Голосование за ходы

- Мистер Фостер еще не вернулся. Зайдите, пожалуйста через полчаса. Что ему передать? Умер? Я ему скажу. Мне очень жаль, - говорит она ясным голосом, хотя ей ничуть не жаль. Это старый приятель дяди Эдварда, Они служили вместе в Южной Африке, а теперь, когда дядя вышел в отставку... собственно, мистер Фэрбэнкс тоже вышел в отставку. По четвергам они проводят вечер в пабе и дядя напивается. А теперь он напьется до поросячьего визга, потому что умер их общий знакомый, тоже бывший сослуживец, который так и остался где-то в окрестностях Йоханнесбурга. У него там какое-то дело. От него регулярно приходит корреспонденция. Дядя Эдвард, когда говорит о нем, впадает в слезливое умиление и говорит, что таких парней, как старина Джейкоб - таких поискать, не забывает старых друзей, не забывает... И мутная слеза повисает на его мясистом красном носу. А вот теперь старина Джейкоб мертв.
- Так Вы зайдите лучше через час. Тогда он наверняка будет дома.

Флоренс, закатав рукава блузки и подколов светлые волосы повыше, переворачивает бифштекс на сковородке. Крохотная закопченная кухонька задыхается от дыма. Дядя Эрнест скоро придет и опять будет пьян. Придет Фэрбэнкс, они будут пить вдвоем или отправятся в паб поминать старину Джейкоба. Она опять уйдет к себе, запрет дверь, ляжет на жесткую скрипучую кровать и будет бессмысленно смотреть перед собой, вертя на шнурках картонный кружок: вот красная птичка летит, расправив крылышки - вот перед ней пустая клетка - вот она оказывается в клетке, сама не заметив. Но можно представить себе обратное чередование событий: птичка в клетке - клетка пуста - птичка на свободе.
Она днями, неделями лежит на кровати и бесконечно презирает себя. За то, что такая никчемная. За то, что не оставила себе никакого запасного выхода, полностью положившись на отца, а он ее так обманул - взял и умер. За то, что безвольно лежит и ждет... чего? Птичка вылетает - и снова влетает в клетку.
та клетка темней и грязней прежней, она больше похожа на подвал. Но сегодня она выглядела немного чище и просторней. Флоренс была довольна собой. Дядя, конечно, даже не заметит. Ничего, она скоро улетит отсюда. В новую... но это по крайней мере будет клетка, которую выбрала она сама. Флоренс тайком от дяди покупает газету и просматривает объявления о работе. Секретарь, помощница, гувернантка, помощник библиотекаря... У нее хорошее образование и опыт в ведении чужих дел и поддержания порядка в чужой жизни - не много и не мало. А работы все нет и нет. Флоренс постепенно снижает планку. Кажется, ее устроит почти любая.
Он вернулся немного позже обычного и был пьян чуть больше обычного, и непривычно растерян. Флоренс начала было что-то говорить, он отмахнулся: "Мой ужин, Фло. Сначала ужин, потом... а, к черту все. " Оказалось, он уже откуда-то знал про старину Джейкоба, потому что начал его поминать уже за ужином. Умер.
Четыре удара в дверь: Фэрбэнкс, наверное. Сейчас они вдвое уйдут... Вот и еще один день прошел, и можно лежать и презирать себя.

- Только не говори, что ты их выкинула.
И пошел к ней, пошатываясь и рыча.
Да что я такого сделала, это всего лишь мусор... ты мне спасибо должен сказать, дядя... слова застряли у Флоренс в горле. Она попятилась. У него белая горячка, точно белая горячка. Там же не было ничего. Ни- че-го. Вот сейчас он рухнет на табурет и растечется слезливыми жалобами... Но он не сбавлял ходу, чем ближе, тем страшнее, весь багровый от прилившей к лицу крови, булькающий, рычащий, огромный как шкаф, он надвинулся на нее... Флоренс закрылась рукой, сейчас ударит. Но он не ударил, а с рычанием вцепился в нее и повалил на пол, и сам навис сверху, заботливо прилаживаясь, чтобы ей было удобней лежать на полу, пока он будет ее душить. Флоренс оцепенела. Сверху на лицо валились окурки, окурки, не давали дышать... Вот и пусть... сейчас! Круг разомкнется, и она увидит за серой пеленой сияние вечного полдня... и отдохнет... небо в алмазах... Но когда дядины толстые пальцы стиснули ее шею, грудь и горло судорожно напряглись, ища воздуха, ее тело хотело жить дальше, ему было наплевать, что Флоренс не хотела. Ноги Флоренс, стиснутые толстыми ляжками дяди Эдварда, хотели замолоить по полу, руки стали беспорядочно шарить вокруг, и там была металлическая.. рукоять...
Рука Флоренс поднялась и ударила. А потом еще, еще и еще. И еще. И еще. И опять.
Дядя Эдвард обмяк и повалился набок, и Флоренс, хрипя и кашляя, выбралась из-под него. Правый рукав блузки был забрызган кровью, и передник тоже. Дядя Эдвард лежал на полу большой черной грудой. Комнату заволакивал дым. Флоренс остервенело содрала с себя блузку и передник, выгребла из дядиной комнаты всю наличность, какая была, и свои немногие побрякушки... накинула длинный шарф и мешковатое пальто прямо поверх белья... и выбежала на улицу через черный ход. Оглянулась. Пожар быстро набирал силу. Клетка горела.
Флоренс стояла в темноте, прижавшись к стене, вслушивалась в крики и топот. Вскоре прозвенит колокол пожарной кареты. Что, что там все-таки было? Мусор еще не вывезли. Его вывезут только завтра. Тот ящик, который был у него под кроватью. Наверное, она не в себе, у нее что-то с головой. Думать о каких-то ящиках, когда она только что убила человека. Дядю Эдварда.
Флоренс, покрытая сумраком, долго рылась на ощупь в газетах и опилках, пока не нащупала что-то твердое. Маленький сверток . Внутри - несколько бесформенных полупрозрачных камней, которые прекрасно уместились в водосточной трубе вместе с ее прочими сокровищами.
У полиции были вопросы, переходящие в подозрения. Но дядя обгорел так основательно, что причины смерти установить было нелегко. Соседи знали, что Фостер - алкоголик. Белая горячка. Он ее избил, она убежала из дома, в чем была... бедняжка. Квартира выгорела дотла. Остальное недоказуемо.

Флоренс покинула Англию и уехала куда глаза глядят. Они глядели в Францию.
Самой большой ее ошибкой была попытка реализовать свою находку у ювелира. Флоренс неожиданно обнаружила, что она - не последнее лицо в сети незаконного оборота и контрабанды драгоценностей, и на ней висит много, много... достаточно для пожизненного срока.
Наверное, эта клетка будет последней. Или нет?

Янинка лезла вслед за Мстиславом, тяжело дыша ртом и пытаясь не хвататься руками за стены: гадко все, будто отравой намазано. Лишь бы не отстать. Отстанет - свалится вниз, дышать перестанет совсем... будет она сама упырицей в этом склепе жить. Девицей- упырицей. От таких дурных мыслей совсем в очах ее потемнело и в груди стеснилось. Только еле шептала она себе под нос: Плакун-трава... плакун-трава..
Янинка не помнила, как переползла через церковный порог, осела на землю, привалившись к стене храма.
- Почекайте, пане. Не могу йти... тяжко мне... хочу дух перевести...
А ночь тихая стоит, светлая. Весна идет. Лес чует весну, просыпается, шевелится корнями и ветками, набухает почками, гонит соки по стволам. Воздух влажный, тонко и пряно пахнет мокрой землей, последним снегом в буераках, прошлогодней прелью, молодой корой. В бучилах гулко кто-то гудит и булькает, ворочается, выпрастывает шишковатые коряги. Весна...
Янинка вздохнула вей грудью - стал спадать морок. Ой, чего это она расселась, негоже заставлять ждать пана... Поднялась она на ноги, по кладбищу пошла за ним. Вот и могила та самая, под которой ход в склеп прокопан.
Янинка водила пальчиком по буковкам на надгробной плите, шевелила губами, наморщив лоб. Вот же ж татка грамоте ее учить не хотел, зачем дивчинке грамота, горшки в печи и так перечтет. И она особо не рвалась к учености. А теперь жалко. "Т... Т... о...То..." - некоторые буковки она знает, а не складываются буковки в слова, жаль какая.
Янинка вопросительно посмотрела на пана Мстислава. Она уже поняла: пан лишних вопросов не любит, може, сам скажет, что тут написано, кто тут хозяин.
- Поидемо до Лаврина, пане. Вон и хатка его. Он бобыль, один живет, скучно ему, побеседовать дуже любит. Лаврин про всех тут знает, про живых, про мертвых, про всех.

У Джен сносит крышу так, как никогда-никогда в жизни не сносило с парнями, от этого "вся для тебя", от ощущения, что все можно, она проваливается в эти самые три слоя перин вместе с Рене, и ей хорошо-хорошо, и она падает-падает-падает...
Все же совсем неглубоко она успела провалиться. Боги выдергивают ее из блаженного исступления на мороз быстро и грубо, тоненьким голоском Рене: "Джен, ты тяжелая"... Тоненькие ручки, нежный детский овал подбородка, складочка на шее... и кожа Рене пахнет совсем иначе, это молочный невинный детский запах... Ребенок! Ребенок! Она обнимает маленькую девочку, пылая совсем не невинными желаниями! Джен, издав горлом сдавленный звук, отшатнулась, глядя на Рене круглыми глазами... Я сплю, это страшный сон... Я сплю! (Давно когда-то Джен снились такие страшные сны, будто она идет по улице и вдруг обнаруживает, что она в одном белье.. и даже без белья... или что она с кем-то занимается любовью, и вдруг оказывается, что комната полна людей... конечно, она ходила к психоаналитику, так все делают, и слушала умные слова про комплекс вины, боязнь фрустрации и все такое... ) Джен вдруг замечает, что она наполовину раздета и эта девочка тоже раздета, и ее охватывает такой жуткий стыд и такое чувство своей преступности... она... что, она ее раздела, обнимала и целовала эту малышку? Джен беспомощно глядит в глаза девочке - для того, чтобы глядеть только в ее глаза, а не... на что-то еще. Джен воздвигает между собой и Рене преграду из простыни... и только после этого у нее прорезается голос. Правда, он дрожит.

- Рене... Ты... такая маленькая! Прости, я не хотела... тебя обидеть, милая... Рене? Это же - ты?
Самое ужасное в том, что Джен ни на минуту не сомневается, что никакой подмены быть не могло, и этот ребенок - настоящая Рене, ее Рене... Ей хочется, чтобы Рене что-нибудь сказала, и страшно того, что Рене может сказать...
*****
Джен. По крайней мере, это я. Джен. Дженнифер Чен. Я та самая. Прекрати истерить. Ты же ее напугаешь. Господи, только бы она не закричала...
- Рене, милая, - сказала Джен миг спустя все еще дрожащим голосом. - Не бойся. Я тебе ничего плохого не сделаю. Ты... хорошо себя чувствуешь?

Вероника кинула на Мари беспомощный взгляд, тупо протянула:
- Да...
Нет, она всего ожидала - толпы зомби-мутантов на улицах, лезущих из подпола тентаклей.. но вот так, чтобы жуткая реальность просто протекла мимо сознания бабушки, окуклившейся в своем незамысловатом быту, от "встать - чайку попить" до "лечь поспать"?
А почему бы и нет? Это, в конце концов, Сон, ее дом - ее крепость, поди, банки с огурцами и пакеты с крупой сами собой на полках появляются, когда бывает нужда. Вот ведь... И не скажешь ей, что Ильич - то, что от него осталось, - на самом деле гниет у той самой стены магазина...
Это у нее просто личное и возрастное, что теперь называется модным словом "деменция", или все оставшиеся в живых здесь... такие? Связи сознания с реальностью такие же обрывочные, как и сама реальность?
- Ну а кто-нибудь тут живет рядом, чтоб не пьянь совсем, а приличные люди? Соседи там... Чтоб в гости сходить, чайку попить, поболтать, по хозяйству чтоб помогли чем-нибудь? Вам, наверное, трудно одной-то, ну там дров наколоть, воды принести, огород перекопать? И Вы как, совсем-совсем не выходите? Даже в магазин и за водой? Мы тут колодец видели на улице - с журавлем, вы оттуда носите или вода у вас своя? А что вы едите-то, если магазин не работает? Там нет никого, мы заходили... Хлеб свежий привозят? А... милиция у вас тут есть?

"Мы с твоим отцом"? Издали этот указ? Так... в остальном вы тоже заодно? Флавия резко отодвинулась, чтобы ее лицо скрылось в тени. Глубоко вздохнула, с трудом подавила желание рассмеяться ему в лицо. О мой непорочный Аврелиан, о средоточие добродетели! Какой же долей из денег Империи наделил тебя старый солдат, ворующий хлеб у женщин и детей? Нет, не тебя, а нас - она посмотрела на свою тонкую белую руку, украшенную золотым кольцом с крупным сапфиром. Мы же семья. Все, что ни попросим, отец даст нам в неиссякаемой щедрости своей... Господи, прости мне эти злые мысли и хулу....
Чистейшая, как слеза младенца, улыбка Аврелиана больше не трогает ее сердца. Она хорошо знает ей цену, равно как и его снисходительному тону. Господи, пусть кто-нибудь из его ученых друзей объяснит ему, как нелепо и неуместно звучат его пышные речи в собственной спальне, перед одной-единственной женщиной, мнение которой он в грош не ставит.
- Аврелиан, ты занимаешься важными государственными делами, у тебя множество забот, но некоторые подробности, которые кажутся тебе ничтожными издалека , могут иметь иной вес, если увидеть их вблизи. Именно поэтому я говорю о том, что видела. Обычай готов груб и дик, а этот пир , о котором я обмолвилась - жалкое подобие того, что привыкли называть пиром мы. Но, при всем моем уважении к Тациту, многие из них показались мне смышлеными людьми, знающими цену словам и делам, а не тварями, подобными животным. Мы не должны ублажать варваров, Аврелиан, но и не стоит настолько явно пренебрегать ими. К тому же они приняли крещение, они христиане, как и мы. Выполнять данное слово - неужели это чрезмерная мягкость? Им обещали хлеб и убежище в обмен на службу, они готовы служить в армии, но где хлеб? В этом жалком лагере они живут на виду друг у друга, вождям негде скрывать от людей продовольствие, если бы оно было. Конями правит не одно лишь стрекало, но и ясли с овсом! Разве нельзя было бы поощрить вождей, которые выказывают Риму верность, и оставить непокорных и хулящих нас прозябать в нищете? Кажется, "разделяй и властвуй" - проверенное временем правило. Я говорю все это, мой достойный супруг, потому что знаю, что ты выслушаешь и рассудишь истинно, ведь ты никогда не принимаешь ошибочных решений, когда знаешь достаточно. Мне кажется, все еще не поздно исправить положение. Я, конечно, должна была обсудить все с тобой. Я бесконечно благодарна тебе за то, что ты не позволил мне совершить... Я виновата. Но не ищи в моих поступках следов старых обид. Их давно нет. Ты далек от этой мысли - все так и есть.

Последнее тоже говорится в рамках примирения, если Аврелиан готов усмотреть в ее словах желание поладить, а не попытку его умаслить и подсластить притворным раскаянием назойливость женщины, которая много о себе возомнила.

Для Дженнифер главным словом всегда было не «хочу», а «надо.» Сюда она тоже приехала, потому что надо – отдохнуть и расслабиться, а то организм начал давать сбои в виде простуд, бессонниц, головных болей, приступов раздражения и неодолимой апатии. Ну и как люди проводят время в этом милом городке? Занимаются чем-то полезным? Делают то, что они хотят? Джен вдруг поняла, что она совершенно не умеет отдыхать и не знает, чего хочет. Первые несколько дней она промаялась от того, что жизнь на курорте, оказывается, тоже имела свое расписание и обязательные для исполнения моменты, как то: обгорать на пляже, поглощать блюда местной кухни, сбиваться в толпу экскурсантов, трусцой бегущую за гидом, восхищаться пыльными достопримечательностями, разевать в улыбке рот и строить глазки на камеру ради селфи на фоне каких-то щербатых колонн… да, банальный курортный роман, о котором забываешь через месяц, тоже входит в список.
Несколько дней Джен, как человек, чтущий правила свои и чужие, добросовестно пыталась выдерживать этот унылый график, пока, промаявшись от бессонницы пару душных ночей, она вдруг не поняла, что ночью спать необязательно. Можно пойти плавать, не боясь обгореть. И есть в кафе необязательно, она же прилично готовит, тем более, что ни на что, кроме фруктов и мороженого, не тянет по такой жаре. И знакомиться ни с кем тоже не обязательно. И пошли к черту все эти экскурсии. Джен переехала из гостиницы в беленый домик с крошечным садиком. Там не было ни горячей воды, ни кондиционера; да они были и не нужны. Зато она была себе хозяйкой. Еще через несколько дней у не получилось встать босыми ногами на прохладный после ночи шершавый известняк на заре, вздохнуть полной грудью, беспричинно рассмеяться и почувствовать себя. Просто почувствовать себя. Как же хорошо дышать, боже ты мой. Будто я египетская мумия, и вот меня вытащили из саркофага и пустили погулять на травку. Расслабиться: цель достигнута. Получилось. Что теперь?
Примерно тогда же Джен распаковала свои краски и кисти и поняла, что она не разучилась рисовать – и ей стало ясно, на что ей хочется тратить долгие, тягучие дневные часы, когда на улицу выйти невозможно от зноя. И она стала тратить.
К этому моменту Дженнфер Чен, должно быть, уже достаточно отдохнула и пришла в себя, чтобы быть готовой принять подарок судьбы в виде Рене.
Рене появилась внезапно и случайно, но она просто обязана была появиться, думала потом Джен. Кажется, она в тот вечер сидела на скамейке и глядела на море (дневная жара уже спала), и тут какая-то девушка присела рядом, просто потому что все другие окрестные скамейки были заняты разноязыко щебечущими туристами, и Дженнифер Чен не почувствала ни малейшего напряжения и дискомфорта, хотя она всегда кожей чувствовала, когда рядом находится кто-то посторонний и мешающий ей. У Джен не возникло ни малейшего желания представить себе между собой и незнакомкой – нет, не кирпичную стену, как советуют иные психологи, а прозрачный, но прочный эластичный кокон, непроницаемый для нежелательного внимания. Ей было легко сидеть и молчать, и знать, что незнакомка рядом. Джен этому так удивилась, что повернулась и пристально посмотрела в упор на Рене, хотя она тогда еще не знала, что это Рене и не может быть кем-то еще. Она даже не помнила, как именно Рене выглядела, что на ней было надето, помнила только общее выражение: тонкое, нежное и одновременно серьезное и сосредоточенное, такая смесь юной хрупкости и решимости к чему-то очень важному. И взгляд такой… робкий и в то же время проницательный… проникающий. Джен обнаружила, что смотрит на незнакомку самым бестактным и навязчивым образом. Она натянуто улыбнулась, извинилась и отвернулась, чтобы не смущать девушку своей назойливостью; и тут же поняла, что очень хочет повернуться обратно, что было уже совсем непохоже на Джен, чтившую границы – чужие и свои собственные. Джен повернулась, заговорила о какой-то ерунде… или не ерунде… боясь быть докучливой и навязчивой, но, к ее удивлению, оказалось, что зря боялась. С Рене – а это была именно Рене – было легко молчать, легко говорить, легко ее узнавать, легко давать ей узнавать себя. Вскоре Джен обнаружила, что те самые «бабочки в животе», о которых пишут столько всякой ерунды – не сказка; они действительно, эти бабочки, порхали при появлении Рене не только в животе, а всем существе Джен, и Джен обмирала от восторга и страха, что это прекратится, и чувствовала, что ей хочется дотронуться до Рене, и что она сама себя не узнает, и никогда бы не подумала о себе, что она может принадлежать к девушкам такого сорта, и что она ужасно боится быть отвергнутой. Но она не была отвергнута. Что она во мне нашла? – удивлялась Джен. Я же совершенно серый человек, скучный, не творческий. Почему она мне ответила? Может, ей было слишком уж одиноко? Может быть, она искала девушку с определенными склонностями? Но я сама тогда ничего не знала про… склонности. Я не знаю, как еще это объяснить. Но разве обязательно что-то объяснять?
И вот Джен идет к ресторанчику рядом с бело-голубой кружевной Рене, сама тоже одетая непривычно нарядно – в широкие брюки из легкого шелка сливового цвета и открытый серебристый топ. И даже бледно-розовая помада на губах, и глаза подведены тонкими черными стрелками, и асфальтовые тени делают глаза Джен еще больше – такие smoky… Джен с трудом удерживается от желания взять Рене за руку или приобнять ее плечо – неприлично проявлять чувства так открыто, что бы ни говорили поклонники свободы самовыражения. Ресторанчик… Лучше бы там было поменьше народу. Шумная мужская компания вызывает у нее безотчетное раздражение и тревогу. Джен почему-то испытывает непроизвольное желание отгородить от них Рене… защитить? Ну это уже глупо, здесь все же курорт… цивилизация, одергивает она себя, разве в этом есть нужда? На столике должна гореть свеча. Если ее нет, то обязательно надо попросит официанта ее зажечь. Джен бегло просматривает меню и спрашивает Рене:
- Ты что будешь?
И еще:
- Тебе здесь нравится? Если не нравится, можем уйти, я сама что-нибудь приготовлю...
" У меня дома" осталось за кадром; Джен все еще боялась быть навязчивой.

А у Джен тоже ломается ее тщательно выстроенная, упорядоченная вселенная, где все лежит по своим местам, где каждое событие имеет свое место и время, причину и следствие, и уж точно определенный сценарий. И где Джен может себе потом сказать: я все сделала правильно. Она никогда не уходила из ресторана, пока не будет аккуратно съеден весь заказ. Она никогда не ходила по улице обнявшись. Не хотела обнимать и целовать девушку. Не... Нет конца этим "не", зачем о них теперь думать. Все уже сломалось. И Джен, это не та Джен, что вчера, потому что у этой Джен есть теперь Рене, а в Рене все мило, нежно и горячо, и все сводит Джен с ума - от каштановых завитков на обнажившемся затылке, до этой длинной металлической змейки, до нежной розовой лямочки у нее на плече. Джен просто обуревает гремучая смесь умиления и желания, которую она сдерживает, чтобы не обидеть Рене невзначай. Джен медленно тянет змейку вниз, следуя за ней губами все ниже и ниже. Удивительно, Джен кажется, что она уже знает заранее, как трепетно Рене будет дышать, когда Джен вот сейчас осторожно обнимет ее тонкий стан, выскользнувший из кружев, какие нежные и беззащитные будут у нее впадинки подмышками, когда Рене поднимет руки, чтобы поднять волосы над затылком, чтобы Джен было удобнее целовать ее плечи и шею; потому что эта Рене - почти что сама Джен, потому что сейчас она так близко, что между Рене и Джен почти нет границы... так близко!
- Какая ты красивая, Рене, - бессвязно шепчет Джен. - Прекрасная... сама прекрасная, лучшая... любимая, Рене.
И, держа Рене в объятиях, делает вместе с ней шажок к кровати. Один, другой, такой медленный танец...

- Идет, - согласилась Вероника и предложила встречный план. - А можно и чайку с пряниками. Под чаек беседа лучше идет. Народ, вы присоединятесь, если захотите.
Особого желания распивать чаи в такой обстановке у нее не было, но из личного опыта Вероника знала, что под чаек бабка и правда будет разговорчивей.

- Требоний был сожжен. Об обстоятельствах суда тебе лучше расскажет сам Луций, - уклоняется Флавия от ответа. - Ты же наверняка его расспросишь. Подробности расследования мне неизвестны. Суд был быстрым и вряд ли содержал необходимые процедуры. Мы были вынуждены бежать от возмездия готов, поэтому все случилось в спешке.

Раз Аврелиан говорит, что готов дать Луцию корабль и поручить ему выкуп Марка, значит, он не собирается уничтожать Луция. Считает его ценным человеком. Хочет перекупить у Софрония, привязать к себе. Не так уж это страшно. Нас все время кто-то покупает и перекупает. Никто не свободен. Никто.

- Аврелиан, я плохо знаю Луция и могу обманываться, я неумна и доверчива, пусть так. Но он показался мне человеком, для которого Рим - не собственная выгода, не корысть, не тщеславие... сам Рим, понимаешь? - не пустое слово. Ты много знаешь таких людей, Аврелиан? И я немного. Хотя для кого-то это скорее порок, чем достоинство. Я его уважаю за это, а не за тот вздор, который я тебе раньше наговорила... Но, Аврелиан! - не выдерживает она. Чего уж там, содержимое доклада Луция и ее письмо лежат в его покоях для работы.
- Все так и есть! Обозы с продовольствием до готов не доходят, в города их не пускают, они голодают и болеют, продают в рабство детей, чтобы выжить... Я сама видела! А ты - ты разве не знал? Этим пользуются враги Рима, их военачальники и колдуны, они не скрываясь говорят, что римлянам нельзя верить, что римляне пообещают, а потом всех уничтожат. Есть вожди, которые верны слову и все еще рассчитывают на союз из-за угрозы гуннов, но их голос все менее слышен, его заглушает голод и отчаяние! И двое из них убиты ядом... Мой слабый женский ум, конечно, не может судить о таких вещах, но... ты скажешь, все это ничтожно? Что мы своими руками превращаем союзников, хоть невольных, во врагов - не имеет значения? Не рассказывай мне притчи о дурных дочерях, я все еще люблю его - но не его дела! А ты - чего хочешь ты? Ради чего ты все это делаешь? Нет, не то, что происходит сейчас, а...

Флавия осекается. Разве он ей скажет? Птичке и фиалке? Она достаточно наговорила, но наверное, такое он слышит от нее в первый и в последний раз. Впервые за все время Флавия всерьез думает: я уйду в монастырь. Это выход, наверное, единственный. Раньше судьба монахини казалась ей разновидностью пожизненного заключения, а теперь - возможной свободой.

- Я поеду. Луций здесь не причем, если ты что-то подумал... Нет. Я устала от лжи, Аврелиан. Прости, если я говорю не то, что ты хотел бы от меня услышать. Тебе не повезло с женой. Мне... очень жаль. Скажи Флавию, что я его люблю. Больше всех на свете. Спасибо , что отпускаешь меня.

Може быть, Аврелиан и на этот раз поймет, что он должен ее отпустить, чтобы она вернулась. Если Аврелиану это все еще нужно.
А теперь уже точно - дальше тишина.

Она даже не собиралась останавливать Рене, тем более говорить что-то такое, чтобы Рене начала оправдываться.. Подумаешь, один бокал красного вина. Здесь это допускается. Это не считается... Джен что, всегда так категорично выражается? Ой. Наверное, по привычке рассчитывает на то, что ей придется преодолеувать сопротивление, отстаивать, настаивать...
Джен одним махом осушает половину своего бокала. Почти черное вино терпко схватывает небо, согревает горло, а потом растекается по телу теплом и тяжестью. Это приятно.
- Нет, что ты! Мы не пьяные, мы просто веселые! - смеется Джен, хотя насчет себя она сомневается. Обычно ее алкоголь плохо берет, но тут что-то такое неуловимое носится в воздухе...
Уже стемнело, звуковым фоном - музыка, громкий смех, обрывки разговоров, пахнет солью и йодом от близкого моря, сигаретами, цветами и духами Рене. Так звучит и пахнет счастье. Джен идет по улочке, касаясь голым плечом чуть шершавого кружева платья Рене, голова немного кружится; Джен сжимает ручку Рене в своей, а потом (да кому какое дело, подумаешь!) обнимает ее за плечо и легонько прижимает к себе. Так и идет, стараясь приноровиться к ритму шагов Рене , попасть в такт ее дыхания, и только подойдя к машине, нехотя отрывается от подруги.
Расходы на аренду они потом, конечно, поделят, но давай я потом об этому подумаю, хорошо? Не сейчас...
Сборы как-то затягиваются, потому что, обняв Рене, Джен никак не может ее выпустить, говоря себе: еще минуточку... чуть-чуть... И она быстро и беспорядочно целует Рене и отвечает на ее поцелуи вперемешку с отрывистым горячим шепотом: "Рене... Милая... моя милая... "Вскоре Джен становится жарко, поцелуи становятся крепче и дольше, голубое кружево платья Рене скользит под руками Джен, скрывая от нее нежную и горячую кожу Рене... Джен гладит и осторожно сжимает и гладит свою прекрасную подругу, стараясь не сделать ей больно - Джен знает, что пальцы у нее сильные... как же мешает это платье! Джен ищет застежку, чтобы освободиться от этой досадной помехи... А потом сама решительно стягивает свой топ через голову и швыряет его на пол. Теперь ей ничто не мешает ласкать Рене... только вот это платье между ними...

Кажется, уедут из гостиницы девушки не скоро.

Флавия понимает, что только что поднесла Аврелиану Луция на блюдечке. Ты закрываешь дверь, а мухи летят в окно. Так и здесь: она попыталась отвести внимание Аврелиана от единственной слабости Луция, которую заметила: эта женщина, конечно, не была просто наложницей. Мужчиной легче всего управлять, держа в кулаке его женщину. Флавия попыталась перевести стрелки на здоровенного варвара, имени которого она даже не знала и который, конечно, ничего не значил в раскладах сильных мира сего. Врял ли он много значит и для Луция. Но Аврелиан неожиданно зашел с другого фланга и зацепился совсем за другое: за историю с Требонием.
- Прокурсатор? Требоний Арторий Пульвис, раньше служил в Британнии... Но... он действительно совершил тяжкое преступление, Аврелиан. Он был изменником. Шпионы гуннов отравили вино, принесенное на пир к вождям готов, Пульвис узнал об этом и скрыл, в результате вожди готов и сам Луций отравились. Луций чудом не умер, спроси его врача...

Флавия говорит и прекрасно понимает, что изощренный ум Аврелиана сейчас разделит все сказанное ею на части, перевернет их, вывернет наизнанку и подаст под таким соусом, что они обретут противоположный смысл, и жечь на медленном огне можно будет уже Луция. Отравление? А доказательства есть? Свидетели есть? Солдаты ничего не видели. Флавия все знает только со слов Луция, она наивная дура, ее легко обмануть. Врача и мага можно заставить молчать тысячью разных способов. Отравили вином, подаренным Луцием готам? Легче всего это было сделать самому Луцию. Отравили вождей готов и Луция, но почему только Луций остался жив? Правильно, отравил Луций, а сам принял противоядие. Если его врача подвесить на цепи, он все расскажет. Шпионы гуннов отравили, говоришь? Может быть, Луций и есть шпион гуннов? С сарматами дружит, слугами и разведчиками гуннов - чьи прекрасные пальчики писали отчет о сарматах? Кстати, кто там эта его любовница? Кажется, сарматка? И этот здоровенный варвар? Не сармат ли? Итог: Луций все сам подстроил намеренно. Он тайком саботирует союз готов с Римом, возможно, подкуплен гуннами через свои связи с сарматами. А всю вину свалил на Требония заслуженного ветерана римской армии, уничтожил его, чтобы Требоний не рассказал о заговоре против Рима... и теперь этот мерзавец хочет перевести стрелки на благородного Лупицина. Использовав его собственную дурную и глупую дочь в своих корыстных целях.
Или это даже не Луций, Луций - слишком мелкая сошка для такого предприятия. Это что, заговор службы оффиций? Вот повод перетрясти все тайные службы и назначить новых людей...
Вся эта чудовищная цепочка мигом раскрутилась в уме Флавии.
Надо было просто сказать Аврелиану, что у нее слишком болит голова для такой беседы.

Самое худшее преступление - это ошибка, она сама недавно сказала это Архипу. Она ошиблась. Она считала, что честолюбивого Аврелиана втайне тяготит подчиненное положение, он желает освободиться от контроля ее отца и воспримет отчет Луция, в котором львиную долю компромата составляет ее собственное письмо, написанное ее рукой, как повод выйти из-под руки Лупицина. Все было совсем наоборот. Волк волка не кусает....

А еще Флавия прекрасно поняла, к чему Аврелиан, обожавший аллюзии и иносказания, упомянул злонравную старшую дочь Октавиана, что совершала много печалящего умы всех римлян и разбивающего сердце отца, но оставалась безнаказанной... в отличие от тех...
Ее прекрасный пальчик, прижатый к губам Аврелиана, начал стремительно леденеть.

- И что будет написано в твоем отчете? - спросила она.

У Флавии не было ни времени, ни особого желания подготовить для супруга ответное восхваление в стихах. Аврелиан, конечно, цитирует ее любимого Катулла, но она бы предпочла, если бы он коротко и крепко сжал ее руку и шепнул: "Здравствуй. Я скучал." Но это был бы не Аврелиан.
Десяти лет Флавии хватило с избытком, чтобы прекратить попытки полюбить Аврелиана, подружиться с Аврелианом или еще как-то сблизиться с ним. Ей удалось устроить свою жизнь так, чтобы они были удобны друг другу и чтобы она не страдала. В остальном - никто в жизни не имеет всего, чего хочет. Сейчас Аврелиан почти без слов, одной своей улыбкой дал ей почувствовать поводок на шее. Отец напоминал дубину, Аврелиан - шелковую удавку, но для нее суть была одна. Всего две недели свободы. Вкушая, вкусих мало меда...
Но какова сила привычки. Флавии потребовалось несколько минут, чтобы нацепить привычную маску и сиятельно улыбнуться в ответ. Удалось? Отлично.
- Конечно, дорогой. Я скоро вернусь. Жестоко было бы заставить тебя одного нести бремя хозяина дома. У нас гости, позволь же мне разделить с тобой эти хлопоты. Да, прекрасная вилла, я вижу; впрочем, другого и нельзя ожидать от человека со столь совершенным вкусом.
И ни одного вопроса: почему, зачем, что случилось?
Аврелиан не любил животных вообще и собак в частности, и удивления его приказ, слегка замаскированный под просьбу, не вызвал. И все же Флавия не могла отделаться от смутного чувства тревоги. Ей как-то особенно не хотелось расставаться с собаками. Что, без них она не чувствует себя в безопасности? Даже здесь, в Риме, в роскошном доме, рядом с Аврелианом? Вздор... Сейчас собакам принесут поесть. Она поговорила с ними, как всегда, потрепала по загривкам, а потом зарылась лицом в жесткую шерсть и заплакала беззвучно, без слез, давясь спазмами, схватывавшими дыхание.
Пожалуйте в вашу золотую клетку, матрона Флавия.
***
- Что я думаю о Луции? - Флавия задумалась. Перспектива слить Аврелиану Луция вместе с его кареглазым воробушком вызывала у нее внутренний протест. А собственно, почему? Только потому, что Луций единожды в ее присутствии скинул свою собственную маску человека из камня и стали и обнаружил, что у него есть эмоции? Почти сорвался на брань и крик, говоря о том, что его возмущало и заставляло гневаться и страдать, и это было неожиданно, словно он при ней проявил слабость и открылся со своей человеческой, уязвимой стороны, как живой человек, чего Аврелиан ни разу за десять лет ни разу себе не позволил. Да полно. Что мне Луций, что я Луцию? Как глупо. И все же... Флавия заговорила медленно, взвешивая каждое слово. Нельзя, чтобы Аврелиан решил, что она восхищается Луцием. Нельзя, чтобы Аврелиан решил, что Луций не просто хорош, а хорош настолько, чтобы представлять для него, Аврелиана, какую-то опасность или препятствие.

- Луций умен и решителен. Хороший руководитель, разбирается в людях. Умеет просчитывать последствия своих и чужих поступков, при этом умеет уступать, если обстоятельства непреодолимы. Жёсток, может быть очень жестоким, но его должность это предполагает... Тебе не кажется, что я сочиняю Луцию оду? - засмеялась она, стараясь, чтобы ее шея и плечи были совершенно расслабленными, сейчас, когда она находилась так близко к Аврелиану, он не должен чувствовать в ней ни капли напряжения. - Ладно, вот тебе капля желчи в бочке меда: ты бы не назвал Луция приятным собеседником и вряд ли смог с ним подружиться, он не в твоем стиле, его манеры прямолинейны, старообразны и носят налет провинциальности. Эдакий суровый "старый солдат," грустящий о старых добрых временах. Мне показалось, что порой он чрезмерно старается поддержать репутацию человека, чье сердце и разум окованы железом. Может быть, достаточно, Аврелиан? А почему ты думаешь, что у него вообще есть свой воробушек? Умные люди, - произнесла она, держа в уме "такие как ты", - "воробушков " не держат или прячут их очень далеко. Он обласкал и приблизил к себе какого-то пленного варварского князька, даже отдал ему меч казненного им прокурсатора, представляешь? Ах, ты еще не знаешь эту ужасающую историю... Но это совсем не то. У него есть также рабыня-наложница, но мне не показалось что эта женщина много для него значит. Я бы почувствовала. Женщина для удовлетворения всем известных потребностей , - Флавия бессознательно съехала на его способ выражаться. Аврелиан сам узнает завтра же про существование молоденькой любовницы Альбина, он никогда не пользуется только одним источником информации...
- Что еще? Аврелиан, я не настолько близко знаю Луция, чтобы судить о его слабостях. Ты же не просил меня его очаровывать. А можно, теперь я тебя спрошу? - она села в постели, так, чтобы видеть лицо Аврелиана. - Почему ты здесь и к чему все это представление? Ты можешь мне рассказать, что случилось? Мне кажется, я заслужила немного твоего доверия, не так ли?

Она ни разу не спросила мужа о Флавии младшем, хотя ей очень хотелось. Он был ее воробушком. Аврелиан знал.

Архип
- Мне жаль, что ты потерял близких, Архип. Говорят, что время лечит, но это не так. Война не кончается, и мира с варварами нет и нет. Для нас они - зло, а для них зло - мы. Если бы ты мог слышать слова, которые сегодня они говорили о нас... Руис делает все, чтобы натравить готов на Рим, но и не он один виноват в том, что готы видят в нас только врагов.

Ну вот, Архип все только что сам ей разъяснил. Он навсегда поражен ужасом и болью своей потери, его раны не зажили. И бородатых грубых лицах варваров и в он всегда будет видеть оскаленные морды демонов, а в их боевых криках - рев чудовищ.
Перед Флавией мелькнуло видение: мутная ночь, черные клубы дыма, давка, беспорядочно мечущаяся толпа, хаос людских тел и конечностей, женский визг, звериный вой убиваемых, рев косматых воинов, пьяных от крови - и посреди этого инфернального видения - явился вдруг Аларих на крупном боевом коне и с окровавленной секирой в руке. И Ад следовал за ним.

- Я сидела с ними за столом и говорила с ними. Может, ты удивишься, но я не увидела в них чудовищ. Иногда кажется, что мир возможен, но... - Флавия зябко поежилась.
- ...это ненадежно. Хорошо. Я распоряжусь, чтобы тебе вернули оружие. Но я надеюсь, Архип, что ты пустишь его в ход только когда ты будешь абсолютно уверен, что имеешь дело с врагами, а не просто с небритыми дикарями, одетыми в шкуры. Хотя бы тебе казалось, что у тебя нет времени на выяснение обстоятельств. Одна ошибка может привести к непоправимым последствиям, Архип, ты сегодня сам убедился.

Флавия долго молчала, прислушиваясь к своим ощущениям. Архип, конечно, обижен ее недоверием. Все, что он сказал, звучит правдоподобно и в то же время абсолютно нереально. Но столько подробностей... и сам Архип не производит впечатление человека, одурманенного каким-то помрачающим рассудок ядом... Это может оказаться правдой? Тогда весь мир должен перевернуться в глазах Флавии. Готова ли она к тому, чтобы ее мир перевернулся?

- Архип, я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть твои слова. Наше вероучение говорит, что демоны и бесы существуют, как и сам дьявол, но до сих пор я считала, что силы зла действуют через дурные намерения и действия порочных людей; нет чудовищ хуже. Многие знакомые мне люди одновременно исповедуют христианскую веру и прибегают к помощи мистиков и магов, как мой отец, который настоял на том, чтобы с нам ехал Тиест. Ко мне это не относится. И все же существуют вещи, которые мне трудно объяснить. Сегодня на пиру я сама встретила человека по имени Руис. Ты его упоминал. Он производит странное впечатление, у него глаза странного ярко-желтогоцвета, он обладает странной силой и большим влиянием на готов, и ненавидит все, что идет от Рима, но... - она покачала головой. - Я скажу вот что. В этом вопросе я похожа на апостола Фому, который говорил: не поверю в воскресение Христа, пока не вложу персты в его язвы. Так и я: пока не увижу своими глазами и мой разум не скажет мне: все это так - я предпочту думать, что все это какой-то обман чувств непонятной мне природы. Ладно... Стрелы, мечи и метательные топоры - это оружие не демонов, а людей. Архип, ты считаешь, что все эти злоключения не кончились и что готы собираются на нас напасть? Почему?

Глупый вопрос.
- Тебе известно, что магистриан Луций отравлен? Тиест сейчас у него.

А ведь дело действительно плохо, если к магистриану потащили колдуна... Значит, врач не справился. Тот самый случай, когда люди полагаются на магию, когда не спасает ни наука, ни вера.

Хлещет дождь, намокшие полы плаща и подол платья облепляют ноги холодной примочкой, Флавия приподнимает одежду, чтобы не вывозиться в размокшей грязи. Еле чадят факелы, она идет к своей палатке. Там хотя бы сухо, и можно надеяться на жаровню с горячими углями. Согреться, пустить воняющих мокрой псиной Эрру и Ганнибала под полог палатки, разложить походный прибор для письма...
Как бы она ни была погружена в свои мысли и как бы ни было темно, Флавия не могла не заметить какое-то нездоровое, лихорадочное беспокойство в лагере, крики, команды, беготня. Что случилось? Где все трое ее спутников? Никого... Кто-то убит? На нас напали? Луций? Отравлен? Умирает?
У Флавии на миг стало пусто и холодно в груди. Никаких личных чувств к магистриану она питать не могла, но... если Луций умрет, то она в лучшем случае вернется домой ни с чем, и Марк никогда не увидит дом и родных. Если же отряд решит продолжат путь без Луция.. тогда все предприятие становилось бы не в пример более рискованным; Луций Альбин, как бы к нему не относиться, был толковым предводителем, умным и жестким, каким предводителю и положено быть.
Где мой архиатор, Квирина? С ранеными? У нас раненые? Почему? Что, Луций отказался от помощи Квирины? Не доверяет. Подозревает - не Квирину, ее, Флавию. Флавия почувствовала, что злится на умирающего. Ему, верно, не только нутро, но и рассудок ядом сожгло. Мерзавцы, творящие зло от одного дурного нрава, бывают лишь в сочинениях бездарных авторов. Кем он ее считает? С чего бы ей желать смерти Луция, по какой причине? Чтобы он не написал донос на комита Фракии, дурно исполняющего свои обязанности? У отца были бы большие неприятности, но не такие, чтобы его дочь на пиру травила магистрианов. Впрочем, Луций Альбин мог иметь иное мнение на этот счет.
Флавия подумала, что его смерть была выгодна только тому, кто желал бы навлечь гнев Рима на готских вождей, настроенных враждебно к римлянам , и навсегда сделать готов и римлян врагами. Гревтунги с их колдуном?

Тиест Метаксас с повязкой на глазу шел навстречу, весь в крови и бледный как мертвец. Стало быть, готы не оценили помощи.
- Тиест? - остановилась Флавия. - Ты можешь говорить? Что случилось? Тебя ранили готы?
Одако Тиест не успел ответить, как его утащили в палатку Луция. Врача подозревает, а колдуна - нет?
Да, а что Архип? Арестован? За что?
Флавии захотелось то ли помолиться, то ли выругаться грязно, как ругаются не воспитанные женщины, а рыночные торговки. Она перестала что-либо вообще понимать. Безумие какое-то.
- Приведите ко мне моего телохранителя Архипа. Я хочу сама его расспросить.
Пока Архип не явился, Флавия вознесла краткую, но горячую молитву Отцу Небесному, чтобы даровал всем здравый рассудок и избавил от смерти магистриана Луция Альбина.

- Архип. Расскажи мне все, что случилось. Просто все с начала до конца. Я хочу знать.

- Нет, Лис, - Вероника поняла, что выразилась слишком сумбурно. - Смотри, пустота - только в окнах. Сквозь дверь вижу какие-то разбросанные в беспорядке фрагменты реальности. Вон небоскреб лежит на боку. Мост вообще... перевернут на все сто восемьдесят градусов. Смотри, тут у выхода кусок парковки, машина, потом асфальт оборван - и все, дальше пусто. - Она опять посмотрела на здание, из которого она только что вышла наружу. - Так было не всегда. Наверняка Дом Сна и на этом уровне - ядро, которое удерживает весь Сон в целости. То есть , что мы тут видим? Часть Дома Сна на этом уровне оказалась чем-то или кем-то разрушена, и это повлекло разрыв всей ткани Сна. Нам надо выяснить, что случилось, а потом все тут починить. Я так вижу нашу главную задачу.

По всему выходило, что разрушенный ресторан с большой степенью вероятности - это местная проекция гостиной Дома Сна на третьем уровне. Что, Дом Сна вообще можно разрушить или повредить?

(прошлое, последняя веха)
Может быть, самый большой недостаток Аврелия был в том, что у него не было недостатков. Разве что излишняя гибкость позвоночника. Но можно ли упрекать человека в том, что он честолюбив, всегда пытается быть хозяином своей удачи и использует ситуацию наилучшим образом для своего продвижения наверх? Он был, в сущности, хорошим мужем. Он ни разу не попрекнул ее в том, что она недостаточно изощренна в науках, чтобы вместе ним обсуждать тонкости толкования Ульпиана или развлекать его ученых друзей рассуждениями из области богословия, философии и юриспруденции. Для Флавии он сам, как и ее вполне благополучный брак, напоминал вкусное блюдо, в котором не хватало соли. Она с горечью вспоминала тщеславные мечты своего детства, когда желала быть подругой своего будущего мужа, разделять его заботы и труды и помогать ему полезными советами. Чем она могла ему помочь, кроме как очаровывать жен полезных ему людей? Хотела бы я знать, думала она, какая жена была бы для него хороша? Такая, которая умела бы рассуждать, толковать и цитировать? Живя в этом страшном фракийском захолустье, по сравнению с которым Антиохия казалась центром цивилизации, она снова полюбила чтение. Но ее влекло не изощренное жонглирование тезисами, антитезисами, парадоксами и силлогизмами, а человеческие судьбы. Она читала труды по истории и жизнеописания выдающихся людей, любила драмы, поэмы и стихи, но у того же Авсония, к примеру, ей запомнилась не тяжеловесная «Мозелла» (что они в ней нашли?), а «Купидон», в котором женщины распинают на кресте крылатого бога в наказание за свои любовные обиды… Помнится, ее поразила мысль в комментарии автора: «Мы любим пятна на своем теле и свои шрамы и, не довольствуясь тем, что согрешили по своей слабости, стараемся, чтобы другие полюбили наши грехи.» Наверное, она была глупа. Предметы, о которых молодые книжники могли часами спорить с пеной у рта, ей казались пустыми и неинтересными. Комментарии к комментариям комментариев. Вместо того, чтобы есть хлеб, они занимаются выковыриванием из него изюминок. Неужели это действительно так важно, кислым или пресным причащаться?
И так во всем. Флавия не чувствовала, что они с мужем желают одного и дышат одним воздухом. Да, он был женат на своей работе. От праздного бездельника мало радости, она бы научилась ждать его, радоваться редким часам совместного досуга. Но и в эти часы они с трудом находили совместные занятия и темы для беседы, а уж когда он говорил…. Как она ненавидела его вечные эвфемизмы и перифразы, из которых суть вещи оказывалась выхолощенной. Что до прочих радостей… Овидий Назон утверждает, что всякое животное после соития грустно. Так вот, Флавия грустила и после, и до, и порой даже во время.
Возможно, Аврелий был учен, но не был мудр. Может быть, ему это просто было не нужно. В расписании своей карьеры против записи «выгодная женитьба» он поставил отметку bene factum, и не тратил времени и сил на поддержание огня в светильнике. Его ждали новые свершения.
Антиохийским друзьям она писала редко. О чем, собственно, ей писать?
Появление на свет малыша утешило Флавию и примирило ее и с провинциальной скукой, и даже с Аврелием. Столько радости дарил ей маленький Флавий, и она с тревогой думала о том, что они будут принадлежать друг другу пять или семь лет, а потом сын будет учиться, уедет от нее… Когда-нибудь ей придется его отпустить. Но до этого еще так далеко.

Потом в ее жизни появился Кесарий. Каждый свой приезд он приносил с собой свист далекого ветра, плеск волн, звон мечей, запах крови - отголоски яростной стихии в их застойном омуте. Рядом с ни горячим, ни холодным Аврелием его страстная, грубая сила чувствовалась особенно остро. Не будь Флавия обделена радостями ложа, может быть, она бы не откликнулась на его плохо сдерживаемое желание жестоким волнением в крови. Она ничего не могла с собой поделать, и, как ни старалась скрыть, но выдавала себя - пятнами лихорадочного темного румянца, жидким блеском в глазах, прерывистым дыханием. А потом пришло это письмо. Флавия сожгла его тотчас же, полдня металась по дому сама не своя, объявила домашним, что едет к святыням, начала собираться, прикрикнула на малыша Флавия, который последнее время капризничал и хныкал, чуя, что с мамой творится неладное, а тут совсем расплакался и не хотел униматься… А потом кинулась к сыну, стиснула его в объятиях и разрыдалась с ним вместе, стоя на коленях, чем еще больше испугала его. Нет. Невозможно. Аврелий не заслужил, чтобы получить от нее такую пощечину - изменить ему с его родным братом! Он ничем ее не обидел, не унизил, ни разу в жизни… Может быть, она не так счастлива с ним, как хотела бы, но никто не получает от жизни всего, его хочет. Ей не за что ему так жестоко мстить. Возможно, если бы Кесарий не был его братом… Через это она не могла переступить.
Флавия никуда не поехала, пожаловалась Квирине на сильную головную боль и лихорадку, заперлась и слегла. Ей правда было скверно, казалось, что жизнь из нее уходит с болью и кровью. Через несколько дней Флавия встала как ни в чем не бывало. Она пережила свою страсть, как болезнь, только глаза потухли, и она казалась себе очень старой. Она не стала жаловаться Аврелиану, но Кесария избегала настолько явно, что не понять этого мог бы только слепой и глухой.
Но прежней жизни у нее все равно больше не будет. Может быть, стоит поговорить о них с мужем, если они оба постараются, они сумеют найти общий язык? Привязанность похожа на сад, который надо заботливо возделывать... Но у нее отныне будет что-то свое, своя тайная комната, куда нет доступа ни отцу, ни мужу, ни даже сыну.

Флавия всегда считала, что отточенная веками женская забава стравливать мужчин между собой - ниже ее достоинства. Когда-то она отказалась от мысли стравить братьев ради получения сомнительной выгоды для себя или ради чистой любви к искусству интриги. Может быть, ей просто не хватало хитрости для этого, или самолюбие страдало? Но и сейчас она собиралась поставить на место грубияна сама, не прибегая к заступничеству своего нежданного поклонника - или покровителя (это как посмотреть). Не хватало ей только юлить перед мальчишкой, кем бы он себя не считал, и тем более строить ему глазки! К тому же Сафрак сменил тон, и его оскорбительные речи стали больше напоминать обиженное нытье и брюзжание. Флавия тем временем смотрела на Алариха, изумленно приподняв брови и улыбаясь одними уголками губ, и ей становилось все сложней воспринимать происходящее как шутку или игру взрослого с ребенком. Флавия поймала себя на мысли, что жалеет о том, что никогда не увидит этого мальчика молодым мужчиной с цепким прищуром серых глаз. Она невольно представила себе, как она, лет так через двадцать, выходит к нему навстречу, пряча седые волосы под покрывалом, и произносит дребезжащим старческим голосом: "Ты слишком долго ехал, мальчик..."
Хорошо, что время не идет вспять и этого никогда, никогда не будет. Нет, она не уверена. Совсем не уверена.

Интересно, что был бы готов сотворить ради нее Аврелиан? Неужели засудить? Не может быть... Вызвать на словопрения? Настрочить кляузу? Подсидеть по службе? Убивать легионеров или варваров, конечно, варварский способ завоевать женщину, и перо сильнее меча, как всем известно, но сравнение все равно было не в пользу Аврелиана... Флавия предпочла тему замять.

- Я и не боюсь, - ответила она. - Я тебе верю. Шлюха - это... очень плохая женщина, которая всем подряд улыбается и ходит на свидания за подарки и за монеты. Шлюх никто не уважает. Если твою женщину назвали шлюхой, - доверительно наклонилась на к Алариху (что бы сказал Аврелиан? "женщина всем известного поведения"?), - то это - оскорбление для нее и для тебя. Можно и на поединок вызывать, и ломать нос, и пальцы, и зубы выбивать тоже можно... Смотря кто назвал.

А Видериху отвечать было тяжело. Флавии хотелось сделать маленькому вождю гревтунгов хороший подарок, но только не этот. Да разве свирепый пес признает хозяином хилого ребенка? А когда собака не уважает хозяина, дело обычно кончается очень плохо .
- Видерих, у меня нет на целом свете друзей более верных и преданных, чем две мои собаки, - сказала Флавия и вдруг поняла, что это чистая правда: у нее никого нет ближе Ганнибала и Эрры, кому она могла бы доверять и не бояться повернуться спиной. - А друзей нельзя ни продавать, ни дарить. Я бы подарила тебе все, что угодно, только не Ганнибала. Да и... этот пес очень свиреп. Подумай, что может случиться, если ты с ним не сладишь. Это был бы, - она вспомнила определенно варварское выражение, слышанное ей очень давно в Британнии от кого-то местных, которые еще помнили старые обычаи. - Это был бы злой дар, понимаешь меня? Я не могу. Проси любой другой подарок.

Что-то пан Мстислав трусится весь, как в лихоманке. Може, дух нечистый его одолевает? Янина с опаской посмотрела на мужчину. Это сердце в нем обуревается против злодея, что гроб разорил! Янина привстала на цыпочки, рассмотрела внутренность гроба. Тряпки гнилые да крестик - вот и все, что от хозяина осталось, все его добро. Янине и в ум не пришло, что крестик как не надо лежит - в ногах.
Да кто пропавший-то? Покойник - все одно, что живой человек , особо такой покойник, который упокоиться не хочет. А мощи... они мощи и есть. Как крест, как икона... только мощи - нетленные, люди так о них молвят... Но неживые? Ох, тяжко! Такие премудрости бы ученому мниху расплетати, а не дивчинке немудрой...

- Пан Мстислав, - робко спросила она. - Вы на меня не гневитеся, що я попытаю... Ну я-то дура неученая... а мощи - они живые? Или как икона в церкве? С духом божественным, но яко... ричь недвижна? Я то к чому... Живое или неживое искать - для того разное потребно...
Янина совсем смутилась, примолкла. Хозяина живого по принадлежащей ему вещи искать - либо вещь потерянную - не одно и то же.
- Вы, може, крестик-то приберете, пан Мстислав? По крестику и хозяин отыщется... А как его звали, покойника... чи мощи?
Она никак не могла для себя определить, как относиться к пропавшему телу. А от этого многое зависело!
От смущения девушка тоже заозиралась по сторонам, как и пан Мстислав. А ну как след и так отыщется в грязи, без ворожбы?

Вероника молча походила вокруг, зачем-то поковыряла пальцем стену.
- Извините, что так... лезу поперек. Знаете что. Мне не нравится идея с веревкой, потому что мы не можем управлять нашим движением. Мы будем болтаться, как связка сосисок, которую выкинули из окна двадцатого этажа, извините еще раз. Нам нужен управляемый летательный аппарат - хоть вертолет, хоть индивидуальная метла. Я вот была бы даже не против метлы, как у Гарри Поттера, честно. Давайте выйдем через дверь на парковку, как люди. Там асфальт, там машина стоит себе спокойно, никуда не улетает. И там уже поэкспериментируем. А то здесь воздух какой-то... спертый. А?
- Если страшно выходить, давай, Грегори, твою веревку привяжем к дверной ручке, и первый шаг сделаем со страховкой? Хотя судя по тому, что вижу, каждый кусок реальности имеет свою силу притяжения, и мы не рискуем никуда улететь.

Под пронзительным янтарным взглядом колдуна сердце Флавии пропустило несколько ударов, а потом тяжело бухнуло в висках. Словно он видел насквозь все, что с ней было, есть и будет, а еще... откуда это странное чувство, будто он только что с ней что-то сделал? Что стряслось с ее псами, которые не боялись ничего и никого?
Подобное лечат подобным. Слова не по-детски целеустремленного и решительного Алариха были тоже своего рода потрясением, они вывели Флавию из оцепенения, и она собралась ему ответить - на этот раз безо всяких шуток; она забыла, что варвары тонких намеков не понимают, чем прямей говоришь, тем понятней. И тут ей в лицо прилетело позорное слово. Если она снесет оскорбление, то точно заслужит такое прозвище.

Ребенок не виноват. Он и так обделен судьбой. Флавия накрыла своей рукой мягкую вялую ручку Видериха и отвела ее в сторону, защищая ее от клыков пса.
Пусть бы лучше показал свой свирепый нрав этому мерзавцу Сафраку. Почему нет? Как некстати меж ней и Сафраком оказался Видерих...

- Ганнибал, не смей. Смирно. Сядь, вот так, - она придержала Ганнибала за ошейник. - Видерих, тебе разве никто не объяснял, что нельзя трогать чужих собак? Они позволяют себя гладить только хозяину, а незнакомых кусают. Это боевой пес, он может руку перекусить и даже не заметит. Видишь, какие зубы?
- У меня есть очень хороший стрелок, - ответила она Алариху. - Ему уже случалось одерживать победы на стрельбище в Риме, и я обязательно выставлю его на завтрашних состязаниях. Но, Аларих, если я приду, это не будет свиданием. Разве ты не слышал - у меня уже есть муж, а замужние женщины на свидания не ходят, - она сделала паузу, вспомнив кое-кого из своих старых антиохийских подружек, которым брак лишь подарил свободу действий. - По крайней мере, я не хожу. Так что лучше поищи другую подругу, Аларих. А ты, Сафрак, - голос Флавии зазвенел от ярости. - Благодари своих богов, что между мной и тобой оказался этот ребенок, не то я бы натравила на тебя своих собак. Не можешь дотянуться до ненавистного человека - поносишь грязными словами его дочь! Оскорбляешь меня исподтишка, вполголоса, как трусливая баба. Так делают готские мужчины? Мой отец всегда честно служил Риму и выполнял свои обязательства. Чем ты можешь доказать свое обвинение?
Это не может быть правдой. Комит Лупицин был человеком жесткого и вспыльчивого нрава и относился к варварам с нескрываемым презрением, но никто не мог бы упрекнуть его в пренебрежении своим долгом. И неужели он мог бы так подставить свою дочь, использовать ее как разменную монету? Флавия надеялась, хотя в глубине души знала: мог.

Да, она собиралась устроить с Рене выход в свет, романтический ужин при свечах, чтобы они вот так сидели друг напротив друга, рука в руке , нежно смотрели друг другу в глаза и говорили - то соглашаясь, то противореча, то мучительно не понимая друг друга - шаг вперед, шаг в сторону... а в итоге все ближе и ближе! Она именно этого и хотела, и все именно так и было. Но вдруг она, неожиданно для себя самой, выдала это "переезжай ко мне" - почти не надеясь на "да". А Рене взяла и сказала! И все остальное перестало иметь значение - даже вкуснота на столе, даже вино в бокале. Джен предвкушает, как она помогает выкатывать чемоданы Рене, как они загружают все в машину...
- Рене, я совсем с ума сошла, - говорит Джен и смеется, чуть закинув голову. Кажется, они и правда с ума сошла или захмелела с полбокала вина. - Как это мы сейчас вызовем этого водителя, если мы пьем? Я никогда не вожу, если я выпью хоть капельку, а ты? Здесь, кажется, можно выпить бокал вина и сесть за руль, да? Я совсем забыла... Тогда сегодня за рулем ты!
Ведь во Франции тоже такие правила, кажется? Но на Джен это не распространяется, она хоть после капельки алкоголя за руль - ни-ни! Такие правила. Ох, она еще помнит, то есть какие-то правила? Педантичная, правильная Джен?
- Знаешь, я себя совсем не узнаю. Это не я...
И все же она просит Рене вызвать того самого водителя через полчаса, с поправкой на греческую необязательность - за это время они бы успели съесть не то что рыбку, а целого кита...
Водитель приезжает., Джен расплачивается - за двоих (можно?!?! я так хочу!!) , с лихвой оставляя на чай (это не Джен, Джен обычно считает каждый доллар). Гостиница поражает ее свое роскошью.
- Да... Мой дворец не в пример скромнее. Ты не заскучаешь по своим хоромам, Рене? - шутливо спрашивает она. Она собиралась подождать Рене внизу, чтобы не мешать ей собираться, все же сборы - это дело такое личное, почти интимное... Но разве она вытерпит - сидеть с книжкой на диванчике внизу и считая минуты?
- А можно я с тобой поднимусь наверх? Я не буду тебе мешать.
Конечно, она будет мешать! Первым делом она обнимет Рене за плечи, подойдя сзади, и зароется лицом в ее пушистые волосы, и поцелует ее в затылок, в шею, в маленькое ушко...

Флоренс в ответ на пошлую шутку Джозефа только едва заметно дрогнула уголком рта, вспыхнула двумя пунцовыми пятнами на бледных щеках. Причем тут это, если она спросила о джунглях , будто бы Джозеф туда совсем не охотиться идет, будто бы они все, как современные люди, должны немедленно разбиться попарно и разбежаться по комнатам, фу, какая пошлость, вот же сальный тип! Или он просто смеется над ней, над ее старомодной викторианской сдержанностью? Как можно всерьез воспринимать все, что мелет языком Джозеф? Дурочка, пропусти это мимо ушей, а то можно подумать, тебя это и впрямь задело за живое! Что еще ее так угнетает? Да, вот что. Никто не отвечает на вопросы всерьез, никто не говорит вслух того, что думает. Не с кем поговорить о капитане Робере, в комнате которого она спит. О больнице. Похоже, каждый лелеет свои скелеты в шкафах, и она будет делать то же самое. И пусть. Отчуждение - даже лучше для нее. Если бы между ней и кем-то еще протягивались бы тонкие ниточки доверия, ей было бы во стократ тяжелей, невозможней... вот это все.
Может быть, каждый думает примерно то же самое, только на свой манер.

Катушки магнитофона должны крутиться. Записывается ли что-то при этом или нет - это уже следующий вопрос. Они крутятся? Крутятся. Сомнения излишни.
Сногсшибательное интервью. Прекрасны бананы в хижинах, крытых соломой, дайте денег, приезжайте к нам еще, но денег дайте, дело богоугодное, так вот насчет денег.... Стоит того, чтобы быть увековеченным. Флоренс пристально посмотрела на мистера Авила-и-Мартина. Он не собирается перенаправить поток речи доктора в иное русло? Нет? Впрочем.... ей-то какое дело?
- Что? Конечно, записывается, доктор, не сомневайтесь, пожалуйста. Мы можем потом проверить. Впрочем, если хотите...
Главное - это прохладный как ванильное мороженое, уверенный тон. Потом - это потом.
- ...я увеличу громкость. Просто на всякий случай, - говорит она и решительно толкает пальцем какой-то движок. Хрюканье, шипение, треск.
- Нет, это лишнее, лучше вернуться к обычному режиму. Видите сами, какие помехи.
Ты прекрасно умеешь врать. Не знала?

Эта женщина, пожалуй, несколько неуравновешенна. Отчего-то кажется, что простая жизнь среди природы и богоугодный труд не пошли ей на пользу, что бы доктор ни утверждал, - отстраненно подумала Флоренс, маскируя беспомощными потугами на юмор свой страх и полное смятение. Она всегда инстинктивно отстранялась от несдержанных людей, криков и ругани. Но только не на этот раз! "Он садист... садист! Чудовище!!" - звенело у Флоренс в ушах внезапным откликом ее собственным подозрениям. Словно эта несчастная истеричка выкрикнула во весь голос то, что Флоренс робко прозревала внутри себя. Флоренс вскочила с криком, забилась в угол и оцепенев, наблюдала за полетом стакана и мгновенным превращением белого господина, ученого мужа, хозяина жизни в этом уголке земли, почти что Бога - в бессловесное страдающее животное. Раздавленное насекомое. Почему-то это было страшнее всего. Что делать, что мне делать? Ему надо помочь... ты должна помочь... цивилизованные люди... белые... христиане, но я не, не могу... Я не могу!
Он сейчас захлебнется и умрет. Если она ничего не сделает, то это будет так, что она его убила. Убила. Опять убила. Потому что она не могла заставить себя к нему приблизиться. А тем более прикоснуться. Ни за что. Никогда, хоть бы он десятикратно умер на ее глазах.
- Я не могу, - услышала Флоренс свой дрожащий голос откуда-то издалека. - Не могу. Это не я. Я его не, не...
Тишина. Бой и истеричка стояли в дверях.
Зачем ей понадобился кабинет? Что она там хотела найти?

И опять ее голос с магнитной ленты, проговорил - и затих навсегда.
Так вот что случилось на самом деле. Мисс Флоренс съел леопард, ее больше нет, никто не будет искать. Почему-то это важно. Может , это... выход? Просто выйти в другую дверь... и закрыть ее за собой?

Флоренс бочком-бочком приблизилась к двери кабинета и заглянула внутрь, в эту потайную комнату замка Синей Бороды.
На нее смотрели глаза.
Флоренс перевела взгляд на мальчика с одним опущенным веком.
- Их тут два, - услышала она свой ясный чистый голос. - Один твой, а второй чей?
Вот сейчас она хлопнется в обморок.
Флоренс, будто ее магнитом тянуло внутрь, медленно вошла, не сводя широко открытых глаз с кнутов, костей, банки с глазами.

Cum tacent, clamant. Уклончивые ответы готских вождей опять наполнили сердце Флавии тревогой и подозрениями. Надо сегодня же написать письмо отцу и отправить его с гонцом. Комит Фракии должен знать, что здесь происходит! Если бедствия готов переполнят чашу, вместо верных подданных Рим получит врагов. Видимо, кто-то намеренно чинит им препятствия, либо из вражды к комиту, либо желая не допустить союза готов с Римом. Другие мысли ей в голову не приходили. Откуда же взять надежного гонца?

Вошедший поначалу показался Флавии жрецом или колдуном, то есть обманрщиком, только многократно превосходящим Метаксаса по самомнению. Да еще назвался именем архангела, чтобы посрамить Писание! Но в нем чувствовалась огромная враждебная сила, природы которой Флавия не понимала, и она была настоящей. Он держал готов в кулаке; нечего взывать к их гордости, разуму и даже к принятой вере. Если он сейчас велит готам перерезать римлян как овец...
Флавии было по-прежнему холодно, и она вдруг поняла, что ей напомнила эта черная река с плывущими мертвецами под черным небом и жалобный шепот бледных людей. Не Рубикон это - Стикс. Смерть стояла за их плечом с той самой минуты, как они пересекли эту реку.
Но мы же римляне. Вот когда понимаешь, что это такое на самом деле. Выше нас - лишь император и Господь. Рим вечен, но мы - нет. Чего бояться?
Dominus inluminatio mea et salus mea quem timebo; Dominus protector vitae meae a quo trepidabo...
- У тебя нет силы, чтобы унизить Рим. Рим не презирает, он слишком велик для презрения к малым. Рим не унижает, но возвеличивает тех, кто с ним. Мы римляне и служим Риму, и мы никого не обманули. Ты знаешь, что идет новый порядок, и ты скоро утратишь влияние на своих людей, оттого ты сам лжешь и клевещешь, язычник.

Флавия перевела взгляд на Алавива. Ее, женщину, больше всего поразил не золотой блеск глаз Руиса, а мальчик рядом с ним.
- Скажи, рейкс Алавив, кто этот ребенок и отчего он одет так же, как твой сын?

Эрра и Ганнибал лежали у стены, где она их оставила, войдя в дом.

- Не наказывай ее, рейкс, - говорит Флавия своему провожатому, глядя вслед старухе. Готы продают детей в рабство ради куска хлеба. Но Рим в лице комита Лупицина взял на себя обязанность обеспечить их первое время, пока они не нашли себе подходящего занятия на римской земле. Что не так с этими обозами? Отец даже не подозревает, а это такой удар по его безупречной репутации!
- Две недели назад? - переспрашивает она Алику, надеясь, что неправильно поняла его слова. - А почему готов не пускают в города? Ты знаешь, кто отдал такое распоряжение?
Она велела Архипу раздать им медных денег. Но зачем им деньги, если они не могут на них ничего купить?
Флавия действительно не заставила Луция долго себя ждать. Идти на праздник даже к варварам неприбранной неприлично для женщины ее положения. Увы, здесь нет ни шатра, чтобы она могла переодеться и прибрать себя, ни служанки, которая уложила бы ей волосы. Флавия только поправила прическу, припудрила лицо, покрасневшее от студеного сырого ветра, тронула губы кармином, надела тонкую золотую диадему, украшенную жемчугом и изумрудами, и длинные золотые серьги, подчеркивавшие ее стройную шею и четко очерченную линию подбородка. Приходится довольствоваться и этим.
К необходимости возить с собой целый сундук с подарками для местной знати она давно привыкла и сейчас шла, прижимая к груди сверток, прямоугольник, завернутый в кусок шитой золотом парчи. Взять в качестве подарка список Евангелия от Марка показалось ей хорошей идеей. Из всех евангелий и никейцы, и ариане считали его каноническим. Оно было достаточно лаконичным, без лишних умствований, свойственных святому Иоанну, и без подробностей местной общественной жизни и религиозных споров, которые казались важными уроженцу Иудеи святому Матфею и которые вряд ли были понятны и интересны новообращенным готам и германцам. Марк писал простым и понятным языком и в основном напирал на чудеса. Одним словом, как раз то, что нужно недавно обращенным варварам.
Ей, точнее, ее имени оказали большие почести, притом, что невоспитанные готы расхохотались при имени Альбина. Не умеют себя вести, что с них взять… варвары. Но имя Лупицина, подумала Флавия с гордостью, произносится с заслуженным почетом и уважением. У нее немного отлегло от сердца.
Вслед за Альбином была ее очередь приветствовать хозяев. «Рим не оставляет в беде…» отчего-то застряло у нее во рту.
- Рекс Алавив, дочь комита Лупицина рада приветствовать вас. Я верю, что невзгоды готов скоро закончатся и священная земля Рима станет для вашего народа новым домом. Как мне стало известно, ваш народ исповедует истинную христианскую веру, процветающую в Риме. Раз среди вас много христиан, вы найдете на нашей земле единоверцев. Я прошу принять в дар это святое Евангелие, написанное апостолом Марком, и золотой кубок для причастия. Да будет милостив к нам Отец наш небесный, единый Создатель и Вседержитель, и да благословит Он нашу встречу.

Она была единственной женщиной за этим столом. Наверное, у готов не принято, чтобы женщины ели вместе с мужчинами. Надо больше разузнать об их обычаях, подумала Флавия. Ее сосед, сын короля готов, был почти ровесником ее сына, но казался гораздо старше. Маленький Флавий Тавр был еще совсем дитя. Где-то далеко он сейчас, высунув от усердия язык, выводил свои первые буквы,. Юный Аларих , привычный к оружию, а не к перу, с младенчества был мужчиной. Может быть, это варварское воспитание в чем-то правильно? Если бы Аврелиан… Флавия представила себе супруга, охотящегося на кабана, и подавила вздох.
«Какой забавный мальчуган», - подумала Флавия, глядя на своего юного соседа, ухаживавшего за дамой совсем как взрослый, но с уморительной детской непосредственностью. Смешные детские мечты, но они заставляют человека стремиться к большему, прежде чем угаснуть. Может быть, он поступит на службу в армию и когда-нибудь дослужится до какого-нибудь чина, кто знает.
- Да, налей мне немного вина, Аларих, - Флавия улыбнулась и подвинула мальчику свой кубок. – Может быть, судьба будет к тебе благосклонна и ты станешь римским полководцем. Ты приедешь в Вечный город в сверкающих на солнце доспехах, на белом коне. А я выйду к тебе навстречу. Может быть, я познакомлю тебя со своим сыном. Ему столько же лет, сколько тебе.
Флавия была лишена дара предвидения, иначе она не стала бы так шутить.
Все-таки одно не давало ей покоя. Алику она слышала, а что скажет сам вождь готов?
- Рейкс Алавив, по пути сюда я видела женщин, которые предлагают своих детей на продажу и просят хлеба, многие истощены и больны. Отчего твои люди так сильно бедствуют? Скажи так же, что ты и твои люди станете делать, когда придете в римские земли? Риму нужны храбрые и сильные воины, сейчас он воюет с персами при Ктесифоне...

Янина осторожно ступала по нечистотам, прикрывая свечу рукой и брезгливо отстраняясь от загаженных стен, от щелей в полу, кишаших личинками. Ой, нечиста тварь в церкве поселилася, не иначе... Однако не оказалось внизу никакой нечистой твари, желающей немедленно напасть на мужчину и девушку. Та же гниль и смрад, и четыре гроба посередь просторного подземья. Один открыт... стало быть, вышел покойник! Упырь это! Штыри выбил и вышел вон, и бродит неподалеку! У Янины дух перехватило, когда пан Мстислав, едва помедлив, с молитвою приблизился ко гробу. Иль нет... не упырь. Был бы упырь, в селе шли бы слухи о заеденных людях и скотине. И взор этот страшный, словно отовсюду. Нет, здесь что похуже упыря! Если бы Янина уповала на силу Господню, шептала бы она сейчас молитву ко Святому Кресту: "Да воскреснет Бог и расточатся врази его..." Но, полагаясь на иные силы, стиснула она в кулачке стебелек бесогонной плакун-травы и тихо зашептала на него:
- Плакун, плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слезы по чистому полю, не заносись твой вой по синему морю, будь ты страшен бесам и полубесам, старым ведьмам Кыевским; а не дадут тебе покорища, утопи их в слезах, да убегут от твоего позорища... Янинка, все еще держа в руке свечу, осторожно выглянула из-за плеча Мстислава, шевеля губами, попыталась разобрать буквицы на камне. Не разобрать. Тата ее грамоте книжной не учил, на что дивчинке грамота... а матуля и сама грамоте не знала.
- Пан Мстислав... тихо прошептала Янинка, поднимая свечу повыше. - Что там за буквочки понаписаны? Не розумею...

Папа наверняка все знает, подумала Вероника. Он просто хочет знать, какие урока мы из этого вынесли. И врать ему бессмысленно. И если оставить в стороне громкие слова и тщетные попытки сохранить лицо...

- Если совсем честно, это был полный провал. Я не говорю за Мари, она держалась стойко и до конца, и сделала все, что могла. Она больше, чем кое-кто из нас, заслуживает того, чтобы называться твоей семьей. В остальном... Инициатива ни разу не была на нашей стороне. Я бы сказала, что мы не проиграли всухую только оттого из-за профессиональных действий одного полицейского инспектора, у которого есть дар сноходца. И из-за того, что одна крутая вампирша по имени Ванесса пошла нам навстречу. Это не наша заслуга. Ее помощь была куплена ценой фактического предательства... того, что один из сноходцев перешел, точнее, перешла на сторону вампиров. От нас не было толку. Решение закрыть информацию было принято в результате переговоров АНБ и больших вампирских шишек. Сухой остаток: окончательно информацию закрыть пока не удалось и не удастся. Вампиры знают о сноходцах, о Сне и даже о Доме Сна. Последнее, папа - полностью моя вина. Я охотно поделилась всем, что знала, привела в Дом свою новую знакомую. Кто знал, что она будет так охотно делиться чужими секретами со своей новой вампирской мамочкой, - Вероника сморщилась. - Я, конечно, впредь зарекусь быть такой доверчивой дурой, но сделанного назад не вернешь, я готова за это ответить. Ванесса начала разработку вакцины, чтобы обезопасить вампиров от нашей крови, которая для них смертельна, и этого тоже не удалось предотвратить. Кое-кто из вампиров, которые похитили, держали Мари взаперти и истязали ее, до сих пор жив, и это я тоже считаю нашим провалом. Они чувствуют себя безнаказанными. В общем, мы больше не в безопасности, папа - по крайней мере в Яви. Но мы не можем вечно сидеть во Сне, не высовывая носа. И мы не можем защитить всех сноходцев от нападений вампиров.
.
Вероника мрачно замолчала, ожидая поражения себя в правах. Провалы и ошибки должны иметь определенные последствия. Это правильно.

Флавия недолго колебалась, стоит ли ей явиться по первому зову магистриана Люция Альбина. Задирать нос и фыркать "пусть сам ко мне идет, если хочет," было можно, но крайне неуместно, если она собиралась наладить с предводителем их отряда хоть какие-то доверительные отношения. А они были ей очень нужны. Поэтому она не стала чваниться и пришла.
Во время путешествия Флавия ни разу не сделала попытки расположить его к себе, равно как и он ни разу не проявил желания познакомиться немного поближе с навязанной ему попутчицей. Флавия, сколько себя помнила, выполняла похожие поручения сперва отца, потом мужа: "Будь приветливой", "сумей понравиться", " разговори", "постарайся очаровать". Что ее удерживало от того, чтобы искать расположения магистриана? Может быть, радость быть, наконец, свободной от такого рода поручений? Родовая спесь, не позволявшая патрицианке первой идти на поклон? Или просто она оттягивала эту беседу, думая, что именно она ему скажет, и какими словами. Потому что первый вопрос, которым должен озадачиться умный человек, звучал так: "Скажи, что ты здесь делаешь на самом деле?" Магистриан Луций Альбин, несомненно, был не только очень умным человеком, но, по роду своей службы, его ум был направлен в совершенно определенную сторону, а именно, в сторону заговоров и тайных козней.
Комплименты она приняла как должное, с кивком и легкой улыбкой, говорившей: "Твои слова мне приятны". Они были необходимой частью этикета и выражали не подобострастие, но обычную вежливость воспитанного человека. Она сама тоже начала разговор с подобающих случаю восхвалений.
- Приветствую тебя, магистриан Луций Альбин, и желаю здоровья и благополучия тебе и твоим детям. И я наслышана о тебе. Ты - один из достойных сыновей Империи, ее зоркое око и острый меч, вот уже много лет карающий явных и тайных врагов Рима. В тебе Рим обрел верного защитника своего спокойствия и благоденствия, а оно так всем нужно в наши суровые времена.
"Когда они были другими?" - подумала Флавия и перешла к делу.
- Ты достаточно опытен и проницателен, чтобы распознать лукавство или ложь. Верно, наше путешествие будет трудным, и я не хочу, чтобы испытывал ко мне недоверие. Когда мой отец говорил о дипломатических отношениях, он не имел в виду никаких тайных умыслов за твоей спиной. Я с детских лет всегда сопровождала отца в поездках, и в мои обязанности входило сидеть рядом с ним на пирах и приемах, быть приветливой и учтивой с его гостями, особенно с их женами и детьми, так как это могло расположить их к словам моего отца. Он говорил, что иногда женская улыбка и любезное слово помогает достигнуть цели лучше, чем твердость мужа. Я хотела бы быть полезной и тебе, магистриан Альбин, в выполнении цели этого похода. Мой отец всегда служил Риму, и воспитывал меня так, что, хоть я и женщина, я тоже должна делать это в меру моих невеликих возможностей.

- Но ты прав, достойнейший Луций, у меня есть еще одна задача. Она касается только моей семьи, и больше никого. Ты, может быть, знаешь, что у моего отца есть единственный сын. Мой младший брат Маркус. Мы вместе росли, а потом он стал помощником отца в его делах. Некоторое время назад он уехал, чтобы наблюдать за тем, как происходит переселение готов на римские земли, и пропал без вести. До нас дошло, что он попал в плен к гуннам. Мой отец послал меня, чтобы я отыскала его и выкупила из плена... если он еще жив. Я сказала тебе, а ты сам рассуди, веришь ты мне или нет.

Флавия перевела дыхание. Она приняла решение, которое, возможно, было опрометчивым и делало ее уязвимой перед магистрианом, но в данной ситуации оно показалось ей единственно верным.

Флавия часто пыталась вспомнить, что же происходило в течение этих двух лет. Кажется, каждые сутки переполнены ошеломляюще яркими впечатлениями, чувства и разум - как в чаду, оглушены и сбиты с толку. Казалось, каждое событие навсегда отпечатается в памяти – но нет, все они слились в пеструю невнятицу криков, звуков, прикосновений. Кажется, она летит на гребне волны, на пределе желаний и возможностей – а не осталось ничего. Вырванные из последовательности сцены, похожие на застывшие в янтаре мух фигуры и лица, ощущения, сохранившиеся как благовония в склянке. Пустая скорлупа.
Нет, она не жалеет, что бросила учение. Чему еще она может научиться и главное, зачем? Ах, риторика. Ах, школа Либания. Нет, раньше Флавия очень любила и ценила искусство говорить красиво, то есть: ясно и логично. Басня такая, басня эдакая, тезис, антитезис… За-нуд-ство, – тяжело ворочалось в воспаленном мозгу похмельной девы. Скажи мне, ученик Либания, ты можешь научить меня говорить так, чтобы люди слушали меня? Разве тезисы и антитезисы кого-то убеждают? Или для этого нужно что-то другое? Не знаешь? Ну и пошел к воронам, как говорят греки. Зачем тогда нужна твоя наука. Лучше бы ты тоже напился, право. В вине истина, говорят… Но как же болит голова. Я пью…потому что все пьют. И весело. А потом болит голова , и думать больно. И хорошо, не надо думать….
Друзья и подруги такие милые, изощренные в изысканных забавах. Римляне. Когда-то она думала, что настоящие римляне совсем другие. Что они сильны духом, добродетельны, блюдут законы и самоотверженно несут свет Рима на все окраины обитаемого мира, как отец, например. Чтоб подарить всем часть этого света. Но это в книгах, а настоящие римляне… такие. Наверное. Флавия помнит свои первые месяцы среди веселых друзей: неловкость, оторопь, постоянное чувство своей неуместности – и говорит, и делает она все невпопад, все ее смущает, все вызывает недоумение: разве так можно? Конечно, римлянам можно! Им можно все, что другим было бы нельзя или стыдно. Настоящие римляне стоят на ступеньку выше самого лучшего язычника или пагани – эту простую истину папа с раннего детства накрепко вдолбил в ее хорошенькую головку. Просто потому, что они настоящие римляне. Все ее товарищи по детскому досугу – что в Британни, что в Паннонии – они тебе не ровня. Ты можешь быть с ними приветливой, если хочешь, но близко к сердцу их принимать и называть друзьями не стоит, все равно мы скоро уедем. Поэтому у Флавии никогда не было друзей. Оказывается, стать друзьями очень легко. Выпил вместе – друг! Неприлично пошутил про ученого зануду – друг! Прижался в бане – друг на всю жизнь. Флавия раньше думала, что друзья – это что-то другое… Флавии все время кажется, что они все вместе играют в какую-то игру. Флавия уже знает, что большинство ее подруг принадлежат к особой породе: порочные девственницы. Их «а что, мы ничего такого не делаем» балансирует на грани распутства и невинности, но слишком далеко они не заходят – это было бы грубо… и слишком серьезно. Страсти в этом нет. Привязанностей тоже. Даже похоть, и та отмерена, напомажена и превращена в милую шутку.
Флавия в редкие минуты кажется себе царем Мидасом, голодающим посреди роскошных яств. Лучше не думать слишком много.
Впрочем, было кое-что настоящее. Эти псы молосской породы. Они не умели играть. Не умели шутить. Они умели только драться и знали человеческую кровь на вкус. В них была та же низкая и грубая правда жизни, смерти, битвы, что в покрытых шрамами мускулистых телах гладиаторов. Отчего они разорвали своего хозяина? Этого даже Фемистокл не знал. Невозможно, чтобы расфуфыренные барышни могли тискать и гладить этих зверей, подавленных и возбужденных от происшедшего, полных скверных предчувствий: собаки все понимают, только не говорят. Конечно, их держали в клетках, чтобы выпустить на арену – к львам. Конечно, Флавия знала, что их туда не выпустят. Конечно, она будет кормить их только сама – сперва будет кидать мясо сквозь прутья решетки два раза в сутки. Она будет их звать Эрра и Ганнибал. Кто такой Ганнибал – всем понятно, а Эрра – так звался какой-то азиатский божок войны и морового поветрия. Главное, звучало красиво. Настанет день, когда Флавия войдет в клетку, протянув руку ладонью кверху . Это была единственная минута, стоившая того, чтобы ее запомнить.
Флавия, наблюдая за отцом и такими, как он, думала: почему одним людям повинуются, а другим – нет? Разве все зависит только от имени и должности? Что нужно, чтобы заставить других верить, что тебя нужно слушаться? Может быть, сперва поверить в это самому?
Она как бы разделилась пополам. Одна половина Флавии прекрасно понимала, что любой из псов легко откусит ей не то что руку, но и голову. Вот прямо сейчас. Другая была спокойна как сытая змея, и уверена в том, что сейчас они подойдут, чтобы эту руку лизнуть. Они - мои. Мои собаки. Слушаются меня. Едят с моих рук.
- Эрра, Ганнибал. Хорошие мальчики. Идите сюда. Ко мне. Хорошие… Ай, какие хорошие мальчики! Два зверя поднялись на ноги, в глотках – низкое ворчание, пошли к ней. Вот сейчас… Помедлили, остановились. Оба вильнули хвостами, обнюхали ладошку.
После уже можно было тискать и «ути-пути, какие у нас зубки».
Ха. Может, во мне пропадает славный бестиарий?
Письмо отца всколыхнуло полузабытую обиду: теперь, стало быть, я понадобилась, чтобы закрепить папины служебные успехи, продать подороже папино сокровище с его уже слегка залежалой девственностью. По правде говоря, милые забавы ей успели изрядно надоесть. Но так просто взять и подчиниться, отдать себя во власть мужчины на которого укажет отец, после того, как она накушалась досыта свободы… А что делать? Убежать? Найдут, вернут, накажут. Выйти замуж? За кого? За кого-нибудь из… друзей? Нет… нет. Для девушки есть только один путь - замуж. Или в монастырь, по новым правилам. Если уж становиться матроной, то выходить за достойного сына достойного семейства. При всех ее обидах, у нее не было сомнений в том, что отец присмотрел ей именно достойного. Объявить себя служителем какого-нибудь идола, благо их много? И это не выйдет. Она все же христианка, не особо рьяная, но менять богов как несвежее платье она не будет. Остается взять с собой Эрру и Ганнибала, расцеловать милых друзей на прощанье с обещаниями писать письма и отбыть в Константинополь.
Конечно, Эрра и Ганнибал едут с ней.

Кого же ты, папочка, мне дашь в мужья?

К этой мутной стылой реке Флавию вела вся ее жизнь – жизнь, которой позавидовали бы многие. Флавия Лупицина никогда не знала ни голода, ни нужды, ни унижения, помимо того, что было порождением ее же собственного чрезмерного самолюбия, ни принуждения, помимо того, которое диктовало высокое положение ее семьи. Каждому свое, поистину. Но когда два года назад отец глядя сквозь нее вдаль, в какую-то видимую ему одному точку, коротко бросил: «Ты едешь в Антиохию», она почувствовала себя жестоко обманутой, чуть ли не преданной им, она едва ли не впервые в жизни воспротивилась, сказала: «Почему я не могу опять поехать с тобой?» - а она даже не услышал и не ответил, он уже был где-то далеко Никогда она не выказывала недовольства, наоборот, ей грело душу это «мы едем», а не «ты едешь», и она без единого слова срывалась с места и ехала – в Британнию, во Фракию, в Паннонию…. Отец был бдительным оком и указующим перстом, а когда нужно - сокрушительным кулаком Империи на ее варварских окраинах, медом сладким либо стрекалом острым для ее усердных либо же нерадивых служителей и представителей. А Флавия - не просто его золотце, вишенка и куколка, она очень нужная и полезная куколка. Если бы было иначе, разве он таскал бы ее за собой из конца в конец обитаемого мира? Она всегда была рядом с ним, стояла за его плечом и сидела за его столом, скромно и молчаливо, как полагалось хорошо воспитанной девице, потому что они – здесь и сейчас представляют лицо Империи, это лицо должно быть достойны и желательно приятным на вид. Она научилась быть приятной и располагать к себе родню нужных людей и конкурентов, против которых они с отцом вдвоем «интриговали» - как же приятно было это «мы»! - даже когда ее тошнило от этих жалких и ничтожных людей. Ничтожных рядом с отцом. Она научилась молчать, смотреть и слушать, ведь при ребенке многие могут сказать то, чего никогда не осмелятся сказать при взрослом; научилась быть рядом, когда нужна, и не мешать, когда не нужна. Вместе с Флавией, небесплатным приложением к ней, по всему свету таскались ее педагоги – длинноносая гречанка Эвлалия, обучавшая ее хорошим манерам, танцам и пению; пожилой нудный Гордий, преподававший латинскую грамматику, риторику, литературу и историю… и самый бесполезный Филипп, учивший ее понемногу всему остальному – арифметике, астрономии, точнее астрологии, и географии. Флавия усердно училась, потому что образованная женщина – украшение и гордость семьи… Она так хотела, чтобы отец ею гордился. Она, в свою очередь, гордилась тем, что отец высоко ценит ее и позволяет ей быть частью его лица, а значит, и лица Империи. Он служит Империи, значит, и она тоже служит, раз она помогает ему, облегчает и украшает его жизнь. Разве не этим прославились знаменитые женщины Рима - те, что были матерями, женами, сестрам и дочерьми его великих сыновей? Они помогали, утешали, давали советы, разделяли их славу и погибали вместе с ними, когда эта слава превращалась в пыль. Некоторые были добродетельны, другим же приходилось не только утешать и помогать, но и интриговать и подсыпать яд в вино… не без этого! А самые лучшие – те правили вместе со своими мужчинами, даже не вместе, а вместо них… Великолепная Ливия Друзилла! Три могущественные женщины из великого рода Юлиев – Юлия Домна, Юлия Авита Маммея, Юлия Меса… их было немало! Зачем заглядывать в далекое прошлое, если есть на свете царственная Галла Плакидия…
Глупая тщеславная девочка Флавия. Неужели она не замечала, что Маркусу, хотя он Cекундус, а она Прима, поручают настоящие дела, а ей остается стоять за плечом отца и украшать его жизнь… Замечала, и это изрядно отравляло ее любовь к Маркусу, а ведь она любила его, своего милого младшего братика! Зачем она только родилась женщиной… И все же она старалась быть терпеливой и дождаться часа, когда судьба позволит ей сделать шаг вперед и сыграть свою крошечную роль в бесконечной веренице людей, возносящихся и падающих вниз, на миг вступающих в круг света и навеки исчезающих в тени, но вкупе творящих историю великого Рима… Но на что рассчитывать ей, когда даже отец – сам Флавий Лупицин попал в опалу, несмотря на все свои заслуги перед Римом, просто оттого, что не нравился императору Юлиану! Вдруг все пошатнулось. Его отстранили от дел и от должностей. Амбициозный, деятельный мужчина то метался по своей константинопольской вилле как лев в клетке, то впадал в апатию. Флавия опять пыталась помочь и утешить… но у нее это плохо получалось. Когда же ненадолго взошла звезда Иовиана и он снова приблизил к себе отца, она была так рада за него, так счастлива, так горда! Вот, его все же оценили, без него нельзя обойтись! И снова приготовилась ехать с ним… куда-нибудь. И тут он ей говорит: ты едешь в Антиохию!
Что-то надломилось внутри Флавии, она возроптала, хотя отец этого и не заметил, поглощенный своим возвращением на арену большой политики. Ей уже целых восемнадцать лет. Милая юность быстро проходит, старость безжалостно наступает и никого не щадит. Большинство ее знакомых девиц из приличных семей давно замужем, а отец не соизволил дать ей достойного мужа, которого можно было бы поддерживать и на которого можно было бы… влиять. Ну, поучиться влиять. Отец хочет, чтобы она продолжала учиться! Кем он ее видит - монахиней, ученой женщиной? Да он ее вообще не видит! Нет, Антиохия, конечно, не какая-нибудь дыра вроде Иудеи, Дакии, Фракии или Британнии. Но и не столица, по сравнению с Константинополем, а тем более с Римом. А ей так хотелось в Рим! И тут еще, к удивлению и даже негодованию Флавии, выяснилось: мало того, что Антиохия – отнюдь не дыра, среди местной золотой молодежи она, Флавия Лупицина, выглядит едва ли не провинциалкой! Ужасно! Зачем она только дожила до этого позора! Флавия решила: надо войти в этот круг. Стать своей, обзавестись друзьями среди тех, кто, быть может, лет через десять станет влиятельными. К тому же - мода, развлечения, музыка, изящная литература, театр - это приятно. Может же она заняться тем, что не только полезно, но и приятно. Извини, папа.

- Я вообще-то только начала разбираться в местных сортах, - отвечает Джен в паузах между пережевыванием упругих щупалец. - - Вот... мне нравится сладкое кипрское Палиа Варелиа, - если я только правильное его произношу... хотя хорошим вкусом считается любить сухое, а я люблю полусухое и сладкое! У меня есть полбутылки этого, а еще сухое, тоже критское "Андилари..." ,ой не, "Мандилари"! Я еще не пробовала, но в инете пишут, вкусное. А ты что любишь?
Она уже летит на крыльях, предвкушая, как вот сейчас Рене соберется и она, Джен, ее похитит и увезет к себе в маленький домик на берегу моря, и это будет так здорово! И через час она будет сидеть в лобби с книгой, чтобы не мешать Рене собираться, и будет делать вид, что читает, а сама обратится в слух, каждую минуту ожидая услышать звук открывающейся двери лифта и стук каблучков Рене. Джен уже знает, что она не вытерпит этого - вот так просто сидеть и ждать, она обязательно поднимется наверх... зачем? Такси вот-вот подъедет. Чтобы обнять Рене и осыпать ее поцелуями, пока оно не подъехало - вот зачем!
А потом помочь Рене донести вещи до такси, забраться туда вместе с ней - и похитить Рене, наконец!
Вскоре:
- Рене, а может быть... пойдем?
Нет, ну сама же хотела быть ненавязчивой и терпеливой!

Янина Горшеня нечасто бывала в церкви, хотя и была крещена. Не то чтобы ее от креста воротило, как самую окаянную ведьму. Не любила она, когда односельчане при виде ее шушукались и отодвигались в стороны, косясь на нее со страхом и неприязнью ("Дывысь, видьма до церквы явилась, и как очи ее бесстыжие не повылазят на святые образа дывытыся..." ). Молитва никакая ей с того в ум не шла, думала только как службу до конца достоять. Да что там люди, казалось Янинке, что все глаза святых, ангелов и архангелов пристально и строго смотрят на нее, вопрошают: почти ворожила? Почто шептала? Вот припекут тебя бесы рожнами железными! Они чужие Янине, глядят свысока, издалека. Что им до Янины, что Янине до них... Может, она в чем и грешная, только не губила она никого, злым словом не портила, крови не лила, бесов не звала на невинные души. А не ворожить она не может, ей само ворожится как дышится, что поделаешь тут...

Пришлось однако к попу ей в село пойти. Плох татка стал, совсем плох. Спину разломило и голову, днями лежит, не встает, а как встанет, их хаты выдет на свет - смотрит Янинка - совсем с лица старик стал. То матуся его зовет, к себе в землю кличет. Исповедаться захотел, причаститься. Что ж, пришла Янина к попу в дом, и не с пустыми руками - шкуру лисью принесла, хорошую, зимнюю. На шапку хватит. Поп шкурку забрал, только напустился грозно, мол, из-за таких как ваше нечистое видьмачье семя, скверна в мире множится. Придите и покайтесь, сказал, скверну слезами покаяния смойте. Янина не поняла ничего, кроме того, что к отцу поп не пойдет, велел самому приходить. А как ему приходить, коли ноги не держат? Уходила в слезах, только попова работница ей сердито шепнула: в церкви стало нечисто, не слыхала, что ль? Люди на вас думают, видьмаков клятых!

Как это - нечисто? Церкву Божию святые с ангелами захищають, бо есть Божий дом, разве ее спортишь злым словом либо наговором, против ангелов-то? Простому человеку то не под силу, даже сильному видьмаку либо видьме! А что люди их с отцом винят - ой погано! Убьют ведь. Спалят либо попросту кольями забьют. Вот пошла Янинка до церквы, по дороге повстречала чужого человека. Странный он, говорит по-книжному, по-ученому, ка пишет. Крест большой носит, а давит его что-то, вроде как порча лежит на нем. Сильная порча, не простой злой бабой наложена. Кто ж его так-то? И зовут старым именем - Мстислав. Татка кажет, так в старину звали, да не простых людей. Панское имя, княжеское. Пан Мстислав до тоже до церквы шел, видать, тоже ему дело есть.

Янина огляделась. Погано... Янина побаивалась Бога и святых за строгий вгляд их свысока, но Богородицу любила, как всякую добрую матерь. А она, вон как смотрит на дитя, как мачеха смотрит, со злобою в очах! Что это с ней? И погано как в церкви - Янина чувствует злобный взгляд, он пробирает ее насквозь, что-то страшное подкрадывается, выжидает миг, чтоб накинуться и разорвать, выпить кровь, душу высосать...

Янина удивилась, что ученый чужинец ее, дивчинку неразумную и немудрую, пытает - входить ли, не входить в алтарь.
- Грех это, пан Мстислав, - согласилась она и тяжко вздохнула. - Только, пан Мстислав, сами бачите - там поганое завелось, а отчего оно под самым алтарем завелось, где ему не место, я не ведаю. Сам поп туда не пойдет, и люди не пойдут, боятся. А мы и так грешные, нам уже не страшно.... Ой, звыняйте, пан! - спохватилась она. - про Вас я не ведаю, а сама я колдовка по матери моей, поп говорит, что грешная. Кому же еще туда идти? Сгину, не жалко. Не сгину - может, люди меньше будут злобиться, - грустно и совсем неуверенно заключила она и оглядела изгаженную церкву. - А грехи свои что считать? Наше ли это дело...

Потом подумала и добавила еще:
- А коли греха боитесь, пан Мстислав, идите до попа в село, я дом его покажу, может, он грех Вам отпустит. А я уж была у него...
И опять горько вздохнула, мол, была, но без толку.
И еще спросила:
- Я вот думаю, пане.... стоит ли попа попытать - может, там кто похоронен, какой проклятый мертвец, что упокоиться не может? Грех большой совершил иль душу продал? Только меня поп слушать не станет... Может, Вас послушает?

У Вероники сегодня настроение пить что-то покрепче, значит ром.
Нечасто Барон удостаивает семейство своим личным присутствием. Вероника скорее рада, чем нет, но ее состояние далеко от расслабленно-благодушного. Раз Барон собрал семью, значит, готовится что-то важное.
Женщину, которая предлагает называть себя тетушкой Минни, она видит в первый раз. Правда, никогда раньше не видела. Она косится на отца. Это что, новая пассия, старая знакомая, деловой партнер? Ну... тетушка так тетушка. Раз Барон считает, что она должна присутствовать на семейном собрании, значит, так оно и есть.
- Добрый день, отец, добрый день, тетушка, рада вас видеть, - говорит она, мило улыбаясь, и удобно располагается в кресле с бокалом. - Грегори, Мари, привет!

Боже мой. А вот это сюрприз. Вероника глазам не верит, Вероника на минуту теряет свой хлипкий покер-фейс и выпадает из роли "дочь благородного семейства на семейном собрании". Она улыбается во весь рот, голос дрожит от избытка чувств, сейчас слезы навернутся. Что за...
- Лис. Это ты. Вернулся, бродяга. Где же ты так долго пропадал? А я уж и не чаяла... надеюсь, надолго?

Надо немедленно выпить.

- Конечно, если ты уверена, что тебе вообще нужен макияж, - отвечает Джен, вглядываясь в тонкие черты Рене. - Ты и так очень красивая... Разве что... иногда ты рисуешь лицо, которое хочешь показать другим, потому что ты хочешь чувствовать себя защищенной, более уверенной, это иногда помогает. Это как маска. То есть... я не себя сейчас имела в виду, я не хочу от тебя защищаться, - быстро выпаливает она. В кои-то веки она, Джен, не хочет защититься, чтобы обезопасить себя от нежданного удара, невероятно... но факт. - Я попробую. Это не так-то просто, у тебя очень нежное лицо, легко испортить...
Это действительно сложно, только причина совсем другая. Для таких вещей нужно отстраниться от объекта, вывести его вовне себя, проанализировать. Джен совсем не хочется отстраняться от Рене, разлагать на части ее милый образ и подвергать анализу - ее овал лица, линию подбородка, носа, очертания бровей, глаз и губ. Так диктует профессиональный навык. Свое лицо она давно и беспристрастно исследовала в графическом редакторе, повертела и деформировала так и эдак, изучила его недостатки и достоинства. Но с Рене так не получается. Джен сразу видит ее близко... очень близко, и вместо анализа ощущает запах ее волос, биение пульса в ямочке между ключиц... всю горячую и нежную Рене сразу.
Под столом ее пальцы переплетаются с пальцами Рене, Джен порывисто стискивает руку, пугается, что сделала Рене больно, отпускает, отстраняется - с повлажневшими блестящими глазами, повторяет полушепотом:
- Конечно, научу... я попробую.
Секрет в том, что Джен пытается нарисовать Рене - по всем правилам, соблюдая пропорции лица; и у нее ничего не выходит. Эскизы летят в корзину один за другим. Получается кукла с правильным тоненьким носиком, острым подбородочком, тонкими дугами бровей и широко распахнутыми круглыми глазами. Но это не Рене...
Зато у нее хорошо получаются орхидеи - тонкие, нежно изогнутые листья-стрелы, летящие по ветру, полупрозрачные цветы-бабочки.

Кто-то написал историю про то, как две девушки поселились в одной студии, обнаружив сходство взглядов на салаты, искусство и модные... шляпки, кажется, или какая-то другая одежда?* Это не лишено смысла.
- Ой, я тоже обожаю баклажаны! - восклицает она. - в любом виде! И рыбу, и устриц, конечно! И красное вино, только с мясом, а к морепродуктам - белое, можно тоже полусладкое, если любишь послаще... Осьминоги - это правда на любителя, а вот мидии и кальмары - это вкусно... впрочем, я всеядная, - смеется она. - Любое блюдо можно сделать вкусно или испортить. Только жирное не люблю.
- Ты мне дашь почитать? - спрашивает Джен. - Потом, когда будет можно. Мне очень интересно, какие у этих четверых намечаются трудности.

Главное, что трудностей пока нет у Рене и Джен. Ослепительное греческое лето медленно течет тягучими каплями вина и меда.
Джен набирается смелости.
- Планов у меня тоже нет, а отпуск длинный. Хочешь - мы поездим по окрестностям вдвоем? Я думаю, здесь есть каршеринг, я пока не узнавала, но наверняка есть. А если хочешь, то... переезжай ко мне, я сняла домик, без особых удобств, зато свой.

- Нет, конечно, нет, - торопится Джен, проклиная свою неуклюжесть. - Мне тоже здесь хорошо... Очень хорошо. Я думала, немного шумно, но это не страшно. Я на самом деле не хочу никуда уходить. Я же не для того полдня наводила красоту, чтобы блистать на кухне, - Джен шутливо улыбается одними уголками губ, указывая длинными пальцами на свой незатейливый макияж; а сколько времени у нее ушло на эти стрелки... на что только люди время тратят! Надеюсь, результат себя оправдывает хоть немного...

"Мне хорошо, оттого что ты рядом, и оттого, что тебе тоже хорошо, и я хочу быть красивой для тебя, потому что у нас праздник, только ты и я..."
Джен привыкла к другим выходам в свет - чаще они были связаны либо с корпоративами на работе, это и праздниками нельзя назвать, скорее продолжением работы, либо.. нет лучше не надо о грустном.
- Я еще успею для тебя приготовить что-нибудь вкусное на своей кухне, у нас еще куча времени впереди, правда? А сегодня праздник.
"Хоть бы это было правдой... Господи, я буду хорошей девочкой, пусть это будет правдой."

Сколько в Рене милой грации, внутренней деликатности, с которой она разруливает все возникающие на горизонте проблемы, тактично обходит острые углы, точно обозначает свою позицию, оставив собеседнику полную свободу маневра, даже вроде как бы и утупив.... Джен опускает ресницы, пряча разнеженно-умиленный взгляд. Какая во всем нежность. Она сквозит даже в вежливом "эвхаристо", с которым Рене благодарит официанта. Конечно, вежливость обязывает знать несколько слов на языке страны, в которую ты приехал, хотя бы "здравствуйте" и "спасибо". Но Джен ограничилась простым коротким "thanks", как будто весь мир обязан говорить по-английски с американским выговором, а теперь ей тоже неловко показаться высокомерной рядом с Рене.
- Я обязательно попробую, - говорит она, листая меню. Взор ищет запеченных и тушеных морских гадов, наисвежайших, по которым стосковалась Джен. - Ты любишь молочные продукты, Рене? У меня мама просто обожает молочные продукты, эти... йогурт, каймак, и еще какие-то, я даже названия не помню. Она из Восточной Европы, там все любят молочные продукты. А я... я хочу зарезать ножом и вилкой какого-нибудь осьминога. Или каракатицу. О, вот они. Как ты думаешь, не поссорится йогурт с осьминогами? А ты любишь морских тварей? А вино? Я бы взяла бокал белого. А ты?
Джен интересно, что любит и что не любит Рене. Ведь она собирается для Рене готовить! Это серьезно! Джен берет по совету Рене густой кислый йогурт, больше похожий на сливочный крем, овощи на гриле и большую тарелку резиноватых щупалец, остро пахнущих морем, водорослями, солью. Роскошь!

- Ты говорила, что пишешь книгу. Это... новелла? Или что-то документальное?

А, к черту деликатность и такт, она тут тоже не чужая. Кто первый встал, того и тапки. Она уступит почетное место Алену по первому требованию. Это ж просто зов души. Вероника сделала то, чего душа просила - вихрем налетела на Мари, обняла и расцеловала.
- Мари, солнышко, милая! Живая! Наконец-то! Здесь, здесь Ален, Все целы!

Тут до нее дошел смысл сказанного, она отпустила Мари, отстранилась и спросила:
- Допрос? Тебя что, мучили? Магистр?
Веронику начало слегка трясти. Грязные твари. Они ответят. Пока не будем омрачать радость встречи. Потом. Ален!

- Herr Kӧchler! Das sind Sie… sind Sie noch wach? - дрожащим голосом произнесла Флоренс, на ее губах проступила слабая улыбка, она опустила тяжелый кофр у двери и проследовала за доктором в гостиную, куда он ее увлек, посадил в кресло, дал выпить что-то сладкое и свежее… и все это время говорил, говорил, говорил что-то успокаивающее, отвлекающее, расслабляющее своим мягким, но неуловимо властным, таким отеческим голосом, что она ощутила неодолимое желание поверить и поддаться ему, быть под его опекой, дружественной защитой…
– Sie sind so nett zu mir… - Флоренс выражалась по-немецки свободно, но ее немецкий отдавал книжностью и излишней грамматической правильностью, говорившей о том, что ей больше приходилось читать или писать на этом языке, чем разговаривать. Что-то неприятно кольнуло в гладко текущей речи доктора, какое-то неудачно сказанное слово… ампутировал… почему ампутировал? Разве это сейчас важно? - но тут же пропало, как рябь по воде, в глубине которой проплыла большая хищная рыба – и скрылась. Все хорошо, нечего бояться, она среди друзей. За крепко запертыми дверями – уютный островок европейского мира среди хтонической бездны Черного континента, очерченный кругом света, падающим от лампы на белоснежную скатерть… И Зверь рыкающий в ночи - это felis pardus, обычный леопард, ворующий кур, всего лишь кошка!
- So eine große Katze, - произносит Флоренс с радостью ребенка, которому объяснили, что ужасное чудовище у его кроватки – это его собственная одежда, висящая на стуле. Она смеется тихо и легко. Он что-то еще говорит?
Флоренс замирает и смотрит на него с ужасом, а ее мысли мечутся в голове, как перепуганные овцы в загоне, куда прыгнул волк. Что такое… Зачем он это говорит? Откуда он может это знать, кто ему рассказал? Неужели… они? Они его нашли, он с ними заодно. Что мне теперь делать, Господи, что мне делать? Куда мне спрятаться?
- Herr Kӧchler, bitte… bitte, ich flehe Sie an! Я умоляю Вас, не говорите никому, мне так стыдно, так стыдно! - повторяет она, глядя на него блестящим умоляющим взглядом, в глазах уже стоят слезы, доктор двоится, плывет, дрожит… Он обещает никому не рассказывать. Он обещает оставить ее при себе, ему нужна помощница… Потеряться в этих девственных лесах, и никто не найдет, никто не схватит, не отправит в тюрьму. Да, надо потеряться.
…Нужна помощница.

…Как ловят насекомых? Вы думаете, энтомолог целыми днями бегает по луговинам с сачком в руках за своими экспонатами? Сидит в засаде у цветочной клумбы? И да и нет. Он приманивает своих жертв на яркий свет. Притягивает сладким ароматом и приятным вкусом – кого блюдечком с разведенным в воде медом, кого – куском гниющего мяса… Крылатое существо устремляется на приманку, и тут – рраз! Оно еще не верит, что его поймали, не понимает, что оно уже мертво, бьется и трепыхается…
Откуда-то изнутри поднимается багрово-черная волна. Гнев. Он ее обманул. Приманил своей фальшивой добротой и заботой, опутал лаской, заставил себе доверять, а потом обманул ее доверие и поймал. Кто? Ах да, доктор Зигберт Кёхлер. Но так уже было! Ее доверие уже было обмануто! Все они такие… Как ты можешь еще раз так попасть в эту ловушку, Флоренс Уолден? Ты настоящая дура, Флоренс Уолден! Опомнись! Он не может ничего знать о тебе!
Флоренс закрывает лицо руками, чтобы доктор Кёхлер не видел судороги гнева, исказившего ее бледное лицо, судорожно вздыхает; а доктор опять говорит, говорит, забалтывает ее, оплетает тенетами слов, ловит. Она машинально слушает. Капитан Робер? Какое ей дело до какого-то капитана Робера? Николя Дюран ему почему-то не нравится, поэтому он наговаривает на Дюрана. Она слушает, отвечая на его яростные нападки этикетными «Неужели?» «Какой ужас», «Вас можно понять», « В самом деле»… Почему бы доктору просто не оставить их в покое? Наверняка он постарается рассорить Дюрана с Луизой – с прекрасной, таинственной, женственной Луизой, конечно же, у них все хорошо, разве может быть иначе, если мужчина так целует руку женщине – так, как никто и никогда не целовал руку Флоренс, словно всему миру показывая: вот мое единственное сокровище, моя богиня… В сердце Флоренс толкается теплый и грустный комок: «Никогда…», но она уже настороже, уже держит себя в руках: Hic leones. Здесь опасно. Замечает, как доктор скомкал мысль о крестном Луизы. Запоминает имя капитана Робера. Здесь нет мелочей. Здесь повсюду расставлены указатели: вон в том шкафу, кажется. Болтается скелет. И в этом. И в этом.
- Мой покойный отец тоже был энтомологом, - задумчиво откликается Флоренс.
- Обо мне Вы все верно угадали, - говорит она печально, но твердо, держа на весу чашку с чаем. Рука уже не дрожит. – Сказать, что отец много значил для меня - ничего не сказать. Нас связывали особенные отношения, он был моим учителем и наставником в высшем смысле этого слова… - Флоренс печально улыбается своим воспоминаниям и продолжает:
- Он погиб в результате несчастного случая – разбился насмерть в дорожной аварии. Мы ехали вместе. Меня выбросило из машины, я легко отделалась – трещиной ребра и сотрясением мозга. А он погиб. Такая чудовищно нелепая, лишенная смысла смерть, хотя всякая смерть лишена смысла… .
Флоренс молчит, потом с видимым трудом говорит:
- Это я была за рулем в тот день. Я до сих пор виню себя в его смерти, хотя все убеждали меня, что это трагическая случайность. Мне было так плохо. Я не могла ни спать, ни есть, вообще двигаться не могла. Я почти полгода провела в клинике… Вы понимаете. Нервное расстройство. Но мне уже гораздо лучше! Не рассказывайте никому, пожалуйста. Люди по-разному к этому относятся, я не хочу, чтобы меня считали… не совсем нормальной. Извините, что я так много болтаю, но мне нужно было кому-то это рассказать… Извините. Спасибо за Вашу доброту, доктор Кёхлер. Я очень устала. Мне действительно пора в постель. Я устала.

Опять капитан Робер… интересно, что с ним стало? Он вылечился и уехал? Да, конечно, уехал. Почему бы капитану Роберу не уехать отсюда?
Перед тем, как лечь спать, Флоренс плотно закрывает окно, несмотря на духоту. И дверь тоже плотно закрывает и подпирает стулом. Если кто-то попытается войти, он толкнет стул. А под подушку кладет револьвер – это единственная надежная вещь, на которую девушка может положиться в этом ужасном, лживом, полном хищников мире.
***
На следующее утро Флоренс уже бодра, на ее губах порхает сдержанная улыбка. Все вчерашнее она, конечно, вообразила себе. Нервы разыгрались, она слишком напряжена. Доктор – очень милый человек, такой заботливый. Ей уже стыдно, что она вообразила о нем невесть что. Он просто хотел ей помочь. Что? Бой потерял бобину? Какая неудача! Хорошо, что это можно исправить. Я очень хочу поехать в Либревиль. Месье Джозеф, это можно устроить? Да-да, месье Джозеф, пожалуйста, распорядитесь, чтобы нас отвезли в Либревиль. Когда? Хотя бы сегодня после обеда - подойдет? Да, я надеюсь, мы все едем в Либревиль, леди и джентльмены? Это была бы очень интересная поездка! Всегда хотела побывать в колониальном городе.
… Запомнить: профессор Лефевр и Августин, крестный Луизы. Как его фамилия? Сэр Уолден, кажется, знал по имени и в лицо почти всех европейских энтомологов. Кто из них проживает в Либревилле? И Робер, капитан Робер.

Прибор для записи звука. Все-таки разбился. Флоренс побледнела, вспыхнула и опустила глаза. Покойный сэр Уолден, бывало, называл ее криворукой курицей, нещадно отчитывая за любую неловкость или небрежность. И правда. Что за растяпа!
- Простите меня, - сказала она, виновато улыбнувшись. – Это все я. Я решила нести этот прибор сама, не хотела доверять его бою, он же хрупкий - прибор. Но когда зарычал этот… Ах да, леопард… это было так неожиданно, боюсь, я выпустила его из рук. Он упал, и… Мне так жаль. Но я могу стенографировать. Я умею. Вы думаете, это не понадобится?

Конечно, Флоренс согласна ввести интервью вместе с месье Гонсалесом. С большим удовольствием. Если нужно… да, можно притвориться, что прибор в исправности. Хорошая мысль, месье Джозеф. Но...
- Вчера доктор сказал такую странную вещь, - проговорила она с нервным смешком, словно извиняясь за не совсем удачную шутку. - Он сказал, что в джунгли ходить опасно, особенно сейчас. Как вы думаете, что он имел в виду? Месье Джозеф? Вы сказали " да еще в такое время - в какое?
***
Больница напоминала девять кругов ада. Флоренс не ожидала встретить такую концентрацию страданий, боли и ужаса в одном месте; запаха гниющей плоти, мочи, грязных тел, резко пахнущей пищи. А она-то думала, что тюрьма Френ – худшее место на свете. Ее замутило. Господи, разве это люди? Люди такими не бывают. Одни кости, немного кожи, а глаза какие у них.... В них живет голод, да, вот так выглядит настоящий голод, твердила она. Неужели они все так живут всегда, даже там у себя в своих деревнях? Эти жалкие подачки никого здесь не спасают. Флоренс, воспитанная на книгах сэра Киплинга, с детства гордилась, что им, британцам, в первую очередь, а потом уже и остальным европейцам, доверено нести бремя белого человека среди дикарей – полудемонов, полудетей, как сказал поэт. Но здесь это бремя выглядело как-то особо неприглядно. Флоренс шла мелкими шажками, словно боясь оступиться и упасть в грязь, прижимала к груди свой фотоаппарат, верную Лейку. Надо это снимать. Или не надо? Доктор не хочет... Нет, надо. Пусть бы все увидели, этот ужас. Прокаженные. Господи. Нельзя позволять им стирать свое белье, этим… мамочкам. Все тут пропитано разложением и агонией, даже воздух и вода. Ей было стыдно за свое отвращение, смешанное с жалостью и возмущением, но она не могла ничего поделать. Такая чистая, отглаженная… стоит тут с фотоаппаратом. А они рядом, смотрят на нее. Ужасно. Лучше бы она стояла здесь в своей арестантской форме. А, вот выздоравливающие!. Флоренс приободрилась. Хоть кому-то здесь становится лучше. Она настроила фотоаппарат, но… Почему они так кричат? Милый доктор Кехлер вдруг переменился и стал очень резок. Флоренс так и не сделала снимка. Вместо этого она через силу улыбнулась смышленому чернокожему пареньку с тазом и щелкнула затвором камеры. Должен получиться хороший кадр. Флоренс вспомнила, что дикари не любят, когда белые люди их фотографируют. Им кажется, что у них вместе с портретом забрали душу – кажется, так?
- Это тебе не повредит, - сказала она пареньку, протягивая ему мелкую монетку с немного натянутой улыбкой. Те самые десять сантимов, которые она вчера не бросила в воду. – Я это делаю, картинку, чтобы запомнить это место, доктора и тебя.
Но почему у него один глаз закрыт? Доктор отрезал его брату руку…
- Вы вчера сказали - ногу, - вдруг сказала вслух Флоренс. – Вы отрезали ногу. То есть ампутировали.

***
Флоренс ждала доктора в кабинете, предназначенном для интервью, умытая, пахнущая свежестью, одетая в белую блузку и узкую светлую юбку – само воплощение хорошо воспитанной английской девицы. Она сосредоточенно терзала прибор для звукозаписи – двигала рычажки, щелкала пальцем по-змеиному шипящий микрофон – он отдавался резким громким звуком; заправляла и перезаправляла пленку в катушку без особой необходимости.
- Месье Гонсалес, - приветствовала она кивком журналиста – и сказала тихо . – У меня все готово, надеюсь, он не заметит. Как Вам сегодняшняя экскурсия? Ужасно, правда? Вам не показалось, что…
Флоренс осеклась, оглянулась по сторонам, помолчала и добавила почти шепотом:
- Здесь все не совсем такое, каким кажется.

Оба направления были одинаково важны, и Вероника сочла, что не стоит складывать все яйца в одну корзину. Если инспектор видел какие-то зацепки в Нью-Йорке - отлично. Она покопается в ниточках, оставшихся в Нью-Орлеане.
А они были.
Кесарево кесарю, в том смысле, что вся полицейская составляющая осталась инспектору. Вероника же решила действовать через АНБ и через Сон. Она все-таки была сноходец, к тому же нью-орлеанские вампиры залегли на дно, и подобраться к ним было разумней через человеческих помощников. А еще Веронике хотелось потренироваться в навыке работы с чужими сновидениями, то есть в практике выноса мозгов.
Итак.
1) Общие сведения о вампирах - к ПавлуВо время распития водки Вероника сочла, что задушевная беседа оказалась куда менее задушевной, чем она сперва решила. Поэтому Вероника, почувствовав себя не у дел, ушла на Тропу Зеленых Огней. В прошлый раз, когда она потащила Джо к Избушке на Курьих ножках, она ошиблась адресом. И вот она вспомнила про Слепого Павла: здесь было теплее. По некоторым признакам, Павел, до того, как стал ушельцем на Тропе, проживал в Яви на просторах старого континента, где, по словам Ванессы, вампиры кишмя кишат. К тому же из всех известных Веронике пород нелюдей Павел больше всего напоминал ей оборотня. Он мог что-то знать о вампирах такое, что Ванесса не сочла нужным им рассказать. Об их организации, связях с людьми, сильных и слабых сторонах.

2) Через АНБ: Очень Здоровые охранники
Нужно собрать данные о биографии: они не болели с момента рождения и ли с момент поступления на работу в фирму? Задачи: а) искать пересечения в биографии - на уровне семьи и личных связей, по работе и карьере; наличие связей с кем-то из лаборатории. Может, им всем вводилась какая-то особенная вакцина? ;-) б) данные о фирме. Там все такие работники здоровые или именно нанятые Синтией? Если да, то навести справки о владельце и руководителях компании, ищем связи с лабораторией. Если нет, то спросить у Синтии, давали ли ей распоряжения нанять конкретных людей или кого компания пошлет. в) Попрошу выдать список охранников, фотографии, возможно попрошу организовать личную встречу, задать несколько незначащих вопросов, - короче, лично познакомлюсь. Потом буду искать их во Сне. Каждого. Если они люди и могут спать, буду во Сне ездить по их мозгам. Цель - выяснить, являются ли они вассалами Магистра и Co. и нарыть новую инфу по организации нью-орлеанских вампирам. Может, их там целая хорошо организованная армия)
3)вассалы Эдди и Трейси Ванесса обещала в тот же день позже дать контакты вассалов Эдди и Трейси. Дала? Если да, то аналогично: получаем возможность их лично идентифицировать и залезаем в их мозги во время сна. То есть Сна. Цель: квартира, Мари, Софи, если можно - ближайшие планы Эдди и Трейси.
4) поклонники Вивьен и Терри Обычный поиск в соцсетях. Терри и Вивьен - сексаппильные красавчики и бонвиваны, у них должны быть не только вассалы, но и тьма фанатов и фанаток, которые должны в розовых соплях и слюнях выкладывать в сети их фоточки ( возможно, на фоне себя). Поиск человеческих связей. Потом - та же процедура: личная идентификация, влезание в мозги с целью воссоздать воспоминания людей об адресе и плане квартир(ы), где Терри и Вивьен бывают. Просьба: "Давай сходим туда вместе? ."

Грегори
В автобусе Вероника молчала, но Грегори ответила, когда Ванесса, Джо и Саманта вышли.
- Грегори, пойми, наконец, что Саманта не под контролем. Я вижу ситуацию так: Саманта нам не простила того случая - помнишь? - когда мы абсолютным большинством голосов отказались признать наших лысых космических гостей хотя бы косвенно виновными в гибели доктора Гилеля и выгнать их вон. Ей все наши соображения показались лицемерными и полными одного тщеславия и равнодушия. Мы для нее чужие и вероятно, такими останемся. А сейчас она нашла себе новых друзей, и это не мы. В остальном... Несмотря на то, что Ванессе лично можно верить на слово, я все, что чувствую - это свое бесконечное бессилие и ощущение общей катастрофы для нас, сколько бы я на людях ни задирала нос. Все это только начало... Что касается Мари... Грегори, а ты не рассматривал вариант, что Мари тоже заключила какое-то соглашение с Трейси и Эдди и находится с ними по своей воле? Иначе она бы ушла, как уходим ты и я. Ее укусили - но не обратили же? Спроси Ванессу, когда она вернется, какие последствия имеет для человека укус вампира. Думаю, что никакого, если только Эдди не сделал ее своим вассалом, или что-то вроде того. Она, конечно, с ним. Наверное, мы ошиблись, когда считали таймлайн. Фрида ее укусила раньше, чем Мари увезли.

инспектор
- Инспектор, может быть, дать им возможность вынести друг друга, стоя в стороне? Вы очень рветесь спасать вампирских боссов, честно? Я бы тоже проголосовала за разведку. И что касается этого Ротта - мы его решили оставить на потом? А водка у вас холодная?

Вероника хмуро посмотрела на инспектора и Фила по очереди. Опять война слонов с носорогами. Мотивы и логика обоих совершенно прозрачны и непрошибаемы. По этому поводу она ничего не скажет, по крайней мере вслух. Одна надежда на то что Мари достаточно умна и находчива, чтобы выбраться как-нибудь самостоятельно. Сама она уже наобщалась с Магистром и Ванессой по самое не могу. И опять то же самое - здесь промолчим, там соврем, тут играем, там не играем...
Вероника прикрыла динамик мобильника Фила ладонью.
- Фил, они опять водят нас за нос - того не знаю, этого не скажу. Причем держатся с позиций силы, сраные ублюдки. Я не знаю, кто этих упырей крышует, но мы напрасно перед ними расшаркиваемся. Это неэффективно. Я сыта по горло этим дерьмом, у меня язык опух и спина уже не гнется, извини. Могу продолжить ради пользы дела, но недолго. Честно, пара трупов им не повредила бы, чтобы они немного сдали назад.

Вероника убрала руку с динамика и сказала вслух:
- Магистр, эти тонкости Вашей корпоративной этики и организации, конечно, представляют интерес. Но Вы не на тот вопрос ответили. Точнее, на его десятую часть. Вопрос стоял так: что и каким образом будет делать пара Ваших подчиненных, которые решили Вас обойти? Решили ли они основать собственную ячейку сообщества или занять Ваше место в существующей структуре, они должны получить признание, и у них наверняка есть способ сделать свое положение легитимным, иначе они бы в эту авантюру не влезли. Если Вы хотите, чтобы мы сами его нашли и нейтрализовали, то есть сделали Вашу работу, дайте нам достаточную информацию для этого. Ванесса, к Вам это тоже относится. Это Вы обещали освободить Мари, позволю себе напомнить, и уже получили изрядный аванс. Можно долго ходить кругами, но это пустая трата времени. Давайте попробуем еще раз. Что они для этого предпримут? К кому обратятся? Откуда они возьмут деньги? Куда пойдут? Какие еще ресурсы им для этого понадобятся?


Синтия. Она находится в зоне ответственности полиции и АНБ, и я думаю, что по отношению к ней действует программа защиты свидетелей. во всяком случае, она пока живет не дома, а на какой-нибудь охраняемой квартире, откуда практически не выходит.

Возле Фила
По поводу Фриды - Вероника только закатила глаза и развела руками, как бы говоря: "теряюсь в догадках."
- Да, верно; и взрывы в лаборатории тоже сюда не укладываются.
Фила она выслушала, мрачнея все больше. И в финале повторила его собственный жест - с подъятым кверху пальцем, означавшим "там, наверху".

- Я всегда подозревала, что нами правят если не рептилоиды, то упыри, независимо от страны. Еще Ванесса намекала, что у них тут нехилая KRYSHA. Но если она сочла, что за нами с Джо стоит кто-то оттуда, то Фил... ты меня понял. Если надо дать бой вампирскому клану или даже повоевать с их секретной организацией, я бы поучаствовала без особых сомнений, но бодаться с государственной машиной или какими-нибудь транснациональными корпорациями... я даже не знаю. Наверное, я не настолько герой. Главное, я не могу себе представить, какие монстры придут на смену выбывшим...

Вероника - Яна - Верочка даже не подозревала, насколько глубоко в нее въелось убеждение, что против власти не попрешь, а если попрешь и даже преуспеешь, то получишь на свою шею упырей еще похуже прежних. Потому что любой, кто добирается до вершины власти, становится не тем, кто начинал этот путь.

У Вероники жизненно важных вопросов к господам пока не было, поэтому она не мешала инспектору задавать вопросы, и только вопросительно посмотрела на Фила, к которому Ванесса обратилась как к хорошему знакомому; и у нее усилилось впечатление, что Фил гораздо лучше знаком с вопросом вампиров во власти, чем она могла бы себе представить.

- Райнер Ротт, - тихо подсказала она инспектору. - Спросите их, что они знают об исчезновении Райнера Ротта. И как ту девушку зовут.

Саманта
Вероника тоже смягчается, разжимает застегнутое на молнию лицо, вспоминая хорошенькую белокурую девочку с фарфоровым личиком и совершенно недетским взглядом больших голубых глаз. Внимательно слушает, кивает. Хорошие новости: с Евой все в порядке, Ванесса обещала не трогать клинику. Плохие новости: это касается только Ванессы, а сообщение, что в клинике до сих пор живет и здравствует информатор вампиров, поставляющий им информацию о потенциальных подопытных свинках, кажется, никого не волнует, включая Саманту. Саманта сказала все, что хотела, утомилась и закрылась, и ответа не ждет. Но у Вероники четкое ощущение, что она последний раз разговаривает с Самантой - вот так, лицом к лицу. Может быть, она все еще способна услышать кого-то, кроме своей соратницы.

- Саманта, - говорит Вероника очень тихо, но если бы она была во Сне, реальность вокруг нее сейчас бы плавилась, рвалась на куски и разваливалась на кучки пикселов. - Послушайте. Вы хотели, чтобы поняли Вас и сородичей. Постарайтесь понять и Вы. Мы, сноходцы, можем быть тщеславными, высокомерными, эгоистичными, бессердечными – какими угодно. Но наше существование не основано на систематическом насилии над людьми. Нам дано больше, но люди для нас – не рабы, не пища, не обслуга, не домашние зверушки. Вам нужно было видеть их охранников и секретаршу – все обласканные, откормленные, довольные, счастливые, как поросята в загончике, с совершенно промытыми мозгами, кастрированной памятью и скорректированной личностью. Саманта, Вы же так высоко ставите свободу, независимость, оберегаете неприкосновенность чужой жизни. Да ни одна спецслужба мира не способна так порабощать! Скажете, они такие, они так живут? Земля, конечно, их дом, они другие, они имеют право. Прекрасно. Какое право Вы хотите оставить для нас своим свободным выбором? Помочь им ампутировать нам зубы, когти, глаза и конечности, чтобы ваши новые друзья сказали: о, ребята, теперь вы для нас безопасны, будем жить дружно, будем вас резать и стричь как прочих двуногих. Вы нас лишаете последнего аргумента сдерживания, “memento mori” для тех, кто считает себя всесильным. Саманта, Вы считаете, что у нас и людей нет никакого права, кроме милости вампиров? Никто не хочет геноцида. Но у нас тоже есть право. Право на самозащиту. На нашу тайну. На нашу память. На нашу личность. На неприкосновенность территории Сна, Дома Сна, наконец! Прошу Вас, вспомните об этом, прежде чем Вы расскажете Ванессе все, что знаете, о нас, о Сне и Доме, когда Вы вместе будете «распространять знания» о нас среди вампиров, как планировала Ванесса. Эти знания не помогут нашему мирному сосуществованию, а сделают нас беспомощными жертвами. Лучшие отношения у тех соседей, меж домами которых стоит высокий прочный забор. От Вас очень много зависит, Саманта. Очень. Пока действительно непоправимое не случилось…

Вероника обрывает речь. Что себя обманывать? Саманту почти ничего не связывает со сноходцами. Весьма скоро Саманта, вероятно, станет первым в мире модифицированным вампиром и откроет сородичам путь в Сон. Вот это и будет непоправимое. И это тоже будет ее совершенно свободный выбор, аллилуйя.


Грегори. (конфиденциально)
- Грегори, давай лучше сделаем так. Я очень хочу послушать и понаблюдать, а через Сон я этого сделать не смогу. С твоего телефона будет идти прослушивание. Когда у тебя возникнет необходимость сообщить мне что-то важное, скажи кодовое слово, я немедленно перемещусь в Сон и буду тебя там ждать. Какое слово? . Скажем, «ненароком» или «внезапно». Да, пусть будет «внезапно». И, действительно, говори поменьше, не раздражай их понапрасну, береги себя, не надо больше тебе умирать. И знаешь что? Хватит с них уже информации о нас, обойдутся. Особенно о нашей семье.

- Да, будь готов к тому, что тебе спать не дадут. Создай в кармане записочку - так же, как делал гранату, скажи кодовое слово и отправь это в Дом.

- Джейсон, зачем откладывать на завтра то, к чему что все равно придется вернуться? Этот вопрос слишком важен для нас, - запротестовала было Вероника, знавшая четко одно: никакого "завтра" нет, даже если у тебя тысяча лет в запасе, все происходит только сегодня и сейчас. Но инспектор был прав в главном: корочка доверия между сноходцами и вампиршей пока была еще слишком тоненькой и жиденькой, чтобы ее ковырять посредством темы, чреватой конфликтом. Поэтому она сдалась и сказала:
- Хорошо, обсудим это после. К вопросу о Мари: здесь как раз имеется конфликт внутри клана, то есть лаборатории...

И тут грянул гром. Вероника попыталась сложить два и два: Грегори говорил с Аленом. Ален в одиночку поехал искать информацию о прошлом Франчески Амати - в Италию...
Как все шло хорошо, хорошо... а потом - хрусть! И пополам...
И всё.
- Грегори, что, черт подери, происходит? - рявкнула Вероника, бледнея как мел, и вскочила с места. - В какое дерьмо он вляпался? Какого черта ты здесь собрался умирать от руки Ванессы, если...
Вероника осеклась.
Два и два сложились, и Вероника уяснила: хамский постулат, что, мол, сын за отца не отвечает, не работает. Еще как отвечает - и сын за отца, и брат за брата, и сестра... Это и называется: семья, чтобы вы знали...

- Леди Ванесса, - сказала Вероника звенящим от напряжения голосом, перетянутым, как готовая лопнуть струна. - Я не знаю, что именно произошло, но Грегори, Джо и я - мы одна семья, и мы отвечаем за поступки нашего брата Алена, жениха Мари... а эти люди - она показала на инспектора и спецагента АНБ - не могут отвечать... Они не причем. Это дело нашей семьи. Грегори, да говори уже. Все равно инспектор и агент Муди не могут просто взять и уйти в Сон, ты сам знаешь. Может, все не так страшно, мы же можем что-то сделать, отец поможет, если что-то очень... Ну давай. Что он натворил?

Выражение лица Вероника более-менее контролировала, а вот с руками справлялась хуже. Она слушала вампиршу спокойно, почти расслабленно откинувшись на спинку стула, но пальцы сцепила в замок так, что костяшки побелели. Положим, у Ванессы есть личные принципы, она намерена придерживаться нейтралитета и держит слово. А другие?

- У меня много вопросов, леди. Вот первый. Вы уже научились отличать сноходцев от обычных людей просто взглянув на них. Это уже дает вам гарантию безопасности: достаточно просто исключить сноходцев из вашей кормовой базы. Но Вы хотите большего: нейтрализовать сноходцев раз и навсегда для всех вампиров. В чем выгода вампиров - я вижу. Но в чем Вы видите выигрыш для нас, сноходцев?

Вероника чувствует плечом и локтем присутствие Фила рядом, и это хорошо, но вместо ожидаемого душевного спокойствия и уверенности она еще больше напрягается, и от напряжения держится почти неестественно спокойно - спокойствием сжатой пружины. Живая цепь людей и нелюдей искрит местами, потрескивает от сдерживаемого напряжения, но пока работает. Пока. Вероника, не торопясь, освобождается от наушников и микрофона, отключает, сдвигает от себя ближе к середине стола. Отключает мобильник. кладет рядом с собой. Шулерство со звукозаписью - вещь не только опасная, но и лишняя. Девочка Вера, заставшая в свои детские годы отзвук выстрелов лихих девяностых в спальных районах города Москвы, почти врожденным чутьем понимает, что здесь все произойдет не по закону, а по понятиям - совсем как на стрелке, забитой бандитскими кланами. Устные договоренности будут неукоснительно соблюдаться, а в случает неудачи все произойдет быстро и кроваво, с объявлением личных вендетт сроком на сотню ближайших лет - среди выживших.
Она улыбается глазами Филу и Джо, кивает инспектору, и ждет.

- Квартиры. Теперь все становится яснее, - прокомментировала Вероника. Напрасно они напридумывали себе, что Магистр и компания обладают сверхъестественной способностью не отражаться на камерах наружного наблюдения или деактивировать все камеры по пути своего следования. Все проще: они никуда не уезжали из города. Залегли на дно.
- Конечно, я иду туда, куда вы скажете, безо всяких условий. Долгий разговор – то, что нам всем сейчас просто необходимо, - безмятежно сказала она и пошла вместе с Ванессой, Самантой и Грегори прочь с площади. Кажется, их взаимное расположение относительно Ванессы имело какое-то символическое значение; Веронике так показалось. Саманта шла рядом, Вероника заняла позицию с другой стороны Ванессы – немного поодаль, на некоторой дистанции: не друг, но и не враг. Но минуту спустя она сместилась ближе к Ванессе, потому что кое о чем вспомнила, а именно о том, что вся маленькая группа сейчас находится в перекрестье прицелов снайперских винтовок. Хоть бы ничья рука не дрогнула в этот момент, и никому бы голову не пришло торопиться…

- Саманта, я очень за Вас рада, - сказала она, продолжая тему. – Что Вы обрели опору в жизни и твердо стоите на ногах, пусть Вы нашли что искали не среди нас, а в другом месте, это не имеет значения. Я Вам желаю перестать искать обиды, особенно там, где их нет, в мире гораздо меньше людей, которые Вас норовят унизить и обидеть, чем Вы думаете. Жить в состоянии постоянной обиженности очень тяжело, оно с уважением плохо сочетается, по правде говоря. Пять дней назад мы действительно не знали, где искать, но четыре дня назад Вас пришли спасать в полном составе. Разумеется, никто не знал, что к тому времени Вы с Ванессой уже уехали. По Вашему похищению заведено уголовное дело, да и жених пропавшей Мари заявил в полицию. Короче, сюда явилась вся королевская рать в лице полиции Нового Орлеана, но так как никто не знал, чего ожидать, это была не операция по освобождению насильно удерживаемых людей, а бойня. Погибли люди. С этого самого момента вся история переходит из плоскости эзотерической, морально-этической и психологической совсем в другую. Я слишком плохо разбираюсь в законах, чтобы утверждать, что Вы, Саманта, из ненавистной Вам категории «жертва» и «заложник» имеете шанс при нынешнем раскладе перейти в категорию «соучастник вооруженных бандитов», надеюсь, что нет, но у Ванессы в настоящий момент очень большие проблемы с правоохранительными органами. Вы хотели, чтобы вам не лгали и не скрывали – вот правда. Именно поэтому сейчас надо, чтобы мы все поняли и во всем разобрались, кто, с кем, против кого, зачем и с какой целью. Надо все объяснить, и желательно с самого начала, чтобы избежать ненужных жертв и необоснованных обвинений. Несмотря на трату драгоценного времени.

Вероника смотрит на Саманту в упор. Что нужно иметь в душе, чтобы неуклюжую доброту Грегори истолковать как высокомерие, бестактность и желание манипулировать?

- Никто Вашими действиями распоряжаться не собирается, - отвечает она сдержанно. - Грегори хотел помочь и защитить Вас от женщины, которую считал Вашим мучителем и тираном, и не смог понять, что Вы в спасении не нуждаетесь. А я в это полностью верю. Высокомерие Грегори несвойственно в принципе. И какое, простите, превосходство? Вы, Саманта, прекрасно знаете, что здесь и сейчас мы полностью беззащитны, потому что мы сильны лишь во Сне, а наяву Ванесса может раскатать нас в лепешку одной силой мысли. Беззащитные люди часто выглядят высокомерными. Грегори не лгал, а лишь пытался не вывернуть свои внутренности перед вами, не выглядеть голым розовым ежиком рядом с танком - таким же, как я сейчас. Знакомо это ощущение? Саманта, Вам приятно видеть его униженным?

Сейчас она сорвется. Стоп. Да, что там у нас о такте и душевной деликатности?
- Давайте оставим все соображения такта и душевной деликатности, это не про нас, и будем говорить прямо и по существу. Нам не обязательно любить друг друга. Но помимо эмоций и амбиций у нас, вероятно, существуют мозги. Давайте попробуем договориться, держа в уме, что для танго нужны двое, а доверие - вещь сугубо взаимная.

Вероника наблюдала за диалогом Грегори и Ванессы. Лучше всего сейчас не делать ничего и ждать. Не хватало только, чтобы Франческа почувствовала себя в засаде.
Диалог продвигался вперёд ни шатко-ни валко, с затыками и напряжённым моментами, но как-то продвигался. Грегори пытался сказать достаточно, но не сл шком много. Франческу это не устраивало. Забавные они ребята. Спрашивают "что ты такое?" и ждут, чт о ты вывалишь им всю подноготную , а сами не делают ни шага навстречу. Веронике вспомнился Магистр. Та ж фигня. Плавали, знаем. Буду держать кулаки за Грегори, вдруг ему больше повезёт.
Ситуация напоминала сцену из вестерна с двумя посреди площади - когда собеседники негромко перекидываются фразами, а руки уже поглаживают рукояти револьверов. Один неверный жест - и все взорвётся. Только вот Грегори был безоружен.
Небойша мог бы помочь, но его расплющило по самое не могу. Ага, злобно подумала Вероника, Ванесса хорошая. Белая и пушистая. Руку сломала парню, что-то сделала с ним такое, что он стал похож на желе. Интересно, если она сейчас начнёт убивать Грегори, как отреагирует Саманта?
Джо пыталась привести Небрйшу в чувство. Серб трясся и матерился. Тогда Вероника полезла в сумку одной рукой, потом второй - и осторожно вытащила, чтоб не расплескать, граненый стакан с прозрачной ж идкостью. Писят грамм, как положено мужику. А в другой руке был кусок ржаного хлеба с крупной серой солью.
-на, выпей, авось полегчает, - сказала она по-русски, а потом перешла на междунвродный.
- Ну давай, соберись, ты же мужик. Мы без тебя не справимся. Если ты расскажешь, на что она способна и какие у неё есть слабые места, мы сможем как - то подстраховаться Грегори. Ты же понимаешь, если что-то пойдёт не так, она его убьёт.

Первые несколько суток бесконечного морского пути Флоренс провела, лежа на спине и глядя широко открытыми глазами в потолок каюты. Морская болезнь ее не мучила. На свою беду, она, несмотря на обманчивую фарфорово-хрупкую внешность, обладала несокрушимым, омерзительным, чисто британским физическим здоровьем, доставшимся ей в наследство от отца. Лучше бы она страдала физически. Наверное, этот дискомфорт убедил бы ее, что она не спит и все это – пароход, отдельная каюта, чистое белье – наяву. Флоренс боялась уснуть. Несколько раз она проваливалась в сон и просыпалась с криком, потому что явственно слышала лязг замка, открывавшего камеру и пронзительный голос надзирательницы, командующей подъем и утренний сбор арестанток, приглушенную женскую брань, стук ложек о латунные миски; отчетливо ощущала вонь прелой соломы из серых тюфяков, луковой баланды, кислый запах пота немытых женских тел. Это было правдой, единственной ее реальностью, а все остальное – грезой, фата-морганой, иллюзией истощенного сознания. На четвертый день Флоренс заставила себя выйти наружу. Она задохнулась от яростной, буйной атлантической сини, соленого ветра и брызг в лицо, громоздящихся облаков – безмерности пространства, опрокинувшегося куполом над ее головой. Голова закружилась, она беспомощно осела вниз. Стюарт предложил ей поставить шезлонг на палубе и дать плед, чтобы она могла дышать свежим воздухом, так ей будет лучше. Ее бледное осунувшееся лицо ни у кого не вызывало удивления – морская болезнь щедро брала свою дань с пассажиров парохода. Это был прекрасный предлог ничего не делать, почти не общаться ни с кем из ее новой компании, а просто полулежать, укутавшись пледом до подбородка и еле обмениваясь приветствиями и полуулыбками с окружавшими ее людьми, и постепенно понимать, что это все же не сон… заново учиться Флоренс возвращалась назад к жизни, где ее окружали цивилизованные, просвещенные и безукоризненно воспитанные люди, которые каждым жестом, каждым словом признавали ее достоинство и право глубоко дышать, держать спину прямо, улыбаться и смотреть людям в глаза без страха получить удар или брань.
Нет, она не обольщалась и не обманывала себя. Она лишь сменила свою тесную клетку на другую – поудобней и попросторней. Вот хотя бы эта палуба… что если Флоренс, гуляя взад и вперед, вдруг захотела бы выйти за ее пределы? Ей бы пришлось упокоиться в ультрамариновых волнах, которые на самом деле не были ультрамариновыми. Если взглянуть из глубины… а только так и нужно глядеть, потому что это правда… это темно-синяя муть, уходящая вниз в кромешную черноту. Флоренс закрывала глаза, и ее изнутри заливал мрак. Не нужно лгать себе, она никогда не сможет вернуться назад. Она никогда не сможет стать прежней девочкой Флоренс, выросшей среди лужаек, живых изгородей, построек из массивного серого камня, резного дуба гостиных и библиотек, книг в кожаных переплетах, фарфоровых сервизов, учтивых улыбок, «как поживаете» и файвоклоков… - всех набивших оскомину атрибутов незыблемости старого доброго Британского мира, который на самом деле давно уже дал трещину и просел. Туда больше нельзя вернуться, нельзя снова стать ребенком вольным и снова жить в родных горах…. И все же она жива, жива! Она вольна выбирать – выпить ей кофе или чаю, съесть тост с сыром или джемом, лечь спать или пойти прогуляться… Боже, какая пошлость, какая малость. Но какое в этом счастье – никто из окружающих ее людей не понимает. Просто не может понять, - думала Флоренс, - сколь много им дано, эти милые мелочи, эти ничтожные малости, которых в здравом уме никто не замечает, как не замечает своих рук или ног, пока их не оторвет снарядом…
К концу путешествия Флоренс исцелилась настолько, что ела за двоих и спала сутками, и наконец она начала допускать к себе воспоминания о недавнем прошлом, которые, казалось, заперла на замок, изгнала из головы, потому что они не давали дышать… - воспоминания о тех временах, когда она была счастлива… ли ей так казалось? - и даже воспоминания о тюрьме Френ. Лет через двадцать она бы может, даже гордилась бы, что сие место скорби, где она томилась без малого год, освятили своим присутствием мученики Сопротивления. Но сейчас, сходя по трапу в Порт-Жантиль, чтобы пересесть на другой пароход, Флоренс Уолден как бы впечатала огненными буквами себе в сознание: Я мерзавка, я убийца. Пускай. Я не вернусь в тюрьму. Никогда. Ни за что.
«Что здесь происходит?» - это ее растерянный голос прозвучал с палубы, когда лоснящиеся на солнце тела чернокожих одно за другим ныряли в мутную воду. Ей объяснили, предложили присоединиться. «О… это довольно забавно, правда, господа?» - с легкой полуулыбкой произнесла она. Но это было совсем не забавно. Зачем они ныряют, неужели мелкая монетка стоит жизни? Неужели негры действительно готовы умереть, только чтобы позабавить белых господ? Флоренс почти обрадовалась, когда они отказались нырять, испугавшись снующих вокруг акул. Она так и не кинула свою монетку, зажав ее в ладони. Не хочу пытать свою судьбу. Не хочу сейчас об этом думать.

…Пароход неторопливо нес пятерых европейцев в сердце черной Африки. Желтая илистая вода, душный воздух джунглей, зуденье насекомых, крики незнакомых птиц. Здесь кончался цивилизованный мир, мерзкий в своем притворстве, и начинался другой - нагой и простой, в своей суетливой жажде продолжения рода, в утолении голода, гниении отжившей плоти и рождении новой. Ты все еще цепляешься за то, что люди называют культурой, бедняжка Флоренс? Это единственный способ скрыть правду о том, кто мы все есть на самом деле… Джозеф хвастался, много болтал, немного задирался перед месье и отвешивал сомнительные комплименты; одним словом, вел себя как петух в курятнике. Типичный француз. Типичный мужчина. Помогая ей усесться в каноэ, он задержал ее руку в своей… Утлое суденышко предательски качнулось, Флоренс неловко замерла, глядя на мужчину расширенными глазами, как кролик на удава. Потом осторожно потянула руку назад, боясь дернуться слишком резко… Фу, как нелепо, неловко! Флоренс, чувствуя, как на ее скулах совсем не к месту вспыхивают красные пятна, смущенно и сердито сдвинула брови. «Дорогая!» Ну и нахал! Самонадеянность француза ее возмутила и рассмешила, и это помогло ей овладеть собой.
- Берегитесь, месье Жозеф, – ответила она ему на приличном французском, слабо улыбаясь, - если Вы будете так бесцеремонно хватать меня за руки, Вы действительно имеете шанс познакомиться с местными крокодилами, пытаясь меня спасти… Я попала в эту компанию, потому что очень хотела сюда попасть. Я звукооператор, но истинная причина - Papilio zalmoxis. Знаете, что это? Парусник Залмоксиса, огромная ярко-синяя бабочка с угольно-черными краями крыльев, невероятно красивая. Водится в этих краях. Мой отец, известный ученый и коллекционер, мечтал о ней, но – так и не успел добавить ее в число своих трофеев. Я хочу исполнить его мечту и исполнить долг памяти по отношению к нему. Так что я тоже, в своем роде, охотник, видите? Вам это, наверное, кажется смешным, – при желании это можно было принять за шутку, но Флоренс говорила очень серьезно, хотя она улыбалась. Это не было ложью. На одном из планов бытия это было чистейшей правдой. Покойный Чарльз Реджинальд Уолден и правда был коллекционером – в полном смысле этого слова. Она была не самой прекрасной бабочкой в его коллекции…

Доктор Сигберт был на вид милейшим чудаковатым профессором, бессребренником и гуманистом. Католическая миссия. «И мухи не обидит.» Как хочется ему доверять. Может быть, в этом «затерянном мире» еще выжили такие прекрасные в своей допотопности динозавры? Если бы Флоренс не знала, как бывает обманчива внешность мужа, увенчанного благородными сединами… Она поблагодарила, встала из-за стола, оставив доктора в обществе мужчин и двух очень, очень милых леди, кивнула Джозефу: «Конечно, я все сделаю. Я в самом деле собиралась немного прогуляться перед сном. »

Флоренс шла к причалу, накинув на плечи легкую шаль. Духота и тьма обволакивала ее со всех сторон. Флоренс задумалась. Все начиналось довольно быстро. Завтра рано утром, пока доктор будет спать, Джозеф успеет пристрелить какую-нибудь Божью тварь, а они начнут делать то, зачем приехали. Флоренс думала об этом довольно отстраненно, ее гораздо больше волновала совсем другая мысль: Боже мой. Всего три дня, и сколько всего ей нужно успеть сделать! Да, и в том числе Papilio zalmoxis. И еще этот симулякр... артефакт... аппарат для звукозаписи, как его там! Конечно, она помогала отцу записывать лекции по энтомологии; он наговаривал ей на микрофон фрагменты своих книг и статей, которые она потом превращала в связный письменный текст. Но это была совсем другая работа и немного другая техника - попроще, скорее любительская, чем профессиональная. С ней надо было успеть разобраться. Придется не спать; а вставать рано!. Как бы завтра не начать клевать носом в самый ответственный момент.... Да, телеграмма! Интересно, кто на этом причале может отвечать за ее отправку? Наверное, кто-то из команды парохода, находится на берегу; нужно найти главного. Это нетрудно.
На причале Флоренс полюбовалась медузами, нашла боя, ответственного за выгрузку аппаратуры. Ее было много. С Флоренс моментально слетела сонливость. Нет, такую ответственную работу нельзя доверять какому-то невежественому чернокожему дикарю! Надо было самой все проверить и пересчитать; а выспаться она успеет через три дня на обратном пути, подумаешь! Флоренс, не жалея сил, начала передвигать и пересчитывать ящики и коробки. А вот и ее громоздкий кофр с магнитофоном и отдельно - сумка с кассетами пленки. Она их узнала. Флоренс схватила все это сомнительное богатство и потащила подальше от края причала, как вдруг...
Этот громовой рев пронизал и потряс все ее существо. Флоренс никогда не слышала ничего подобного. Он не был похож ни на рык крупного хищника, выходящего на ночную охоту, ни на другой звук. Так могло реветь только древнее хтоническое чудовище, каким-то образом уцелевшее в этих джунглях, которые сохранились неизменными , наверное, с юрского или мелового периода, когда эти гигантские монстры бродили, наводя ужас на все живое... Флоренс почти беззвучно вскрикнула, тропическая ночь поплыла у нее перед глазами, тело сделалось ватным, пальцы ослабли... казалось, выйди из тени деревьев гигантская тварь, она бы и шагу не смогла бы ступить, чтобы спастись. Ручка кофра вскользнула у Флоренс из рук.
- Что это? - почти беззвучно спросила она. - Боже мой, что это? Что это? Помогите! - истерически выкрикнула она, заметалась, спотыкаясь о коробки и кофры, села на доски причала, мелко дрожа... Но никакая тварь не вышла, чтобы пожрать ее. Вот черт. Ох ты, господи. Он не мог разбиться. Ну конечно же не мог.
Флоренс вернулась в больницу неверным шагом, бледная как смерть . Было совсем темно, окна были закрыты. Доктор сидел один в гостиной. Все уже разошлись.
- Вы... слышали? Я так испугалась! Я еле дошла, мне казалось, меня съедят по дороге... Что это было?

Вероника, которая во время этого совещания что-то сосредоточенно чертила на листке бумаги, закончила свое занятие.
- Извините. Попыталась прикинуть ситуацию, пришла почти к тем же результатам, что у Вас, инспектор. Хотя мне далеко до Ваших способностей к системному анализу. У меня получилось вот что – с небольшими поправками:
- В составе четверки, покинувшей Серый Дом за несколько часов до начала штурма, кроме Эдди, Барни и Трейси, был Терри – по остаточному принципу, объясню чуть позже. Они созвонились с Вивьен и пригласили ее с собой. Это Вивьен приехала на Мазератти. Вивьен – красотка и сердцеедка, любит шикарную жизнь, ее поклонники – знаменитости и богачи. «Мазератти» - в ее стиле, плюс мы знаем, что на «Мазератти» ездила средних размеров женщина. Итак, Вивьен.
- Фрида. Она не производила впечатления женщины, способной на самоубийство из-за разрыва с мужем, вот как хотите. Думаю, это был несчастный случай, как и , было сказано, из-за ее жадности. К моему сожалению, предполагаю, что они раскололи секрет Сна, но не до конца поняли, что это такое и как этим пользоваться, иначе сноходцы были бы им уже не нужны – но я могу недооценивать ситуацию, увы. А из Сна, Джейсон, при известном навыке, можно притащить в Явь все, что ты способен себе достаточно хорошо представить: деньги, наркотики, драгоценности, оружие. Плохие новости для стража порядка, да? Придется полагаться на скромность и личную порядочность сноходцев, пока законодательство Соединенных Штатов распространяется только на Явь... Так вот, возможно, Фрида решила запастись перед уходом, а мощности канала, или что там у них было для выхода в Сон… не рассчитала. Аппаратура рванула, мы слышали этот взрыв в самом начале штурма. Гипотеза, конечно, но правдоподобная.
- Тогда остаются шестеро: сам Магистр, Джед (он, возможно, тоже собрался свинтить, когда Вы его тормознули на выезде – на свем сером лендровере, но потом был почти до самого конца в Доме,говорил со мной), Корнелия (это она позвонила Магистру – так Синтия сказала), Киитори и Лайза (они производили впечатление пары – значит, скорей всего, держались вместе) – и, судя по всему, этот «тигр» Чиуэлл. Он бывший военный и что-то вроде личного телохранителя Магистра, и оборона Дома - это было как раз по его части. Так что Терри попадает в группу Эдди. Насчет аспиранта ничего не скажу, но возможно, он остался на связи? Если есть несостыковки - я их слушаю.
- «Зеленый Уголок». Да, среди персонала есть информатор, который слил им Айсу и Небойшу. Работает не меньше месяца. Установить его будет просто, если это человек – по содержимому мобильника. А «нечеловека» вычислить еще проще: надо просто посмотреть на него со стороны Сна. Наши «нелюди» во Сне отсутствуют.

Вероника помрачнела и поправилась:
- Отсутствовали. Не знаю, как далеко они продвинулись во Сне.
«Если да, то они теперь круче нас на порядок,» - подумала она и покосилась на Фила. – «Universal soldier, супермутанты. Для АНБ просто идеал…» А еще Веронику волновало, что через Мари пятерка Эдди проберется в Дом Сна, тогда конец всему. Айсе в Дом Сна дороги нет, но Мари…
- Неясно, отчего это они вдруг побежали из Серого Дома, как крысы с тонущего корабля, всего через пару дней после приобретения ценных трофеев. Начали драться друг с другом за вдруг свалившуюся на них власть над миром? Другого не придумаешь.
- Еще могу предположить, что они попробуют войти в сговор с кем-нибудь из нас. Я имею в виду присутствующих… и отсутствующих, извините. Я намекнула Магистру, что мы – семья, и обладаем особым положением во Сне. Но он то ли искренне не понял, то ли изобразил голубые глаза. Возможно, до него скоро дойдет, что можно было бы заключить что-то вроде сделки - власть в обмен на власть, информация в обмен на информацию. Но это буду не я и не Джо. Удостоверения АНБ, которые мы с Джо использовали, чтобы войти в Серый Дом (Вероника снова покосилась на Фила, потому что про это самоуправство она ему пока не сообщила), им сильно не понравились. Так что от нас Магистр и его группа постаараются держаться подальше и сотрудничать не будут, но на других это не распространяется.
- Все же с большой долей вероятности можно утверждать, что они не до конца разобрались со Сном. Тогда им будут нужны сноходцы. Группа Магистра осталась без сноходцев. Возможно, они захотят еще кого-нибудь добыть? Они знают, что потенциальные лабораторные свинки живут в «Уголке», большинство новички, но есть и опытные. Я бы на их месте рванула именно туда.
- Короче, нам действительно нужно в Уголок.» Но я там ни разу не была, Джейсон, я Вас не проведу. Может, Джо?

Оставался один неразрешенный вопрос. Какого черта Франческе понадобилось лететь в Индию? Индия. Всякие эзотерические практики, места силы и прочая фигня. Переселение душ она, что ли, затеяла? И это независимая Айса, готовая удавиться, но не уступить никому ни капли своей свободы? Не верю…

Лиз спала, и ей снилось, что она мчится в шикарном кабриолете по горящим иллюминацией улицам, по широкому мосту через реку, и она совсем молоденькая пушистая лисичка, вся шикарная такая, она заливается беззаботным смехом, кокетливо отводя лапкой газовый шарф с носика. За рулем кто-то, чьего лица она не видела - или ей было безразлично? Он был тоже шикарным парнем, и на его чешуйчатой лапе сверкало кольцо с крупным камнем, никак не подделка! Они мчались и смеялись, и тут вдруг поперек дороги со скрежетом и дребезжанием нарисовался какой-то ржавый гроб на колесах - нарисовался, развернулся таким молодецким дрифтом, аж искры из-под колес... и Лиз увидела, что это старый Сундук, будь он неладен! И она полетела прямо через него и бултыхнулась в холодную реку, и задние лапы свело холодом... "Ай!" - вскрикнула Лиз и проснулась. Сундук и правда ехал по улице, но кабриолета, конечно, не было. Голова раскалывалась. Похоже, вчера она перебрала немного, снимая стресс и усталость перед сном. Лиз, вздыхая и ахая, вылезла из постели, взглянула в зеркало - увиденное ее не устроило. И начала приводить себя в порядок прежде чем вылезти к умывальнику - не пугать же сослуживцев таверны - и напевала себе под нос низко и хрипловато. Песня была грустная, но Лиз привносила в нее здоровый такой жизненный пофигизм, типа: не ссы, бро, мы еще живы, еще не вечер.

Last thing I remember
I was running for the door
I had to find the passage back
To the place I was before
"Relax" said the night man
"We are programmed to receive
You can check out any time you like
But you can never leave!"*

Лиз вылезла в коридор, одетая в ,узенькую зеленую блузку с короткими рукавами и основательным вырезом и узкую черную юбку, напудренная густо, чтобы скрыть тени под глазами, зябко передернула плечами и пошла к умывальнику. У умывальника она пересеклась с Фархатом, который поздоровался с ней.
- Оу! Привет! Уже начистил перья, хоть на парад! - рассмеялась она в ответ на приветствие. Фархат это Фархат. Интересно, что должно произойти, чтобы он вышел непричесанный и не начищенный. - Я не опоздала? Скавы ффем, я ффяс буду.
Дефект дикции объяснялся тем, что Лиз наводила последние штрихи, рисуя карминной помадой губы-"сердечко". Она спустилась, крикнув Эзре по пути: "И тебе привет, подруга!" Крокодилица ей нравилась тем, что никогда не задирала нос, при том, что она умела делать кучу вещей, до которых Лиззи было как до луны, в том числе варила сногсшибательное пойло, от которого перехватывало дыхание и глаза слезились. Лиз раз попробовала и просипела, вытирая слезы: "Эрза, солнышко, я, пожалуй, на сегодня пас... но знаешь, когда мне не хватит виски и захочется надраться вусмерть, я обязательно у тебя попрошу еще этого... в общем, этого!Ты бы, кстати, название ему придумала покруче, типа "Взрыв в горячем цеху", "Бомба" или что-то вроде...
"
Пока она по дороге пару раз взглянула в карманное зеркальце, чтобы проверить, не криво ли она нарисовала себе глаза, у столиков уже собралась вся компания. Ну надо же, чуть ли не раньше всех встала, а позже всех пришла - не считая Милли, конечно, которая выходила когда хотела.
- Привет всем! Эх, Оди, кто бы нам Сундук взорвал, я думала, околею от грохота, до сих пор голова гудит, - Лиз небрежно потерла лапой висок, который до сих пор гудел, правда, Сундук тут был не причем. Она убрала грязный стакан, взглянула мельком на салфеточку с сердечком. Милли, Милли, твои поклонники скоро тебя караулить будут прямо тут, под столиками ночевать будут. Лезут прямо, как эти... моззи, отбою нет. Лиз взяла салфеточку за уголок, из любопытства ,втяула носом воздух - кто это у нас тут такой настырный? - и положила ее на краешек барной стойки. Выбросить бы ее, но вдруг Милли заинтересуется.,
Лиз подошла к барной стойке, умильно повиливая хвостом:
- Филипп, дорогой, налей мне, пожалуйста, кофе и виски немного,... воооот столько, - выражение Лиз стало еще умильней, пока она показывала лапой, постепенно раздвигая пальцы шире и шире, - можно прямо в виски, чего зря стакан пачкать.
Горячий кофе с ароматным виски - способен мертвого пробудить к жизни. Поесть бы еще, глядишь, голова бы совсем отпустила.
- А где Фонг? Еще не приходил?
Планов у лисы особых не было, кроме как поесть как следует и прошвырнуться по магазинам - не покупать, потому что финансы поют, как говорится, романсы, а так, поглядеть и прикинуть, чего душа желает. Чего-нибудь красивого и не слишком дорогого.

- Хорошие наметки. Нет, у меня нет изящных идей, у меня только брутальные: уничтожить их при оказании сопротивления. Я надеюсь, что мы сумеем найти их слабые места или способ воздействовать на них Сном. Но это на уровне гипотез, значит, пока не о чем.

Что мы хотим знать:
Из охранного агентства: Когда были наняты охранники и на какой срок. С кем заключен договор.
От агентства по недвижимости: затребовать копию договора. Когда был заключен, на каких условиях, на какой срок.
Синтия Шарп: 1) О ней. Кто такая сама Синтия Шарп? Кроме допроса самой Синтии, мы поищем сведения о ней и ее контактах в соцсетях (особенности биографии, род занятий, где жила, семейное положение, родственники, контакты - в том числе о жителях Дома.)
2) Отзывы врача, в том числе психиатра. Общее состояние здоровья. Почему она оказалась в коме? Страдает ли расстройством памяти? Производит ли впечатление человека, подвергшегося гипнозу или внушению?
2) Получить доступ к электронной почте или мессенждерам Синтии?? (по каналам АНБ, или через суд, если это возможно) - все возможные сведения о жителях дома, об их перемещениях, планах, контактах.
3) Вопросы к Синтии Шарп:
- Когда и при каких обстоятельствах она стала сотрудничать с жителями дома? Жила ли она в этом доме?
- Показать ей фотографии: кого из них она узнает? Узнать их имена.
- Есть ли другие жители дома, кого нет на фотографиях? С кем общались, кто чем занимался, чего опасались. Контакты, посетители, образ жизни, род деятельности - все, что она о них может рассказать.
- Делала ли она какие-нибудь закупки для них, заключала ли договоры (помимо покупки./аренды дома и машин)
- отличались ли жители дома от обычных людей (ее наблюдения)
- сообщали ли они ей о своих планах?
- общалась ли она с людьми, содержащимися в лаборатории (Мари, Небойша, кто-то еще)

Если при ней есть мобильник: имена, телефоны, почта, пароли, явки и проч. данные, которые можно вытащиь из мобильника
Еще одна заявка: узнать в почтовом отделении, которое обслуживает этот дом, о корреспонденции (на чье имя, какая)

По пути обратно Вероника прокручивала в голове события этого очень длинного дня. Ее смертная плоть, говоря высоким штилем, сейчас почивала в номере отеля. Та Вероника, которая безуспешно пыталась проломить круговую оборону обитателей Дома, безуспешно пыталась отыскать что-то важное посреди штурма, а потом в конце тоннеля - все так же безуспешно, а теперь возвращалась на исходные позиции, была виртуальной копией самой себя. У нее бы голова закружилась, наверное, если бы она начала думать, где каждая из Вероник сейчас находится и какая из них подлинная, но ситуация не располагала к рефлексии в стиле Алисы. Гонка окончилась, адреналин схлынул, и Вероника сейчас терзалась горечью поражения, стыдом и еще омерзительным чувством, будто она подвела и кинула всех , кто имел несчастье на нее положиться. Прав Ален, тысячу раз прав. Она не должна была. Он прав, потому что они проиграли. Иначе бы этот вопрос, наверное, вообще не возник...
Не о том надо думать, мать, - подумала она по-русски. Она все реже думала по-русски, разве что о самых важных вещах. Предстоящий совет требовал собрать всю информацию, которой по крупицам владел каждый их них, и составить единую картину из этого паззла. И здесь была одна чертовски трудная штука - отделить агнцев от козлищ, так сказать, то есть информацию важную для дела - и информацию личную, частную, семейную. Веронике все больше казалось, что ей нужно было рассказать все. То есть вообще все - про Барона и его семью, про Зеленый уголок, про Мари. Иначе каждая недомолвка будет рождать новые сложности и приводить к очередному поражению. Ситуация складывалась так, что личное пространство детей Субботы и иных сноходцев сжималось все больше и, возможно, никто из них не мог бы сохранить конфиденциальность ради общей победы над противником. Вероника сама уже довольно долго качалась между двумя полюсами - ролью лабораторной мыши, спящей вечным сном среди проводов и датчиков, и безответственного вольного кота, который гуляет сам по себе, где хочет.
И вот теперь было необходимо достичь какого-то вразумительного баланса - не только ради собственного комфорта, но и ради общего дела...


Вероника сидела и внимательно слушала, убрав все свои эмоции в карман. Оказалось, что тайна "Зеленого уголка" - секрет Полишинеля, Агентство в курсе, а она-то хранила тайну, уважая желание Айсы сохранить полную независимость. Возможно, этим она подставила Айсу... и еще кого-то, кто остался без защиты в критический момент. Наверное, вот этого слегка укуренного парня, который, кажется, сам не вполне различает Сон и Явь.

- А вот меня, Джо, это как раз удивило, - возразила она и продолжила, все еще избегая глядеть агенту Муди в глаза. - Да, Мари и Грегори оба пережили физическую смерть в Яви. Но мы знаем, что сноходец, погибший в Яви, продолжает жить в Сне как собственная виртуальная копия. Инспектор, не спешите звать санитаров, дослушайте до конца, пожалуйста. Мари и Грегори оба получили возможность приходить в Явь и уходить обратно в Сон в собственном вполне материальном облике. Да, мы тоже можем это делать в случае необходимости, хотя предпочитаем засыпать в безопасном месте... но Мари даже физическое тело никак не связывает. Почему на не ушла? Я согласна с Грегори, они либо научились как-то блокировать навыки сноходцев, или они ментально подавляют Мари, они могут осуществлять ментальный контроль над человеком - внушать эмоции, подавлять волю. Наверное, это продолжение их способности манипулировать Явью. У Алена и у меня есть доказательства этой их способности. Но я не исключаю, что им как-то удалось просто уб едить Мари сотрудничать, хотя верить в это не хочется.
- Я хотела бы задать другой вопрос: зачем им сноходцы. Мистер Небойша, кого из них Вы видели? Они Вам объяснили, чего от Вас хотят? Вас расспрашивали о Сне?

- Это означает, что они особенные. Не такие, как большинство людей. Особые способности , сноходцев - умение воздействовать на Навь. Похоже, что они могут так же воздействовать на Явь, но это долгий разговор, Фил, не по телефону. Я до сих пор мало о них знаю, мне неизвестно, насколько далеко продвинулся здесь инспектор Райконнен, я просто предупреждаю, что у них может оказаться какой-то козырь в рукаве. Вот и все. Ладно, не буду больше тебя отвлекать. Давай, до встречи.
Машины на месте - да, выйти из здания на парковку они не могли, значит, у них должен быть другой план эвакуации, они пытались изменить внутренний вид здания, заметая следы... это было бы логично.

Вероника вопросительно смотрит на Джо: что новенького?

Белка быстренько осмысляла происходящее и переобувалась, как говорится, на ходу. Принцесса. Ага. Наши акции, кажется, начали повышаться.
- О, Ваше... - она судорожно вспоминала все виденные когда-либо по телеку развесистые костюмные исторические драмы. Как ее полагается звать-то, принцессу? Величество? Нет, это когда действующий президент... то есть король. Светлость, милость, благородие, высочайшество.... высочество. Вот. Высочество! И надо говорить не просто, а с приподвывертом, переставляя слова и меняя слова обычные на такие... запеперистые. Она представила себе напыщенного зеленого ушастика, откашлялась и погнала:
- Ваше Высочество принцесса, со мною спутники мои, мнэ, задержались внизу почему-то. В дороге долгой невзгоды претерпели...
Тут вопли, скрежет металла о металл, визг тормозов и рев клаксона подсказало Белке, что ее заявленные спутники очень даже живы и, очевидно, решили не последовать за нею в замок, а принять неравный бой на месте.
- Ваше Высочество, не разумею я, приключилось с ними что! Видать, экипаж мудреный железный их беду на них навлек. Прошу, велите страже не чинить препятствия им, а тотчас в замок препро... препрово-водить с уважухой и респектом! Позвольте, пойду взгляну сама я, позабочусь...
- и, обессилев от такой длинной, закрученной в спираль и украшенной прибамбасами всяческими речи, Тара сделала несколько шагов по лестнице вниз, живо интересуясь судьбой злостчастной спутников своих... тьфу. И поняла, что коленки ослабели от такого кросса. И не под силу ей спуститься уж. Тем более, что спускаться, как известно, трудней, чем подниматься.

- Ааааррррррргггх!
Первое, что случилось с Вероникой, когда она оказалась дома - она издала вопль, от которого содрогнулись бы стены, но они, наверное, еще и не такое видывали. Чтобы такое разбить. Бокал об стенку - хрясь. Выпить одним залпом чего-нибудь... Рому! Дайте людям рому! Папиного любимого, который папа смакует, медленно цедя аромат, послевкусие и прочее, а Вероника - хлобысь! - как стопку водки внутрь, прокатилось огнем по горлу и пищеводу, внутренности обожгло, сразу теплая тяжесть в голове и груди - и отпустило вроде... Фффууууу.
Как же он ее задолбал, мать родная, как он ей мозг вынес безо всякой магии. Тяжело ей далась беседа, тяжело. И главное - по нулям, без результата.... И ведь, наверное, он со своей стороны тоже сейчас думает, что попусту потратил кучу времени, пока мутная дамочка ездила ему по мозгам... Взаимно!
Надо бы продолжит наблюдение, тем более что он этого сейчас не ожидает, можно услышать и увидеть много интересного. Как Джо это делает? Как? Ведь она не зря растворилась. Может быть, она все это время находилась на теневой стороне? То есть, не выходила из Сна? Так можно? Надо попробовать. Выйти в обратно в коридор, только с теневой стороны, спрятаться, понаблюдать. Ага, только пушку захвачу. И жучок...
А ты хоть представляещь, как они выглядят - пушка и жучок? Ну что ты за дура набитая, три недели выращивала магнолии в своем райском садике, вместо того, чтобы хоть научиться ствол в руках держать? Вероника застонала от запоздалого сознания того, как она могла бы с пользой потратить время своего отпуска, но было поздно.
Да, а Фил! Сколько времени?

Белка оказалась между зовом сердца ("чтоб все охуели!") и голосом разума ("Сожгут!"). И взыскательно себя оглядела сторонним взглядом. Похоже, что местные телки, то есть дамы, джинсы не носят.
- Маришка! А у тебя какой-нить приличный прикид не найдется на вечер поносить? А то мой в дороге потерялся. Ну, юбку там. А... знаешь, Паста, если будут наезжать, мы скажем, что это, типа, цирк приехал. Там вроде циркачам все можно было.
В последнем она не была точно уверена.

- Очень приятно, Магистр, - отвечает Вероника, отмечая про себя, что на этот раз вроде явился настоящий босс, а не ассистент. Внешность крестного отца итальянской мафии. Часы я даже примерно оценить не могу. Туфли ручной работы... помешались они все на этих туфлях, что ли. Флюиды богатства и ненавязчивой такой, но власти. Раскрепощенная и вальяжная манера. Чем-то он неуловимо напомнил мне папу.
Он, конечно, не несет с собой ауры тепла и безопасности. Что это все-таки было? Артподготовка? Да нет, им она не нужна, они и так более чем уверенно чувствуют себя на своей территории, рядом с такой мелочью, как нахальная гостья. Так что это было? Неужели... Джо? Веронике становится неловко за то, что сестричка видела ее в момент, когда она поддалась страху и заметалась. Ну...немного. Совсем не боятся превосходящих сил противника только слабоумные.
Спасибо, Джо, если это действительно ты.

- Называйте меня Вероникой, - отвечает Вероника, прохладно улыбнувшись. - Если можно, ром, - она называет папину любимую марку. В последнее время она стала его предпочитать красному вину. Вероника опять напоминает себе, что она - не более и не менее, чем Сон, хотя, быть может, в этом нет особого смысла.

Эти туфли, эти часы, этот черный Шевроле Тахо... какая-то мысль крутится у Вероники в голове, которую она пытается догнать. Что это все такое?

- Спасибо, не надо, - отвечает Вероника секретарше. - Дело в том, Магистр, что, по нашим сведениям, у вас загостилась одна милая девушка по имени Мари. Она с недавних пор член нашей семьи. За нее очень волнуются. Поэтому я здесь. Согласитесь, семья - прежде всего.
Вероника выжидающе замолкла. Выкуп, может быть?

Ну вот ты немного вылез из своей скорлупы. Давай, вылезай дальше.
Вероника откинулась на спинку кресла.
- Значит, не продвинулись. Ну и зачем так сразу: Гитлер, Библия... сколько эмоционально нагруженных деталей. Может показаться, что вы себя чуть ли не жертвами считаете, а сами решаете свои проблемы чистым насилием. Неужели нельзя просто встретиться и поговорить? Просто, по-человечески. Нет, я готова понять, что по-человечески - это нелегко, для меня это тоже непросто, но я хотя бы готова попытаться! А вы... похищаете девушку, применяя методы ментального контроля и доминирования, удерживаете ее против воли, устраиваете аварию на дороге, забираете пациентов клиники для людей, скажем так, с психологическими особенностями... Как некрасиво! Ну положим, я такая же Яна Коваль, как ты - Ричард Торнтон. Вопрос не в том, кто я, важно, что я в курсе ваших и наших проблем, и я готова с вами разговаривать. Видите, я в воздухе не растворяюсь, огнемет из сумочки не достаю. Вопрос в том, что вы хотите от Мари и остальных!

Мартышка перевела взгляд с Элвиса Рихардовича Пухлого на капитана. Каждый вариант имел свою систему аргументов. Коллеги, каждый из них - были для Мартышки авторитетом. Ей было сложно определить цену и вес этих разнонаправленных доводов, чтобы в итоге выдать нечто неоспоримое, безупречное, прямое как стрела.... Может ли быть, что настоящие люди испытывают такие же трудности? Что на них может влиять случайные, несущественные факторы? Нет, не может быть! Вероятно, им ведомо что-то, какая-то особая тонкость работы интеллекта... Как же Мартышка была благодарна капитану, что именно на капитане лежало тяжкое бремя руководства и что она освободила ее от необходимости решать что-то самой! Мартышка бы не смогла, она бы не справилась! Мартышка опустила голову, чтобы экипаж не увидел на ее лице эмоции - совершенно посторонние и не относящиеся к ее должностным обязанностям.
- Есть рассчитать путь! - сказала она высоким, дрогнувшим от волнения голосом, и направилась на мостик.
Пульт управления был похож на звездное небо: на нем горели целые созвездия разноцветных лампочек. Одни сияли постоянным ровным светом, другие ритмично мерцали.
Плохо то, что слишком многие из огоньков или судорожно пульсировали, или молчали, погрузившись во мрак.
Мартышка напрасно пыталась сложить паззл, пробуя зажигать эти звезды в разной последовательности и в разных комбинациях. Коллеги наверняка заметили, что она слишком долго и безрезультатно мучает разные движки рычаги и кнопки...
- Капитан и коллега ксенобиолог! Прошу меня выслушать. Мне очень жаль, я должна была заметить и сообщить об этом раньше, но состояние двигателя и запас топлива не позволяет обеспечивать энергией все системы. Нам придется чем-то пожертвовать, оставив лишь те, без которых невозможно наше физическое существование.
И немного помолчав, словно допущенная ею оплошность лишала ее права голоса, Мартышка сказала:
- Я полагаю, что мы можем обойтись без радиационной защиты и без освещения.
Здесь самое весомое слово принадлежало людям, хотя физические данные андроида были максимально приближены к человеческим.

Белка совершенно безумными глазами посмотрела на замок, пестрящий веселенькими красненькими флажками, на телегу, на девку рыжую... на Кирпича. Что-то здесь было лишним. Кажется, она сама.
Голова у Тары закружилась.
"Сейчас опять ударит молния... и все будет как прежде," - мелькнула спасительная мысль. "Пусть все будет как прежде... Только какая сука изгадила мне барахло краской?"
"А я ведь ничего даже не курила. И не пила почти. Да, грибы поганки, вот что. "

- Глючит меня, Кирпич, - пожаловалась она все еще сиплым голосом. - Видишь, конюшня. А тачки моей нет. Зато кобыла есть... рожает. Вижу - замок как новенький, не слепая. Это у тебя бухло с грибами, Кирпич, вот что это такое. С поганками, которые твой батя туда напихал. Больше нечему так плющить.

Неее, одни и те же глюки к двоим людям сразу не приходят. Тара села на землю, потому что ноги ослабли, и продолжила:
- Кирпич, там вообще... херня какая-то. То есть... ну - там, где поляна... мужик нарисовался здоровенный, одет как этот... хрен какой-то из Игры Престолов, весь в коже и рогоже, бородища, кулаки - во! - Тара показала руками комок примерно со свою голову, а потом развела руками еще шире: - Нож у него - во! Схватил меня за горло и орет: говори, ведьма, где мои конюшни! Почему в замке огни не горят? Кто все сломал и попятил? А-а-а конюшни - они вот! - Тара показала за себя. - А-а-а замок - вот! А они все - там! А мы - тут! Это что такое?! Что - такое??!
Белка чувствовала, как крыша ее едет, едет, едет.... в далекие края. У нее в голове отчетливо сформировалась разница между "там" и "тут." Там была вечеринка, Скелет, развалины, стоянка на лугу. Здесь - замок, конюшни, телега, девка... Эта разница существовала независимо от травы, грибов и прочего глюкалова.

"Мужик, ты чего... Мы тут празднуем, у нас тут день рождения, то есть не у нас, а у Скелета, а замок - это не мы, это он сам..."
... развалился лет сто назад, а то и двести, и вообще так всегда было.
Хорошо, что потрясенная Тара не выпалила все это, когда железная лапища здоровяка убралась с ее рта, а не то быть бы ее шее свернутой, потому что мужик бы точно решил, что она ведьма и у них тут шабаш, Сатану аццкого праздновать.
Он настоящий. Мама родная, он настоящий.
Ненормальный люд типа ролевиков и реконструкторов Тара видела пару раз. Эти ряженые клоуны, от которых разило за версту дезодорантом и гендерной политкорректостью, не могли бы свернуть шею даже обеденному цыпленку. Хотя они яростно орали и махали пластиковым оружием, видно было, что они готовы остановиться по первому требованию мастера и не выходить за рамки сценария.
А у мужика было что-то такое в глазах, во взгляде...
Настоящее.
Так что Тара, ради спасения своей шеи, должна была очень тщательно фильтровать базар.
Опять сверкнула молния, Тара дернулась, и во вспышке такими рваными замедленными кадрами увидела:

- Триш орет, только не похоже, что от удовольствия. Что-то про Кирпича. Кирпич пропал? Недотрахал и пропал? Нет, это не про Кирпича. Или с ним что-то плохое стряслось.
- Фальк идет прямо на мужика, а лицо у него такое... застывшее, перекошенное, что... вот он сейчас морально готов свернуть шею. Только опыта в этом деле у него явно поменьше, чем у средневекового амбала.
"Фальк, беги! Бегиии!" - хотела крикнуть Тара, но средневековый амбал, наверное, решил, что , мол, подышала ведьма - и хватит, пора ей к аццкому сатане убираться, и стиснул ей горло так, что она захрипела и ее рука, полезшая вдруг в карман за перцовым баллончиком (вспомнила! он же все время был рядом!) бессильно повисла.
Опять сверкнуло в глазах, грохот... "Это ломаются мои шейные позвонки," - отчетливо подумала Тара, и полетела у пропасть...
Если это ад, то здесь неплохо. Ноздри щекочет запах свежего сена, пыли, и еще какой-то щекотный запах - лошадиного пота и шерсти. Большое и теплое под боком, утробное то ли короткое ржание, то ли стон чего-то живого, что мучилось рядом с ней.
Тара открыла глаза.
Кобыла лежит на боку, у нее большой шевелящийся живот. И Тара лежит рядом, как особо крупный жеребенок.
И это была абсолютно реальная реальность, Тара как-то сразу ее приняла. Что вот она лежит в конюшне, и кобыла рожает и страдает.
Тара погладила кобылу по морде, сказала: "Потерпи, зайка, все будет хорошо..." А что еще она могла сделать? Она не знает, что делать, когда кобылы рожают. Разве кобылам надо помогать? Разве они не сами это делают? Ой, а вдруг у нее что-то пошло не так, надо кого-то позвать. Ветеринара! Тара, шатаясь, встала, огляделась.
Конюшни. Мать твою, и правда конюшни.
"Надо позвать на помощь. А то вдруг она умрет..."
- Помогите! Кто-нибудь! - просипела Тара и, держась за деревянные столбы, направилась к выходу. Она даже не подумала, что ей могут встретиться какие-нибудь дикие и темные люди, которые с воплями "ведьма!" поволокут ее топить, вешать или жечь.

- Мам, пап, я машину забираю, и вашу гитару тоже, - объявила накануне Тара предкам - не спросила, а поставила перед фактом. - На ночь. У Скелета днюха, то есть ночнуха в старом замке. Там полшколы идет, я петь собралась. Не знакома? Ну вот и познакомлюсь, не вопрос. Нет, мам, пьяной я за руль не сяду, о чем базар-то, я посплю и утром домой поеду. Поэтому я еще беру палатку и спальник. Ну все, мне пора собираться, и вам хорошего вечера.
Предки вяло посопротивлялись, мол, машину в темноте разобьешь, потом с полицией дел не оберешься, у тебя прав-то еще нет. Но сопротивлялись они именно так - вяло и без особого напора, поэтому быстро сдались. У них самих вечер был свободен, и они собрались провести его дома. То есть бухать собрались, не иначе. Тара грустно вздохнула. Переезд в этот милый городок и переход на оседлый образ жизни предкам пошел не на пользу. Как-то быстро они потеряли обаяние вечных бродяг. Хиппи давно не в моде, это верно, дедуля был из последних могикан. Но быстро они как-то обрюзгли, расползлись, словно желе по тарелке, даже как-то постарели прямо на глазах... То ли попса голимая старит людей, то ли попивать они стали больше, чем раньше. Вот это верно. Надо себе честно признаться: спиваться начали предки. И ведь им не скажешь: начнут яростно все отрицать: а что мы? А мы ничего! Совсем по чуть-чуть, не пори чушь, мы не алкаши!
Тара еще раз грустно вздохнула, тряхнула волосами и пошла к себе наверх - наводить последние штрихи, так сказать. У нее на эту ночь были особые планы. Нет, не только оторваться. Там было все гораздо серьезней.
Со Скелетом Тара действительно не была знакома, более того, она его даже избегала из дедулиного принципа "не ходи на поклон к начальству, худо будет." Скелет был не только частью верхушки местного бомонда, более того, он этим вовсю пользовался, что было ни разу не круто. Его слава, можно сказать, была производной из власти его папашки-копа, а сам Скелет, как все выскочки вроде него, скорее всего ничего особого из себя не представлял. Но сегодня Тара собиралась этот благородный принцип нарушить; и этому была причина.

Тара страстно хотела восстановить музыкальную честь своей семьи, которая, как уже было сказано, съехала в голимую попсу. Тара хотела влиться в какую-нибудь банду, а потом, приземлившись на этом аэродроме, подумать об основании своей собственной, да! и там не будет никакой попсы, только железо, только хардкор! Она уже вовсю присматривалась к школьной рок-банде "Череп и кости". Но не могла же она просто прийти и сказать: "Привет, народ, вам нужен еще вокал и гитара? Так это я, встречайте, любите!" Во-первых, вокал и гитара уже были заняты. А во-вторых, Таре хотелось, чтоб не она попросилась, а ее позвали. А для этого надо было показать товар лицом. В общем, вечеринка у Скелета была ее шансом. Тара, ввиду вечной бедности, не могла рассчитывать ни на подарок, ни на нормальный прикид. Поэтому она пришла на вечеринку почти как всегда ходила - в белой майке, короткой кожаной курточке, джинсах, огненно-красной бандане, и нарисовала на лице smoky eyes - чтобы было видно издалека. И еще, антуражу ради, поверх банданы повязала на лоб широкую черную бисерную плетенку - черная полоса с белыми черепушками; и браслет такой же. Простенько и со вкусом. Про «оригинально» лучше не думать, конечно.

Музыкальный номер она приготовила заранее. Что-то пришлось слямзить у любимой Лиззи Хейл. Это ничего. Вряд ли старушка Лиззи предъявит ей обвинение в нарушении авторских прав. Остальное Тара придумала сама. Оно не отличалось… ничем. И ладно. Решающее слово остается за качественным ритмом, выдержанными паузами, вставленными на правильном месте и так же правильно вставленными ништяками, которым она обучилась у Клайва - он научил ее и свиповать, и риффовать с запилами... и самое главное – невдолбенный драйв, без которого нет музыки; то, у чего почти не имени… Тара верила, что "это самое" у нее есть, и теперь надо просто не облажаться.
Тара ехала сквозь туманный лес, хриплым полушепотом проговаривая слова песни и в такт качая головой. Темные деревья тоже качали в такт черными сырыми ветками. Таре в один момент стало не по себе. Очень уж ночь была… туманной, и темной, и промозглой, и мутно-красная луна вставала, продираясь сквозь частокол острых верхушек елей. И даже сова кричала во мгле. И старая родительская колымага начала странно тормозить на подъеме, словно не сквозь белесый туман из низины поднималась на холм, а застряла в мутном молоке безвременья… Тара вздрогнула, прогнала морок, вдавила кроссовок в педаль газа и продолжила страшно хрипеть свое готишное «Ля… ля-ля-ля-ля!» Пусть лучше мир ее, Тару Торнхилл, боится. Слова были полный треш. Ну и пускай. Все видят, что это именно треш, но крутой треш, а значит, все это, с одной стороны, как бы серьезная заявка, а с другой стороны - это немного шутка такая; шуточное чествование именинника. Чествование, но шуточное. Но чествование. Вот так Тара рассчитывала добиться своего - и на елку влезть, и зад не ободрать.
Замок был что надо – немой черной громадой поднимался над лесом и над луговиной, уставленной машинами. Веселье уже началось. Тара с трудом нашла себе место для парковки, захватила гитару – электронную; идти надо было со своим инструментом (акустический инструмент Тара оставила в машине, благо места хватало).
Посреди «троного зала» сидел Скелет, задумчивый, как Люцифер, изгнанный из Рая; а на сцене уже вовсю зажигала синеволосая девушка в клевом прикиде. Девушку Тара узнала – Это Молли «Монтана», дочка директрисы. Нормальная девчонка Молли, хоть и дочка. Не задается. Интересно, если бы у Тары предки сами были крутыми шишками, хватило бы у Тары духу этим не пользоваться, совсем не разу? Вот то-то, мать. Это жизнь.
Тут же поодаль она увидела Фалька и Уллу и улыбнулась им во весь рот. Улла и Фальк были птицами совсем другого полета, нежели Тара; Улла была хорошая девушка из хорошей семьи, а Фальк был ироничный умник, в то время как Тара была не слишком хорошей девочкой, и ее багаж знаний оставлял желать лучшего. Но Таре это не мешало вполне душевно относиться к обоим. В мире должно быть разнообразие видов. «Каждому свое.» Кто это сказал? Дарвин? Ну наверное, Дарвин…
Песенка про жопу с ушами была кстати, ничего. Но черт возьми, неужели идея музыкального номера вместо подарка была уже перехвачена? Вот досада! А она-то собралась быть оригинальной… Тара подошла к Скелету и сделала вид, что он страшно рад ее видеть.
- Привет, Скелет! Мы раньше не общались, я Тара, но лучше звать меня «Белка». Это тебе от меня с лучшими пожеланиями, - Тара сняла с запястья широкую бисерную полосу, черную с белыми черепушками – слишком широка для нее, значит, для Скелета в самый раз - и уронила в руки имениннику. - А еще у меня есть… да, тоже есть музыкальное поздравление, которое я хочу немедленно исполнить, тебе понравится! – и она рванула к сцене, увидев, что Молли уже сворачивается – чтобы ее еще кто-нибудь не перехватил из желающих .
Тара быстро и нахально влезла на сцену, пока «Черепа» не успели опомниться.
- Монта-а-а-ана! Приветствуем на этой сцене Молли Монтану! - заорала она, подобравшись поближе к микрофону, и зааплодировала так, словно Молли только получила «Грэмми». – Потрясная песня , Молли, особенно про уши! Да, пусть они растут всю жизнь! Ты уверена, что ты имела в виду именно уши? Ну это здорово! Аплодисменты! Все приветствуем! Мон-танааа! - и тут же страшным шепотом: - Народ, я обещала Скелету, что тоже ему спою. Молли, я в очереди после тебя. У меня гитара своя, только дайте подключиться, пожалуйста, народ, не заставляйте Скелета ждать!

- А теперь именинника приветствует - Белка! - крикнула Тара, завладев микрофоном, прочистила горло и тихо напела - Ляаааа.. ля-ля-ля-ля… Ну странно было бы думать, что после такого вступления не последует мощный аккорд и забористый рифф с запилами, такой, чтобы у аудитории засвербело в ушах и пробрало до самого здрасте! Мощно не мощно, но громко вышло, что и требовалось. И Тара вступила леденящим душу хриплым ляляканьем, бесстыдно содранным с Daughters of Darkness:
Ляяяя.. ля-ля-ля-ля! Ляяяя.. ля-ля-ля-ля!
А потом заcипела монотонно и мрачно:
Неre He comes
From the Unknown
From the dark mysts of the future unseen
Where the fate dwells
As if has never seen before
He the chapeshifter
Reborn to his power
The serpent changing his skin
And I feel my bones melting,
My heart shivering
I change I change
My life will never be the same.
Ну это был откровенный трэшак, набор общих мест, штампованная мрачнятина. Такое мог бы рандомно генерировать компьютерный генератор текстов, задай ты ему ключи «готичненько» и «мрачненько». Но Тара, опять же, надеялась, что если громко и с чувством, то еще и не такое прокатит. У других же прокатывает, и не стыдно им петь такую херню, что мозги через уши вытекают, и еще премии получать. А премии, между прочим, не за слова получают, а за мощный вокал и за сексуальный хрипловатый тембр, вот что.
Тара опять несколько тактов риффовала с запилами к месту и не к месту, хрипло лялякая в такт. А потом вскинула голову и кивнула гостям, как бы приглашая: «а теперь - все вместе!». И понеслась, отбивая пяткой ритм:
Here He comes! Here He comes!
Hey, Hey – Skeleton!
Hail, hail – Skeleton!
Meet – Skeleton!
Greet – Skeleton!
Hear – Skeleton!
Fear – Skeleton!
C’mon, c’mon – Skeleton! Skeleton!
Финальное Оууууууууеееееееу! - гитара взвыла мартовской кошкой, зайдясь в свипе, а Тара, откинув руку в сторону, нагнула голову в поклоне. Теперь отключиться от питания, слезть со сцены… а не упасть… Тара вдруг поняла, что она выжата как лимон. И пивка, пивка скорей холодненького!

- Ах ты бедолага, высохла-то как, - при взгляде на иссохшую яблоню у старой Мардж глаза краснеют, она шмыгает носом. Мардж совсем не удивляется говорящему дереву. Она всегда знала, что яблони и вишни в ее саду - живые и все понимают. Она разговаривала с ними, жалела, когда их побеги и почки объедали прожорливые гусеницы и тля. Она, ворча и вздыхая, лечила их ссадины и болячки садовым варом и прижигала медным купоросом. А уж когда приходилось корчевать древние трухлявые деревья, пережившие свой срок - тут Мардж всегда плакала, не скрываясь от домашних. Яблоня - все равно что человек, все понимает, только не говорит, по крайней мере вслух.
- Чем же тебе помочь-то, сердечная ты моя. Полить бы тебя как следует, а на тебе, опять книжки понадобились. Деревья живые, значит... Когда Бирнамский лес пойдет на Дунсинан... нет, не то, и не деревья вовсе это были... Стряси мои яблочки, девочка, тяжело мне стоять... речка-речка, укрой меня... нет, опять не то. Под моими корнями сидит жаба, убейте ее - и родник снова забьет... Молодильные яблочки... Молодости, значит. Авалон, сады яблоневые посередь то ли моря, то ли большого озера... Нет, не помню, склероз. Вот досада какая...

А почему солнце зеленое? Где было зеленое солнце, в какой книжке? Склероз... - в горечью думает Мардж и качает головой. Ей кажется, она сейчас засохнет, как та яблоня.
Выдав невнятную мешанину отрывков из всех прочитанных когда-то на ночь внучкАм сказок и легенд, Мардж замолкает, глядя перед собой и щевеля бесцветными губами. А потом начинает говорить нараспев, как книжку детишкам читает:
- Ну вот разве что сэр Толкин годится, он в ходячих деревьях знает толк, вот какая присказка вышла. Были, значит, такие живые деревья разумные ходячие - энты. Любили они гулять себе привольно и праздно в великом лесу Фангорн... значит, лентяи они были и бездельники, вот что. Ну еще любили они окунать корни в горные потоки, что начинались у подножия гор в том лесу, и макушки в водопадах мочить. Прохлаждались то есть они вовсю. А их жены, энтицы - те без работы не слонялись, любили, когда у них все цветет и колосится, значит. Любили сажать сады - яблони там, груши. Вишни и сливы тоже. И еще абрикосы с персиками, во. А в горных лесах сады особо не вырастишь. И земля не та, и камня много. Видят энтицы - мужьям до их забот дела нету, обиделись они и ушли через великую реку на восток, в великие степи - бурые земли, сады выращивать. А в степях земля жирная, хорошая, солнце жарит, а воды маловато. И стали энтицы румяные и загорелые, кожа, то есть кора, обветрилась и потрескалась от жара. И с тех пор искали энты энтиц, искали, да так и не могли найти. Так вот... Вернуться тебе, милая, надо, в западные края. Там мужики без вас одичали совсем, стоят дубы-дубами. Уж договорились бы как-нибудь, места на всех хватает. Там и водички хватает, речек много - хоть Андуин великий, хоть Изен, хоть Итиль, хоть Сероводная, хоть этот, Брендуин...
Мардж опять замолкает, глядя в свои видения.
- Не знаю, правильно ли рассказала... что еще сказать-то, не знаю...
Ах, да. Самое главное забыла. Склероз проклятый. Книжка называется "Властелин колец". Воды там хватает...

Мартышка не успела ответить про выцветшие сны, только она открыла рот, как Леди затеяла песню. Песня - новый ритуал. Ритуалы помогают людям. Мартышка - не человек, но ей очень хочется быть как люди, поэтому она, округлив глаза от усердия, тянет вслед за Леди: "Веселых затей, хороших друзей! Хороших друзей! Веселых затей" - и растягивает губы в улыбке. Одной части ее распараллелившегося сознания становится хорошо и приятно, хочется ритмично подпрыгивать на месте и хлопать ладонями - ритуал достиг цели; а вторая половина с тревогой отсчитывает секунды и минуты. Время идет. Если они не примут решения и не изменят курс корабля, то они не только не выполнят свою миссию, но возможно, решение проблемы вкусовых качество корабельной пищи очень скоро станет для них неактуальным.
- Извините, пожалуйста, - тихо начинает она, чувствуя себя виноватой за то, что вот прямо сейчас она собьет оптимистичный настрой, над сознанием которого трудится капитан. - Но я хочу напомнить, что у нас осталось всего пара часов для решения сложной проблемы. Напоминаю, что в процессе вчерашнего прохождения через пояс астероидов наш двигатель получил повреждения, которые не мешают режиму обычного полета, но не позволят нам совершить гиперпространственный прыжок. Чтобы выполнить нашу миссию и продолжать существовать дальше, нам нужно изменить курс. Либо мы идем через аномалию Замятина, либо делаем остановку в системе Фаэс для ремонта и пополнения ресурсов топлива. Возможная проблема второго варианта - неочевидность результата переговоров с местным населением. Но, - Мартышка оглядывается на биолога. - в случае успешной дипломатии мы сможем также приобрести биологические образцы для экспериментов с пищей, если только... - андроид запинается. - Если только Вы, коллега Пухлый говоря о белках с той же структурах, что и наши, не имели в виду каннибализма. Хочу напомнить, что для большинства культур каннибализм считается неэтичным. Прошу прощения, если поняла Вас неправильно.
Есть еще одна непонятная деталь: кажется, коллега Пухлый намекает на то, что некоторые вкусовые сочетания заставляют людей петь хором? Непроверенная информация... Впрочем, ксеобиологу видней.
- Я склоняюсь в сторону системы Фаэс, но прошу вас высказаться, коллеги. Нам нужно принять решение.

Эх, давно миновало то времечко, когда Маргарет бежала через росистый луг, перепрыгивая кочки и рытвины, сбивая крепкими стройными ногами росу с высоких метелок летних трав. М-да... Вовремя сэр Роланд отдал команду "Стой, старые вешалки!" Маргарет уже добрых четверть часа тянула на чистом упрямстве, на привычке плевать на ломоту и боль во всех мыслимых частях тела и доделывать до конца задуманный заранее отрезок работы, а потом уже падать, охая и стеная. На один вдох - три шага. Вот еще двадцать шагов. Прошла. Вот еще двадцать. Один вдох - два шага. Еще десять. Шаг - вдох. Ну не могу уже, все. Можешь, ты не думай, ты просто иди. Стой, старые вешалки, привал.
Нельзя сразу садиться, а то ведь не встанешь потом. Дыхание надо чтоб успокоилось. Маргарет согнулась, навалившись грудью на клюку и разгружая позвоночник. Смотрела она при этом, понятное дело, себе под ноги. Видела резкие контуры травинок в свете фонарика. Удивлялась, куда вдруг делись сверчки и кузнечики. Ночь вдруг стала немой, неподвижной. Маргарет выключила фонарик - батарейка разрядится, куда она тогда будет ноги ставить? Тьма мягко окутала маленький отряд - словно они очутились на дне тихого темного омута. Опять чудеса какие-то...
Маргарет стянула с плеч шерстяную шаль, подстелила на влажную траву, с кряхтением села, отправила в рот таблетку, водичкой запила. Запахло ментолом во рту, дышать стало легче. Можно и на небо взглянуть, чтой-то говорят про надписи на небе. Чудно...
- Бис пуери сенес. Ну да, "бис" - понятно. "Пуер" - это чай такой китайский. У городских в моде. Я знаю, меня дочка угощала, больно ей хотелось перед матерью похвастаться, какая она стала вся тонкая столичная штучка. Ну что сказать... Сено оно сено и есть, если сено кипятком залить, как раз оно самое на вкус и запах. Все как по написанному. К чему оно тут, в толк не возьму. Что-то нас к чайному столику никто, однако, не зовет, и может, оно к лучшему. Я б вторую чашку этого пуера не осилила.
А вот что значит SOS - это понятно, объяснять не нужно. У соседей правило такое - ты поможешь, а потом помогут тебе. Как аукнется, так и откликнется. Только это у соседей.
- Кому и как помогать надо, не пойму. Это ж в небе, а мы тут на земле, далеко до неба-то. Да что мы можем, из самих песок сыплется.

Глаза привыкли к темноте. Взглянула еще раз - кто тут помощи просит? Покажись!
,

- Фу... Фу-ух, - Маргарет села, отдуваясь, прямо на траву, ноги свесила в придорожную канавку. Может, зря уселась. Потом еще обратно вставать. - Ну и заморочил ты старухе голову, сударь мой! Да знаю я: таким как ты людей морочить - самое милое дело, милей не бывает, - проговорила вслух.
Конечно, она знала, кто этот бархатный господинчик. Не дьявол он и не Смерть с косой, он из тех, старых Господ-с-холмов, это они, Сами-Знаете-Кто, любят играть с людьми, как кошка с мышью играет: поиграют - и сломают, даже не со зла, а так просто. Что с них взять - не люди они. Малой девчонкой Мардж от бабки всякие рассказы слышала, а та ведь ирландских кровей, много знала про ихние нелюдские повадки.
Оглянулась - а с кем говорила-то? Пропали вороные кони, пропала карета, пропал господин за бархатными запавесками. И сердце ее при ней, вон, бьется тяжело и неровно, как ржавый часовой механизм натужно, с хрипами и скрипами двигает зубцами шестеренок. И по-прежнему там, внутри - и Фред, и Милли, и Джейк с Лоренсом, и внучки, и лошади, и коты... все-все-все, только нести их не тяжело как раньше, не обидно и не горько, а легко, будто собрались они и держат ее старое сердце в руках, чтоб не терялось больше. Какая разница - далеко они или близко. Все здесь, все.
Беззвучно рассмеялась Мардж. Хорошо бы стать опять молодой, пожить еще. Чем дольше живешь, тем больше в сердце принимаешь. Всем в нем места хватит, и еще останется. Чем больше - тем жить легче. Вот как, а она и не знала, все обижалась и себя жалела, брошенку несчастную.
Оглянулась бабка еще раз - все старички по эту сторону уже собрались, только один дедок лысенький задержался, все ковыляет, бедолага. Интересно, что ему-то приморочиось. И каждому, верно, что-то свое прилетело, знают Добрые Господа, за что каждого взять, за самое свое, тайное, чего никому не скажешь. Ну, она никому в душу не полезет, конечно. Сидит, с собою вслух говорит.
- А морочится тут всякое, да? - сказала вслух. - Вроде и кажимость одна, а человеку ухлопаться до смерти иль с ума спрыгнуть - в самый раз! Эй, мистер Смит, брюзга старый, шевели ластами, давай сюда! - махнула она клюкой в ободряющем жесте.

- Нашел чем попрекнуть! А когда мне еще быть романтичной, как не в старости? Смолоду одни заботы да дел невпроворот, не до романтики...
Перебирает ногами старая Маргарет, а кажется, не бежит, а сквозь теплый сумрак летит, только ветер свистит сквозь дырку в груди. Эх, как расступается воздух вокруг, какая легкость необычайная, какая скорость! Совсем молодая стала Маргарет! А ведь давно забыла, каково это - быть молодой, быстрой, гибкой. Как же хорошо-то! Вот бы снова... Подольше бы! Надо же, никогда не думала, что сердце такое тяжелое у нее. Сколько в нем, в сердце, она таскает: и Фреда, и дочку Миллисент, и сына старшего Джейкоба, и младшего Лоренса, и внучков Сью, Джин, Генри, Джессику и Питера. И еще Фреда. И кобылу пегую Дэйзи, и пса Блэка, и котов Сильвера и Шона, и подружку старую Люси, и много кого еще. Она, глупая бабка. думала, что сама жива, пока они все с ней, живые и мертвые, а оно вон как. Унесло всех ветром, отпустило, и хорошо-то как , легко, беспамятно!
Бежит Маргарет и на бегу перечисляет книжки. Вот пригодилось ей кнгочейство ее.
- Маргарет, Маргарет... куда ни плюнь - одни Маргарет, всех не упомнишь! Сказки немецкие внучкам читала про Гензеля и Гретель да про пронырливую служаночку, как ее... "Умная Грета", вот как. Да еще старую шотландскую - про принцессу Маргарет, которую превратили в зеленого дракона... Ну да это сказки. А вот "Королева Марго"! Да про ту же королеву у немца этого, как его, "Юные годы короля Генриха Восьмого",* только там она не злосчастная красотка, а шлюха бесстыжая. Ну, одно другому не мешает. А вот еще одна Маргарита** была из благородных - рожей страшная, как смертный грех, Мужики от нее бегали, как черт от ладана, и наплевать им всем, что она умница, учтивая, ангел просто... не повезло бабе! И еще... "Прекрасная Маргарет", тот же, кто "Копи царя Соломона" написал, скучища страшная. И "Тюдоры", там леди Маргарет, мамаша короля Генриха, крутая была женщина... а. да это сериал не книжка. "Проклятые короли" - еще была одна французская королева Маргарита! Правда, ее задушили во втором томе , недолго продержалась. Маргери Тиррелл! Подходит? Тоже до конца книги не дожила. Ведьма Маграт из книг сэра Пратчетта! Эта сойдет иль как? Вроде как сказка, не поймешь, для детей или для взрослых; да я сказки не очень люблю, я все такое, историческое больше уважаю...

Маргарет тоже продержалась не очень долго. Она начала иссякать. Что за беда, вроде бы каждая вторая - Маргарет, Марго, Гретель - а вот же в голову не идет..
- Еще... Вот! Вспомнила! Маргарита Готье. Тоже скучища, только слезу выжимает. А еще... еще... Ну как же, Гретхен из Фауста! Есть еще русский роман один, про дьявола, писателя и жену инженера. "Мастер и "Маргарита" называется. Не осилила я! Хоть убей, не понимаю ни черта, кроме одного: все русские - двинутые на голову. с такими романами... Зареклась я с тех пор русские книги читать! (А если бы читала, то знала бы Маргарет про лейтенанта Риту Осянину, погибшую на карельском перешейке, но она не читала).
Ну все... нет, еще детишкам читала - Джеральд Даррелл, Моя семья и звери", там у него сестра была, Марго, дура-дурой, но забавная такая... Эй, ты, сударь любезный! Довольно с тебя иль нет? Много ли мало ли, а спасибо тебе и на том, что дал побегать напоследок!

Ларкин говорил возбужденно, запальчиво и чрезвычайно много для больного. И при этом умудрился не сказать ничего, кроме одного: "Верьте мне! верьте!" Лилиан казалось, он все время пытался удержать взгляд каждого их них, в том числе и ее собственный, будто молча спрашивал: "Ведь вы мне верите, не правда ли?"
Лилиан опустила глаза. Она верила в то, что у Ларкина не было злых намерений. Кажется, он действительно крайне простодушный и доверчивый человек. Непрактичный и неразборчивый в выборе помощников. Пусть так. Это не делало их ситуацию легче. Слишком много темных мест. Надо быть настороже... но как знать, где именно подстерегает опасность?
- Выздоравливайте, мистер Ларкин, - как можно мягче сказала она. - Я от всей души желаю Вам пересилить Вашу губительную привязанность к героину. Я видела, я знаю: это трудно, но возможно, если Вы приложите все Ваши душевные силы. Некоторые из моих знакомых с этим справились; справитесь и Вы. Надеюсь увидеть Вас в понедельник в добром здравии.
На самом деле Лилиан, желая ободрить мистера Ларкина, покривила душой: большинство известных ей любителей морфия или героина закончили скверно. А наличия у Ларкина силы воли и решимости, необходимых для борьбы с зависимостью, явно не наблюдалось. И Лилиан опасалась, что по дороге в Пуно и обратно злосчастная зависимость британца еще доставит им массу неприятностей.
***
Маска... хотела бы Лилиан лучше разбираться в археологии. С золотой пластины на нее злобно и недоверчиво уставился какой-то индейский божок. Так и сверлил ее пронзительным неподвижным взглядом. Лилиан поежилась. Откуда он у Мендосы? Сам нашел в развалинах? Отобрал у пастуха? Надо полагать, этого пастуха постигла ужасная участь...
- К сожалению, мои познания в археологии более чем поверхностны, чтобы я могла что-то сказать об этой маске, кроме одного: мне не нравится, как он на меня смотрит. Надеюсь, знатокам древней индейской культуры она расскажет о себе больше. Что Вы думаете, мистер Кревски? Мистер Джексон?
Лилиан чуть было не предложила показать маску профессору Санчесу, но тут же поняла, что это была не самая удачная идея: не наложит ли профессор руку на этот артефакт как на еще одно достояние нации? К тому же после утренних событий профессор, кажется, был не в состоянии давать консультации...
- Я тоже не откажусь от экспедиции, - сказала она, чувствуя, что сейчас переходит некую черту, после которой не сможет повернуть обратно. - Ни за что. Верить мистеру Ларкину или нет - это дело каждого из нас. Но ситуация крайне... неприятная, темная. Опасная, я согласна. Как нам защититься? Конечно, порох и свинец, как решил бы любой уважающий себя американец, и калибр побольше! - сказала Лилиан с нервным смешком. - Я и сама умею держать в руках револьвер, джентльмены! Но что еще? Что было в этой рукописи, которую Мендоса во что бы то ни стало решил не отдавать нам в руки, даже ценой своей жизни? Правду говорят - кто предупрежден, тот вооружен. О чем мы не должны были узнать?
Молва о вампирах - вздор; но не такой уж и вздор. Лилиан стеснялась сказать об этом вслух, но мумифицированный смотритель галереи, как две капли похожий на экспонаты музея, все еще стоял у нее перед глазами, и он ей не привиделся.

- Гематолог? - Вероника насупилась. Ее бурное воображение начало раскручиваться как сжатая пружина, и ничего приятного там не было. Честно говоря, она бы сама предпочла дальше не думать в этом направлении, но ей думалось. У них так и не появилось ни одной гипотезы, зачем кому-то понадобилась Мари, а потом вот еще Айса и еще один начинающий сноходец.
- Это меняет все дело. Я тут полный дилетант, пусть меня доктор Вирель поправит, если что, но кровь имеет значение, извините, мне трудно выразиться яснее. Кровь - носитель генетической информации. Наша дама сама обладает необычными способностями. Можно ли предположить, что она разыскивает людей с необычными способностями... ради их крови? Допустим, она откуда-то знала Мари, знала, что она мертва, и вдруг увидела ее на улице живую и здоровую? Каким-то странным образом победившую смерть? Нам нужно срочно связаться с этой больницей, найти в сети. Позвонить, написать. Узнать о тематике ее исследований, о ее контактах. Двадцать лет - большой срок, но быть может, кто-то помнит ее, знает, где ее сейчас можно найти. И я еще раз настоятельно предлагаю вам воспользоваться моими каналами получения информации. Что-то мне все это совсем не нравится... Ах, да. Вот что еще. Джо звонили. Кто-то устроил аварию, в которой разбились Айса - это девушка-сноходец, - пояснила она для Карины. - И еще один молодой человек, который с ней ехал, и еще шофер. Джо думает, что это тоже похищение с инсценировкой убийства. Вряд ли это совпадение.

(А к черту эти реверансы, подумала Вероника. Напишу-ка я Филу. Хотят они этого или нет, надо это дело раскручивать поскорей. Это не тот случай, когда можно ходить кругами и думать, что у нас в запасе вечность. Может, у Айсы и мальчика, который с ней ехал, этой вечности в запасе нет. Да и Мари вряд ли приятно проводит время... )

Итак, я уединилась в своем номере, пожаловавшись на головную боль, и не приняла участия в импровизированном совещании, которое устроили в баре мои спутники. Не то чтобы это было неправдой - голова у меня и вправду раскалывалась, что можно было списать на духоту и потрясение от произошедшего в музее. Главное - мне нужно было привести себя в порядок. Решиться на что-то и потом уже не отступать. Я приняла пилюли от головной боли и прилегла, положив на лоб холодное полотенце. Дело принимало странный и пугающий оборот. Каждый из нас придумал свою реалистическую версию - о преступных сообществах, неизвестных науке болезнях и наркотиках - в целях сохранности душевного равновесия, конечно. Если этого не делать и верить в каждую легенду о древних проклятиях и монстрах, порожденных народной фантазией, можно просто так взять и сойти с ума, даже не будучи археологом. Именно поэтому я всегда посмеивалась над страшным шепотом моей милой Агаты и ее подружек - этих смешных старых куриц из нашего дома в Луизиане, которым они пересказывали друг другу слухи о последних кознях какого-нибудь местного колдуна. Все эти их негритянские россказни, все обряды и гадания с их малоаппетитными подробностями - все это происходило параллельно к той плоскости, в которой протекала моя собственная жизнь, хотя не могу не признаться себе, что когда я сидела вечером у ее домика, а ветви старого вяза со свисающими с них длинными нитями мха тянулись к нам в полумраке, как огромные корявые лапы... я невольно чувствовала, что есть нечто, находящееся за пределами нашего дневного существования, во что невозможно поверить солнечным утром, но легко верится в сгущающейся тени сумерек. Так и здесь: произошло нечто, что не хотело укладываться в рациональные представления о реальности. Помню, Френсис любил повторять, что день человечества, когда оно осознало себя и написало свою историю - всего лишь ничтожно краткий миг, промельк света посреди нескончаемой ночи мифов и легенд. Френсис был склонен к своего рода поэтической меланхолии, которая, по моему мнению, плохо совмещалась с научными воззрениями и тем более занятиями. Но это как раз и привлекало меня: сознание того, что в одной метафоре может содержаться больше истины, чем в научном трактате, что есть а нашем электрифицированном мире нечто непознанное, не пронумерованное и не внесенное в каталоги.
Однако хорошо размышлять о таких вещах в своем уютном номере на пятой авеню. А если эти, с позволения сказать, мифы и легенды собираются тебя распотрошить, оставив после мумию отвратительного вида? Бррр... неужели я могу выглядеть так же? Немудрено, что профессор Деверё не выдержал такого крутого поворота, сбежал. Мне будет его не хватать. Бедный профессор. Что делает с человеком возраст. Я невольно усмехнулась. А что делать мне? Может быть, последовать его примеру, пока еще можно вернуться? Обезжиренные и обескровленные тела, бессмертные кровососы - это слишком! Глупо скрывать: мне стало немного страшно, потому что я с полной ясностью поняла, что можно и не вернуться... В конце концов, Джордж, кажется, был готов, что я сбегу обратно к нему на Манхэттен, не выдержав чрезмерного количества экзотики. Это было бы благоразумно. Моя жизнь приобрела бы определенность ...
И в этот момент я так же четко поняла, что я никуда не сбегу, хоть бы все монстры древности ополчились на нас. К черту определенность, к черту благоразумие. Если я уеду, то больше никогда - никогда! - не увижу всего, о чем мечтала всю жизнь. Мне останутся лишь унылые вечеринки высоколобых зануд. Да и Джордж, что бы он ни говорил вслух, ждет от меня совсем другого. Если я сбегу, я облажаюсь. А я ни за что не хочу облажаться, ни перед Джорджем, ни перед кем-то еще. Да и риск не так уж велик, на любого из наших джентльменов можно положиться... Пора мне присоединиться к ним, постоянно держаться в стороне - не лучший выбор, если я решила, что последую до конца.
С этими мыслями я поднялась, оделась и провела довольно много времени, накладывая макияж. Результат меня устроил. Немного бледна - румяна скроют этот недостаток. Глаза блестят немного лихорадочно. Это даже эффектно. На этот раз я не стала пренебрегать осторожностью и положила в сумочку свой револьвер - компактный маленький браунинг. Мало ли какие неожиданности ждут незадачливых исследователей. Главное - свинец и порох вполне эффективны против них.
Я спустилась вниз, но ни одного знакомого лица в баре не увидела. Мальчик у конторки передал записку, в которой сэр Генри сообщал, что все отправились в отель "Эспанья", навестить Огастеса Ларкина. Что ж, потребовать от него объяснений по поводу неразборчивости в выборе личных секретарей было вполне ожидаемым шагом.
Отель "Эспанья" был похож на старомодный провинциальный пансион, и хозяйка под стать: румяные щечки, седые кудряшки, сладкая улыбка на выцветших губах. Похожа на старенького сморщенного купидончика, и имя-то подходяще: донья Купитина. Я почувствовала, что улыбаюсь ей такой же сахарной улыбкой. Ничего похожего на склеп вампиров или что-то подобное. И никого из господ археологов в поле моего зрения.* Только я собиралась спросить забавную старушенцию о том, в каком номере остановился сеньор Огастес Ларкин и не приходили ли к нему посетители, как я увидела мистера Макмаллена - он спускался сверху, и выражение его лица было не слишком радостным.
Я подошла к нему - наверное, слишком поспешно, но мне не хотелось в этот момент думать, какое впечатление я произвожу.
- Мистер Макмаллен! Мне жаль, что я опоздала и придется мне побеспокоить Вас расспросами, к которым, судя по выражению Вашего лица, Вы не слишком расположены, но - удалось ли вам застать мистера Ларкина? Он как-то объяснил вам все эти... все, что произошло в музее?

Мартышка ломала голову над загадкой. Пан Штефан. Степаныч. Одна фигура распалась на две ипостаси. Может быть, сторож, что быо днем Штефаном, ночью становился Степанычем? Или у пана Штефана была своя теневая сторона - Степаныч? Степаныч... Сметаныч... Мартышка напряженно думала, сложив кожу на лбу в складочки.
- Пухлый, а он с нами сможет поговорить? Он сидит за воротами, а нам туда нельзя...
Мартышка тоскливо вздохнула. Да нет, ничего не выйдет. Им нельзя в подвал. Нельзя на чердак. Нельзя за ограду. Нельзя никуда.
А то можно пропасть. Вот так - совсем, взять и пропасть. Если бы Мартышка рисовала карандашами, то это было бы все равно что взять и стереть ластиком: вот была девочка, и не стало девочки, будто бы ее никогда не было.
Если только...
- Нам нужна краюха, - неуверенно говорит Мартышка. И еще более неуверенно: - Сметана, только белая.

Да, это могла бы быть история про нас, подумала Мартышка. История, которую еще никто не рассказал. не написал и не нарисовал. Она могла бы быть захватывающей, героической, полной тайн и открытий, светлой и печальной, леденящей душу - всякой, потому что ее еще не было... Пухлый говорил, Мартышка слушала краем уха, как всегда, и ее совсем не утомляло, что она его слышит и понимает. а наоборот, ей было легко оттого, что стенка. которую она воздвигла между собой и всем остальным миром, стала в направлении Пухлого чуть тоньше и прозрачней, и это было совсем не страшно...
- Но я не знаю никакого Степаныча, - тихо сказала она, как бы тоже не обращаясь лично к Пухлому. - Здесь нет Степаныча... Я никогда не видела.
Правда, а был ли в доме Степаныч-то? Или никакого Степаныча не было? Или был? Проходил неслышно коридорами Дома, пока Мартышка сидела погруженная в себя? Был совсем близко, а она не замечала? А может, днем сидел уединившись в своей сторожке, а ночью обходил дозором Дом, не позволяя ему слишком уж ,не безобразничать...
Так в сознании Мартышки возник и утвердился незримый и вездесущий Сторож Степаныч, страж и охранник Порядка. на которого можно было положиться... Она будет оставлять Степанычу маленькие подарки и просить у него помощи, когда придется путешествовать по Дому...
- Да, надо спросить у Степаныча, - сказала она уверенно. - Путь помечать можно фломастерами красным и желтым. Я унесу и никто не заметит, - сказала Мартышка вслух и ужаснулась свей преступной мысли. - Я еще думала, что если нарушить правила, то тебя могут запереть в подвале в наказание. Только надо громко кричать: "Только не в подвал! Только не в подвал! Тогда отведут обязательно в подвал...
По-видимому, Ледин утренний трюк с зеленкой оставил неизгладимый след в Мартышкиной памяти.
Намек на страшную историю про какую-то девочку не дошел до Мартышки; остановился на полпути и ждал своей минуты, когда Мартышка спросит Пухлого: "А что случилось с той девочкой?"

- Прямо напротив ресторана магазин вуду? Ну, на ловца и зверь бежит! Хотя в данном случае я даже не знаю, кто именно ловец, а кто зверь... Уверена, что стоит! Да еще как-нибудь поднажать на персонал ресторана, правда, я не знаю как. Будь мы во Сне, я бы их подвесила на дыбу и расспросила с пристрастием, пардон, месье... Грегори, они не просто симпатичную девушку похитили, они похитили сноходца, причем умершего в Яви! Я не то чтобы позиционирую себя Капитаном Очевидность, Грегори, но ты думаешь, это просто совпадение?

Коляска легко катилась по скрипучим доскам пола, но как только колеса попали на садовую дорожку, а потом коварно вильнули на траву, ехать стало значительно труднее. Мартышка была похожа на ездовую собаку, которая тянет сани, вывалив от напряжения язык и дыша паром. Не будь она Мартышкой, она бы, конечно, попросила помочь кого-нибудь посильней, хоть бы Дубину, ему такое раз плюнуть. Но она была именно Мартышкой, у которой в голове не умещались такие сложности, а умещалась только текущая задача: доехать до стола. Она доехала, молча плюхнулась на скамейку, придвинула к себе альбом и принялась рисовать, не говоря ни слова. Это потому что она устала быть вместе. Ей нужно было срочно углубиться в себя и там немножечко побыть одной. Она нырнула в тихий омут с прозрачной водой. Чужие слова доходили до нее как сквозь толщу воды - глухо, медленно и искаженно, как бы издалека, и имели к ней самое косвенное отношение. Мартышка отдыхала. Она рисовала прямых как палка мужчин в темных костюмах и почему-то старинных высоких шляпах и дам с осиной талией и взбитыми локонами. Они сидели на диванах и разговаривали, танцевали, прогуливались по саду. Дом был нарядным и новеньким, как начищенная монетка.
Дом был большим, таким большим, что не умещался у Мартышки на одном листе. В нем был первый этаж, второй...
А еще был: подвал. И еще был: забор, калитка на замке.
И там было что-то ужасно страшное - в подвале и за забором. такое стршное, что Мартышка испугалась, что она его сейчас вдруг возьмет и нарисует. Мартышкин фломастер (черный) скрипнул жалобно и остановился как вкопанный. Если бы этой был карандаш, она бы его, наверное. сломала.
Мартышка вынырнула из своего омута, испуганно помотала головой и оглядела ребят, словно пытаясь зацепиться за них. Это было новое ощущение, очень странное. Она не часто пугалась своих собственных фантазий, и обычно ей было уютно в своем мирке. Мартышке стало немного холодно, словно она стояла на ветру в одной тонкой рубашке.
- Мы туда правда пойдем?

Леди ей ничего не ответила. Мартышка подождала несколько секунд, набирая эту ледяную железную воду в окоченевшие ладони и неотрывно глядя, как она переливается через ее тоненькие костлявые пальцы, утекает в ржавый слив... Мартышка не видела, что кровь в воде - это из поцарапанной руки Леди. Она вообще ничего не видела, кроме красных капель, растворяющихся в воде. Только ее глазу видимый розоватый оттенок. А может , его и вовсе нет? Раз Леди не отвечает, значит... ничего особенного это не значит. Мартышка, не дождавшись ответа, задержала дыхание, зажмурила глаза и с каким-то остервенением погрузила лицо в ледяную воду. Как ожог. Еще раз. И еще. Теперь можно тереть лицо жестким, как наждак, серым полотенцем...
И за этим исступленным самоистязанием Мартышка проглядела уловки Леди по приобретению пузырька зеленки...
***
Мартышка умоляюще поглядела на Пухлого. Почему она так думает, что именно кровь? Да она вообще не думает, она... Как это сказать? Знает? Ну да, просто знает и все. Мартышка почувствовала, что она ужасно устала душой и телом - говорить, спрашивать, отвечать, объяснять, а главное, понимать то же, что Пухлый. Она иногда за полдня столько не говорила. Это как если бы ты немного вылезал из себя и примерял на себя чужую голову, чужие мысли, чувства. Сейчас она смутно ощущала, что Пухлый взволнован ее словами, даже напуган. Она ощущала Пухлого рядом с собой, совсем близко. И это было ужасно тяжело, почти физически. Будто она тяжелый камень несла. Мартышке захотелось немедленно стать неинтересной Пухлому, незаметной, вообще исчезнуть, чтобы отдохнуть где-то внутри себя...
- Я не вру, - ответила она Пухлому, еле ворочая языком. - Так и есть. Это... говорят. Просто говорят.
Ну да. Пухлому тоже говорят - люди. Ей говорят: ржавые краны, холодная вода, сырой кафель стен. Они ей говорят. Что тут такого?
Леди очень выручила ее. Перевела беседу на сестру Кла... Клаудию. Какое отвратительное имя. Для индюшки с длинной дряблой шеей.
- Ага, - подтвердила она. - Леди назвала Капусту Кларой. А она взбесилась и ... убежала.
Мартышка обвела взглядом окружающих. Поймут ли все, в чем здесь самое-самое? Капуста не разоралась, не выбранила их, не наказала... она попросту сбежала!
Интересно, чего она так боится?
Наверное, дело в Леди. Кто, кроме Леди, может так разговаривать с сестрами - смело, дерзко, не боясь наказания - разговаривает так, словно имеет на это право! Нет, она все-таки принцесса... Мартышка в этом окончательно убедилась. И поэтому она только кивнула, когда Леди предложила ночью организовать поход к колодцу, хотя ее желудок сжался от страха. Ничего... Рядом с Леди вообще ничего не страшно. Тем более если соблюдать правила. Идти от секретика к секретику, от пятна света к пятну света. не наступая на щели в полу... Тогда можно.

- Пойдем, - послушно сказала она, повернув голову к Леди. - Только не вдвоем, а то страшно.
Сделала паузу и предложила:
- На лужайку? - и заранее взялась за металлические ручки Лединой коляски. На лужайке скучней, чем в комнате. Но в комнате, кажется, сами стены их слушают. Там просто нельзя говорить о таком невероятном, ужасном приключении - забраться в подвал. - Или сразу туда?
Она понятия не имела, как пройти в подвал.

Мартышка выдохнула. Мартышка благодарно посмотрела на Леди. Леди приняла огонь на себя. Как она говорить умеет - как в романах: " Не правда ли", "Прекрасный день..." словно она с кружевным зонтиком гуляет среди розовых кустов. Фантазии Мартышки понеслись дальше: Леди на самом деле принцесса. Ее похитили, заколдовали и спрятали в Доме. Ее караулит злая Капуста, а чтобы Леди не убежала, у нее отрезали ногу. И никто никогда ее не найдет... От этих мыслей к сердцу Мартышки подкатила тоска и начало щипать в носу. Если бы она могла что-нибудь сделать для Леди! От резкого дребезжащего голоса Капусты Мартышка съежилась и прижала руки к ушам... она боялась громких звуков. У нее начинала лопаться голова изнутри. Еще немного, и она будет реветь в голос, истошно орать: "Капуста"! Капуста! Капуста"! и качаться из стороны в сторону. И ее обязательно накажут. Но Капуста не задержалась, вот счастье какое. Мартышка отняла руки от ушей проследила взглядом за удаляющейся мешковатой фигурой, и только тогда она исчезла в дверном проеме, тихим ненавидящим шепотом:
- Капуста... Капуста! Тухлая! Дохлая! Зеленая!
Одна Леди слышала. Это не страшно. Мартышка и Леди были на одной стороне. Марнтышка просто не могла думать иначе.
Ей надо было что-то сделать, чтобы выпустить напряжение, страх и злость. Мартышка непривычно для себя резко и крепко схватилась за торчащие черные ручки коляски Леди.
- Леди! Поехали кататься! Умываться! Я тебя довезу!
Половицы надсадно скрипели. Мартышка по привычке старалась не наступать на щели между половицами, словно оттуда сейчас высунется белесая рука и схватит ее за щиколотку. Впрочем, сейчас этого можно было не опасаться. Было утро, и коридор наполнился шагами, голосами, скрипом, топотом. Мальчишки тоже шли умываться. Шел большой коричневый Дубина, которого она слегка побаивалась - не потому, что он мог ее обидеть, он был добрый, а просто он был очень большой и сильный. Шел юркий пестрый Сорока, которого она побаивалась, потому что он был первый мастер на всякие проказы. Шел Пухлый, похожий на задумчивого розового слона. Мартышка разогналась до рискованной скорости... не врезаться бы в кого! К счастью, путь был недолог, и она свернула направо, туда, где их с Леди ждали древние унитазы с ржавыми потеками, тусклые латунные краны, холодный склизкий кафель, черная плесень по углам, раковины с присохшими шматками зубной пасты... и вода! Холодная какая! Вода, почти чистая, желтоватая и пахнущая железом, искупала все это безобразие. Надо было, стиснув зубы, плескать ее себе в лицо и до боли растираться жестким полотенцем. До ломоты в зубах и в глазах. До чистоты.

Капуста почти застала Мартышку врасплох. Мартышка не успела сесть на край стула, где раньше висела одежда, и сложить руки на коленях. Сейчас она стояла рядом с коляской Леди. Леди причесывается долго. У нее длинные ярко-рыжие волосы, в которые надо вплетать разноцветные ленточки. Это очень важно, чтобы ленточки были ярко-алые и ярко-зеленые, и чтобы они были у Леди в волосах. Это ее защищало. Мартышка не могла сказать, от кого и как именно. Знала ли об этом Леди? Мартышка не задумывалась. Наверное, знала. Иначе зачем бы ей все время вплетать в волосы яркие ленточки, плести тугие косички? Это очень трудно - заплести косички ровно и правильно, без ошибок и сбоев в плетении. Мартышкины пальцы много раз пытались заплести собственные жиденькие бесцветные волосы. У Мартышкиных пальцев это получалось плохо и некрасиво.
Мартышка исподлобья поглядела на Капусту. Капусту она не любила беспричинной нелюбовью. Капуста была не особенно вредная, не особенно злая. Она была никакая. Никакущая. Серая с прозеленью. Мартышка начала размышлять о том, что вообще зеленое - это очень красиво, если это такое зеленое - как лентиочки в Лединых волосах, как яркие зеленые Ледины глаза. И настоящая капуста, известная ей в основном по картинкам в детских книжках, тоже очень красивая - плотно-округлая со всех сторон, светло-зеленая, отливающая белым, пахнущая свежестью, пахнущая солнцем и росой. Но если эту капусту нарубить на вялые длинные полоски, а потом долго (очень долго!) их вымачивать в вонючей соленой жиже, в темноте подвала, то она становилась как раз такой - неживой, дряблой, пахнущей кислятиной, прелью и мертвечиной. Неживой. Этот запах как раз был тем же, чем был серый с прозеленью - Капустин цвет. Капуста, наверное, была немного... неживая, дохлая, в общем, и уже начала покрываться плесенью. Она, наверное, прокисла и испортилась в темноте коридоров Дома. Она изо всех сил притворялась живой, старалась, чтобы никто не заметил, а Мартышка....

Мартышка поняла, что она уже долго смотрит на Капусту в упор. И Капуста поняла, что Мартышка заметила! А то Мартышка не понимала, почему Капуста ее так боится. Конечно, она боится! Что Мартышка расскажет, что Капуста неживая и испортилась, и Капусту выбросят в помойное ведро, куда выливают помои...
Мартышка почувствовала укол вины. Капуста не виновата, что она такая вся... прокисшая. В общем, Капуста не сделала Мартышке ничего плохого - так же как и ничего хорошего. Мартышка попыталась приободрить Капусту.
- Доброе утро. Что у нас сегодня на завтрак? - спросила она, стараясь не смотреть на Капусту в упор. Боковым зрением Капуста казалась еще зеленее. Мартышка поняла, что из ее рта так и рвется: Капуста! Капуста! ой... надо молчать.

Мартышка сидела, зажав кисти рук между колен и глядя перед собой. От холодной воды у нее покраснели веки и кончик носа, и она походила на понурую белую мышь. Мартышка не глядела прямо на Леди, но боковым зрением видела поднявшийся над белым (светло-серым) изголовьем водоворот рыже-розово-зеленого. Гораздо больше всего видно, если не смотреть прямо.
Простыла? Раз Леди спросила, значит, надо что-то сказать в ответ. Мартышка принялась обдумывать - простыла она или нет. Горло не болело, нос дышал свободно... почти свободно. В нос и под веки с тихим зудением, как почти невидимая ноющая мошкара, липла тончайшая серая пелена. Наверное, поэтому Мартышке чихалось. Это все серое виновато... Только как об этом скажешь, что у нее все лицо залеплено серым? Все подумают, что это грязь, а она не грязная, она только что умывалась...
Мартышка наконец перевела взгляд на Леди и заметила, что та сидит, протянув ей руку. У Леди нет ноги. Этого не может быть, потому что Леди - как балерина. Кукла-балерина, у которой отломалась одна нога. Поэтому Леди трудно танцевать. Не то чтобы Мартышка забыла, что сама предложила ей помощь, нет, она помнила, но обдумывание своих мыслей заняло у нее какое-то время и почти все ее внимание. Вдруг Леди на нее обидится, что она обещала, а потом оставила лежать навзничь среди подушек? Надо ей объяснить...
Мысли Мартышки собрались пойти по второму кругу.
- Не простыла, - так же монотонно сказала. - Я чихаю, потому что в нос серое лезет. И в глаза. Чешется. Серое - чешется.
Надо помочь Леди подняться. Потом она, опираясь руками о кровать, сможет пересесть в коляску. Она так всегда делает. Вон коляска стоит, пустая, без Леди, подслеповато улыбается потертым коричневым дермантином сиденья,топорщится хромированными спицами колес. Коляска уродливая. Даже страшная.
Мартышка подошла к Леди, пододвинула коляску поближе к кровати, взяла ее руку своими обеими - крепко и неловко, стала тянуть на себя. Была б она ловчей, может, подхватила бы Леди под спину. Мартышка была недогадливая и тормозная. Но она старалась.

Мартышка проснулась и еще долго лежала не шевелясь и подтянув согнутые ноги к животу. Липкий серый страх окружал ее кольцом, клубился под веками. Мартышка знала, что если она будет лежать под одеялом тихо-тихо, не шевелиться, не смотреть и почти не дышать, то они ее не заметят. Хуже всего, что Мартышка не знала, кто они такие, как выглядят и как их зовут. Она даже не знала, живые они или нет. Они водились на границе сна и яви, были вездесущи и бесформенны. Они питались цветами, они их ели, переваривали и выплевывали наружу липкую серую муть, которая поднималась все выше, выше, Мартышка тонула в ней, как ни старалась, она все же не могла не дышать, поэтому они ее заметили... Скорее наружу! Мартышка одним рывком, от которого ее тщедушное тельце вздрогнуло под жидким одеялом, выпрыгнула из сна в реальность - поскорей, пока они ее не схватили! - чихнула, откинула одеяло и села на кровати.
Начинался новый день. Он был серый.
Сколько Мартышка себя помнила, здесь все было серое. Она ненавидела серый цвет, который был просто отсутствием всякого цвета. Не в последнюю очередь поэтому она обожала Леди Лаванду молчаливой неизбывной любовью, потому что Леди была вся цветная, она переливалась красками - взрывающийся огненно-рыжий, полоски алого и синего, налитый травяным соком зеленый. Мартышка затосковала сильней обычного, на минуту представив себе, как Леди заливает серая мутота...
Она, стараясь не смотреть по сторонам (потому что серые недотыкомки ютились как раз на грани бокового зрения), скованным движением сняла со стула свою аккуратно сложенную одежду. Одевшись и стала сосредоточенно драть расческой жидкие прямые волосы. Потом подобрать пластиковыми заколками свисающие пряди. Потом чистить зубы. Это было похоже на облачение в броню. Девочки должны быть аккуратными. Вот теперь у них меньше шансов ее достать.
Леди тоже проснулась. Такая же разноцветная.
- Я проснулась, - без выражения сказала Мартышка скушным голосом. Словно могло быть иначе. - Хочешь помогу. Тебе чего дать?
По-другому она просто не умела выразить, насколько она была до краев своего существа переполнена благодарности к Леди за то, что Леди есть на свете, и за то, что она не собиралась выцветать.

- Надеюсь, что они вернутся когда-нибудь, - тусклым голосом произнесла Вероника. - Я успела привязаться к обоим. Если ты их увидишь, передай, что я скучаю и что мне их не хватает.

И все-таки мы не люди. То есть пока что в целом люди, но пройдет - всего-ничего, каких-то сто-двести лет... Вероника, склонная к приступам внезапной меланхолии, нахохлилась, скукожилась и на пару минут погрузилась в раздумье. Что ж, придется пока притворяться, что люди, сберегая в себе человечность, иначе худо будет... Пока они не обнаружили, что нечеловеческое житье куда комфортней и беспроблемней. Например, тогда бы они смогли спокойно и с легкой душой встречать и отпускать друзей и любимых, и ничего, не пусто внутри и не больно... Было - ушло... и ничего... вот тебе от Нави конфетка, да и ты сам себе опора и стержень. Ни привязанностей, ни зависимостей. Хорошо быть нечеловеком!

- Я тоже не совсем поняла насчет границ. Звездолет на краю Солнечной системы фиксировали телескопы Яви. Зомби были замечены в Яви. Чего я не понимаю? Я повторяю вопрос: Явь и Навь сопрягаются нерегулярно и местами, это происходит повсеместно и всегда, эффект усиливается - что тебе известно об этом? Повторяю, по идее, этого не должно быть для большинства живущих в Яви. Такие, как мы - исключение. Мы - не люди, нам законы не писаны, мы ходим из Яви в Навь и обратно. Но остальные?

Впрочем... возможно, для остальгных звездолет был просто астероидом, а имнопланетяне и зомби... Зомби спишут на какой-нибудь неизвестыный вирус. Триллингу и так никто не верил. Инопланетяне - проудукт его больного сознания, пока не подняли по тревоге армию, НАСА, президента... кто знает, если никого не подняли, все событие так и останется неизвестным широкой общественности, а значит - несуществующим. Человеческое сознание в челом не принимает того, что не вписывается в когнитивные шаблоны.

Тем не менее, будь ее воля, она бы не полагалась на шаблонность обыденного мышления, а укрепила границы Яви и Нави и снабдила бы ее контрольно-пропускными пунктами. Это был важный вопрос.

- Значит, мы не всемогущие всезнайки, - усмехнулась Вероника . - Что ж, это даже хорошо... Думаю, что я когда-нибудь принесу ответ, но вряд ли он пригодится кому-то кроме меня. Правда, я думала, у таких как мы есть какая-то особенная роль, миссия... что-то в этом роде. Да, я тебе его непременно сообщу, когда узнаю! - она усмехнулась и отпила шампанское. Замечательная женщина была вдова Клико!
Ее приятно поражало жизнелюбие Мари, чем-то оно было сродни жизнелюбию самого Барона. Это было нечто большее, чем ординарный гедонизм. Это было что-то вроде осознанного жизненного выбора. Особенно поразительно это выглядело не в отношении новенькой Мари, которой все во Сне казалось похожим на яркую переводную картинку (Вероника вспомнила свои первые шаги в Доме Сна), а для Барона, который не растерял это самое ключевое слово за столько-то лет и веков...
Вероника посерьезнела.
- Если ты заметил, здесь кое-кого не хватает. Лис. Я сперва думала, что он отправился к тебе с известиями с Тропы, но не нашла его. Он в Яви спит не просыпаясь. Как ты думаешь, он еще... он где-то есть? Я собиралась отправиться его искать. И Гая.. ты ведь знаешь Гая? Мне не хочется думать, что с ним что-то случилось... как с доктором Гилелем.

- Тот, Кто Слышит, это очень взвешенный и правильный выбор. Скажи, каким образом вы собираетесь осуществлять наблюдение и какой канал получения информации для вас приемлем и удобен? Нуждаетесь ли вы в информационных ресурсах, накопленных землянами? Мы можем предоставить в ваше пользование виртуальные библиотеки и базы данных, если вас не останавливает сложность отделения важной для вас информации от несущественной.
(Иначе они погрязнут в рекламе стирального порошка и прокладок, мелких, грязных и вообще ложных информационных взрывах, вбросах, отбросах... а главное, чтобы они смогли сами себе ответить на вопрос - чего они, собственно, ждут от общения с людьми.)
- Ага. Кому поручим протокол вести? - фыркнула Вероника. - Грегори, ты в прошлой жизни часом не состоял в правлении жилкооператива, профсоюза, садового общества или чего-то в этом роде? Если есть конкретные предложения и свое мнение, давай его сюда. А заседать до второго пришествия внеземной цивилизации я не буду, сразу говорю.

- Я бы просто оставила его в его Убежище во Сне, - коротко сказала Вероника. Ну к чему эти ходули, право? - У каждого Сноходца оно есть. Но решать ученикам и друзьям. Доктор, я правда охотно бы на досуге подискутировала на тему природы реальности - за шампанским, устрицами и что Вы еще упоминали. Ах да, камамбер. Но мне жутко думать, что мы переходим из одного сна в другой, а Яви как таковой не существует, или она нам недоступна.. От такой мысли хочется проснуться. Хочется знать, что что-то - настоящее... Отличие в том, что Сон нам подчиняется, а истинная Явь по идее, не должна. Она - объективная реальность. Я предлагаю провести ряд экспериментов, встретившись в... том, что мы условно зовем Явью. Ложку, что ли, согнуть силой мысли....

- Я бы для начала предоставила бы им доступ к информационным ресурсам, к какой-нибудь приличной виртуальной библиотеке, что ли. Пусть познакомятся с нашей физиологией, историей, культурой, религией, философией, хоть на уровне старшей школы... может, им вовсе расхочется с нами общаться. Увидят, как мы агрессивны, властолюбивы, эгоцентричны, разрушительны - и подумают: зачем нам такое счастье. Нам, кстати, тоже интересно, как они устроены и как они транслоируют свои идеи в их "Явь". Можно во Сне специальную площадку для этого создать. Типа, "Перекресток Миров", гостиница для всех желающих. Дом Сна - для своих, Перекресток - для гостей. Это предложение, а не просто сотрясение... вакуума.

- Тот-Кто-Слышит, ты все еще слышишь меня? Спасибо, что проявили добрую волю и решили больше не вмешиваться. Вам нужно изучить нас хорошенько, не приближаясь чрезмерно. Я предлагаю создать для этого особенное место, близко к Земле, но возможно, не на самой Земле. Тот-Кто-Слышит, структура нашего мира до конца непонятна нам самим. Предположительно, существует слой, где существуют вещества, неодушевленные вещи, биологическая жизнь неразумная и разумная - мы зовем его Явью. То-Что-Есть. мир ментальный, где обитают тонкие сущности и энергии, созданный коллективным сознанием людей и других разумных существ - мы зовем его Сном, или Навью. Все-что-может-быть. Сейчас мы находимся в Нави. И предположительно существует третий слой, созданный и населенный высшими сущностями. Мир глобальных идей, высших истин, идеалов, законов, незыблемых принципов. Это Правь: То-что-должно -истинно-быть. Нам он неизвестен. Это скорей предмет веры. Как-то так... -
закончила Вероника почти в унисон с Грегори. Чтобы понять что-то самому, иногда надо сказать это вслух, объясняя другому.
- Ах, да. Бабочка - существо, но не разумное, красивое, с большими яркими крыльями, летает.
В своем развитии оно проходит стадию куколки - маленького невзрачного червячка. Грегори воспользовался метафорой - приемом иносказания, замещения предмета другим по принципу сходства. Метафора обладает познавательной силой. Мы постигаем не вполне известный нам предмет через образ другого предмета, известного нам. Это такой когнитивный прием.
- У меня к вам последний вопрос: что вы намерены делать теперь?

Глянув на Айсу повнимательней, Вероника пожимает плечами и отворачивается. Предложение Джо слишком хорошо, чтобы его выкидывать в мусорную корзину. Может, Ева согласится? Хочешь подрасти над своей немощью - начни помогать кому-то другому. По крайней мере, не так много времени останется, чтобы разглядывать свои болячки... Надо надеяться, что девочки передумают, когда поймут, что они гораздо сильнее, чем хотят казаться себе и другим. Эх, доктор, зря вы устроили такую... барокамеру, рано Вы ушли, ваши подопечные, кажется, не готовы передвигаться без ходунков. Теперь Вероника ощущает дикую благодарность к Папе Субботе, что он не цацкался с ними, а выступил прямо как завзятый дарвинист. Пинком выкинул из привычного существования. Показал, что такое страх, что такое смерть, с помощью своих фирменных примочек, на то он и Суббота. Устроил забег на выживание в направлении Дома Сна. Жестко так, будто щенков в холодную воду. Как же он был прав. Суров, но справедлив...
И еще Вероника приходит к мысли, что опять же старик Лем прав в том, что люди - существа чрезвычайно эгоцентричные и чрезвычайно одинокие. Они всегда ищут как чуда соприкосновения с другим - чтобы разбить стену своего одиночества, но на самом деле ищут отражения себя, любимого. Их редко устраивает то, что другой - слишком... другой. И все же ищут и пытаются прикоснуться, чаще безуспешно, но...
Вероника делает из этого несколько совершенно противоположных выводов. Надо об этом подумать, но после. Когда проснется.
Еще Вероника чувствует, что к ней подступает старый позабытый друг - жесткий депресняк и призрак суицида. Вероника запинывает его ботинками под кровать. Надо проснуться...

Вероника этого энтузиазма не разделяла. Они слушают вообще или что? И чем?
- Доктор, Перед тем, как сюда идти, мы говорили об этом.... Вы забыли? Астероид не из Сна. Почему Вы вообще решили, что астероид из Сна и не материален? Я чего-то не понимаю? Астероид реален и материален, сейчас он находится на периферии Солнечной системы, его можно видеть только в мощный телескоп типа Спитцера, современные космические аппараты Земли не в состоянии его достичь. Поэтому до сих пор воздействие астероида было под вопросом, Триллингу не верили. Но он приближается. На Земле - доктор, не во Сне, в Яви! - вот это она точно говорила, и кажется, дважды... - уже существуют шесть зон, где отмечали ходячих мертвецов. В Яви, доктор! На Земле! Зомби! До сих пор они не знали, что с этим делать, потому что не связывали астероид с непонятными явлениями. Но теперь, благодаря нам с Джо, ситуация изменилась. АНБ стоит на ушах, последний раз, когда я не спала, там уже прикидывали, сообщить ли президенту, поднимать ли армию, звонить ли в НАСА. Я не знаю, до чего они договорились, я сюда пошла. Я не знаю, встретят их цветами и шампанским или ракетами. Я тоже за контакт, но контакт должен быть хорошо подготовлен. Слишком много жертв уже...

Вот ты какой, доктор Гилель. Один из добровольцев Контакта. Или жертв. Но записочку-то можно было оставить девочке... на всякий случай. Дело-то рискованное. Эх...

- Айса, - говорит Вероника севшим голосом встает, подходит ближе к девушке. - Айса.
И не скажешь ничего. Разве что... Мари... у нее прекрасно работает воображение. Действительно. Может, Доктор еще может жить? Хотя бы только во Сне.
Вероника этого хочет. Очень хочет. Так же сильно, как и того чтобы увидеть Гая и Лиса. Хотя бы во Сне.
- Мари, ты молодец. Может быть...

Вероника расслабилась и села на поверхность астероида скрестив ноги. Чего только они (она) себе не намыслили. Вторжение, конспирология... Вероника уже готовилась к битвам и эпическому разрушению всего, что движется... а они всего лишь хотели пообщаться с братьями по разуму. Как умели, так и общались. В результате - смерть людей. Печально это.
А ведь они не только высокоразумны. Они высокоморальны, что среди людей не так уж часто встретишь. Им известно, что такое ответственность за свои поступки, и даже такая неуловимая субстанция, как "совесть". У многих людей начисто отсутствует, а у этих - есть.
И вот теперь они улетят, получив лишь разочарование и чувство вины. Ситуация "Эдема", только в роли незадачливых астронавтов - не земляне. Это же фиаско! Трагичное фиаско. Сколько лет люди мечтали, фантазировали, искали во Вселенной братьев по разуму! Романтики сочиняли сентиментальные романы о любви представителей разных рас. Маловеры и скептики брюзжали о том, что контакт в принципе невозможен у различных форм жизни. В страшилках на тему "война миров" и "они захватили твой мозг" тоже недостатка не было. И вот контакт, и он возможен, и Сноходцы - вот они, Сноходцы, пожалуйста, вперед! Они могут быть посредниками. Хоть какую-то пользу могут принести. Не только праздно шататься по виртуальной реальности.
- Ева, - сказала Вероника. - Может, не надо так обрубать концы. Сколько тысячелетий люди мечтали о контакте с собратьями по разуму, что же, им так и улететь? Они не хотели никому вредить. Они не виноваты, что наши представления о жизни и смерти противоположны. Они не могли знать. Как они могли это понять, пока не попробовали? У них просто не было нас. Мы можем помочь, объяснить.

- Тот, Кто Слышит, мы ценим вашу добрую волю и нежелание вредить людям, даже невольно. Но мы не понимаем, как можно поправить ситуацию. Смерть людей необратима, по крайней мере биологическая. Мы просим вас посоветоваться с нами, прежде чем что-то предпринимать. Нм тоже надо... посовещаться.
Между сноходцами не было согласия по этому сложному вопросу. Айса и Ева высказались против, она - за. Что скажут другие?
Личные вопросы Вероника оставила напоследок.

Что-то коробит неприятно. Если доктор Гилель такой добрый и мудрый, то как она мог не попрощаться с девочкой, которая его так любила, перед тем, как уйти в свою нирвану? Зачем просить инопланетян о таких вещах, если на родной Земле есть подобные практики, мог бы к каким-нибудь буддийским монахам обратиться, что ли. Пошел бы в какой-нибудь горный монастырь объединяться разумом с Великой Пустотой, переходить в эфирную форму, или что там они делают, когда "рождаются". А лучше всего, раз такой просветленный, помогать другим, вроде Айсы. Порядочные боддхисатвы так и поступали. Чего-то о своем докторе Айса не знала, подумала Вероника. И уж лучше теперь и не знать, наверное. А вообще говоря, мечта о вечном существовании и бессмертии - самая скверная и опасная в человеческой истории, кажется. Самые большие гадости делались во имя того, чтобы избежать смерти и стать бессмертным. Странно, что доктор Гилель на это повелся, раз он был мудрый... Вероника только сочувственно кивнула Айсе и, так же как Ева, молча погладила ее по плечу: держись. Что тут скажешь? Опять мелькнуло перед глазами: Гай... Лис... они тоже? Ну нет. Может, они не особенно мудрые, но у обоих со здравым смыслом все в порядке. Черт, как же не хочется думать: было....

- Попробуем им объяснить про зомби, - коротко ответила она Мари. Кажется, девушка вот-вот нащупает какую-то важную мысль... - Вообще говоря, я задавала ему конкретные вопросы, а он не ответил. Ничего, я повторю, я не гордая.

- Тот кто Слышит. Вот первая часть моей речи: Хочу понять, что вы такое и как устроена ваша жизнь. У вас есть обычные смертные существа, не обладающие развитым интеллектом, творческими способностями и способностью к принятию решений. Биологическая масса. Вы называете их Нижними. Те, кто находятся на более высокой стадии развития, перерождаются в Вечно Живущих, или Богов. Нижние почитаю Вечно Живущих как Богов и Предков. Я тебя правильно поняла? Где живут ваши Нижние? На какой планете? В каком мире? Что еще дают Нижние Богам, кроме почитания? Скажи об этом.
Вечно Живущие. Их тела мы видим перед собой. Связаны ли их сознания в одну сеть? Зачем они существуют, есть ли у них назначение? Есть ли у них обязанности по отношению к Низшим? К другим существам? Скажи об этом.
Ты сам, Тот Кто Слышит - кто есть Ты? Ты сказал: мы, Вечно Живущие, будем говорить со мной. Что это значит? Ты - общее сознание Вечно Живущих? Существо еще более высокого порядка? Есть ли у тебя тело? Можно ли тебя видеть? Скажи об этом.
- Вторая часть моей речи. Люди - один биологический вид, но они очень разные, и физически, и интеллектуально. Есть те, кто попроще, а есть одаренные, развитые и творческие, которые видят, как устроен мир, и способны создать что-то новое, изменить существующий порядок вещей. Но мы не разделяем людей на Низших и Высших, - Вероника согласно кивнула Грегори. Интересно, он думает о том, же, что она? - То есть... Разделяли в прошлом и кое-кто разделяет сейчас, но в большинстве - нет, не разделяют. Все люди смертны.* Их существование конечно, и срок жизни короток. В истории людей есть учения и предания о том, что люди, достигшие особо высокого развития, великие мудрецы и герои, изменялись, становились вечными, присоединялись к Мировому Духу, Вселенскому Разуму, Великой Пустоте, сонму Богов и так далее. Освобождались от привязанности к телу, становились бессмертными и совершенными. Даже утрачивали свою отдельную личность. Получали возможность напрямую воздействовать на устройство мира, сами становились частью основы мира. Много разных учений. Разных. Раньше обычные люди почитали богов, предков и святых, приносили им жертвы, молились, просили дать им то, что им нужно. Сейчас многие думают, что Богов не существует. У нас так.

- Какова цель вашего путешествия в космосе? Вы летите, чтобы помогать родиться тем, кто до этого дорос? Или вы ищете себе новых Нижних? Или что-то другое?

(Прямо как в опроснике: укажите: а, б, другое... тьфу.)
Иссякнув от умственного напряжения и работы речевого аппарата, Вероника умолкла. Вопрос о том, какого черта они плодят зомби, она решила оставить на следующий раунд переговоров. Пока надо попробовать понять, с какой стены этот паук. Но ей все больше кажется: они пришли с миссией всех облагодетельствовать, и сами в это верят.
Интересно, умеют ли они лгать?
-

- Это совсем не нужно, - отвечает Вероника на вопрос о лжи и задумывается. Берет паузу. Ее мысли текут неотчетливо, немного хаотично: крупными сгустками, картинами, кадрами кинохроники, эмоциями. Вряд ли из этого потока родится оформленное сообщение... Может быть, они это слышат, но может быть, и нет...
Краем уха Вероника слышит "Мы сами разберемся!"
Это все так. Мы свободны. Мы не стадо. Только... что-то плохо мы сами разбираемся, люди, вы не находите?
Смотрите, как мы разбираемся. Пробежимся по нашей истории. Куда не ткни, мы встречаем мелкие островки относительного благополучия и равновесия, тонущие в океане страданий. Постоянные войны, большие и маленькие. Массовые убийства и разрушения, уничтожение всех достижений культуры, утрата человечности. Голод, эпидемии, экономические кризисы, время от времени сотрясающие целые страны. Социальное неравенство: бесстыдное неограниченное потребление и на другом полюсе - безнадежная, отупляющая нищета. Бессмысленная и беспощадная борьба за ресурсы и власть - отдельных индивидов, групп, сообществ, структур, систем; маленьких царьков и глобальных корпораций. Изматывающая гонка вооружений. А главное, нависшая угроза ядерной катастрофы, когда живые позавидуют мертвым...

И рядом - представьте себе только - никаких войн, никаких страданий. Никакие кризисы и конфликты не сотрясают несчастную планету. Ресурсы распределяются разумно, никто не голодает. Кто может - делает больше. Кто не может - делает, что ему по силам. От каждого по способностям, каждому по потребностям, социализм на марше. Всеобщее благоденствие. А самое главное - все избавлены от дикой и бессмысленной конкуренции государств, систем, гонки вооружений, войны спецслужб. Все навсегда застрахованы от перспективы ядерной войны. Сладкое слово "свобода", конечно, из обихода исчезнет навсегда.
Мы правда считаем, что человек без свободы немыслим, да? Люди всегда использовали ее себе во зло. При этом всегда клялись, что они без свободы жить не могут. Именно так: они ею всегда зло-употребляли. Совсем как в притче: только что освободившийся раб бежит на рынок покупать себе раба. Это пустое слово, инструмент, чтобы захватить себе власти побольше и придавить соседа.
Может, она на самом деле не нужна? Она из идеала превратилась в источник страданий или средство причинения страданий. Вместо: дисциплина, иерархия, самоограничение, подчинение общему порядку. Может, лучше, когда есть координационный центр, осуществляющий общее планирование. Такое модернизированное конфуцианство.
Да не примут земляне такой порядок. . Одни не пожелают превратиться в послушное управляемое стадо. Точнее, не пожелают осознать, что они и так управляемое стадо... Другие не захотят делиться властью, делегировать ее каким-то вечно спящим бессмертным дядям...
Стоп. Вероника - не просто член группы праздношатающихся разгильдяев. Она, между прочим, на службе. Забыла? Она может своим боссам такую плюшку прямо на блюдечке преподнести! Спать, грезить и транслировать в массы директивы Всемирного Правительства! Она действительно этого хотела бы? Или самой стать...
Вероника сжала лоб ладонями. Стоп! Стоп! Что-то она слишком громко думает.

- Тот Кто Слушает. Я кое-чего не понимаю в вашем мире. Как у вас решается проблема личного выбора и принятия решений теми, кого вы называет Нижними? Они делегировали вам право управлять собой по своему желанию или по принуждению? Если ваши Нижние полностью управляются Вечными, то откуда у них может развиться способность к самостоятельному мышлению и творчеству? Развитие предполагает достаточно большую степень личной свободы. Зачем развиваться тем, кто полностью доволен своей жизнью под вашим мудрым руководством?
- Теперь о нас. Я уверена, что человечество в целом вряд ли примет такой порядок, когда души Вечных и Бессмертных управляют смертными людьми. Люди не будут подчиняться, не захотят делегировать Вечным и Бессмертным право управлять ими. Большинство из них дорожит возможностью самостоятельно принимать решения, хотя часть такая возможность - всего лишь иллюзия. Люди называют это свободой. Те, кто в человеческом обществе принимают решения и управляют, вряд ли готовы "родиться" в вашем понимании, но они не захотят передать тем, кто готов, свою власть, которую и так имеют.
Далее: как вы осуществляли контакт и каков был результат вашего контакта с землянами? По моим сведениям, шесть участков земной поверхности подверглись облучению, и там появились люди, чьи тела подверглись разложению... прекращению гомеостаза, как вы сказали, и лишенные самостоятельного сознания, в них осталась лишь псевдожизнь, остаточные навыки движения и сознания, и то у немногих. Боюсь, что они не родились, а умерли истинной смертью, телом и душой; подверглись распаду. Это и был результат контакта? Это действительно наносит вред. Вы правильно сделали, что прекратили это. Скажи, неужели не нашлось никого из землян, кто захотел и сумел бы родиться? Доктор который хотел родиться - он сказал, зачем он это делает? Чего он хотел, родившись?

Голос инопланетянина меняется. Веронику охватывает нехорошее предчувствие. Тревога. Что-то пошло не так?
- То, что люди обычно называют смертью - это смерть физическая, смерть тела, прекращение гомеостаза, да. Не смерть души, то есть нематериальной составляющей человека. Многие считают, что это не конец существования, что смерть тела - это лишь начало нового существования. Ты это имел в виду, говоря о рождении? Родиться для жизни вечной? Для вечности? Кстати, некоторые из нас имеют вполне живые тела, в которые мы можем вернуться, если захотим.

Жизнь Элоизы дважды разламывалась на "до" и "после". В первый раз - когда она из любимицы-баловницы, почти такой вот, как Лиодамия, вдруг превратилась в сиротку, брошенку, замарашку. Она не верила, никак в толк взять не могла: что это все, как это? Все развалилось на тысячу разрозненных кусков, мы стали жить в другом мире, девочка, по другим правилам. Она никак не могла смириться, сжав маленькое сердце в кулак, пыталась поддерживать весь их старый уклад , чтобы все было как всегда, как раньше, когда мы были все вместе и счастливы. Ведь счастье и сама нехитрая жизнь теплого дома складывается из мелочей. Утром - целуешь папу обязательно в лоб, посередине бровей, маму - в родимое пятнышко над верхней губой. Обегаещь весь дом, здороваясь с мамой-папой, любимыми слугами, собаками, лошадьми, щеглами и чижами в клетках, цветами в саду. Цветы в вазе, их надо поменять. Обязательная припрятанная за завтраком печенька, шутливая кража, шутливый выговор. Песни, мы их поем вместе, вот мамина лютня, а вот флейта. Книги, мы всегда по вечерам читаем длинные истории о рыцарях и принцессах. Маленькие привычки, повседневные ритуалы. Счастье. Детство. Нет его. Есть неряшливый мужчина с мутно-добрым ускользающим взглядом (он с тех пор всегда смотрел в сторону, и надо теперь уж признать, что тогда он умер по-настоящему, душой) и чужая холодная женщина рядом, и грязная холодная вода, и вечная грязь, которую ей надо тереть, тереть... Она, Элоиза, была слишком мала, чтобы изменить обратно весь мир, который стал другим. Мир большой, а она - гораздо меньше. Ей ничего не изменить. Она сама менялась, приспосабливалась, пряталась, чтобы однажды, вырвавшись....
И второй раз все разломилось, когда очнулась в зале, полном гнили, и смертного ужаса, и колдовства, и непонятного, беспричинного Зла в чистом виде. Это снова был другой мир, и другие правила. В нем была магия, было предначертанное, неживое оживало. Последнее Элоизе принять было несложно. Она никогда не была слишком религиозна. Зато в детстве, мучаясь одиночеством, частенько говорила с огнем в очаге, с утварью, с цветами и деревьями. Там были злые черные тени, крадущиеся по стенам... и фея-крестная там была! Она превращала тыкву в карету, а мышей - в коней, а ей дарила голубое платье и хрустальные туфельки. Чего только маленькая замарашка не придумает, чтобы утешить себя. Маленькая девочка в очень взрослом мире, где звук церковного колокола гнал фантазии прочь. Теперь, казалось, мир снова впал в детство, а детство жестоко, и правила там действовали простые и жестокие - правила настоящей , непричесанной и неприглаженной сказки: хочешь получить - отдай, хочешь обрести - пожертвуй. Грехи предков ложатся на потомков в виде заклятий и проклятий. Есть у тебя предназначение - так исполняй его. Чем выше твоя судьба, тем тяжелей твои испытания. Возможно, это правильно.
И опять она слишком мала, чтобы сказать такому миру: нет, тебя мне не надо, я буду жить иначе , по другим правилам. Аурелия, наверное, тоже пыталась . Жертва обстоятельств...

Поэтому она и предложила лекарке себя, быстро, почти без рассуждений. Даже не успела подумать, как это будет страшно и больно, когда вынимают глаз, и как скверно все же она будет выглядеть с пустой глазницей, как у Эрны. Чем больше думаешь о таком - начинаешь себя забалтывать, вертеть все в одну сторону, в другую сторону - тем меньше решимость. Жизнь человека, тем более такого хорошего, как Аурелия, стоит очень дорого, одного глаза уж точно стоит! Даже двух!
На самом деле... она боялась, что это сделает Кристиан. Он взял на себя ответственность за всех, он начал спасать Аурелию, а не такой он человек, чтобы отступиться на полпути!
Но Кристиан решил иначе. Слушая Кристиана, Элоиза обмирала от его дерзости. Он не желал играть по этим правилам. Он утверждал: никто платить не будет. Никаких жертв. Мы вибираем мир, созданный человеческим разумом и верой! И столько решимости в нем было, столько воли, что казалось, легенда дрогнет и склонится!
Она действительно склонилась - не легенда, а сама Элоиза. Умоляюще стиснула руки на груди, мотнула головой: "Нет... не надо..." - но когда Кристан позвал: "Элоиза!" - без единого слова подошла и молча стала рядом, не стала спорить. Глаз останется с ней, все-таки невольно облегчение она почувствовала... и вину за что-то. Аурелия больше не истекала кровью, она спала и видела сны. Элоизе казалось, она даже улыбается .
И Эрна тоже склонилась перед чужой силой и решимостью. А может быть, она тоже видела в этом предназначение - свое собственное? Нам всем придется туго, если открыть дверь, куда же ты пошла? Оно тебя растерзает! Кто знает - вышла, и нет ее... Элоиза только шепнула вслед: "Спасибо..." Нет, сила Эрны могла быть дикой и необузданной, как и ее крутой и резкий нрав, но, но, но не надо ее называть злом.
Элоиза взглянула на Кристиана обеими глазами. Он сумел переломить все по своему желанию! Она была ему благодарна... может быть, он сейчас ради нее ужасный выбор сделал!
- Она не зло! Она правда хотела помочь, - сбивчивым полушепотом проговорила она. - Как умела. Она старается, не жалеет себя, это же видно... А глаз - это было частью цены, чтобы получить, надо отдать... просто ей надо было это сказать нам с самого начала... но все равно - спасибо! я хотела сказать... что может быть, ты прав. Конечно, прав. Не надо подчиняться им так... беспрекословно, мы должны оставаться теми, кто мы есть, но... как же все изменилось...
И окончательно смутившись от того, что мысли и чувства никак не хотели укладываться в слова, Элоиза закрыла лицо руками, унимая собственную душевную сумятицу, и краем уха услышала: "Проснитесь, Ваше Высочество!" - и звук такой: Хрясь!" - будто шваркнули чем-то мокрым, и отняла ладони от лица как раз, чтобы увидеть, как Оскар будит принцессу.
Ну это вообще было... за гранью добра и зла. Пускай Лиодамия не проявляла стоицизма и высоты духа, какой подобает демонстрировать принцессе инкогнито и изгнании. Рыцарь в сияющих доспехах вел себя прямо как оборзевший хулиганистый поваренок на кухне, и скажи Элоиза сейчас: "Вам, сударь, надлежит достойно и подобающим образом обращаться с дамой в беспомощном состоянии, тем более августейшей особой", - так ведь до него, оборзевшего поваренка, не дойдет! Элоиза вскипела, и все эти ужасы, жертвы, утраты, вот это выразилось в том, что она метнулась к рыцарю и изо всех сил толкнула его обеими руками в грудь, ушибив пальцы о его стальную кирасу.
- Да как ты смеешь! - крикнула она, перейдя сразу на "ты" и забыв о том, что они должны вести себя тихо и спокойно, чтобы лес не рассердился еще сильней. - Не смей ее обижать! Она же девочка! И еще без чувств! Она слабая, ну и что, она вообще не обязана быть сильной, раз ее отец не научил! А ты - рыцарь, над девчонками издеваешься! Стыдно!
А теперь, если уж быть последовательной и ждать от храмовника реакции, как от кухаркина сына, она имела шанс получить "леща", или "в бубен", или "по кумполу". Кочерга, мельком подумала она. Тут должна быть кочерга у печки. Тьфу. Что на нее нашло, какой позор. Возьми себя в руки, баронесса фон Визен!

- Спасибо, - ответила пришельцу, или пришельцам, Вероника без тени иронии. С их точки зрения - это земляне были гостями на территории астероида, и они были вполне доброжелательно настроены. Вероника не уловила ни тени агрессии или высокомерия чужаков, воспринимающих землян чем-то вроде инфузорий или подопытных мышей.
- Кажется, они искренне уверены, что причиняют нам добро и наносят пользу, - пробормотала она вслух.
- Я была бы рада взаимно сказать вам: Добро пожаловать в Солнечную систему! Добро пожаловать в Сон! Но воздействие, которое вы невольно или намеренно оказываете на обитателей планеты Земля, приносит им вред. Делает их мертвыми, с нашей точки зрения. У людей нарушается естественный обмен веществ, они становятся похожи на тела, подвергшиеся разложению. Они не могут адекватно передвигаться, говорить и действовать. У подавляющего большинства из них нарушщена функция самостоятельного мышления и речи, а также, насколько мне известно, индивидуальная воля и спорсобность к принятию решений. Мы таких индивидов называем "зомби" и не можем считать полноценными людьми. Вы знаете об этом? Мне кажется, вы не имели цели причинять им вред. Вы это называется "родиться"? Зачем вы "помогаете родиться" тем, кто этого не просит? Мы тоже хотим знать о вас больше, чтобы избегнуть непонимания. Может быть, нам будет удобней общаться, если вы явитесь в материальной форме? Можно вас увидеть?

Элоиза шла, держась за руку Кристиана, стараясь не спотыкаться. Она не заметила, что паренек отстал. Конечно, он испугался. Каждый бы на его месте испугался. Элоиза знает, как это бывает: ноги делаются как ватные, тело не слушается, голоса нет, и даже не крикнуть: "Помогите!" Надо просто вернуться, взять его за руку и привести сюда, где свет и тепло. Надо выйти, быстро, на одну минуточку, пока не "началось". Вот сейчас. Взять и выйти. Если быстро, то все ничего. Оно слишком большое, оно не успеет.
Элоиза закусила губу и собралась, решаясь - на грани движения уже, вот сорвется с места и пойдет. И тут "началось". Оно было большое. Слишком большое, нечеловечески огромное. И невидимое, что было страшнее всего. Грохот и треск, слабый человеческий крик был бы в нем не слышен. Элоизу парализовало страхом, придавило к полу. Она на себя орала молча - ну давай же, пошла, дрянь, мерзавка! Пошла! Почему он не кричит? Подумать даже нельзя, что оно сейчас с ним делает... вот прямо сейчас, пока она стоит, безобразно раскрыв рот в беззвучном крике, оно что-то ужасное с ним делает. А он не кричит... Это не может так долго продолжаться!
Лекарка что-то говорила. Элоиза отняла руки от ушей - оказалось, она стояла, зажав уши ладонями. Может, он и кричал - она не слышала. Все уже. Можно никуда не идти. До сих пор она бы, наверное, себя ни в чем серьезном не упрекнула. А теперь ей тащить это до конца жизни. Элоиза даже не запомнила, как его звали.
***
Элоиза невольно моргнула. Окинула взглядом группу подростков и одного взрослого мужчину, взгляд ее задержался на Кристиане.
- Возьми мой, - Элоиза услышала свой голос как бы со стороны. - Смотри, он голубой и красивый, тебе понравится. Папа умер и не сможет ответить перед тобой. Но мой глаз тоже недешево стоит. Прежде чем ты упадешь, ты должна нам еще рассказать, как одолеть эту ведьму. Ты сама сказала, она - зло и вернется. Нам надо ее... ты понимаешь, да? Кто еще может это знать, как не ты?
Я живучая, думала Элоиза, стараясь не глядеть на Кристиана. Я низкая и живучая. Я еще и не такое переживу. Я буду некрасивая. Ну и что. И ничего.

Вероника... точней, что-то внутри Вероники невольно ойкнуло и попятилось. Первое автоматическое движение - выкинуть "это" из себя. Но ты звала - оно пришло. Ощущение... приятно и мерзко одновременно. И не можешь отказаться. Расслабиться и получить удовольствие... Есть в этом что-то эротичное.
"Вот что называется "е..ть мозги", а мы-то и не знали", - подумала Вероника очень громко. Как оказалось, она сказала это вслух. И тут же извинилась.

"Кто оно, моя Радосссть?"
"Ты задаешь очень сложный вопрос, " - подумала она в ответ вопрошающему, сосредоточившись на этом "нечто", ковыряюшем ее мозг. - "Трудно так сразу взять и определить себя. Дай-ка подумать."
Вероника взяла паузу. Внешне это выразилось в том, что она поднялась повыше и полетела туда, где собралось большинство - у сотворенного люка. Как раз сюда же прибыли Мари и Ален. Все в сборе.
Даже если ты отвечаешь искренне и не пытаешься врать в уме - как ответить на вопрос "что ты такое?"
"Я Вероника". "Я человек". "Я женщина". "Я сотрудник АНБ". "Я считаю себя в целом неплохим человеком, хотя бываю порядочной стервой" "Я житель Сна и дочь Бароны Субботы." "Я считаю себя Хранителем Сна", - и еще много-много утверждений , каждое из которых будет правдивым - и не будет иметь смысла, потому что ни одно из них не вмещает целиком ее "я".
Пожалуй, в настоящую минуту она выступает как Хранитель и Защитник. Слишком громко. "Я" не любит ходули.

Вилять и хитрить сейчас не было ни смысла, ни возможности. Но и открывать свое сознание не хотелось бы перед этим... чем? На, кушай мой мозг. Как же, щас. Вероника сосредоточилось и возвела внутри себя такой брандмауэр. Файерволл. Вероника не владела психотехниками. Она как умела представила себе стеночку. Прозрачненькую, даже эластичную, но прочную. Будем вести переговоры из-за забора.

Я называюсь Никто; мне такое название дали Мать и отец, и товарищи так все меня величают»

- Друзья, - сказала она, обозрев сквозь отверстие начинку звездолета и сделав выводы. - Вряд ли это космический корабль в нашем понимании этого слова. Если у него есть или была команда, то вся она выпотрошена и растянута в этих каменных гробиках. А то, с чем мы имеем дело, больше всего похоже на взбесившийся бортовой компьютер, если оно внутри - или коллективный разум. Улей. Рой. Тогда он может находиться где угодно. Вот первые идеи, других пока нет. Короче, надо с ним аккуратно общаться и беречь свой индивидуальный мозг. Вон Триллинг пообщался и помер. Оно спрашивает, что мы такое. Вы тоже к нему подключились или я одна на связи?

Вероника опять сосредоточилась и выглянула из-за своего ментального "заборчика". Потянулась сознанием к "сущности", будем звать ее "Оуамуамуа" для краткости.

- Самым правильным будет ответ: я виртуальная проекция разумного индивида. Можешь кратко называть меня "Вера". Имею доступ к коллективной виртуальной реальности, которую мы называем "Сон". Ты вторгся в нее. Что такое ты? Какую цель ты ставишь, изменяя эту реальность?
И Вероника совершила безрассудную вылазку на территорию врага: попыталась влезть в сознание "собеседника" . Чтобы удовольствие было взаимным!

- Друзья, - слышат ее голос те, кто в шлемах. - Я что-то почувствовала. Эта тушка - вроде прибора, воспринимающего внешние воздействия, раздражения, или что-то вроде органа чувств, как хотите. Оно воспринимает, а нити по углам передают восприятия куда-то внутрь, там информация обрабатывается. По крайней мере, пока это самое правдоподобное предположение. Сухой остаток: наше присутствие кто-то заметил. Думаю, скоро придет ответ, нам лучше быть наготове. Давайте не разбредаться слишком далеко. Что там у вас? Удалось продырявить эту штуку?

Продолжая рефлексию на тему Лема, размышляла Вероника, человек - а они все пока что оставались людьми по своим базовым свойствам думать, принимать решения и совершать поступки - человек - чрезвычайно эгоцентричное существо. Оно ищет во внешнем мире отклика, реакции на себя любимого. И в своей массе в принципе не способен воспринимать что-то существенно отличное от него самого и от его знания о мире. Нам легче представить себе каких-нибудь эльфов на звездолетах, чем вообще небелковую форму жизни. Отчего они решили, что "пришельцы" подобны гуманоидам? Или вообще имеют материальную форму? Или что их разум похож на человеческий? Опять этот синдром "Эдема"...
Но Вероника была тем кем была. Человеком. И пока что менять это не собиралась. И в ее распоряжении были ресурсы, свойственные человеческой природе, хотя и выходящие за рамки обычных человеческих возможностей. Она снова дотронулась до тушки рукой, пихнула ее посильней носком ботинка.

- Ясно, глазастик. Ты передаешь информацию. Тогда продолжаем. Может быть, меня кто-то слышит и даже понимает. Нужно встретиться и пообщаться. Мы хотим понять, что вам на Земле нужно. Мы не собираемся проявлять агрессию.
И добавила:
- Пока не собираемся.
Врать смысла не имело, если существо могло улавливать не только присутствие, но и эмоции с намерениями, и мало ли что еще. Все что угодно.

- Для захоронения помещение великоватое, - цинично комментирует Вероника. - Для каюты экипажа - обстановочка слишком... минималистическая.
Можно только гадать, что это такое. Внешне напоминает фигуру Ждуна. Пленник. Приманка для любителей освобождать пленников. Член экипажа. Источник энергии. Источник питания. Наказание за провинность. Солнечные ванны. Непонятный ритуал. Вероника вспоминает "Эдем" Станислава Лема. Когда-то "Эдем" предстал перед ней не изысканной интеллектуальной игрой, до которой охоч был иронический поляк, а обдал холодным ужасом, пробирающим до печенок, а все из-за мозголомного и реалистического до жути ощущения чужого, в принципе недоступного пониманию среднестатистического гуманоида. Ужас непонимаемости. Но здесь, в данном конкретном случае, Вероника намерена разобраться. Пока очень мало информации.
Инетресно, что внутри. Кто внутри. Веронике приходит в голову мысль, что может быть, "внутри"никого и нет, а все кто есть - все снаружи.
Вот тут возникает повод полетать. Не забавы для, а ради пользы дела. Подошвы скафандра Вероники отрываются от каменного пола, она медленно плывет в пространстве и зависает над "ждуном", так она его уже окрестила, держа его под лучом фонаря.
- Интересно, а в других дырках такие же как этот? Если все одного вида, то больше вероятности, что это и есть члены экипажа. Я слетаю, загляну в соседние камеры, а вы пока не тыкайте его без меня, ладно? Может, он не окончательно мертвый?

- Не надо! - страшным шепотом прошептала Элоиза в сторону Гвинивел. Если эти духи такие сердитые... а еще хуже, меч соскочив с корня, вполне мог воткнуться в ногу Оскара, что увеличило бы число лечимых, а имя "Оскар" лесной колдунье вряд бы подошло.
Сама Элоиза стояла как вкопанная там, где им было велено стоять. Принцесса даже ее успела немного утомить. При всем сочувствии к ней, неужели так трудно понять, что все изменилось, совсем все, и нет больше ничего: ни замка, ни отца-короля, ни слуг, ни нарядов, ни вкусняшек, зато есть магия... да есть! Обморок принцессы, впрочем, свидетельствовал о том, что ее сознание наконец начало как-то взаимодействовать с новой реальностью.
Некоторым на это нужно время.Ничего, полежит, а потом очнется. Так даже лучше: капризная девица не будет зря сердить лесную ведьму своими раздраженными выкриками.

Лекарка, хоть и не желала им зла, пугала своей необычной внешностью и странными способностями. Элоиза вспомнила старые байки, слышанные от кухарок, которыми те развлекали друг дружку за долгими скучными занятиями вроде лущения бобов: давным-давно, когда бродячие монахи еще не принесли сюда Креста и Священного Писания, жили в лесах дикие и опасные колдуны, которые брали силу от воды, земли и деревьев. Вот такие, совсем дикие! Конечно, они были язычники! Они носили шкуры, говорили с животными и травами, заставляли деревья ходить, а зверей - повиноваться себе. Говорят, они могли принимать звериный облик. Говорят, они клали человека в котел, варили его мясо, складывали косточки, и вот! - мертвец вставал живым... Потом пришли священники и Святой водой и молитвой, огнем и мечом прогнали дикарей в леса, да там они и и сгинули, навсегда, и не осталось от них ничего... И поделом им, язычникам! Совсем низко пала Элоиза, раз слушала россказни служанок на кухне - и даже верила. Но это все было давным-давно! А женщина носила, пускай потрепанное, но все же платье горожанки, значит, когда-то была обычной женщиной, может быть, дочерью или женой мастерового или торговца средней руки, и в церковь ходила, конечно... Любопытство сгубило кошку, говорят. Элоизу так и распирало. Как она стала тем, кем явилась им сейчас? вот загадка! Интересно, как она дошла до жизни такой! А зачем ей все время менять имена?
А кем будет сама Элоиза, когда ее бальные туфельки порвутся, а платье обтреплется о кусты и камни? Вот вопрос гораздо интересней... И ответа, главное, нет.
- А что будет с Аурелией, когда у нее заберут имя? - спросила она, опять шепотом. - Неужели она останется совсем без имени или старое ведьмино возьмет?
Как будто имя - это старое платье, которое можно донашивать за прежним владельцем. Элоиза совсем не представляла Аурелию с именем "Эрна". Оно ей совсем не подходило. Аурелия не могла быть никем, кроме Аурелии...

Вероника даже слова такого не знала: баротравма.
- Не уверена, - коротко ответила она Еве. Ее познания в воздействии вакуума на организм не простирались так далеко, как у этой псевдомалышки. - Но это непохоже на вакуум, и я ничем кроме отравления не могу объяснить...
Объяснять не пришлось.
Джо сама открыла шлем и весело рассмеялась. Вероника уронила на пол кислородную маску, или что там у нее получилось. Вдохнула. Выдохнула.

Получатели: .
И двинула прямым справа Джо прямо в открытое забрало шлема. От всей щедрой души.
- Какого... Если ты, сцукоблять, еще раз попробуешь так пошутить... Может, мы сюда развлекаться пришли? Будешь взаправду умирать - на помощь не зови!
Она была зла как сатана. А доктор развлекался. Сговорились они, что ли, мать их за ногу?

Элоиза скомкала ненужный плащ и держала его, крепко прижав к животу обеими руками. Она вдруг осознала, что означал недоуменный взор Кристиана и что она - такая, какая есть. Вредная Тильда все-таки добилась своего: утонченность Элоизиной натуры, возвышенность чувств и все прочие атрибуты барышни из хорошей семьи сгорели в кухонной печи, улетучились в каминную труду, были выплеснуты с помоями в выгребную яму. Она все может, не только воспользоваться кошельком и плащом покойника. Она может зарезать курицу для обеденной похлебки и не поморщиться. Человека, наверное, не сможет, а курицу - пожалуйста. Она может танцевать в обнимку со шваброй и плакать, наверное, разве что шинкуя лук. Она живучая как кошка, и не брезгливая, и не благородная... и с этим уже не справиться даже с помощью. голубого бального платья, и даже поцелуй Кристиана ничего не изменит...

И вот от этого и следует ей теперь плясать - и не питать лишних иллюзий, чтобы не было потом горько и обидно.
Элоиза придвинулась поближе к принцессе, то ли затем, чтобы ее опять утешить, хотя Лиодамия вроде бы справилась с первым шоком и держала себя в руках, то ли для того, чтобы ее защитить, хотя она не знала, чего все-таки ждать от незнакомца.
Десять лет. Боже мой, целых десять лет. Вот что означал этот ужасный сон. Они действительно мертвы - для всего остального мира. И наверное, пока им стоит оставаться мертвыми.
- Да, Ваше Высочество, колдовство действительно было, хоть в книжках об этом не пишут. И ведьмы бывают, очень сильные и очень злые, - говорила она, поспешая за летописцем и Кристианом.
- Мы проспали десять лет. Скажите, Аиир, что творится в мире? Не началась ли опять война с Вейлоном? Кто на троне Ниссалона? И ради чего... то есть, почему Вы принимаете в нас участие? Чего Вы хотите?
Элоиза только надеялась, что принцесса сумеет стоически перенести все новости, которые им предстоит услышать. Вряд ли что-то приятное для всех, и в особенности для дочери Брона Радостного.

- Джо, я больше не могу, - взмолилась Вероника, в список достоинств которой терпение не входило. - Во-первых, я уже сто лет как морально и физически готова стартовать, ситуация и задача давно и кристально ясны, мы битый час топчемся на месте и жуем резину без надобности, чего еще оттягивать, я не понимаю , это просто издевательство над свободным духом чистого авантюризма. Во-вторых, ты не можешь так просто взять и оставить меня потеть в этом скафандре. Я потею, и это отвратительно. И в -третьих... доктор поручил мне сигналить ракетами. Давай я тоже, а? В случае чего быстренько телепортируемся обратно.
Она немного валяла дурака, это точно. Но перспектива еще сидеть у открытой двери и ждать черт-те чего... о нет.
- Ну-ну, не надо меряться интеллектом и прочими достоинствами, - примирительно сказала Вероника. - Если припечет, я уверена, Грег быстренько возьмет ноги в руки и будет действовать быстро и верно.... Ну что, я с тобой иду, Джо?

Элоиза задыхаясь, кинулась бежать, и ее не терзали ни чувство вины, ни ужас при виде падающих с грохотом каменных глыб; она просто бежала... То есть она старалась бежать, но ноги предательски отказались служить. Элоизу подхватили сильные руки Кристиана, она зажмурила глаза, судорожно обняла его и только повторяла про себя: "Пожалуйста... пожалуйста..." Пожалуйста, пусть мы останемся живы! Никаких мыслей, только стук сердца в ушах - даже не поймешь, чье это сердце... Сейчас... они умрут вместе или останутся жить. И потом она стояла, прижав ладони к щекам, и молча смотрела, как рушится и гибнет все, что составляло средоточие королевства, гибнут чьи-то отцы, братья и друзья... и просто гибнут люди, которые не сделали ничего плохого ни одному из них. И это все потому, что они приняли неверное решение. Совершили ошибку. Недооценили свою противницу. Элоиза никогда бы раньше не подумала, что ошибка, просто ошибка безо всякого злого умысла, могла стоить так дорого. И это она сама вызвалась пойти в башню вместе с Кристианом и Аурелией, так бездумно-легкомысленно, уверенная, что они так хорошо все придумали, и теперь уж точно все получится как надо... А теперь она не может никому посмотреть в глаза из-за тяжкого чувства вины. Как она смела радоваться? Чего теперь стоит эта радость, похожая на мотылька, порхающего над полыхающим пламенем? Элоизе казалось, что от нее осталась пустая оболочка, а все остальное - там, под развалинами. Больно дышать, душа страдает и болит, физически болит. А что же должны чувствовать Кристан и Аурелия? Молодой герцог и дочь мудреца, ставшая вместилищем зла против воли? Двое, которые несли груз ответственности - гораздо более тяжкий, чем она?
- Мы все виноваты, - тихо говорит Элоиза, глядя на них обоих.
- Не ты, - говорит она сразу каждому из них. - Мы тоже. Мы вместе. Не надо...
Не надо никого жечь, - хочет она сказать, не надо охоты. Ведьма просто покинет тело Аурелии, выберет кого-нибудь еще. Исступление Оскара ее пугает. Сколько невинных женщин погибнет, а Ведьма будет только радоваться. Но Элоизе остается лишь смотреть, как Аурелия самоотверженно проносит себя в жертву, и чувствовать, как душа болит все больше и больше, хотя больше, кажется, уже некуда. Что бы она сделала на месте Аурелии? Наверное, то же самое, другого выхода просто не было...
- Да, спаси ее, помоги... - говорит она вслед Вертрану, не трогаясь с места. У Аурелии, наверное, больше прав на... на то, чтобы быть спасенной.
Душа Элоизы, наверное, не знала, что болеть сильней уже нельзя, или этого не знала сама Элоиза, только ей стало совсем удже невмоготу. И она знала, что когда очень больно, нужно о ком-то позаботиться, тогда станет легче. Она подошла к принцессе. Особенного героизма и самообладания Ее Величество не проявляла, но Элоизу в тот момент это не коробило. Папина любимица, единственная дочка, балованная, не знавшая раньше вообще никаких сложностей и печалей. Немудрено, что ее так расквасило. Элоиза взяла принцессу за руку, попыталась обнять, если только девушка позволит ей это сделать. И даже прижать к себе. И даже погладить по волосам. В общем, Элоизе хотелось просто успокоить и хоть немного утешить девушку, которая, как-никак, только что осталась сиротой, как и все они. Лиодамия сейчас была для Элоизы не Высочеством, а просто до смерти напуганным ребенком.
- Ваше Высочество... милая, милая Лиодамия! - тихо произнесла она. - Мы Ваши верные подданные... и мы любим Вас. Это не переворот, мы скорбим о Вашем отце, который был нам всем тоже как отец. На нас напала Ведьма, Ведьма... Вы, наверное помните, она сидела с Вами рядом, такая красивая дама в черном. Она заставила всех уснуть, она велела мертвым драться с живыми, заставила убивать, разрушила замок... Но мы... мы сделаем все, чтобы Вас защитить, - тут Элоиза запнулась и смущенно оглянулась на достойных представителей знати и духовенства, которые, конечно, лучше нее знали, что нужно сделать.
- Не бойтесь, мы ни за что не оставим Вас, ведь Вы наша надежда, Вы среди друзей... Идемте с нами. Здесь больше нечего делать. Мы найдем для Вас надежное убежище.

Вероника закусывает губу и считает сначала до десяти, а потом до двадцати. Ее выбешивает ироническая реплика доктора о "группе женщин в скафандрах". Помимо всего прочего, она отвратительно сексистская. Браниться или выяснять отношения в такой момент по меньшей мере неконструктивно, но совсем не высказаться по теме она не может.
- Так бы и сказали, доктор, что до настоящего момента не знали о ситуации, иначе зачем бы нам в десятый раз излагать всю эту историю про астероид и мертвецов. Ясно, что у нас одна задача: "найти и уничтожить", чего лишний раз резину тянуть. С одним уточнением: это вряд ли Сон. Астероид существует в Яви, на Земле уже зафиксировано шесть облученных зон с восставшими мертвецами. Или это Сон, который просачивается в Явь. Ваша идея с галактическим десантом прекрасна, и это должны быть роботы и только роботы! Живых они могут облучить и перенаправить против нас. А скафандр... я в нем чувствую себя защищенной - просто как женщина, - иронически хмыкает она и готовится отбыть в залу с картинами. Там есть все, что им только захочется себе представить. А если нет - надо представить.

- Конечно, - кивнула головой Элоиза и сморщилась от боли в этой самой голове... опять же, голова была как будто отдельно от нее. Что-то такое было еще в этом сне... Она нехотя разжала руку, отпуская герцога на волю. - Мне уже гораздо лучше. Помогите им, только берегитесь ведьмы. Она...
Элиза осеклась, потому что узнала ужасное "Муа-ха-ха" из своего сна.
- Это она, - прошептала Элоиза и все вспомнила. Мертвые поднялись, они все прибывали! Нужно было бежать! Но как же... она вспомнила про папу. Кажется, не судьба ей сейчас заняться его похоронами, если его неупокоенное тело бродит по залу под раскаты злодейского хохота. Она вернется - когда с ведьмой будет покончено, и она в этом не сомневалась, это будет скоро! - и тогда она найдет отца по заржавленным доспехам и похоронит его как подобает, в часовне в своем поместье, и пусть Тильда попробует хоть слово сказать, когда... то есть если проснется!
- Меня зовут Элоиза фон Визен, - сказала она девушке, которая так ревностно заботилась о ее добром имени. - Ваше лицо мне будто бы знакомо, но не помню Вашего имени, должно быть это из-за головы, простите. Ужасно болит. Но ничего, я сама...
Элоиза села, потом попробовала встать, держась за стенку. Она решила больше не пытаться бегать или лучше вообще не ходить пока, ведь ее уже один раз спасли, и рассчитывать на повторение было бы слишком навязчиво с ее стороны. Действительно, неприлично... не хочется быть обузой. Элоиза осторожно коснулась перчаткой затылка: пальцы перчатки все красные.
- Придется стирать, - огорченно сказала она вслух и прикусила язык. - Извините, я, кажется, начинаю бредить, - сказала она Валетт и поспешила сменить тему: - О, кто-то собрался сжечь ведьму! Они ее уже поймали? Как хочется посмотреть! Вы не знаете, что там происходит?

Элоиза мучилась, Элоиза исходила беззвучным криком в тщетных усилиях всем рассказать, что Короля нашего подменили! Король не настоящий! Все напрасно. Элоиза погружалась в трясину безысходности, и кто знает, не было ли это началом безумия... как вдруг разверзлись небеса, зазвучали арфы и флейты, посыпался дождь розовых лепестков - спасение явилось к ней в облике... Нет, облик спасителя был скрыт мраком забвения. Барышня почувствовала на своих устах нежный и страстный поцелуй, не оставлявший ни малейшего сомнения - так целовать могут только Прекрасные Принцы. Такие поцелуи существуют лишь на страницах романов и поэм, да в сказках - в самом их финале, потому что после может быть разве что свадьба, а что бывает после свадьбы - никому уже не интересно. Этот поцелуй сделал Элоизу блаженной и легкой как воздух, она шевельнула губами в ответ (так ей показалось) и воспарила, она поднималась все выше и выше из омута тяжелого сна к реальной жизни, поскольку Элоиза признавала реальной ту жизнь в которой существуют поцелуи, соловьи, розы и любовь страстная, нежная, бесконечная и желательно взаимная. Элоизе уже давно очень хотелось влюбиться; только окружающая барышню реальность к этому не располагала. Не в кого было влюбляться, вот какая беда!
Реальность вернулась, Элоиза открыла глаза (у нее были сейчас очень-очень голубые глаза, она почти со стороны видела, какие они были голубые!) и увидела совсем близко от своего лица прекрасные и благородные черты молодого герцога Вертрана, и ее фарфорово-бледное лицо немедленно начал заливать алый румянец - совсем как в романе!
Если бы Элоиза не находилась в состоянии очарованности, она бы, конечно, включила здравый смысл - а она умела включать здравый смыл, когда было очень нужно, - и подумала бы, что герцоги женятся только на ровне и что по родовитости и знатности ее семья и рядом не стояла с Вертранами... Но она была очарована, и думала только о том, как прекрасен Его Сиятельство герцог Кристиан и как ему пошла бы корона... Правда, он ее вернул владельцу, но все же... на его голове корона смотрелась гораздо лучше.
- Вы мой спаситель, Ваше Сиятельство, - пролепетала Элоиза, восторженно глядя юноше в глаза. - Вы меня избавили от необходимости смотреть ужасный, ужасный сон!
Элоиза прикусила губу, так как вспомнила кое-что. Его Сиятельство держал руку и сердце Аурелии! Он держал ее руку и сердце! Понимаете, что это значит?!? Пора начинать ревновать! Но.. это же было во сне, да? Почему этот кусок сна непременно должен был сбыться? Впридачу к этому, Аурелия плакала, и Элоиза поняла, почему она плакала: конечно, обидно, когда в руках у молодого человека твоя рука и сердце - отдельно от всего остального... Не надо ему об этом рассказывать, вот и все!
Во сне было еще что-то... оно ей мешало... Мешало так, как не могли помешать даже крики фрейлины о крайней непристойности всей ситуации. Элоиза вяло махнула ручкой в сторону Валетт, как бы говоря: "Ах, оставьте... Вы видите, что я не против, у меня... свиданье как в романе!"
Вспомнила! Ровно как и то, что она делала перед тем, как ее затылок соприкоснулся с полом.
Затылок, кстати, болел. Голова наливалась свинцовой тяжестью. Это было крайне неромантично, но куда ты денешься, когда в самую лирическую минуту начинает зверски болеть голова!
Элоиза стиснула руку герцога Кристиана холодными пальцами и воскликнула:
- Ведьма! Она наблюдает за нами! Мне снилось, что она съела сердце Короля и теперь она - Король! Я хотела спрятать Короля, чтобы она не видела его, но у меня ничего не вышло... Что нам теперь делать?
Она и правда не знала, что теперь делать, потому что не могла видеть ни прибывающей армии мертвых, ни зарезанного короля, ни потайного входа.

Рэчел перехватила взгляд ирландца, скривила угол рта. Уж что-что, а рассказы о том, как у покойного шерифа вперед смертью возникли проблемы со зрением, достигли ее ушей. О'Хара нарывается почем зря, и все ради радости поглазеть на сиськи. У мужиков одно на уме.
- Побереги глаза, Пивной Череп, они тебе еще могут пригодиться. Черная Вдова, а у тебя пуля-то внутри сидит, - сказала она, внимательней присмотревшись к Юджинии при свете костра. - Спереди ни дырки, ни крови, показалось мне. Придется вытаскивать. До полуночи успею, но это тебе решать - сейчас или потом.

Однако Черная Вдова уже решила. Ну что ж.
- Волосы сама убери со спины, мешают. Ишь, шкура вся дырявая, где это тебя так уделали.
Рэчел плеснула чистого спирта себе на руки и разведенного - внутрь. С некоторых пор она заметила, что одна доза спирта внутрь перед операцией придает необычайную легкость ее рукам. Наверное, покойный шеф думал так же... и приступила. Таки рана была чистая, без обрывков ткани (хорошая рубашка!).
- Сейчас будет больно, - предупредила она, продевая пальцы в кольца длинного узкого экстрактора пуль, но Юджиния со знанием дела уже стиснула зубами рукоять ножа. - Ори, только не дергайся. Глубоко засела, падла...
Пуля не задела легкого, иначе Вдова бы уже изошла кровавым кашлем, и кости не повредила, но держалась крепко. Под лопаткой чуть-чуть, наискосок, вон ты где, малышка, иди сюда... Рэчел, чертыхнувшись и вывернув руку под углом, добралась до пули, ухватила зубчатыми кончиками экстрактора кусок металла разок соскользнул и потащила. Аккуратненько. Не быстро. Терпи-терпи-терпи. Опа.
- Ну смотри. Во сплющилась. Тореро, у тебя пули, случаем, не меченые? - ухмыльнулась Рэчел, демонстрируя пулю. - Волосы свои подыми повыше, видишь, под перевязку лезут.
Рэчел, в принципе, уважала тараканов в чужих головах, пока они, тараканы, не мешали ей работать. Как Юджиния одной рукой будет придерживать свою роскошную шевелюру, пока Док будет перематывать ее грудь и плечо длинными полосами ткани, это уже ее, Юджинии, забота.
Вторую дырку во Вдовьей шкуре Рэчел оставила на потом. Близилась полночь.

Вероника молчит некоторое время.
- Знаешь, - осторожно говорит она. - Когда я проснулась... в общем, мой напарник и... друг, Лис... он тоже спит и не просыпается. Заблудился во Сне. И еще один, мой бывший инструктор. Настолько хороший человенк, насколько это возможно для агента АНБ. Пропал с концами. Ушел и не вернулся. Уже давно.
(пауза)
- Я тоже буду их искать, но прямо сейчас, понимаешь, прямо сейчас надо разобраться с чертовым астероидом. Может, ты подождешь немного, мы потом... вместе?

(пауза)
Если бы Айса отложила это хоть ненадолго. Но нет, она не отложит.
- Во Сне можно попасть в беду. Можно заблудиться, можно умереть. Слушай, не ходи туда одна. Хочешь, я с тобой схожу? Или вот что. У тебя есть его фотография? Хочешь, помогу его найти?

Арифметика в таких вещах не действует. Иногда найти одного-единственного потерявшегося человека так же важно, как мир спасти.

Последняя мысль, которая отпечаталась в мозгу Элоизы, прежде чем его окутал мрак забвения, была: " Вот же неуклюжая корова."
Гости веселились, ели и пили. Это был сон, с облегчением подумала Элоиза. Простой, обычный кошмар, подумаешь. Никто не уснул вековым сном, никто не умер. Вот же папа, вовсю живой. Как хорошо-то. Чего только не приснится. И опять он злоупотребляет. Завтра у него будет болеть голова. Тильда и не думает его останавливать, конечно. "Папа, хватит, не пей столько! - крикнула ему Элоиза, но он даже не обратил на нее внимания. Это было обидно. Но она уже успела привыкнуть к тому, что он последние годы совсем не обращал на нее внимания. Вот сейчас она встанет, и..
Элоиза посмотрела на свои пальцы: скрючились, почернели. Это оттого, что она все время возится в холодной воде и чистит песком эти гнусные котлы и сковородки. Элоиза потерла пальцы и удивилась, что кожа облезает с них вместе с грязью, оставляя на виду белые косточки. Ну вот, до самых костей протерла, - совсем уже огорчилась она. Элоиза попыталась подняться - вот разлеглась посреди бальной залы, фу, где твои манеры! - и увидела червей в своем животе, а потом увидела бродящую по зале молодежь в совсем не парадном виде. Все наобороот, оказывается. Все живы, это они отчего-то умерли. Аурелия, принц, и геруог, и графиня.. все-все. Бедные мы все. Элоиза собралась заплакать, а потом вспомнила, что мертвые не плачут. Но все равно это было совсем уж обидно - надеть лучшее платье, явиться на бал - и умереть. И валяться в неприличном виде, все наружу, это ужасно нескромно. Элоиза смутилась, что все увидят, что у нее под одеждой и даже под кожей, и начала упихивать червей с кишками себе обратно в живот, а они не слушались и все равно вылезали... И она говорила папе, что надо отыскать зеркало и его разбить, потому что все отражается, а ведьма любит зеркала, и это очень плохо. Но он не слушал.
(вот такие мультики)

Элоиза раздвоившимся сознанием понимала, что с ней не все в порядке. В голове мутилось, сознание отказывалось принимать происходящее. Папа не мог быть жив , хотя вел себя почти как живой; но все равно она опять сдавленно охнула и зажала рот ладонями, когда папина голова отвалилась под мечом принца Маркуса. Но папа упорно шел вперед, даже без головы. Это не папа. Папа умер, не надо больше думать о нем, как о живом. А это... просто кукла. Неживая кукла. Кто так издевается над ним, кто заставляет его мертвое тело подниматься и нападать на живых? А они нападали, и даже на спящих! Элоизу вдруг охватила ужасная злость на того, кто мешал мертвым отойти с миром. То есть на ведьму, это все она, кто же еще. Элоиза никогда не проявляла склонности к подвигам в духе рыцарских романов , но сейчас кровь в ней вскипела и подвигла ее на поступок безрассудно смелый - или бессмысленно опрометчивый, как посмотреть. Принцессой занялся принц Маркус. Король... У Элоизы были причины быть благодарной королю. Он был с папой щедрым и великодушным, она прекрасно знала, что они с папой были обязаны королю всем, что у них было! И в то же время она понимала, что ей короля и с места не сдвинуть, а остальным не до этого. Его надо спрятать! Чтобы мертвые не видели, не нашли.

Элоиза сорвалась с места и побежала к столу вслед за дочкой королевского мудреца и принцем Маркусом, вместо того, чтобы негеройски улизнуть за гобелен. Она волочила за собой бархатную портьеру - ту самую, в которую она хотела было завернуть тело папы вместо гроба... Мертвецы медленны и неуклюжи, они двигаются только потому, что это ведьма их заставляет... мерзавка, мерзавка, ты свое еще получишь! Надо его накрыть, тогда они не увидят...
Только это не они видят. Как это они могут видеть, когда у них глаза сгнили, покрыты какой-то мерзкой пленкой? Зеркал здесь нет. Осколки стекла на полу? Может быть... Она сидела рядом с королем во главе стола. Ее место было рядом. Все такое чистое и сияющее, словно только что начищенное, отполированное до зеркального блеска, отполированное, золотое...
Сияло. Золотое. Как зеркало.
Элоиза была так потрясена, что даже вспомнила имя дочки придворного мудреца.
- Аурелия! Золотое блюдо, оно блестит! Это ведьма! И еще, там было рядом с ней, там был кубок! Он там был! И блестел!
Оставалось надеяться, что Аурелия сумеет понять смысл ее довольно бессвязных выкриков. Это было нелегко, учитывая, что сама Элоиза не вполне додумала до конца того, что собиралась сказать.

- Спасибо! - ответила Вероника и начала торопливо одеваться, с трудом попадая ногами в штанины. И побежала к умывальнику - приводить себя в порядок. Ей хотелось выглядеть хотя бы прилично, если нельзя хорошо. Да, она же не Вероника. Она вспомнила об этом в ту же минуту, как взглянула в зеркало. Это она там Вероника. Тут она Яна. Какое глупое имя. Она Вероника и никем больше быть не может...

Вероника, кажется, начинает понимать, что клиника - это не просто формальнсть.
- Надо попробовать, - подтверждает она. - Может, для Сэм это ничем плохим не кончится? Давай... вот что. Сэм расскажет об этом докторам. Об астероиде и мертвых. И расскажет нам о реакции докторов. Если доктора и спецслужбы как-то связаны, они должны отереагировать.

Если бы точно знать... В этом еще принц Гамлет сомневался.
- Мне так говорили. Барон, и еще одна старая дама из этих краев, и агенты спецслужб. Если столько разных людей и нелюдей говорят прмерно оно и то же, наверное, это правда. Сама я вроде ни разу не умирала, и пока что пробовать не хочу. На крайний случай я оставляю для себя возможность уйти оттуда , чтобы остаться здесь, но это если совсем уж прижмет, на крайний случай. И еще говорят, что если умереть здесь, то там ты тоже умираешь, и это окончательно. Так что не умирай в Сне, пожалуйста.
Она улыбается..
- Я собиралась сотворить какой-нибудь предмет: хрустальный шарик, зеркальце, фотографию, портрет... что-то, с помощью чего можно будет связываться и говорить в Яви. Да хоть мобильник. Я никогда не пробовала протащить что-то отсюда в тот мир, но можно попробовать. Но если это испугает Сэм, то лучше не надо. Как же быть-то... Тогда... может быть, если я понадоблюсь, ты войдешь обратно в Сон и позовешь меня? Вдруг я что-то почувствую? Или просто оставишь мне записочку вот здесь, на барной стойке, а я приду и проверю?

Не очень эффективный способ. Вдруг понадобится связаться срочно? Вероника не знает.

- А есть еще вот такой способ. Не выходить в Явь вовсе. Действовать со стороны Сна. У многих людей и прочих существ ииз Яви есть проекция во Сне. Например, у Сэм есть Айса, у Яны - Вероника. На астероиде есть кто-то разумный, кто подвергает землю воздействию, природа которого нам темна и непонятна, ибо это инопланетяне и вообще Чужие. Во Сне это воздействие проецируется в виде нашествия мертвецов. Тогда у звездолета и его хозяина тоже есть проекцция во Сне в виде какого-нибудь Чорного замка с Очень Чорным властелином, супернекромантом, или что-то вроде. Можно попробовать найти его здесь и уделать, соответственно. Что думаешь?

При виде воркующих голубков Джона и Джейн на лице Флоренс отразился самый широкий спектр эмоций - от легкой иронии до умиления. "Как мило! Они все же любят друг друга после стольких лет брака! Тольк не самое подходящее место для выражения нежны чувств, правда?" Когда свет погас, она напряглась.... а потом испуганно вскрикнула и поднесла ладони к лицу. Убийство прямо на балу! Скандал в высшем свете!
Флоренс не дожила до миссис Агаты Кристи, но уважала сэра Конана Дойля.
Это будет компенсация за неудовольствие быть скромно одетой на этом птичьем дворе. Пусть всем будет ясно, что этой паре была отведена особенная роль! К тому же это шанс прославиться.
- Возьмите дело в свои руки! Пусть покажет свой жетон, купон... или что у них там есть. Полиция, всем оставаться на местах, идет расследование, что положено говорить в таких случаях? А ты, Джейн, немедленно приступай к осмотру! Убийца должен быть в брызгах крови. Кто где находится! Кого здесь нет? На ком сменилась одежда? Да, а завещание на месте или пропало?

Вероника слушает, Вероника узнает. Кивает головой.
- Все мы выглядим иначе здесь и там, ничего страшного. Представь себе, того же самого хочу. То есть хотела. Свободы. Когда-то у меня было свое место во Сне. Одинокий дом на берегу озера. Еловый лес на склонах. Горные пики за ними. Кострище на берегу, огонь в камине. Тишина. Сиди не хочу. Ну вот сидишь ты месяц, другой, третий, год сидишь. Дальше что? Если сидеть дальше, растворяешься. Умереть, уснуть и все такое. RIP. Если можешь лепить и гнуть реальность как угодно, это тоже вскоре надоест. Все, что хочешь , за окном. Все, кто хочешь, рядом. И все твое. Все делают то, что ты хочешь. Тоска. Самонаводящаяся иллюзия.. В этом нет свободы, Айса. Слишком все легко дается, ничего не стоит. И тогда встает вопрос: а чего ты хочешь от своей свободы? В чем твоя свобода? Только в том, что ты следуешь своей истинной природе. Вот так, простенько и со вкусом, да?
Вероника рассмеялась низким, хрипловатым смехом, крутнула бокал с вином. Багрово-черная жидкость мягко поплыла вниз, оставляя кровавые потеки на стеклянных стенках.
- Короче, Сон требует ответа на вопрос: что ты такое на самом деле? Особенно Дом, если в нем живешь. Наверное, поэтому очень многие обитатели Сна боятся Дома как чумы. Мало кто по-настоящему хочет это знать, в основном все довольствуются красивыми легендами о себе. Ну да ладно. Я разболталась. Так чего тебе налить? Кофе? Колы? Рома? Я тут за хозяйку пока Папы нет.
Вероника встала, подошла к буфету, открыла дверцу, протянула руку. Теперь она уже знала, что может вынуть оттуда все, что захочет - так же, как делала Джо.
- Хорошо, когда есть конкретная цель. Хорошо, когда реальность сопротивляется. Показывает тебе зубы, устанавливает пределы того, что ты сейчас можешь Поэтому мне нравится эта заморочка с мертвяками. Расширяет границы известного, знаешь ли. Так... значит, что мы уходим в реальность по одиночке и работаем самостоятельно? Можно и так, но одна голова хорошо, а две лучше. И там, и здесь найдутся те, кто захочет тебя прихлопнуть. Ты где сейчас находишься физически? Или это секрет?

К чему может привести соперничество мужчин за внимание женщины? Это отравило всю мою жизнь...
У Флоренс непроизвольно сжались кулаки и кровь бросилась в лицо - то есть бросилась бы, наверное, если бы она не была мертва. Но она забыла. Эта сцена неожиданно сильно уязвила ее, так что она почти потеряла свое хваленое самообладание, которое дрессировала столько лет.
Она даже повысила голос, чего не делала лет десять, наверное. Или даже больше.

- Прекратите сейчас же! Это безобразно, Джон, ты ведешь себя как пьяный конюх! У тебя нет ни единого повода так поступать - ни единого! А Вы, сэр, если Вы думаете, что удар справа в челюсть - это хорошее начало знакомства приличных людей, то Вы сильно ошибаетесь! - воскликнула она, забыв, что она "здесь". а не "там."
Если бы она была "там", то наверняка бросилась бы между двумя драчунами, рискуя схлопотать ненароком. В метафизическом смысле... пожалуй, что бросилась.)

"Да, а мобильник-то!" - запоздало вспомнила она. Когда она полезла в воду, чтобы пообщаться с мистером Триллингом поближе, мобильник оставила на краю плота. А где он был теперь, вместе с драгоценными документами? Как известно, дамам купание не вредит, а вот мобильникам...
Да и портфель уже был хозяину не нужен.
Эх, поторопилась она. На Айсу вся надежда.
- Айса! - крикнула она с берега. - Пожалуйста-пожалуйста! Заберите с плота бумажки, особенно карты и фотографии, и там еще мобильник остался! Я - купаться! Присоединяйтесь!

Вероника устремилась к пластиковой кабинке, но прежде чем закрыть за собой дверцу, свирепо обернулась в сторону обоих джентльменов, если эту пару можно было так назвать.
- Отойдите отсюда оба! - рявкнула она. - Не то будете плавать там же, где этот, такие же тихие и бледные!

И начала судорожно разоблачаться, ворча про себя: "Пенсионер потрепанный, а все туда же... куда конь с копытом..."

... Боль в груди, тяжесть, нечем дышать - и вот голубая гостиная Флоренс куда-то уплывает, она валится в дурацкий тоннель - раньше хоть ангелов присылали. Или чертей, - отчужденно успевает подумать она...
- Боюсь, я не слишком гожусь для развлечения, - отвечает она, пытаясь сохранить достоинство. А что ей еще, собственно, остается делать? - Я не привыкла быть куклой на ниточках.
(Неужели? Брось, милая...)
- ... так что ничего не обещаю. Впрочем - весь мир театр, верно? Отчего бы не продолжить ломать комедию за гробом?
И вот эта отвратительная, неуютная белая комната, похожая... ни на что не похожая. Окно с горящими цифрами. И другие странно выглядящие люди. Вот как выглядит Ад. Такое маленькое инферно на десяток грешных душ. Надо было развестись с Майклом, тогда бы я сюда не попала, - обреченно думает Флоренс.
И начинает привыкать.
Она в теле женщины. Странно, Флоренс не ощущает привычного давления жесткого корсета. Нет корсета? И юбки не шуршат вокруг ног? Как неприлично. Отвратительно. Нет, это точно Ад. Зато... комфортно. Удобно. Хм... Не так уж плохо.
Женщина не страдает. Она... где она? В каком-то странном поезде, кажется, это похоже на поезд. Рядом мужчина. Замужем. Господи, и здесь. Нет, надо было развестись с Майклом.

Флоренс начинает понимать, в чем состоит развлечение. Хор голосов в голове - приближающееся безумие. Ей жаль женщину, которая пока не понимает, что творится у нее внутри.
(Глоточек бренди. Ну один маленький такой глоточек. И еще один. Никто не увидит. После этого становится тепло в груди - и ниже, и все беды куда-то испаряются...)
- Никакого пива! и тем более вина! - довольно категорично возражает она. - Вы хотите, чтобы она напилась прямо в этом... экспрессе, кажется? Нет, я не против глоточка хорошего бренди, но не здесь же!

(Пить надо дома, чокаясь с зеркалом.)

- Давай теперь к нему гребем потихоньку, - Вероника попыталась выработать какой-никакой план изъятия имущества покойника.
- Ты можешь наклониться и забрать портфель, только чтобы не упасть? - спросила она. - А я его буду греблом придерживать, чтобы тебе не мешал. А то вдруг он как прыгнет.

А Вероника немного напряглась. В силу того, что внешний облик как-то отражал сущность его носителя. И ей все меньше нравилось, что Анатолий - Горлум. То есть, иными словами, он мог быть злобным, лживым, коварным, укусить за ногу в самый неподходящий момент... Завести в какую-нибудь задницу. Только такого проводничка им не хватало для остроты ощущений. Хотя, с другой стороны, никакой "Прелестью" Вероника не обладала, а попытку переселения в Сон она сама ему обещала. И все равно у нее резко отпало желание повернуться к Анатолию спиной. И предложение насчет фоток она проигнорировала. Потрясла одной ногой, другой ногой. То ли мышцы усталые разминала, то ли приготовилась дать кому-то пинка.
- Мы вроде собрались срезать путь через эти самые "Вешние воды", - напомнила она Анатолию-Горлуму его недавнее утверждение. - То есть, лучше было бы идти к этой, Двурогой Свинье? То есть двуглавой. Айса, Вы там аккуратнее, с обрывом-то. А то вдруг там зомби плавают.

-Про Правь я ничего не знаю. И про уровни тоже, - честно ответила Вероника. У нее и в мыслях не было что-то утаивать. Да на здоровьичко. Как этим распорядиться - это вопрос номер два, гораздо более важный.
- Я тут сама без году неделя. Мне в целом нравится. Есть всякие места. Прекрасные. Ужасные. Фантасмагоричные. Безумные. Ну так в голове у людей всякое водится. Сон - это что-то вроде материализованного коллективного бессознательного.
- Дом Сна - это такая... такое... сама не знаю, я не до конца разобралась. То ли суперкомпьютер, то ли место. Там тоже куча этажей, уровней, комнат, все меняется... Это центр Сна. Думаю, что Вы можете туда попасть, если очень захотите. Если Вы смогли попасть на Тропу и что-то поменять здесь, то Вы наверняка можете и во Сне ходить. У каждого свой собственный путь туда, какой Ваш - я сказать не могу. К Дому Сна ведут разные дороги, вход в Дом Сна охраняет Страж. Его задача - Вас не пустить. Его можно обмануть, уговорить, уничтожить. А про Тропу говорят, что это совершенно иррациональное место, творение какого-то отдельно взятого гениального безумца. Говорят, здесь опасно. Есть куча необъяснимых вещей. Вот, например, живые мертвецы. Слепой сказал, они сюда попадают вроде как из Сна, а раньше их здесь не было. Я обещала, что потом займусь этой проблемой. Вам, кстати, такие не попадались? И что это за дом-музей Сдепого? что там такого особенного?

А правда. Вероника усмехается, услышав в словах Лощинского тонкий намек. И пытается сотворить бутылочку коньячку - старого, советского-армянского пятилетнего, какого сейчас уже не делают, водившегося в дедушкином шкафу еще в нулевых, благодаря старым знакомствам... Впрочем, возможно, у нее выйдет клопомор вместо той самой, золотистой густой жидкости, которую надо не пить, а нюхать.
И вообще, жилище Лощинского вызывало у нее скорее ностальгию по бабушкам-дедушкам, родным и двоюродным, их тесным квартиркам с этим запахом старых газет, пыли и нафталина (Запах старости, запах прошлой, прошедшей жизни)
, где среди обшарпанных желто-бежевых обоев и унылых занавесок тех же тонов хранилась всякая всячина ( в книжных шкафах, старомодных комодиках и шифоньерках): старые бусы цветного стекла, побитые молью цветастые шали с длинными кистями, фарфоровые статуэтки и сервизы, мраморные слоники с поломанными бивнями, цветной хрусталь с сухими розами (сколько им лет?), географические атласы, пожелтевшие подшивки старых журналов ("Наука и жизнь", "Вокруг света", "Юность"...) , тяжелые фотоальбомы в плюшевых обложках... и много всякой всячины, которая ей в детстве казалась сокровищами. Хлам, который лет через тридцать потомок вытащит из фанерного чемодана и восторженно заорет: "Винтаж! Винтаж! Артефакты советской эпохи!"
Отсутствие энтузиазма в голосе Айсы ее не то что обескуражило, а удивило. Как же она сама успела привыкнуть к реальности Сна, прижиться в нем. Прошлая жизнь... Наверное, вся прелесть Сна - для тех, кто не слишком прижился в Яви. Вероника немного погрустнела. Пожалуй, ей самой стоит принять немного коньяку. Да. Хочу коньяку. Хорошего.
- Тропа - место и впрямь немного странное и унылое, - согласилась она, - но Тропа лежит как бы в стороне от Сна, это, кажется, такое, э, отдельное измерение. Я здесь сама проездом, то есть проходом. Дала кое-кому обещание пройти Тропу, надо выполнять. А сам Сон очень разнообразен, можно найти себе все, на любой вкус, при желании, конечно. Ну да ладно. Анатолий Георгиевич, как тут с домом ведьмы? Кстати, как по-Вашему, гости здесь - частое явление? Я думала, Тропа - место изолированное, а сюда, оказывается, доступ всем открыт.

За стариком еще оставался обстоятельный рассказ про Павла и вообще здешнюю реальность. Но раз Айса торопилась - к чему ее задерживать?

(продолжение)
...а потом Вероника как следует рассмотрела девушку и запыхавшегося, апоплекисчески красного Анатолия Георгиевича. И ей стало жалко всех сразу, но больше все-таки последнего, потому что одно дело попался стервозный дракон и рыцарь-извращенец (ха, какой бы эффект произвел Нику с его.... ладно, замнем), а совсем другое - постоянно сосуществовать с Павлом, который зачем-то жаждал Лощинской крови, она так и не успела выяснить почему. И тогда она все-таки встряла, хотя ее никто не просил.
- У Анатголия Георгиевича, - сказала она девушке, - тонкая душевная организация. И постоянный стресс. Ему приходится соблюдать конспирацию. Нельзя же так - по самому святому лупить. Давайте... а давайте все вместе чайку попьем, поговорим? Георгий Анатольевич! Вы постарайтесь не обижаться, видите - девушка тоже в стрессе, давайте все обсудим, всем надо успокоиться, поговорить... давайте, а? Ну в самом деле! Смените гнев на милость, будьте так добры!

Вероника тихо ойкнула и отступила обратно к темному жерлу входа в нору - так головокружительно обрывался скальный уступ. И лишь потом залюбовалась открывшейся панорамой. Сколько пространтва! Сколько воздуха! Хотелось раскинуть руки и взлететь. Владелец этого жилья, организовавший себе окружающий ландшафт по своему вкусу и склонностям, несомненно, был большой эстет и натура творческая. И публика ему была не нужна. Музицировал для своего удовольствия. Интересно, какая здесь акустика?
Каждому свое. Нику - вонючая нора, этому - вот такая психоделическая обстановочка. Вероника огляделась, подошла к инструменту, тронула пальцем клавишу. Потом другую.
Играть она не умела.

Вероника поняла, что все это ей напоминало: Дом Сна,с его бесконечным коридором и дверьми вдоль него. И собственные покои, обрывавшиеся с деревянного помоста просторной террасы в психоделический восточный сад. Только больше.. Хотя пространство и время не имели значения ни в Доме Сна, ни, по всей видимости, здесь.

Это было красиво. Темный лес, зеленые огоньки, парящие в неподвижном воздухе. И тишина. Она завораживала. Почти не угнетала. Вероника немного расслабилась. До того момента, пока не обнаружила, что время исчезло как явление. Это... не то чтобы угнетало, это приводило в недоумение и раздражало. Мысли и ощущения становились монотонными. Идем, идем, идем... и никуда не приходим. И ничего не происходит. Наверное, время остановилось именно потому, что ничего не происходит. Что-то где-то происходит. Но не для них. Так что все нормально, что время остановилось. Время - это события. Одно событие сменяет другое. Одно "сначала", другое "потом". И все меняется, ничего не остается прежним. Вероника не была склонна к философствованию, но времени... то есть нет. Никакого времени. Длительности их ходьбы было достаточно, чтобы ей надо было и можно было о чем-то думать. Вот она и думала, что время есть, потому что вот она подумала одну мысль. А потом подумала другую мысль. Значит, есть "сначала" и "потом." Вот они идут, идут... и скоро устанут идти, или им надоест, и они остановятся.. А раньше, у норы Нику, они еще совсем не устали, только вылезли и начали идти. А потом они устанут и остановятся. Значит, что-то меняется лично для них. Хотя бы что-то. Значит, время точно есть. Только оно здесь, во Сне, не такое как везде. Здесь оно, наверное, только личное. Здесь вообще все личное, знать бы чье именно. А в Яви время - оно... не только для них. Оно для всех. Оно вообще. Фундаментальная философская категория. Способ существования материи и... ой. Вот кто-то сидит. Мы шли, шли, и куда-то пришли.
- Время есть! - торжествующе сообщила она Лису. - Видишь - мостик и парень сидит. А раньше не было. Значит - есть время!
Связь между этими положениями объяснять было слишком долго, и Вероника понадеялась, что Лис все и так поймет, он умный.
Она осторожно приблизилась к пареньку. Он выглядел безобидно, но здесь все может быть не таким, каким кажется.
- Добрый... э, доброго времени суток! - приветствовала она паренька. - Ты здесь живешь или тоже погулять пришел?

Нику, очевидно, переместился в другую реальность - в которой сейчас был день, и он вел свою другую, альтернативную жизнь. Спал, жрал, даже, возможно, имел какую-нибудь глянцевую кралю. Вероника присмотрелась к нему - ничего не изменилось в гуманоиде, больше всего походившего на спившегося бомжика, прикорнувшего у батареи в подъезде?
Вероника прикинула размер лаза, идущего наружу. Нора, она и есть нора. Надо ползком выбираться. Пока выберешься, высунешь голову - тут тебе ее кто-нибудь того... нашарит и откусит. Высунуть бы что-нибудь такое... шумное, для отвлечения внимания. Или хоть на палке. Шапку на палке. Каску на палке. Перископ... А, ну его к черту. Такие трюки недостойны принцев крови.
- Лис, есть выбор. Либо мы сию минуту лезем наружу и пытаемся решить проблему в лоб, как с Угай-до, либо мы придумываем маневр для отвлечения внимания. Слепой, он что? Если он не видит, то нюхает и слышит хорошо. Надо что-то шумное и пахнущее придумать для отвлечения внимания. Может, хоть разглядим этого Слепого, чтоб знать, с чем его едят.

На что еще может реагировать Слепой, если не на звук и запах?
На чужую волю, вот на что. На чужие желания. Нику. он... потому и выжил, что даун. Если они двое будут фонить желаниями и волей...
- Лис, я тут подумала. Он Нику просто не видит, - изложила она свои внезапно возникшие соображения. - Потому что у Нику личные желания и воля стремятся к нулю. Потому он здесь и выжил. А нас он по-любому увидит, никакая маскировка не спасет. Он почует чужую индивидуальность в своем мире. Ну что, лезем?

У Джессики прямо дух перехватило, когда она увидела эту страшную тетку - королеву психушки. Ее могучая стать и властная, не терпящая возражений манера слишком явно и недвусмысленно напоминала о сестре Рэтчед. Может быть, в этой психушке томятся не пациенты, а узники, и им грозит та же участь, если они будут совать нос не в свои дела! Она поглядела на Джона: он бросал ей вызов, этой акуле санитариума! "Сноу. Джон Сноу" прозвучало почти как: "Бонд. Джеймс Бонд." Джессика оцепенела от странной смеси ужаса и восхищения, и стояла как вкопанная, пока не подумала: ой, что это я стою, надо же что-то сказать - но она просто сразу не могла придумать, что сказать, надо было сперва прийти в себя. Джессика зацепилась взглядом за рыженькую медсестричку: медсестричка была тоже смущена и напугана, и это странным образом помогло Джессике. На этом поле битвы девушка была, пожалуй, единственным просто человеком, мирным гражданским лицом. И Джессика почувствовала, как мышцы ее лица разглаживаются, она улыбнулась медсестричке, минуя страшную тетку, и севшим голосом произнесла:
- Здравствуйте мисс Викс, я Джессика Бейли, можем ли мы видеть Хелену Багорски?

Чего-то не хватало.
Информации. Ну хоть какой-нибудь.
- Джон, мы с тобой ведем себя как полные социопаты. У дома престарелых должен быть сайт, страничка, или что-то вроде того. Новости, общение родственников и все такое. Мы все-таки в двадцать первом веке. Мы сейчас одни, никто не мешает, давай не будем торопиться.

Надо было сделать это еще в отеле, но Джессику так прихлопнуло паранойей, что было не до здравых мыслей. Ну а теперь-то ей ничто не мешало.
Она набрала в строке поиска название и адрес этого унылого заведения. Это первый шаг.
Потом она набрала: "Хелена Багорски".
Потом она набрала: "Вероника Мэй."

- Господин настоятель, - Вероника вежливо поклонилась, сложив ладошки перед грудью (так в кино кланяются разным гуру и сенсеям), потому что старик, очевидно, был никем иным как тем самым настоятелем горной обители, чью медитацию братья-монахи не смели прервать ради их визита.
- Может быть, иной просветленный может цепляться за низменные умения, не видя в себе света, подобно тому как человек, чья нога уже здорова, по-прежнему ходит на костылях, забыв привычку ходить самостоятельно. Да, мы намерены по этой тропе пройти, желательно от начала до конца, но Вы чрезвычайно нас обяжете, если расскажете нам, что известно об этом мире. Откуда он взялся? Кто-нибудь туда уже ходил? Мы слышали, что тропа - порождение сознания безумца. И как могут искажаться наши желания, если они - наши? Я не понимаю... Мы не можем хотеть того, чем мы не являемся. То есть... какие-то запретные желания могут быть, которые мы в себе подавляем, это так... Иногда хочется кого-нибудь убить...

Вероника подумала, как часто ей хотелось кого-нибудь медленно запытать до смерти или сотворить что-то непристойное и ужасающее.
У нее было довольно развитое чувство самоконтроля. Но она не ощущала в себе достаточно разрушительных желаний, таких, чтобы они становились проблемой. Скорее ее проблемы выливались в тягу к саморазрушению, но это вроде бы пройденный этап.

Аська спала по-младенчески, в позе эмбриона, поджав острые коленки к подбородку. Она иногда ловила себя на том, что просыпается с большим пальцем, засунутым в рот. Она не размышляла, почему так. Она в последнее время вообще мало размышляла, потому что размышлять не хотелось. Начинаешь размышлять... и все вокруг рвется как мокрая бумага. Она ловила себя на том, что ей вообще не хотелось просыпаться. Вот как сейчас.
Будильник рвет сон в клочья. Аська еще минуту лежит не двигаясь и дышит себе в коленки, пытаясь удержать под закрытыми веками розово-золотые облака, золотую карету, вороных коней и темноволосую девочку с бархатными глубокими глазами, в которых не отражается солнце. Там все как на картинках из сборника сказок Андерсена, зачитанного ею в детстве до дыр. Девочка чем-то неуловимо похожа на Машку, Айрис. Ее зовут Айрис. Надо запомнить. Айрис.
Сон похож на песок, бегущий между пальцами. Истаивает клочьями, ускользает из памяти. Оставляет смутное чувство: я была дома. И печаль.
А здесь я не дома. Все чужое. Не мое.
Аська встает, идет прямо в застиранной старенькой ночнушке в ванную, смотрит на себя в мутное зеркало. Что ей какая-то там доска позора. Она и так висит на доске позора. Корявая, горбатая, - говорит она своему отражению. Оно и впрямь невзрачно: с опухшими со сна веками, белесыми бровками, выдающимся вперед носом. Ей по всему виду лет тринадцать. Все говорят, что ее психологический возраст меньше биологического. Недоросток. Даже ночнушка сидит на ней криво, как и светленькая рубашечка.
От холодной воды это лицо еще и краснеет, начиная с кончика носа.
Мама нещадно дерет ее волосы расческой: Аська физически чувствует ее раздражение, ожесточенность, идущие вразрез с ее фальшивыми, приторно-сладкими словами. Движения не обманывают. Аська молча терпит, шмыгает носом, отводит глаза в сторону. Ну и ладно. Пусть хоть все выдерет, не жалко. Все равно как крысиные хвосты. Аська лелеет мечту обриться налысо и прийти в школу в таком виде. Как самая эльфийская принцесса. При этой мысли ее дыхание стесняется сладко-горьким чувством самоуничижения.
Наверное, мама раньше была в Нарнии. Все девочки там бывают. А потом они вырастают, выходят замуж и навсегда остаются здесь, потому что их дочки должны расти не в Нарнии, а среди чахлых кленов с обломанными ветками, ржавых труб железных качелей и заваленных окурками и собачьими какашками песочниц на детских площадках большого города. Да еще и мужья куда-то от них деваются. Наверное, в Нарнию... Аська смутно помнит среднего роста лысоватого мужчинку с оттопыренными мокрыми губками и белесыми бровками (совсем как у нее). А Маринка его совсем не помнит, потому что она тогда еще не родилась. Этот мужчинка не может быть ее настоящим папой. Это так, он приходил и хотел здесь поселиться, но мама его выгнала, потому что он не эльфийский лорд...
Так вот, мама теперь никак не может вернуться обратно в Нарнию. Поэтому она горюет и злится. Злится и кричит на детей в детском садике, злится и кричит на Аську, которая не виновата, что она родилась, а просто здесь совершенно лишняя, потому что она мешает маме вернуться обратно...
Аська не виновата, и мама это знает, и чувствует себя виноватой за то, что напрасно сердится на Аську, и от этого еще больше злится и дерет, дерет, дерет ей волосы расческой, говоря ей лживые приторно-сладкие слова...
И Аське хочется в один прекрасный день уйти в Нарнию окончательно и не возвращаться, чтобы мама перестала кричать.
До школы не так уж и далеко. Можно было бы и пешком дойти. Но пока мама потирает ветровое стекло и боковые стекла пыльной ветошкой, она молчит, и Аська надеется, что она сменит гнев на милость.
В машине Аська опять молчит, пристально смотрит в окно. Слушает мамину ругань как фон, как шум дождя за окном. Она почти привыкла. Телефон пикает смской. Танька Таран? Убить? Что-то Машуту совсем перекосило, тоскливо думает Аська. Может, книжек на ночь перечитала? Детективов? Аська ни разу не перешла Таньке дорогу. Она что, самоубийца? Она только что заработала себе талон на жизнь и безопасность списанной домашкой по математике. Нет, что-то Машута зря выдумала. Надо будет Машуту расспросить.
Очередная "маленькая дрянь" неожиданно оказывается перышком, сломавшем спину верблюда.
Безропотную Аську вдруг подбрасывает на заднем сиденье.
- Ну сдай меня в детдом, если я тебе так мешаю! - неожиданно орет она на маму, ожидая получить оплеуху (мама реагирует на крик как бык на красную тряпку), рвет ручку машины, которая уже подъехала к школе и останавливается на обочине дороге. Дверь заблокирована, но Аьска тщетно борется с ней, рискуя сломать дверь и пытаясь удержать внутри горькие горячие слезы, вдруг подступившие к глазам.
Когда дверь наконец открывается, Аська вылетает пулей... нет, неловко вываливается из машины, пачкая об нее ноги в штопаных колготках, и несется ко входу. "Убьет, убьет.... ну и пускай! - пульсирует в ее голове.
Но как только входная дверь школы захлопывается за ее спиной, Аськина отчаянная решимость тает. Под ложечкой поселяется твердый холодный комок. Школа - чужая территория. Опасная. Аська невольно начинает сутулиться, опускает глаза - делает так, чтобы занимать как можно меньше места в пространстве. И идет вперед твердой походкой приговоренного к повешению, который знает, что петли не избежать, но все же надеется... на что-то.
Начинается новый день жизни Александры Гуськовой.

- Какая авария? - спросила Джессика, усиленно протирая глаза руками и мотая головой. Эта нехитрая утренняя процедура плюс холодная вода в ванной помогли ей проснуться. - То есть была какая-то авария, в результате которой вдруг появился Джастин Мэй, аутист и любитель долгих прогулок по лесам? Странная история, но пока непонятно, имеет ли она отношение к нашему делу. - Джон, я поняла, почему я начала параноить. Понимаешь, мы вчера громко заявили о себе в округе. Двое или трое скользких людей знают, что мы ищем следы пропавшей девушки. Может, уже еще кто-то знает...
И тут постучал Эдди. Джессика встрепенулась.
- Эдди, не входите пока, Энни не совсем одета! И нам надо убрать кое-что от двери, мы тут немного забаррикадировались на ночь! - первое было чушью, второе - суровой правдой: бечевку с жестянками перед дверью она таки соорудила, несмотря на поздний час и усталость. Она метнулась к Джону и зашептала:
- Джон, а ведь Эдди подходит под описание! Он носит обручальное кольцо, старше сорока, выше среднего, темноволос, машину можно раздобыть другую ради случая, ты посмотри на его развалину, и он явно со сдвигом, мы ему доверяем - вот, сами открываем дверь! Мы ночуем в гостиницах и едим еду, которую заказывает он. Слушай... Я открою. Кофе никто не пьет. А ты ни в коем случае не подходи к нему близко, чтобы он не мог тебя вырубить, ладно? Если ты вырубишься, то нам всем хана...


Джессика осторожно освободила проход, стараясь не громыхать. Потом открыла дверь. Баллончик с перцем оттопыривал карман джинсовой жилетки. Джессика посмотрела на Эдди: порезы на округлом лице имеются? Лекарством пахнет? Даже если пахло бы, запах кофе перебивает все...
- Эдди, доброе утро! Мы спали отвратительно, а Вы? Входите! Мы вообще-то уже немного позавтракали, - она помахала пустой жестянкой из-под кока-колы, и я кофе утром не пью, у меня от него желудок болит, но все равно спасибо! Вы проходите, поговорим. Как Джиллиан и Фрэнк? Уже встали? Они к нм тоже подойдут?
И ее нога проехалась по ноге Джона. Почему нет Фрэнка и Джилл? Если сейчас он скажет, что они уже уехали...

Ночь была именно такой - липкой, мутной. Джессика устала настолько, что не могла уснуть - напряжение не отпускало. Проваливалась в темный душный мешок. Задыхалась. Снилось что-то непотребное, такое, что вскакивала с криком, будила сестру и наверное, Джона. Под утро не заметила как уснула. - как будто выключили. Проснулась... голова тяжелая, тело ватное. В душе смутное сожаление, что эта ночь - как знать, а вдруг последняя в жизни! - прошла так нелепо и бездарно. И большая человеческая радость, что проснулись они трое в номере мотеля, а не, скажем, не в подвале, прикрученные к стенке цепью и с кляпами во ртах... и вообще проснулись. Слава Господу нашему за новый день.

- Доброго всем утра, - сказала она вслух, откинула одеяло ( она спала не раздеваясь, с перцовым баллоничиком рядом с подушкой) и поплелась умываться, захватив баллончик с собой... Теперь она его будет таскать с собой даже в туалет.

...Вероника лежала, лениво шевеля руками-ногами, от воды поднимался пар, пахло разогретым камнем, деревом, можжевельником... в общем, успокаивающе, как Вероника и заказывала. Мысли ее бродили тоже лениво и немного смутно. Ее немного обескуражила легкость победы. С одной стороны было приятно ощутить себя супергероем. С другой стороны... слишком просто. Ее надавние подвиги с Лисом показались ей игрой дошколят в песочнице под присмотром заботливых взрослых. Если здесь можно прорубить любую дверь пинком ноги, то есть усилием воли, то где тайна? Возможно, доктор ее напрасно ищет? Как известно, трудней всего найти черную кошку в темной комнате, особенно если там ее нет. Но тогда любой - решительной любой! - человек может творить во Сне все, что ему угодно, а это вроде бы не так.... Вероника не считала себя какой-то необыкновенной: обычная женщина, наконец поверившая в то, что она является чем-то более ярким и выразительным, чем платяная моль из шкафа. Необычайная легкость бытия вызывала назойливо-беспокойное чувство еще по одной причине. Она могла здесь если не все, то очень и очень многое. Но до сих пор ее выдающиеся способности применялись в основном для переделывания своих апартаментов без вызова бригады рабочих для капитального ремонта... Вопрос "как" был решен. Не находилось ответа на вопрос "зачем". Что она здесь делает? Чего хочет? Для чего она? Зачем она? В мире Яви такой вопрос задают личности, не перешедшие черту подросткового возраста. Личный интерес, цель, страсть... то, ради чего стоило выкапывать моря, перемещать континенты и зажигать сверхновые. Обладать способностями демиурга, чтобы усилием воли поменять освещение в гостиной и зажечь огонь в камине - смешно... Не надо торопиться, утешала себя Вероника, находясь в плену смутных мыслей о настоящем и будущем. Ты здесь без году неделя. Ты пару часов назад научилась драться. Знаешь, каким словом называется человек, бегущий впереди поезда?

Через час, как и было заявлено, отдохнувшая и разрумянившаяся после ванны Вероника в куртке, кожаных штанах и сапогах стучалась в дверь Лиса.
- Лис? Я пришла, можно ехать. Джо не появлялась? Будем заранее брать с собой что-нибудь, или на месте сымпровизируем?

- Ты врешь, Кот, - тусклым голосом сказала Олена. - Не знаю зачем и кому. Осьмуша давно перестал быть Кощеем. Кощей - это жестокость. Корысть. Себялюбие. Рабство души. Безлюбовность ко всему - вот что такое Кощей. Разве таков Осьмуша? Он всю жизнь Кощея из себя вытравливал. Ни перед кем здесь душой не кривил, весь путь с нами честно прошел рука об руку, страх свой преодолел, ради себя одного не наступил ни на кого - разве что на самолюбие Васильево наступил, непоклончив был и неуступчив. Старой меркой его не меряй. Ты всем дал шанс - и ему дай. Я тебя еще раз спрашиваю - что, все им пройденное - ничего не значит в твоей сказке? Я думала, ты все ж воздашь... хоть по справедливости, если не по милости. Это предательство, Кот. Эта новая жизнь, которая начнется - она будет как изба на гнилой основе, раз начинается с несправедливости. Вроде новая, а внизу опирается на гнилье. Сделай что-нибудь, Кот. Ты же можешь раскрутить, раз закрутил.

Олена не коснулась Осьмушина локтя, молчаливо говоря: "Не надо". Сделала уже свое роковое дело - притащила его сюда ради общего блага, опутав собою. А теперь ты свободен, друг милый. Выбирать за тебя не стану, а пойду с тобой - в ночь вечную, в небытие, в другую жизнь. Куда иголочка, туда и ниточка.

Вероника недолго раздумывала.
- Лис, мы идем немедленно или ты хотел бы отдохнуть перед дорогой? Доктор Вирель, Грегори, Джо, если хотите, конечно, то можно пойти вместе. Это, опять же, не ваше обязательство, но обещает быть крайней интересно, познавательно и плодотворно в плане изучения устройства здешней реальности и приобретения жизненного опыта. Как вам? Тропа Зеленых Огней. Звучит гордо. Папа, а что это хоть такое, в общих словах?

- Хватит вам, - примирительно сказала Вероника, положив нож и вилку. - Что мне здесь нравится, это то, что каждый волен делать что ему по душе... или ничего не делать, тоже вариант. Чтобы что-то делать, надо для этого созреть, а пока не знаешь, чего хочешь, то жди, пока проблемы тебя сами найдут, или ищи их на свою голову. Сидеть на месте тоже не возбраняется. Как-то так. Соседи... я бы не стала вламываться, а познакомиться была бы не прочь. Мне тоже интересно. Может, не все такие нелюдимые. Грегори, а если пройти дальше по коридору, то что? Он не кончается?

Ее тоже занимал вопрос: а если дальше - то что? Вот, например, окрестности ее собственных покоев. Пока она ограничивалась не слишком дальними прогулками, ее вполне устраивала неширокая дорожка, петлявшая по террасам живописного ландшафтного парка... а дальше? Эта благодать незаметно интерферирует с чьими-то чужими грезами или постепенно перейдет в мутное ничто? Но пока она чисто по-женски обживалась, заодно проверяя на вшивость собственные мечты об уютном, специально на нее сделанном логове, ее меньше интересовал вопрос дальних окрестностей. Но когда-то он должен был заинтересовать...
Да, визит в обитель Ас-Харайя откладывался на неопределенное время.

- Доктор Вирель, - ответила она, подумав, - я о местной космогонии, истории, географии, топологии... не имею ни малейшего представления. Собственно, меня это тоже удручает. Раз мы тут живем, надо иметь какое-то представление. От входа по третьему лучу мы с Лисом попали в... типа винного погреба. вино из бочек представляло собой нечто вроде портала в замкнутое пространство - определенную ситуацию или образ. Вот Лис попробовал "Вино мертвеца" и оказался на собственных похоронах, еле разбудила. А меня "Вино из одуванчиков" унесло на танцплощадку примерно пятидесятых годов, золотой век Голливуда... - Вероника сладко улыбнулась, вспоминая звуки вальса, юбку-клеш, каблучки и великолепного красавца Кларка Гейбла. - Оттуда дверь вела в круглую комнату без окон и дверей, полную картин с маяками. Насколько я поняла. она тоже была чем-то вроде лифта или прихожей, холла, и попасть в место общего сбора удалось одним усилием воли, я иначе не объясню. Вообще, доктор Вирель, личная воля здесь является чем-то вроде универсального ключа. Наверное, это распространяется только на таких как мы... или на всех, кто верит, что может все. Только нужно по-настоящему верить, - она еще раз сладко улыбнулась, на этот раз от радости от обретенного знания.
- Еще о космогонии я знаю, что в Дом сна ведет тринадцать дверей, являющихся начальными точками тринадцати лучей - спиц Гигантского Колеса. Они тщательно охраняются Хранителями. И еще есть сколько-то входов из реального мира. А что выяснили вы?

- Ой. Это что?!? - почти истерично вскрикнула Олена. Только что они метались по темной зале в облаках морозного инея. А теперь - бах! - и стихло. И детишки-упыришки рассыпались снежной пылью. Пусто. Темно. Стылый мрак, изморось по стенам, растерзанная покосившаяся елка и они.... втроем.
- А Данька где? - спросила Олена вслух, и сама удивилась, как отчетливо прозвучал ее голос в холодной мгле. - Фока, ты на улице Даньку не видел?
Все уже, можно бы и бежать в глубину комнат вслед за сверкающаей золотой нитью. Олена, ступая осторожно, боком, подошла к заиндевевшей двери, которая вела на улицу, надавила на ручку... толкнула задом в дверь что есть силы, вывалилась на улицу.
Колоссальная ледяная туша загородила почти всю улицу. То ли туша, то ли гигантский снежный завал, взявшийся невесть откуда. Где-то посреди сугробов рылся Соловей, что-то кричал или звал кого-то. Олена осторожно вышла наружу, подошла поближе... и тогда увидела, над чем там рылся Соловей.
А когда увидела, то вскрикнула не своим, дурным голосом.
- Ой... Данька! Данечка! Ой! Что ж это? Замерз!
Олена хлопнулась на коленки над посиневшим подмастерьем... чем лечить-то? Какими каплями-мазями? Чем застывшую кровь согреешь?
- Перо! Перо давайте! - крикнула она, срывая голос.
И достала короткий бритвенно-острый ножик, и быстрым движением вскрыла жилу на руке. А как хлеснуло горячим и красным, крепко обняла Даньку обеими руками и зашептала:
- Теки, руда жива-горяча, из жил моих в жилы раба божия Даниила, не встань, не стынь... Данечка! Не спи, скажи что-нибудь, ну? И поцеловала Даньку крепко, обжигая губы стужей от его неподвижных губ, и не думая особо, на каком основании она его целует - как друга, как боевого товарища, как великого мастера или еще с какой-нибудь стати...

Джессика улыбнулась Джону, развела руками, как бы показывая: "Что поделаешь? Нет так нет."
- Ничего, может, он завтра подъедет, - подыграла она. - Доброй ночи. Ну что, пошли поздороваемся с Эдди?
Напряженную гримасу женщины за стойкой она сочла не выражением тревоги или подозрения, а просто выражением напряженной умственной работы. Это ж надо, пытаться вспомнить человека, у которого почти нет примет, кроме порезанной бритвенным станком физиономии...
- Джон, мне кажется, она просто его не помнит, - сказала она, когда она вышли на улицу. - Еще вариант:Он здесь числится не как постоялец, а скажем, как работник. Автомастерской. Почему нет? Заглянем? Скажем, мы ищем запчасти для какого-нибудь старья. Или хотим спросить, сколько у них будет... ну скажем, кондиционер починить. Глупо звучит, понимаю. Может, у тебя есть идеи получше...дорогой?

Ну, это она Джона поддразнила. Хотя ей понравилось, как это звучит, честно.

Озеро. А она бы, наверное, соорудила какую-нибудь стенку покрепче. Но стенка слишком очевидна. Стенку можно разбить. Озеро. Спокойно, эластично и неподатливо в одно и то же время. Всякий напор и атака вязнет в его холодной невозмутимой глубине. Выбор сильного и спокойного человека.
- Удача, - сказала она вслух. - Мне тоже кажется, что нам с тобой до сих пор здорово везло.
Вероника посмотрела налево, направо . Здесь должен был быть Луч и вход в Дом. Наверное, он здесь по-прежнему где-то есть.
- Ломать не строить, - озабоченно произнесла она. - Надеюсь, мы Луч не своротили в процессе. Знаешь, я думаю, что вход все еще где-то здесь. Нам делать - создать здесь что-нибудь. И назначить нового Хранителя. Помнишь, Барон говорил - любого знакомого, хоть персонажа мультика... представить себе. Чтобы никого не пускал и чтобы не был таким стервецом, как Угай-до. У тебя есть идеи?

У самой Вероники было идей не очень. Она никак не могла подобрать реального знакомого ей человека на такую проклятую должность. С одной стороны все, что хочешь, по твоему велению тотчас является. С другое стороны - ты навеки прикован к этому месту, не уехать, не даже прогуляться надолго. Врагу не пожелаешь. Надо какого-нибудь совсем упоротого домоседа...
И при этом не стервеца. Вот задача. Может, Угай-до тоже не всегда был злобным и тупым садистом. Может, когда-то Барон нашел его где-нибудь на восточном базаре, тот халвой торговал, был таким простецким добродушным толстяком, бедным и веселым. Это он потом обнаружил в себе желание всех выпотрошить, вывернуть наизнанку и порезать тоненько на шаурму. Когда понял, что может это сделать.
Надо умного и доброго. Где ж такого найдешь? Если только в сказке.
- Лис, а что если Страшила? Помнишь, такое соломенное чучело из "Волшебника Изумрудного города"? Он ходить много не любит, ему вредно, он благоразумный и высокоморальный в то же время. А у тебя есть кто-то на примете?

Вероника напоминала себе обезглавленную курицу: головы уже нет, а она еще по инерции бежит, суматошно хлопая крыльями. Адреналин еще вовсю бурлил в ее жилах, а она растерянно глядела, как тают в воздухе стены жуткого дворца - воплощенной мечты садиста. Честно говоря, она не ожидала такой быстрой победы. Она думала, что долго будет долбить Угай-до, уворачиваясь от тварей, лезущих из стен, окон и дверей. Демонов, которые были изображены на резьбе двери. Вот их бы она разнесла в пыль с большим удовольствием! А они взяли и пропали в никуда вместе с тираном, как и десятки людей, стоявших у трона.
Это ее добило окончательно. Вот так взяли и растворились.
Это, конечно, была челядь Угай-до, с трудом отличимая от мебели. Но это были все же люди, разумные существа... и каждый из них думал про себя , что живет на самом деле, каждое утро просыпался, пил чай, или что они там у себя пьют... пили... думал, что вот надо тащиться на проклятую службу, ловить каждый чих босса без перерыва на обед, молчать и кланяться, чтобы не повиснуть на стенке без рук-ног... а куда деваться-то? Интересно, были ли у них желания? Привязанности? Семьи? Хотел ли кто-то из них сбежать в другие места, начать новую жизнь?
Как это вообще происходит? Они спят и видят, что каждый день встают и идут в тронный зал кланяться Угай-до... а потом вспоминают все меньше, меньше, становятся плоскими и картонными, а потом стираются совсем, как пыль тряпкой? Они что-то чувствовали, когда исчезали? Они по крайней мере хотели жить, раз боялись Угай-до...
Когда Вероника еще была Верой, она жила, наверное, точно так же и хотела постоянно спать, ей было отрадно камнем быть. Молчи, прошу, не смей меня будить. Ее стерли тряпкой, как пыль, в том самолете. Потом она жила на базе АНБ, ощущая свою новую жизнь как нечто слегка нереальное, странный сон, хотя и очень приятный, в основном благодаря Филу. Потом она уснула... и стерлась из памяти Фила, наверное, как десятки других его женщин, которых одновременно в голове держать невозможно, а то с ума сойдешь...
Кажется, Вероника в полной мере поняла, что означают слова, которые она недавно - тыщу лет назад - сама произнесла: "Мы созданы из вещества того же, Что наши сны; и сном окружена Вся наша маленькая жизнь..."
Может быть, все они - такая же суетливая челядь Барона Субботы. Стало скучно старому демиургу, и приснил он себе несуществующую семью, выросших вдалеке от него детишек... и пустил их попрыгать, чтобы скрасить себе тысячелетнюю скуку. И растворятся они, как только папе наскучит их докучливая беготня.

Что от них тогда остается? Выходит, только воля и желание что-то менять вокруг себя, идти вперед и вперед. Тогда ты будешь жить и не растворишься.
От этой мысли Веронике стало просто физически тошно. Адреналин схлынул, она покачнулась и опустилась прямо на висящую в пустоте дорогу. Вот чего у нас не отнимешь, философски подумала она.

Вероника прокрутила в голове все только что произошедшее еще раз и кое-что поняла получше. Такой всегда спокойный и сдержанный Лис. Кажется, она ни разу не видела, чтобы он выходил из себя. Идеальная защита.

- Лис, - проговорила она. - Я только что пришла к банальной мысли, что в мире нет ничего, кроме воли. Наверное, это полная чушь, но выглядит как правда... Каждый из нас проявляется так, как ему должно, только в той жизни это имеет очень мало значения, сходит куда-то на нет... а здесь - только оно и имеет. Лис, ты потрясающе сильный защитник. Я могла изображать фейерверк сколько угодно, но наверное, схлопнулась бы очень быстро, если бы за спиной не находилось что-то невероятно прочное и надежное. Ты себе что представлял? Дай угадаю. Стену? Нет, там было что-то... эластичное, прозрачное, но непробиваемое. Что это было, Лис? Чем ты стал?

Угай-до сделала самое главное: он освободил ее от потенциальных угрызений совести. Сейчас проверим, на что способны наши высочества. В случае чего высочества, наверное, успеют сдриснуть. Вернуться назад к папочке с поджатым хвостом. Ну не вышло, папа, извини, он слишком большой и толстый. Вероника скрипнула зубами. Нет уж. Лучше сдохнуть тут, чем вернуться туда... в таком виде.

На самом деле ей было очень страшно. Если бы навстречу попер вооруженный отряд джиннов и ифритов. А тут сами стены и лестницы норовят тебя захавать. Проклятый дворец. Проклятый Угай-до. Он был огромен и ужасен. Так страшно и... невыразимо приятно в одно и то же время. Вот извращенка. От чувства близкой опасности и предвкушения победы, боли, гибели или позора у Вероники каждую клеточку тела как током пронизало. Волосы, кажется, встали ореолом вокруг головы, и на их кончиках дрожали синеватые разряды. По крайней мере она это чувствовала - отчетливо, физически. И все вокруг было слишком отчетливым, крупным и ярким. Кажется, это и называется состояние аффекта...

Дворец, жующий людей, соткан из ткани Сна волей Угай-до. Дворец лупить нет смысла; нужно лупить Угай-до, ломать его волю и выносить ему мозги. Ну давай меряться, уродина. Твоя сила - это мой страх. Я тебя не боюсь.Вероника уперлась покрепче ногами в пол. Воздух вокруг все сильней дрожал и потрескивал. Кругом ткань Сна, материал, который можно лепить, мять как тебе хочется. Мне хочется проткнуть твою жирную тушу, вот чего.

- Именем Барона Субботы ты освобождаешься от занимаемой должности, Угай-до, - отчетливо объявила она звенящим от напряжения голосом. - По причине превышения полномочий.
И Вероника вышла из себя. Она стала синевато-белым вихрем (цвета ее ярости), который закручивался спиралью, твердел, пока не соткался в кристалльное острие. Копье? Рапира? Это острие было: Сон. Это лезвие было: она сама. Вероника, вытянув руку, летела сквозь сгустившийся воздух в направлении жирной шеи Угай-до.

Вероника переглянулась с Лисом.
- Мы без этого обойдемся, да? Но хамить не будем!
Как бы это теперь им пристало: отворять любые двери пинком ноги, входить не кланяясь и шапки не снимая: всего пять минут как наследнички Владыки, а уже крутые как яйца вареные! Вот дерьмо-то, не лучше, чем еще раз на карачках до трона прогуляться. Надо повежливее. Не ради Угай-до, ради себя любимых.
Интересно, для кого эти крюки на стене? Их с Лисом всего двое, то есть пока что каждый из них являет собой одно целое с собственной головой, рукам и ногами...

Вероника проигнорировала паукастого первого визиря (наверное, он был первый визирь), но от самого входа поклонилась в соответствии со своими представлениями об учтивости и куртуазности, то есть крайне неловко, потом прошла к трону своими ногами пару десятков шагов, потом опять поклонилась. Хороших идей у нее не было, поэтому она решила рассказать все как есть, с известными поправкам на местный колорит.
- Мы вернулись из дома Сна в твой дворец, великий и могучий Угай-до, питая к тебе уважение и почтение, как к одному из полноправных Хранителей двери, наделенному силой и властью над лучом великого Колеса. С тех пор многое изменилось: тайное стало явным, неведомое открылось. Владыка явил перед нами свое могущество, противостоять которому не по силам никому из смертных и бессмертных. В Доме Сна было сражение. Владыка не пожелал нашей крови, а показал свое благоволение. Он поручил нам вернуться к тебе, чтобы мы могли рассказать тебе о том, что произошло в Доме Сна, напомнить тебе о том, как и кем была вручена тебе власть над входом в Дом, и донести до тебя его волю. Мы не выполнили твое желание, могучий Угай-до, но в качестве компенсации за это мы готовы гарантировать, что твои владения и твои полномочия останутся прежними и неприкосновенными. С одной оговоркой: ты постараешься не истязать живых людей и нелюдей для своего собственного удовольствия. У нас есть полномочия от Владыки на такой договор. Лис, ты хочешь предложить что-нибудь получше?

Да уж, ничего лучше она не придумала, как попытаться продать Угай-до его собственную голову. Вряд ли Угай-до будет доволен и счастлив. Вероника напряглась и приготовилась к драке.

- И у меня тоже, - отозвалась Вероника, сурово глядя в сторону, - нет. Тогда придется признать, что сильней всех - наш новый папа, потому что его субъективным мнением можно сваи заколачивать. А мы... должны примерно такое же субъективное мнение отрастить, просто чтобы выжить в этом славном мире. Как это менее применять - вопрос номер два. Я не карающая длань чего-то там. Но я вполне могу врезать ему со всей дури и не страдать интеллигентской рефлексией, если он на нас нападет. Я имею в виду Угай-до. Правда, тогда будет уже поздно экспериментировать. Ну что, пошли скажем ему, что Владыка от встречи уклонился или что Владыка велит ему добровольно подать в отставку?

Рассудок Джессики, выставленный на автоматический режим, выделял и запоминал то, что казалось важным; сравнивал, анализировал... но постепенно сдавался под напором эмоций. Джессика пыталась подавить раскручивающуюся в голове спираль воображения - как именно "желтый" мог "разобраться" с Тарой... с Элис... Под конец рассказа Джастина, когда он так натурально изобразил рассказ маньяка, она не выдержала, судорожно всхлипнула, закрыла лицо руками и сгорбилась, покачиваясь и вздрагивая от слез. Джастин глотал молоко, Джессика молча плакала. Гробовая тишина пришлась как нельзя кстати.
- Джастин, - сказала она, наконец оторвав мокрые руки от мокрого лица, и протянула ему свой блокнот и ручку. - Ты можешь его... нарисовать? Ты хорошо рисуешь. Извини, - добавила она, немного справившись с собой. - Я очень расстроилась. Ты, наверное, устал так долго рассказывать. Ты можешь больше не говорить, просто нарисуй, ладно? И... если помнишь номер микроавтобуса, напиши, пожалуйста.
Она мало знала про аутистов, но у них, кажется память особенная... она называется эйдетической. Как фотоаппарат. Фотографирует то, что видят глаза. Может, номер серого микроавтобуса точно так же хранится в памяти Джастина.
Микроавтобус. Он почему-то застрял у нее в памяти, как гвоздь, и Джессика не очень понимала, отчего она так привязалась к этому серому микроавтобусу. Как будто она недавно видела такой, но не могла вспомнить где. Да мало ли ездит по дорогам Америки серых микроавтобусов?

Хха. Их боялись. Приятное начало. Но загнанная в угол крыса, как известно, свирепый зверь. Вероника поднималась, с удовольствием наблюдая, как карлики шарахаются в стороны. Теперь надо... надо, чтобы она не захотела больше всего на свете отомстить Угай-до за их прошлое унижение - как он поставил их на колени и заставил ползти через тронный зал. Ну ты же сама встала на колени, милочка. Тебя никто не заставлял так позориться. Ну и что. Так было надо, потому что у них была цель - попасть в Дом Сна, а самолюбие как-нибудь потерпит. Да ладно. Ты просто испугалась, потому что не знала, можно ли его одолеть в его собственных владениях, и тебе очень не хотелось повиснуть на стенке рядом с музыкантами. Да, испугалась! Не боятся одни самолюбивые идиоты. Хорошо, что Барон не видел. Или видел? Ну и что. И что. А теперь тебе легче, когда ты знаешь, кто ты такая? Давай честно. Ты и теперь боишься. Просто не знаешь, что с ними делать. Так прямо вваливаться и выносить - нехорошо, неэтично. Ну, давай для начала... будем вежливыми. Доброе слово творит чудеса. А доброе слово в сочетании с чем-нибудь огнестрельным...
Вероника не знала, как в деталях выглядит, скажем, автомат. Или гранатомет. Но давным-давно у деда в глухом селе под Вяткой она держала в руках тяжелую охотничью винтовку, с которой дед-охотник хаживал и на медведя, и на лося почти до самой смерти, пока его самого не свалила запущенная пневмония. Вот в том-то дело, что только и держала. Разве что стрельнула пару раз под дедовым руководством в сторону леса, оглохла от выстрела и долго-долго не двигала ушибленным посиневшим плечом.
Вероника представила себе тяжелое, отполированное руками ложе, все в царапинах и порезах; черный длинный ствол, пахнущий оружейным маслом, неподатливый затвор. И патроны - большие, желтые цилиндры с металлическими шариками внутри. Картечь.
- Пропустите нас к повелителю Угай-до, - сказала она стражам. - Он нас ждет.

Вероника отметила растерянность Лиса и чертыхнулась про себя. Пусть кто-то один из них будет растерян, и пусть этот кто-то не будет Лисом! Она не успела обсудить с ним... ничего. У них опять не было плана. Вообще никакого. И Угай-до сейчас будет их кромсать на мелкие кусочки. По крайней мере попытается. И тогда она от страха сама его накромсает на шаурму. В порядке самозащиты. И не будет испытывать никакого угрызения совести.
- Напомни мне, Лис, что ты ему обещал, а то я успела забыть, - полушепотом пробормотала она, разглядывая искусную резьбу на дверях. - Победить какого-то там Владыку и передать ему власть над всем Сном? Да, на этот раз мы ползать на коленях не будем, или как?

Джессика ломала голову: Как навести Джастина на личность Тары и синюю машину? Вроде Джастин сидел в одной машине с Тарой и Стоункортом, раз он упомянул парня и девушку. Но они очевидно не могли быть Тарой и Стоункортом. Или они его подвезли не до поворота. Или не до того поворота... Надо спросить Джона: умеют ли аутисты обманывать?
А ведь Джастина кто-то подвез "туда". Наверное, подвез. Интересно, есть ли у него друзья, с кем он гуляет вдвоем. Слишком долго для пешей прогулки. Чистые джинсы... до нашего поворота...
Джессика достала из рюкзачка блокнот и ручку.
- Джастин, я сейчас буду рисовать твое путешествие. Смотри, - сказала она непринужденно-веселым тоном.
- Правда, рисую я не очень, но ты разберешься. Так вот, Джастину повезло. Просто невероятно повезло! Мы с друзьями иногда устраиваем походы по Манчакским лесам на спор, кто точнее пройдет маршрут и не собьется. Так что я примерно знаю это место. У меня скаутское прошлое! - гордо сказала она и продолжила вдохновенно врать, рисуя одновременно непритязательный комикс:
- Я в школе была в скаутском отряде, старое увлечение, ну вы понимаете... там такие заросли, миссис Мэй, просто ужас, такие болота... а он прошел через лес совсем один. Шел-шел Джастин... совсем один... - Ручка Джессики быстро итзобразила худощавую фигурку в джинсах, майке и колечком в оттопыренном ухе с рюкзаком за плечами посреди высоких толстых деревьев.
- ... и вышел к заброшенному поселку... там еще кладбище в лесу... такое место мрачное, просто ужас! Я бы ни за что не пошла туда гулять одна! А Джастин не только не заблудился и не увяз в болоте, вышел прямо к кладбищу, оставил там сумку - там эту сумку и нашли, на кладбище, а внутри - те самые бутерброды, правда, они испортились, и карточка с адресом, - рядом с надгробием с преувеличенно здоровым крестом, с которого свисали волнистые нити мха, появилась сумка с лямками, и тропинка, ведущая куда-то вдаль.

- И Джастин вышел из леса по тропинке прямо к стоянке, то есть не к стоянке, а к мастерской; там есть автомастерская рядом с дорогой, - нарисовала Джессика дом Ника Дарвица, сарай, шлагбаум и широкую дорогу рядом.
- Это глухое место, там попутку не поймаешь, а Джастин взял и поймал. Потрясающе! Джастин - везунчик. Или великий скаут южной Луизианы, - сказала она шутливо, заканчивая повествование о великом странствии Джастина.
Последняя картинка была - машинка, заштрихованная синей гелевой ручкой. Это была синяя машинка, имевшаяы некоторое сходство с Фордом Тары. Из заднего окна глядела уже знакомая голова с круглой серьгой в ухе, а из переднего - торчала голова девушки - длинные прямые темные волосы, по крайней мере Джессика изобразила вполне правдоподобно.
- Так все было, Джастин ? Посмотри. Я тебе их дарю, - сказала она, кладя свои корявые картинки на край стола.

Вероника переживала что-то вроде рецидива "детской болезни" бывшей зажатой девочки, которой вдруг стало все можно и все доступно, и все, что хочешь - за окном. (с) На какой-то время ей отказали сдерживающие механизмы, ослаб привычный контроль и даже чувство меры и хорошего тона, и она превратилась из взрослой, вполне вменяемой женщины в трудного подростка. Если бы кто-нибудь видел, что она громоздила в своих покоях! Все ее немудреные представления о сибаритстве и роскоши, включая огромные розовые подушки до потолка и золотой унитаз со встроенным компьютером... кислотные ландшафты за окном... искривленное и завязанное узлами пространство ее комнат... да, и на потолке она тоже пробовала спать, и одеяло с нее не сваливалось, презирая законы гравитации. К счастью для себя и окружающих, переболела она быстро и начала наводить порядок внутри и вокруг себя, приводя в равновесие стремление к сибаритству и привычку к дисциплине.

Это вылилось в общий минимализм с явственным оттенком азиатского стиля. Естественные тона. Ненавязчивая прямоугольная геометрия кубов и параллелепипедов. Низкая мягкая мебель. Французские окна в пол. Раздвижные двери. Много стекла и натурального дерева, много света, много пустого пространства. Спальня с низким мягким ложем (размеры не позволяли назвать это "кроватью"). Огромная купальня, отделанная деревом и цветным камнем, с отделением для сауны, большим бассейном и чем-то вроде горячей бочки-фуроси для отмокания организма была диковатой эклектичной смесью востока и запада. Большая комната универсального назначения с низким столиком и камином в углу (дался ей этот камин! Он был деталью совсем другого интерьера, но Вероника любила смотреть на открытый огонь по вечерам) плавно перетекала в широкую открытую террасу, на которой можно было пить чай, заниматься фитнесом любого рода - гимнастикой хоть дыхательной, хоть совмещенной с чем-то боевым, медитировать и просто пить либо чай, либо что-то покрепче, глядя на открывавшийся вид - уходящая вниз горная долина, куда справа и слева с утесов срывались нити ручейков и радовал глаз расположенный террасами хорошо продуманный с точки зрения ландшафтного дизайна сад. Вниз уходил серпантин рассыпающихся узких тропинок, метрах в двадцати внизу располагалась широкая площадка, а от нее вела вниз дорожка, достаточно широкая, чтобы по ней проехал всадник либо небольшая легковая машина; но вряд ли что-то более крупное.

Недоверчивая и осторожная Вероника отнеслась к Барону на удивление легко, признав за ним, э, право на некоторые шероховатости характера. Не знавшая раньше сильной семейной привязанности, она приняла его присутствие в своей жизни однозначно как перемену к лучшему - без излишне сильных эмоций, но и без паранойи и без настороженного оскала. Единственное, что ее удерживало от щенячьей доверчивости - отчетливое представление о том, что Барон - не Рождественский дед и не благодушный папаша-миллионер, а неслабый демиург с двойным, тройным и четверным дном, с которым всегда надо было держать ухо востро, не распускаться и не вываливать скелеты из шкафа. Что-то ей подсказывало, что такой подход самого Барона вполне устроит.

Олена, не отличавшаяся ни особой крепостью, ни выносливостью, совсем измоталась, исхудала - только из-под платков и мехового капюшона светлые глаза в пол-лица, окруженные коричневыми кругами, да нос вострый как у вороны. Она никак не могла приспособиться к холоду, хоть ели сытно и пером грелись. Как из надышанной ледяной избушки на холод обратно, да в сугробы - так знобить начинает да в сон клонит. Попомнила Олена, что Осьмуша рассказывал про свои мытарства в тундре; да и Всеслава поминала не раз. У самой холод в костях сидит, не отогреться ни днем, ни ночью. Ноги силой переставляет: десять шагов.. двадцать; еще десять; еще двадцать... и так долго-долго можно считать, оказывается. Перед глазами маячит что-то золотисто- рыжее, теплое - лицо греет, а зад все равно мерзнет... то ль волшебное перо, то ль солнышко заветное.
Да не только холод томит, и грязь, и теснота, и тяжелая одежда, и неудобство всякое. На душе много грязи наросло, дурноты, темнотищи всякой. Люди тоже... перед глазами идут и идут, бесконечной вереницей, маленькие, что мурашки. Все к солнышку тоже тянутся, всем охота ухватить поболе тепла и сытности. И все-то друг друга отпихнуть норовят, затолкать пониже - за место под солнышком. А и без солнышка - то просто за лишний кусок. Что с солнышком, что без солнышка. Новгородцы честные все глядят, в какой стороне кошель толще; родичи-муромчане детишками Ягу кормят, лишь бы самих не съели. Прасковья-Паленая тоже ни хуже, ни лучше других выглядит. Даже и княжич Павел - и тот не таким уж конченым злодеем выглядит. И так уж злодеями всех тоже не назовешь: люди одно слово, всем жить охота, кушать охота, чтоб детишки тоже кушали... У кого жемчуг мелкий, у кого щи жидкие. А порой и оттаивают сердцем, отзываются; не только о животе пекутся. Непостоянные. Слабые. Переменчивые. И жалко всех, и брезгливо как-то. А ей, лекарке, людьми брезговать нельзя. Надо их понимать... и прощать слабость их. Но разве можно прощать мерзость всякую, хоть живота ради, хоть корысти ради. Вот как это свести вместе - понимать, жалеть... и не прощать? Или - прощать, но не жалеть?
Олена знала, что Осьмушу тоже частенько посещали те же примерно мысли: что с ними делать, как с ними жить? Сама тоже небось не святая, у самой тоже мало ли всякого... трусости, жадности до всего, что не удержишь, а выронить тоже жалко; желание покрасоваться на пустом месте тоже присутствует.
И предавать она тоже... Может бросить, может предать. Сказала бы : не могу, а вот нет же. Вылазит оно. С собой тоже жить как-то надо... хорошо бы в мире с собою жить.

Вот чукчи эти тоже. Думала - чудища, ан люди. Жалко их тоже. Дикие совсем, живут от пожрать до опять пожрать. Умирают, дерясь за кусок. И пожалеть-то их нельзя, как бить-то их жалеючи? Олена сперва пыталась рассказать им, что олешков им пасти надобно, олешек - зверь хороший, смышленый, послушный. Ты его от волков береги, а он тебе послужит - и мясом, и шкурой, не без этого... Что под снегом ягодники спят, мшаники, ягельники. Вот солнышко вернется, еда будет однако, олешки сыты, и люди сыты, хорошо однако! Не понимают. Как сказать-то им, раз они человеческого языка не понимают? Вот украли ее, дураки; а зачем украли? Хотели, чтоб осталась с ними жить, сильной шаманкой была чтобы; а ей нельзя. Солнышко впереди. Так бы, может, осталась на годик-другой. Все бы рассказала - про олешков, про ягоды, про корешки тундровых трав. А нельзя. Солнышко ждет. Времени только на то, чтобы их убивать совсем.
А с Николкой-то, оно то же самое вышло. Прошло время - поняла, отчего позволила ему уйти. Не оттого, что не надобен ей оказался, прежняя любовь недолюбленная. Оттого, что недосуг было его выхаживать. Некогда. Так-то, было бы время, пристроила бы его в селе каком - коли саму не подняли бы на вилы вместе с ним - все за Ягу-кормилицу. Отпоила бы, отходила небось. Это душу ему надо было отогреть. А это дело долгое, чарами не поправишь. А ей недосуг - отогревать, да и... не врать же ему, если честно; не обижать лживыми надеждами. А еще одно, честно сказать если... неудобно даже. Она думала, что душа у ей щедрая, на всех хватит - согреть. Ан нет. Осталось у Олены души на Осьмушу одного. Сестрицыны штуки он выдержал - молодцом; думала, что его хуже скрутит. А вот как ступил в мерзлые земли - тут его, родимого, и сплющило. Настигла память - как друг друга ели, как его ели... Вылезла наверх мерзлая часть его души - та, что навеки осталась в ледяных тундрах . Олена как в первый раз схватилась за голову с воплем, увидев его лежащим со стрелой в горле, хоть и помила, что бессмертный... так у нее в сердце тоже словно ледяной комок поселился. Часто просыпалась она с криком, будя товарищей, потому что мерещился ей бурый череп с ледяными синими глазами; и тот череп наклонялся ней и говорил то ласковые, то жестокие слова. Боялась она, что Осьмуша ожесточится здесь - и грела его, и несла в руках, как младенца, и держала, и хранила, и слушала, и утешала. И все время кормила, кормила его собой, как Осьмуша ближних своих - душой своей; при нем и днем и ночью. И говорила с ним только о хорошем: а помнишь, как мы... а п омнишь, что тебе отец сказал: чтоб семеро по лавкам сидели? а знаешь, как мы заживем ладно? Ух какие я сады разведу, лучше муромских! да, и семеро по лавкам!
Так она сама себе поверила, и уже без усилия над собой улыбалась ему: все будет хорошо.

Так вот, отталкивая от себя и оставляя позади все, что мешало продвижению вперед и вперед, Олена шла и шла, шла и шла за солнышком вслед, делала что умела - лечила, домики ледяные строила... и уже на подходе к Кощееву граду поняла, что должен был думать царь Иван, когда он по-геройски ухлопал целый город живых людей, тысяч эдак шестьдесят. Это так утомил его долгий поход, что ничего он, должно быть, видел одну смерть Кощееву впереди. Одну цель, что впереди была. А по сторонам он и не смотрел, а то бы не дошел вовсе.

- Дядь Фока. Может, не надо? Давай уж все вместе. А то уж больно место гиблое, чтоб тебе в одиночку ходить. И ждать больно тяжко.

- Что ж, что никто не ждет, Никола; свет не без добрых людей, чай... - стала Олена горячо убеждать Николу. Да осеклась, горло спазмом перехватило. Не увидела глазами, а почуяла: тихий он изнутри, прозрачный, легкий. Нет в нем сил жить. И желания жить тоже нет. Лечить его можно. Да вылечить нельзя.

Олена усилием воли подавила плач сиротский по другу задушевному, по его щедрому и отважному сердцу. Губу до крови прикусила, голову запрокинула - слезы обратно в глаза загнать. Не хотела она выть по Николке как по покойнику.
Подошла к деревцу близко, виском к коре припала - словно прислонилась к его холодеющей щеке, проросшей корой. Улыбнулась через силу; льдинки в глазах растопились, поплыли непрошеными светлыми слезами.
- Да, Николушка, - сказала. - Мы одолели. Сгинула она. Навсегда. Ее нет, а мы есть. А там, глядишь, мы солнышко вернем, так и совсем жизнь хорошая будет. Я буду и ты будешь... со мной всегда. Что бы со мной ни сталось, куда бы я ни пошла, кто б рядом ни был - у меня в сердце будет горенка затворенная такая, где будешь ты да я. Ты всегда будешь таким, каким видела я тебя - веселым и звонким, как родник в бору. Будем за руки держась беседы говорить, как, помнишь, говаривали раньше; ты будешь мне свистки из бересты резать, а я тебе венки плести; да в горелки бегать с тобой будем на опушке. И радостно так будет, легко. Ты ж для меня надеждой был и радостью моей без боли и печали; так и будешь. Теплом своим ты меня отогрел, не дал застыть в лютую стужу, горел как свечечка на ветру; так и всегда светить ты мне будешь сквозь мглу. Не думала я, не гадала, что буду провожать тебя, Николушка; ан вон как вышло. Спасибо тебе за все, друг сердечный, да прости меня, а я помнить буду, пока жива.
Олена говорила, гладила Николку по шершавой коре, а потом, когда слова кончились, замолкла и стояла, держа в руке его руку-ветку, слушала, как иссякает дыхание и тонкий голосок жизни умолкает в нем; и не оставляла, пока он не затих навсегда.

Да, да! Как теленка на веревочке - на убой, приманивая любовью своей, как морковкой! Как раньше знала, так и теперь... ничего не изменилось, сколько ни закрывай глаза, сколько ни тверди: хоть час да наш, лучше денек вдвоем на воле, чем целый век в кабале; может, пронесет, авось да небось... не пронесет. Стоит гибель Осьмушина неминучая за плечом. Олена отшатнулась от Яги, руки отдернула, позволяя ей увести бессознательного парня, хотя хотя такая жизнь была не лучше обещанной ему гибели. Сил нет своими руками его к концу тащить, все; будь что будет. Всхлипывая, наклонилась к круглому бурому ошметку. Вот какой. Совсем иссохший, безтягостный; мертвый. Нести его легко, до самого Кощеева царства. А там конец уже всему. Скорей бы конец. Остальное видела как сквозь сон: как Василий рухнул на землю, как Фоку захлестнуло древесной петлей; заклинание хотела сказать - голос пропал, потому что уперлась взглядом в черный кругляш ружейного дула, а за ним - Данькины глаза, такие... не отчаянные даже, а - на грани, почти за гранью; и сходится все там, куда сейчас ударит пуля. Что носил в себе - вот-вот вырвется на волю, громом грянет. Олена дернулась туда, к линии выстрела, медленно-медленно, как сквозь воду, и не успела. Тем же затуманенным пеленой умственного исступления взглядом увидела: пуля медленно летит сквозь неестественно светлый воздух, неестественно яркая, сверкает на лету и жужжит серебряным шмелем, ударила...
Светлая прядь волос упала на землю, а в лице бабушки Яги появилась круглая, гораздо больше пули дыра. Олена глядела без единой мысли, без единого чувства, как ушибленная... они оба опускаются вниз, вниз.... вот и конец пришел обещанный. Как Данька отбросил ружье, потянулся к книге, листал ее негнущимися пальцами... Олена, кажется, видела перед собой, как станицы отворачиваются, время бежит вспять. Вот она, приговорив мачеху, идет лесными тропами, загадывает: будет ли мне счастье, как выйду из леса? Кого встречу, с тем и будет счастье! И видит перед собой нескладного голубоглазого парня в ржавой кольчужке да сапоге на одну ногу, а вслед за ним - разрывается воздух среди густых елей и вываливается навстречу другой, чумазый весь и взъерошенный... Кому вынется, тому сбудется, не минуется... Вправду ли все решилось так по судьбе ли, по сродству ли сердечному или по не понятному никому сцеплению малых случайностей, сиюминутных обстоятельств - там Данька отвернулся не вовремя, здесь Осьмуша нужное слово сказал в нужный миг... могли бы эти обстоятельства подняться, завертеться и сложиться в совсем иной узор? Случайность ли была, что с Осьмушей все так ладно склалось, сцепилось - словечко к словечку, понимающий взгляд ко взгляду, рука к руке, сочувствие, теплота взаимная во всем... а с Данькой что-то... как зазубрина на зазубрину натыкается, хоть хорош Данька во всем, ничего не скажешь: умен, пригож, и твердость есть такая, крепость в сердце. Да только ладу нету. Он налево - она направо. Он: кошено, она: брито. Она глядит - он отворачивается... и наоборот. Кабы очень хотела - может, большим душевным трудом пригладила бы эти зазубрины, шероховатые царапины, развела бы руками колючие заросли. Одним словом, разминулсь. А вот Данька вот-вот оно словечко зачеркнет, перышком черкнет - и она с бессмысленной улыбкой, мутными глазами будет на Даньку глядеть, непослушным ртом выговаривать: лю...блю. Кукла безответная, механическая. Говорящая машина.
А ей-то что. Она забудет мертвого, прилепится к живому, будет сама живой притворяться. И ладушки. У машины сердце не болит. А Данька что, он в машинах толк знает...

Вот-вот слово злое, запертое на семь замков, скованное семью цепями, выплеснется. Предназначенное Яге - ударит в Даньку, что твоя ружейная пуля! Вся боль, вся жаль, вся безнадежность - кровавым плевком...
- На дорожку тебе, сестричка.
Опомнилась Олена: Данька сидит, обхватив себя руками; поодаль книга беспомощно страницами машет. Осьмуша... прежний Осьмуша! Олену какое-то нехорошее чувство царапнуло: как будто видит она перед собой среди снежного вихря бурый костяк, говорящий жестокие слова. Осьмуша, тот, даже с Шепотом на мечах рубясь, таких злых слов найти для него не мог. А тут - в лицо плюнул. Сколько же ненависти... надо к нему подойти, полечить, но...
Не сейчас. Пускай сестричку в дальний путь проводит.
Олена отвернулась ото всей этой сцены, пошла прочь. Вся исподняя болота взбаламутилась, вылезли на поверхность из чащи трупоеды. Много им поживы здесь.
- Никола... Николка! Ты живой?

Вероника прошипела сквозь зубы что-то неприличное, в основном в свой собственный адрес. Идиоты, думали, что у них времени вагон. Заболтались. Она бочком-бочком переместилась к картине поближе, готовая в самом крайнем случае выполнить намерение рисунчатой девушки, имени которой она так и не узнала.
Возможно, настало время для сценария "Нате, деритесь."
- Василиса, шуруй сюда живо, - позвала Вероника полномочную бабушкину представительницу, тоже представив ее облик; правда, она помнила, что облики Василиса меняет как перчатки. - Господа, хочу напомнить, что картина моя, и я равно готова как к мирным переговорам, так и к деструктивным действиям, - объявила она, сунув руку в карман куртки и готовясь вытащить оттуда что угодно: от револьвера до лимонки.

...но никто не пришел.
- Ну и к черту эти кресла, - с досадой произнесла Вероника. - Подождите, мисс... не знаю, как Вас зовут. Не будем пороть горячку. Сейчас мы берем картину и... то есть, мы ее не берем, а вслед за доктором Вирелем перемещаемся...

... и Вероника опять зависла. Она будто бы тянула время, не торопясь поднять руку по кличу доктора Виреля и в составе дружной команды сигануть прямо через картину, потому что... какие-то сомнения ее глодали. Что-то в этом решении было неправильным. Ну вот они уйдут... а куда? Она так и не увидела, не поняла, что было внутри картины. Нельзя просто взять и прыгнуть туда всем составом, оставив картину за спиной, рисунчатая девушка права. Чего-то они не додумали. Вот Вероника и думала, думала, упершись взглядом в картину и отпивая кофе мелкими глотками.
Думай-думай, голова, шапку куплю.
Вот оно! Умница Лис! Вероника выпала из ступора. Не просто использовать, а использовать против Барона. Общего противника для всех, кроме, пожалуй, Вероники, но наверное, хозяйка избы на куриных ногах будет довольна тем, что ее избавили от конкурента, и не станет Веронику пряниками заедать...

Барон в телевизоре выглядел просто душкой. Такой легкомысленный и веселый бонвиван, делающий дамам нескромные предложения за стаканчиком рома...
- Ах ты, з-з-зайчик, - произнесла она с присвистом сквозь стиснутые зубы. Положим, ей вряд ли грозило отрывание головы, но... лучше Барона девать куда-нибудь, где он был бы не опасен для общества.

- Давайте лучше раздадим друг другу печенек, после того как найдем выход из этой ситуации, - смущенно сказала она рисунчатой девушке... - Кстати, как Вас зовут? Я Вероника, а это Лис, - еще раз представилась она. - Вы правы в том, что не стоит оставлять картину здесь без присмотра. И нельзя уходить в нее всем сразу, не зная, что там внутри, оставляя снаружи Барона и всех, кого он еще может сюда послать. Извините за промедление, доктор Вирель! Я просто не знала, что делать. Я подумала, что мы рискуем здорово напороться, если вдруг картина окажется не порталом в какой-то дивный новый мир, а ловушкой для противника, замкнутым измерением, местом заключения. Вроде острова Святой Елены для Наполеона; необитаемого острова для Робинзона. Понимаете? У меня не было никаких идей, как использовать картину. А что если мы превратим картину в тюрьму строгого режима и перенесем туда Барона? Создадим такой пространственный карман и засунем его туда? А потом уже заберем картину и унесем ее... хоть в реальность. Лис! Как тебе? Как именно ты собирался использовать картину против Барона?

Никогда-никогда, ни в логове Волка, ни в кромешной тьме Полоцкой церкви, заваленной трупами, ни даже в Бабушкиной личной преисподней, полной хруста костей, крови и стонов, не испытывала Олена такого ужаса. Там плоть истязают и кровь льют, а здесь душа калечится, самая правда выворачивается наизнанку с хрустом. Олена вывалилась из дерева, почти обеспамятев от боли в сломанной руке, приподнялась, чтоб увидеть, как Осьмуша, с его чутким сострадательным сердцем превратился в убогого дурачка... пусть бы он стал жестоким, пусть - озлобленным, пусть даже насмерть напуганным... но только не слюнявым идиотом!
Страшная мысль мелькнула: лучше бы он умер.
- Стой! Ты разум ему отшибла, тварь! Что за морок ты навела! - Олена дернула зубами застежку сумки, рассыпав пучки трав и склянки наземь, вытащила шипастый стебель чертополоха, размололола в руке, загоняя колючки под кожу и раскровянив ладонь; подбежала к мычащему то ли от чувств, то ли от боли Осьмуше.
- Отвались от моего милого, морок черный! Как трава рассыпается, так и ты в прах рассыпься, сгинь!
В пустых Осьмушиных глазах, дохлых, как у снулой рыбы - ни огонька, ни проблеска понимания какого-никакого, только хрип из рваных легких и ниточка слюны изо рта.
До боли вглядываясь в затуманенные синие глаза, ждала Олена, подействует ли заклинание против морока черного, разум затмевающего. Опять, как давеча, отказывалась Олена признавать бессилие свое против судеб мира, против проклятой книги, против Ягиной кривды... Решимость ее вдруг поколебалась, скривилось лицо, заплакала Олена тоненько, жалобно, хоть обещала давным-давно, что не увидит Яга ее слез, хоть на куски ее режь.
- Яга! Он же кровью плюется, ты что, не видишь? Дай хоть полечить его, ему же больно!

- Нужна, даже две, - подтвердила Вероника, почти автоматически заняв место в самом центре зала. Двери не наблюдалось. Наверное, им было просто рано выходить вон. Или так: им не нужна была дверь, по мнению Дома Сна. Им был нужен маяк. - Хотя знаешь, мне кажется, если мы найдем с Домом общий язык, Барон будет тебе просто параллелен. Ты сам сможешь посадить его в тыкву, бочку и куда тебе угодно.

Вероника с целом и общем была лишена религиозных чувств, но сейчас она испытывала нечто почти религиозное, находясь лицом к лицу с огромным и не очень понятным сознанием. А ведь это было сознание, огромное и не вполне человеческое, прав бы Лис... Веронике просто не хотелось допускать, что Дом Сна обладал простыми рефлексами типа "захотел - получи".

"Я понять Тебя хочу - смысла я в Тебе ищу", - осторожно и даже благоговейно подумала она, думая о Доме Сна с большой буквы. Зачем так много маяков? Что Ты хочешь этим сказать? - подумала она, сосредоточившись на том маяке, где на вершине каменной башни сиял яркий золотистый свет. - Я думаю, что в конце концов маяк должен быть один. Ведь он один, не так ли?
И она попыталась мысленно объединить все эти маяки, представить себе самый что ни на есть истинный, самый маячный маяк на свете, который наверняка был выходом в какой-нибудь дивный новый мир, куда Барону хода не было.

Джессика положила письмо обратно и вернулась к Джону. Кроме Джастина, здесь живет какая-то Вероника. если не умножать число членов семьи Мэй без надобности, придется предположить, что Вероника Мэй - та самая дама лет сорока. Кто она? Старшая сестра? Мать?
Все эти соображения Джессика высказала Джону, вкупе с новым адресом: дом престарелых, Редривер, Хелена Багорски. В носу у нее стоял запах мяты: самый что ни на есть старушечий.
- Давай сходим. А зачем придумывать приятеля? Чтобы была причина не отдавать сумку? - пожала она плечами. Можно и так. Джессике начало казаться, что они что-то важное упустили с Гарри Талботом и Ником, как бы не провалиться и на этот раз. - Кто меня видел? Эта женщина с вином? Как бы ее раскрутить... Знаешь, мне уже кажется, что у каждого здесь есть какая-то мерзкая маленькая тайна.
- Так мы уже звонили Эдди, - слабо запротестовала она. - Мы вроде закончили разговоры до встречи в мотеле...апчхи! Что такое, у меня вроде нет аллергии. Знаешь, Джон, если соединить запах картона и мяты, то пахнет вроде как пылью. Если они видели, как я залезла к ним в ящик, то нечего тянуть. Они начнут подозревать какой-нибудь подвох с нашей стороны.
Но номер Эдди она все же набрала, просто потому, что Джон просил, хотя не видела в этом особого смысла в этот момент.
Набрала номер и отвлеклась, прикрыла смартфон рукой:
- Джон, а может, мне все же пойти к ней в одиночку? А ты бы попробовал разобраться, есть ли в доме кто-то еще. Вдруг они кого-то прячут?

Дом Сна немедленно ответил, судя по всему. Вероника смотрела и не понимала, отчего о Доме Сна говорили, что это страшное место. Это было волшебное место. Единственной видимой опасностью было искушение остаться здесь навсегда, раствориться в магических измерениях, самому превратиться в материю Сна, клочок воспоминаний, который постепенно тоже растворится, исчезнет среди видений и иллюзий.
- Они все такие красивые, - сказала она, обводя взглядом маяки, высящиеся над хаосом волн, водяных брызг и клочьев тумана.
Это могли бы быть все маяки на свете, любой маяк, всякий маяк... но вряд ли Тот Самый Маяк, если, конечно, такой вообще существовал, а не был простой условностью, рандомным предметом, послужившим объектом странного пари двух боссов Нави.
Что такое маяк? Могло ли быть так, что маяк сам по себе был как бы константой, якорем при входе в очередное измерение? Или маяк был символом воли и стойкости , некой точкой сборки, которая удерживала личность в ее целостности, удерживала от поглощения ее Сном? Или все-таки маяк не имел значения, означая только тот смысл, который ему приписывали?

- Лис, как ты думаешь, почему их обоих, то есть Бабушку и Барона, так заклинило на маяке? Существует где-то та самая картина? Или это, - она обвела рукой все тринадцать картин. - просто ответ Дома на наши желания? Вот, он картины нам показал, мол, хотели картину с маякам - получите-распишитесь. Вот вам маяки на любой вкус и цвет! Довольны? Знаешь что, - эта мысль ее позабавила. - Что если захватить по картине для Барона, Бабушки и вообще для всех желающих? Всем по маяку, и пусть каждый не уйдет обиженным! Я пошутила...

Вероника медленно обошла зал по кругу, вглядываясь в картины. Наверное, при желании можно было шагнуть в каждую из них, словно в портал, и оказаться среди соленых брызг и свиста морского ветра. Но у Вероники такого желания пока не было. Да, а дверь-то? Была там дверь или нет?
- Слушай, а может, Дом просто не хочет, чтобы мы с тобой открыли дверь? Отвлекает? Как ты думаешь, ему что-то от нас нужно?

(продолжение)...А можно, открыв дверь, отвинтить краны у бочек, чтобы смоделировать определенную задверную реальность. Скажем, хочу я увидеть за ней маяк. Тот самый маяк, на картине. Блекло-голубое северное море, длинные песчаные дюны, крики чаек, свист ветра. Маяк на далеком мысу. Нормандия, Бретань, Шотландские острова. Сидр, кальвадос.
Вероника тронулась в путь вдоль длинного ряда бочек, испытывая смутную неудовлетворенность ситуацией. Бочки, бочки, бочки. Что они все-таки означали? Почему именно бочки? Почему не... полки с книгами, сад, музей, кунсткамера? Какая разница?
Вот именно. Какая разница. Это могло быть чем угодно. Это не хранилище. Это...послание, вот что это такое. Вероника настроилась на разгадку паззла, а может быть, здесь не было никакого паззла. Дом Сна пытается говорить с ними на своем своеобразном языке.
(В памяти Вероники всплыли: торжественный гул органа, хоральная прелюдия Баха... медленные волны желтоватой протоплазмы накатывают, обнимают маленькую точку-остров, на котором проявляются: черные ветви мучительно сплетены в древесную тайнопись; водоросли колышутся в ритме тока речной воды; яблоки, мокрые от вечного дождя на вечно открытой веранде старого дома - и на пороге коленопреклоненный человек припал к величавому старику в позе Блудного сына...*)
И тут она заявляет, что не не хотела бы общаться с этим сознанием, потому что оно слишком велико - безмерно велико, как велик Творец, к примеру, а она слишком мала, видите ли; просто тварь дрожащая.
И Вероника поняла, чем она была так недовольна. Не только тем, что они оба запутались, утратили понимание ситуации и вообще своего места во всем этом. Она была недовольна собой. В ней, кажется, опять заговорила эта зануда, пескарь премудрый, Вера, Яна... вот уж точно никакой разницы.


Что значила картина с маяком, который они должны были здесь найти? Почему именно маяк? Почему картина, а не бочка? Имело ли это какой-нибудь смысл? Что вообще здесь имело смысл?
- Лис, - Вероника вдруг остановилась на полпути к двери. - Слушай. Не имеет значения, с чем эта картина, с маяком или нет. Картина вообще не имеет значения. Мы хотим понять, что все это значит, а все наоборот. Он тоже хочет нас понять, Дом Сна; а может, и себя. Мы должны сказать ему, чтобы он нас услышал. Мы должны с ним найти общий язык, понимаешь? Если во всем этом есть какой-то смысл, то только в этом. А бочки... наверное, они только усиливают резонанс, в смысле, что настраивают на какую-то тему. То есть... мы хотим видеть за этой дверью тот самый маяк, или картину с маяком. И мы ее там увидим. Для пущего эффекта можно открыть какую-нибудь бочку. А можно не открывать. Что ты думаешь?

Лис дернулся и замычал. Вероника почувствовала, как холодные пальцы пытаются ухватить ее за руку. "Зомби", - мелькнуло в ее голове; - "Он стал зомби". Вероника вскрикнула и шарахнулась; посмотрела настороженно со стороны: нет, это вроде был Лис, который пытался прийти в себя.
Вероника поняла, как одиноко ей было бы одной в непонятном Доме Сна.
- Лис, Лис! Просыпайся, пора вставать! - опять позвала она, смеясь сквозь слезы и от избытка чувств расцеловала Лиса в обе щеки, еще больше измазав его помадой.
А когда ее первая радость прошла, она вдруг обозлилась на Лиса. Просто неимоверно обозлилась. Может быть, легкомысленная красотка с блондинистыми кудряшками и красной помадой все еще бродила в ней.
- Какого черта ты умер! - заорала она на Лиса. - Не мог быть поосторожней! Ты оставил меня тут совсем одну! Лежал такой весь и улыбался, а я как же? Вот мужчины всегда так - чуть что, сразу норовят куда-то смотаться!

Дарья просыпалась медленно, словно её сознание не хотелось признавать новую реальность. Выходной сегодня. Можно понежиться в кровати. Подремать. Даша сладко зевнул потянулась, не открывая глаз, перевернулась на другой бок. Хорошая была неделя.. Даша произнесла шёпотом сладкое слово "помощник " И словно в ответ услышала, что в непосредственно близости от неё кто-то глубоко и шумно дышит. И это, вроде бы, мужчина. . И самое ужасное, что она никак не могла вспомнить, при каких обстоятельствах в её личной жизни случился такой крутой поворот. Согласитесь, когда просыпаешься утром и не можешь вспомнить, кто сопит в одной кровати с тобой, это... неправильно. Даша приоткрыла один глаз. . И тут она вспомнила все - и превратилась в одну большую мурашки как, как пишут в дамских романах.

Чего уж там. Она питала к Котылевскому слегка романтические чувства. Шеф чем-то -напоминал ей Штирлица. Он был одновременно близок и недосягаем , словно сама простота и прозрачность его манеры заключалась некоторую тайну. ,И она бы никогда-никогда...
Но спящий Котылевский выглядел примерно как рак-отшельник без ракушки. Лишенный тайны, а следовательно, брони. Даже его голая нога, торчащая из-прд простыни, выглядела беззащитно и трогательно. Дарья невольно потянулась, чтобы пригладить его растрепанные волосы... Но вместо этого лишь натянула край простыни на Котылевскую ногу. . Котылевскому наверняка не понравится, что его застали в состоянии полной уязвимости. Дарья отвернулась, поискала на стуле свои джинсы...И нашла платье, которое заставило её забыть о Котылевском! Платье! Почти как в пожелтевшмх журналах семидесятых годов прошлого века из бабушкин ого шкафа! Длинные, в кружевах, прошвах мережкой, оборках и рюшках! Даша восторженно ахнула, вскочила, откинул простыню, стянула через голову футболку и обрушила на себя сверху это великолепие! И преобразилась, прям как царевна-лягушка без шкурки! Спасибо, Мрамор! - прошептала она. И глубоким грудным голосом, дрожащим от волнения, произнесла : "Вставайте, Ярослав Матвеевич, судный день простите!" И прямо удержаться не смогла, прмгладила-таки по-мальчишески торчащий вихор. ,

Вероника захмелела. Радость! Радость! Так не хватало ей... всю жизнь не хватало! Веселиться, танцевать до упаду, как мотылек-однодневка среди солнечных пылинок!! Море по колено. И Дом Сна... не страшный совсем. Она расхохоталась звонко, заливисто, закинув руки за голову, качнулась на каблуках, покружилась, взметая складки широкой юбки- клеш. Солнце-клеш. Такие носили в пятидесятых... нет, шестидесятых... а, все равно. Это красиво! Жизнь прекрасна... и легка!
- Ну как тебе? Классно, да? - крикнула она Лису. Смешной такой. Серьезный, хмурый. Стоит как милиционер на посту. - Да не стой столбом! Выпей тоже! Это ж здорово! А не хочешь этого - выпей еще чего-нибудь! Бургундского! Будешь каким-нибудь бароном со шпагой. Или вот: "Зеленая ведьма". Хочешь быть Зеленой Ведьмой, Лис?

- Воруют, - неожиданно для себя брякнула Дарья, буквально повторив старинный анекдот. Что поделаешь, классика не хотела стареть!
- А так... говорят, стало почище, понарядней, - Дарья напряглась, вспоминая. Далекие девяностые, когда весь Питер походил на трущобы в духе Достоевского, она знала только по рассказам. - Только вот Охта-центр, ну небоскребы эти, некоторым не очень нравятся. То есть совсем не нравятся.
Если бы Дарья была лучше знакома с актуальной для Виктора музыкой, она сказала бы: а рок-н-ролл мертв, и уже давно.
- Что Вы, не стоило так ради нас расшибаться, - смущенно добавила она, глядя, как Черный Мрамор прямо наизнанку вывернулась, чтобы обеспечить им комфорт и уют. Что такое... она была прямо как две капли воды похожа... только добрая и спокойная.
А все потому, что мужик хороший попался.

- Виктор, - сказала Дарья страшным шепотом, округлив и без того круглые глаза:
- Там... есть развалины, в них живет такая же, - шепот Дарьи стал еле слышен. Не ровен час, хозяйку обидеть можно. - То есть очень похожая девушка, только белая. Она... вредная такая, нас последними словами костерит. Ярослава Матвеича чуть живьем в землю не закопала. С чего это она?

А вот бы ту Мрамор тоже замуж выдать. Небось бы подобрела сразу, известное дело. Она все одна мается, вот и истерит по любому поводу. Жениха бы ей хорошего, вот что.

Джессика задумалась, нахмурив брови.
- Не знаю я. Слишком много нестыковок. Если полиция говорит, что на обочине нашли синий "Форд", то какая у нас причина им не верить? А с чего Эдди водить нас за нос? Не понимаю. Может быть так... Стоункорт и Тара ехали вместе, но каждый на своей машине. У Тары ее Форд просто угнали, и она пересела к Стоункорту. Никто же не видел, кто были те двое в Форде, когда к ним подсел парень с серьгой. Может, это были угонщики, а не Тара с парнем. Тогда парень с серьгой - не убийца. Слушай, но тогда по той дороге машина проезжает раз в полгода. Ник Дарвиц должен был видеть Тойоту... Или я что-то придумываю? Джон, я запуталась. Знаешь, лучше не строить никаких догадок, у нас нет информации, одни фантазии. Мне одно не нравится. Откуда Эдди знает точно, какую машину нашли у обочины, если его самого там не было, и он может знать об этом только из полицейских отчетов или из новостей? Может, его так прямо и спросить?
Джессика взялась было за смартфон - звонить Эдди с Джилл, но вдруг схватилась за голову.
- Ой, я кое-что забыла. Талбот так внезапно появился, а потом все завертелось. Дай-ка я сфоткаю его дом и машину на память.
Джессика схватила фотоаппарат и выскочила из машины, хлопнув дверью. Раз уже поздно получить карточку Гарри Талбота на память, то хотя бы его дом и машину можно запечатлеть; желательно так, чтобы был виден номер и марка машины. Джессика выставила максимальный "зум"; пожалела, что нет телевика....
***
-Я бы предпочла полноценный обед. Я вообще-то не на диете. А ты? - спросила она, посмеиваясь, и включила смартфон.

- Ой ну что Вы, Ярослав Матвеич, смущенно начала Даша, и уже собралась продолжить: " Да я и так не размокну, не сахарная", или "А Вы-то как же?", но вместо этого просто сказала:
- Спасибо, Ярослав Матвеич.
Еще не надетый котылевский плащ ее уже незримо согревал. Ярослав Матвеич такой человек душевный, сердечный такой; это он только с виду строгий. Даша подумала, что это будет как бы ее личная тайна. Не волнуйтесь, Ярослав Матвеич, я никому не скажу.
А брошка что-то совсем не такая, какая была вначале. Сперва была просто чудо, а потом вдруг стала как дешевая блестючка китайского производства. С чего бы это? Это после того, как Котылевский ее Даше подарил. Обидно-то как. Подарил, а она - раз! - и скукожилась. Наверное, ей не понравилось, что подарил. Или вот что. Она сама хозяина выбирает, как эта, волшебная палочка английского очкарика Гарри Поттера. Ну да. Ярослав Матвеич ее вроде как сам сделал, она его хозяином и признала.
Даша поспешила за Котылевским, чтобы поделиться с ним своей догадкой. Если он ее возьмет и она обратно сделается чудесной, значит, правда.
- Ярослав Матвеич, подождите. Смотрите, видите как она изменилась? - Даша протянула шефу ладонь, на которой топорщила тусклые крылья бывшая Углокрыльница. - Возьмите ее, пожалуйста! Своей рукой!

Перед порогом она... (кто? Робкая Яна? Решительная Вероника?) остановилась. Чувство, что этот путь - в один конец, становилось сильней и выпуклей, что ли. По крайней мере, даже если она выйдет обратно, то в другое место и совсем другим каким-то существом. Не тем, что сюда входило. Даже не так: она сделает что-то необратимое, просто переступив этот порог. Она думала, что ее точка невозврата случилась той хаотичной ночью на американской военной базе. Нет. Это была просто прелюдия. Настоящая точка невозврата находилась именно здесь.
Но кое-что действительно уже произошло. Безумное чаепитие в Бабушкиной белоснежной кухне. Серый рассвет в армейском кафе. Договор. Фил. Лаборатория Гая. Путешествие с Лисом. Все это плавно вело ее именно сюда.
Ей казалось, что она делает шаг вперед из спасительной тени и превращается в одну большую ходячую мишень. Вероника выдохнула и шагнула. Яна, ты всегда была занудой.

Вероника прошлась по подвалу, оглядела окошечки. Бочки. Дверку.
- Значит, там и есть вино из одуванчиков. Наверное... Мне кажется, это что-то вроде "Выпей меня", вроде как в "Алисе". Ключ вон к той дверке. Вино - что-то вроде наркотика, который освободит наше подсознание, страхи, ожидания, иллюзии. Они - вон за той дверкой. Как-то так.
Собственно, Дом Сна так ей и представлялся. Это была эдакая прихожая. "Вино из одуванчиков"... Оно было обманчиво нестрашным. В ее представлении это было что-то ностальгически светлое: последнее счастливое лето, навсегда разлитое и закупоренное в бутылки. Остановись, мгновенье. Медовая ловушка прошлого. Просто Вероника любила Бредбери.
По крайней мере, она не видела в этом западни. Это просто бочка. Это просто дверка.
- Ты думаешь, он властен над этим местом? Он же просто контролирует вход... - кажется, она опять не совсем понимала Лиса. - Что мы можем обсуждать... а, кажется, я тебя поняла. Ты думаешь, что там, - она указала на дверцу, - нас ждет Владыка, которого мы обещали победить? Да?

Будь Талбот не в таком раздрае, он наверняка бы потребовал от них предъявить удостоверения агентов ФБР, и тут все бы понты Джессики кончились. Но он так давно весь трясся и ждал, когда же его наконец придут схватить за жабры, что удивительно, как сразу все не выложил. Нет, Гарри Талбот, нам не нужны твои маленькие грехи. Кажется, ты уже сам себя наказал. Это же надо - два месяца жить в таком страхе. Кажется, легче самому в полицию прийти с повинной.
Джессика одним махом осушила свой стакан - пить действительно хотелось. Потом она многозначительно посмотрела на Джона и покачала головой, стараясь не выходить из роли.
- Мистер Талбот, прошу нас извинить. Мы на самом деле расследуем дело о похищении и убийстве на Манчак-Роуд. Тот парень, которого Вы видели, - подозреваемый или еще одна жертва, мы пока не поняли. Но Вы не имеете отношения к этому делу. Собаку, к сожалению, не вернешь, и мне кажется, что Вы теперь в жизни не сядете за руль, выпив. Так что живите спокойно, мы сообщать никуда не будем, и спасибо за лимонад. Что, Джон, поехали дальше, или у тебя есть еще вопросы к мистеру Талботу?
Джессика, издергав человека почти до сердечного приступа, позволила себе ободряюще улыбнуться в финале. Черт, может в ней погибла актриса?

Джессика подумала, что Гарри должен видеть в них обоих классическую пару: она сама - доброжелательный и снисходительный коп; и Джон - суровый и непреклонный коп. Не то чтобы ей хотелось влезать с головой в список грехов Гарри, но... вдруг это каким-то неожиданным образом сможет помочь ей и Джону продвинуться в поисках? Пока она придерживалась мысли, что Гарри, скорее всего, устроил аварию, возможно, с пострадавшими или даже жертвами, испугался и скрылся с места происшествия. Это укладывалось в один ряд с его визитом к Нику, ремонтом крыла... она не механик, но очевидно, что крыло рихтуют, чтобы убрать следы удара.
Гари был сейчас настолько неуравновешен, что, кажется, стоило на него надавить совсем немного, чтобы он
Она многозначительно поглядела на Джона. Даже если бы Джон носил на голове шапочку из фольги, ее взгляд был столь красноречив, что ее мысль почти не нуждалась в словесном выражении: "Пожалуйста, Джон, еще пять минут".
Она ободряюще улыбнулась мистеру Талботу - мол, ну же, смелее; и взяла в руки запотевший бокал. Он выглядел очень привлекательно, но Джессика не торопилась.
- Спасибо, мистер Талбот. Вы понимаете, что мы обязательно узнаем все до мельчайших деталей, причем скорее рано, чем поздно. Мы готовы на многое закрыть глаза, - правда, Джон? - и даже представить все более благоприятным для Вас образом, если Вы расскажете нам все, так сказать, из первых уст.

(Что здесь все-таки делала Тара? Насколько Джессика успела рассмотреть на карте дорогу Манчак, эта дорога начиналась к западу от Батон-Руж, за широкой петлей Миссисипи, а потом шла на юго-запад по широкой дуге, огибая болота с тем же названием.
А болота Манчак... болота Манчак - гиблое место, привлекающее биологов, исследующих жизнь аллигаторов и змей в естественных условиях, и психов-туристов, падких до местных страшилок, в которых обязательно присутствуют всплывающие со дна топей трупы столетней давности, оборотни, проклятия королевы вуду... В Луизиане полно более привлекательных мест.)

Засиделся Тао в монастыре. Спору нет, там он не ведал ни голода, ни холода, ни даже тягот самостоятельного принятия решений. Но настало время ему покинуть обитель и устремиться навстречу своей судьбе. Дороги расстилались перед Тао, и он, как застоявшийся скакун, рвался вперед, почти что наобум. Как стосковался он по своей полуголодной бродячей жизни! Ноги несли Тао по залитым водой равнинам, зеленым от всходов риса, по пустынным нагорьям, но по круглящимся зеленеющим холмам, вдоль ручьев, каскадами бегущих по ущельям. Он миновал маленькие деревни и большие города, нигде не задерживаясь подолгу. Земля в самом расцвете весны радовала душу, но вплетались в ее красоту ноты диссонанса, похожие на звук лопнувшей струны. Что-то витало в воздухе, неясные приметы тайной угрозы. Страх и неуверенность проскальзывали в уклончивых взглядах людей и их приглушенных голосах; казалось, даже птицы пели вполголоса. Неясное чувство тревоги омрачало радость Тао. Откуда это? Много уж лет прошло с тех пор, как войско императора пало перед северными наездниками. Принцессе пришлось пожертвовать собой, приняв брак с предводителем варваров, но мир утвердился прочно в Срединной земле, и давно уже не топтали ее полей коротконогие коренастые лошадки кочевников. Если и зашевелились слухи о грядущем раздоре и, упаси боги, междоусобных войнах, то они вряд ли успели просочиться через дворцовые стены на улицы и площади...
Тао удивлялся тому, что молва о нем бежала впереди него. Святой... в этом не было его личной заслуги. Это была заслуга десятков существ, неутомимо и непреклонно стремившихся вверх по лестнице бытия, как рыба, идущая на нерест против течения, преодолевает водопады и перекаты. Он был последним отблеском долго горевшего светильника. Он сам пока ничего не сделал для того, чтобы люди узнавали и приветствовали его улыбками и уважительными поклонами. Для него всегда находился ночлег и миска рисовой или гречневой лапши, а то и мяса кусочек. Хорошо быть святым! Жаль, отец это не видит...Тао обещал себе, что рано или поздно отдаст долг всем этим людям, а также его добродетельным предшественникам. Не мог же он предать их, совершив что-нибудь дурное или прожив длинную бесполезную жизнь, после чего ему останется переродиться разве что карпом в пруду! А пока Тао благодарил за радушный прием как умел - благодарственными молитвами и мантрами, фокусами и короткими историями бумажных фигурок, освещаемых лампой.
Так что в столицу Тао пришел то ли по своей собственной воле, то ли повинуясь тысяче явных и неявных мелких указаний - здесь повернуть направо, а там - налево; стечению тысячи случайностей, которые все вместе прокладывают дорогу судьбе.
Посланники из Запретного города подошли к Тао, когда он рассматривал лоток со всякими жаренными в масле вкусностями. Его приглашают явиться во дворец! Наконец пришел его час! Он сможет послужить самому вану; ведь ван - маленький мальчик, а мальчику, даже если он ван, трудно справиться с кучей разных неотложных дел...
Тао оказался не один. Его товарищем оказался... то есть оказалась молодая девушка - "Красивая!" - изумился про себя Тао. И очень решительная на вид. Они оба прошли внутрь дворца (Тао поминутно оглядывался, обомлевая от очередного открывавшегося ему прекрасного зрелища..."). Тао молча поклонился сановнику и последовал приглашению, то есть пристроился в резном кресле дивной красоты... И так прекрасны были очертания фарфоровых чашек, так изящен их рисунок, что он даже не успел подумать, что неплохо было бы ему сперва умыться с дороги...
- Красиво здесь, да? - спросил он свою новую спутницу вместо приветствия. - Не знаешь, на земле ты или уже на небе... Ох, извини. Как невежливо с моей стороны. Меня зовут Юань Тао. Я Святой раскрашенной повозки. А ты какая Святая?

- Ты чего, Дань, ты за что прощения-то просишь? - утомленно откликнулась Олена, топчась по песку и мелкой речной гальке босыми ногами. Студеная вода охватывала ступни, их поламывало от холода; но было приятно. Вода текучая понемногу уносила печаль-тоску. Говорили они негромко, только промеж собой.
- Я же тебя понимаю. Ты не думай, я все понимаю. Ты для людей стараешься, чтоб вышло им для жизни облегченье, а для тебя радость, - она вздохнула грустно и покорно, как корова на лугу. - Да я-то до таких высот не достигаю, Даня, мне главное, чтоб люди жить могли обычной жизнью... не знаю, как сказать... Это самое первое. А все остальное потом. Поглядишь, какое все... хрупкое, дунул ветер - ффу, и нет. А я вот помню, как там улица была, девчонки в колечко играли, мои подружки бывшие. Они небось давно замуж повыходили, детей успели нарожать. Все было в цветах, да в деревьях плодовых. Вся улица как один сад. Это мы с матушкой ростили. Жили все ни плохо, ни хорошо, а просто... жили, все - умные, глупые, хорошие, дурные. А теперь их нет, все потому, что я зла не удержала. Так лучше б им жить просто так, даже без вечного огня... - Олена задумалась, пытаясь уложить в слова те смутные и грустные ощущения, которые томили ее и никак не находили выражения, как у дерева или камня придорожного, иль любой твари, которая только томится, бывает, и никак не выскажет томления своего.

- Может, и найдешь ты вечный пламень, только не здесь. Этот огонь плохой, Дань, нечего о нем жалеть. А правда, лучше если вовсе его не найдешь, - она нарочно не оборачивалась в сторону Осьмуши, чтоб он не услышал. - Вечное - это не дар, Даня, это наказание...
***

- Что у меня с Ягой? - переспросила Олена, чем дальше в лес, тем тяжелей становилось у нее на душе. Уж если сомнения и тревога ее брали по поводу сражения Василия со змеевичем, то перспективы борьбы с Ягой на ее территории и вовсе вызывали в ней ужас кромешный. Только одна надежда - что смогут они единой силой одолеть. Надо рассказать, чтобы они знали, к кому идут.

- Яга здесь хозяйка. Земля здесь ею порчена, деревья, звери, птицы... все. Все ей служит, от порчи своей либо со страху. И дорожки запутаны, не захочет - не пустит к себе и обратно не выпустит. Я к ней не своими ногами пришла, и не ногами ушла... а теперь думаю - может, она меня для чего-то... для своей надобности отпустила... - искоса взглянула на Осьмушу, осеклась. Ей раньше даже в голову не приходило - а вдруг Яга нарочно дала ей волю, как охотник отпускает подсадную утку с привязанной к лапке бечевкой, чтобы подманить другую добычу, поценней и пожирней.
- Что я для нее... даже не знаю, Даня, что сказать. Девка сенная вроде. Мыла-убирала, печь топила... объедки выкидывала, - продолжала она словно через силу. - Ученица. Она меня кой-чему научила, на что матушкиной науки не хватило. На учение и покорство меня чужой жизнью взяла... жизнь за жизнь, так вроде вышло. Мне с ней драться сил не хватало. Я убежала, то есть улетела. Да, не байки это. Ест она гостей. Ну... не всегда. Кого принимает с лаской, а потом в печку пихает; кому сразу шею свернет, как ей взбредет. Она... как кривая вывезет. Бывает ласкова, бывает зла. Слово держит редко. Сама дала, сама взяла. Так как-то... Не знаю я! Мне думается, убивать нас она не захочет, а плату потребует такую, что лучше б просто убила. Она... играться любит. Как вроде кошка в мышей. У нее еще вещи были, вроде живые...
Олена замолкла, отведя взгляд в сторону. Смотреть на товарищей было просто невмочь. Олена стала вспоминать - были ли у Яги хотя какие-то слабые места. Зверье, которое можно было бы переубедить и привлечь на помощь. Ограда. Ворота. Дверь. Цепной пес... был.

Да уж, изжило. Джессика опять издала нервный смешок. Но уже не такой нервный. Ничего страшного не произошло. Сейчас они пойдут к машине. Все пока идет не так уж плохо, если не считать, что ничего не понятно с этим... пришельцем. Или ушельцем, смотря в каком направлении смотреть.
- Да, наверное, он шел аккуратно, - неопределенно ответила она Нику, опустив главный вопрос: куда, откуда и главное, зачем. Может, просто так шел. Бывает же, что люди ходят просто так? Бывает, но очень редко...
- Пошли. Если мы не будем искать в лесу дорогу, по которой он мог прийти, то нам здесь больше нечего делать. Спасибо, Ник. Без Вас тут было бы совсем стремно.

Честно говоря, и с ним было еще как стремно. Ну надо же что-то хорошее ему сказать...
***
(попрощавшись с Ником и подойдя к машине)
... Джессике, вообще-то, стало немного жаль Ника. Жить одному, в таком унылом и жутком месте, даже если некуда больше податься... она бы не смогла. Он, может, привык, а она думала, что к такому вряд ли можно привыкнуть. Зато можно спиться или вообще съехать с катушек.

Только подойдя к машине, она поняла, что у нее руки трясутся.
- Извини, Джон. Я сейчас. Мне надо. Честно говоря, я здорово психанула в этом лесу.
Она отошла шагов на десять по дороге, достала из рюкзачка начатую пачку и судорожно закурила, глубоко вдыхая едкий дым. И ей было все равно, смотрит ли на нее Джон с молчаливым осуждением или нет. Потом вторую сигарету, сразу же. Слегка запершило в горле, заколотилось в висках. Ффу... Джессика отпила из своей бутылки, пополоскала рот водой, чтобы от нее не слишком несло табаком, постояла немного, глубоко дыша и глядя в белесое небо. Вроде отпустило. Джессика полезла в машину.
- Поедем сразу искать Мэйкотта или сперва к этому... Гарри?

Олена стиснула Осьмушину руку своей:
- Осьмушенька, мне тоже страшно.. Не знаю, что ей сказать-то. Вот только что будто знала, а теперь не знаю ничего. Дай я тебе броню еще крепче сделаю, не знаю, что выйдет, сама вся от страха трясусь…. Окостеней, кожа, ороговей, - сказала она, проведя по его плечу. – Смотри, вон она. Дай я впереди пойду. Так надо.
И себя тоже защитить броней хочется. Олена помнила, как давеча по глупости нарвалась на пулю от Шепота; возомнила отчего-то, что ей ничего не сделается. Раньше себя не жаль было, вообще ничего не жаль. А теперь как подумаешь, что есть кому тебя оплакивать, так начнешь беречься. Но что-то говорило, что перед Прасковьей надо встать как есть, без брони, раз прощения просить и давать пришла.
Олена помнила Прасковью высокой, статной белолицей женщиной. Румяная, глаза с поволокой, походка плавная. Что с ней стало. Это ж минуту терпеть боль нестерпимую страшно, а она день за днем, месяц за месяцем страдает. Отмучилась бы скорей.
А если бы она не страдала так – можно было б ей сочувствовать? У Олены в дороге было много времени на воспоминания. Ничего хорошего она о мачехе вспомнить не могла, хотя и силилась отыскать в своей памяти что-то доброе, чтоб за него ухватиться, как за ниточку… Совсем ничего. Если бы все повторилось снова, она бы, наверное, опять пришла в дом, чтобы смутить Прасковьин покой, отравить ее торжество, плеснуть ей в лицо болью, желчью, обидой . Нет, она каялась, что причинила Прасковью мучительную гибель, смерти ей не желала. Но чтоб просто оставить все как есть… Сейчас ее злость и ненависть стали утихать, больше не жгли ее, золой подернулись. Может, сейчас она бы не стала возвращаться. Просто оставила бы все позади и пошла дальше. Ведь она больше не одна-одинешенька на белом свете, и дело у нее поважнее есть, чем лаяться со злою бабой. Но сейчас – не тогда. Тогда это было просто свыше ее сил.
Что же ей сказать Прасковье, как найти в себе сочувствие к этой недоброй, жадной и ревнивой женщине? Как простить – чтоб не на словах, а от всего сердца?
Прасковья с воем боли медленно ковыляла по горелой пустоши. Она страшная была… и одновременно жалкая, как тот дед сказал. И при жизни была жалкая, вдруг поняла Олена. Жалко ее. Ни за что свою красоту и стать на пакости разменяла.
- Прасковья! – позвала ее Олена, запинаясь. – Послушай меня. Я… жалею, что тогда тебе злое слово сказала. Это я от обиды, больно плохо мне у Яги жилось. Ты батюшку не губила, и мне тоже ты смерти не желала, - сказала она, и тут поняла: правда, не желала. А то могла бы просто отравить…
- А я пожелала тебе смерти! Прости меня за это, Прасковья! Я на самом деле не хотела, чтобы ты так мучилась, я просто хотела сказать, как я на тебя обижена. А теперь я на тебя больше не злюсь, потому что… жаль мне тебя, Прасковья! Ты ведь несчастная была. Я раньше не понимала, а теперь понимаю. Боялась, что будешь неимущей, одинокой, без мужа, без дома. И даже когда батюшка тебя взял, ты все равно боялась… боялась, что разлюбит, потому что ты знала, что он тебя не любил никогда по-настоящему, и ты его никогда не любила, просто хотела, что он твой был. Ты без любви, в страхе жила, оттого все и натворила! Бедная ты, несчастная. И меня ты боялась, потому что у меня матушкин вещий дар, оттого меня и гнала. Так я тебя жалею, что больше обиды держать не могу. Прощаю я тебя, хочу тебе покоя! И ты меня прости, глупую, за страх твой, за мучения твои!
Олена поклонилась в пояс, сжала руки на груди и стала ждать... чего-нибудь. Больше ей было нечего сказать.

Получатели: Каэрвен Морхаэль (Каэро).
Он, может не слишком ловко, но подлез под заграждения, стараясь не повредить печати. Опоздали. Марек наверняка мертв или похищен. Тот или те, кто провернул всю штуку с Алым, поспешно обрубают концы. Никакого месива Каэро пока не обнаружил. Разбитое стекло и раздавленные цветы говорили о борьбе и сопротивлении, но пока ничто не указывало на присутствие демонов, ангелов или другой сверчеловеческой напасти.
Стражник не похрапывал и не дышал мерно во сне. В общем, он был не похож на обычного спящего живого человека. Он был похож на человека, который лишился жизни во сне, или просто был оставлен здесь... Каэро не мог подобрать слова. Как вещь. Предмет. Каэро обернулся, молча указал Фунералису на сидящего человека и осторожно, стараясь не шуметь, подошел к нему поближе и заглянул в лицо.

Они вступили на охотничью территорию врага, как выразился Эдди. Сразу все сдвинулось куда-то, вот так: щелк! - и сместилось. Вроде бы все то же самое, только реальность неуловимо изменилось. Это все болота, думала Джессика, пытаясь себя успокоить; плюс нервы. Она физически ощущала, будто на нее кто-то смотрит тяжелым, ненавидящим взглядом. Мерзкое чувство. Она все чаще оглядывалась назад и по сторонам, спотыкалась о травяные кочки и корни деревьев. Так тихо, что слышно учащенное дыхание спутников и хруст веточек под их ногами. Кажется, даже комары не зудят и птицы не щебечут. Отчего так тихо? Сзади хрустнуло: Ник. Джессика бессознательно шарахнулась в сторону, ойкнув. Ступня соскочила с надежного крепкого корня, ушла в мягкую влажную землю, другая сделала то же самое. Чавк. Чавк. Джессика с усилием переместилась на твердую почву. Кроссовки облеплены бурой жижей с остатками перегнивших корешков; низ джинсов забрызган. Тот парень не мог пройти по лесу не заляпавшись и не переодевшись. Просто не мог. Так не бывает. Сознание Джессики как молнией пронзило: все просто. Никакого парня и не было. Ник все выдумал и про парня, и про кладбище. Соврал, чтобы их возбудить их любопытство и заманить туда. Почему он идет сзади? Он нарочно идет сзади? Рука Джессики потянулась к оттопыренному карману ветровки, который оттягивал газовый баллончик. Как ему сказать: Ник, идите вперед? Он же обидится! Джессика еще раз затравленно обернулась на Ника, догнала Джона, тем более что Джон притормозил; искоса взглянула на него. Обычно у Джона был такой вид - вроде спокойный, но готовый вмиг собраться. Теперь он выглядел напряженным. Очень напряженным. Джессике немного полегчало: не ей одной лезет в голову всякая дурь. С другой стороны, раз Джон чувствует себя не в своей тарелке, значит, для этого есть основания. Наверное, он чувствует то же, что она. Джессика только что собралась поделиться с Джоном своими подозрениями, как вдруг.. а вот и кладбище. Хм, правда кладбище. Это должно меня успокоить? Криповато выглядит. Покосившиеся памятники, везде мох, плющ и палая листва. Мешок. Что, он так больше месяца и пролежал здесь? Наверное, там грязная одежда? Подозрительно, что Ник первым заметил и указал на него, словно нарочно подвел их к этому месту.
Джессика включила фотоаппарат:
- Подождите, пожалуйста. Я продолжаю отчет. Ник, Вы не возражаете?
Щелк. Щелк. Щелк. Часовня. Памятники. Брошенные дома. Мешок у стенки. Шаг в сторону: Ник и Джон. Ник должен попасть в кадр. На всякий случай.
- Джон, посмотрим, что там? Давай я посмотрю, а ты... посторожишь?
Джессика приблизилась к мешку по широкой дуге, словно он мог взорваться. И все так же поминутно оглядывалась. Щелк: мешок крупным планом.

Олена осталась с соратниками на победном пиру. Осьмуше надо побыть одному - пускай. Каждому человеку бывает нужно что-то вспомнить, а то и просто подумать о прошлом и будущем в одиночку. Или принять какое-то важное решение. Так тоже давить на него нельзя. А если она учует, что его гложет какая тоска неотступная - потом спросит. Сейчас радоваться хочется. За всех, кто жив остался, кто бремя со своей души сбросил. За Забаву с Павлом (он, может, и кривоват, так она его поправит, не сомневайся!). За Маринку с Василием. Пусть хоть кто-то будет просто счастлив - темными тварями более не гонимые, клятвами и проклятиями смертными не связанные... Ничего. Все пройдет. Не будет больше здесь войны. Полоцк отстроят мастера. Храм очистят. Не явится сюда больше ни кощеево войско, ни Велесово племя. Все будет хорошо. А там и солнце вернется...
Не питала Олена особых иллюзий насчет людей. Насмотрелась на них уже в своем путешествии. Видала доброту, сострадание, самоотверженность, верность. Видала злобу, корысть, себялюбие. С солнцем или без, такие уж они... разные. И не изменят их солнце и луна. Небось святыми не заделаются в одночасье; и будет все так, как Осьмуша сказал: хорошие люди прежде других гибнут, а дурные остаются. Но не сгинут они все. У дурных будет возможность что-то в себе изменить, а у добрых - свое добро явить. И так будет, и может быть, лучшего и желать не надо.

Сама она радовалась как могла короткой загатской передышке и носила Осьмушины жемчуга не таясь. Только коротки счастливые деньки, а ночи еще короче. Думать не хотелось о пути, что впереди лежит. Старый страх брошенной маленькой сироты перед всесильной черной колдуньей опять в ней пророс, как плесень, изнутри - не вывести его. Бабушка... Она сильней Шепота, сильней Трояна... Колдовством черным, обманом, жестокостью. Миром с ней поладить? Не даст. Обманет, заколдует, съест и на косточках поваляется. Боем? В ее-то собственном лесу, где каждая тропочка, каждая веточка, каждый зверь-птица ей верные слуги. А того хуже - Осьмушу она губить станет. Тогда губила - и теперь будет губить, с ума сводить страхом и виденьями смерти. Что делать с ней? Как встать против нее? Как ей Осьмушину душу на откуп не отдать? Насмерть только встать, а чем все кончится - не загадывать заранее... Как она Осьмушу понимала теперь! Попробуй сказать себе: не бойся! - когда страх в самые кости въелся, не избыть его, не позабыть...

Олена свои страхи и тяжелые предчувствия старалась никому не показывать. Хватит и того, что давеча в Полоцке ее расплющило, как, примерно, лягушку под тележным колесом, от всех новостей и от Шепота, и от Кота. Все уж решила - так нечего сердце рвать теперь. Загнала беду внутрь, на замок закрыла. Делами себя заняла, сборами. Старику Яношу избу вычистила, в благодарность за то что калека волшебное перо сберег. С матушкой попрощалась - благословения попросила, хоть боле семи лет в церкви не была, да и потом не стремилась. Кончина Всеслава как-то прошла мимо нее. Она для черного воина была ровно как мошка; и он остался для нее темной ледяной глыбой - с холоду пришел, в холод ушел, а с миром аль нет - так чужая душа потемки, особо душа отмерзлого. А с Мирославой расставаться было жалко невмочь! Разве они меньше нуждаются в утешении и мудром совете, чем разоренные полочане? Но видно, утомилась матушка душой, надломилось в ней что-то. Путь ей не по силам ее стал. Что ж. Она честно поступила. Авось людская благодарность ей поможет душу залечить.
***
Вот когда Маринка подошла - насчет травок-то, Олена как раз в своем уголку что-то сосредоточенно в котелке варила и выпаривала, в медной ступке что-то перетирала остро и едко пахнущее, на полке уже стояли в ряд закупоренные скляночки и баночки, а под притолокой сушились на веревочке душистые травяные веники.
- Чтоб не понести? - переспросила растерянно. Как-то она о таких вещах не задумывалась, а если задумывалась...
- Есть такие, только у меня сейчас нет. Я завтра поищу тебе. Так и в дорогу посушить надобно, чтоб запас был. Я расскажу, как пить надо, на какие женские дни... только знаешь, - продолжала Олена, внезапно, вспышкой краснея до самых ушей и даже ниже, - это я только слыхала... ну, от других. А сама допрежь не пробовала... то есть, ни на ком не пробовала. Я... Марин, а тебе оно точно надо? Ты как сама знаешь, конечно, я тебе все дам... только ведь мы все по краю ходим. Ежли что... так тебе дитя останется... на счастье, чтоб дальше жить. А так и вовсе ничего не будет.
Олена оборвала себя. Тоже, наверное, думала о своем, о девичьем.

***
Как повернули к страшным муромским лесам - Бабушкиным лесам и ее, Олениным родным лесам - она посмурнела еще больше прежнего, подобралась вся. Мало ужасов всяких, что им всем предстояли. Так ведь еще... никто, кроме Осьмуши, не знает про нее и Бабушку. Каждый день Олена набиралась смелости: надо им всем рассказать... и каждый день себе говорила: ну можно не сейчас, не сегодня. Завтра. Хотя дедушка Гримм этого бы не одобрил. Он говаривал, бывало: морген-морген, нур нихт хойте - заген алле фауле лойте. Это значило, примерно, что только пустые и негодящие люди откладывают все на завтра... но она все не решалась.

А вот и несуразица началась. Печка в чистом поле ее поразила больше, чем нищие оборванцы. Ну ясно. Они как Корягина ватага, только взрослые. Гужуются весте, чтобы выжить, приворовывают. Ну... жизнь такая.
Она вышла из кареты - размять затекшие ноги, подобралась поближе к печке. На бродяг взглянула неодобрительно, как увидала на печке хульные слова.
- Может, здесь деревня была? - предположила она после Василия уже, и оглянулась: да нет, не видно следов жилья. И сказала с укоризной:
- А что ж вы скверными словами печь исписали-то, чумички? Печь - она всем кормилица, уважать ее надо, а вы...

И подошла поближе - на печку особым взглядом взглянуть. Может, непростая печка-то, что прямо посередь поля встала?

Олена немного нервничала, хотя вроде бы все приготовила. Чувствовала себя то ли неуверенной, то ли виноватой немного; в общем, неловко. Шутка ли. Такого никто никогда не делал. А все Данька. Она сама никогда не считала себя мудрей или сильней Земли и всех ее созданий - трав ли, деревьев ли. Она как муха иль белка - такая же тварюшка живая; цена им в глазах матери-природы одна и та же. Она никогда ничего не меняла, не лезла со своими собственными придумками. Ну разве что... там немножко поторопит, здесь - с места стронет, попросит двигаться быстрей. Растения живут меееедленно, не то что люди.
Но вот взять и своей волей приказать сойтись живому с неживым, стать иным, чем оно до тебя было, это было ей ни по уму и не по ее природе. Все Данька. Он действует как... как мужчина, вот как кто. Захочет - и берет, и переделывает как ему вздумается. Не дадут добром - скажет: мое, силой вырвет. Странно, какая мысль ей в голову пришла. Раньше не приходила. Хорошо это с его стороны или нет? Кто скажет. Такой он, и все. А она так не может, потому что...
Олена эту долгую мысль не додумала. Пора дело делать, раз взялась. После додумаю. Отворила вострым ножиком кровь черной деве - по хребту сверху вниз холодок прошел, кончики пальцев покалывает. То ль от страха, то ль сила играет, наружу просится. Прорастай, семя, кровь пей, мясо - тебе земля, кровь - тебе вода... Не видела она себя со стороны - свои побелевшие губы и закатившиеся глаза. Видела она, как упругая, жаждущая жить зеленая древесная плоть выпускает все новые и новые зеленовато-белые ростки, они хищно впиваются в плоть человеческую, ползут вдоль жил, цепляются за выступы костей. Могли бы - все тело Маринкино опутали, захватили. Олена была сейчас всем сразу - ростками, терзаемой Маринкиной плотью - и надо всем этим - собой, творящей чару: направляла, удерживала, подгоняла где надо. Дыхание свое тяжелое слышала как со стороны, крови гул в ушах. Стой! Боль отхлынула... Теперь от корней ветви в другую сторону потянулись. Данька... Стальной кожух подставил. Олена чуть отпрянула было, так невыносимо было ветвям, желающим воли, в стальную трубу полезать. Да таков замысел мастера.
- Показывай, куда крепить, - до несся до Олены откуда-то издалека чужой монотонный голос; не чужой, ее собственный. Она думала, самое трудное позади. А самое трудное - впереди. Надо ей с Данькой поладить. Как она об этом раньше не подумала! Он правит костями, она - плотью. Надо быть... вместе, непозволительно близко, чтоб все срослось как надо. Два мастера - как один. Не останавливаться! Минута замешательства - и она уже слышит его дыхание, дышит с ним в лад, кровь его гудит - как своя, сердца стучат в едином ритме. Иначе ничего не выйдет. Ветви чувствительны, как ее собственные пальцы, они заполняют все пространство внутри стального желоба, выложенное изнутри мягким, чуть пружинящим мхом, цепляются за скобы, застывают узлами там, где Данька укажет. Они вместе сейчас, близко как любовники... Знает ли он об этом?
Все подходит к концу, тонкие ростки заполняют стальные пальцы. Волна схлынула, оставила ее трепыхаться как рыбу на песке. Данька, кажется, ничего не заметил. Олена чувствует себя немного виноватой перед Осьмушей, невесть за что. Надо бы Маринке дать напиться, но...
- Дань. Дай Маринке воды. Я ковшик не удержу, - пролепетала она еле слышно и осела на лавку в углу почти без памяти. Операция вытянула из нее все силы. Надо б Маринке ответить - язык не ворочается. Ничего, все потом... восстановится.

Джессика немного растерялась. Потом немного разозлилась. То есть даже не немного, а здорово разозлилась. Казалось, они должны быть солидарны и сплочены общей потерей. Какого черта Фостер держит себя как миссионер среди дикарей? Почему Ремоуз ведет себя, словно Эдди что-то ему должен? Если это такая разновидность защитной реакции, то это не по адресу.
- Я думаю, - со сдержанным напором сказала она, не обращаясь ни к кому в отдельности глядя перед собой, - что если федералы до сих пор не вмешались, то у них есть формальный повод не вмешиваться, и звать их бесполезно. Они не придут. Мы все знаем, чего хотим. Мы все пришли сюда сами, никто никого не заставлял. Так что нам нужно решить - не что, а как. Эдди, ну давайте Ваши идеи. И покажите на карте, где все это было. У Вас ведь есть такая карта? Нет? Тогда у нас... вот! Показывайте.

Джесс мрачно сидела, шебурша пластиковой трубочкой в стакане с колой и кубиками колотого льда, и время от времени искоса посматривала в сторону Анны, ища поддержки. Джесс понимала, отчего нервничал Эдди Миллер. Ей тоже было не по себе. Все это время она избегала говорить об... этом с матерью и сестрой. Пыталась всегда переключаться на общие заботы, планы... на то, что заставляло бы их всех думать о будущем - об их общем будущем - и надеяться, что оно будет если не счастливым, то по крайней мере стоящим того, чтобы к нему стремиться. Это называется "жить дальше" - без Элис. Но без Элис жить было совершенно невозможно. Их всегда было трое; казалось, их и осталось трое: Анна, Джесси и Элли. Отсутствие Элли было как крик, как зияние - дыра в ткани окружающей действительности. Элли все время стояла за плечом - о ней напоминали ее книги, ее постеры на стенах, ее вещи в шкафу; ее нестертые смс-ки в смартфоне Джесс. Элли снилась ей. Она что-то говорила, улыбаясь; что-то объясняла с энтузиазмом - А Джесс не могла разобрать ни слова. И каждый раз просыпалась с ощущением, что Элли только что вышла и сейчас вернется.

- Эдди, - сказала она, оставив в покое свой стакан. - Можно я Вас так буду звать? Эдди, Вы... спасибо. Кто-то должен был найти в себе смелость первым начать... Хотя бы вслух сказать. А то мы все молчим. У нас общая цель... найти найти их ... - и его, - Джесс замолчала, не договорив, что они будут делать, когда найдут их всех. - Тогда... По крайней мере, нам всем станет легче... может быть.
Произнеся эту бессвязную и малосодержательную речь, Джесс почувствовала, что устала так, словно только что камни таскала битый час. В самом деле, почему им должно стать легче, если они точно узнают, что их родные мертвы, а маньяк получит пожизненное?
- Но я не знаю, с чего начать. Разве что еще раз проехаться по всем... этим местам. Посмотреть своими глазами. Мы можем заметить то, чего не заметила полиция.

- Ты б навозу туды понагреб, - беззлобно фыркнула Олена, - понажористей.
Данькины глаза похожи на окна за ставнями. Смотри туда, сюда, горшки, жилы, корни, вот, вот! - мечется по чертежу его рука, подгоняемая горячечным ритмом речи, хрясь! хрясь! - как колья забивает. Уж целый забор забил.
Олена за его рукой пыталась уследить, кивала, как умная. А как уследишь, как вникнешь? Тут, чай, не железки с корнями, тут два человека каждый со своим отдельным разумением, и поладить должны для такого дела. А как поладишь, когда - забор?

С самого Полоцка она почуяла почти физически, как вокруг них с Осьмушей выросла незримая ледяная стенка отчуждения. Не диво. Отряд этот - Василия. Василий воин, для таких война никогда не кончается, пока последний из супостатов не в земле... а там небось новые супостаты найдутся. Воин не может не воевать, войну в себе носит. Осьмуша - супостат, она - подруга супостата, вот и все дела. Стенка растет, растет, уже превратилась в огромную ледяную стенищу. В Осьмуше спит чудовище. А я тоже чудовище, - горько подумала Олена. Чудовищем вскормлена-взрощена, чудовищем научена. Так тому и быть, - заключила она, вбивая еще один ледяной кирпичик в эту стенку, уже со своей стороны, еще ближе придвигаясь к Осьмуше в своей чуждости всем, кроме него одного.

Данькина идея срастить железо, корни и человеческую плоть сперва показалась ей немыслимым вздором. Видано ли - живое с неживым соединять? Но слушая и кивая, сама подумала: а вдруг выйдет? Хуже-то все одно не будет, попытка не пытка, а Маринке рука нужна, не чужая железка аль деревяшка.
Олена посмотрела на Даньку с упрямой злинкой такой во взоре. Ты, мол, не побоялся такую диковинную конструкцию сочинить, а мне в глаза глянуть боишься? Я у тебя что, кошель украла? Нет уж, друг, раз сам пришел за делом, так носа не вороти! И давай без заборов!

- Дань, погоди, - Олена задумалась, представляя себе человека изнутри, как если б она тело человеческое по косточкам-жилочкам разнимала. Устройство тела изнутри она знала, чего там. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
- Уголочек дай на минутку, а? - Олена, получив заветный уголек от Даньки, начертила рядом Маринкино плечо, как бы без кожи.
- Вот у ней сустав, едва кожей прикрыт; вот тут к нему бы сухожилия крепились и мышцы, кабы они были. Вот жила кровяная, в руку идет, у ней вот тут закупорена. Вот другая жила, обратно из руки идет. Вот тут из кости... тяжи чувствительные, от головы тянутся, с разумом сообщаются, чтоб, значит, голова руке приказывала, а не наоборот. Так значит... тут горшок твой как кость, только наружная. Корешки - ты хочешь чтоб они были как кровяные жилы аль как мышцы? Я так понимаю - как мышцы, потому как она ж не может одной силой разума железку гнуть, верно? Кость-то она в суставах гнется оттого, что ее мышцы сгибают, а? Значит, тут нужны корни крепкие, гибкие, чтоб в узлы сплетались. Мы их одним концом к суставу ее приращиваем, а другим - к железке твоей, вот тут, тут и тут, - Олена пальцем, уже тоже испачканном в угольке, ткнула в предполагается места крепления корней к железному кожуху, с учетом, что сталь в целом тяжелей человеческой плоти. - Так сгибается, так разгибается. Ты, Дань, сделай внутри петельки аль скобочки, чтоб корни за них изнутри зацепить, как мышца к кости крепится. А чтоб с разумом сообщаться, так другие корешки нужны
- потоньше, по...чувствительней, - Олена оценила идею проращивания корня в голову через шею аль через хребет. Хорошо так... - Дань, а ничего не поделаешь, все равно корень к голове через шею пойдет. Смотри: вот он тут из горшка в сустав входит, вот тут через плечо пошел к шее. Вот где-то тут этот корень с ее собственным чувствительным тяжем сойдется. А прорастет он к самой ее голове иль тут остановится, я заранее не скажу, - Олена развела руками. Одно слово: корни, Дань, надо от нее самой растить, от плеча ее, - Олена снова ткнула в криво намазанную углем анатомическую схему. - В ее кровь и плоть сразу сажать, а не в перегной. И перегной, Даня, тут очень даже вредный будет, потому как если земля в ее кровь попадет, тут плечо гнить начнет, а то еще в крови жар сделается. Вместо перегноя, Даня, мы лучше мох возьмем болотный. Он заразу не пускает, кровь чистит, воду хорошо держит, мягкий. На первое время, пока приживаться будет, между железом и чувствительными жилками будет как бы прокладка. А то она свету не взвидит от боли. Вот.. Что скажешь? Я тут со своей стенки смотрела, в конструкциях я ведь не понимаю ничего. Так если я чего не поняла в твоей конструкции, иль криво поняла, ты скажи. Одна голова хорошо, а две лучше.
И усмехнулась напоследок:
- Была Маринушка Соловьева, а будет березова-дубова.

- Матушка, он так не проснется, - сказала Олена, встряхивая руками. Они слегка немели, и голова кружилась, как бывало всегда, когда девица много от себя отдавала. Маринка сидела обомлевшая чуток, приходила в себя, оклемывалась. Что ж, уходить трудно, а возвращаться еще трудней, чай сама знаю. - Сейчас, Марин, дай дух перевести.

В другое время, пожалуй, не узнаешь человека так, когда он беспамятный перед тобой лежит, а ты силами его касаешься. Словами можно обмануть, делами можно - человек порой делает не совсем то, что хочет и чего его природа требует. А тело не обманывает. Василий - не такой совсем, как Осьмуша, не такой, как Данька; взрослый, заматеревший, как лесной бык-тур; неуступчив, не отзывчив на первый взгляд - знай с кем! - и не мягок вовсе, а как все ж тронешь его - такая в нем ярая силища отзовется, аж будто молонья в тебя ударяет. Не колдовская сила, не нелюдская - самая что ни на есть человеческая, мужеская... Олена спохватилась, одернула себя, что, мол, не за тем она здесь, чтоб сравнивать энергетику знакомых мужчин, хоть и любопытно, а не надобно это... Стала железные шипы и стрелы из боков и груди Василия таскать, раны заращивать. Не такие тяжкие, как у Марины, а много их.

- А разбудишь сама, - сказала Олена Маринке, отводя глаза и усмехаясь уголком рта; вспомнила, как сама Осьмушу будила и как он ее будил. Хорошо так просыпаться.
- Небось знаешь, как спящих молодцев лучше будить.

Встала и пошла, чуть пошатываясь от устали, к степному воину, что пришел с полоцкими ополченцами к осьмушиной тюрьме. Что ему чужой город, чужая война, отчего безвестного ему отрока освободить пришел? Пошто на их стороне бьется?

- Лежи спокойно, чужой человек, знахарка я, твои раны закрыть пришла, - сказала Олена Батыру, без тени стеснения возлагая узкие ладошки, намазанные терпко пахнущей сосновой живицей, на истерзанную кинжалом грудь воина. - Плохого тебе не сделаю, полечу токо. А й спрошу тебя, ответь, коли хочешь, а коль не хочешь - так не отвечай. Зачем ты на Русь из степных пределов пришел, и отчего один, когда ваши здесь поодиночке не ходят, - про то я спрашивать не стану. А скажи - откуда про темницу заколдованную посреди леса узнал? Отчего решил пособить чужому отроку пленному? Почему за нас сейчас бился, жизни не жалея? Это не твоя война, не твои люди. Ты знаешь, кто мы такие? Что тебе до нас, воин чужой земли?

Пронзительная белая вспышка, а через минуту оглушительный взрыв - и клубы тьмы опали, сдулись и растаяли в углах храма. Олена даже не сразу заметила, прокачивая сквозь себя и Осьмушу токи земных и водяных сил, возгоняющих упавшее в землю и умершее обратно для нового рождения.
- Ну все, все уже, все прошло, нет ничего, больше нет ничего, - повторяла Олена как заведенная, гладя Бессмертного по слипшимся от крови волосам, заговаривая, зашептывая, завораживая:
- Смерти нет. Все живое кругом. Пала кровь горючая на землю, насквозь прошла, травою молодою вернулась, цветами проросла. Сквозь горе, сквозь камень...

И осеклась, вспомнив: он бессмертен, пока боится. Что, неужто ей надо страх в нем растить, раздувать как искру, напуганного ребенка в нем лелеять, как, бывало, сама Бабушка своего брата запугивала, заморачивала. Что за тоска, что за ужас ужасный - единственный способ так жизнь сохранить.
А будь что будет, - подумала она, смиряясь. Жить-дрожать, помирать-дрожать, так лучше и не жить вовсе. Она пока что рядом, ну и... все хорошо.
- Осьмушенька, - Олена отстранилась от суженого. Надо, чтобы он о чем другом подумал, окроме своего страха. - А что там Псарь? Что-то я не вижу его здесь. Ты ему сказал уже что хотел? Ты поди скажи, а мне поглядеть надо, кого еще полечить, - она махнула рукою в сторону алтаря, где вповалку лежали мертвые и еще живые.

Нет больше Шепота. И поверить трудно, что несколько часов назад беседовала с ним, сидя рядом на расстеленном плаще, о том единственном, что их на миг объединило, когда ее душа страхом и тоскою смутилася. Дорого стоило то смятение. Каждая минута чужой кровью оплачена. Пошла Олена вдоль рядов: все мертвы лежат, мертвее мертвого. Матушка и дядь-Фока целы, Соловей и храбрый ордынский боец побиты, но живы, а Маринка с Василием... Глядь, лежат обнявшись как на свадебной постеле, и не дышат. А как они с Маринкой совсем недавно бок о бок с Шепотом дрались, пока ее выстрел в упор не свалил, а теперь вон как... жили они недолго, но счастливо, и умерли в один день, и то ладно, и хорошо так - вместе в одну могилу лечь! Глаза Олены наполнились слезами и в носу защипало, наклонилась она, пригорюнившись, и заметила, что вроде слабым дыханием тела шевелятся. С усилием оторвала она Маринку от ее мужчины, перевалила непослушное тяжелое тело на спину, смущаясь так, будто подглядела за чужой ласкою, провела ладонью над темным кровяным пятном на Маринкиным животе. А другого пятна на спине нету. Кусок свинца, значит, внутри засел. Олена белую кожу ножиком надрезала, получилась на маринкином животе улыбка. Олена в рану тонкими пальцами полезла. Надо, чтоб Данька ей щипцы такие длинные сковал, с зубчатым краешком, чтоб пули легче было вынать, озабоченно подумала она. Чтоб тело лишнего не уродовать. Чего ж его зря уродовать, такое ладное тело-то. Ну... сама попортила, сама залечу, подумала она, ухватив ногтями сплющенный свинцовый шматок. Ухватила, потащила. шлепнула сверху воняющую чесноком примочку, зашептала, чтоб рану очистить, вытянуть из живота кровь и дрянь всякую... Ну потом и заращивать можно.
- Марин, просыпайся. Вставать пора.

Кабы Олена не сорвалась с узкого оконного карниза да не понеслась как стрела к собору, где многое решалось сейчас - нашла бы что ответить молодому князю. Сказала б: а ты что, только на готовенькое приходишь? Спуды свои княжеские открой, там добра много, хлеба людям купи. Людей соберешь, город отстроишь - будет чем княжить, не через год, так через пять. А он: пепелище, пепелище. Нет, негодящий он, ненадобный, этот Павел. И что две такие славные женщины в нем нашли?
Но она летела вперед, только перышки на ветру тонко вибрировали. Оставила позади Даньку, погруженного в размышления о допустимом и недопустимом; и свое собственное обещание подождать и присмотреть за княжеской четой. Решила терпеть - не утерпела. Слишком сердце истомилось тревогой и ожиданием, ужаснула тишина.

Сколько лет она уж в церковь не входила? Семь лет, десять? Время для нее остановилось с той проклятой поры. Одно в памяти: внутри светлей, чем на улице, огоньки свечей ровно теплятся, пахнет сладко и смолисто ладаном; хор поет так, что душа сама вроде из тела выходит и поднимается ввысь кругами: вот святые... вот апостолы кругом стоят, еще выше - архангелы крылатые вчетвером, а в самой середке - темный лик с очами строгими, взыскующими.

Под круглым куполом и впрямь было светлей, но внизу клубилась кромешная тьма. И пахло не ладаном, а тянуло жирным, кислым кровяным духом. Олена в страхе затрепетала крылышками, зависнув на одном месте. Разве... Соловей и Псарь не должны сойтись в споре либо поединке? Это - они сделали? Или... юный Кощей вдруг явил свою вторую сторону, темную? Нет, не может быть! Маленькое птичье сердце в ее груди сперва гулко стукнуло, потом остановилось, потом забухало, готовое выскочить. Спуститься... надо. Олена камнем упала вниз, пронизав кишащий знакомыми упырскими мордами мрак: он физически давил злобой, ненавистью и последним запредельным отчаянием того, кто все свое потерял и теперь торопился утянуть за собой в этот мрак как можно больше людей.
Упала она прямо в лужу остывшей крови, осклизнулась, рухнула на четвереньки в чернеющую жижу, снизу вверх взглянула на ряды недвижных тел, средь них Маринку с Василием, висящую вниз головой изувеченную женщину, несколько беспомощно двигающихся фигурок - и чудовищный безголовый обрубок, извивающийся в агонии. Не сразу она признала в этом обрубке Осьмушу. А когда признала, коротко вскрикнула и поползла вперед, еле переставляя непослушные руки-ноги и тоненько всхлипывая:
- Нет, Кот... Нет, Кот, нет!
И все-таки он был жив, и мучился, не в силах ни вылечить себя сам, ни умереть наконец. Олена, шатаясь, встала, протянула руку, дотронулась - и ее желудок скрутило спазмой тошноты от боли не чужой, своей, выворачивающей голову. Олена, стиснув зубы, продышала этот приступ, со свистом втягивая воздух. Пальцы не слушаются, срываются с берестяной крышки туеска с сосновой живицей. Нельзя его болью болеть. Надо чуть в сторонку встать. Иначе не выйдет ничего. Лекарь с болящим - не одно целое. Олена зажмурилась, выдохнула, одеревенела чуток. Подняла кудлатую русую голову, бессильно закинувшуюся к спине, заглянула в мутные от муки синие глаза.
- По... потерпи, милый, сейчас... все... Теки... кровь древесная, по жилам древесным... где топор рассек, там затяни, там срасти, косточка к косточке, жилочка к жилочке. Расти, кора, теки, сок.

- Ты лежи, Забавушка, отдыхай, - Ответила Олена срывающимся голосом и отвернулась, чтоб Забава не увидела, как она кусает губы до крови, чтобы не завыть в голос. - Войско кощеевское разошлось уже. Отстояли...
Чуть не сказала: "город". Нет, пепелище, где вперемешку взрытая земля, горелые бревна, камни и рваные мертвые тела. Кабы она Осьмушу сразу привела, вместо того, чтоб жалеть. Кабы на стену встала с Васильем, вместо того, чтоб за птицей-надеждой ломануться... Последствия выбора стояли перед Оленой во весь рост; а ведь казалось, правильно поступала. Олена сгорбилась, опершись руками о землю. Кажется, через ладони сквозь нее течет все, что успела ощутить и впитать земля. А земля уже отказывалась впитывать столько боли, ярости, ужаса и смертной муки, столько мертвой плоти, чтоб, по обычаю своему, поглотить их, переварить и превратить в жирную почву, пищу для новой жизни. Поднимались от земли жаль и боль вверх черно-багровой пеной, и Олена ничего не делала, чтоб заслониться или отстраниться. Над ней во весь рост стояла огромное старое Зло с длинными жилистыми руками и смеялось, глядя на обреченных людей, которых она лечила, утешала, уговаривала, обнадеживала, по головке гладила. Забава с ребенком ее. Злата.
Все повторяется как раньше. Хоть беги, хоть улетай, некуда лететь.
Олена, казалось ей, достигла уже самого дна своей черной тоски, когда от Собора послышались выстрелы. Но вместо того, чтобы вскочить и немедленно бежать, еще крепче сжала Забавину руку.
- Значит, не все еще. Даня, ты пойди туда, если хочешь. Я тут подожду.
Подняла к нему лицо, залитое слезами, и спросила сухо, бесстрастно:
- Ты убьешь Трояна?

Дождь тем временем разошелся, словно мутное небо точило кровавые слезы. Олена оглянулась по сторонам, чтоб найти убежище для женщины и ее мужа.
- Эй, кто-нибудь... люди!

- Cпасибо, дядь Фока, - Олена через силу улыбнулась. Как раз впору – больных попоить. Да и самой как пить охота. Зачерпнула ковшиком водички из ведерка - руки мелко дрожат, водичка через край ковшичка плещется, Забаве прямо на лицо..
- Забавушка, извини. Вот, попей. Не бойся, живы все. А ты, князь, лежи, дыши ровно, не разговаривай.
Ну вот. Теперь Забава может думать, прогнать ей Павла или простить ему; Павел может выбирать - уйти в монахи грехи замаливать или остаться княжить. Может, будет он, о своей вине помня, все по правде решать, судить по справедливости. И так может выйти.
Злату слушать – то ли радоваться, то ли плакать. Олена потянулась к злосчастной цыганке – обнять ее.
- Ну вот, видишь, как хорошо. Не придется в тридевятое царство за Птицей ходить. Я уж думала - все нам, нет птицы - нет солнца. Кот-то, поди, сам не рад, что такое завертел, страсти такие. Мне самой аж его придушить захотелось, - Олена опять растянула губы в невеселой улыбке. - Боле всего за то, что герои могут свое слово молвить, а другие влекутся, как телята на веревочке. Это несправедливо. Злата, ты не жестокая. Простить не можешь - ну и не прощай. Это... пройдет. Потерпи немного. Как солнце вернется - жизнь совсем хорошая настанет. Я солнце во сне видала. Солнце, оно знаешь какое? Увидишь его - и твое сердце смягчится, оживеет. Ну... чего ты все одно молвишь - смерть, смерть? Не надо, не хорони себя.
Про Трояна ни слова, будто забыла, будто и не было его. А ну как он за ней придет? Взгляд Олены вильнул в сторону, от Златы прочь – ну как увидит она, что Олена напрасно ее утешает? - скользнул по Даньке, который так и стоял в обнимку с дедовым ружьем. Отчаянность вся, боль с последней надеждою пополам, с которою он давеча глядел на нее, за руку держа – все вытекло из глаз его, выгорело. Стоит как пеплом припорошенный. Стоит, не уходит, как часовой на страже. Караулит, что ль? Надеется, что проснется она – и все как раньше, когда только встретились в лесах меж Тулою и Калугой?
Ох, он все видал, как Осьмуша целовал ее и слова ласковые говорил… а что с того, что видал? Прятаться ей теперь? Олена почувствовала, что будто бы сердится на Даньку. Так сердятся, когда кому-то сделают больно, смертно обидят, а как загладить обиду – не знают. И смотреть-то ему в глаза неохота. Жалко… его жалко, вон неприкаянный он какой. Оленин взгляд снова метнулся прочь, словно она его еще больше обидела… конечно, обидела! Пожалела!
А сам виноват! Олена еще сильней распаляла свою на Даньку досаду. Звала его с собой в Загатье – так не пошел же с ней рука в руке по гульбищу бродить, через огонь прыгать. Дела, сказал. А Осьмуша пошел. Вот и выяснилось, кто брат названый, кто друг сердечный! И чего он теперь смотрит так… будто…
Олена опять поднялась через силу, подошла к Даньке. Потянула за рукав в сторону. Заговорила полушепотом – сбивчиво и прямо, как камень, летящий в лоб.
- Даня. Не гляди на меня так, будто я твое сердце вынула и ногами потоптала. Я же знаю, что ты знаешь, что я знаю… все. Про тебя, про меня и про Осьмушу. Я тебя… тебя люблю как брата. Вот. А Осьмушу я просто люблю. Я не виноватая, так само вышло. А что я умерла и вернулась – так ничего не изменилось, все по-прежнему. Что мне теперь от тебя бегать и глаза отводить? Я тебя жалеть не хочу. Я тебя еще больше обижу тогда, если буду жалеть. Я буду тебе всегда другом. И я с тобой рядом за солнцем пройду до самого конца котовой сказки, будь она неладна. И я не хочу ни жалеть тебя, ни от тебя бегать. Ты… Даня, ты сильный. Ты будешь очень-очень счастливым человеком… потом. И вообще, ты… про меня ничего не знаешь, как я жила и что раньше делала. Может, узнаешь – я тебе опротивею. А нам, может, всем счастья не видать, у нас всех доля злая. Ну и что? Зато солнце… будет. И луна.
Олена развела руками, обрывая свою сбивчивую речь, будто воздуха ей не хватило. И замолчала, беспомощно глядя на Даньку, заставляя себя не отводить от него глаза.

Тело, как она и ожидала, было неловким и несговорчивым, словно она с трудом влезла в толстый бараний тулуп с негнущимися рукавами. Наверное, оттого новорожденные дети и кричат так отчаянно, что от первых вдохов режет в груди, а руки и ноги тяжелы и непослушны. Зато все касания были тоже неожиданно остры и волнующи, как в первый раз, смущая, отзываясь томным жаром; и Олена, видя свое отражение в Осьмушиных синих глазах, подумала: нет, все ж хороша! Хороша!
- Знамо дело, - не задумываясь отвечала Олена. - Да и тебе тоже так лучше, чай, когда я не только голосом в твоей голове? - и застыдилась, отвела взгляд.
А взгляд упал на два неподвижных тела на носилках. И не надо быть знахарем, чтоб увидеть: еле теплится в них жизнь, а может, и вовсе иссякла. То ли Бог матушку не услышал, то ли решил княжича с невестой и нерожденным младенцем прибрать. Олена приподнялась, неуверенно встала на слабые ноги, держась за Осьмушу.
- Ты... ступай, - сказала она. - Я знаю, ты хочешь за Псарем поспешить, отговорить его. Только побереги себя хоть немножечко, пожалуйста, ну хоть ради меня. Я попробую полечить Забаву с Павлом. Вишь, совсем плохи они.
Порылась в сумке своей - ну никакого там порядку, после Златы... подобрала скляночки - зверобоя, крапивы, березового листа, шалфея, вербены, мяты, ну и плакун-травы, она ж всем травам мать, смешала в ковшике с водой, на водичку пошептала... Капнула Забаве на губы, смочила впадинки на висках и меж ключиц, плеснула на грудь и на животодну ладошку на живот положила, вторую - на лоб ей. Младенец вне материнской утробы жить вряд ли станет, мал еще, не разделить их; значит, мать спасать надобно вместе с дитем...
- Как вода под землю идет да от земли подымается, так Забава встает жива, встает цела, встает здрава...
Олена шепчет, чувствует, как из нее сила выходит, растворяется в травяных соках, течет по телу женщины вместе с застоявшейся кровью... Больше ничего не могу. Дальше живи, Забава, коли можешь...
Железный шип в горле княжича окружен порченой почерневшей кровью. Душит, дышать не дает, а вынешь - вытечет весь в один миг. Быстро надо. Олена ухватила ногтями, резко вдохнула, выдохнула, выдернула резким движением. Шлепнула на рану того ж зверобоя, замешанного на сосновой живице:
- Руда, стой, как лед стоит,
Так и из раны кровь не бежит.
Ой, теперь точно все. Точно не могу больше... То ль будут жить, то ль нет, не знаю.

Неловко так отчетливо видеть Осьмушины мысли - словно она подсматривает из-за угла. У каждого есть свое, что даже близкому человеку так просто не скажешь. Олену не радовало, что в ее бесплотном состоянии ее собственные мысли почти не отличались от слов. Пешки... Неужели они, герои, отличаются от других неуязвимостью особой, сказителем дарованной, даром дойти до самого конца? Неужели пешками были и дед Торквальд, и Франц со своим волком? Нечестно... Олене вдруг показалось, что стоит она одна-одинешенька на высокой лысой вершине, лишь внизу гомонят и шевелятся безымянные. Холодно тут, слезть бы вниз...
И согрела ее только Осьмушина радость, что чем-то хорошим он с ней поделился - светом невидимым, что светил пока что только для них двоих.
От таких негеройских мыслей ее отвлекло явление многих знакомых лиц, живых и не очень, включая себя самое. Вспомнила Маринкино: "Ты вот девка красивая..." Олена никогда не считала себя красивой, да сказать по правде, не глядела на себя со стороны. А сейчас взглянула - Осьмушиными глазами... ой, краше в гроб кладут, бледная, нос заострился, грудь повязкой стянута... нет, совсем нехороша. Маринка вон красивая - телом статная, литая; а она сама едва круглится в нужных местах; оделась бы пареньком - наверное, никто б не отличил с первого взгляду... Однако хороша иль нет, а это тело - ее, другого не дадено; надо в него вернуться. Сейчас легкость эта неземная уйдет, а тяжесть смертного мира обрушится на нее, придавит; надо вспомнить еще как дышать, а то как бы и разучилась уже... Ненавижу все время умирать и воскресать, подумала Олена.
- Со мной все хорошо, - сказала она, спеша унять Осьмушин испуг. - Матушка полечила. Это я сплю. Ты бы меня разбудил, милый... Ой! Погоди! Тут такое дело. Княжич Павел давно еще Злату улестил и сгубил, а она за себя и дитя свое погубленное поклялась его невесту извести, даром что он покаялся; и Трояну Велесову сыну предалась. Она мне обещалась Забаву не убивать, только пока я не проснусь, так ты скажи, чтоб кто за ней приглядел... ой! Ты куда? Берегись!

Осьмуша, не успев ее разбудить, кинулся между полоцкими воинами и Змеевичем. И здесь-то он очертя голову кидается, хочет собой заткнуть все пробоины! Не смея действовать опрометчиво, Олена следила, не обрушится ли на Осьмушу чья-либо плеснувшая через край злоба.

"Нет, ничего конкретного," - написал в ответ Каэро, продолжая косится на храпящего торговца. - "Он присутствует при важных разговорах, но на него не обращают внимания, потому что он спит. Извините, если я слишком мнителен. Вы не возражаете, если я его на наличие магии проверю? Он даже не проснется."
А вслух сказал:
- Я понял насчет складов и корабля... сейчас соображу, с чего лучше начать. Не буду больше отвлекать Вас от дел. Еще раз спасибо за помощь, госпожа Нострарри. Святой отец, нам пора.
Расшаркиваться Каэро не стал, но немедленно после обращения к священнику растопырил ладони воронкой и негромко произнес "Депреэндо материам арканум" - так, что это могло восприниматься как нечто обращенное к "пыльной мумии".*
Покинув кабинет главы гильдии корабелов, Каэро предложил отцу Фунералису:
- Довольно много вариантов... я предлагаю все же начать с поисков капитана, то есть отсюда, - Каэро прочел вслух адрес Марека Струмссона. - И если Вы сочтете возможным использовать Чалсианские врата, то надо найти какое-нибудь укромное место...

Получатели: Каэрвен Морхаэль (Каэро).

- Так я, любя, должна в нем ненависть разбудить, чтобы все были спасены, включая его самого? - уточнила Олена, медленно вставая с четверенек. - Не знаю, выйдет ли... Все равно не сходится что-то, Кот. Если он будет Кощеем, то он не сможет меня любить, потому что Кощей не умеет любить. Кощей только ненавидит. Раз он меня любит, значит он уже немного не Кощей, а Осьмуша... Слушай. А они знают друг про друга? Осьмуша сказал, что он сын Кощея, а не Кощей; значит, он всей правды о себе не знает. Неплохо бы им познакомиться для начала. Вдруг они договорятся? Ну ладно, заболталась я тут, а мне пора... Прощай.

Нет, наверное, ни одной души черной или белой. Ну кроме разве что матушки Мирославы, которая такая хорошая, что почти святая. Или не почти. А остальные... в каждом есть тень. Чтобы справиться с ней, нужно ее знать - и принять. Сказать: это тоже я.

Может быть, в этом выход?

Олена побежала вслед за высокой черной фигурой, откуда только силы взялись. И правда, надежда умирает последней.

Эта слабенькая, еле теплящаяся надежда все же помогла ей приглушить приступ ненависти к Сказителю, который начал раскручиваться спиралью внутри нее и грозил вылиться проклятием, ударив одним концом по Сказителю, а другим - по ней самой.

Опять Олена тонула в бездонном омуте, без толку барахтаясь в темной воде, пока ей не стало слишком холодно и одиноко, чтобы продолжать бессмысленные попытки вынырнуть. Вот что самое плохое, самое страшное, когда умираешь, мелькнуло в сознании: тот миг, когда понимаешь, что всплыть уже не получится. А так совсем не страшно умирать. Настоящая смерть не жестокая, не свирепая. Она... никакая. Небытие.
Она шла сквозь тьму за золотой ниткой, на другом конце которой находился Осьмуша; вот и он, серый, жалкий, как тряпкой стертый. Таким ли он должен жить долго и вряд ли счастливо? Надо отпустить его на свободу, как жар-птицу, чтоб летел. Недолго ему лететь. Олена знала это не от Златы, не от Шепота, не от Кота. Просто знала. В глазах у Олены слепило, дрожало и расплывалось сквозь слезы солнце, которое обязательно должны увидеть все.
Если в ревнивых мыслях Даньки Олена должна была засыпать со счастливой улыбкой на лице, то удивился бы он сейчас, увидев ее лицо. С таким лицом разве что на плаху идут.
Мальчик под деревом говорил мертвой матери о счастье. Просил ее верить. Мать Хельга, Ольга - верила, должно быть. Как же матери сыну не верить? Верить надо, потому что ни солгать, ни скрыть ничего нельзя в смертном сне, когда души стоят друг против друга обнаженные. И Олена верила: все будет хорошо. Умереть не страшно. Мы будем все вместе.
Поэтому она побежала через сугробы, почти не чувствуя обжигающего холода, уколов острых льдинок - к милому, чтобы целовать лицо его белое, впиться в уста сахарные.
И тогда он обернулся.

Кощей не может говорить: "любимая". Не кощеевское это слово.
Олена поднялась на цыпочки, чтобы взять в обе ладони истлевший лик, закинула голову - так же, как нынче под ивой у речки, подставляя губы поцелуям. Взглянула в белесые бельма с синей точкой внутри, пытаясь сквозь страшную личину увидеть знакомое лицо, синие глаза, добрую улыбку.
- Осьмуша, свет ты мой... это ты, ты! Что ты с собой сделал, родной мой, желанный, отчего ты так переменился? Я же знаю про тебя все, про душу твою светлую; каким бы ты не казался, я тебя другого вижу, настоящего!

Олена резко мотнула головой, то ли испытав от Маринкиных речей эффект Пощечины Животворящей, то ли все не соглашаясь: не хочу губить его, не буду... закрыла лицо руками, а когда отняла руки - Даньки в комнате уже не было.
Как раньше она его не понимала, в упор не видела, что крылось за его угловатой и резкой повадкой: то упрется и отмолчится несогласно, глаза в пол спрятав; то резко взовьется с места, сорвется, слово бросит - то укорит, то вдруг поднимет высоко, попробуй оправдай прозванье геройское... Теперь Олена, казалось видела его всего как на ладони, всю боль его, все одиночество; только не изменить уже ничего. Бывает - минута все решит, а потом возврата нет. Может, и была такая минута, когда Данька мог ее к себе повернуть - на поляне в Загатье... Но вся судьба ее решилась, когда через огонь прыгнула - не с ним. И не скажешь больше ничего... Будет Данька ранен - вылечит; будет в помощи нуждаться - поможет, руку даст, плечо подставит; но любить ей одного, хоть живого, хоть мертвого.
Ну и хорошо, что он ушел, чтоб не видеть и не слышать. Ему же лучше.

- Ну какая ты злодейка, Злата? Мы от тебя ничего кроме хорошего не видели. Иль тебя помогать нам кто-то силой заставлял? Про беду твою Данька рассказал. Ты за боль свою стократ ответить решила. Да я б тоже, может, убила в отместку. Мачеху ж я свою спалила... раз уж ты все про всех знаешь. Так мне это мать с отцом не воротило, и восьми лет у Бабули из жизни моей не стерло. Гнилое дело - месть, я тебе скажу. Счастья не вернет, души не согреет. Ну ты же не кукла безвольная. Не хочешь зло творить - не твори. Нет сил супротив Трояна идти - не ходи, а неужто от тебя людей надо спасать? А Осьмуша... если он сумеет своих стариков на поводке придержать, и то хорошо. Нам только Шепота за спиной не хватало. И Смока, выползка змиева. Ладно... помоги. Есть у него одна вещь моя. С волос плетенка. А у меня его нет ничего.