сержант, и тебе вдруг нестерпимо захотелось спросить, нет ли у него дяди и не разводит ли этот дядя скот близ Денвера.
  – Пожалел его, – сказал Коул, вставая и отряхиваясь. – Сдавался все-таки уже. Боже мой, понабрали желторотиков на мужскую работу! Даже сдаться – и то толком не могут. И эти люди защищают нас от индейцев. Черт побери! Драный сержант! Ещё цыцкает мне тут! Аромат виски уже щекотал мои ноздри победителя, йопт! Ты чувствовал аромат виски, Дарра? Одна шлюха мне однажды сказала умную вещь: мол, от мужчины должно на четверть пахнуть дорогим табаком, на четверть дорогим бурбоном, на четверть дорогой кожей, и на четверть потом.
  Он понюхал рукав своей рубашки.
  – Черт, а от нас с тобой лошадьми пахнет. Ну и ладно, что нам теперь, стесняться что ли! Пошли, ещё один вечер проведем в трезвости и унынии. Но однажды мы купим себе бутылку скотча за тридцать, мать их долларов США! И будем пить её весь вечер, курить эти долбаные сигары с колечками из золотой бумаги, а на коленях у нас будут сидеть две пташки в одних панталонах. И, клянусь всеми ебучими кактусами гребаной территории Нью-Мексико, они будут моложе, чем гребаный скотч! Они будут мило щебетать, и, мать их, восхищаться, что им достались два таких роскошных джентльмена, а мы будем кормить их клубникой с рук! Вот так всё и будет! Просто надо потерпеть немного.

  В форте Самнер никаких "пташек" отродясь не было – это было суровое военное поселение, в котором жили охреневающие от скуки солдатики, сторожившие резервацию Боске Редондо, в которой свирепствовали голод и болезни. Агенты в форте были все сплошь жулики, которые, не особо стесняясь, обворовывали индейцев, так что в прошлом году апачи мескалеро плюнули на договор с белыми и свинтили из резервации, и там остались только навахо. С тех пор кавалеристы из форта лениво гоняли мескалеро по окрестным равнинам, а если натыкались на команчей или кайова, то и сами улепетывали обратно в форт что есть мочи.

  От Денвера до Форта Самнер вы проделали четыреста миль! Заняло это у вас три недели с гаком. И хорошо ещё, что Коул немного ездил по прерии раньше и ни разу сильно не заблудился, потому что как следует расспросил тех техасских погонщиков про путь.
  Объятия милой Фанни, смех Джудит, грустная улыбка Дей – всё это промелькнуло где-то в другой жизни и казалось тебе теперь сладким сном, от которого ты очнулся в Нью-Мексико. Мир превратился в бесконечную пыльную равнину, где если было можно встретить женщину, то какую-нибудь мексиканскую старуху разве что, такую же колючую и высушенную, как и местный кустарник... Ты бы лучше с кактусом стал обниматься!
  Оказывается, в Колорадо прерии были ещё ничего... приятные!

  С караваном вы двинулись вдоль Рио Пекос, и поначалу это показалось немного веселее – есть с кем поговорить, есть люди. Но погонщики были существами нелюдимыми: "По сторонам смотри!" – ворчали они. Все боялись нападения индейцев – мулы были для них лакомой добычей.
  Здесь местность была чуть более обжитая – мимо вас иногда, обгоняя или летя навстречу, проносились дилижансы, едущие в Калифорнию.
  – В Сан-Франциско твой едут! – говорил Коул. – Да шучу я, шучу. До Сан-Франциско там ещё три локтя по карте из того места, куда они едут.
  Караван пересек Пекос у Хорсхед Кроссин, но вы там от него отделились и двинулись дальше по дороге Смита-Уитинга.
  – Так все перегоны закончатся, пока мы доберемся! – ворчал Коул. – Не хочу я через форт Кончо ехать! Там кругаля придется давать через Остин. А в Остин нам не надо.

  Вы поехали по дороге на восток, в маленький городок Увальде, рядом с заброшенным военным постом Кэмп Леоне, заросшим пеканом. Тут повсюду рос этот пекан, а ещё мескит.

  – Дарра, ты к этим кустам не подходи! У них шипы. Занозишься – всё, капец. Нарывать будет, распухнет палец или там что. Я видел как-то. А прикинь, какие-то люди через эти заросли скот гоняют! Не, техасцы, канеш, ребята дубоголовые, но лихие! Их об колено не перешибешь.
  Ты спросил, ну это-то уже Техас?
  – Да уж давно! – сказал Коул. – Миль сорок на юг вон туда – и будет Рио Гранде. А за ней уже Мексика.

  А потом как раз из-за таких кустов мескита в узком проходе между крутым склоном лощины и скалой навстречу вам и вышли три человека – в выгоревших на солнце серапе, в больших обтрепанных соломенных шляпах. В руках у них были здоровенные ножи с закругленными концами – мачете, а у главного – ржавая двустволка.
  Коул успел выхватить револьвер и наставить на них, но они никак на это не отреагировали, главный даже ружье не поднял.
  Они смотрели на вас и улыбались не очень добро, а Коул смотрел на них со смесью тревоги, ненависти и торжества.
  – Буэнас тардэс, синьоры! – сказал главный, лет сорока, показывая ровные белые зубы. – Данос ту динеро, пор фавор. Мисамигос ий-йо тенерос мууууча амрэ! – он сказал это "муууча", как будто посмаковал кружку пульке, местной рыготины, которую в Мексике называли пивом. – Пор фаво-ор!
  – Пор фавор?! – переспросил Коул. – Да в жопу себе свой фавор... – начал было он, но видимо что-то прочитал в их жадных, смеющихся глазах. – ДАРРА СЗАДИ!
  Ты обернулся, уже с карабином наизготовку, и увидел, что к вам подкрадываются ещё двое – у одного в руках был топор для колки дров, а у другого – вилы или что-то вроде них. Они были совсем близко, ярдах в трех, когда ты наставил на них карабин.
  Они замерли. Ты замер. Всё у всех замерло и сжалось.
  – Сколько их там? – спросил Коул, сглотнув.
  Ты сказал, что двое. Ты первый раз в жизни целился в человека, при этом понимал, что убьешь одного (а скорее только ранишь) – и второй убьет тебя. Но из них двоих умирать не хотелось никому, а ранения без врача – это ж скорее всего отложенная смерть. Эти двое не улыбались – они были хмуры, с худыми, злыми, смуглыми лицами, похожие на псов или крыс.
  – Ну чё, кабальерос? Предлагаю ничью! – сказал Коул. – Мы поехали, вы потопали. Чоп-чоп!
  – Но интьендо! Но интьендо, синьор! – с деланой досадой заговорил улыбчивый: ты этого не видел, только слышал.
  – Ах, но интьендо? Ну, тогда передай-ка привет своей мамаше! Мы с ней на днях нежно полюбили друг друга за немножко динеро! Нет у меня теперь динеро, у мамаши попроси! Компрендэ?! – сказал Коул, явно сам не свой, заводящийся, на диком кураже. Мексиканец что-то заворчал угрожающе, но одновременно и испуганно. Ты чувствовал спиной, что там сейчас происходит – глаза в глаза, вожак против вожака. Вышло недоразумение – мексиканцы не смогли вас сразу убить, а вы не могли перебить их, потому что оставшиеся в живых вас бы зарезали. Коул хотел уехать без драки, но для этого надо было показать, что вы не боитесь, а мексиканцу было обидно вас так просто отпускать, и он хотел, чтобы вы испугались и хоть что-то отдали. Или подставились. Всё висело на волоске: дернется кто-нибудь – и пойдет потеха.
  Мексиканец ещё что-то сказал.
  – А?! Че, я не понял?! – вдруг торжествующе крикнул Коул, и голос его чуть не сорвался. Кажется, он победил. – Интьендо теперь, да?! Дарра, не бзди, я пальну в воздух, пугну их.
  Сухо щелкнул выстрел, пуля завизжала, отскочив от скалы.
  – Транкила! Транкила, синьор! – нехотя заговорил мексиканец, видимо, отступаясь.
  – Транкила? Сам давай транкила отсюда! С дороги свалил! – прикрикнул Коул. И потом добавил, – Дарра, я твой повод возьму, не дергайся, держи их просто на прицеле.
  У тебя уже начал уставать бок – ты сидел, развернувшись через левое плечо, и держа карабин на локте.
  – Аделанте! Аделанте! – сердито сказал мексиканец.
  Твоя лошадь медленно пошла вперёд. Ты всё держал и держал их на мушке, а бандиты медленно удалялись, провожая тебя взглядами. Один часто моргал, другой не моргал вообще, как змея, при этом лица у обоих не менялись – настороженные, хмурые и более ничего не выражающие.
  – Сука, что за страна! Что за народ такой! – выдохнул Коул, когда вы отъехали. – Ты че, как, живой? Фффууу! Вот что значит гребаное федеральное правительство! Рейнджеров техасских больше нету, этих гонять некому. Нищеброды, ходят тут... а ведь чуть-чуть – и развесили бы наши с тобой кишки прямо на меските.

***

  Запыленные, уставшие, голодные, вы ввалились в Увальде и долго пили мутную воду, черпая её по очереди ведром в глинобитном колодце, выпивая от силы десятую часть, а остальное проливая на себя.
  Увальде был основан белыми в пятидесятых, но жили тут сейчас в основном мексиканцы.
  – Комида! Комида! – приставал ко всем Коул, но они качали головами.
  Ты спросил его, он что, говорит по-испански?
  – Да три слова всего и знаю: комида, но компрендэ и чика-гуапа.
  Ты спросил, что они значат.
  – Комида – это "еда". Но компрендэ – "не понимаю". А чика-гуапа... ща. Покажу.
  Коул посмотрел по сторонам и увидел идущую по площади женщину. Ей было лет тридцать, а может, и сорок – у мексиканок не разберешь. Она была в белой рубахе, в поношенной цветастой юбке, с вязанкой хвороста на плече и с секачом в руке. У неё были большие губы, большие темные глаза и платок на голове, а ещё сильные, загорелые руки и морщинки вокруг смешливых черных глаз. Была ли она красива? А черт его знает. Пожалуй, нет.
  Коул подошел к ней сбоку, встал подбоченясь, так что она машинально повернула к нему голову.
  – Ай-яй-яй! Синьорита! – протянул Коул, подняв руку, словно выступал со сцены, и сокрушенно качая головой. – Ла чика гуапа! Ай-яй-яй!
  Женщина запрокинула голову и захохотала.
  – Синьорита! – Коул сложил пальцы в щепотку, поцеловал их кончики и раскрыл, а потом прижал руку к сердцу. – Ай-яй-яй! Ла чика гуапа! Шоб я сдох, ну?!
  Она громко сказала пару фраз с каким-то неясным упреком и нескрываемой иронией и ушла, кажется, то ли страшно довольная, то ли просто смеющаяся над двумя американцами.
  Вы ничего не поняли из её слов, сели отдохнуть, смочив шейные платки водой и прислонившись спиной к колодцу.
  – Переборщил с пальцами, может... – пожал плечами Коул. – Уф. Устал я что-то. Осталось миль сто до Сан Антонио. Зато Сан Антонио, брат... Там здорово. Не то что эта дыра. Здесь даже бабы страшные, как...
  – Ой-е! Гринго-о-ос! Бен аки! – закричал вам кто-то. Вы обернулись: это была всё она же, стояла, уперев руки в бока.

  Через пять минут за деревянным столом под навесом вы уплетали яичницу с гуакамоле и кукурузными лепешками, а женщина болтала что-то без умолку, горячо обсуждая вас с ещё двумя старыми мексиканками, то смеясь, то чему-то печалясь.
  – Беру швои шлова нажад! – говорил Коул с набитым ртом, кивая в её сторону. – Ошень даже нишево так леди... я бы даже это самое... ну, ты понял! Приударил бы!

***

  А Сан Антонио неожиданно оказался прямо-таки нереально прекрасным городом!
  Во-первых, он был большим, но не слишком – тут жило десять тысяч человек, и это не считая окрестных ферм.
  Во-вторых, тут было красиво: дома были изысканные, старые, времен испанского владычества, а новые – аккуратно отштукатуренные, ладные, не то что в Денвере. На улицах – немецкие пивные и чистенькие мексиканские кантины. Было казино, сквозь большие застекленные окна которого вы видели какие-то причудливые колеса с буквами, рулеточные аппараты и столы-ящики для игры в кости, обитые сукном. Женщины ходили по улицам в белоснежных чепцах и вполне кокетливых шляпках.
  В-третьих, город этот жил! Куда-то спешил, чего-то хотел, о чем-то спорил, чему-то смеялся: главная площадь (плаза) кишела повозками, дилижансами, людьми, вымирая только в полдень, во время сиесты. А ещё на ней был фонтан, в котором вода струилась с тихим журчанием. Всё это так контрастировало с убогими улицами Денвера и Де-Мойна и аскетичными, унылыми площадями гарнизонных городков при фортах, а что у тебя дух захватило. Там жизнь напоминала шевеление червей в разлагающемся трупе лошади, а тут – настоящая жизнь, как полет птицы! Та самая, сладкая и красивая! Ни один город, который ты раньше видел, не годился Сан Антонио в подметки!!! Так, неужели, Сан Франциско ещё красивее!?

  Ваше путешествие из Денвера в Сан Антонио заняло два с половиной месяца – вы выехали с Джей-Арроу в двадцатых числах марта, а в Сан Антонио въехали на первой неделе июня (сильно припозднившись и рискуя остаться без работы), отмахав вдвоем больше тысячи миль. В дороге вы потратили все твои деньги, полученные от Риггса, а ещё и деньги Коула: большую часть его сбережений за четыре года работы на Джей-Арроу. В основном они ушли на еду, кофе и корм лошадям, но ещё и на одежду, твой карабин (ну, он-то стоил пять долларов и ещё полтина за редкие теперь патроны) и всякие мелочи.
  Но ещё немного долларов у него оставалось, и на них вы как следует помылись, как следует побрились (у тебя за время путешествия выросла реденькая щетина на щеках, ты первый раз брился в цирюльне), как следует поели и выпили по кружке душистого немецкого пива – не ледяного, конечно, но такого вкусного, что аж под языком ломило. А уж потом, чистые и сытые, пошли искать работу.

  Ты спросил у него, сколько ты ему должен.
  – А хер с ним, ещё считаться будем! – сказал он. – Я же тебя не просто так позвал, а мир посмотреть. Это же деньгами не оценишь. Давай считать, что просто я их потерял или ты у меня их выиграл, и забудем. Деньги, Дарра, как приходят, так и уходят. Это у богатых деньги к деньгам вечно подлипают, а у нас, у голодранцев, они вечно сквозь пальцы утекают. Так какая разница? Ну, вернешь ты мне их, ну трахну я на них ещё пять разных шлюх или выпью сто стаканов виски или сколько там... Что это изменит так-то? Мы проделали охрененно большой путь. Поставим в нем на этом точку и посмотрим, что нам дальше готовит жизнь. Не может же она ни хера нам не готовить?
  С этой мыслью вы и стали искать работу.

  Сначала вы бесцельно слонялись по улицам, держа лошадей в поводу, и спрашивая про перегоны, но вам говорили, что все уехали неделю, две или три недели назад. А потом произошла сцена, как в кривом зеркале отразившая ту, что произошла в Мексике. Ты вдруг услышал женский голос:
  – Какой красивый мальчик!
  Тебя в жизни никто не называл красивым, но ты на всякий случай обернулся. Женщина действительно обращалась к тебе. Она стояла, опершись руками на забор около обычного сельского дома, и смотрела на тебя, словно бы любуясь. Она была одета вполне прилично, неброско, но щеки у неё почему-то пылали. А ещё ей было явно за пятьдесят – лицо её было в морщинах, но сохранило какую-то неясную, развязную привлекательность.
  – Мэм! Добрый день! А не подска... – начал Коул.
  – Я Мэри! – сказала она с вызовом и сразу смутилась. – Хотя что это я... я ж Люси теперь. А, к черту! Я Мэээээ-ри! – она поманила тебя пальцем. – Подойди-ка, милый.
  – Мэм, нам бы это самое... насчет...
  – Не мешай! – капризно оборвала его женщина и снова обратилась к тебе. – Какой ты красивый. А я из Калифорнии! – она глядела на тебя пристально, нескромно и многозначительно улыбаясь, и это совсем не вязалось ни с её обликом, ни с её возрастом, ни с тем, как выглядел её домом. – Ты был в Калифорнии, малыш? Я из самого гребаного Сан-Франциско! Шик, скажи? – она засмеялась. – Таа... Тапси... Хаус... на холме. М-м-м-м! Если не был, то уже там и не будешь! – и вдруг из глаз её покатилась слеза, а потом и другая. Она виновато развела руками. – Снесли Тапси-Хаус. И Челси умерла. Вот так и жизнь моя прошла, мальчик. Пора сносить, да? – губы её задрожали, она прижала платок к глазам почти театральным, вычурно-глупым жестом.
  На пороге дома показался пожилой мексиканец.
  – Люсия! – крикнул он скорее обреченно, чем сердито. – Ну, ты опять к людям пристаешь? Перестань, прошу тебя.
  Он вышел к забору и взял её под локоть. Она перестала плакать, одним движением вытерла глаза и пьяно мотнула головой. Только тут ты догадался, что женщина была, что называется, "в дрова".
  – Мужлан! Обожаю тебя! Только называй меня Мэри! – сказала она ему с жаром и попыталась впиться в него поцелуем, но он её мягко отстранил.
  – Джентльмены, прошу простить! – смешался он. – Очень неловко. Извините! – и потом, уже построже, сказал жене, – Пошли в дом!
  – А мы насчет работы...
  – Какой ещё работы? У меня нет работы! – насторожился он.
  – Мы искали, где тут нужны люди на перегоны.
  – А! Не знаю, попробуйте в "Желтой розе" спросить.
  – Спасибо!
  – Извините!
  – А мой племянник сидит в тюрьме! – крикнула, пошатнувшись, эта то ли Люси, то ли Мэри, когда он её уже уводил. – Вы передайте ему привет при случае! Он такой хороший... Он самый лучший! А они его...
  Муж принялся ей что-то шепотом выговаривать, и вы поспешили уйти.
  – Какая странная дама! – сказал Коул.

***

  "Желтая роза" оказалась пивной для погонщиков и возниц грузовых повозок. В неё не пускали ни мексиканцев, ни негров, ни метисов – только белых.
  Ты спросил, а почему тогда не "Белая роза"?
  – Да это ж Желтая Роза Техаса в смысле! – рассказал Коул, тыча пальцем в вывеску. – Ну, короче, когда Санта Анна взял Аламо, он двинулся на север, а Сэм Хьюстон пошел ему навстречу. Они должны были сойтись при Сан Хасинто. Но тут, накануне, к Санта Анне в палатку явилась женщина невиданной красоты, и отдалась ему. Хьюстон об этом не знал, но он напал на мексиканцев рано утром, неожиданно, и Санта Анна, утомленный горячей ночкой, проспал битву! Пока то, пока сё, его армию разбили без командира за четверть часа! Сбежал в одних портках, а потом хотел в толпе затеряться, только техасцы его распознали, потому как он один во всей армии носил шелковое белье, прикинь? Ну, а леди, получается, так сказать, пожертвовала женской честью ради родины. Кто она была? Одни говорят, что это была девушка по имени Эмили Вест. Другие, что никто не знает её имени. А третьи, что вся армия знала, как её зовут, но из уважения называли её с тех пор только Желтой Розой. Короче, я на самом деле не знаю, почему желтой. Может, потому что в Техасе люди разводят желтые розы? Или потому что белая – это как бы чистота, красная – страсть, а желтая... ну... честь? Жертва? Хер знает, я в цветах не особо разбираюсь. Лан, пошли! Пива хочется.
  Вы направились внутрь, и потолкавшись какое-то время, узнали, к какому человеку вам надо. Он сидел в углу, читал газету, а перед ним стояла наполовину пустая кружка. Вы подсели за столик.
  – Да, это я искал погонщиков, – сказал он. У него были русые усы, тяжелая челюсть и плосковатое лицо, а лет ему было под сорок. Серьезный дядька! У них было что-то общее с мистером Риггсом, но мистер Риггс был немного как папаша, чувствовалось, что если он и накажет, то для порядка, потому что добра вам, обалдуям, желает. А этот дядька, мистер Брэт Киммель, был строгий, но в другом смысле – даст по шее без предупреждения, и так даст, что навсегда запомнишь. Тяжелый у него был взгляд, тяжелая рука, да и сам он на фоне мистера Риггса казался каким-то налитым что ли.
  Он взял у официанта полотенце и вытер им вспотевшую шею.
  – Скот гоним на север, по тропе Шауни, четыре тысячи голов. Сейчас мои парни стадо тут собирают по окрестностям, выходим через пару дней. Для полной команды нужно ещё двое-трое. Плачу сорок баксов в месяц, плюс кормежка. Повар есть.
  – В Миссури погоним? – деловито осведомился Коул.
  – Ты че, газеты не читаешь? – спросил мистер Киммель.
  – Мы сюда из Денвера приехали. Спустились по тропе Гуднайта, потом до Пекоса и через весь Техас считай. Не очень-то много газет нам попалось на глаза, мистер!
  – Понятно. Поясняю. Миссурийцы, во-первых, не хотят, чтобы мы скот через их землю гнали, а во вторых, там нынче джейхокеры.
  – Кто? – спросил Коул. – Это индейцы такие?
  – Нет, дезертиры всякие. Ублюдки и недобитые конфедераты. Их никак всё не отловят. Короче, мы стадо гоним по тропе Шауни, но не по основной, а по ответвлению на Бакстер Спрингс, так что в Миссури мы не въедем. Из Бакстер Спрингс доведем в Канзас-Сити, там я его сдам заказчику, он со мной рассчитается, а я с вами. Так что, хотите?
  – Да, – пожал плечами Коул. – Мы за этим сюда и приехали.
  – Ну тогда пошли, – сказал мистер Киммель, допивая пиво и нахлобучивая шляпу. – Глянем, что вы за ковбои такие, из Денвера.
  Он кинул на стол монетку, махнул рукой парочке своих друзей за другим столиком, и вы вместе пошли куда-то. Как оказалось – к загону с коровами на окраине города.

  Таких коров ты прежде не видел – они не были похожи ни на джерсийских, ни на херефордских, а похожи были на лошадей с рогами, до того худые и костистые. Но вот зато рога были у них – у-у-у-у-у! У одного бычары рога были вообще такие, что ты бы расставленными руками не дотянулся до их концов.

  Вам вывели бычка поменьше, но всё равно рогастого.
  – Кто первый? – спросил мистер Киммель.
  – Я, – ответил Коул, уже сидя в седле и разбирая ларьят.
  – Ну, посмотрим, как быстро ты его вернешь в загон! – сказал босс, и один из ковбоев хлестанул быка по задней ноге плеткой. Бык ринулся вдоль пустыря, в сторону пастбищ, вскидывая крестец и обиженно мыча. Коул поскакал за ним и сделал всё так же, как когда показывал тебе – веревка хлопнула об ноги скотины, захлестнула их и вдруг обвила петлей. Гребаная веревочная магия!
  Коул подтащил сопротивляющегося, спотыкающегося быка назад. Вся операция заняла у него от силы минуту – животное даже до конца пустыря добежать не успело.
  – Принимайте работу, мистер Киммель, – сказал он и дотронулся до шляпы.
  – Умеешь, – ответил тот хладнокровно. – Сам-то откуда?
  – Арканзас. Но я в Техасе на ранчо работал, до войны ещё.
  – А зовут как?
  – Коул Фоулер.
  – Хорошо, Коул Фоулер. Ты принят, – сказал мистер Киммель, смачно харкнул на руку и протянул её. И коул сделал то же, только перчатку сначала с руки стянул. Они пожали руки.
  – Теперь давай молодой, – сказал Киммель.
  – Его Дарра зовут, – поделился повеселевший Коул и похлопал Голубку по шее.
  – Да хоть президент Вашингтон. Пока я не увижу, как он арканит скот, он никто. Давай, молодой, веревка есть?
  Тебе дали ларьят, ты приготовился. Ты решил не выпендриваться и кидать на рога – так было проще.
  Но вдруг оказалось, что петля маловата для широки техасских рогов. Бык убежал. Ты погнался за ним, кинул ещё раз, потом ещё – только с третьего раза накинул, и то петля затянулась криво – на один рог наделась полностью, а за второй только зацепилась. Ты повел его к загону, он упирался и мотал головой.
  – Эй, молодой, или как там тебя... ты в курсе, что ты так корове похлипче мог бы шею свернуть? – спросил Киммель, забирая у тебя веревку. – Ладно, всё. Гуляй.
  Тебя не брали. А Коула брали.
  Ты понял, что останешься в ближайшее время в Сан Антонио. Оно бы, может, и неплохо, но без денег...
  С другой стороны, хороший или плохой, ты теперь ковбой. Пока люди едят коров, а коровы бродят по неогороженным пастбищам, ты всегда будешь нужен. Но ты все же ощутил, какой этот край страны суровый. Техасцы, команчи, мексиканские бандиты... будет вообще кому спину-то прикрыть? Тут всё было в разы жестче, наверное, потому что сама земля была жестче, словно наброшенная на скалы простыня. Вот Коул тогда сказал, что так, как вам повезло с команчами, везёт два-три раза в жизни. Но тебе-то уже везло – когда ты выбрался всё-таки из прерий в Колорадо и когда попал к мистеру Риггсу. А сейчас повезёт найти кого-нибудь... да хотя бы просто нормального?
  И ещё ты подумал: а тебя точно на работу-то возьмут здесь, в этом штате, где, небось каждая девчонка умеет долбаный ларьят на рога лонгхорну набрасывать.
  – Босс, это... такое дело... мы вместе нанимаемся. Либо оба два, либо никого, – сказал вдруг Коул.
  Мистер Киммель обернулся на него, достал ножик, плитку табаку и отрезал себе кусочек.
  Пожевал.
  Потом пожал плечами.
  – Ну, прекрасно. Как скажешь! Тогда свободны оба.
  – Сэр! Ну, он же быка-то привел! Ну, все когда-то начинали! Ну, вы-то в его возрасте уже мастером были что ли? Я тоже не был! – сказал Коул. – Ему лет-то... сколько тебе лет?
  Ты сказал, что семнадцать.
  – Это меня не касается, – ответил мистер Киммель и сплюнул в пыль бурую жижу.
  – А он умеет на скрипке играть! Хоть парней развлечет. На перегоне же скучно. У него и скрипка есть.
  – Хоть на фортепьяне. Я нанимаю дроуверов, а не скрипачей. Если он такой хороший скрипач – так пусть идёт в кабак и там пиликает.
  – И ещё погоду знает. Приметы всякие! Он знаете как погоду предсказывает? Будь здоров!
  – Он хлипкий какой-то, – сказал один из его помощников.
  – Да это мы с ним схуднули просто слегка, пока добирались. Жратвы не было. А так он стойкий. Он в марте подрался с Недом Сибили и в нокдаун его отправил.
  – С Недом Сибили? Я про такого не слышал! – засмеялся кто-то.
  Но Киммелю эта история почему-то понравилась. Он щелкнул ножиком и убрал его в карман жилета.
  – В нокдаун, говоришь? – переспросил он.
  – Ага, – закивал Коул. – Ну, чего вы, мистер Киммель? Вам же два человека нужны.
  – Два, а не полтора.
  – Так кто-то должен лошадей вести. Поставим его рэнглером. Ему в самый раз будет.
  – Рэнглер у меня уже есть, – пожал плечами Киммель.
  – ВООБЩЕ ИДЕАЛЬНО! – воскликнул Коул. – Тогда они смогут меняться, и оба быстрее научатся!
  Мистер Киммель посмотрел на Коула со странным выражением то ли удивления, то ли пренебрежения, то ли ещё чего.
  – Мистер Фоулман, – сказал он вдруг подчеркнуто вежливо. – Вам когда-нибудь говорили, что вы много болтаете?
  – Мужчины – да, женщины – нет! – ответил Коул, и все погонщики с готовностью заржали в голос. Все уже поняли, что тебя возьмут, и на самом деле все хотели, чтобы тебя взяли – всем хотелось слушать скрипку вечерами у костра вместо завывания койотов. Но все молчали – не лезли Киммелю под руку.
  – Проблем из-за этого ещё не было? – спроси Киммель, снова переходя на ты, и даже улыбнулся. Выглядело это очень странно – как будто дубовая колода треснула. – Че молчишь?
  – Так это... пытаюсь болтать поменьше! – и все снова засмеялись.
  – Как там тебя... Дарра... ты ирландец?
  Ты сказал, что да.
  – Ну, ладно. Но если он меня не устроит, я его оплату из твоей вычту, Коул. То есть, за еду оба скатаетесь, понял?
  – Да понял, чего не понять, – ответил Коул.
  – Дарра, тебе буду платить тридцать в месяц. По рукам?
  Киммель плюнул на руку и протянул тебе. Такой уж обычай.
  – Добро пожаловать в команду.
  – А с лошадьми как? – спросил Коул.
  – Все лошади в ремуде общие, кроме моей и вон его, – он кивнул на одного из ковбоев. – У меня такой порядок. Но я вам выдам залог – если с лошадью что-то случится, пока она будет под другим седоком, то и деньги останутся у вас, а нет – вернёте мне в конце.
  На том и порешили. За Голубку мистер Киммель пообещал двадцать пять долларов залога, а за твоего мерина – только пятнадцать, уж больно он отощал на техасской траве, пока вы добирались до Сан Антонио.
  – И парни... Купите одежду себе поприличнее, а то вы в этих драных мексиканских тряпках непойми на кого похожи!

***

  Пару дней вы прожили, слоняясь по Сан Антонио. Денег на девчонок и дорогие заведения у вас не осталось, так что вы сняли комнаты в дешевом отельчике, ели фахитас в мексиканской кантине, и развлекались, как могли – ходили по городу и глазели на петушиные бои (эта забава была прямо-таки визитной карточкой города), на товары в витринах, на изящные колоннады старых гасиенд, лакомились продававшимися на улице сладкими тамалес. А ещё съездили посмотреть на развалины той самой миссии и форта Аламо – они были рядышком с городом.
  Эти пара дней безделья были очень своевременными – вы выдохнули и приободрились после опасного, голодного, унылого перехода из Денвера. Но потом Коулу надоело, он опять пошел в "Желтую Розу." Босс сидел там же на том же месте.
  – Чего хотел? Выступаем завтра утром, – сказал он.
  – А можно ремуду посмотреть? – спросил Коул. – Надо же с лошадьми познакомиться.
  Киммель пожал плечами, мол, разумно.
  Вы нашли нужный корраль на окраине, и один ковбой, Рич по кличке Рин-Дин-Дин, показал вам, какие лошади ваши и чего от них ждать. В основном это были простые рабочие лошадки – в основном морганы, но попадались и низкорослые мустанги, недобро косившие на вас глазами, и была пара хороших лошадей, получше, чем Голубка: один был конь Киммеля, мерин, помесь араба с берберской породой и, наверное, с какой-то ещё, и Коул присвистнул – это была правда дороговастая лошадка, она легко потянула бы долларов на двести. Вторая – помесь квортера с какой-то индейской породой, с темными, умными глазами и смешной челкой.
  – Это кобылка Прикли, – сказал Рин-Дин-Дин. – Он у босса правая рука, ходил уже с ним по ответвлению на Бакстер в прошлом году. Зовут её Джуно. Самая хорошая лошадь тут, не считая боссового красавца. Очень хорошая, я лучше лошади для работы не встречал. Но вы её не берите, если не приперло, Прикли сердиться будет.
  – А твоя которая?
  – А вон та, с пятном на башке.
  – А как зовут?
  – Да никак не зовут. Мы её купили в форт Уэрт по дороге сюда, я её чет и не назвал даже.
  – Ну, давай придумаем.
  – Ну, давай.
  – Это же кобыла?
  – Ну, да.
  – Ну, так Звезда!
  – Нееее, Звезда уже есть. Вот та, помоложе. Да и какая она звезда...
  – А почему тебя самого-то так зовут?
  – Меня зовут Ричард Ринггольд, Ар-Ар. Дик Ринггольд, но дразнили Рин-Дингольд, а потом перешло в Рин-Дин-Дин***.
  – Тогда Дина! – сказал Коул. – Легко запомнить.
  – В самый раз, пожалуй.
  – Дарра, а ты чего ворон ловишь? Запоминай. Тебе же их гнать. Ты как про них говорить будешь? "Вон та, с пятном на башке"? Так всех не упомнишь.
  Ты спросил, зачем их помнить-то?
  – А, всё увидишь, – сказал Коул. – Запоминай давай.
  Потом, по дороге в отель он сказал:
  – Не хотел тебя пугать раньше времени, но ты настройся серьезно. Перегон – это, брат, не шутка. Поверь, то, что мы с тобой из Денвера ехали – это так, прогулочка была, не считая пары эпизодов. На перегоне мы попотеем. И знаешь, я вот на перегонах-то сам не был, но говорил с парнями, которые были. На перегоне песчинка в сапоге превращается в камешек. Не запомнил, как лошадей зовут – потом намучаешься. Перед перегоном надо от всего освободиться, из-за чего намучиться можешь. Перегон – это дело серьезное.
  И в последнем он был прав.

***

  Следующая неделя была одной из самых тяжелых, что ты помнил. И хорошо, что вы проехались до этого по прерии, и ты знал, что от неё ждать, потому что чего ждать от перегона ты не знал. Это было не сравнить с работой на ферме, не сравнить с работой на ранчо, да вообще ни с чем... Хотя не. Стоп. Это было похоже на то, как черти в аду вкалывают на Сатану!

  Началось всё с того что ты увидел его – СТАДО. Я сказал стадо, как будто бы это было что-то обычное, ну, охватываемое взглядом. Но поначалу когда ковбои собрали его, ты просто смотрел, раскрыв рот. Четыре тысячи коров заполонили всё от края до края мира бесконечной рекой, то сужавшейся, то разливавшейся. Они выглядели не как стадо, а как нескончаемый поток, как косяк рыбин, толкущихся на мелководье.
  Четыре тысячи лонгхорнов! Четыре тысячи голов бредущего неизвестно куда тупого, бодливого, упрямого, четвероногого мяса. Ты просто представить себе не мог, сколько же это в стейках или хотя бы в долларах. Ты ведь и считал-то так себе...
  – Дарра, не зевай! Ты ремуду гонишь сегодня! Тебе Крэк покажет, где твоё место.
  Место твоё оказалось в сторонке, очень удачно на первый взгляд – пыль из-под копыт, которая поднималась над прерией несусветным покрывалом, тебя не накроет. И вообще тебе показалось, что все просто и зря Коул что-то там вещал – подумаешь, табун лошадей гнать! Лошадей у вас было голов тридцать. И с ними и правда было проще, чем с коровами – они были поумнее, не разбредались, а шли себе и шли. Первый день вообще прошел без проблем – ехали и ехали. Вечерком вкопали шесты, взятые из повозки, вокруг табуна, натянули на них веревку, и так и оставили на ночь этот веревочный корраль.
  Но вот на второй день начались сложности: ковбоям постоянно нужны были свежие лошади. Иногда тебе казалось, что они специально подъезжают, чтобы пофилонить, дескать, лошадь надо сменить. Чет не выглядели их лошади изможденными! А тебе каждый раз приходилось доставать из табуна нужную и принимать уставшую, после того, как очередной дроувер их переседлывал. Ты даже поворчал, чего вы сами-то себе лошадей не достанете?
  – Ты поумничай ещё, зелень! – сказал тебе Прикли свирепо. – Шевели мозгами и работай!
  А на третий день тебя поставили дрэгом. Но тут надо рассказать, как шло стадо и кто какие обязанности выполнял.



  Итак, в команде было десять человек:
  - Босс Киммель,
  - Повар Герби – второй по авторитетности человек, после босса,
  - Прикли – старший погонщик босса, у него никакого формального звания не было, но все его слушались.
  - Шесть линейных работников, в том числе Коул и Рин-Дин-Дин.
  - И два рэнглера – то есть вы с Крэком, которого так звали за привычку лузгать подсолнечные семечки, которых у него были вечно полные карманы. Рэнглерами называли младших, неопытных ковбоев.

  Места назывались так: впереди шли пойнты. Главным пойнтом был либо босс Киммель, либо Прикли. Они менялись каждый день, пока один вел стадо вперёд, второй объезжал его вокруг и смотрел, как у вас дела. Секрет был в том, что в стаде имелся один "ведущий бык" – у вас это был спокойный, флегматичный рыжий бычара по кличке Мистер Кортес. Остальное стадо постепенно привыкало брести за ним. Главный пойнт следил за тем, чтобы этот бык шел, куда надо, ну и в целом за тем, куда идёт стадо, а боковые – за тем, чтобы первые ряды коров образовывали "голову" хорошей формы. Это была физически несложная работа, но очень ответственная. Если бы главный пойнт сбился с пути – всё это несметное полчище коров могло бы забрести хер знает куда – поэтому абы кому его не доверяли. Боковых пойнтов обычно держали двух, но вы обходились одним.
  Позади пойнтов, условно говоря "на передних углах" стада (у которого, конечно, не было никаких углов), то есть, если проехать от ведущего быка треть дороги вдоль края стада к его хвосту, ехали два свинга. Свинги были тоже важными ребятами – они следили, чтобы фронт стада не растягивался, а также помогали пойнту, когда требовалось стадо завернуть – чтобы оно делало это медленно и плавно, а не смешивалось и не начинало давить само себя. Это тоже была очень ответственная, но хорошая работа – пыль в основном летела мимо них, назад.
  Ещё на треть к хвосту ехали с каждой стороны по одному флэнку. Флэнк смотрел, чтобы в задних рядах не было сильной давки, и чтобы основная масса стада не разбредалась по бокам, завидев сочную травку. Вот там уже помотаться приходилось основательно. Туда чаше всего ставили негра Галливера, Коула и Рин-Дин-Дина.
  И, наконец, в самом конце стада, ехали два дрэга – один из них обычно был либо Джош-индеец, либо какой-нибудь провинившийся ковбой. А второй – либо Крэк, либо ты. Дрэг просто подгонял отставших коров. Это была наименее ответственная и самая физически трудная позиция, потому что, во-первых, за стадом тянулся шлейф пыли, а во-вторых, шлейф навоза. Вонь стояла не то чтобы убийственная, но за день она надоедала – начинало казаться, что ты вообще не понимаешь, есть запах или нет, и это бесило.
  Однако, когда я говорю "просто подгоняли" – это не значит, что подгонять было просто! Потому что в растянувшемся стаде на четыре тысячи голов постоянно кто-то отставал, и приходилось носиться туда-сюда через пыль, вглядываться в её облака, настигать тупоголовую корову, гнать её свистом, гиканьем, шляпой или концом повода к стаду, а если она упрямилась или пугалась и бросалась наутёк – накидывать ларьят и тащить лошадью "домой через не хочу". Коровы, надо сказать, не стремились облегчить вам задачу. В общем-то, это не сильно отличалось от того, как вы гоняли мелкие стада на ранчо у Риггса, только тут из-за того, что стадо было огромным и постоянно двигалось, приходилось крутить башкой и мотаться галопом туда-сюда вдоль него, а если тупанёшь, то пока будешь возвращать одну отставшую, отстанут и другие. Морока! А если сверху это всё припорошить пылью – у-у-у...
  К тому же на ранчо вы работали каждый в своём темпе, и можно было похалявить, притормозить, поподкатывать к приехавшей на пастбище Джуди и вообще передохнуть. Здесь же в постоянном напряжении вы носились вокруг стада по четырнадцать-пятнадцать часов в сутки, без перерыва на обед – вы ели только утром и вечером.
  ...А ещё сгоняй пару раз к ремуде лошадь поменяй. Менять надо было обязательно, и не когда лошадь уже всё, а когда она ещё живчиком. Потому что кормить лошадей было некогда, некому и нечем – вы не могли с собой ещё и сена с зерном на тридцать голов тащить. Лошади паслись по ночам и жили на этой ночной траве весь перегон, а с такой кормежкой лошадь не может отпахивать столько же, сколько человек, которого она носит.
  ...А ещё пересчитай коров вечером– поначалу это казалось тебе абсолютно невозможным, но потом Рин-Дин-Дин научил вас с Коулом считать их сотнями, помогая себе двумя пальцами.
  ...А ещё ночная смена, когда надо не спать и высматривать в ночи индейцев или джейхокеров, позарившихся на скот или лошадей.

  Кстати, да, чужие незнакомые лошади из ремуды тоже добавляли проблем. Одно дело – та лошадка, к которой ты привык за месяцы пути из Денвера: ты её знал, она тебя знала, вы оба знали, что звезд с неба не хватаете, и были в целом друг другом довольны. Морганы и Голубка тоже хорошо себя вели, а если тебе случайно перепадала Джуно – это был целый праздник. Но такое произошло только раз или два за перегон – Прикли очень сердился, если кто брал его лошадь, а уж лошадь босса не брал никто. Куда чаще тебе доставались мустанги, и это было сущее наказание. Мустанги, конечно, были объезженные, но хитрые, и так как ездил ты средне (ну, по ковбойским меркам, конечно), они это чувствовали. Стоило дать слабину – они могли вытворить что-нибудь: дернуться в сторону, заупрямиться, встать на свечку без спросу – ты был у них "любимым" ковбоем по части свечек. И говорить им "будь хорошим мальчиком" было бесполезно – они все до одного были очень, очень плохими мальчиками и девочками.
  Да, сука, о чем я!!! Форменные бандиты и бандитки о четырех копытах они были – так тебя изводили! Одного из них, со шрамом через храп, звали Пиратом, и он был самый злой, самый дерзкий и самый непослушный. Один раз он тебя сбросил к чертям, а в другой – когда ты вел его в поводу, невероятным образом изогнул шею и очень больно укусил за жопу.
  – За кобылу тебя принял! – пошутил Рин-Дин-Дин.
  Болело адски, ощущение было, как будто Пират откусил тебе к чертям пол-жопы, как крокодил какой! Ты бы его пристрелил (Пирата, а не Рин-Дин-Дина), если бы не ощущение, что этим ты подведешь всех ребят и больше всех Коула, который за тебя поручился.
  Скрипка... ты про неё забыл с того момента, как отдал повару. Ты выматывался так, что по вечерам падал на землю, пристраивал голову на седло и засыпал, как убитый, а утром буквально отлеплял себя от жесткой земли и шел прилепляться к очередной кляче.
  – Держись, Дарра! – говорил Коул. Ему было тоже непросто, кстати, но полегче – он и ездил получше, и лошадь у него была резвее, если доставалась своя, и сам он был старше, опытнее и выносливее. – Скоро проще станет!
  – Да не станет проще! – смеялся Эл Плэйнвью, заносчивый, безжалостный ковбой, лихой наездник и неприятный, жесткий тип. – Не обнадеживай пацаненка!
  – Проще быть и не должно! – говорил босс. – Если ты не устал, значит, честно деньги не заработал. Усталостью надо гордиться.
  – Станет-станет, – говорил Коул.

  Однажды ты так вымотался, что заснул прямо во время ужина, с миской в руках. Вот, пожалуй, единственное, что было неизменно хорошо – так это жрачка, чак на языке ковбоев. Она была простая, сытная и незамысловатая, может, не такая вкусная, как у миссис Риггс, без всяких соусов, зато как надо посоленная, как надо поперченная, и иногда менялась – то рис вместо бобов, то бобы вместо риса, то картошка, то горох. Неизменной оставалась только говядина, потому что повозку для подбирания телят ещё не изобрели, а стадо "роняло" по дороге десятки телят. Ни подбирать, ни выкармливать их ни у кого не было времени, Герби отправлял в котел или на вертел тех, которых вы ему привозили, а остальных... За вашим стадом бежали стаи койотов и летели стаи грифов. Молодые, полуслепые телята были им доброй поживой.
  Надо сказать и о поваре. Босс был головой команды, а Герби – её душой. Ему было лет пятьдесят, он выглядел таким оптимистичным бородатым мужичком с десятью руками, который всё успевал и никогда не жаловался, да ещё и шутками-прибаутками сыпал направо и налево.
  – Дарра, отгадай загадку. Старый ковбой въехал в городок в пятницу, и выехал через три дня, и опять в пятницу. Как ему это удалось?
  – Не знаю, – отвечал ты, подумав.
  – Его лошадь звали Пятницей!**** На, возьми кусок пирога, сынок, лучше соображать будешь!
  О, пироги он готовил отменно!
  Он был вам вместо мамы. Нытиков, конечно, не любили, но если что случилось или просто хотелось поговорить – с ним это всегда было можно. Ехал он рядом с ремудой, подальше от пыли, "на фланге", в своем новеньком вагончике. Вагончик так и назывался – чак-вэгон, "жрат-фургон". Придумал его конструкцию все тот же Чарли Гуднайт, и придумал гениально. Задний борт у этого вагончика откидывался, и образовывал "стол", на котором можно было готовить, разделывать и шинковать, а все полочки с едой и ящички были прямо перед глазами.

  Под днищем повозки был поддон, называвшийся "живот опоссума", в который Берги собирал попадавшиеся по дороге дрова и бизоньи лепешки, а потом разводил из них огонь во время привала. Вы тоже привозили ему топливо, если находили. Вообще работа у него только на первый взгляд казалась проще вашей – ему надо было просыпаться раньше всех, мыть за вами миски после завтрака (после ужина вы делали это сами в особом корыте), готовить всё точно в срок, ухаживать за мулами, быстро собираться и сниматься, чтобы не задерживать стадо, а по вечерам – даже обгонять его и искать место для привала. И, конечно, следить за запасами воды и топлива.
  В вагончике помимо припасов, везли бочку с водой, голландскую жаровню*****, револьверы (у тебя револьвера не было, но ты хорошо представлял, как "приятно" мотаться за коровами по прерии с двух-фунтовой железякой, хлопающей тебя по бедру), скатанные постели, патроны, подковы, иголки с нитками и вообще все личные вещи, даже деньги многие хранили в нём же. Ну, а ты хранил скрипку. А ещё там перевозились лекарства, и Герби знал множество рецептов "народной медицины": как приготовить отвар из Индейского Табака, куда какие листья прикладывать, что на чем настаивать. Он был мастер на все руки: мог человека постричь, побрить и даже однажды вырвал Рин-Дин-Дину разболевшийся зуб щипцами.
  С вагончиком был связан нехитрый свод правил:
  – Не подъезжай к нему верхом с наветренной стороны, а лучше вообще не подъезжай.
  – Не трогай ложки-поварешки без спросу и не используй "стол" повара без разрешения.
  – Если повар зовет – все бегут есть бегом, опоздавших не ждут.
  – Ешь пальцами, если хочешь – еда чистая, вылизывай тарелки, если надо – повару только приятно будет. Главное – молча, все разговоры потом. А вот еду на тарелке не оставляй – иначе в следующий раз получишь меньше.
  – Кому не нравится еда – тот либо молчит, либо готовит себе сам.
  – Последний кусок можно взять только когда все остальные разошлись или закончили есть.
  – Если наливаешь себе кофе, а кто-то крикнет "Человек на раздаче!" – налей всем желающим. Это была вроде как игра, и даже Эл Плэйнвью нехотя подчинялся её правилам.

  Надо сказать, что хотя команду босс наполовину собрал в Техасе, настоящий техасец в ней был только один – Плэйнвью. Он вообще-то был объездчик – он и продал боссу мустангов. Ему просто надо было в Канзас-Сити, вот он и нанялся, чтоб "порожняком" не ездить. Почти на всех, кроме Прикли, Босса и ещё одного парня, он смотрел, как на коровье говно, особенно на вас с Крэком, на негра и на индейца. С негром Галливером он даже однажды подрался. Ну, как подрался... Хлестанул его ларьятом по роже так, что тот упал на землю – на этом драка и кончилась. Даже здоровенный Галливер с ним связываться побоялся.
  Драки в нерабочее время не запрещались, просто особенно ни у кого на них не оставалось времени, ну, и пределы надо было знать – за нож не хвататься, лежачих не бить. Спиртное было строго запрещено, карты разрешены только вечером, но всем так хотелось спать, что никто не играл. Ты помнишь эти теплые, душные техасские ночи, когда встав отлить, видел безбрежное звездное небо и слышал тоскливый, тревожный вой койотов и меланхоличное разноголосое пение. Это пели ковбои, которые следили за стадом. Оно звучало, как перекличка – один дроувер выводил голосом куплет какой-нибудь песенки, потом подхватывал другой.
  – Пение успокаивает коров, – сказал тебе Рин-Дин-Дин. – А успокаивать их надо. Иначе может случиться стампид.
  – Что? – не понял ты.
  – Стампид. Ну, гон. Когда всё стадо вдруг берёт и несётся само не знает куда. Это и днем-то жуть, а ночью так вообще караул! Ты такого никогда не видел? Вот молись, чтобы так это и оставалось. Я видел однажды. Знаешь... я однажды видел женщину-навахо с отрезанными грудями и губами. Так вот, я бы лучше на неё ещё раз посмотрел. Стампид – это страшнее, парень!
  Ты попробовал представить этот стампид и не смог. В отличие от изуродованной женщины навахо.

  Джош был индейцем, но ненастоящим. В смысле, он был индейцем кикапу. Его родители жили в резервации, родители его родителей жили в резервации, и он не умел стрелять из лука и не умел читать следы, как индеец. Зато он знал торговый язык, на котором общаются все племена.
  Над Джошем все смеялись, часто поддевали, хотя казалось бы, почему? Он был чуть старше Коула, и работник хороший, честный, добросовестный. Но просто всем этим парням было несладко, а когда несладко, хочется кого-нибудь "ущипнуть", чтобы отвлечься. Они задирали его по очереди.
  – На хера ты в ковбои-то пошел? Воровал бы лошадей, как все индейцы, – говорил Плэйнвью.
  – Как дела в резервации, вождь? – спрашивал его Коул. – Кикапу уже начали штаны носить?
  – Мне один навахо говорил, что все женщины кикапу – шлюхи и спят с команчи. Это правда?
  – Ты снял хоть один скальп? Ну хоть маленький такой? Гы-гы-гы!
  Но Джош переносил всё это, молча, и лицо его при подколках становилось не воинственным, не гордым, чего все ждали от индейца, а грустным и немного жалким.
  Только один раз он сказал с вызовом:
  – В резервации голод и болезни. Моя тётя умерла от голода, а мой маленький брат – от холеры. Я стал дроувером, чтобы однажды начать водить туда стада. Я не хочу, чтобы они голодали. В чем наша вина? Кикапу голодают, потому что агенты обворовывают нас, а правительство врёт. Наш народ никогда не хотел воевать и обворовывать соседей, а хотел стать, как белые – возделывать землю и разводить скот. Потому что мы не злые. Но белые всегда считают добрых слабыми. Почему?
  – Потому что так и есть. Аминь! – сказал Плэйнвью и щелкнул себя по полю шляпы, была у него привычка так делать, когда он что-то утверждал.
  – Значит, если мы станем, как белые, мы тоже станем злыми? – допытывался Джош.
  И на этот раз ему никто не ответил: слышно было только, как Крэк остервенело лузгает свои семечки.
  – Ты нас ненавидишь? – спросил тихонько Рин-Дин-Дин.
  Джош посмотрел на него пристально и не сказал ни да, ни нет.

***

  Ты пропустил момент, когда стало легче – то ли в конце второй недели, то ли в начале третьей. Во-первых, ты притерпелся, а во-вторых, притерпелся скот. Коровы уже так привыкли каждый день брести за Мистером Кортесом, что стали отставать реже. Лошади тоже присмирели, чуя, что за выкрутасы можно и кулаком в зубы получить. Все вы вошли в ритм, как команда корабля, которая тянет канат. Ииии–ррраз! Ииии–ррраз! Так, на ииии–рраз! вы и одолевали переходы, переправы, повороты стада.
  И где-то, наверное, в это же время тебя настигло осознание, почему эти люди считают, что перегоны – это намного круче, чем пасти коров на пастбище у мистера Риггса. Почему Коул хотел в них поучаствовать, почему потащил тебя за тысячу миль через три штата, и почему рэнч-хэнды – это все же "младшие братья" дроуверов, и получают на пятерку, на десятку или на полтора десятка долларов меньше.
  Потому что вы делали невозможное. По безлюдной прерии, где всё и вся сходило с ума от жары (уже заканчивался июнь) вы гнали ту самую "бесконечно большую" массу коров на север, преодолевая утомление, пыль, жажду, слепней, реки, вонь стада и собственный страх.

  Вы были героями. Обычными такими героями, которых никогда по заслугам не оценят. Так, отсыплют денег щедро, но и не горы золотые. Но вы гоните стадо, потому что его нужно отогнать, потому что кто-то его ждет, а кто-то будет потом есть эту говядину, а если вы не отгоните – не отгонит никто. И вы делаете эту сложную, выжимающую все соки из человека работу, и не ноете.
  Потому что вы – мужчины. Настоящие мужчины.
  Возделывать землю может, в принципе, каждый, вон даже кикапу – и те пытаются. Разводить свиней может каждый. Рубить лес или класть шпалы может каждый, кто топор или шпалу эту поднимет. А гнать стадо через голую прерию – не каждый. Тут нужен характер. Тут нужен стержень. Тут нужно сказать себе: "Не бзди! Раз прошел здесь Гуднайт, Чисхольм или Лавинг, значит и мы пройдем и проведем упрямых лонгхорнов, как бы они ни выделывались." Словно корабль, лавирующий между мелей и рифов и везущий зерно в осажденный город. Как те парни, что шли драться с Санта Анной после Аламо. Как Льюис и Кларк, разведывавшие Америку для нескольких поколений потомков. Кто угодно такое не сможет!
  И за внешней грубостью и лихостью дроуверов ты разглядел, может, самое главное – что ты им свой. Ты прошел посвящение, ты не скис, ты не сдался. Да, тебя сбрасывал на землю Пират, и ты стонал, отбив спину. Да, ты криво метаешь лассо. Да, коровы срать хотели на твой слабенький посвист, и приходится чуть ли не пинками гнать их обратно к стаду. И да, тебе говорили: "Это делай так, а это так не делай, дубина." Но никто не говорил: "Дарра – никудышный ковбой" или "Дарра – слабак", даже Плэйнвью! Ты был юнгой на этом корабле, но ты был частью экипажа, а не балластом, который не жалко и за борт сбросить. Ты был своим.
  Здесь, в прерии, где лошадей каждое утро били коленями в живот, чтобы потуже затянуть подпругу, где коровам подсекали петлей ноги "чтоб не выебывались", где телят бросали на съедение хищникам, где все задирали индейца просто за то, что он индеец, не было любви. Но тут было братство. Ты был не "эй, ирландская морда, поди сюда!" Ты был дроувер – а значит, достоин пусть минимального, но уважения. А так-то, по-честному, тебя хоть кто-то уважал раньше в жизни, не считая тех трех индейцев, что поделились едой в Колорадо?
  Однажды вы сидели вечером, покуривая папироски – тихие полчаса, чтобы переварить ужин, потом спать, потом – ночная смена.
  – Эу, Джош! – позвал кикапу техасец. – А скажи...
  И вдруг ты, сам не ожидая от себя такой смелости, перебил его:
  – А хотите я вам на скрипке поиграю?
  И все сказали: "Да!" – всем давно надоело издеваться над Джошем, это делали-то уже скорее по привычке.
  Ты взял скрипку и стал пиликать свои незамысловатые мелодии, а ковбои наперебой говорили: "А это можешь сыграть? А это?" Они напевали мелодии, и ты как мог подбирал их на слух – получалось плохонько, но получалось! Они пели, смеялись, а Рин-Дин-Дин выкидывал уморительные коленца адской джиги под завывания твоей скрипки, весело топая сапогами по сухой земле, как будто весь день не ехал флэнком, а потом ещё не считал коров, получив нагоняй от Прикли за двух отбившихся тёлок. И не слышно было осточертевших всем кайотов, и даже индеец Джош смеялся.

***

  А потом настал день, когда ты посмотрел на небо и понял – будет дождь. Не, даж не так: будет гроза.
  – Какая тут гроза в июле, дурачок! – сказал тебе Прикли.
  В Техасе твои приметы обычно работали через раз – какие-то да, а какие-то нет. Но ты уже провел на юге несколько месяцев и сейчас был уверен. Правда, ни одной грозы за эти несколько месяцев не было...
  – Да, дождь будет, – сказал босс, сам неплохой знаток погоды, осматривая небо. – Но вряд ли гроза. И ехать все равно надо. Дождь прибьет пыль, это хорошо.
  – Я люблю работать в дождь! – подхватил Рин-Дин-Дин.
  Вы свернули лагерь и поехали.

  А тучи надвинулись быстро, как несметное небесное воинство, как стадо серых, злых быков. Горизонт от края до края заволокло, и было видно только небольшую полоску чистого неба, а всё остальное смотрелось мрачно и величественно. Порывистый северный ветер истерично рвал с лиц платки, с макушек – ваши стетсоны, и уносил облако пыли куда-то в сторону. У всех песок скрипел на зубах.
  – Начинается! – крикнул Прикли.
  Ты в этот день был рэнглером, а потому смотрел больше с любопытством, чем со страхом. Лошадей-то уж всегда собрать можно, их же не четыре тысячи.
  Упали первые капли. Громыхнул пока ещё далекий гром, и лошади в ремуде прижали уши, а Джуно выпрямила свою красивую шею и встревоженно посмотрела на север, туда, откуда ползли тучи.
  – А, черт! Плохо дело! Разделите стадо и укройте в лощинах! – крикнул мистер Киммель и поскакал вдоль линии дроуверов.

  Но вы не успели.

  В последние минуты перед бурей гром начал шарашить так, словно ты оказался на войне, на поле боя под Виксбергом, под жерлами двадцатифутовок конфедератов, там, где твой покойный брат бросил истекающего кровью Кита Донахъю. И ты понял, почему он его там бросил. Не шарпшутеры его там напугали, а беспомощность перед масштабом происходящего. Вдалеке сверкали какие-то чудовищные молнии.
  Драба-бааам! Ба-бааам! Ба-ба-бааам! – прокатывалось по прерии снова и снова. Лошади сбились в кучу: мустанги фыркали и скалили зубы, а кобылы испуганно приседали крупами к земле, жалкие, потерянные.
  Команда попыталась разделить стадо, но это было непросто. Лонгхорны вращали налитыми кровью глазами, упирались, мычали.
  На вас опустилась Тьма – стало сумрачно и страшно. А потом гроза обрушилась на стадо так же яростно, как Господь Бог на Содом и Гоморру. Вода хлынула разом, без раскачки, как будто небо опрокинулось. Капли забарабанили по натянутому тенту чак-вэгона, неистово стали хлестать по крупам лошадей, дождь заливал вам лица несмотря на шляпы. Земля превратилась в чавкающее, булькающее месиво из травы, воды и навоза.

  И вдруг всё вокруг стало на секунду белым и бесцветным. Ты не сразу понял, что это, а потом увидел такоооооое...
  Ослепительная до синевы в глазах молния прочертила темное небо над головой совсем рядом, и с треском ударила прямо в Мистера Кортеса! И пошла, пошла бить сгрудившихся вокруг него бычков и коров. Цепная, мать её, реакция! Если бы кто-то рассказал тебе, что так бывает, ты бы не поверил, но ты видел это собственными глазами – молния рикошетировала от коровы к корове.
  БАБАААААААМ! – врезал гром над самым ухом.
  Запахло озоном и паленой шерстью.
  – МММыыууууу! – истерично замычал какой-то бычок, сходящий с ума, потому что произошедшее не могло вместиться в его коровьи мозги. – Ммммыыыыыуууу! – и побежал куда-то, смешно размахивая толстым хвостом, который тоже, похоже, сошел с ума, причем отдельно от своего владельца.
  – М-м-м-м-м-м-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-у-у-у-у-у! – вторило ему стадо, и это мычание обреченных заглушило шум дождя.

  И ты услышал гул, жуткий, неимоверный, нарастающий, сначала только услышал, а потом и почувствовал, как дрожит земля под копытами стада.

  Коровы пришли в движение, взволновались и побежали по прерии в едином порыве, и не было силы, способной остановить их.
  Ваша команда отличалась от корабельной тем, что везла "в трюме" своё живое море. А теперь ты увидел шторм на этом море.
  Это был стампид.

  Как завороженный ты смотрел, на стадо, которое захлестнуло животное желание спастись, и все четыре тысячи коров, или сколько их там теперь уже осталось, устремились в одну, случайно выбранную сторону.
  Не в силах прогнать оцепенение, ты у, увидел как Галливер оказавшийся у них на пути рогатой стихии, попытался развернуть лошадь и что-то крикнул, но невозможно было за шумом дождя и топотом тысяч копыт разобрать, что именно. А может, он просто кричал от страха? В секунду негр вместе со своей лошадью исчез под массой четвероного мяса, поверх которого громоздился и покачивался лес неуклюжих рогов.
  – Мммыыыу! – "спасааайсяяяя!" – стучала кровь во взбунтовавшихся коровьих сердцах.

  Дроуверы заметались, крича друг на друга. Под не перестающим хлестать дождем, в грозовом полумраке, они пытались что-то предпринять – ты не понимал, что именно.
  Мог ли ты, семнадцатилетний мальчишка-рэнглер, хоть что-нибудь сделать тогда?

Крот вздрогнул, как будто к нему со спины подкрался японец и заорал что-то на своем смешном наречии прямо в ухо. Даже, кажется, очень немужественно ойкнул. И тут же насупился: нормально он копает, чего началось! В обычной ситуации Крот послал бы любого, кроме Дасти, кто полез бы к нему с подобными замечаниями, но Мрачный на время приобрел в его глазах ореол огненного бога. Не так-то просто послать человека, у которого такие баллоны. Так что Крот заткнулся и принялся копать, пылая от усердия ушами.

  Вы стали играть. Игра быстро увлекла тебя, и ты через некоторое время с удивлением обнаружила, что нет-нет да и забываешь, в каких экзотических условиях она происходит. Несколько сдач вы вы сыграли почти наравне – спички то перекочевывали из его кучки в твою, то наоборот: ни дерзких блефов, ни высоких подъемов ставки, ни глупых ошибок.
  Но Лэроу не дал тебе окончательно расслабиться.
  – Я вот всё думаю, а почему вы, собственно, разделись? – спросил он вдруг, тасуя карты.
  Ты спросила в ответ, в смысле "почему"? Он же сам тебе сказал так поступить!
  – В этом и дело. Я сказал, ну и что? Вы меня едва знаете, вы пришли ко мне в номер и ни слова не возразили мне. А вас, между тем, не назовешь натурой покорной. И ладно бы я вас убедил или уговорил, но вы даже спорить со мной не попытались. Ни слова толком не возразили. Разве это не странно?
  Он пожал плечами.
  – Знаете, мисс МакКарти, меня не очень интересуют деньги, иначе я выбрал бы другую профессию. Меня не очень интересуют карты – это довольно скучная материя. Меня не особенно интересует политика. Но люди, люди меня всегда интересовали! Вот взять вас? Что это? Откуда в вас взялась мысль, что раздеться в номере едва знакомого мужчины, потому что он так сказал – это допустимо? Тяга к греху? Нет, я бы заметил. Страстное желание научиться играть? Да ведь вы и так умеете, пусть и на любительском уровне. Будете меня вскрывать?
  Ты уравняла ставку, вскрыла его – и неожиданно для себя проиграла.
  – Мне говорили, что во мне есть некоторый магнетизм, который действует на женщин, как гипноз, – сказал Лэроу несколько, как тебе показалось, хвастливо, и отдал тебе карты, чтобы ты их сдала. – Но, думаю, это – полный вздор. К тому же, вы не похожи на тех, на кого действует чей-либо магнетизм. Или вы поспорите с этим? – спросил он, пасуя, как только взглянул на карты.
  Он болтал, не давая тебе опомниться, а кучка твоих спичек становилось всё меньше. Вероятно, он так тебя отвлекал от игры, и если да, то у него получалось – не реагировать, когда говорят о тебе, сложно, тем более когда сидишь в одних чулках.
  – Кстати, знаете, что будет, когда у вас закончатся спички?
  Ты не знала. Лэроу вгляделся в твоё лицо, самодовольно прищурился и сказал:
  – Аааа, Боже мой! Я нашел ответ. Вам нравится само чувство стыда! Греши и кайся. Чем сильнее грех, тем слаще покаяние! Ох уж эти католички!
  Это был, пожалуй, перебор. Хотелось ответить ему что-то хлесткое, весомое, сбить с него спесь, но чтобы это звучало действительно сильно, надо было выиграть, а выиграть не получалось. Было ощущение, что этот жук вообще не блефует. Или ему так везет? Ты стала следить, не прячет ли он карты в рукавах, но Лэроу, перехватив этот взгляд, засмеялся, медленно снял сюртук и демонстративно засучил манжеты.
  – Ну что, последняя сдача! Что поставите потом, мисс МакКарти? – спросил он издевательски.
  Ты не знала.
  – Что ж, значит, потом и разберемся! – и он тебе подмигнул.
  И сдача действительно была последняя – ты её тоже проиграла. И что дальше?
  И вдруг он переменился у тебя на глазах, с него вмиг слетела веселая колкость.
  – Играете вы неплохо, – вдруг сказал он. – Для любителя, во всяком случае – так прямо отлично. Но все же у вас не было и шанса.
  Ты высказала предположение, что он, наверное, использовал фальш-тасовки, или, может, карты краплё...
  Его открытые карты с последней сдачи лежали на столе, он кончиком пальца тронул одну, и ты увидела, что под ней лежит другая.
  – Я просто сдавал себе каждый раз по восемь карт – четыре вместо трех в начале. А вам семь, – заметил Лэроу, пожав плечами. – Вскрываясь, подкладывал её под другую, а когда сдавали вы – чаще пасовал. Вот и всё. Вы ни разу не просмотрели внимательно на мои карты после шоудауна.
  Это было так просто, что ты сначала не поверила своим глазам.
  – Вы поняли, что я хотел вам этим сказать?
  Ты сказала, что да: надо быть внимательнее, стыд мешает замечать даже самые простые...
  – Да к черту стыд! – махнул он рукой. – Я не пытаюсь научить вас не быть обманутой. Я пытаюсь научить вас, как обманывать. Вот составляющие хорошей схемы. Неверные ожидания. Сильные эмоции. Оппонент знает достаточно, чтобы искать, но ищет не там, где надо – надежнее не слишком сложный трюк, а слишком простой. Это работает везде, не только в картах, карты – это так, для примера. Хотя, конечно, вы правы, в обратную сторону урок тоже работает. К черту стыд, к черту всё, что внутри вас. То, что внутри вас – от этого вы не избавитесь, и это нестрашно. А страшно – когда оппонент навязывает вам любые чувства. От них нужно отгораживаться, как... как ширмой! – он отвернулся. – Каждый раз, когда это почувствуете, вспоминайте эту ширму, за которой так уютно и мерзкий мистер Лэроу не может проникнуть за неё своим холодным взглядом и ощупать ваше прекрасное тело. И никто не может. У вас есть такая же ширма внутри, за которую никому нельзя лезть, если вы не пустите. Пока вы не пустили за неё человека, его слова – это просто потревоженный воздух. Теперь одевайтесь.
  Как? Все это было чтобы продемонстрировать такую простую вещь?!
  – Пффф! Лучший способ убедить – дать убедиться, – усмехнулся твой "учитель". – Скажи я вам, что вы не заметите, как я пять раз раздам себе лишнюю карту, вы бы не поверили! Некоторые вещи нужно ощутить изнутри, чтобы понять, как они работают. Ну, или, возможно, я – бессовестный сладострастник, которому нравится играть с обнаженными дамами, и я придумал всё это просто чтобы посмотреть на вас в одних чулках. Выбирайте ту версию, которая вам больше нравится! – он принялся набивать спичками свою маленькую серебряную спичечницу с крышечкой на пружине.
  Ты спросила, а как же быть со всем, что он тут наговорил, про стыд, и про католиков, про восемнадцатый век, и так далее?
  – Конечно, это полный вздор. Я просто нёс первую пришедшую на ум чепуху, – пожал он плечами. – Ваша вера тут не причем. Вы сделали, как я сказал, потому что вам было любопытно, потому что следовали уговору и потому что вы доверяли мне! Вот и всё. Вы готовы обманывать, но обладаете способностью доверять. Если вдуматься, это отличное сочетание качеств для работы в паре.
  Чуть погодя Лэроу добавил:
  – Хотя мой вам совет – никогда сами первой не раздевайтесь, тем более в чужом номере. А впрочем, это не моё дело, да и, возможно, я просто отстал от жизни! Сейчас так принято? – не удержался он, чтобы не вставить шпильку. – Что поделаешь, мы стареем и наши правила устаревают вместе с нами.
  Чтобы не молчать, одеваясь, ты спросила его, почему он считает карты скучной материей.
  – Потому что в правила карточной игры с самого начала уже заложено согласие расстаться с деньгами. В процессе игры мы только устанавливаем финальную сумму и решаем, где нарушить правила, а это – вещи технические. Вот заставить человека расстаться с деньгами без каких-либо заранее придуманных правил, без априорного согласия – вот это Игра! Может быть, вы однажды это сами поймёте. Ну, или нет! И тогда вам надоест старый добрый Лэроу, и вы уйдёте. Риск, на который я согласен! – и он опять засмеялся. – Будете мадеру?
  За рюмкой он рассказал тебе ещё кое-что.
  – Хотите ещё один пример классической схемы? Однажды мой, хм... знакомый повстречал цыгана. Цыган предложил ему купить золотую цепочку, явно ворованную. Он запросил за неё шестьдесят долларов, но мой знакомый стал торговаться и снизил цену до тридцати пяти. Он вручил цыгану стодолларовую купюру, тот отсчитал сдачу, и цепочка сменила владельца. Нужно ли говорить, что цепочка оказалась фальшивой – оловянной, покрытой тонкой позолотой, и цена ей была доллара три от силы.
  Ты спросила, в чем же тут схема? Цыган просто впарил бедолаге фальшивый товар в десять раз дороже настоящей цены. Хорошо ещё, что на шестьдесят не согласился!
  – Так-то оно так, – кивнул Лэроу. – Только стодолларовая купюра была тоже фальшивая. А вот шестьдесят пять долларов сдачи – настоящие. Цыган заподозрил бы неладное, если бы мой родственник согласился, не торгуясь. Возможности человека ограничены – когда он устремляет всё своё внимание на что-то одно, он пропускает другое. Ваша задача – направить его внимание на это "другое". И это тоже причина, по которой карты скучны – ведь часть внимания всегда сконцентрирована на самой игре.

  Ты оделась, и он начал объяснять основы карточной игры. Для начала он стал рассказывать, как выиграть честно.
  – А зачем? – спросила ты. – Вы же сами сказали, что я неплохо играю.
  – Видите ли, мисс МакКарти, – ответил он. – В тридцать пятом году, когда я был робок и молод, я стал свидетелем того, как в Виксберге разъяренная толпа повесила четырех шулеров. Вероятно, бог, если он существует, пытался намекнуть мне, чтобы я не мухлевал в карты, но соблазн оказался сильнее меня. Однако в моей жизни кроме игры, в карты и не только, вероятно, ничего интересного не будет, а в вашей ещё может. Так что рекомендую вам прибегать к уловкам только в самом крайнем случае.

И вообще, игра в покер имеет две стороны – для одних это удовольствие и наслаждение риском, для других – не более, чем работа. Если вы хотите наслаждаться риском, то желаю вам удачи, но так вы будете проигрывать. Если вы хотите научиться этой игре, как работе, то увидите, что стабильный заработок исключает и большую часть риска, и большую часть удовольствия. Что ж, приступим. Я приготовил для вас блокнот, возьмите его. Кое-что из того, что я говорю, придется записать.

  Он объяснил тебе, как рассчитываются вероятности выигрыша с той или иной рукой, и научил, как прикинуть их грубо, но быстро, зная открытые карты оппонента.
  – Однако это – полдела. То, что вы получили сейчас – голые вероятности, без учета того, что игрок, который дошел с вами до шоу-дауна, вероятно, сделал это не с пустыми руками. Поэтому сейчас мы их усовершенствуем. Для этого нам понадобится обсудить типы игроков.
  Ты сказала, что помнишь типы – он их называл на пароходе: профессионалы, азартные любители и показушники.
  – Ну, все несколько сложнее, – ответил Лэроу. – Это были типы, с помощью которых мы определяли, стоит ли вообще с ними играть или нет. Есть и типы, которые описывают стиль игры. Основных – пять. "Петух". Петух клюет всё, что оказывается у него под носом. Петух обычно сам не повышает, не увидев всех улиц, но как только увидит у себя хотя бы пару – так у него крылья и отрастают, и он мнит себя птицей и хочет непременно сыграть. У него есть запал драться до конца, но слабые когти, и нет понимания, когда нужно остановиться. Петух редко блефует, поэтому блефовать против него не стоит, однако пока он не дошел до седьмой улицы, его легко отпугнуть ставкой. С ним не надо играть сложно, он сам убьется об вас, если у вас есть, чем защититься. При умеренно хорошей руке делайте большие ставки – и вы его зажарите и съедите. Просто следите за его открытыми улицами – чаще всего если в них что-то есть, и он сильно повышает – у него сильная рука. А если нет – то нет. Следующий тип – "кот". Кот аккуратен, не делает резких движений, никогда не угадаешь момент, в который он прыгнет, но если прыгает – всегда накрывает лапой мышь. Это – сложный противник, они будут часто сбрасывать, но если следуют за вами по пятам или поднимают сами – сбрасывайте при малейшей неуверенности. Как говорится, если черный кот перешел дорогу – уйди с улицы на соседнюю. Коты – перестраховщики. Они не блефуют почти никогда, не потому что боятся, а потому что без хотя бы средней руки не доходят даже до шестой улицы. Если у вас средняя рука и не жалко денег – поторгуйтесь один круг после седьмой. Но на второй не заходите с ними никогда – кот не пойдет на второй без хотя бы стрита, а чаще всего у него фулл-хаус, да ещё и такой, какой вы не прочитаете из открытых улиц. Зато его просто отпугнуть до седьмой улицы. "Охотник". Охотники, как известно, склонны к преувеличениям. Охотника надо ловить на слове – он будет сразу вешать вам лапшу на уши о том, какие у него сильные карты. Это человек, который на пятой улице начинает повышать, как ненормальный, с одним королем или парой троек на руках. Он тоже плохо сбрасывает. Знаете, вот вы, мисс МакКарти, девушка завлекательная, перед вами мужчины часто распускают хвост – вот он как раз из таких. С охотником надо играть, представив, что вы – девушка приличная, ни на какое его хвастовство не вестись, пока у вас не будет хорошей руки. Наплюйте на то, что вы ему отдадите, пасуя между пятой и шестой улицей. Когда вы припрете его к стенке стритом, он отдаст вам ВСЁ с лихвой, поверьте. И никогда не блефуйте с охотником, вообще никогда. Просто будьте аккуратны, внимательны – и всё, рано или поздно вы поймаете его на вранье. Однажды я раскрутил охотника на шесть тысяч долларов, которые он поставил на пару тузов и пару троек – у меня было три шестерки, и я играл, как будто ангел прошептал мне его карты на ушко. И ещё два типа, "пехотинец" и "кавалерист". Пехотинец – это выдержанный парень. Это "кот", который играет чуть смелее обычного кота, но так же аккуратно. Он не дергается, он четко знает, при каких картах ждать до шестой улицы, при каких – начинать торги только после седьмой, до скольких гоняться, а до скольких не стоит. Его сила в том, что он часто сбрасывает в начале, но если не сбросил – идет до конца, даже если рука слабовата. Вот кот – с ним ты знаешь, что если он зашел на второй круг после всех улиц, то всё, у него что-то есть тяжелое. А у пехотинца – нет, не знаешь. Скорее всего есть. Но не факт! С пехотинцем опасно сходиться врукопашную, он почти всегда готов к бою. Но если не готов – ты об этом не догадаешься. А "кавалерист" – это тот, кто бьет вас, пока вы слабы, но не бьет, когда вы сильны. Натан Бедфорд Форрест, если вы понимаете, о чем я. Он похож на охотника, но его байки – не для того, чтобы потешить свою самолюбие, а чтобы потешить ваше. Он очень хорошо читает ваши сомнения, и давит, давит, если он почувствовал момент – он зайдет и на третий круг, и зайдет смело. Кавалерист – это тот, кто блефует и смотрит на реакцию. Пехотинец агрессивен после седьмой улицы, а кавалерист – до седьмой. Но после седьмой он не бросается на укрепления в лоб, понимаете? Он развязный, но резко становится аккуратным, как только чувствует, что ввязался в бой. Кажется, что так легко проиграть все деньги... Да нет же! Он перебивает своими уверенными ставками вас в самом начале, хотя у него ещё ничего нет. А потом, так и не собрав сильной руки, спокойно сбрасывает, не кидаясь грудью на редуты. Правило кавалериста: "Я проигрываю битву, отступая перед корпусами, но выигрываю войну, когда дивизии разбегаются от моей роты." И выигрывает он её, мисс МакКарти, потому что на карточном поле боя корпуса собираются редко.
  Он вдруг посмотрел на тебя, улыбнувшись, как не улыбался раньше.
  – Если ты хочешь зарабатывать, Кина, ты должна стать "кавалеристом". На сегодня – всё.
  Он первый раз назвал тебя по имени, и в следующие вечера уже не называл так, а только "мисс МакКарти". Но зато он начал шутить. Шутки его часто были в виде подколок, такого рода, которых не ожидаешь от благообразного мужчины лет под пятьдесят. Иногда ты смеялась над ними, иногда чувствовала, что был бы он помоложе, ты бы треснула его чем-нибудь, а иногда – и то, и другое. Бывало, что он пародировал встреченных вами людей, бывало, что подшучивал над твоим акцентом, а бывало, что и над людьми вокруг вас. А потом – напускал на себя всё тот же холодный, подчеркнуто вежливый стиль, и было трудно поверить, что ещё утром он стащил ложку, подложил её в карман официанту, с возмущением потребовал другую, а потом подложил ему же в другой карман.
  Лэроу развлекался – в этом, похоже, был смысл его жизни. Но в отличии от других людей, которые тратят её на развлечения, его развлекала та игра, которую он придумывал сам.

  Вы играли ещё много-много раз. Играли, и ты вслух объясняла свои действия. Играли, и он прикидывался игроком одного из типов, а ты должна была определить, "кот" он сейчас или "пехотинец". Он назвал тебе другие типы, которые были подтипами предыдущих, основных: был там и "рыбак", и "палач", и "клиппер".
  Вы играли у него в номере, у тебя в номере, в каютах пароходов, в купе поездов, на пристани, положив карты на крышку чемодана, за завтраком, после обеда, перед самым ужином, до рассвета и даже в экипаже.

  – Блеф не должен быть результатом ваших карт или вашего настроения или ставок игроков в этой игре. Блеф должен быть ответом на поведение других игроков в ходе всего вечера, – говорил он.
  – Смотрите на то, как они играют. Но прежде всего смотрите на то, как сбрасывают. Когда человек повышает – это может быть обман, но когда он сбрасывает – это всегда искреннее. Он должен быть невероятно сильным игроком, чтобы сбросить хорошую руку специально, чтобы запутать вас. Я таких встречал, может, пятерых за всю жизнь. Смотрите, сбрасывает он до шестой улицы или после, повышает ли сам перед сбросом, сбрасывает ли после пятой. Запоминайте такие вещи. Запоминайте, кто ведет себя обыкновенно, а кто необычно.

  Однажды ты спросила его, когда тебе можно будет играть на деньги.
  – А я вам запрещал? – спросил он.
  Ты сказала, что он ведь не даёт тебе денег.
  – А почему вы не просите? – спросил он.
  Но таковы были правила, на которые вы договорились! Он не выплачивает тебе содержания до того, как пройдет год.
  – Мисс МакКарти, вроде, смысл был в том, чтобы я научил вас нарушать правила, а не следовать им? – усмехнулся Лэроу. – Вы выполняете обещания, это хорошо. Но мы же с вами жулики! Конечно, обманывать меня было бы ошибкой. Но уж точно моё слово – не нерушимая скала. Переубедите меня, на худой конец, сманипулируйте так, чтобы я рад был повестись. Пробуйте, только осторожно. Правила, господи ты боже мой! Вы же обожаете их нарушать, разве нет?
  Ты спросила, из чего это так очевидно.
  – Фальшивое имя, – пожал он плечами.
  Ты спросила, с чего он взял, что у тебя фальшивое имя.
  – Вы из Нового Орлеана, причем из небедной семьи, – ответил он. – Ваши родители были люди практичные, судя по вашему характеру. В Новом Орлеане девочке они дали бы имя, которое похоже на французское, на случай, если ей придется выходить в свет или замуж за француза. Мэри, Элизабет, Дороти. "Кина" же звучит по-французски, как начало вопроса. Например, qui n'a pas ni foi ni loi?* – пошутил он.

  Потом, когда вы освоили игру (это заняло несколько месяцев), он стал учить тебя обману.
  – Мисс МакКарти, запомните навсегда: никаких устройств. Никогда. Крапленые колоды – только при игре с простофилями, и лучше крапить прямо во время игры ногтем. Потому что всё это улики – а пойманных с поличным вешают или бьют. Нам остаются сигналы для парной игры и фальш-тасовки для любой. В рукаве вы карту с вашими платьями не спрячете, увы, оставьте это мужчинам. Но есть много других способов использовать платье – особенно в сочетании с муфтой. Все будут думать, что вы прячете их в муфте, а вы спрячете в прическе, например. Но это потом, для начала хватит с вас и фальш-тасовок.
  Тут для тебя открылся целый мир. Дедушка показал тебе простейшую тасовку, в которой колода делилась на четыре части, внешне выглядело, как будто они тасовались, а на самом деле верхняя часть оставалась неизменной. Дед даже не знал, что придерживание "снятой" части колоды безымянным пальцем называется джогом.
  – На четыре части делят только дилетанты. Все же видно! – укоризненно сказал Лэроу. – Однажды я играл в Калифорнии в брэг, и там какой-то венгр сделал "четверочку" так неумело, что остальные участники были оскорблены этим. Ему отрезали безымянный палец за такие низкопробные фокусы. Остальные делали хотя бы "шестерочку", просто из уважения друг к другу.
  Ты узнала, что такое "Пальма", "Подъем", "Флориш", "Лестница", "Вольт" и много чего ещё. Смысл был всегда один – чтобы ранее замеченная карта оказалась там, где тебе надо, и была роздана либо тебе, либо напарнику.

  Но это было только начало, как ни странно, самая простая часть.
  Потом вы разработали (ну, у Лэроу уже была готовая система) язык, которым могли "переговариваться" и сообщать друг другу о своих картах или о картах соперника. Язык это был хитрый – комбинациям или картам там соответствовали слова, причем были особые слова и жесты, переводившие вашу "беседу" в режим, при котором они что-то значили. Например, "досадно", "так-так", или складывание карт на столе особым образом, или взгляд на игрока справа и обращение к оппоненту слева или накручивание пряди на палец. Самое любопытное было в том, что тебе не обязательно было что-то говорить Лэроу, чтобы отправить ему "послание", ты могла заказать у официанта бокал вина – и он понимал, о чем речь. Одни слова, употребленные во фразе обозначали комбинацию, а целые фразы – руку, например, по первым буквам каждого слова, которое обозначало ту или иную карту.
  Вначале ты сказала, что это слишком сложно, и ты не запомнишь НИКОГДА!
  Потом оказалось, что это куда проще, чем двойной подъем карт из колоды.

  На это тоже ушло несколько месяцев. За эти месяцы ты играла – играла и честно, и нечестно, Лэроу говорил, с кем можно, а с кем не стоит. Бывало, что ты проигрывала, а бывало, что и он.
  – Карта капризна, – говорил Лэроу. – Иногда надо просто вовремя остановиться. И никогда не брать в голову. Удачи не существует, мисс МакКарти. Судьбы не существует. Бога... ну, на бога я не замахиваюсь. Но я знал одного человека, который отвечал на вопрос "почему тебе идет такая хорошая карта?" – "потому что я молюсь перед игрой!" Я не знаю, молился ли он взаправду, но то, что он был мастером эффектных флоришей – это факт**.

  Так и пролетел этот год – за бесконечными тренировками, повторением пройденного, разучиванием, закреплением, практикой.
  Вы наведывались в Сент-Луис нечасто, поэтому поддерживать переписку было трудно. От дедушки пришло одно письмо – он явно написал его не сам, а надиктовал кому-то, до того ровный был подчерк. Письмо было короткое – он говорил, что всё выяснит. Больше писем от него не было – ни одного. Может, не дошли, а может... да всё, что угодно могло случиться.
  От Кейт тоже было письмо и тоже короткое. Она написала, что едет с подругой, которая выходит замуж по переписке, в Колорадо, в окрестности Джулесбурга. Про Джулесбург ты знала из газет – это был тот самый городок, который сожгли дотла вышедшие на тропу войны шайенны в феврале, ещё до твоего бегства из Нового Орлеана. Кейт, видимо, была девушка рисковая. Точнее адрес она пока указать не могла – "где-то в окрестностях Джулесбурга".

  С помощью настойки опия тебе удалось справиться с кошмарами. Опий был спасением – чтобы хорошо осваивать карточную премудрость, нужна была чистая голова, а для этого необходимо было как следует высыпаться. Раз в неделю ты разводила настойку, выпивала стакан – и жуткие сны, в которых ты видела, как языки пламени лижут руки несчастных, отступали. Аппетит улучшился. Опий выглядел, как идеальное решение – он приносил умиротворенное спокойствие, даже веселость.
  Лэроу об этом знал – ведь тебе нужны были деньги на настойку, пусть и гроши. Он относился к этому с пониманием – о катастрофе на "Султанше" писали в газетах много.
  – Лауданум – это "виски для женщин", – шутил он.

  Ты присмотрелась к нему получше, и решила, что его слова о "скучности" игр – это, вероятно, какая-то странная поза. Он столько рассказывал об игре в карты, столько припоминал случаев, столько знал трюков и хитрых приемов, что ты была уверена – от карт он, должно быть, без ума, или хотя бы они владели его разумом, когда он был моложе. И кроме того, он мало чем увлекался помимо карт. В веселые дома он не ходил (хотя иногда мило и довольно невинно флиртовал с дамами на твоих глазах), пил мало, может, пару рюмок или около того. Он читал газеты, но не слишком внимательно, скорее просматривал их. У него были какие-то дела, в которые он тебя не посвящал, видимо, со старыми знакомыми – всеми до одного приличными, благообразными людьми, но, кажется, ничего серьезного.
  Но было кое-что, что тебя удивляло. Казалось, что та часть, которая началась до игры в карты, теперь почти не использовалась. Игра в карты, такая, которой учили тебя, не подразумевала обмана помимо ловкости рук и обмена информацией. Конечно, ты чувствовала себя проще и увереннее, зная, что чувствуют люди по отношению к тебе, что они из себя представляют, и так далее. Но казалось, что те месяцы, которые ты провела, угадывая, кто перед тобой – были стрельбой из пушки по воробьям. Это не особенно помогало выиграть. Зачем в таком случае он обучил тебя этому? Ты задала этот вопрос.
  – Это что-то вроде фундамента, – пожал плечами Лэроу. – Рано или поздно это пригодится. Есть практика, когда вы делаете именно то, чем будете заниматься дальше. А есть практика, когда вы набираетесь опыта, просто глядя на мир другими глазами. Этот опыт впитывается в вас сам, но он не впитается, если вы не будете знать то, о чем я рассказывал. Не переживайте, пригодится.
  Но что-то говорило тебе, что все не так просто.

  Была весна шестьдесят шестого, и до конца первого года вашего "сотрудничества" оставался месяц с небольшим, когда однажды вечером он постучал в твою дверь, вошел, и, спросив разрешения, сел в кресло.
  Ты спросила, не случилось ли что-то.
  – Ничего, – ответил он. – Я решил, что вам пора перейти на новый уровень.
  Ты спросила, в каком смысле.
  – Думаю, вы и сами догадались. Раздевайтесь! – сказал он. – Шутка, шутка! Я пришел, чтобы сказать, что завтра мы едем в Чикаго.
  Ты спросила, почему именно туда?
  – Чикаго был юн и неопытен, а сейчас окреп и стал силён. Мы не успели оглянуться, война отвлекла нас – а у него уже выросли усы, мускулы и носит он цилиндр вместо мальчишеской матросской шапочки. Вот и вы тоже... как бы это сказать. Оперились! Обменяли некоторое количество времени на некоторое количество опыта. Пора проверить, на чего он стоит, не так ли?

  Вы поехали в Чикаго на поезде. Раньше ты тут не была. Чикаго был теперь и правда огромным городом, больше, чем Новый Орлеан, и возможно даже больше, чем Сент-Луис. Его огромные фабрики ещё не изгадили красоту озера Мичиган, и тебе, никогда не видевшей моря, оно казалось безбрежным океаном. О, как поднималось над ним солнце, рассыпая драгоценные блики по тронутой ветром воде!
  Да и сам город мог удивить. Здесь были не только фабрики и не только паровозные депо и бесконечные линии железных дорог, терминалы, склады, водонапорные башни, цистерны, пристани... да, впрочем, этого добра хватало.

  Но была опера! Были десятки парков, занимавшие сотни акров земли. Были экипажи, и их было столько, что рябило в глазах. Были театры, оранжереи, здания, выстроенные "как в Париже", ажурные перила мостов через реку Де-Плейнс (которая называлась так, потому что текла "с равнин"). Если не заходить в заводской район у порта, Чикаго был как Новый Орлеан, только с французским лоском, а не с французской развязностью, а также без болот, бесконечных дождей и убийственной жары. Чикаго был гораздо строже (без пышновато-пошловатой колониальной архитектуры), но в то же время посвежее. В нем было меньше напускного и больше настоящего. Это был город дела, но он не забывал думать и о внешнем виде.
  – Посмотрите вокруг. Чувствуете за всем этим тайну? – поделился с тобой Лэроу и перешел на шепот. – Главная тайна: почему до сих пор столица Иллинойса – Спрингфилд, а не Чикаго? Заговор республиканцев, не иначе!
  Первым делом вы заказали тебе новое платье – теперь уже на твой собственный вкус и дороже всех предыдущих, а также посетили городские достопримечательности.
  – На первый взгляд получить приглашение в приличное место в городе, где тебя никто не знает, сложно, – пояснил Лэроу. – Хах! Гораздо сложнее в городе, где тебя знают хорошо, как вы понимаете.

  Ты спросила, что вы здесь будете делать.
  – Здесь мы сыграем в одну любопытную игру, – сказал Лэроу. – Признаться, вы отлично освоили всё за этот год. В Чикаго вы будете главным в паре, а я побуду шиллом. Как вам такое?
  Конечно, сначала ты испугалась – мало ли что! А вдруг ты всё испортишь?
  Но, конечно, Лэроу не собирался полностью устраняться от принятия решений. Ты говорила ему, что делать – он делал. Найти места, где играют в карты – готово. Вывести тебя в свет, завести знакомства – выставки, благотворительные вечера, театры – готово. Подать тебе сигнал, за какой стол садиться – сделано.
  Ну, а дальше – осталось только применить навыки, иногда советуясь с ним.
  Вы играли в клубе "Аметист", и в казино "Четыре звезды", и в отеле "Леди Озера". И там-то, в "Леди Озера", и произошла Встреча. Вы с Лэроу пришли в разное время, как люди, лишь слегка знакомые друг с другом. Поиграв за разными столами, вы оказались за одним. Там же была и девушка, представившаяся "мисс Грейвз", ей было лет двадцать пять, она была красива, как греческая богиня, весела и непринужденна. Но когда она посмотрела на Уильяма, на секунду маска слетела у неё с лица, и ты поняла, что она – это ты, а ты – это она. То есть, та, которая была до тебя, которая "уехала покорять Запад". Потом она справилась с собой.
  Лэроу улыбнулся ей в ответ. Он сразу согласился на игру: он делал вид, что с ней не знаком, а она делала вид, что не знакома с ним.
  Ты быстро поняла, что это ни в коем случае не дружественная игра старых знакомых, а смертный бой двое на двое.
  "Леди Озера" был пафосным местом, где игроки покупали себе модные керамические фишки, зал был залит светом газовых фонарей, а карты сдавали дилеры в коротких сюртуках с вензелями и в козырьках. В виду последнего факта тасовки и подрезки не работали, а можно было полагаться только на обмен сведениями. Но у "мисс Грейвз" тоже имелся шилл – развязный парень чуть старше неё, брюнет, выглядевший глуповато, что было, конечно же, тоже очередной маской. Он был "пехотинец" – играл в основном хорошие руки, но играл так, что у тебя каждый раз ёкало, когда он начинал торговлю, а ты сидела с одной парой на руках. "Мисс Грейвз" была "кавалеристом".
  Примерно через сорок минут остальные двое участников были обыграны в пух и прах и бежали от вашего стола, как от чумы. Вы остались вчетвером, и игра стала осторожной, "на кончиках пальцев", как называл такое Лэроу.
  Было понятно, что тот язык, который Лэроу практиковал с тобой, был не тот, которым он пользовался ранее с "мисс Грейвз", но и она со своим напарником выдумала собственный. Лэроу и "мисс Грейвз" отчаянно пытались разгадать шифры друг друга, а потому пользовались ими редко.
  Потом вдруг что-то треснуло – и оба, Лэроу и "мисс Грейвз" начали говорить колкости друг другу, одну за другой. И почти в каждой было зашифровано послание или тебе, или её напарнику. Их обоих забавляло это хождение по краю – это была игра над игрой. Эмоции бурлили, а из кучи долларов, лежавшей на столе, от одной пары к другой переходили крохи. Никто не ошибался.

  И только под утро, часа в четыре ночи, когда все вы устали, когда за вашим столом сменился второй дилер, Лэроу вдруг рискнул. Он, видимо решил, что понял их послания.
  "Мисс Грейвз" что-то сказала после седьмой улицы, брюнет ответил, она немного поторговалась и спасовала. Дальше торги резко пошли в гору. Лэроу поставил почти всё, что у него было, а брюнет ещё поднял ставку.
  – Уравниваете?
  – Замрите, – ответил Лэроу неожиданно для всех.
  – Что?
  – Замрите и послушайте меня. У вас, молодой человек, на руках сейчас восемь карт. Либо устали вы, либо наш дилер.
  – Какого черта?
  – Мисс Грейвз только что сообщила вам своей невинной фразой, что на руках у неё туз. У вас же на руках их было три: два я вижу на открытых улицах, и один на закрытой. Вы своей фразой попросили её спасовать, потому что с тем тузом, который вы добавили к этим трем, у вас получилось каре.
  – Мистер, вы, видимо, очень устали, и несете какую-то околесицу. У меня семь карт.
  – Я вам предложу, молодой человек, два варианта. Вы сейчас спасуете и оставите половину фишек нашему дилеру, который помолчит об этом инциденте, а мы оставим ваши карты не открытыми и откроем новую сдачу свежей колодой. Либо мы посмотрим, так ли белоснежны ваши манжеты внутри, как и снаружи.
  – Дедуля, ты меня сам что ли заставишь их показать? – насмешливо спросил парень, который был довольно рослым.
  Ты глянула на Уильяма и только сейчас заметила, что одну из рук он держит под столом.
  – Да, только Отче Наш сначала прочитаю. Сэмюэль Кольт, иже если на небеси, – продекламировал Лэроу и все отчетливо услышали из-под стола металлический щелчок.
  Оружие в "Леди Озера" было строго запрещено, и напряглись все, включая вашего дилера. Это место было настолько приличным и сверкающим, что сама мысль о выстрелах и пороховом дыме здесь казалась неуместной.
  Брюнет побледнел, подумал и... спасовал.
  – Аминь! – сказал он негромко, кивнув с деланой улыбкой. – И правда, что-то я устал! Немного джина с содовой мне не помешает. Прогуляюсь к бару! Хорошей игры, леди и джентльмены.
  "Мисс Грейвз" хорошо владела собой, но даже она не смогла сдержать досаду, когда Лэроу, дождавшись, пока брюнет отойдет, кинул на стол серебряную спичечницу с крышкой на пружинке.
  – Les absents ont toujours tort,*** – сказал он. – Но тем не менее: я так понял, на спички вы, мисс Грейвз, с ним ни разу не сыграли? Зряяя!
  Мисс Грейвз продолжила играть с вами какое-то время: она билась отчаянно, но против двух противников, действовавших заодно, ей было не выстоять. Вы выиграли у неё две трети оставшихся денег, прежде чем она сдалась.
  Но прежде, чем она ушла, Лэроу поклонился ей, сгреб фишки со стола, бросил одну дилеру и тоже пошел в бар. "Мисс Грейвз" сидела, устало подперев лоб рукой.
  – Он хорош, конечно, – глядя вслед Лэроу, сказала "мисс Грейвз" тебе, а может, и не тебе вовсе. Прятаться уже не было смысла, а может, у неё пропало желание. – Даже слишком. Старая гвардия и все эти манеры... Но когда карты ему надоедают, он начинает заниматься всякой чепухой, – она бросила это зло, с разочарованием. – Я такое не люблю. Я люблю деньги, а не то, что он вокруг них накрутил со своей Игрой.
  Потом она бросила на тебя последний взгляд, уже неприкрыто неприязненный, отчего её красивое лицо сделалось противным, и сказала:
  – Прощайте! – и ушла.
  Ты так и не поняла, для кого было всё это разыграно – для тебя, для неё или для самого Лэроу, и даже не поняла, знал ли он заранее, что она здесь будет, или нет.

  Вы взяли экипаж и поехали в отель. Выигрыш был ого-го – под десять тысяч долларов, из них почти четыре были у тебя в кошельке, уже обменянные на наличные. Но твой напарник не выглядел обрадованным. Наоборот, ты в первый раз за всё время увидела Уильяма Лэроу грустным: не холодным, не хмурым, не презрительным, а разочарованным, слегка даже потерянным. Словно генерал, который дал трудный "бой за избушку лесника" и вроде бы победил, а теперь смотрит на поле сражения и думает, за то ли дело он сражается, и, может быть, хотел бы даже сдаться, но понимает, что некому теперь отдать саблю.
  – Как вам Чикаго, мисс МакКарти? – спросил он устало. – Понравился? Или может, вы хотите посмотреть другой город? Нынче чем дальше к Западу, тем больше денег на кону и тем больше дилетантов. А, может, вам хочется в Европу? Париж – сейчас тот самый город, от которого пляшут все остальные. А я, признаться, подустал от покера.
  Что это было? Благословение покинуть его и отправиться в одиночное плавание? Ведь Лэроу сам говорил тебе, что нарушать правила – это хорошо.
  Или что-то другое.

Слипуокер, Инджан, Манго, Клонис
  – Лейтенант, ну вы-то куда? – едва не хватает Манго за рукав Парамаунт, увидев, что комроты взял поудобнее автомат.
  Он говорит это укоризненно. "Ебаный в рот, всё это ради того, чтобы башку прострелили не тебе! Что мы потом делать будем тут? Без тебя, с Клонисом в состоянии "мама, я опять напился в дрова", с одним Блондином и ганни?" – слышно в его голосе.
  – Не надо, сэр! Давайте я, я подстрахую! – звенящим, несмотря на все обстрелы, юношеским голосом почти просит Смайли. Семнадцать лет, голубые глаза, "давайте я", как будто за сигаретами сбегать.
  – Да, лучше Смайли! – поддерживает его Парамаунт.
  Ну да, можно, конечно, сказать, "не-не, я сейчас возьму автомат, застрелю снайпера, потом остальных япошек, потом возьму Тара..." А, нет, нельзя. Они правы. Если тебя убьют, спираль выжигающего разум пиздеца пойдет на новый виток.

  Считаете до трех.
  Раз!
  Оба проверили винтовки, хотя и так уже проверены были. Погладили одновременно спусковую скобу. Там в передней её части такая пумпочка металлическая, если её не чувствуешь, значит, предохранитель не выставлен.
  Два!
  Все трое вдруг поняли, что сейчас уже.
  Три!
  Парамаунт придержал вас за плечи на всякий случай, чтобы вы одновременно с тем полоумным парнем из третьего взвода не полезли. А то как он отвлечёт-то?

  Инджан
  Лезешь по песку, лихорадочно чувствуя, как тонут в нем ботинки, как слишком неуклюже, слишком медленно получается. Сейчас ухлопают.
  Шаг-шаг-шаг-шаг-шаг! Вдруг вспомнил – надо петлять. Рванул влево, вправо. Смешно со стороны, наверное, как ты топчешься туда-сюда, кидаешься, как в юморном немом фильме.
  Так хочется посмотреть налево, обернуться – может, целятся в тебя. Смысла в этом никакого, но так хочется! И зачем перед расстрелом глаза завязывают? А то убьют – и пропустишь момент.

  За спиной грохает выстрел – шадааах!
  Дергаешь, оступаешься, вскакиваешь.
  Больше нет выстрелов. То есть, конечно, со всех сторон стреляют, но сзади не слышно больше.
  – Готов! – слышишь крик Смайли.
  Кто готов? Японец? Слипуокер? Лейтенант этот их?
  Падаешь, враз обессилев. Не стреляют.


  Слипуокер
  Инджан вылезает, и Парамаунт подталкивает вас к краю воронки, хотя вы уже и сами рванули. Плюхаетесь на склон, утопив локти в песке, целитесь в никуда. Что там? Кто там? Берег. Бой там кипит где-то, за пальмами, за серой коробкой блокгауза, за чем-то ещё. Трассы мелькают, неизвестно кто и куда долбит из пулемётов. Отвлекают только.
  Видишь лицо и винтовку – видишь внезапно, резко, похолодев. Лицо спокойное, отрешенное, смуглое. Ствол винтовки плавно следует за чем-то. За Роббинсом! Берешь его на мушку, выбираешь свободный ход, но мушка пляшет. Ты – не великий стрелок, нормальный, но, как говорится, в бою скидывай со среднего результата десять очков. Но тут же ярдов тридцать, не промажешь! Или?
  Он сидит между мешками и стеной. Он замечает тебя и поворачивает винтовку на тебя. Один глаз у него зажмурен. Он спокоен, или тебе так кажется?
  Что ты помнишь? О чем думаешь в этот момент? Думаешь ли о том, как говорил инструктор? "Представь, что ты тянешь на себя тросик, тянешь к себе за плечо. Дернешь слишком сильно – тросик порежет палец. Не дергай, а тяни!"
  Или все-таки дергаешь?
  Ша-дах! – грохает винтовка, бьет в плечо отдача, механизм выбрасывает гильзу, которая катится на дно воронки, к сотням таких же, уже втоптанных в песок или только нападавших и ещё блестящих.

  Ты не понимаешь, попал или нет, только как что-то отлетает от него. Какой-то кусочек, ты даже не можешь сказать, какого он цвета, может, побольше монеты. И чувствуешь укол какой-то что ли – будто бы так неправильно. Как будто ты разбил фарфоровую чашку. Даже не разбил, а она упала и кусочек откололся, и кажется, будто можно приставить на место, но оказывается, что нельзя, и никакой клей не поможет.
  Странный кусочек.
  Он исчезает – раз, и нет.
  – Готов! – кричит Смайли.

  Оба сползаете на дно воронки.
  – Точно? – спрашивает Парамаунт.
  – Точно! – говорит Смайли. – Прямо в башку. Я даже выстрелить не успел.
  – Молодец.
  Уистлер присвистывает.
  – Сэр, – подает голос Гловер. – Может, надо зачистить там? Может, там ещё такие же есть?
  Гловер – пулемётчик. Ему легко говорить "зачистить". Хрен его пошлют.

  Уистлер лезет посмотреть, что там наверху.
  – Инджан, ползи назад! – кричит он.
  Несколько секунд – и Роббинс в воронке.

  – Наши у блокгауза кучкуются, – сообщает он всем. – Ганни распоряжается. О, гранаты пошли!
  Да-даааах! Да-да-дааах!
  – Сейчас, наверное... – Уистлер не успевает договорить.

  Вы все слышите этот звук. В нём воедино слиплись гул, шелест, шипение, свист, верещание и потрескивание и бог знает что ещё. Возможно, даже не все понимают, что это, но Манго, конечно, понимает.
  Такой звук издает при стрельбе огнемёт.

Клонис
  Наблюдаешь всё это как будто со стороны. В ушах всё ещё какая-то гадкая хрень, вроде липкой, но не сладкой ваты. Все происходящее осознаешь медленнее, чем оно происходит. Понял, что Слипуокер в кого-то стрелял, когда он уже сполз на дно воронки.

— ПОШЛИ! ПОШЛИ! ПОШЛИ!

Вот оно! Как на учениях. Нет, как на тренировках. Когда тренер свистит и отправляет вас по кругу, раз за разом. Или ставит подавать мячи. Кроту нравилось подавать мячи — у него всегда хорошо получалось. И вот живот сводит, как будто туда влетел крученый. Прямо как перед рывком к пулеметной точке. Только тогда он стрелял вместе с Дасти, а теперь будет — ради него.

Он, выходит, дерется сейчас за своих друзей. Хотя вообще-то они ему не друзья. Вот Смайли — его друг, и Красотка, и Мыло. Был. Даже Скрипач ему больше друг, чем эти отморозки. Они вечно смотрят на Крота, как когда-то в школе: «Ну давай, хмырь, повесели меня». Как будто он убогий. Тупой. Неполноценный. Просто потому, что на год младше и не успел всего повидать. Но он же не специально! И раз за разом он доказывал им, что не хуже, они даже начали верить. Но сейчас это не важно. Что-то там кому-то доказывают мамкины детишки в штанах с подтяжками. А он морпех. И это его парни. Его стая. Его отделение. Дружба тут ни при чем. Тут совсем другое, особое родство. Все они пили из одной кровавой чаши, принимали одно причастие. И по ту сторону сейчас то же самое. Какой-нибудь японский Куроту-сан готовится драться за своего сержанта, потому что они с Чероки-саном (кто, интересно, у япошек вместо индейцев?) решили, что так будет правильно. В общем, теперь важно просто оказаться чуточку быстрее, чуточку сильнее, чуточку удачливее. Не такая сложная задача, да?

"Огнемет пошел."

Вот сейчас настало самое время подрожать за свою шкуру, по крайней мере это могло принести хоть какую-то пользу. Во время обстрела от Айзека ничего не зависело, смерть сама выбирала, в кого плюнуть снарядом, а тут — тут можно было бы и отсидеться, и подышать еще. Но Скрипачу это даже в голову не пришло. Наоборот, страх... ну, не пропал, конечно, но и не ломал легкие, не шкрябал больше желудок изнутри. Айзек, надо же, успел забыть, как это приятно — почти не бояться. Вредно для здоровья, конечно, но все равно приятно. Наверное, как курение.

Впервые за этот безумный день Янг почувствовал себя на своем месте. Вот на это он и подписывался, когда вызывался в напарники к Диаманти. А не на то, чтобы болтаться посреди океана в консервной банке с потными маслинами. Не на то, чтобы выблевывать кишки в амтраке. Не на то, чтобы зарываться башкой в песок под огненным дождем — да он ведь даже не знал, не мог представить себе, что так бывает! Но эту картину — Мрачный бежит вперед, а он, Айзек, прикрывает его — Скрипач представлял себе тысячу раз. Конечно, где-то восемьсот раз из тысячи он героически умирал, спасая Диаманти жизнь, но зато двести — чудом оставался жив. Тысяча неплохих исходов из тысячи. Чего тут бояться.

Одна граната, вторая, не особенно впечатляющий грохот разрывов, приклад к плечу. Уже убийца или еще нет? Разницы никакой, все здесь одинаковые.

Этого Айзек и хотел — быть одинаковым. Самым-самым одинаковым из всех.

Два года с окончания войны.

Теперь для Эдварда годы всегда будут идти так — столько-то с "того лета".
Столько-то с тех пор, как жизнь стала... ненастоящей. Да-да, именно так! На войне есть ты и твой противник, есть цель, есть свобода, за которую стоит бороться... Прояви смекалку и смелость! Выстрели в генерала, выбери точку для прорыва, сожми зубы на тяжелом марше, пристрели дезертира — и враг бежит! Война продолжается, а мы если не побеждаем, то по крайней мере ещё не проиграли!
Раньше капитан Босс никогда не понимал, насколько ему нужна была эта война, насколько сам его характер, его личность строились вокруг того, что он воюет...

Вот знаете мерзкий голосок на краю сознания шепчущий: "Тебе перевалило за тридцатник, а ты иждивенец у родственников, Эдди! Возможно, ты не лучший муж, Эдди! Возможно, ты не лучший отец, Эдди! Ты просто грязный неудачник! К тебе приставят мерзкий ярлык "мятежник" и будут удивляться, почему такой подонок как ты не грабит дилижансы с дезертирами!"
Раньше этому голоску всегда можно было ответить

— Я сражаюсь за свою страну!

И он затихал. Словно чувствовал — есть в мире вещи поважнее собственной шкуры, даже важнее чем семья.
В конце-концов вся история человечества есть история мужчин, которые за что-то воевали.

И если бы вдруг Конфедерация победила, то остаток дней можно было говорить себе

— Зато мы победили!

А теперь всё что остаётся, так это постоянно шептать себе

— Я пытался... я пытался...

Гадкая отмазка неудачника.
Историю пишут победители.

Война нужна была Эду, и именно поэтому он яснее чем кто-либо иной ощущал, что война закончилась. Что теперь настала какая-то совсем другая жизнь, жизнь, подобная бесконечному сну. Политики устраивают выборы, дельцы создают деньги из воздуха, фермеры сажают маис, ковбои пасут скот, и у каждого из них своя, местами бессмысленная, местами тяжелая, но всё-таки своя жизнь, и совсем скоро настанет миг, когда узнав что кто-то умер будут спрашивать не "в каком полку он сражался?", а "и чё, большое наследство осталось?"

Война закончилась, а офицер несуществующей армии всё писал письма, мемуары, рассказы — и в его голове это каким-то образом создавало иллюзию бурной деятельности, вроде как после сражения подаёшь рапорт "убито столько-то, пропало без вести столько-то, тяжело ранено столько-то, легко — столько-то".

Поначалу это работало.

Вроде как когда останавливаешься лагерем — ставишь палатку, роешь нужник, проверяешь караулы, посылаешь реквизиционную команду добыть продовольствие — только теперь выверяешь каждое слово на листе, пишешь, переписываешь...

Война учит ответственности.
Плохо поставил палатку? Пойдёт дождь и зальёт всех нахуй.
Не выкопал нужник? Будет грязь и эпидемия.
Не выставил караул? Да тебя расстрелять нужно!
Не достал жратву у местных? Будете сидеть голодные, а на следующий день кто-то займётся мародерством или того хуже дезертирует.

Но курица как говорится не птица, а мирная жизнь расслабляет даже самого стойкого. Со временем замечаешь как позволяешь себе просто посидеть у камина со стаканчиком виски. "Завтра допишу...", "сегодня что-то не идёт...", "что-то обувь неудобная..."

И чем чаще даёшь слабину, тем сильнее чувство, что один день похож на другой, а жизнь — просто бесконечные попытки не замечать этих тянущихся бессмысленных дней...

Жизнь — как дорога через прерию.
Пока доберёшься куда собирался — либо сам сдохнешь, либо не будет уже вовсе никакого Сан Франциско.

По крайней мере, так думал Эд пока в самом деле не оказался в прерии.

***

На самом деле, дорога даже взбодрила его. Было в ней что-то, напоминающее долгие марши Железной Бригады — переход, постановка лагеря и так далее. Словно вновь надел форму... Как же приятно, оказывается, когда после целого дня на козлах болит жопа! Вот она ноет, а ты чувствуешь что живешь! "Я ещё не сдох, жидовская клика Линкольна! Железная Бригада ещё стоит!"

Торнадо, индейцы, грозы, змеи, удушающие облака пыли, опасные переправы, болезни...

Вот она жизнь!
Ушел сон о тихой гавани Боссланда, сон об Элис и маленьком Дэниэле.
Этого всего считай не было.

Зато был отряд. Именно так Эд про себя воспринимал своих спутников. Восприятие это не доходило до помешательства, до готовности отдать последнее только чтобы ощутить отголосок былого единения Железной Бригады — но всё равно грело душу уже не столь молодого Босса. Так старик встретив бутылку виски, который пил в юности, словно снова чувствует себя молодым и свежим, способным победить всех и всё преодолеть...

Кеннет Томпкинс и Коллин Макмерфи , мистер Диккл, Тилтоны, Точинский, Мюррей, Гривс...

Эдвард никого из них не спрашивал: "За кого воевали?" — хоть это и был для него первый вопрос, вертящийся на языке.
"Серый или синий?" — так он спрашивал дезертиров на реке Уайт...

Теперь все они воевали на одной стороне.
И несли потери — едва ли хоть одна семья не потеряла кого-то.
Только сам Эд оставался цел и здоров — он теперь благодарил Бога за то, что из глупой сентиментальности не взял с собой сына!
А порой даже вспоминал, как в своё время отказался ехать с дядей Рональдом. В Калифорнии жизнь наверное сложилась бы совсем иначе... Да и хуй с ней, если честно.

Дорога навевала давно знакомое чувство "сожми зубы и когда-нибудь всё будет".
Иногда было полегче — тогда Босс приободрялся и даже временами обдумывал, мог бы он и сам сделаться проводником. Хорошие, честные деньги.
Иногда потяжелее — тогда в сердцах клялся "больше никогда". Разве что дни не считал. Быстро понял — лучше не стоит. Как на войне, от того, что представляешь себе "я сражаюсь уже два года" легче точно не станет, а вот тяжелее может.

Только вот на войну приходили в общем-то одни мужики. Некоторые крепче, некоторые изнеженнее, но уже пара месяцев сбрасывала всё напускное и оставляла только то, что у человека внутри.
Бывали к войне не пригодные, таких людей узнать легко — они разводят вокруг себя грязь. Им кажется что война это вроде как в отеле жить — кровать застелит горничная, а не застелит да и хуй с ней.
Но большинство всё-таки привыкали к дисциплине. И даже если ссали в штаны, всё равно стояли — стыдно же парней подвести...

А здесь! Женщины, дети, старики, поляки...
Эта масса в принципе не организовывалась, а скорее двигалась в одном направлении и не разбегалась от грозы как от картечи только потому, что в общем-то уже некуда было бежать...
Люди отчаивались, люди зверели...
В самом деле получалась какая-то передвижная река Уайт.

"Этого расстрелять. Этим нужен нормальный сержант", — разбирал Эд ситуацию в привычных для себя терминах и...
Ничего не делал.
Ну а что тут сделаешь?
Самому бы не стать жертвой мародерства!

Ну хоть методы для этого были те же. Найди пару надежных ребят и сойдись с ними — вот вроде как с Макмерфи, Гривсом-младшим и одним шведом, которого потом пристрелил Макмерфи...
С остальными не веди себя по-скотски — помогай по мере сил. Видишь что человек с голоду умирает — ну не заламывай ты ему цену! Дай пожрать! Голодный человек — опасный человек. А так сломается у тебя повозка, а ты ему должок припомнишь...
И, конечно, всегда держи для себя и друганов в укромном месте несколько бутылок с водой.

Под конец, особенно когда стали нападать индейцы, Боссу несколько раз казалось, что "всё, конец". Такая слабоманевренная цель. Собрать несколько племён, ударить разок и всё...
Но индейцы — идиоты.
Они не хотели защитить свою землю — они хотели своровать у белых пару лошадей.
Их тупость и жадность спасали вернее винтовки...

К сожалению, с белыми было труднее.

Мюррей...
Знакомый тип солдата себе на уме.
На такого посмотришь — вот вроде толковый, исполнительный, людей вокруг себя собирает... А только сделаешь его сержантом и беды не напасёшься, потому что Мюррей и подобные ему думают, что сами всегда и всё лучше всех знают. Если и не оспорят приказ, то вечерком будут шептаться со своими, какой офицер болван и как всё неправильно делает.
Став офицером же он заест всех идиотскими придирками и получит пулю в затылок.

Будь Эд помоложе, он в самом деле предложил бы шотландцу разобраться на кулаках. Только вот Босс теперь был капитаном Железной Бригады и не привык к таким наездам. Да и ситуация мягко говоря не та... Все устали, озлоблены... Скажешь ему что не то — в самом деле опрокинет. А то и просто пристрелит.
И до чего паршиво — три на одного!
Не сам мудень, так кто из его ублюдков зацепит...

В общем, ситуация была из разряда "зачем-то же я кормил голодающих!"

— А не вопрос, Мюррей! Съеду!

Ответил Эд намеренно громко, привлекая всеобщее внимание

— Я понимаю, у тебя тяжелый фургон, боишься застрять. И мне не трудно уступить. Но тут не мне решать, верно?

Согласись с ним. Усыпи внимание. Пусть решит что ты сдался.

— Люди! Друзья! Капитан! Мармерфи! Подойдите сюда! Здесь важный вопрос, который касается всех! Мюррей требует чтобы мы все съехали и пропустили его тяжелый фургон к переправе. Только вот после него вряд ли кто-то проехать сможет! Давай, Мюррей, скажи всем! Мы живем в свободной стране так что проголосуем — кто за то, чтобы пропустить его?!

Когда ты офицер, ты не должен быть сильнее и круче каждого солдата.
Ты должен знать, как в сжатые сроки собрать всех в кучу и настроить против того, кто бросает вызов твоему авторитету.
Поодиночке люди побоятся бросать вызов Мюррею, но если соберётся хоть какая-то масса, то всплывут все старые обиды.

Ой, зря Мюррей обозвал капитана Железной Бригады крохобором — от него самого ведь никто ничего дождаться не может...

Все эти люди уже злы на него.

Не отступит — останется лежать в земле.

А Эдварду Боссу остаётся только быть готовым стремительно соскочить с повозки если хоть один из троицы дёрнется, и приготовить револьвер...

Вопросов у Крота нет. Еще недавно была целая куча: что он тут забыл, когда все это кончится, как правильно горевать по товарищам, чем так натирает плечо — а теперь ни одного. Можно бы сказать, что это четкие указания ганни так сработали. Кидай, ползи, стреляй — красота! Но нет, вопросы исчезли минутой раньше, растворились в тошной панике, когда там, где полагалось быть людям, не осталось даже тел. Это был совсем короткий момент, за такой даже умереть не успеешь, но Крот по-настоящему растерялся. Рюкзаки, аптечки, песок этот чертов — все вдруг окончательно потеряло смысл. Потому что зачем ползти с рюкзаком по жаре, если тебя никто не ждет. А потом с небес раздался голос сержанта, и Крот сам не понял, чего он так лыбится.

— Дасти, я вещи принес.

Сгрузил рюкзаки, облизал губы: песок по песку. Бросил короткий взгляд на огнеметчиков, которые деловито крутили свои баллоны. Кивнул. Готов. Вопросов не имею.

  – Так, Малой, отставить базар. Сейчас нужен каждый ствол. Если меня ранят, вытащите меня только по приказу сержанта, понял? О, пошла вода горячая.
  На удивление, тон Диаманти не был похож на обычный тон "Куда ты лезешь, душара необразованная". Хотя, с другой стороны, понятно на самом деле. Здесь, в мелкой, на самом деле, вороночке, все шестеро равны. И старый комендор-сержант, и отбитый на голову капрал, и рядовой, у которого молоко на губах еще не обсохло, но зато он рядовой первого класса. Равны достаточно, чтобы можно было нормально разговаривать.
  – Готов.

Сполз в воронку. Безопасность. Насколько она вообще тут бывает. Стучит сердце. Пока соображал докладывать или нет – вон уже видно, началась атака – пуля ковырнула песок. Не просто так залетела – рядом с лейтенантом. Сглотнул, бледнея: снайпер. Вижу по лицам – все поняли. Не успел отдышаться от забега – впереди новый подвиг: быть приманкой для японского стрелка. Убьёт. Я бы сам попал в бегущего человека на такой дистанции. А сидеть здесь? Всех перестреляет. Взглянул на лейтенанта. На рядового, у которого план. Кивнул ему.

– Я могу.

Смотрю на "Манго" снова.

– Я могу отвлечь, сэр.

  Прощаться с тобой на ферме вышли все. Они смотрели тебе вслед, и в их глазах ты видел горькое понимание. "Уезжаешь Дарра? Ну так, уезжай."
  Никто не сказал тебе за весь визит грубого слова, но была какая-то неловкость. Хотя вроде бы всё понятно – ты ведь и не мог раньше вернуться, а вернулся-то не с пустыми руками, а вон, с быками целыми! Претензия их, как ты понял, была не в этом, а в том, зачем ты ушел непойми куда? Ведь в общем-то ты потому и потерялся, что искал неизвестно чего.
  Грустное это было расставание, как ни крути. Но быки были нужны, они были отличным подспорьем – на лошади много не напашешь. И раз ты их привел, да ещё и согласился отработать их цену где-то там, значит, ты – всё ещё свой, всё ещё Дайсон. И это все поняли. И поэтому, грустно там всем было или нет, ты почувствовал, что заслужил право вернуться на ферму в любой момент.

***

  Жизнь на ранчо после этого стала немного легче – неопределенность всегда давит, а тут вроде выяснил, что там да как со всеми, Брэди вон выжил, оказывается – гора с плечь! Да ещё и письмо написал, про родителей не забыл. Правда, письмо это дошло вообще или нет из Денвера до Айовы ты не знал, а ответа не получил. Но чего уж! Послал – уже хорошо, сыновний долг, так сказать, выполнил.
  Однако работа проще не стала: наоборот, ты понял, что лето на ранчо – время едва ли не тяжелее, чем зима. На ферме-то было строго наоборот: весна время голодное, и трудиться приходится много, осень – самое рабочее, хоть и посытнее. Лето же и зима – попроще. Но скот требовал примерно одинакового количества работы в любое время года, пожалуй, зимой побольше, да это-то ничего, если одежда теплая и зима не слишком суровая. Зима в Колорадо была ничего, а вот как раз лето – засушливое, жаркое, до 86 градусов*. Коровы от жары дурели и вели себя иногда не слишком покладисто.
  Да и с двуногими обитателями Джей-Арроу ладилось по-разному, и не только из-за жары.

  Айк, если честно, как раньше тебя ни во что не ставил, так и продолжал, и доброго слова ты от него не дождался. То, что ты ему что-то там приятное говорил, воспринимал он исключительно как подхалимаж.
  – Взяли дурачка деревенского, – ворчал он, – на мою голову.
  – Да чего ты, смотри, нормально же парень вкалывает! – защищал тебя Коул.
  – А со скотиной работать не умеет.
  – Но и не дармоед!
  – Ну и платили бы ему по полмонеты в день, как наемному на ферме.
  – Ну это уж, Айк, не твоя печаль, не находишь?
  В ответ на это Клементс только сердито пожимал плечами.

  Но несмотря на его подначки, хорошие харчи, тяжелая, но не выматывающая до истощения физическая работа и беспечное в целом житье-бытьё (индейцы к вам на ранчо не наведывались, и вы их даже ни разу не видели) сделали своё дело – твой молодой организм начал отчаянно нагонять то, что упустил, когда ты был подростком. Ты словно запрыгнул на уходящий поезд! Ты даже вырос на пару дюймов. Однажды ты мылся в большой деревянной бадье и с удивлением увидел, что ребра на груди прощупываются, но не выпирают, как раньше.
  – Смотрите-ка! А Дарра уже не такой дохляк! – сказал Майкл за обедом. – Когда па его привел, соплей перешибить было можно, а теперь уже нет.
  – А ты бы поставил на него доллар? – спросил Коул, уплетая кукурузный початок.
  – Ну, смотря против кого!
  – Ну, против кого бы поставил?
  – Против тебя бы не поставил. А против старшего Фицгиббонса поставил бы!
  – Ну-ка прекратите об этом говорить за столом! – шикнула на них миссис Риггс.

  Мистер Риггс говорил, что ты молодец, но опыта у тебя пока маловато. Вот поработаешь ещё пару лет... Это он так намекал, что прибавки в ближайшее время можно не ждать. Живыми деньгами он платил тебе по пять долларов, а остальное удерживал в счет долгов. Этих пяти долларов едва хватало на одежду: купленная в прошлом году одежда потихоньку снашивалась, приходилось то рубашку новую покупать, то штаны – штаны особенно протирались в седле быстро. Ещё надо было заплатить в прачечную (не то чтобы у тебя было много одежды, но за неделю рубашка становилась уже неприлично грязной, а стирка была процессом, который занимал весь день). Ну, и на выпивку, что оставалось. Да, на выпивку! Ведь парни ездили в город, и теперь, раз тебе платили, ты уже должен был угощать себя сам. Пили вы немного, может, по кружке или по две пива, но даже так за месяц набегал доллар. Пиво было теплое, но всё-таки вносило приятное разнообразие – в доме у Риггсов пили только воду и кофе, ну и чай. Но чай пили редко, только если гости какие заходили, и вашего брата на чай обычно не звали.
  Ещё в "Сове" подавали сарсапарилью, но, во-первых, в "Сове" всё было дороже, а во-вторых, Коул тебе сказал, что мужики сарсапарилью не пьют – что это за пиво такое, от которого и не хмелеешь вовсе? "Рутбир – это для подростков, девчонок и пижонов," – так он говорил. – "Перо из головы у тебя не торчит, платье ты не носишь, носки у тебя не желтые и не в полосочку. Так чего выёживаться на ровном месте?"
  Не ездить же в город со всеми было нельзя – ты видел, во что превратился с годами Джи-Ти, и не хотел превратиться в такого же бобыля-молчуна, которому с коровами проще, чем с людьми.
  – Дарра, а ты чего не куришь? – спросил тебя однажды Коул. – Пора уже!
  Пришлось попробовать и табак. С табака ты кашлял, плевался, и поначалу не мог понять зачем они все это делают, но попозже почувствовал расслабляющее действие папироски. Пятицентовые сигары ты курить так не смог, сколько ни пытался – слишком они были крепкие и вонючие.
  – Цигарка – это твой наипервейший друган, – наставлял тебя Коул. – Она, мозги прочищает – это раз. Бывает, не можешь никак сообразить, как поступить, а выкуришь – и как Господь в темечко поцеловал. Она от одиночества помогает – это два. Бывает тоскливо на душе, а покуришь – уже вроде как с кем-то поговорил. Потом опять же согревает немножко зимой. Вот зима опять придёт – увидишь. Ну и вообще... если мужчина не курит – то что-то тут нечисто! А так подходишь: "Огоньку не найдется, джентльмены?" – и вроде уже разговор завязался.

  Просветил он тебя и по поводу танцев, и по поводу того, как общаться с дамами.
  – Как понравиться девчонке? Да проще простого! – говорил Коул, покуривая самокрутку, пока ты терзал скрипку после того, как у вас выдавался послеобеденный отдых на отдаленном пастбище. – Во-первых, надо мыть шею. И вообще, мыться как следует. Ты вот с мочалкой моешься? А надо с мочалкой! Отскоблить всю грязюку надо, а то они тебя близко к себе не подпустят. Некоторые пижоны волосы бриолином намазывают, ну это, брат, лишнее. Или вон тоже... одеколон, мать твою! Не нужен одеколон рэнч-хэнду. Ты же кто? Ты пастух. Работа честная, а значит, тут нечего стесняться, я считаю! Ну так и пусть от тебя пахнет лошадьми и упряжью, мужской работой пахнет. Только надо чтобы пахло, а не воняло, понял?
  Он мечтательно выдыхал дым и продолжал.
  – Потом ещё знаешь... надо чтобы ты был немного жентыльменом. Немного! Мы, конечно, не жентыльмены ни черта, но тоже, как говорится, понимаем, да? Суть в том, Дарра, что барышня должна знать: она с тобой приятно время проведёт, ты при ней какой-нибудь гадости не сделаешь, не выругаешься и не плюнешь на пол. Плевать, брат, надо в плевательницы. А если нету плевательницы – то потерпи уж как-нибудь, не плюй. Но ещё надо быть... ну... уверенным что ли. Вот лошадь, ты ж видел, как объезжают лошадь? Нет? Ну, не беда, увидишь ещё. В общем, к лошади надо подходить спокойно, без резких движений. Эдак не торопясь, но зная, чего ты хочешь. Идешь к ней и про себя говоришь: "Ну, погоди у меня, лошадка, я тебя объезжу в лучшем виде!" И когда так говоришь – рано или поздно всё получается. Всякое, конечно, бывает – есть такие лошади, что чуть что убить тебя норовят. Но это ничего, тут всегда такой риск есть, что ж поделаешь! Кто не рискует, тот не банкует. Вот, точняк: женщина должна видеть, что ты вроде как с виду человек приличный, а с другой стороны – что с тобой и рискнуть не страшно. Шляпа там на тебе сидит как надо, грудь колесом, и весь ты такой улыбаешься... Не как дурак, но и не хитро, а слегка так... Знаешь как? Как будто ты скоро ранчо в наследство получишь! А не получишь – не беда, горевать не станешь, вот как! Вот, скажем, к примеру, мы когда едим в доме, ты тарелку вылизываешь. Не вылизывай тарелку никогда! Даже если хочется, показывай, мол, всё у тебя зашибись. А то чего ты, как щенок голодный? Кому такой нужен? А ты эдак с гордостью, да мол, ничего у вас тут еда, вкусно, хотя едали мы и получше. Даже если это и не так!
  "А ещё что?" – спрашивал ты, трогая смычок пальцем.
  – Ещё? Дальше надо рассказывать что-нибудь. Вообще не особо важно что, можно даже и приврать. Главное, чтобы интересно было. Не про погоду, в общем, хотя как говорится, если не с чего ходить – можно и с бубён! И, это самое, себя не перехваливать – они этого не особо любят. Так, в меру похвалить. Удобно бывает рассказать что-то хорошее про своего друга, вот хоть про меня к примеру! Дескать, там: "Вот человек, вот это человееек! Из таких историй выходил с блеском и, мать её, непринужденностью! Ну, и я тоже молодец, не отнять." Тут важно, чтобы ей нескучно было, а то если стоять и молчать – скучно выходит. И нужно не просто болтать, а как бы в тему приплетать немного, одно чтоб к другому шло, как вагоны у поезда. Ты поезд видел когда-нибудь? Не видел? Ладно, не беда, увидишь. Так о чем я? Вот, короче, слово за слово, она увидит, что ты и парень не промах, и не хам, и не скучный какой-то, а там уже дальше само пойдет.
  "Куда пойдет?" – спрашивал ты.
  – А это уж сам разберешься! – усмехался Коул, туша свою папироску. – Дальше, как говорят военные, по обстоятельствам. Так, ну ты танцулькам дальше учиться будешь? А то, ты не обижайся, но одна скрипка да скрипка – это как масло без хлеба.

  Когда же в городе ты "припер его к стенке" о том, что там происходит в борделе, Коул, который был под хмельком, тяжело вздохнул, и выдал тебе "всю правду".
  – Правильно говорит миссис Риггс, ох правильно! – ответил он мрачно. – Я Дарра, сейчас тебе всё расскажу, а ты мотай на ус. Бордель – это, брат, дом дьяволов, как церковь – дом божий. Ты не слушай, что про это место другие говорят, я тебе настоящую правду скажу. Когда туда первый раз приходишь – оно вроде всё красиво: музыка бренчит, дамочки улыбаются, обставлено все с шиком, напитки всякие... А только это для отводу глаз, дурачков заманивать! А на самом деле, как переступишь порог, Сатана возьмет твою душу, осмотрит, обнюхает, и ежели ли есть в ней изъян, хоть один грешок, хоть малюсенький – он сразу над твоей душой власть получает! И единственный способ от этого отделаться – привести туда таких вот как ты, олухов несмышленых, полдюжины, а лучше дюжину, заместо себя, тогда и отстанет. Вот так это и работает. Я было хотел тебя туда отвести, да вот, совесть заела, поэтому так про это прямо и говорю. Пропадай стало быть, моя душа, а твоя, может, еще спасётся. А кричат почему так? Так известно почему! Дьявола приветствуют. Эти дамочки, что там находятся – только с виду милые, а на самом деле – ууууу... Ну, нет, не ведьмы, конечно, колдовать не умеют, но, так сказать, меченые. Слуги Сатаны! Понял? Так что езжай на ранчо и радуйся, что у меня душа добрая да совестливая. А мне туда зайти как раз надо – отметиться. А то лишит меня Сатана сна, и что тогда? Всё тогда! Работать не смогу. Давай, давай, топай. Только миссис Риггс не говори, а то она расстроится, а зачем нам её расстраивать? Она уж тут ничего не исправит. А в церковь ходи почаще!
  И они ушли вдвоем с Майклом, и ещё не дошли до угла, как ты услышал, что Майкл заливисто хохочет на всю улицу. Вот как человека пробирает! Казалось бы, тут плакать надо, но вот какую силу имеет Сатана над людьми!

***

  В августе случился праздник – свадьба на одном из ранчо, куда позвали всех местных скотоводов, и вас тоже. Айк и Джи-Ти туда не поехали, а мистер Риггс с семьей поехал, и вас с Коулом взял. Накрыли огромный стол, желали всякое хорошее молодым, потом на ровном, убитом каблуками пятачке земли, устроили танцульки! Тебе достались три девчонки – курносая веснушчатая мисс Дебора, сестра невесты, которой было лет пятнадцать, высоченная, как сосна, Дженнифер Хиггинс и ещё одна полная, черноволосая девочка, Сара Фицгиббонс, которая танцевала хуже всех, но зато улыбалась больше всех. Ну, а когда уже и вальс, и мазурку оттанцевали, пошел "квадратик", и там уже все со всеми потанцевали, и ты даже с невестой танцевал, и с Джудит тоже. Нельзя сказать, что ты был самым ловким танцором, но особо ловких тут и не водилось. Главное, что всем было весело, хорошо, и никто ни с кем не подрался и не убил!

  Твои апроши по отношению к Джудит имели по началу переменные успехи.
  Истории о путешествиях она засмеяла.
  – Куда ты путешествовать-то собрался, Дарра? – говорила она, когда вы оставались одни. – Ну вот скажи, хотя бы, в какой стороне Техас, а?
  Ты показывал наугад, а оказывалось, что совсем не там.
  – Вот так и в прерии потерялся! Да у тебя же даже лошади нет, прости Господи! Да и что ж там в прерии интересного? На звёзды можно и тут посмотреть. А индейцы – нееет, я никаких индейцев видеть не желаю! От них добра не жди! Вот если поехать в Сан-Франциско – это дааа... Но ты же ни за что до Сан-Франциско не доберешься. Да и что там делать без денег?

  Ты долго не понимал, почему все женщины говорят про этот Сан-Франциско, как будто там мёдом намазано – подходи да слизывай. Коул там тоже не был, хотя кое-какие сведения у него на этот счет имелись.
  – Уж больно, говорят, красивый город. С одной стороны – море, с другой – мильон жителей. Ты хоть знаешь, что такое мильон, деревня? ОЧЕНЬ много! Больше, чем ты за свою жизнь долларов заработаешь, браток. Вот так-то. Говорят, правда, что там китайцы какие-то, дрянь людишки, но говорят ещё, что вообще красиво. Ну там... платья всякие. Дома да набережные. Океан опять же! Знавал я одного калифорнио, так он мне все уши прожужжал про закат над океаном, про рыбу морскую, про всякую чепушню ихнюю. А по мне так главное, чтобы девчонки посмелее были.
  Но в общем ты понимал, что даже Коул в этом вопросе подкован не очень.
  Джудит же ничего тебе не объясняла.
  – А вот съезди – тогда и поймешь, путешественник! – говорила она. И мечтательно добавляла. – Эх, Сан-Францииииско...

  Но зато ей нравилось, как ты играешь на скрипке, кроме того, твои наблюдения относительно погоды и разные приметы были ей весьма интересны. Знать погоду женщине очень важно – а то вдруг ехать куда-то, в город, например, так надо обдумать заранее, как одеться.
  Однако вы все же сблизились. Ты стал замечать, что она реже над тобой смеется, а чаще просто улыбается, чаще подгадывает так, чтобы приехать на пастбище, когда там находишься ты, привозила вам из дома что-нибудь вкусненькое или смотрела, как вы работаете, а могла даже и помочь немного или сварить кофе на костре, пока вы заканчивали считать коров.
  От Коула не скрылось то, что вы посматриваете друг на друга.
  – Ну ты смотри Дарра, поаккуратнее! Дочка босса – это, знаешь, как бочонок с порохом, если не знаешь, что делать, лучше отойди.
  Ты спросил, мол, почему, что в этом такого?
  – Да не любят отцы, когда вокруг их дочек кто попало вьется, ты уж прости за прямоту. У тебя вот за душой ни цента не водится, ни седла нету своего, ни лошади. Ежели у вас шуры-муры заведутся, то папаша тебя хорошо если просто с ранчо выгонит, а может и отколотить как следует, а это, знаешь, будет не поджопник любящей ногой, что тебе твой батя отвешивал. А ежели она за тебя замуж захочет, то тут может нехорошо получиться – придется тебе её домой к себе везти. А куда домой-то? На ферму на вашу? Так я её видел. Там, браток, во-первых, уже есть хозяйка, а Джудит наша – она хоть и не прынцесса, но и не то чтобы осчастливит её за свиньями бегать. Может быть, конечно, что мистер Риггс тебя к себе в семью примет, но я б на это не рассчитывал. Кто ты здесь будешь? У Майкла на побегушках? Были бы вы с Майклом друзья-приятели – тогда да, но для него ты – работник и всё. А мужчине, браток, если он жениться надумал, свой дом нужен. А на какие шиши ты его заведешь?

  Но ломать голову над этой проблемой тебе не пришлось. Когда Джудит уже пару раз сказала что-то вроде: "Какой ты милый, Дарра", чем, конечно, тебя обрадовала, у тебя завелся соперник, и такой, что ух! В октябре они с матерью поехали в город покупать ткань на новую одежду, и им повстречался Нед Сибили, который помог вытащить застрявшую в грязи повозку. Вообще-то они знакомы были и раньше (собственно, ты видел Сибили на той свадьбе), но теперь между ними что-то такое началось, что для ваших с ней отношений было явно не в кассу.
  Нед был сыном одного вашего соседа, ранчо их называлось "Бегущая Эс". Неду было двадцать лет, у него уже начали расти усы, у него была красивая жилетка (все её называли "дымчатой с искрой", что бы это ни значило), красивая серебряная пряжка и очень красивый вороной конь. А у тебя ничего этого не было. Он, правда, не умел играть на скрипке, но умел играть на губной гармошке. Сапоги он натирал медвежьим жиром так, что они аж скрипели, и ещё у него были дружки – его кузен Кайл и парочка городских охламонов, гонявших коров из загонов до мясных лавок, которых он угощал пивом и с которыми иногда играл на бильярде.
  Стадо у Сибили было не больше вашего, но Нед – единственный сын, и родители в нём души не чаяли. Поэтому свободного времени у него было много, и деньги тоже имелись. У тебя, конечно, было известное преимущество – ты был все время рядом, а их ранчо было в пяти милях. Но зато Нед мог дарить ей подарки (то какое-то зеркальце, то отрез шелка), лучше тебя ездил на лошади и лучше кидал ларьят. И был в нём какой-то приятный лоск, на который девушки, как известно, падки.
  К зиме ваши с Джудит отношения изменились, не то чтобы кардинально, но значительно. Ты, возможно, не смог бы описать это словами, но почувствовал очень хорошо. По-другому она стала улыбаться, по-другому говорить, по-другому молчать. Она была по-прежнему дружелюбна, но однажды, постаравшись сделать для неё что-то приятное, ты услышал фразу, резанувшую по живому: "О, Дарра, мне так приятно, но не стоило так беспокоиться!"
  "Не стоило так беспокоиться, Дарра, потому что ты хороший парень, но тебе вряд ли светит."
  К чести Джудит, нельзя было сказать, что она тебя вовсе перестала замечать, пожалуй, нет. Но это была гонка, в которой, как сказал бы Коул, ты со старта отстал на полкорпуса. А к весне – на два корпуса: это ты понял, когда увидел, как вполголоса переговариваются мистер и миссис Риггс, поглядывая на свою дочь.

  Ты как-то спросил у Коула, что он думает про молодого Сибили.
  Коул сначала удивленно поднял брови, мол, какое тебе дело до Неда Сибили, и сказал:
  – Ну так, ничего себе парень...
  Но потом посмотрел на тебя, сложил два и два и добавил:
  – А вообще такой... с душком. Балуют его больно сильно, ещё немного – и пижон получится! Да я его на бильярде в два счета вздел бы!
  Как ты уже понял, "пижон" для Коула было одной из самых нелестных характеристик.
  Чуть позже Коул взял и подарил тебе... шляпу! Настоящий Стестон!
  – А то хозяйская вон расползается потихоньку, дрянь шляпа! А этой сносу не будет, носи хоть всю жисть! Да и вообще! Тебе, получается, вон уже лет сколько! Совсем взрослы! Ещё немного – и будешь настоящим рэнч-хэндом.
  Это была хорошая шляпа, и она пришлась тебе впору.

  Но у самого Коула приключилась беда почище твоей.

  Было это уже весной, в конце марта, после дня Святого Патрика, на который опять устроили танцы, уже в городе (и все посмотрели, как мисс Ригг отплясывает мазурку с молодым Сибили). Коул стал важным, таинственным, у него в городе завелись какие-то дела, в которые он вас не посвящал, и даже пару раз отпрашивался у мистера Риггса посреди недели за свой счет.
  А потом в воскресенье, вы поехали, как обычно в город, только без Майкла и Гэйба, потому что отец за что-то рассердился на них и заставил чинить курятник.
  Ты пошел в церковь, а Коул – по своим таинственным делам, а встретиться вы должны были в "Рюмочной номер 3".
  Коул ввалился туда чернее тучи, взял бурбона, выпил один у стойки, а потом взял с собой и всю бутылку, и только тогда поискал тебя глазами.
  Ты спросил, в чем дело?
  – В чем дело! Тётка моя померла, вот в чём дело!
  Ты ему посочувствовал, но он отмахнулся.
  – Да пусть её там черти обглодают, не в этом дело. Сегодня читали завещание. Она всё оставила этой своей пигалице! А мне – только пять долларов на виски и старый шифоньер!
  Это, оказывается, была такая издевка – шифоньер Коул ненавидел, потому что когда бы он ни приходил к тёте в гости, та заставляла его двигать, а Коул, стараясь быть хорошим племянником и заслужить часть наследства, всегда это проделывал, пыхтя и надрываясь.
  – Шифоньер я продал этой дуре с ходу, не торгуясь! Мать её за ногу, ну это ж надо было меня так прокатить! Сколько я на этом ранчо проторчал заради неё! Ждал-ждал – и на тебе! Ей магазин, а мне – пять долларов и шкаф! Что б её на том свете мул лягнул, старую перечницу!
  И он ещё долго сокрушался, обхватив голову руками.
  – Уеду я отсюда ко всем чертям! Поеду на юг! В газетах пишут, сейчас из Техаса большие стада гонят на север, там можно легко денег поднять. Завтра же и уеду! Так что давай-ка сегодня не как обычно, а как следует напьемся!

  Тут краем глаза ты увидел, что в рюмочную ввалилась шумная, веселая компания молодых людей – это был Сибили со своими приятелями. Все столики были заняты, но они с шутками-прибаутками выдворили наружу какого-то наклюкавшегося старичка и заняли его место. Потребовав пива и сигар, они стали обсуждать что-то весьма смешное, потому что периодически от их стола доносились взрывы смеха.

  – Я говорю не о войне, – ответила мама с горечью. – Я говорю о твоем отце. Он погиб не на войне, к твоему сведению.
  И больше вы не возвращались к этой теме.

***

  Присланные рассказы издатель опубликовывать не спешил, но посоветовал тебе обратиться в журналы и подсказал несколько еженедельников в Новом-Орлеане и Мемфисе. В парочке рассказы согласились напечатать, и хотя гонорары были скорее символическими, тебе прислали выпуски журналов, где на страницах красовалось имя Рональд Эгертон.

***

  Элис полностью поддержала твой план.
  – Поступай, как считаешь нужным! – сказала она. – Я приму любое твоё решение.
  Изо всех сил она постаралась не показать, как ей невесело, что ты опять уезжаешь, возможно, навсегда. Но что-что, а провожать и ждать она умела.
  – Не беспокойся, с нами всё будет в порядке. У меня теперь много времени. Если понадобится, я обучу Дэниэла всему, что умею, а для остального найду ему хороших учителей. Детям твоих кузенов они все равно понадобятся.

  – А ты не возьмешь меня с собой? – спросил тебя твой сын. – Я хочу поехать с тобой.
  И тебе пришлось объяснить, что дорога опасна, что ему надо подрасти, и вот тогда... а пока пусть слушается маму и дядю Каспера.
  – Ааа... – сказал твой сын разочарованно. – Хорошо, я понял, сэр. – И отдал тебе честь, как маленький солдат, получивший приказ.
  Ты тогда понял, что толком не знаешь, какой он – добрый или злой, нежный или нет, храбрый или трусоватый. Ты только видел, что он растет довольно замкнутым, нелюдимым. Сам по себе играет, не очень-то дружит с детьми Каспера и Джорджи, не очень-то жалует их самих.
  Ты попробовал вспомнить, каким был ты в семь лет, но с тех пор столько всего произошло? Ты помнил только, что был гораздо беззаботнее, несмотря на то, что твои родители были куда более строгими. Хорошо это или плохо? Ты не знал.
  Было хорошо сидеть в отцовском кабинете, курить сигары и писать рассказы о былых сражениях, местами приукрашивая, местами сгущая краски, составляя письма бывшим конфедератам и переписывая набело места из книги. Но это занимало время. Только теперь ты понял, что сыну оно тоже было нужно.

***

  Ты добрался до Канзас-Сити без особых проблем – по тому же пути, по которому когда-то с отцом вы отправились в Канзас. Миссури зализывал раны, нанесенные гражданской войной – кое-где, особенно в западных округах, ещё видны были пепелища на месте ферм, но на некоторых уже выросли заново отстроенные дома, а заброшенные поля были снова распаханы под рожь и овес или засажены табаком и пенькой.
  Канзас-Сити вымахал раз так в шесть или в семь – тогда здесь жило меньше пяти тысяч человек, теперь без малого тридцать! Оказывается, пока ты воевал и писал рассказы, страна развивалась...
  Из Канзас-Сити – на пароходе в Омаху. Ты увидел своими глазами, как на огромных, тяжелых паромах на Западный берег Миссури переправляют штабеля в сотни шпал, кургузые паровозы, похожие на откормленных железных баранов, и грузовые платформы. Здесь, в Консил-Блаффс, начиналась трансконтинентальная железная дорога. Отсюда цивилизация янки пыталась покорить дикий, непокорный материк.
  Омаха тоже уже была большим городом – пусть вдвое меньше Канзас-Сити, но не менее оживленным. Особенно тебе запомнилось огромное количество повозок – новых, ещё пахнущих свежей краской, бывалых и видавших виды, совсем старых, поломанных, изношенных, ждущих, когда их разберут на дрова, а металлические части, может, ещё используют, если они не проржавели до конца.

  В Омахе ты оставался почти до середины апреля – нужно было подождать, пока по пути следования подрастет сочная трава, иначе скотине будет нечего есть. Кроме того, караваны в Орегон отправлялись часто, а вот караваны в Калифорнию собирались теперь пореже. Золотая лихорадка закончилась. Все, кто бежал в Калифорнию от войны, уже давно уехали. Но всё равно были желающие отправиться через континент: к родственникам, в поисках лучшей жизни, а может, как и ты – ради наследства.
  Ты употребил время с пользой – купил себе хорошую повозку, запряжку мулов, и разузнал, что может понадобиться в дороге. Сперва ты подумывал купить Конестогу – огромную "колесную баржу" с выгнутыми по краям бортами ("больше повозка – больше влезет припасов"), но мастер тебя быстро отговорил.
  – Конестога для такого длинного длинного путешествия не подходит, – сказал он. – Если вы едете в Колорадо или в Вайоминг – тогда да. Но при таком долгом пути она убьет ваших животных, даже если вы возьмете быков. Вам нужна Шхуна Прерий, тут не может быть двух мнений. Сколько у вас времени? А, ну, в Калифорнию люди не соберутся раньше, чем через неделю-две. Я вам построю новенькую, в лучшем виде, уж будьте покойны!



  Вы обсудили, какой она будет – оказывается, там были свои тонкости: каким должен быть тормоз, из какой стали сделать оси, использовать дуб или клен, и делать ли подрессоренные козлы.
  – Советую поставить хорошие козлы, мистер Босс, – сказал мастер. – Если вы едете сами по себе, вам не с кем будет меняться на них, и вы, клянусь, отобьете всю корму, хе-хе, пока доберетесь до Южного Перевала. Ведь сама-то повозка без рессор! А в какой цвет вам её выкрасить? – спросил он с интересом. – Сейчас особенно популярны цвета государственного флага: синий с красной полосой и белый парусиновый верх. Но я могу покрасить зеленым или желтым. Или, если хотите, покрашу в небесно-голубой с желтой полосой, ведь вы из Миссури, не так ли?
  К повозке нужно было купить ещё множество принадлежностей – ящик с инструментами, домкрат, бочку для воды, ведерко и кисть со смазкой для колес, парусиновый верх. Затем настала очередь покупать припасы. К счастью, караваны переселенцев ходили по прериям давно, и уже давно было высчитано, сколько и каких припасов нужно на переход в тысячу шестьсот миль, а именно столько тропа и составляла.
  Брать нужно было не самые питательные, а самые нескоропортящиеся продукты: муку, бекон, солонину, рис, бобы, сушеные персики и изюм. После войны продавали ещё много консервов – ты взял по ящику тушеного мяса и сгущенного молока, а ещё торговец посоветовал тебе запастись кофе, чаем, табаком и виски.
  – Многие переселенцы – люди семейные. Они все возьмут еду с собой, а вот на кофе и табаке скорее сэкономят. Вот тогда-то вы на них и подзаработаете!
  Он также дал тебе советы, сколько брать с других людей, чтобы цены не были ни грабительскими, ни слишком низкими.
  – Ну, а в общем, смотрите сами! Это теперь ваш кофе и ваш виски, мистер. И советую взять ещё второй бочонок для воды – воды будет не хватать. Желаю удачи!

  Наконец, караван собрался. Вести его наняли двух джентльменов (потому что если один в дороге умрет, кто-то должен его заменить). Первый был сухопарый мужчина постарше тебя, родом из Филадельфии, Кеннет Томпкинс. Он сказал, что провел уже больше десятка караванов и знает все короткие маршруты (они назвались кат-оффами – "срезами"), и что деньги берет вперед и только за то, что покажет дорогу.
  – Если у вас есть свой капитан – хорошо, а если нет – выберите его. Я не буду капитаном, я только покажу дорогу. Я не отвечаю за то, сколько из вас выживет – только за то, что выжившие прибудут именно туда, куда собираются. Как идти, быстрее или медленнее, ждать ли отставших – это всё решайте сами, мне всё равно. У меня только одно правило – не пить воду из рек. Если я замечу, что кто-то пьет воду из реки – того я пристрелю, будь он хоть пятилетний ребенок, хоть беременная женщина. И мне плевать, что вы потом сделаете со мной: лучше смерть от петли или пули, чем от холеры, вот что я скажу. Других правил у меня нет. На все вопросы, на какие смогу, я отвечу, но разбираться в ваших ссорах я не намерен – делайте это сами. И предупреждаю сразу: деньги я не верну, даже если кто-то из вас решит повернуть назад.
  Второй был задиристого вида парень, Коллин МакМёрфи. Он был, как ты догадался, солдатом, который, похоже, дезертировал во время войны и рванул в Калифорнию, а потом вернулся назад, когда угроза призыва уже отступила. Он сказал просто:
  – Да, я ходил туда, в Калифорнию. Да, я хорошо знаю реку Гумбольт, я там был и всё запомнил. Я смогу провести вас там. Я возьму триста долларов вперед за то, что поеду с вами, и сверху половину денег, которые вы заплатите Томпкинсу, если он не сможет довести караван до конца.
  Поселенцы выбрали капитана – седоусого мистера Диккла с солидными бакенбардами, который сразу напустил на себя важный вид. Мистер Диккл, заложив пальцы в разрезы жилета, объявил также и свои правила: он запретил играть в карты и другие азартные игры, разводить без разрешения костры и напиваться допьяна, а также открывать огонь без команды, буде вам встретятся дикари.
  К тому времени, как всё это было решено, твоя повозка оказалась готова – ты загрузил её, опробовал и остался вполне доволен.

  И вы тронулись – все двести пятьдесят человек на более чем полусотне фургонов, с целым стадом скота, которое гнали позади, чтобы оно не поднимало пыль на дороге. Это было самое пестрое сборище, какое ты только видел. Тут были и американцы, и иностранцы: поляки, венгры, шведы и ирландцы. Тут были белые, но была и негритянская семья. Были, как и у тебя, новенькие Шхуны Прерий, выкрашенные в красный и синий цвета, а были и обычные грузовые и даже фермерские повозки, переделанные для путешествия.
  Вскоре ты понял, что хотя Орегонская Тропа (Калифорнийская тропа совпадала с ней на большей части пути, ответвляясь на юг только в Форт-Холл в Айдахо) и существует давным-давно, люди по-прежнему наступают на одни и те же грабли, отправляясь в путешествие по ней.
  Они все берут слишком много вещей.
  Они везут сундуки с платьями, венские стулья, шифоньеры и даже фортепьяно. Они везут железные печи и решетки для камина. И всё это – потому что эти предметы напоминают им о доме. Без них вполне можно выжить, но люди ведь не хотят выжить, они хотят жить. Они воспринимают дорогу, как всего лишь эпизод своей жизни, и пытаются пронести кусочки старой жизни в новую. Их пугает не необходимость жить без венских стульев или без фортепьяно, их пугает сам вид этих вещей, всегда сопровождавших их, а теперь выброшенных на обочину, потому что выглядит это жутко. Как будто ты выбросил саму надежду зажить лучше, чем раньше. Да и просто жалко выбрасывать то, за что ты заплатил, когда вез через океан.
  А дорога эта, дорога к новой жизни, была на самом деле дорогой смерти.
  Поначалу казалось, что путешествие – вещь утомительная, но в целом приятная. Люди были приветливы друг к другу, вежливы, старались помогать, обмениваться и делиться припасами и инструментами. Природа вокруг выглядела чудесно – перелески, речки, озерца, рощицы. Попадались и фермы, и торговые посты, и маленькие городки. По вечерам у костров играли концертины, скрипки и губные гармошки, во время дневных привалов дети, которых было много, играли в прятки и в жмурки.
  Но это была самая легкая часть.

  За эти первые недели путешествия ты познакомился с некоторыми из своих спутников, особенно с теми, что покупали у тебя какие-то припасы – таких пока было мало. Но некоторые, увидев, что ты путешествуешь один, приглашали тебя к своему костру, расспрашивали о чем-либо, делились едой – искусные хозяйки умудрялись прямо на колесах замешивать тесто, делать пироги и пудинги.

  Семья Тилтонов была такой большой, что ехала аж на двух фургонах – одним правил сам Генри Тилтон, другим его сын Фредерик. У них с женой было пятеро детей – два сына, три дочери, а ещё зять, тётка... Они были переселенцами из Массачусетса, у них в Калифорнии была родня – уехавший ещё в сорок девятом брат звал к себе, говорил, что земля не проблема, очень хорошая и её всем хватает, а климат – просто сказка! Сам Тилтон был аптекарем, но торговля снадобьями ему изрядно надоела, и теперь он собирался выращивать апельсины, что обещало быстрый и гарантированный доход, потому что "земля в Калифорнии такая – что в неё не бросишь, само растёт, забудешь стул в саду – и он ростки даст!"

  Ты познакомился с Мьежко Точинским – он, как и ты, был мятежником, и участвовал в недавнем восстании. Его брата казнили, а он взял его жену и детей в охапку, продал дом и бежал из страны. Он не очень хорошо говорил по-английски, но так жарко жестикулировал, что смотреть на него было уморительно. Это был живой, активный человек лет тридцати шести, он хотел оказаться как можно дальше от Европы.
  – На край земли! – говорил он. – Подальще от крулей, царей, всех! Так!
  Он много улыбался и был добрым, сильно сочувствуя всякому горю.

  Нортон Мюррей был здоровенный угрюмый шотландец, вечно всем недовольный. Конечно, не все шотландцы жадные, как в бородатой шутке: "Был в гостях у МакДугалов – чисто, но очень уж скромно! – А что подавали на стол? – Только пепельницу!" Но Мюррей и в самом деле был такой – вспыльчивый, крутого нрава, он торговался за всё, как в последний раз, насупливая свои кустистые брови, а допроситься у него чего-либо было трудно. У него было два сына – оба здоровенные кабаны, в отца, одному двадцать, другому шестнадцать, и он не стеснялся давать им подзатыльники, если они что-либо делали "не по-евонному". Но люди по странной прихоти разума к нему тянулись – в нём чувствовалась какая-то житейская мудрость и природная сила. Казалось, что вот этот человек понял жизнь: "Своей щепотки не уступит, чужой ни крошки не возьмет." К тому же попусту он не болтал, а вот поучал охотно. С тобой, впрочем, он не пересекался – всем закупился заранее, а кроме того, вез кучу всякого барахла, тоже явно от жадности.

  Завязывались в дороге и романы – ты одним из первых смекнул, что младшая дочка Тилтонов, ладная, скромная темноволосая девушка, влюблена в молодого Харди Гривса. Гривс тоже был парень что надо – статный, похожий на благородного оленя, с красивыми аккуратными усами и голубыми глазами, он мог понравиться кому угодно. Он ехал в Калифорнию вместе с отцом, человеком среднего достатка, которому врачи посоветовали сухой климат для излечения. У Гривса была лошадь, купленный недавно индейский пони, и он ездил по окрестностям якобы на разведку, а на самом деле собирал букетики цветов для мисс Тилтон, которая принимала их с плохо скрываемым восторгом.

  По старой доброй американской традиции, помимо продовольствия фургоны были набиты оружием. Даже на войне ты не видел такой разноголосицы: тут попадались и списанные со складов карабины, купленные в последний момент по дешевке, и видавшие виды хокеновские винтовки, и магазинки Генри, и их улучшенный вариант – карабины Винчестера с окошком сбоку для быстрой перезарядки, блестевшие латунью затворных рам. Такое оружие даже для тебя было в новинку. А были и какие-то древние мушкеты, кремневые дробовики времен войны за независимость, из которых стрелять подошло бы разве что бабуле Тилтонов – бодрой старушке, похожей на коршуна. Переделанные под патроны морские кольты с отломанными рычагами соседствовали со старыми драгунскими револьверами, а у Гривса на бедре болтался револьвер Ле Ма – с двумя стволами, один из которых стрелял пулями, а другой – картечью.
  Но стрелять было не в кого – ни бандиты, ни индейцы вас долгое время не то что не беспокоили – их и не видно было. Охотиться тоже не получалось – за четверть века животные научились обходить тропу стороной, и разве что птицу или кролика ещё можно было подстрелить, отойдя немного в сторону.

  Однако стоило вам выехать из более-менее обжитых районов Небраски в прерии Вайоминга, как ты понял, что путешествие не будет скучным – и не потому что вокруг происходит много интересного, а потому что надо было держать ухо востро.
  Тропа представляла собой не столько дорогу, сколько проплешину в траве, продавленную тысячами повозок. И по краям этой полосы лежали выбеленные солнцем черепа и скелеты, сломанные колеса и повозки, выброшенные вещи. В одном месте вы наткнулись на целую вереницу сожженных и разломанных повозок. Индейцы?
  – Не, – объяснил МакМёрфи. – Поселенцы сами сожгли свои повозки. От отчаяния, наверное.
  Никто тогда не понял, что он имел в виду.
  А вот что все заметили – так это сотни, нет, тысячи могил тех, кто до вас бросил вызов Великой Американской Равнине. Эта земля была усеяна костями. Иногда попадались целые небольшие кладбища. На одних могилах были оставлены таблички, на которых можно было прочитать имена и прикинуть, взрослый это был или ребенок. На других табличках надписи давно стёрлись, а на некоторых могилах вообще никаких табличек не было – только безымянные холмики, поросшие травой.

  И, черт побери, вы очень быстро поняли, как появились эти могилы.
  Смерть могла прийти откуда угодно. Можно было задремать на жаре и свалиться под колеса собственной повозки – так погиб сын мистера Диккла. Можно было присесть по нужде в кустах и быть укушенным гремучей змеёй, как произошло с одной из племянниц Мьешко – бедный сердобольный поляк едва все волосы себе не вырвал. Можно было быть убитым молнией, что случилось с зятем Тилтона – ведь на равнинах прятаться от грозы было негде. Можно было быть застреленным из-за пустякового спора, подхватить какую-нибудь болезнь, получить по башке копытом мула, погибнуть от неосторожного обращения с оружием – как своего, так и соседа.

  И чем дальше вы двигались, тем больше менялись внутренне. В прериях трудно выжить, но трудно и не сойти с ума. Почему?
  Да потому что эта земля была создана не по размеру человеку. Представь себе, что ты нашел огромные ботинки на берегу реки, вставил в них ноги и понял, что они даже не болтаются у тебя на ногах – ты с таким же успехом мог бы нацепить на ноги корыта. А теперь представь, что из-за кустов со стороны реки раздался плеск и фырканье, и ты понял, что их хозяин – там. Он огромный, и ты не знаешь, добрый он или злой, но знаешь, что он просто сильнее тебя, как человек сильнее мыши. А потом ты понял, что это были только детские ботиночки...
  Прерии были огромны, непостижимы разуму. Здесь не было ни лесов, ни домов, никакого следа человека, кроме костей и могил, которые от этого смотрелись ещё более жутко. Повсюду, насколько хватало глаз – только трава, невысокие холмы, ну, может, дерево или два... И вы со своим смешным караваном посреди этого безбрежного пространства!
  А однажды небо потемнело и вскоре на вас налетел ураган. Нет, не в смысле, что это был сильный дождь с сильным ветром. Это был смерч – торнадо!

  С убийственной быстротой он надвинулся на вас, и это было так колоссально, так ужасно, что многие люди закричали от страха, а быки замычали.
  Несколько минут казалось, что торнадо пройдет мимо, но он обрушился на караван, непредсказуемый, играющий, шальной, перевернул несколько повозок, закрутил фигурки людей, венские стулья, оторванные колеса, шляпы...
  Ты увидел, как побледневший Харди укрывает плачущую мисс Тилтон под повозкой, а стихия, смеясь, расшвыривает человеческие жизни, словно бумажки. И ничего нельзя сделать... вы – всего лишь муравьи перед лицом бесконечности.

  Переход был ещё и очень тяжелым физически. Ты понял, что в одиночку его осилить нельзя в принципе – иногда нужно было несколько человек, чтобы закатить фургон в гору или наладить нормальную переправу. Хуже всего были переправы, ведь многие переселенцы не умели плавать, а рек и ручьев вам встретилось превеликое множество.

  Топкие берега и быстрое течение собирали свою жатву животных и людей – даже несмотря на то, что вы натягивали канаты, страховали друг друга, броды были самым опасным местом. Всё бы ничего, но идущие впереди фургоны, особенно тяжело нагруженные, так размягчали дно, что повозкам, шедшим в конце было очень тяжело выбраться – колеса засасывало в ил по самые оси, а иногда наоборот опрокидывало фургоны течением.
  Много неудобства причиняла пыль – полсотни повозок поднимали её столько, что к очередному привалу несмотря на все ухищрения пыль покрывала всё как снаружи, так и внутри. На самих повозках никто кроме возниц и больных не ехал – не только потому, что они были сильно нагружены, но и потому, что люди предпочитали идти пешком в стороне, лишь бы не дышать пылью. Все приспосабливали платки на рты и носы, закутывались в покрывала, страдали – но шли и шли вперёд.

  По ночам глядя в усыпанное звездами бесконечное июньское небо, ты думал, что этот поход был вполне сравним по напряжению сил с маршем Железной Бригады, только растянутым на долгие месяцы. И, как и марш Железной Бригады, он изменил людей вокруг тебя.
  Мьешко совсем опустился – почти ничего не осталось от того улыбчивого и немного печального, но хорошего человека. Он стал покупать у тебя виски и иногда, несмотря ни на какие запреты, напивался допьяна, лежал в повозке, а правила жена его брата.
  Капитан Диккл сильно сник после гибели сына – он давно махнул рукой и на карты, и на отстающих, и на всё вокруг. Усы его, прежде важно топорщившиеся, теперь уныло повисли. Когда его кто-то о чем-то спрашивал, он отвечал не сразу, как будто словам приходилось пройти сквозь тяжелые мысли, клубившиеся, словно тучи, у него в голове.
  Тилтоны стали тихими, настороженными, зажатыми. Больше они не играли на концертине у костра и никого не угощали пирогами, разве что если тихонько отмечали какой-ниубдь праздник.
  МакМёрфи, хоть и проходивший раньше этот маршрут, признавал, что в тот раз всё было как-то попроще. Он стал задирист пуще прежнего и на глазах у нескольких людей, поссорившись с одним шведом, застрелил его. Дело было так – он ударил шведа по лицу, а тот схватил ружье и заставил его под дулом мушкета извиниться. МакМёрфи извинился, а потом, стоило шведу опустить ствол, выхватил кольт и всадил в бедолагу весь барабан. Никто ничего ему не сделал, потому что... потому что всем было все равно? "Убийство – тяжкий грех, но ведь швед первым схватился за ружье..."
  Молодой Гривс на глазах возмужал – теперь это был не щеголеватый юноша с востока. В его глазах прорезалось что-то от молодого волка, что-то вроде того, что появлялось у кавалеристов вашей бригады после первого года службы. У него отросла щетина, скулы обозначились острее, голос стал увереннее. Его отец много болел, и Харди больше не разъезжал на лошади, а правил фургоном. Он больше не носил мисс Тилтон букетиков, зато помогал их семье разбивать лагерь, когда управлялся со своим, носить воду и добывать топливо. Об их отношениях болтали всякое, а МакМёрфи как-то сказал с завистью: "Ой, да конечно он её завалил уже! Поглядите, как она на него смотрит! Как будто он Иисус Христос и вождь всех индейцев в одном лице, етить его!"

  Некоторые поворачивали назад, но с каждым днем таких становилось всё меньше и меньше – чем дальше, тем страшнее было остаться одному. Только сговорившись с двумя-тремя другими семьями можно было иметь какие-то шансы на возвращение.
  А некоторые сходили с ума! Ты сам видел какую-то тётку, которую пришлось связать, чтобы посадить в фургон, потому что она рыдая, обняла попавшееся у дороги дерево и сказала, что никуда больше не пойдет, и пусть её лучше оставят здесь, и дальше какую-то несуразицу из Библии. Да и вообще... от таких дел много у кого чердак начал протекать. И ты не был исключением.
  Иногда ты просыпался и... и не мог вспомнить лица ни Элис, ни своего сына, как ни силился. Иногда тебе снились странные, красочные сны – в них ты видел отца, дядю Рональда, или дока Дюпона. Однажды ты проснулся, уверенный, что всё твоё тело покрылось язвами, и пришлось развести костер и найти зеркальце, чтобы избавиться от этой безумной мысли.
  На войне враг был осязаем, а смерть – понятна. У тебя были идеалы, у тебя были товарищи, у тебя был командир и был приказ. Здесь же... здесь ты не вполне понимал, что происходит и зачем. Зачем дети умирают от укуса змеи или от цинги? Зачем МакМёрфи убил шведа, оставив целую семью без кормильца и рабочих рук? Зачем вы продолжаете этот убийственный путь? Разве апельсиновая роща в конце стоит этого всего – смерчей, переправ, пыли, мозолей, а главное – того страха, который переживали эти люди, и ты вместе с ними?
  Как вообще можно бросать вызов этой земле, по которой впору бродить только древнегреческим титанам или на худой конец голозадым индейцам, которые даже не понимают, что они – блохи, скачущие по животу бизона размером с целый штат?
  У тебя не было карты, а даже если бы и была – как бы ты ориентировался по ней в этой бескрайней земле?
  Но страх, надежда и гордость заставляли вас снова и снова сворачивать лагерь и ползти вперёд со скоростью пешехода, шаг за шагом, милю за милей, день за днём.

  Был только один человек, который не изменился ни на йоту – Кеннет Томпкинс. Этот мужчина со смешной фамилией только жевал травинку и кривил брови. Всё ему было всё равно – смерти, переходы, торнадо, жажда, убийства... Он всё это уже видел раз десять.
  – Как у нас идут дела? – спрашивали его люди.
  – Бывало и хуже, – неопределенно пожимал он плечами.

  Начались скалистые горы – и стало ещё тяжелее. Повозки ломались, животные и люди ломали руки и ноги, воды не хватало, еда у многих тоже стала заканчиваться. Все уже несколько раз перетряхнули фургоны и выбросили всё ненужное – и всё равно каждый раз находилось что-то, что в прошлый раз показалось нужным, и теперь вызывало дополнительную тоску необходимостью расставания.
  – Давайте-давайте, – злорадно говорил МакМёрфи. – Бросайте. Не будьте идиотами хотя бы теперь.
  А мистер Томпкинс только покусывал травинку и щурился.
  Только Мюррей ничего не выбрасывал и упрямо чинил ломавшуюся повозку. Ему с его сыновьями было легче других заталкивать её в гору, а с ними ничего не случалось – ни молнии, ни болезни, ни бури их не брали.
  Твоя же повозка становилась всё легче – уже раскупили и виски, и кофе (для многих – последнюю отраду, напоминающую о доме) и значительную часть продовольствия. Ты жалел, что не взял побольше лекарств – ты в них не разбирался, но тут можно было бы сделать отличную прибыль на средствах от поносов, мазях от ушибов или обычных пластырях. Многие косились на тебя неодобрительно, говорили, что надо бы этого крохобора того... распатронить вагончик, забрав еду и припасы! Их можно было понять – больше всего от голода страдали семьи, потерявшие повозки.

  Им приходилось полагаться лишь на сердобольность других членов каравана, а у тех у самих всё было рассчитано только на себя. Но неожиданно на твою сторону встал МакМёрфи.
  – Вы ошалели!? – сказал как-то собравшимся у твоей повозки и косо посматривающим в её сторону людям. – Это его припасы! Если он захочет, он может их хоть спалить. У нас свободная страна, никто не может говорить человеку, что ему делать с его собственностью, если он не нарушает закон. Терпите! Поломаться могла и его повозка. Надо было головой думать, прежде чем стальные печки с собой везти через весь материк!

  Единственное, что, пожалуй, приносило вам облегчение – это вид выбитых на скалах вокруг инициалов и дат переселенцев прошлых лет. Каких только надписей тут не было!
  "Лиам О'Брайен дошел досюда и дойдет до конца." Пятьдесят второй.
  "В память о моей Джуди, лучшей собаке на свете. Боб Аткинс." Пятьдесят шестой.
  "Бог помог нам, поможет и вам. Братья Галлахер." Пятьдесят восьмой.
  "Мы (длинный список имен) добрались сюда из Бостона, никого не потеряв. Боже храни всех странников на этой тропе!" Шестьдесят первый.

  Однажды Гривс-младший во время привала поднялся на уступ и выбил зубилом:
  "Гривсы и Тилтоны проделали этот нелегкий путь с Востока с Божьей помощью. 1867."
  – Мистер Босс! – крикнул он. – Хотите и про вас что-нибудь выбью?
  Ты ему, кажется, нравился.

  В Айдахо вы перевалили через гигантский и невероятно крутой холм, который так и назывался – Биг Хилл. Это было очень сложное место – скотина упрямилась, повозки буксовали, грозили сорваться, их приходилось тянуть наверх, а потом распрягать и потихоньку, на канатах, спускать вниз. Одному это было точно не под силу.

  Две повозки сорвались и покатились – одна только завалилась набок, а другая разломилась пополам. Как и чья-то жизнь – на до и после.

  Затем вы достигли Сода-Спрингс, и это стало для всех хорошей разрядкой. Здесь находились горячие источники, и каждый мог легко помыться и постирать вещи. Люди смотрели на тела друг друга: похудевшие, со следами недавно полученных шрамов и ушибов, и радовались, что худшее позади. Вы разбили лагерь на несколько дней – снова зазвучала музыка, кто-то даже танцевал, Гривс целовал мисс Тилтон, почти не прячась, и никого это не злило.
  – Рано радуются, – мрачно сказал МакМёрфи. – Осталась самая тяжелая часть.

  И, Господи Боже, он был прав!
  Вы въехали в долину реки Гумбольт. Хотя Невада уже три года как именовала себя штатом, слово "Территория" подходило к этим местам как нельзя лучше. Территория Смерти.
  Это было место, неподходящее ни для людей, ни для животных – выжженная солнцем, пересеченная, со множеством пригорков и коварных оврагов. Ни одного деревца, дающего тень, на десятки, если не сотни миль вокруг. Ни кролика, ни сурка. Поначалу ещё можно было поить скот в реке, но дальше она стала горькой от щелочи, и животные, как и вы, начали страдать от ужасной жажды. Вода была строго нормирована – по чашке в день, а солнце жгло немилосердно. По ночам же было холодно, но в качестве дров – только мгновенно сгоравший сухой и колючий кустарник, о который вы кололи руки.

  И именно здесь вам стали попадаться враждебные индейцы. До этого, на равнинах, вы видели их несколько раз – приземистые бронзоватые фигурки на горизонте. Они не проявляли к вам ни агрессии, ни интереса. На военном посту Форт-Ларами в Вайоминге вы с ними даже смогли поторговать, хотя это было скорее любопытно, чем полезно. В Айдахо вы индейцев вообще почти не видели. Но здесь, неподалеку от реки Гумбольт, жили жестокие племена пайюти и шошонов, а от шошонов, как известно, однажды произошли команчи, кентавры равнин.

  Индейцы приходили невесть откуда, воровали по ночам лошадей и быков, а одного мужчину-венгра убили, ударив дубинкой по голове, сняли с него скальп, отрезали член и запихнули в рот – вы нашли его раздетое, обезображенное тело только утром. И всё это так, что никто даже и не заметил! В другой раз дошло до перестрелки, и они ранили мистера Диккла стрелой в плечо.
  Приходилось держать ухо востро. Спасали вас только собаки, поднимавшие лай среди ночи, но собак было немного, на весь караван их не хватало, а индейцы, как волки, заходили с подветренной стороны. Справедливости ради нельзя сказать, что индейцы нападали часто, но они заставляли вас спать вполглаза и быть в постоянном напряжении. Их боевые кличи в ночи выматывали всех сильнее, чем день пути.

  И все же вы продвигались вперёд, оставляя позади могилы и трупы быков. От каравана после всего уцелело, пожалуй, две-трети. Не все люди погибли – кто-то повернул назад, кто-то, заболев, поехал в сторону известных поселений. Но многие и сложили головы в ходе трудного пути.

  И вот, на очередной переправе через приток повозки выстроились в длинную очередь. Дно было ненадежное, река неглубокая, но быстрая и очень холодная – несмотря на засуху, она не обмелела. Эту реку питали ледники в горах, таявшие в июле и августе особенно сильно.

  Очередь двигалась медленно – повозки часто застревали. Было понятно, что последним придется совсем тяжело.
  Так получилось, что Мюррей в этот раз оказался едва ли не в самом конце. И теперь он ехал вперед, заставляя других сдвинуть фургоны к обочине. Но никто не решался кинуть вызов грозному шотландцу и его сыновьям.
  Твой фургон уже значительно облегчился, и у тебя были все шансы проскочить даже после того, как его повозка проедет первым. Но он мог и застрять, и что тогда делать? К тому же, терять почти новый фургон, ни разу не сломавшийся за весь трудный путь, не хотелось – если ты собирался потом ехать в Монтану добывать золото, тебе он мог пригодиться.
  Ты оглянулся – неподалеку на лошади проезжал МакМёрфи. А следующим перед тобой был фургон Гривса. Кого-то из них можно было позвать на помощь, если начнется конфликт.
  Конфликт начался сразу же.
  – Съезжай в сторону! Съезжай, крохобор! А не то враз опрокину! – горячился Мюррей. У него наготове был револьвер, а у его сыновей – ружья, и ты понимал, что это – не миролюбивый швед. Такой если что стрелять будет первым.

  Здесь, с правой стороны деревни, азартно тарахтят винтовки, тот тут, то там слышны задорные выкрики. Там же, у моста, постреливают вяло, словно нехотя, будто кроме того безумного пулеметчика больше никому воевать не хочется. Да и звуки там соответствующие – все больше надсадные, раздирающие сердце стоны раненных. Тем большевикам, что не повезло получить пулю во время перебежки, никто не помогает – дураков нет соваться под американские пули. А вот тех янки, кому болос пустили кровь, оттащили за забор – Поллок видит, как санитар зашивает бледному, как полотно, парню ногу, а стрелок с окровавленной головой держит раненного за плечи, на давая дернуться.
  Да и вообще, если присмотреться, все кажется не так уж худо: после того, как пулемет скрылся, залегшие бойцы начали менять позиции и выяснилось, что убито всего человек семь, вряд ли больше: существенные потери для неполной роты, но незначительные в целом для гарнизона Обозерской. В любом случае, красных русских погибло в разы больше.

  Американцы наступать явно не собираются: вон, откатившийся за поленицу Мур тоже командует «не высовываться, продолжать огонь». А вот у Поллока другие планы – и верно, обороной войну не выиграешь. Нырнув в проулок, он видит распахнутую калитку, а во дворе – несколько выломанных досок забора и рассредоточившихся американцев, один из которых, поставив «Льюис» на бочку как на опору, высматривает жертв. Короткий приказ, и сержант с четырьмя бойцами поступают в распоряжение коменданта.
  Бросок дальше по улице, к дому Князева. У забора скорчилось несколько серых фигур, до одури похожих на противников. Сержант-​янки на бегу стреляет, не разбираясь, и пуля расщепляет доски над головой сжавшихся, бросивших винтовки бойцов. Дальнейшую стрельбу шотландец успевает остановить, увидев на рукавах ожидающих неминуемой кончины мужиков грязно-​белые повязки – это свои, деревенские ополченцы. Команд они не понимают – ах, где же Арнович! – но жестами удается объяснить, что они теперь следуют вместе со всеми.
  Русские поднимаются: степенные, бородатые мужики в потертых шинелях без знаков отличия, под которыми видна простая крестьянская одежда. На лицах застыла печать испуга – воевать это вам не рассеянных врагов по лесам отлавливать – но приказов они слушаются. Пока что, по крайней мере. Уиллем понимает, что в обороне ополченцы еще что-​то смогут сделать, а вот повести их в атаку вряд ли удасться, настрой у них уж больно не боевой.

  Выросший до девяти человек отряд врывается во внутренний двор дома Князева через маленькую калитку у хорошо знакомого коменданту сарайчика. Единственным врагом здесь оказывается дубовый чурбак с вбитым в него топором – один из американцев, не заметив препятствия, влетел в него и разразился грязной руганью. Ударом ноги отпихнув помеху, он, прихрамывая, поспешил за остальными.
  Первый же парень в хаки, ворвавшийся в дом, успел только крикнуть «Болос!», прежде чем прогремел выстрел, ответом на который стал болезненный вскрик. Оставшиеся тут же порскнули по сторонам, спасаясь от обстрела, а сержант, не мудрствуя лукаво, высадил стекло и открыл огонь. Остальные, видя, что никто не вырывается на улицу, поддержали его рассеянной стрельбой. Наконец, следуя отмашке командира, один из бойцов ворвался внутрь:
  - Чисто!

  Поллок вошел вместе со всеми, прошел через знакомые сени, оказался в комнатушке, где еще недавно держал совет. Здесь, упав лицом на стол, лежит незнакомый парень в картузе, а по белой скатерке бегут алые ручейки. Еще одно тело в какой-​то грязной тужурке валяется у подножия лестницы, до сих пор продолжая сжимать винтовку. А чуть дальше, у стены, одно на другое накиданы три дела – два с белыми повязками на рукавах, и одна в темном платье – та самая ворчливая старуха. Кинуты небрежно, как бревна, руки-​ветки в разные стороны топорщатся, у бабки платье задралось и видно исподнее.
  Чуть поодаль, в углу под иконами, сидит знакомая фигурка Маши держащей на коленях красную от крови голову отца. Уиллем не успевает ничего предпринять: сверху слышится звонкое «с-​суки!» - шотландец уже знает, что это ругательство – и винтовочные хлопки. Хватается за грудь, сползая на пол, бородатый ополченец, бросив винтовку, мычит вцепившийся в щеку помощник пулеметчика. Снова тарахтит тупорылый, похожий на самоварную трубу «Льюис», раскалывая в щепки перила. Очередь вцепляется в тело наверху, злыми собаками рвет его. Внезапно все смолкает. Со звуком, с каким на землю кидают свиную тушу, на пол падает красноармеец.

  Снова возвращаются звуки. «БА-АХ! БА-АХ!» - соло бога войны заглушает все остальные голоса. Полок видит через окно, как снаряд рвется на площади, заваливая внутрь заборы и поднимая в воздух тела убитых и раненных. Снова начинается затихшая было винтовочная пальба, а тут еще коменданта за рукав дергают. Лейтенант-​полковник оборачивается и видит знакомого стрелка. Которого посылал искать связистов. У того улыбка до ушей:
  - Передал все, сэр! Какие будут указания? Я там дальше по улице засеку видел, там за ней ваши сидят. Позовем, может?

Нечестно!

Перри всегда был хорошим. Не душечкой, не подлизой, не мудаком — просто славным парнем. За что? Что он сделал, чтобы с ним вот так?

Мыло согласен. Он стонет так, что слышно даже через вой снарядов. И боже мой, сколько крови! Как Мылу дальше воевать, если все выльется? Он сам, вероятно, тоже так думает, поэтому никуда не ползет и вообще перестает шевелиться.

Нечестно! Нечестно!

Крот не понимает, что делать. Раньше с ним ничего такого не случалось, откуда ему знать, что он сейчас чувствует? Явно много всего — и смесь выходит ядовитая. Горчит на языке, разъедает глаза. Хочется орать и махать кулаками. А еще свернуться в клубок у мамы на коленях, и чтобы она гладила по голове, а завтра суббота и блинчики.

Вместо мамы — капрал Мрачный. Велит куда-то ползти. А на хер бы тебе не прогуляться? Чего я? Вон у тебя Скрипач есть! Но Скрипач такой же тощий и несчастный, как Мыло. Разве можно его… Кто у нас ротный-то хоть?

— Где я тебе щас найду Уэлл-Уэлла? Клонис велел к нам, давайте к нам.

У Крота подрагивает выдвинутая нижняя губа, глаза блестят — выглядит он сейчас умилительно, но морская пехота не умиляется.

— Кого, бля? Пехота, даже я знаю, что у вас роту принял командир ВТВ, его надо! — рычит Мрачный, и вид у него такой, что леща он не прописал только потому, что шевелиться себе дороже.

— А?

Крик Манго избавляет Крота от повинности думать сложные мысли. Он поворачивается к капралу, передергивает плечами. Вот, мол, доволен? "Продолжаем наступать". А наступать — это туда. Ну, где Дасти, и Скэмп, и Лонг-Айленд. Все непременно живые и не очень довольные, что его до сих пор нет.

Сирена
  – А парни как же?! – кричит Газолин. Но тут в окно снова влетает что-то неприятно-металлическое, тупо бьет в стену, и он сникает, забивается в угол, обнимает винтовку коленями и ждет, тяжело дыша, запрокинув голову.
  Гра-ах! Гра-ах!


Крот, Инджан, Скрипач, Винк, Слипуокер, Мрачный
  Снаряды падают один за одним. Земля дрожит.

  Чувство времени исчезает. Сколько вы лежите так, прикидывая: "В меня!? Не в меня!?" Ба-бааам! Фух, пронесло. Секунды напряженного прислушивания – когда полетит следующий. Шорох по воздуху, похожий на жужжание и рокот и свист одновременно – вжжжж... Его не так-то легко разобрать после того, как барабанные перепонки чуть не лопнули несколько секунд назад, но хочется, рефлекторно очень хочется услышать, ведь за этим шелестом – смерть. Он нарастает и вместе с ним нарастает напряженное ожидание. Мозг сжимается вокруг мысли: "НУ ЧТО!? НУ ДАВАЙ УЖЕ, НУ ДАВАЙ! В МЕНЯ ИЛИ НЕТ!?!?!?!"
  А он жужжит все сильнее, и вдруг жужжание обрывается перед ударом и мозг уже просто сжат в точку: "СЕЙЧАС КАК ДАСТ! СЕЙЧАС ПОСЛЕДНЯЯ СЕКУНДА МОЕЙ ЖИЗНИ! СПАСИТЕ! ЖИТЬ! ЖИТЬ! ПОЖАЛУЙСТА!"
  ТРАБА-БАААХ! – рвется зараза так близко, что воздух шевелит волосы.
  "...йоптвоюмать... пронесло..."
  Ффу... ффу... ффууууу.... Хочется дышать, плакать или просто свернуться в клубок и полежать, и пусть там что угодно уже происходит вокруг...
  Но опять, опять слушаешь – где следующий? Летит? Нет? Может, всё?

  ...вжжжж...

  "СУКА, НЕЕЕЕТ!"

  БА-БАААМ!

  Неееет... ффу... ффуу... ффууух...

  ...вжжжж...

  БУ-БУУУМ!
  Тык-тык-тык! – стальными кусочками по бревнам.

  – Мама. Мамочка. Мама, – твердит Уистлер, зажимая уши обеими руками. Ушастик прижимает каску к голове сверху, видно его грязные ногти, видно, как он хлопает глазами, как свисает с губы слюна – он весь обратился в слух.

  Вжжж... ХАДЫЫЫЩЬ! – поднимается позади фонтан воды. – ХАДЫЫЫЩЬ!
  И чавкающе шлепает что-то рядом.
  – Мммммм... – стонет Мыло. – Мммм...
  Он переворачивается на бок. Некоторые из вас, кто лежит поближе, видят, что он в крови – распороло осколками грудь, пробило живот. Кровь густая, липкая, льется щедро. Он пытается дышать, хрипит.

  Вжжж...
  Головы в песок. "Только не в меня!"
  БУ-БУУУМ!
  Поднимаете головы. Всё, уже не пытается дышать Мыло. Застыл в кровавых подтеках, маленький, потерянный, треснувшие очки сползли на подбородок. Раны забросало песком, кровь пропитывает его, кажется, что засыхает на глазах. Скоро совсем засохнет на жаре.

  Справа по песку кто-то ползет. Некоторые из вас оборачиваются – это Абориген. Куда он сквозь такой ураган?
  Аборигена зовут так из-за загара, но не только. Есть в нем – в фигуре, в ухватке, во взгляде – что-то дикое, природное, хищное, как у большой ловкой обезьяны.
  Абориген хватает винтовку, пробирается дальше вдоль ряда ваших ботинок. Добирается до раненых, бесцеремонно сдирает с кого-то из них пояс с патронташем, застегивает на себе, потрошит у других подсумки, засовывая пачки золотистых патронов себе в карманы. Глаза у него сумасшедшие, он никого не слушает.
  Поворачивается к Клонису.
  – Лейтенант! Там Хобо пополз! – не уточняет даже, куда. – Я к нему! Что!? К нему я!
  Лезет опять вдоль стенки, не слушая ответа, упертый. Храбрый, как черт.

  Разрыв встает ярдах в двадцати от него – он тыкается в песок, застывает. Убит? Нет, приподнялся, дальше шурует!
  Вжжжж...
  И вы, те, кто смотрит ему вслед, видите, как снаряд рвется прямо там, где он. Его даже не разрывает, его расплескивает, как будто он – лужа, временно находившаяся в вертикальном положении. Абориген разлетается крупными брызгами, и от него ничего не остаётся, ну, может, пятно на бревнах, отсюда не видно. Видно только, что пыль оседает.
  Вы с утра насмотрелись на трупы, но это другое.
  Абориген даже не убит. Его просто не стало.
  – Ебааать... – истощенно стонет Уистлер.

  Что-то стукает по дереву, но не как осколки, а размеренно. Стук! Стук! Стук!
  Это Москит бьется головой в каске о стену.

  Вжжжж....


Клонис, Манго
  Вы лежите вместе со всеми, вжимаясь в песок, он так же, как и всем, лезет вам в рот. Шелест снарядов и визг осколков так же, как и всем, раздирает душу, взрывы так же бьют по ушам.
  Но вы чувствуете кое-что ещё, до чего нет дела остальным. Сейчас ветер уносит не только пыль и песок, поднятые в воздух разрывами гранат, он уносит вашу офицерскую власть. Страх, от которого пересыхает во рту, сжимается горло, ноет живот, дрожат руки и ноги – он сейчас сильнее ваших лычек, сильнее всего, что вы можете сделать с морпехом.
  Только что люди по вашему приказу шли грудью на выстрелы, штурмовали пулемётную точку, готовились штыками убивать врага лицом к лицу, и все сомнения снимал принцип, на котором строится любая армия: "Они – офицеры. Им – виднее."
  А сейчас – нет, что-то треснуло, что-то переломилось. Вы оба – неплохие офицеры, а первое, чему учится и что узнаёт на службе строевой офицер – чувство собственной ВЛАСТИ. Своему отделенному и даже взводному сержанту морпех может сказать: "Да пошел ты!" – и это будет залет, но сержант тут тоже виноват – значит, как-то не так он выстроил отношения, как-то не так с личным составом работал, не так себя поставил. А вы – вы офицеры. Если вам морпех сказал "да пошел ты" – это преступление против закона войны. Нет, не против того, который написан в книжках, а против того, который возник вместе с регулярной армией. Того закона природы, по которому армия, в которой есть офицеры, а есть все остальные, будет при прочих равных всегда бить армию, где все равны. Равенство делает из армии вооруженную толпу. Иерархия делает из неё машину. И в этом ваша власть. Вы говорите ползти – они ползут. Говорите бежать – бегут. Машина иногда едет не туда, но она едет.
  А сейчас машина не поедет. Взбреди кому-то из вас в голову сказать: "Бойцы, в атаку!" и НИКТО не поднимется, даже не почешется.
  Вам обоим не по себе от этого ощущения. Да, всегда есть проблемные типы, всегда есть эксцессы, и под пулемёты тоже не каждый кинется по вашему приказу. Но кто-то вызовется добровольцем, кто-то разозлится, кто-то захочет вам помочь, а кто-то просто послушный. Активные люди найдутся, остальные подтянутся. Сейчас – не так, потому что каждый непроизвольно думает одно и то же: "Меня здесь нет. Я маленький. Я крошечный. Меня вообще нет. Я песок. Пожалуйста." А песок не выполняет приказы, песок просто лежит.
  И вдобавок к тому, что чувствуют все остальные, вы ощущаете эту начальственную беспомощность. Это что-то вроде внезапного приступа импотенции – только что всё работало, а теперь вдруг обвисло, и вам страшно, что так теперь будет всегда, до самой смерти. Это новый, неизведанный вами доселе страх: "А что если когда обстрел уже стихнет, и вы отдадите приказ, морпехи и тогда его тоже не выполнят?" А смерть не за горами, если ничего не поменяется – потому что у этих японцев, этого гребаного рикусентая, похоже, стоит будь здоров. Они-то и без приказа умирать готовы.
  И значит, надо подождать, пока люди придут в себя хоть немного, потому что – вы это знаете – каждый невыполненный приказ – гвоздь в крышку гроба вашего авторитета. Каждый невыполненный приказ – это трещина в дисциплине, начало конца подразделения, начало его превращения в ту самую вооруженную толпу.
  Надо ждать.


Красотка Джейн
  Морпехи падают, сначала вповалку, потом каждый старается лечь именно на землю. Пониже, пониже!
  Бууум! Бууум! Бадаааах! – грохает снаружи.
  Хряь-рясь-рясь! – осколки пробивают стенку, сыплются щепки.
  С хрустом выламывает доску из стены.
  Все молчат, вслушиваются, непроизвольно приподняв головы от циновок на полу.
  Вжжж...
  Граа-ах!
  По сараю проходится опять этот страшный хруст, осколки пробивают обе стены, рикошетируют, впиваются в доски.
  С хлестким хлопком кому-то попадает по рюкзаку.
  – Цел?
  Пауза.
  – Вро... вроде бы даа.
  И тут – треск, такой, как будто халупу разнесло, сверху валятся сухие листья, планочки. Все ахают, и – ГРАААААХ! – бьет совсем рядом, за стеной, сарай словно приподнимается и перепрыгивает на несколько дюймов.
  – Аааа... – выдыхает кто-то.
  Смотрите наверх – граната, видимо, задела крышу, но взрыватель от этого не сработал. Пронесло. Вас бы убило всех, с гарантией. Пронесло!


Хобо, Ферма
  Вам – страшнее всех. Вы – на открытой местности. Над головой проносится шквал за шквалом. Земля под вами – стол, который дрожит от ударов.
  Каждый взрыв – килограмм тротила, а может, и больше.
  Роете руками песок – ну хоть чуть-чуть пониже бы. Это движение – непроизвольное, естественное желание каждого на вашем месте. Под ногти набивается раскаленный песок.
  С шипением падает осколок – на излете. Другие пролетают, фырча, едва не задевая спины.
  Гра-аах! Гра-ааах! Граа-аах!
  Падает какая-то доска сбоку от вас, понимая ещё пыль. Пыль вокруг, много пыли.
  Гра-ах! – позади.
  Шмякается что-то круглое, как футбольный мяч, с легким металлическим не звоном даже, а стуком. Как кастрюлей по песку хлопнуло.
  Фрррр! Фррр! – еще осколки.
  Пыль оседает.
  Это – не футбольный мяч, не кастрюля. Это – голова Аборигена в каске. Рот растянут в застывшем крике, глаза зажмурены, вместо шеи – лоскуты кожи и какой-то требухи. Зубы ровные, красивые, а на щеке – длинная кровавая борозда снизу вверх.
  Сутулый кашляет, как ненормальный, корчится, прижимая руки к животу, потом снова распластывается, словно упав ниц.
  Лежите дальше.

-----------------------------------------------------------------

Всем
  Вы прижаты, подавлены, разбиты.
  Вы в таком состоянии, что любой вопрос, любые слова, любая реплика, если она услышана, доходит до мозга с задержкой. Проходит несколько секунд, прежде чем вы понимаете, что сказал парень в метре от вас.
  Сколько это длится? Две минуты? Пять минут? Десять минут? Время оторвало взрывом, изрешетило осколками.

  И вдруг – пауза. Никто не поднимает головы – нахер надо. Тишина. Ваши отбитые барабанные перепонки фиксируют новые звуки – винтовочная стрельба слева, пулеметные очереди. Стреляют близко, у основания пирса. Посмотреть что ли, что там?

  Вжжжжж...

  "Да твою мааа..." – ТРА-БА-ДАААХ!
  Вздрагиваете, чувствуя, как быстро захватывает сердце отступивший было страх, перехлестывает сознание новой волной.

  Снова пауза. Наверное, это были последние, не успевшие упасть...
  Опять проносятся над островом самолеты – на этот раз они сбрасывают бомбы. Взрывы грохают впереди ярдах в ста, но такие мощные, что вздыбленную землю и обрывки пальмовых листьев видно даже отсюда. Потом вторая четверка проходит, поливая что-то там из пулемётов.
  Может, заткнули пушки-то!?

  Фух. Всё.
  Манго смотрит на часы – десять сорок три.

  Вжжжжж...

  И опять – Гра-ах! Гра-ах!

  На той стороне снаряды тоже не бесконечные. Сколько каждая пушка расстреляла по вам за этот короткий налет? Тридцать гранат? Сорок? Теперь, подавив вас, они перешли на "беспокоящий огонь".
  "Беспокоящий огонь" – это только звучит как-то неопасно, вроде бы решили нас побеспокоить, а мы такие не беспокоимся. Чего беспокоиться-то? Для этого же и стреляют, нервы потрепать, да?
  Нет.
  Беспокоящий огонь – это красноречивое послание от японцев: "Да, марин, мы довольны, что ты лежал, притворяясь ветошью. Продолжай лежать. А для самых храбрых напоминалочка – высунься, и тебе башку нахер оторвет. Не гарантированно, конечно, но так... пятьдесят-на-пятьдесят. Поставишь на это свою жизнь?"


Всем у стены

  – Сволочи! – говорит Уистлер дрожащими губами, – Сволочи! – и непроизвольно всхлипывает.

  Вжжжж... Ба-бааах! – вздымается и опадает пыль между вами и блокгаузами впереди. Морпехов там особо-то и не видно. Где они? Спрятались? Убиты? Смешаны с песком?

  Что делается на левом фланге? Атака? Стрельба по-прежнему продолжается, где-то за крайним из блокгаузов.

  Что делать?

  Вжжжж...
  И граната взрывается перед стеной прямо напротив вас, разбрасывая мешки с песком во все стороны. Она грохает так, что вы все вздрагиваете до клацанья зубов.
  Мрачный, Скрипач, Инджан и Крот чувствуют, как их толкает в бок, вжимает в землю, но несильно, потом сверху сыпется песок – и только.
  Манго и Слипуокер, лежа рядом, уткнувшись друг в друга, почти обнявшись, чувствуют, как их мгновенно приподнимает, отрывает от земли и толкает в сторону, перекатывая одного через другого. Это больно, но боль – как будто ударили в уже отбитое место. В ушах – резкий звон. Оба хватают ртами воздух, тупо уставясь друг на друга, приходя в себя, полуживые, полузасыпанные песком, с серо-зелеными лицами. Целы всё-таки, синяки не в счет, но надо немного отдышаться. Стена аж треснула, бревна выворотило. Ух, йопт! А где Клонис?
  А лейтенант Клонис чувствует, как что-то бьет его по голове и швыряет прочь, как тряпичную куклу. Он не успевает ощутить даже падения. В глазах круги множатся с нулями, одни светло-зеленые, другие фиолетовые, третьи желтые, они мельтешат, меняют форму, раскрываются цветками, возникают друг из друга.
  Остальные видят, как Клониса отбросило аж до самой воды. Сотней всплесков опадает в неё песок и щепки.

Клонис
Сознание возвращается постепенно. Спина – мокрая, вот первое, что ты понимаешь. Потом понимаешь, что тебя тащат. Потом немного становится видно голову в каске над тобой. Кажется, ты лежишь.
  – ...Ааа... ...ыыы... ...эээ... – гудит голос. – Эээ? Эээ? Ы-ыте! Ы-ыте!

  Прохлада. Щеки, у тебя есть щеки!
  Руки... Ноги...
  Пытаешься пошевелиться, и приходит ощущение... его сложно описать: как будто всё тело – странная конструкция на пружинках, трогаешь её осторожно, а она ходит ходуном, шатается и трясется. И все же руки и ноги на месте. Ранен ты или нет?
  Это Милкшейк над тобой.
  –...ак ...ыы ...эр? ...эр?
  Его холодные, мокрые пальцы трогают твои щеки. Или это щеки мокрые?

  Пытаешься ответить, мол, я жив, просто не слышу, и встречаешь дикое сопротивление. Сопротивляется язык, губы, даже шея.
  – Уууу.... ммм... уммм... – всё, на что тебя хватает.
  Поднимаешь руку – она не слушается, дрожит, как у старика.
  – Сэр. Сэр. Вас тряхнуло! – доносится глухо, хотя Милкшейк, судя по тому, как он разевает рот, орет. Подташнивает от его голоса. А может, просто подташнивает? И тошнит так мерзко – как будто желудок где-то в груди.
  Ну слава богу, хотя бы слышишь.
  Он показывает тебе пальцы.
  – Сколько?
  – ...В... ...в... ...вааааа... – это всё, на что тебя хватает вместо "два".
  – Хорошо!


Хобо, Ферма
  Стихает обстрел. Может, поживете еще.

  Ферма
  Ты лежишь, и тебе плохо и хорошо одновременно. Плохо от того, что было. Хорошо, от того, что вроде всё. Нет, не всё. Непроизвольно поворачиваешься на бок, сжимаешься в комок, подтягиваешь колени. "Всё, всё, всё," – говорит тело, – "расслабляемся. Все-все-все." Ничего не хочешь, только лежать вот так бы и лежать. Ни в укрытие, ни в атаку, ни домой уже даже. "Только бы лежать и не двигаться." Оцепенение. Кто-то тыкает в спину. "Не-не-не", – говорит тело. – "Не-не-не! Не реагируй, пожалуйста, дорогой, Джон." Выключись, как вытащенный из розетки тостер. Выключись. "Нам с тобой туда не надо."
  Но все же понимаешь – там сержант. Хобо. Не кто-то.

  Хобо
  Смотришь исподлобья в сторону барака. Там никого не видно, как и раньше, но они там могут быть. А может, они там, но в таком же состоянии, как и вы? Непонятно. Ничего непонятно. Пыль, всюду пыль – в глазах, во рту, в ушах, в рукавах дангери, в ботинках даже, блин! Спасибо каске, в волосах вот только нет, хотя ты не уверен.
  Сутулый лежит, не шевелясь. Жив?
  Толкаешь его тихонько ботинком.
  Поднимает голову, смотрит на тебя сплевывая песочек. Кивает, моргая, дескать, я тут, я с тобой, я попробую.
  Ферма лежит на боку, отвернувшись от тебя, как разобидевшаяся жена в кровати. Хотя какая жена? Ты же и женат не был. И он не был. И Сутулый не был. Тыкаешь Ферму тоже, рукой, в спину, тихонько. Ноль реакции. Потом ещё разок. Не сразу, с задержкой, Ферма двигается, но как-то через силу – как будто поеживается. Но вроде бы не ранен. Чего он?


Красотка Джейн
  Подутихло – рвется, но уже не так часто, подальше от вас. Жить можно. Но все равно все четверо – ты, Заусенец, Землекоп и Лаки-страйк – лежат, не поднимая головы: ёбнет – и пригнуться не успеешь.
  От сержанта – ни слуху, ни духу. От Аборигена – тоже.
  Первым не выдерживает Лаки – он подбирается к окну и выглядывает.
  – Наши там лежат. Вроде, живые, – говорит он, снова опускаясь на циновки. – Хотя не уверен. Сержант вроде шевелился. Ребята, надо назад потихоньку, за стену. Тут – решето. Нам всем очень повезло. Надо рассредоточиться.
  – Не-не, – возражает Землекоп. – Наше место – тут. Сказали тут сидеть.
  Землекопа ещё раньше ранило в шею, и поэтому он держит голову набекрень, а голос у него немного придушенный, с усилием. Это выглядит и звучит смешно, но вам не до смеха.
  – А сержант? А если его ранило? – говорит им Заусенец. – Надо к нему! Ты, – он кивает Землекопу, – сиди тут и прикрывай, а мы поползем. Может, их вытаскивать надо, и быстро!

Сирена
  Сидите. Минута идет за минутой. Иногда аккуратно, из глубины барака, посматриваете в окно – японцев вроде не видать.
  Из бункера за окном, куда ты отправил Брукса и Лобстера, доносятся выстрелы, крики. Взрыв гранаты? Хер поймешь, все вокруг утюжит. Потом – ничего не доносится.
  Взрывы снарядов становятся редкими.
  И начинает ясно доноситься бешеная стрельба слева – от пирса.
  – Там бой, – говорит Газолин. – Это япошки атакуют.
  Молотят винтовки, бьют пулемёты – и наши, и японские.
  Это очень близко от вас, не вот прямо за стенкой, но близко, в считанных десятках ярдов.
  – Сержант, надо делать что-то! – с тревогой говорит Газолин. Ноздри у него раздулись от напряжения. Он перехватывает винтовку поудобнее.