Голосование пользователя

Мальчик отдал запакованные в цветной картон краски. С коробки на Анни глядел уже знакомый ей тигр, засевший в густой зелёной траве на цветочной лужайке. Только его розовый нос, зелёные глаза да кончики мягких ушей торчали из-за салатового одеяла.

– Нет, ты не понимаешь, – покачал головой Лиам, – войти может только один. Краски у тебя. Тебе, значит, и идти, если хочешь.
А если нет, говорили глаза мальчика, то акварель придётся вернуть. И никаких шахмат, очевидно, не будет.
– Просто иди по следам.

Стоя рядом с большим шкафом, мальчонка казался ещё меньше. И пока Анни его слушала, из кучи старых вещей, сброшенных на пол, выбежал белый мышонок. Засуетился по комнате… и скрылся в норке под тумбочкой.

Холодная скважина, ведущая куда-то, где, по словам Лиама, жил Его-Маленький-Друг, манила к себе. Не тянуло оттуда сквозняком, не доносился оттуда шум, и было в этом что-то такое необычное, магическое… Если можно назвать тайный лаз в шкафу, ведущий куда-то в самую утробу земли, обычным делом.

– Там низкий потолок, поэтому, когда будешь идти, ты лучше пригни голову. Можно удариться.

Два белых шарика мелькнули в темноте «тоннеля». Из мрака вылетел рой из пушистых, одетых в тёплые шубы мотыльков. Закружился по комнате и исчез из виду, затерявшись где-то на канделябрах. Наверное там, в «тоннеле», ещё и чертовски холодно.

– Давай-давай! – Лиам уже лёгонько подталкивал девушку ко входу, обхватив её ладонь своими пальчиками. Птенец на его плече покачивал головой. Мёртвыми незрячими глазами смотрел по сторонам, раскрыв клюв. Краем глаза Анни увидела нарисованного на стене воробья – скопление бурых клякс на старых обоях. Насколько можно было судить по его Х-образным глазам, он выпал из гнезда и разбился.

Кто-то постучал в дверь, а Лиам всё тянул девушку к шкафу.

– Ну залазь, залазь… – Тянул-тянул, а тут резко замер. Руками пробежался по карманам, и обернулся уже с протянутым кисточкой. – Вот дурак, чуть не забыл! Всё, бери, иди, я буду тут ждать. Помни: два шага налево и четыре вниз.

Снова стук в дверь. Чей-то крепкий, сильный кулак выбивает громкие и гулкие удары. Мальчик охапкой берёт брошенную одежонку и кладёт её на диван. Во второй секции шкафа, закрытой, кто-то царапает по дереву ногтями и зубами вырванные щепки грызёт. Тигр. Не на буклете, не на упаковке красок, а в шкафу, тёплый и настоящий. И если приложить ухо к щели, то можно услышать глубокое, встревоженное урчание хищного зверя...

Это странная комната. И рисунки здесь странные. Да и мальчик сам по себе чудак.

– Лиам! - послышался злой мужской голос за дверью, – Ну-ка отворяй!

Мальчик взял что-то со стола, сунув в карман, развернулся на носочках и, схватив Анни за руку, со смехом бросился вперёд, в беззвучный и пустой мрак. Птенец на его плече противно запищал, едва не свалившись с плеча. И где-то там, обернувшись, в далёкой картинной рамке девушка увидела комнату с разрисованными обоями; увидела усыпанного трухой и тырсой тигра, улёгшегося на пушистый ковёр, с длиннющими усами и пушистой мордой.
Лиам тащил её то вниз, то вверх, то сворачивал и петлял зигзагами, хотя сама Анни не могла увидеть ни стен, ни потолка, и только присутствие опоры под ногам подсказывало, что пол здесь по крайней мере был. Приветливая темнота окружила их, и только клетчатая рубашка мальчика слабо фосфоресцировала.

Они шли, шли. Бежали, спотыкались, чтобы выпрыгнуть из другого шкафа, очень похожего на прошлый, в такую же комнату, только... немного другую. Без рисунков. Без пыли и паутины в углах. Всё тот же стол с чайничком и чашками на фарфоровых блюдцах, диван и тумбочка с абажурной лампой. Лиам исчез. Вместо него напротив Анни стоял маленький человек в костюме птицы-воробья: серо-бурые перья, стеклянные глаза, отполированный пластмассовый клюв. А на плече у него примостился маленький мальчик, едва ли больше женской ладошки. Он болтал ногами и, раскрыв рот, чего-то ждал. Человек-птица что-то бубнил:

– ... -один. Только один... Нет, нет. Он же говорил... Только один.

Нового гостя было не так просто различить на дне корзинки, устланном бархатной светло-серой тканью. Как будто там и не было ничего – одна лишь… тень. Энджи застыла, точно соляной столб, широко раскрыв глаза, пытаясь разглядеть хоть что-то среди вороха мрака, как будто специально сгустившегося сразу после того, как она откинула драп, и неясных агатовых отблесков, болезненно острой бритвой царапающих глаза. Невидимое существо замолчало – слишком резко и неожиданно для младенца, и холодно-игольчатый внимательный взгляд двух искр-булавок вцепился в лицо сказочницы, а тонкие длинные, похожие на изломанные голые ветки, ручки потянулись к её рукам, медленно, с большим усилием, точно увязнув в густом желе, растопырив острые птичьи коготки. Оно издало звук, слабо похожий на жалобный детский плач, которое оно, несомненно, имитировало, пока пряталось под пологом – шелестящий, надсадно-тягучий полувздох-полувскрик, застывший на высокой невыносимой ноте, в котором дрожала, как паучья нить на сильном ветру, болезненная просьба-мольба. Глаза его, лучисто пульсируя, неотрывно смотрели на неё – ничего не выражая и лишь сверкая колюче и больно.

Кошка, возникший из темноты у ног Энджи, угрожающе зашипел, оскалив клыки, едва только ребёнок теней в корзинке подал свой истинный голос, шерсть на его загривке напряжённо вспыхнула иссиня-чёрным пламенем. Выпустив когти наизготовку, и замерев в предвкушении прыжка, он был готов броситься на существо в корзинке и растерзать тварь, жалобно тянущее свои паучьи лапы к его глупой хозяйке. Существо, услышав и увидев угрозу, боязливо одёрнуло руки и, судорожно дрожа всем своим эфемерно-прозрачным телом, сжалось в напуганный клубок черноты в дальнем углу корзинки.

Бросив взгляд, полный глубочайшего разочарования и насмешливого презрения, на лже-младенца, Кошка хмыкнул сквозь озлобленный оскал и, царапнув когтями старые половицы, исчез угрюмым чёрным призраком в коридоре, брюзжа под нос сокрушительные ругательства на каком-то неведомом языке, кляня на чём свет стоит слабоумных и слабовольных людей и их проклятое любопытство. Старому сторожу было чертовски неприятно, что в дом всё таки проник Другой – причём так хитро замаскировавшись. Едва ли это существо могло наделать неприятностей, но сам факт его нахождения внутри дома хлёстко бил по самолюбию стража.

Из дрожащего комочка показался робкий блик – оно вновь смотрело на Энджи. Затем блик пропал. И снова появился. И снова пропал. И опять. Точно существо пыталось сигналить что-то морзянкой через свет своих глаз-угольков, часто-часто «моргая».

ссылка

25 сентября 201N год, 22:23. Четверг.
N-Сити. 

Улицы шумели, словно вот-вот должен был налететь шторм. Так, как это бывало на море.

Человек выползал из-под камня. Человек поедал человека. Человек танцевал, разговаривал, кричал и пел. Так, как это бывало на море. Лишь одно отличие было между этим местом и прозрачными морскими пучинами – здесь не было воды. И каждый, желая найти и обладать ею, в своих скитаниях не щадил никого. Здесь было много железа, бесплатного пластика и бумаги, много пластмассы, полимеров и пенопласта, камня и стекла, но не было воды. Дешевые магазины с тайской едой в ассортименте. За витринами мелькают кинокадры с пузатых TV-мониторов. Электропровода, подобно елодеям и актиниям, пряничным медузам и зелёным водорослям, путались у самых крыш, дрожали под взглядом бледного глаза Луны, чья гордость затмевала всё звезды на небосводе, шуршали, таинственно перешептываясь между собой, и никто не мог понять, о чём же они толкуют. Ярус за ярусом – чем выше скалы, тем больше чёрных змей вьётся вокруг, тем голоднее их глаза и тем больнее они жалят людей в незащищённые, сгорбленные спины. Шлейф табачного дыма и выхлопных газов парит вокруг. Горяч асфальт. Люди, словно жареный картофель на сковороде, плещутся в масле, шипят. Лопаются пузыри жира, шкварчит кожа. В Новой Атлантиде нет воды. Только молчаливые сомы, спящие на дне.

Так ей говорили. Так рассказывали.

Новая Атлантида – это большой промышленный город. Опора государственной экономики. Первые места в секторе тяжелой и химической промышленности. Но здесь нет воды. То, что течёт в кране, и то, что уходит в водосток – это безвкусная, прозрачная жидкость, сушащая руки и горло, вызывающая цероз печени и служащая легальным способом распространения кишечных паразитов. Люди здесь помешаны на воде. По-хорошему, это город безумцев. Психов. По статистике здесь больше психиатрических лечебниц, чем во всей стране. От лёгкого помешательства до тяжелых летальных исходов и душевных расстройств.

Пока она ехала сюда, из окон старого автобуса были видны масштабы индустриализации – громадные заводы и фабрики, со всех сторон подступающие к мегаполису. Климат тут жаркий, а постоянные кислотные дожди жадно поглощают любую растительность, и только акры выгоревшей земли стелятся до горизонта. Страшная болезнь добралась и до человека. Сквозь грязное стекло она видит рыбные скелеты. Чёрные головешки, облеплённые сажей и копотью. Шипя, земля низвергает на их головы едкий дым, и прячет. Они вопят, но никто, кроме Анни, не может услышать их голосов.

Когда она приехала сюда, то долго не могла постичь страшную городскую тайну. Она была общей для всех горожан, вне зависимости от цвета кожи и социального статуса, и те бережно хранили её за всеми замками страха и стыда. Никто не знал, как город назывался изначально. Какое у него было имя до того, как старый рыбак или бродяга бросил полушутливую фразу о том, что когда-нибудь это место сметут горячие пески, как некогда великая Атлантида ушла по воду.

Улицы в городе маленькие и тесные. Центр города – это громадная мясорубка, Комбинат, куда сунется лишь сумасшедший. Многомиллионная толпа пираний только и ждёт часа, чтобы пожрать неосторожного. Рассказывают, что там нет людей. Только напуганные до смерти богачи, строящие свои дома едва ли не до небес. Как можно выше хочет забратся их трусливая натура. Как можно дальше от тех, кто ночами скулит под дверью, и оставляет кошачьи трупы на балконе.

Воздух в городе терпкий, тяжёлый. Влага каплями оседает на волосах, капает с кончика носа. На витринах и в окнах домов – пар. Босые дети носятся по проулкам и бульварам, кричат на незнакомом ей языке, играют скомканным из газет мячом и швыряют в пластиковые бутылки камешками. Смуглые старики курят папиросы на балконах. Над головой сохнет бельё. Старые автомобили, вздымая пыль и мусор, прокатываются рядом. Взгляды беспризорников режут из-за углов. Из домов слышен крик, смех, шум телепередач, на кухнях шкварчит подсолнечное масло и вокруг мясных прилавков кружат мухи. Город бедняков. Здесь витиеватым образом сочетаются проблемы и достижения нового века. Развитие IT технологий и вечная проблема безработицы, плохой системы образования, бюрократии и коррупции государственных предприятий. Алчность неимущих.


Вечерами, на её улицу выбирались старые музыканты. В народе её так и называли – Оркестральный бульвар. Музыка тут старая. Плаксиво-джазовые ноты перекрикивались с чем-то бразильским, латиноамериканским, брынчали на отцовских гитарах молодые ребята, одинокие скрипачи-классики тянули своё. Это не та музыка, от которой хочется закрыть окно, поздно ночью накрыть голову подушкой и проклинать стены своего номера во славу безымянных музыкантов. Она воздушна. Неосязаемая. Отель «Ranoi Lez» как раз расположился в самом её начале – невысокое, пятиэтажное здание бледно-желтых оттенков. Большие окна. Высокие потолки. Кондиционеры на каждом балкончике гонят прочь сизый дым папирос. По слухам, в незапамятные времена гостиница обладала тремя звёздами.

Сегодня город сиял огнями. Луна бесшумно кралась за Анни следом и каждый раз, стоило ей обернуться, тотчас же скрывалась за жилыми домами. Что она искала в этом месте? Или, быть может, кого?

Человек в костюме клоуна сидел на лавочке и обмахивался листовками. Ночь была жаркой, поэтому он снял свою корону – громадную шляпу с золотыми бубенчиками, чья веселая песня играла при каждом его движении. Натянутый шарик красного носа. Белый грим на лице. Парик с рыжими кудрями. Он был одет в желто-малиновое трико в зелёный горошек. На ногах он носил ботинки с причудливо загнутыми носами. Он сидел, высоко запрокинув голову, и смотрел в ночное небо, орудуя скромным бумажным веером. Губы, стянутые трубочкой, что-то насвистывали…

Тесная улочка редела. В соседнем квартале выла сирена. Около соседних домов пискляво пели кошки. Клоун опустил голову и заметил её. Его высокие брови, казалось, вот-вот воспарят над головой, как лебединые крылья.

– …милейшая! – Он грациозно подлетает к Анни. Бубенчики на шляпе громко звенят. – Милейшая! Не желаете ли узреть величайшую в мире труппу бродячих актёров? Ежегодный приз Брекмарского независимого фестиваля в 1987-ом; пальмовый желудь на Нюрненбергской ярмарке 1991-го; третье, четвёртое и пятое места на Всемирной цирковой олимпиаде в Токио в 1997-м году; плюшевая статуэтка на Международном детском фестивале имени Карла Лёзгерштейна… изумрудная ветвь постоянного фестиваля в Бразилии в 2001-м… платиновая пластинка за лучшую театральную интерпретацию классической музыки в 2007-м… Милейшая! Вам просто несказанно повезло! Сегодня наша компания проводит акцию – всякому тысячепервому встречному бесплатное посещение нашего мероприятия в эту пятницу! Милейшая, любезнейшая… Это сама судьба! Не робейте, хватайте, так сказать, быка за рога! Жизнь не даёт второго шанса, мэм. Лично я, в своё-то время, чтобы побывать на концерте этой легендарной, мифической труппы, продал целую почку! Клянусь жизнью, мэм! Можете проверить. – Он с готовностью хлопает себя по правому боку. – Сам Бог велит, мэм, чтобы вы явились к нам завтра! Сам Бог, милейшая! А Господь никогда не ошибается в своём выборе, никогда, слышите, он знает точно на кого укажет десница его! Милейшая, не уходите, задержитесь, это же единственный шанс узнать себя, жизнь и раскрыть тайны мироздания! Наша труппа единственная в мире, кто в 1998-ом смог одержать победу во всех двенадцати номинациях на лучший бродячий театр года в Нонкартауне!

- Нет проблем, - одними губами повторяет Джей слова Дэвида и отнимает руки от лица. Смотрит на мужчину не отрываясь, достаточно долго, чтобы заставить его нервничать или еще что.
- Нет проблем, - повторяет она отчетливо. - Вы правы, нет проблем... не считая той, что... - Джей хочет сказать: вы мертвы, но не говорит.
- Вы пьяны, - произносит она вместо этого. - Ваша мать не говорила вам о том, что садится пьяным за руль, это плохо.
В словах Джей сквозит легкая усмешка. Упоминание Дэвидом матери, кажется ей смешным. Как и его слова о случайных попутчиках.
Джей встает, отряхивает одежду. Она не знает как поступить, что делать и говорить. Она знает, что этот парень вроде как мертв, но вот он стоит перед ней. А Бена нет и в помине. Она отмечает это с тем странным спокойствием, после которого часто следует истерика.
Джей смотрит назад, туда, где затерялся в песках городок Хантсвилль, размышляет о том, что может вернуться обратно, найти Бена. Но Джей боится, что найдет совсем не того Бена, которого знает. Это пугает ее гораздо больше чем перспектива поехать с Дэвидом или сгинуть в пустыне. И Джей снова поворачивается к Дэвиду.
- Послушай, - говорит она, переходя на "ты". - Я Джей, и кажется, я одна... Ты не против, если я сяду за руль? А ты проспишься, пока я поведу.
Мой дом, весь мир, думает Джей. Мой дом, весь мир. Может этот парень и прав. Даже если он мертв.

ссылка



По радио крутят музыкальное шоу. Мужчина в каком-то оживлённом зале, ему аплодируют. Играет композиция "Blue velvet". Они так далеко: тёплые студийные помещения звукозаписи, кафе и придорожные бары мотелей, скрытые неоном.

Бен молчит. Он возится в карманах. Шорохи старой одежды и трясущихся ладоней немного разряжают напряженное ожидание. Вот старик достаёт из курточки помятую пачку сигарет и прикуривает. Он не предлагает Джей сигареты – в каждом его действии присутствуют некие жесты отцовской заботы. Бенджамин не станет предлагать Дженни перекурить или выпить. Для него она ребёнок, может, даже подросток. Несуществующее амплуа.

She wore blue velvet…

Тлеет кончик папиросы. Дым застилает стекло и Бен вынужден приоткрыть окно побольше. Холодный ветер еще настойчивее заглядывает в салон. Шершавым языком слизывает клубы табака со стекла и полусонных глаз, уносит его в пустыню, швыряет о фонарные столбы, дорожный асфальт и песок.

– Впервые, когда я его увидел, мне было шестнадцать. Возраст неспокойный. – Бен струсил пепел на улицу. Его курево чертовски воняет. – Это было странно. Очень. Я до сих пор не могу понять некоторых вещей и принять некоторые теперь уж точно не смогу. Эти края странные. Кажется, только краснокожий народ и понимает, что за земля лежит под его ногами, и чьи кости в ней покоятся. Не многие задаются вопросами в нашем-то возрасте. В Хантсвилле всё воспринимают таким, каким оно есть. Хоть мне иногда и кажется, что мы просто боимся заглянуть глубже…

Джей клонит в сон. Тяжесть и усталость давит на её веки, а прокуренные слова Тарела – не тот инструмент, который отгоняет дрёму.

– Мой отец говорил мне: «Бен, чтобы понять…

Слова, слова – они еще глубже погружают девушку в сон. Последнее, что поймает слух, это сладко-грустные слова песни Бобби Винтона «Синий Бархат».

She wore blue velvet…
Bluer than velvet were her eyes…

__________

Ночь укутала в своё одеяло. Пустой салон автомобиля встречает Джей с холодом, неприязнью. Шипит радио. Только изредка можно услышать обрывки полуночных новостей и чьи-то имена, даты, сложные конструкции репортёрских слов. Дверь напротив водительского сиденья открыта. Курящий Бенджамин исчез. Наверно, он просто решил пройтись. Мерцает ядовито-цитрусовый свет фонаря, освещая пустой участок дороги. Но ведь он мог разбудить её, разве нет?

Ключ в замке зажигания. Тарел старый, в конце концов, с ним могло что-то случится. Или он сейчас стоит где-то в тенях и наблюдает за шоссе. Ждет, когда же там загорятся фары огнедышащего «форда», мчащего сквозь ночную пустыню.

Огромный грузовик Бенджамина спит. Его можно разбудить и он взревёт, кашляя дымом, как старый покорный пёс виляет хвостом при виде хозяина.

Страшный грохот и в салон запрыгивает человек. Растрепанная джинсовка, сдвинутая кепка набекрень и басовитый возглас:

– Да не сиди ж ты на месте! Пойдем, Дженни. Быстрей, быстрей!

Это Бен. Он тянет тебя за руку и поторапливает. Обычно он спокоен, но сейчас в нём что-то изменилось. Старик тащит Джей к освещенному участку дороги, под вечно гаснущий электростолб, и показывает куда-то вдаль, в темноту, куда уползает трасса. Но там, куда показывает скрюченная старческая рука, ничего нет. И сколько бы Джей не щурила глаза, она ничего не видит, кроме пустой дороги, чьи границы съедает ночь, и вереницу горящих электростолбов.

Но что-то должно произойти. Об этом говорит сопящий за спиной старикашка. Вспотевшие ладони. Неровный пульс… Там, где мгновение назад ютилась тьма, воздух разрезают два ярких, противотуманных бешеных глаза. Жалобно скрипят шины, и пахнет палёной резиной. Посреди дороги, из самых недр ночи, вырывается ревущая машина, заливая обочину ярким светом фар. Они слепят Джей глаза и она не может ничего разобрать. Ревёт движок. Валит густой дым и ночь обращается днём. Совсем рядом пронеслось что-то громоздкое, обдав пылью с ног до головы. На ресницах пляшут размытые пятна, бегут слезы.

– … твою мать, дамочка!! – слышно ворчание по ту сторону стены света. Громко хлопнули двери. – Ненормальная! Куда вы лезете под колёса?! Черт, у вас, женщин, совершенно отсутствуют какие-либо пространственные ориентиры. Дамочка, какого черта вы чудите?! Что это за кренделя?!! Я вас едва не сбил! Боже, какой-то маразм… Вы на дорогу вообще смотрите? Сотрите или нет, я спрашиваю?! Да тут до населённого пункта два часа езды! Ёлы-палы.

Медленно зрение возвращается к девушке. Она видит застывшую совсем рядом серебристую машину. Её хозяин стоит рядом - неопрятная шевелюра черных волос, лицо во мраке. Верх белой рубашки расстёгнут, показывая голую грудь. Черный пиджак помят. Невыглаженные брюки. Дорогие туфли в пыли. Он скрестил руки и внимательно смотрит на неё. Пьян. Это видно по неуверенно стоящим ногам и покачиванию.

– Очухались? Оклемались? Уехал от одной – вторая под колёса бросается. Вот ведь дурёха. Не ушиблись?

Предлагает свою руку. Бенджамин пропал. Пропал и его грузовик, стоящий на обочине трассы. Только этот джентльмен, от которого пахнет излишне выпитым алкоголем.

Есть места, которые время обходит стороной. Такие как Хантсвилль. Размеренный бег стрелок по циферблату часов здесь не значит ничего. Закат послушно сменяет рассвет, но каждый день похож на предыдущий. Любое, даже самое незначительное событие, здесь, становится неуместной сенсацией, нарушающей привычный уклад вещей. Вот и Джей чувствует себя лишней. Ей кажется, что с утра посетители "Texas-а" приходят в паб не позавтракать, а посмотреть на нее, на Джей. Посмотреть, правда ли она существует, не растворилась ли за ночь как сон. Не является ли она выдумкой Бена, одной из его историй.
С каждым днем терпение Джей тает как мороженое под палящим солнцем. Чем дольше Джей находится в Хантсвилле, тем больше боится она остаться здесь навсегда. Стать черным деревом, врасти корнями в сухую почву, застыть в безвременье, ожидая восхода полной луны. Ожидая, когда молчаливые индейцы понесут дары к ее ногам. Слишком уж по сердцу пришелся Джей затерянный в пустыне городишко. Слишком соблазнительно остаться здесь, утонуть в череде одинаковых дней, забыться. Вглядываться в пески как Бен, ожидая чего-то. Бесконечно протирать столики в пабе, спать без сновидений. Это так заманчиво, что Джей становится все страшнее. И она чаще смотрит на часы. И думает о старике Бене, о его трогательном: "Дженни, детка". О его историях, возвращающих Джей в детство, в мир забытых сказок. Она даже не может злится на то, что Бен и не думает ремонтировать ее "форд". Она просто спрашивает у Лучо, словно бы невзначай, не продаст ли ей кто-нибудь в городе какую-нибудь колымагу. Тоже самое она спрашивает у Мэри и Грэга, и у Хьюго Пальппа, Джима Фламаркта, Оскара Джок-Стерила, мадам Филяски. Она говорит о машине как о чем-то неважном, незначительном, но внутри нарастает нетерпение. В конце концов, думает она, можно "одолжить" грузовик Бена. Но пока Джей еще не готова обидеть старика. Пока Джей хочет услышать еще одну его историю. Или увидеть ее, как он обещал.
Джей прощается с Лучо и возвращается в дом Бена.
- Привет, Бен, - говорит она с порога, чтобы невзначай не испугать старика своим неожиданным появлением. Всматривается в темный на фоне окна силуэт, даже не пытаясь предполагать о чем Бен думает. - Я принесла тебе пару сандвичей от Лучо. Не хочешь перекусить? Таинственные истории лучше рассказывать на полный желудок, - улыбается Джей. - Ты не забыл, что обещал открыть мне тайну Хантсвилля?

Ему рассказывали об этом городе. Он и сам, немного поразмыслив, мог многое поведать о нём. Казалось, что здесь прошла вся его жизнь. Теплилась в доменных печах, в черном угле и промышленных отходах, грязью чавкала под сапогом. Каждый раз, уезжая, ты был обречён снова и снова сюда возвращаться. Тело промывают, чистят, сдирают сажу и гарь, распаривают кожу до покраснения горячей водой. Тело выворачивали до потрохов и снова сшивали, а воспоминания – то, что делало тебя - Тобой, – то терялось где-то между промывкой мозгов и сушкой.

Вытряхивая воду из ушей, находишь мир очень близким, похожим. Ведь всё, что ты видел, это бесконечные дубли одного и того же: цехов, городов, заводов, безымянных мегаполисов. Рано или поздно теряешь понимание нового и все они, как один, становятся похожи друг на друга.

Хенрик Аввиль потерял нюх когда-то давно, сунув нос слишком глубоко в печь, и однажды опалив его, уже ничего не ощутит кроме запаха металла на пальцах. Мир без запахов был беден, скуп, всегда одинаков. Гудит подземный зверь, пожирая землю изнутри, скоро доберётся до голеней, поглотит в саже и дыму. Мысли, буйные, неспокойные, вертятся и замирают. В них воспоминания о дороге – она всегда нова, интересна и запутана. Её приятно мять, припоминая каждую деталь и каждую мелочь Мира из-под брезента. Её можно спрятать в бездонный карман памяти. Её ведь никто не отнимет. Никто.

Он слышал истории об этом жутком городе. О городах – сотнях тысяч, – где в одно и то же время зачитывали списки из одних и тех же имен. Прописывали идентичных людей в идентичные дома. Он и сам где-то имел близнеца. Тоже Хенрика, тоже Аввиля, живущего на переулке Инженеров в здании под номером 19. Человека с опалённым нюхом… Должно быть, у него такая же густая шевелюра и смуглая от копоти кожа, и ковыляет он на правую ногу также нелепо, как и настоящий Хенрик.

Он стоял на месте, а его черные глаза гуляли по потолку, пытаясь отыскать там конец чего-то. Неба, невидимых звёзд, Вселенной? Узреть маленький знак того, что мир – это нечто большее, чем бесконечность уходящих под землю и в небеса цехов, заводов и фабрик. Люди, которых он когда-то знал, уползали по тесным улочкам на колёсиках и гусеницах. Очевидно, они сами не совсем понимали, зачем и куда конкретно брели. Лишенные электропитания, на севших и старых аккумуляторах, они представляли жалкое зрелище – среди звуков Завода он отчётливо слышал слабое дыхание мехов в их грудях, покашливание двигателя внутреннего сгорания и скрип старых суставов, когда они шагали, бессмысленно и бесцельно повинуясь женскому, фальшивому голосу в ящике, который держала статуя без пола и названия. Он знал, что памятники и скульптуры должны хранить память о чем-то важном, великом. Но глядя на минимализм Человека и Ящика, Хенрик не чувствовал на сердце ни величия, ни восторга – хотелось есть, спать, рухнуть на жесткий матрац и закрыть веки, погрузившись в сон без сновидений.

Оглядевшись по сторонам, он медленно зашагал, сунув руки в карманы.

Хенрик Аввиль хромает на правую ногу – отклик далёкого детства, лишенного медицины, и неправильно сросшихся после перелома костей. Он сутул и потому привык к вальяжному, прогулочному шагу, чтобы не выдыхать слабые легкие. У Аввиля не было определённого возраста. У таких людей его попросту нет. Но порой он думал, что ему, должно быть, уже за тридцать. Или около того. Все они здесь выглядят стариками и калеками. Так уж важно, каков возраст? Ведь тут не умирают своей смертью. Так, в любом случае, тогда казалось. Здесь вообще не умирают. Перерабатывают.

Ковыряя кожу вокруг черного ногтя на безымянном пальце, человек привыкал к новым, но знакомым звукам промышленного комплекса. Ему чудилось, что он тут был, хотя подобные мысли были совершенно абсурдными – отсюда никто не уходит. В сумерках улиц он думал, как дошел до такого, и почему оказался здесь, среди хмурых и больных лиц, совсем ему незнакомых. Многие к концу года уже умрут от туберкульоза или другой заразы, а Аввиль останется. Он был стеклодувом – его лёгкие могли уместить вдвое больше воздуха, чем легкие простого мужчины. Грязный воздух его не погубит, это он знал, но маленькая грудная клетка, которая когда-нибудь треснет и разлетится на мелкие кусочки по всей квартире, станет его смертью. Он был непримечательным мужчиной: сероглазый, грязный, не высок и не мал, хмурое лицо с крупным носом, небритое и заспанное. Человек вдумчивый, слегка циничный. Нервозный.

Он перебрался сюда из другого комплекса. Или сектора. Или района… Знал он лишь то, что не в первый и не в последний ехал в грузовике на край мира. От кого бежал? И к чему стремился? Ответы без вопросов. Он был стеклодувом, вдохнувшим однажды слишком многое.

Ковыляя по дороге, ведущей в никуда, ему очень хотелось спросить, откуда он нахрен знает, где находится его чертов переулок?! Немного сбитый с толку, Хенрик шел по улице и не особо придавал значение тому, куда она его выведет. Вдруг он затеряется, уйдёт далеко в фундамент этого злосчастного места? Но испариться в ядовитых парах и огне слишком лёгкая смерть, он это понимал, и не надеялся, что свет могильных фонарей когда-нибудь прекратит следовать за ним.

– Инженеров 19, не в курсе? – бросался он к людям. Сиплым голосом задавал вопросы. Расспрашивал без интереса.

Вокруг шумел завод. Аввиль привык к его голосу давным-давно. Он был гораздо ближе и роднее, чем материнская колыбельная, отцовские басни или сплетни сестёр – так глубоко протянул он свои трубы и корни в человеческое тело. При всём омерзении, при всей ненависти, которую Хенрик испытывал к этому месту, он не мог избавиться от грохота механизмов во снах, шипении окунаемых в ледяную воду горячих, красных деталей, дождём орошающих землю. Он – это часть его жизни. Маленькая, роботическая душа.

Пощипывает сорванная заусеница. Хенрик слизал кровь с пальца и плюнул на землю.

– Переулок Инженеров, слыхали?

Медленно собраться с мыслями. С остатками этих самых разбросанных окурков в твоей холодной голове.
Закурить - здесь же, на этих смятых простынях, давно остывших, хранящих до тошноты запах греха, именуемого сексом.
Потом, уже после первой и глубокой затяжки, когда чувствуешь внутри разлившуюся горечь, которая возникает всякий раз, как ты...
Натянуть на себя помятое кимоно - и почему кимоно, но спросить ты не имеешь права - затягивая узкие плечи в белую ткань, закрывая раскрытую душу, запахивая увиденную ложь, ложь твоего преступного тела, задергивая эту занавеску - впрочем, этим ты уже никого не удивишь.
Босые ступни по видавшему виды коврику - кончики пальцев в ворсистый край.

Снова чуть щемит в груди - терпеливо ждешь, когда пройдет, затягиваясь. Тонкие ножки в смешные босоножки и схлопывая мятую пачку, кладешь в карман и сверкая полуобнаженными ногами - прочь-прочь из этой временой ловушки.
Тебя едва успевает заметить это странное существо гостиничных номеров - обдаешь нос табачным дымом и сбегаешь, подавившись собственной улыбкой.

Город встречает снова холодом и случайными огнями попуток, которые сигналят тебе вслед. Нет, ребята, на сегодня я уже не рабочая.
А ведь шлюха - звучит. Звучит по-разному.
И пахабно, и вкусно, и пошло и красиво.
Вытягиваешь одними губами - шлюшка...улыбаясь отражению в стекле витрины.

Это как наркотик, как чувство что ты нужна - одна-нужна-в-не-нужном-мире-не-нужных-людей.
Кровь отливает от щек, бросаешь окурок, глядя как чиркает красным росчерком об асфальт.
Закуриваешь по-новой.

Когда последний раз встречала рассвет.
Когда наслаждалась этим чудом нового дня.
Когда внутри не зудело этим зудом желания - стать чей-то вещью, безликим предметом, ни души ни тела, лишь послушная роль.
Снова захлестываешь себя этим вот мимолетным воспоминанием - руки по телу, жадно шарят, тебе больно, смутно больно, удар как раскаленным железом и шепот-громкий шепот тебе на ухо - шлюшка, маленькая шлюшка, а ты жмуришься и хочешь еще, пока губы расплываются в еще одном да...
Смешно?

Тело чуть болит и ноет уже знакомой тебе тяжестью, но как ни старайся - это приятная усталость.

Куришь, затягиваешь этим пыльным ветром, совсем не веря в любовь, наслаждаясь собственными пороками и ожидая какого-то финала - но какой тут финал, придешь домой, рухнешь в ванну, потом наешься снотворного и тебя вырубит спать, а кимоно безнадежно испорчено, и поделом ему, завтра надо пойти за покупками - сегодня хорошо поработала.

К людям, не помнящих лиц. Не обижаешься - твое лицо не из тех, что надо запоминать. Скорее наоборот.
Покрытые гусиной кожей тонкие щиколотки со скользящей по ним струйкой крови - этот, пожалуй, был слишком груб.
А что такое слишком груб?

Душа не болит. Душа где-то там, ее нет сейчас в этом теле.
После на утро, опять будешь хотеть, и распластавшись на полу в ванной, до одури себя ласкать, и желать опять-опять - быть чьим-то грехом.

Сладкая пытка. Искать себе забаву на ночь, кружить ночным мотыльком над людьми.

Холодит. Холодит горячее сердце, которое от адреналина бьется как бешеное, пока ты просто куришь и бредешь по улице, и ловишь какое-то такси.
В салоне снова прокурено, ты не гасишь сигарету - сегодня ты вправе.
Краем глаза изучаешь водителя - возможно, ты переспишь с ним - забава, все скука людская.
И представляя его сильные руки на своих плечах, уже сжимаешься внутри - нет, сегодня не стоит.
Мы же все-таки не для всех.

Покидаешь салон с легким сожалением - сейчас будет холодно.
Ветер студит смешные ножки в босоножках, пока ты докуриваешь и снова - росчерк-чирк по асфальту.
В квартире темно, свет не включаешь, а сбрасываешь с себя кимоно и ложась на пол, снова куришь - куришь без-конца-и-края, пока не станешь окончательно тошно и захочется на секунду умереть...

На излёте очередного дня, вязнущего в тусклых и блеклых декабрьских сумерках, Бледная устроил очередное представление. Сорвав со стены мансарды с десяток фотографий, он освободил место для своей сцены. Прямо напротив твоей кровати, где ты, сжавшись беспомощным котёнком в обнимку с тряпичной Миссис Войд, коротала дни и ночи, он бесчинствовал и бесновался, и каждый новый полный оборот стрелок на часах заставлял эту тварь придумывать всё более изощрённые методы привлечения твоего внимания.

На этот раз Бледная, с видимыми натугой и напряжением, а также с отчётливым киношным сочным хрустом и смачным треском, откручивал голову твоей тени, которую он каким-то образом вытянул из-под твоего уютно-бессмысленного закутка из подушек и одеял. Делал он это медленно, с чувством и драмой, как в театре. Правда, ты не помнишь такой пьесы, где бы была подобная сцена. Но Бледная отдавался этому делу со всем имеющимся у него актёрским мастерством.

Как в дурацких готических мультиках, составленных из одних чёрных зазубренных острых углов. Он упёрся коленом в твоё плечо для удобства, собрался с силами и рванул на себя ещё раз. Не ожидав, видимо, что у него получится и на этот раз, он рухнул навзничь вместе с долгожданным трофеем в худых узловатых руках.

Твоё укороченное ровно на одну голову тело сперва медленно осело на колени, а затем картинно завалилось набок, брызгая чернилами на застывшие вокруг картинки людей и улиц. Бледная поднялся на ноги, отдышался, сплюнул в сторону и, хорошенько размахнувшись, швырнул мяч, украшенный растрёпанным снопом волос и рельефом человеческого лица, в стену над твоим убежищем.

Оставив кляксу на стене, мяч упал на ближайшую к тебе подушку. Бледная, макнув когтистый палец в пятно чернил, размашисто вывел рядом с собой истерически-пляшущим курсивом:

СТУЛ

Несъедобное.

Дом был пуст. В нём остались только ты, твои куклы, пауки и пыль. И вот он, Бледная. Обычно он ждёт тебя снаружи, во дворе, как пёс, иногда охотясь на тени белок и птиц. Наверняка улучил момент, уцепился за порог, и влез в открытые двери, когда родители отправились в Тёмный Лес вместе со своей жаждущей приключений и духовных откровений паствой. Папа пошутил, что они отправились на поиски секвача. На нём был смешной головной убор: фонарик на эластичном ремешке, который он пристроил на лбу.

Сказавшись больной, ты коротаешь третий день в самовольном, бессмысленном и беспощадном затворничестве.

Ты можешь встать и включить свет. Тогда Бледная сгинет.

Ты не уверена, оплачены ли счета за электричество.

Ты можешь остаться и дождаться Ангуса. Тогда он прогонит Бледную.

Ты не уверена, придёт ли он теперь.

Блядь! Мысленное ругательство прозвучало так громко, что я подумал было, что произнес его вслух. Пристально посмотрев на Джил, я попытался найти на ее лице тому подтверждение. Но нет, Джил продолжала выжидательно сверлить меня своими глазками.

Пронесло так пронесло. Хотя ничерта не пронесло. У меня была тысяча и одна причина, по которой я должен был сейчас ей отказать. Начать хотя бы с того, что совершенно не имею желания возиться с ее малолеткой.

- Ты же меня едва знаешь... - начал было я. Моя отговорка была не ахти и то было видно по ее взгляду. Знаете, бывает такой у людей взгляд - вроде и смотрит на тебя, а кажется что по морде бьет. Вот Джил сейчас посмотрела на меня именно так. В ее глазах отчетливо читалось, что пойти просить ей больше не к кому, так что от моего ответа зависит сохранность мира и ее благополучие в частности. Чем не удар?

Ха! Она недооценила Лаки, если думает, что я поддамся. Чего-чего, а помогать ей, болтушке, чьи россказни у меня уже в печенке сидят, я не стану. Ведь просьбы сменяют одна другую как даты на календаре - дай только всему этому начаться. И тогда все - конец спокойной жизни.

Я набрал побольше воздуха и негромко, но отчетливо произнес:

- Согласен.

Неожиданно, правда? Особенно после моего заявления о тысяче причин отказаться. Ну, надо было такому случиться, что в последний момент мне в голову пришла одна-единственная мысль, которая затмила прочие. Ведь мне выпал уникальный шанс познакомиться с той самой ненавистной мне дочкой Джил и отомстить ее матери буквально за каждый вечер ее словесного потопа. Да мне даже делать ничего не придется! Немного халатности и Джил больше никогда не пригласит меня в гости.

Что-то в этот момент в груди сжалось, потянуло за ниточки и на моем лице растянулась кривоватая улыбка. Такая же, как у Джил.

Джилл пренебрежительно сморщила мясистый курносый нос, так роднящий её с несчастной и беззащитной жертвой завсегдатаев клуба, чьи останки сцеживали с омерзительно громким чваканьем в выкрашенную кровавыми разводами мойку они с Лаки. Она не любила курильщиков – кажется, что вот-вот она наберёт в свою безразмерную грудь, похожую на плохо заправленный купол воздушного шара, и как следует отчитает Лаки за его показную привычку и слабость. Маслянистое, неприятно обвисшее лицо с множеством складок, как на сдутом мятом матраце, наливается багрянцем раздражения, мутные подслеповатые глаза, до того безмятежно, по-коровьи устремлённые вниз, прошивают беднягу Лаки остро заточенным ледяным взглядом насквозь и добираются прямо до тебя, мирно рисующего незамысловатый рисунок своим тягучим телом на кончике свежей сигареты.

Она сверлит тебя своими поросячьими глазками около двух секунд. Хмыкает тихо и как может – многозначительно. Круглые плечи вздымаются и опускаются. Кровь сходит с обвисших хомячьих щёк, возвращая им привычный бледный, с нездоровой синевой, оттенок. Поправляет выбившуюся из-под засаленной косынки прядь чёрных, поддёрнутых пепельно-серой паутиной волос.

Она не любила курильщиков – и готова была высказывать своё недовольство по поводу испорчённой атмосферы и дурного влияния на детей кому угодно из тех, кто нарушает её личное пространство никотиновыми парами. Но Лаки она стоически терпела. Оставалось только ждать, когда, увидев в его зубах очередную сигарету, она наконец надуется от распирающего её праведного гнева до масштабов, несовместимых с объёмами тела, и лопнет.

- Меня больше волнует, - Джилл давит из себя натужную ухмылку, - почему тут есть посудомойки – ну, типа, мы с тобой, две лучшие, блин, подружки, но до сих пор нет поваров. Слыхала, типа, всю еду сюда привозят. Типа, прямо с ферм, готовую. Вот и думай… кого и как привозят.

Джилл – простая работящая женщина. Глупости, вроде «на каких психов я работаю», не захламляют её голову. Куда более прозаичные и сложные вопросы беспокоят её. И она не преминет познакомить с ними доброго и отзывчивого милягу Лаки. И даже больше...

- Лаки, слышь, я тут тебя попросить хотела… - она замялась, в уверенных отработанных движениях стала проявляться нервозность и неприятная напряжённость – плохой знак того, что это «очень важно» и «не пытайся отделаться просто так».

И скорее всего это связано с Дочерью. Ничего иного в скудной галактике имени Джилл по определению не существовало. Ну разве что вон та туманность противного сигаретного дыма рядом с единственной звездой...

- У меня сегодня ночная смена у Гарри, ты не мог бы… ну, посидеть с Кэтти… сестра застудила ноги и слегла, дура, с простудой… ну вот… на вечер. Один. Она паинька, ты же знаешь, я рассказывала… у неё уроки заканчиваются в семь. Будет шик, если ты её встретишь со школы... а, Лаки?

Джилл не умеет улыбаться честно – точно, кто-то изнутри растягивает ей губы в недооскал. Она смотрит на вас обоих, выжидательно и чуть ли не с вызовов, замерев в тяжёлой, почти что угрожающей позе.

В это особенное утро, совсем не похожее на начало обычной рабочей недели или утро рутинного понедельника, Герберт находился в прекрасном расположении духа, о котором можно сказать следующее: творческий порыв гения.

Завтрак в кафе был фантастикой! Юноша не помнил, когда за последний месяц ему удавалось так сытно покушать. Всё, вплоть до чашечки горячего кофе и поджаренных тостов оказалось превосходным, гениальным и чертовски вкусным шедевром кулинарии, и последствия чудных яств наталкивали сытый разум на поэтические размышления. Что ни говори, а Герберт Ли любил вкусно покушать, но еще больше библиотекарь любил крохотные, прильнувшие с краюшку безлюдных улиц кафе и ресторанчики, где можно было посидеть в изоляции от города, смотря за людьми и их жизнью из окна, пить чай и помешивать ложкой плавающий кусочек лимона-неряхи.

После завтрака юноша шел по алее, наслаждался романтикой урбанизации и вспоминал превосходный американо, который ему посчастливилось сегодня выпить. Глаза смотрели на людей, летящие без оглядки машины... Но сегодня случилось нечто особенное. Город еще спал.
Сегодня Герберт Ли изучал звуки. Закрыв глаза, он шагал по аллее. Густой туман спрятал от него настоящую суть вещей, и чтобы отгадать загадки мира вокруг, ему приходилось вслушиваться в рёв моторов, шарканье чьих-то подошв по тротуару, лай собак, гуляющих по лужайке, пока их хозяин выкуривал сигарету вытянутую из новенькой пачки. Сегодня улицы города были погружены в сон. Они еще не проснулись и прохожие, спешащие на работу, грубо будили их беседами и суетой. Каблуки натёртых до блеска туфель приковывали клочья тумана к мостовой. Рубили серую пелену радиосигналы, визжащие сигнализации. Но Ли шел тихо и молчал. Очень редко удавалось застать аллею спящей и сейчас, бок о бок с воображением и потусторонним шумом, он плыл сквозь то, что когда-то видел, знал, и то, о чем мечтал. Там была Аргентина, Африка, вся Южная Америка, собранная по частям, берега Австралии. Он чувствовал запах пороха и огня после фейерверков в Рио-де-Жанейро, слышал щебет райских птиц в джунглях, где под зноем солнца пеклись древние поселения инков, ощущал дующий в лицо бриз у Большого Рифа...

Прислонившись лбом к стеклу Герберт Ли с улыбкой смотрел вдогонку безымянной девушке, столь прыткой и грациозной, что ему вдруг захотелось побежать следом за ней, остановить её и говорить, говорить, говорить… Но туман спрятал её. На библиотекаря уставилось его полупрозрачное отражение, скупое, упрекающее. Бросив прощальный взгляд на улицу, которая шумела за стеклом, библиотекарь обернулся к своему миру.

Мир встретил Герберта молчанием сотни тысяч книг и шуршанием сотни тысяч паучьих ножек. Сотни тысяч пылинок обняли его, прильнув к пальто, чмокнули в нос и разбежались по залу. Ли чихнул.

Стоит отдельно рассказать о месте, где он работал. Библиотека находилась в сердце старого дома еще тех времен, которые помнили и хранили в своих стенах память о далёком двадцатом столетии и шумных, то ли 70-х, то ли 80-х годах. Этот дом помнил чудных хиппи, курящих легкие наркотики в его подворотнях, помнил волну рока, всколыхнувшую молодое поколение со всего мира – вся история была на его стенах, в его комнатах и окнах. Библиотека появилась тут в 1973-м. Очевидно, что с тех пор никто её не перекрашивал, не проводил ремонт и никоим образом не пытался вернуть зданию былого уюта. Выгоревшие на солнце буквы «NewOldest» за все тридцать лет никто не заменил новыми. Казалось, у библиотеки нет, и никогда не было владельца, ведь даже местные жильцы никогда не видели и слыхом не слыхивали о Чарли Моссэнтесе, который в 1973-м году выкупил прачечную и на её месте воздвиг крохотную частную библиотеку, которую мы сейчас и можем наблюдать. Он до сих пор жив, этот Чарльз, но ему уже за девяносто и не в интересах старика, одной ногой стоящего в могиле, заниматься книгами. Только Герберт Ли и Уильям Долаханн – зелёный уборщик, приходящий сюда по воскресеньям, – имели ключи от скромного предприятия.

Входя в помещение, всё еще можно ощутить слабый запах стирального порошка и хозяйственного мыла. Он в полу, в стенах, в фундаменте дома и его давно умерших жильцах. Но стоит сделать несколько шагов дальше, как едкий призрак прачки пропадёт, и возникнет волшебный мир из безмолвия книг, загадочного шуршания бумаги и тиканья часов. За стеклом витрин пусто, они всегда завешены тяжелыми шторами цвета неспелой земляники.

Герберт повесил пальто на крючок и обошел круг по главному залу. Под их суровыми, знающими взлядами - серыми глазами на портрете Герберта Уэллса, Чарльза Диккенса, Жюля Верна, Эриха Марии Ремарка и, странным образом затесавшегося среди серых лиц, Карлоса Кастанеды. Своего рода ритуал, привычка. Юноша приветствовал образы, живущие здесь уже многие десятилетия, привыкал к застоялому воздуху и теням.

Библиотека была маленькой и состояла всего из трёх комнат. Первой был зал, совмещающий в себе роль читальни и места библиотекаря. Бардовые обои. Многоярусные полки с книгами маячат у дальней стены. На полу паркет из красного дерева, очевидно, фальшивого, он всегда чист и вымыт, ведь никто кроме Герберта Ли и призраков окружных районов сюда не заглядывал, чтобы оставить несколько грязных отпечатков на коврике. Два квадратных столика сдвинуты в угол комнатушки, их столешницы вытерты опытной рукой Зелёного Уборщика, виднеются аккуратно задвинутые стулья. Прохлаждается лампа с абажуром. На стенах висят грамоты и награды, чёрно-белые документальные хроники, фотографии.
Пройдись дальше и окажешься во второй комнате – это лабиринт. Всё пространство там занимают полки и шкафы, дубовые комоды. Словно яблони они гнутся под весом плодов, спелых и червивых, красных и зелёных, молодых, старых, древних. Тут пахнет книгой и словом, типографной краской и плесенью. Если остановишься у полок помеченных буквой «С», то можно уловить призрачный табачный запах. Когда-то человек выкурили здесь сигарету, и с тех пор страницы каждой из книг в секции «С» пахнут дешевенькой папиросой. Тут мало света, мало воздуха. В этой комнате весь мир, и тут нет места жалким солнечным лучам, кислороду. Не стоит тратить сумасшедшие деньги на кругосветные путешествия возомнив себя Магелланом, ведь время Великих географических открытий кануло в лету. Пройдись по лабиринту. Загляни в самые тёмные и мрачные уголки Земли, спрятанные под шершавыми обложками обитателей «NewOldest».

Герберт Ли сидит в кресле, листая газетёнку купленную на прошлой неделе. Воротник рубашки небрежно расстёгнут. Белые рукава закатаны по локоть. Войди сюда кто-нибудь, то он не сразу заметит сидящего за столом юношу, как не заметит посетитель и само рабочее место библиотекаря, скрытое тенью по левую руку от входящего. Сколько Герберт ни пытался осветить свой уголок хоть капелькой солнечных лучей, мрак и сырость никогда не пропадали. Солнечный свет теряется где-то на середине комнаты. Поэтому приходилось пользоваться настольной лампой. За его спиной была дверца в кладовую, полную документации и бумаг, о значении которых не знал, вероятно, даже сам Чарльз Моссэнтес. На ней висит замок, а ключ от замка - в верхнем ящичке рабочего стола.

Герберт бездумно изучает печатные буквы, не вчитываясь, и даже не пытался вникнуть в смысл статей. Его мысли снова и снова возвращаются к улице. Он думает о девушках, которые случайно забывают тетради в библиотеке. Он думаает про аппетитный кофе и поджаренные тосты, с легкой, хрустящей корочкой. Рядом тикают часы. Их привезли сюда из Индонезии. Каждый раз, смотря на отполированное чёрное дерево, он видел в нём силуэты гигантских ящериц с острова Комодо. Когда-нибудь они выползут оттуда, уверен Герберт. Когда-нибудь, когда он снова придёт, чтобы открыть библиотеку, то увидит на паркете отпечаток громадной лапы рептилии. Что тогда будет? Вопрос до сих пор мучает Ли. Он не знает, что произойдёт.

Что же будет, когда белый зверь наконец-то покажет своё лицо? Очевидно, город проснётся.

Густав.

За окном – темно, хоть глаз выколи. Но иногда различить что-то удавалось… Дома через улицу, например. Большие пятна темные – это люди, куда-то бегущие. Стекла отражали всё: яркий свет, самого Густава, настороженно в ночь смотрящего, огромный холл постоялого двора, но ясно показать картину происходящего вне стен гестового убежища они не могли. Старик тем временем замолчал. Слышно, как на стул громко опустился.

– Где?! – бас Добреца прозвучал. Волнуется, как бы его не зацепило. Чертяка лысый.
– Да ота церковь, що биля Макрутчина знаходилась. Часовня. Просыпаюсь, значить, на двор задний сходить, по нужде… А тут! ДЫМИТ! Огонь – ВО якый! Шо ж в мире-то робыться…
– Она же каменная, дед.
– И шо? Горить, кажу тебе. Хорошо горить. Сам иди погляди! Пидпалив кто-то, кажуть. Изнутри.
Молчит Гест. Волосы жиденькие чешет. Дед снова говорит:
– Ты, дядьку, брав бы свого амбала сього и хлопцям тушить допомиг. Не дило ж, когда сидишь отут…
Молчит Добрец. Не хочет отвечать и идти тоже никуда не хочет - такие люди пожары не тушат, они их распаляют.
– Ну и хрен з тобой, цип обисранный! Богу слава, Нерестовка рядом совсем.

Встал обиженный дед. Мимо тебя прошел и на улицу вышел, хлопнув дверью. Нерестовка – это река такая, вспомнил ты. Рядом совсем протекает, небольшая, метров пять в ширину и глубиной не больше будет. Вот, наверно, почему оживились так улицы – люди воду носят, спешат каменную часовню потушить. Ты этой постройки не видел. Вообще, мало успел повидать за этот день, кроме донышка винного кувшина.
Но собаки – всё еще лают.
Не только в часовне древней дело.

Рогатин – пока не видно, ни намёка малого. Может, и нет их вовсе, а может, они всё еще прячутся, ждут момента, чтобы Густава насадить. Неясно... Гест сзади подошел:
– От люд глупый. Сдалась им эта хибара, а? Чтобы из-за неё деловые люди свои обязанности бросали. Часовня!
Фыркнул и ушел на кухню, тебя одного в дозоре оставив. Ты все еще всматриваешься в окно, разглядываешь тактическую обстановку. Вот ещё один человек идёт. Замер, черный силуэт сплошной, на другом конце улицы, у домов старых и молчаливых. Замер – да так и стоит. И… машет тебе, кажется. Точно машет.


Рихтер.

Оборачиваешься, вопрос свой задаешь – и видишь его в дальнем углу, над шкафом. Большая тень сгорбленная. Спина в потолок упирается, густая черная шесть, два глаза кошачьих смотрят, серебром блестят. Мурчит. Хрустнул чем-то внутри, ловко по стене сполз, ноги на пол поставив. Он там, где нет лунного света, понимаешь вдруг. Черты лица различаются. Нос крючковатый, большая улыбка тонких губ. Уши. Шерстью тёмной покрыт – грива густая вокруг шеи, на спине и лапах волосяной покров. И когти длинные.
Мурлыкает.
Смотрит.

– Здравствуй, Мыслитель, – шелестящий голос послышался, – я – за словами пришел. Гость из Тени.
Не боится тебя, понимаешь. Хвостом пушистым помахивает и снова на шкаф карабкается. Поведением своим он похож на кота. Игривый. Пушистый. Безобидным кажется, но.... Кто знает?
– Там, откуда я, мало забав и игр, – разочарованно говорит, – а там где Мыслящий – там весело. Ты в неспокойные края пришел, человече. И окно своё – не закрыл.
Пока гость говорит, ты внимательно смотришь на него. Видишь нити черные, узлы их, переплетения. Гость твой действительно из Тени пришел.
– …не смотри так. Я тебе зла не желаю, – ухмыляется, по шкафу гуляя. – Я говорить пришел. О тебе. Не о тебе. О друге твоём. О месте этом. Жить так скучно, Мыслитель. Меня – Котом можешь звать.

Спрыгивает со шкафа резко, в свет луны попадая. Ростом он гораздо выше чем ты, головы на три. Вообще, заметил такую странность, что раньше Кот меньше был. Тени, как известно, меняют свои размеры…

– А ты – кем будешь? – подмигивает лукаво, когтями в паркет вгрызаясь. Иссиня-серый он.

День за днем. День за днем он гнил, разлагался душой, будто мертвец в наглухо заколоченном гробу. День за днем он становился все тоньше и тоньше, превращаясь в скелет. Худели его кисти, худели руки, худело все хилое, больное тело, обнажая острые косточки и венозные тропы, по которым текла кровь. День за днем гнили его желтые зубы, покрываясь налетом. День за днем пустели его серые, как пепел, глаза, окруженные сморщенным, темными кругами избытка сна и усталости. День за днем Трущобы. День за днем запах мочи и навоза в воздухе. Дешевое пиво и заплесневелый хлеб. Шлюхи, чьи искусственные, соблазнительные ухмылки снились ему по ночам, приглашая ступить в мир Порока и Страсти. День за днем. Дерьмо, грязь, вонь. И люди, хуже свиней, снующие туда-сюда и быстро-быстро перебирающие своими ножками-копытцами. С глупыми рыльцами, в чьих крохотных глазах читалась жадность, тупость и страх. Хрюкающие, будто дикие кабаны в лесах, люди. Люди, на чьих костях строились Трущобы.
День за днем он жил тут. Жил, ведомый лишь одним желанием. Желание жить. Обрести силу. Доказать своему мелкому, щепетильному эго что он, Тэвик Джорд, чего-то стоит. Что он не свинья, как окружающие. Что он выше людей! Выше Богов! Он, чье тело как увядший труп, способен вершить немыслимое.
День за днем Скрии гнил тут, на окраинах Замка Алмазных Цепей, проклиная город именами всех запретных богов.

Он ненавидел Замок. Ненавидел людей, живущих в нем. Ненавидел себя и ту помойку, в которой оказался.

Скрии открыл глаза, встретив мрак. Яркий солнечный свет просачивался сквозь решеточку в маленьком окошке, заполняя тесную комнатушку слабыми, утренними лучами восходящего светила. Веселые зайчики запрыгали по стенам, но в некоторых углах лачуги продолжала витать тьма. Она была тут всегда. Даже жарким, знойным днем, когда по бледной коже начинал стекать соленый, вонючий пот, в этой свинарне стояла тень. Непроглядная тьма, чернее ночного неба. В каждом из четырех углов была она. Скрии мог долго наслаждаться ее глубиной, сидя на лежаке, и не двигаясь. Просто сидеть. Просто смотреть в темноту, понимать, чувствовать как она двигается. А она двигалась! Она показывала бесцветным, серым глазам дивные картины. Вечный покой и забвенье хранила тьма, все то, чего так не хватало Тэвику в жизни.
Юноша кашлянул, повернувшись на бок. Жесткая солома резанула бок. Натянув на себя еще теплое, синее одеяло, он закрыл глаза, погружаясь в дрёму. Еще чуть-чуть. Еще пять минут покоя. Еще чуть-чуть тьмы…

Сейчас в Замке Алмазных Цепей началась неделя Искателей. Праздники, море веселья и сладкого вина, кружащего уставшим путникам голову. Скрии тоже туда ходил. Некоторые очевидцы могут поведать вам о жутком, худом парне, которого они видели среди разношерстной толпы бродящей на улицах огромного города. По словам, этот мертвец одет был в продолговатую черную мантию. Он скалил зубы, что-то бормотал под нос и, кажется, был единственным, кто не одобрял всеобщего веселья. Так вот, знайте, это был Скрии. Скрии – маленькая тьма на улицах Замка Алмазных Цепей. Маленькая, приблудная душа, полная черни и злобы. Она слонялась по городу, набивая карманы и голодный желудок бесплатными угощениями, дорогими яствами, грубо отпихивала остальных людей. Скрии – запах отчаяния и безумия. Смрад Трущоб, проникший сквозь алмазные фильтры города. Он витал по шумным улицам, где люди пели и веселились, отравляя всем жизнь.
Всю неделю юноша набивал брюхо, пил бесплатное пиво и уплетал за обе щеки бесплатную еду. Всю неделю он пытался выглядеть безупречно. Новая-новая мантия, которую парень одевал лишь по «особым» дням, сидела на нем безупречно. Начищенные до блеска сапоги. Аккуратно постриженные волосы (да, Тэвик ходил к брадобрею) и свежее лицо, на коем холодно блестели серые глаза. Всю неделю Скрии праздновал со всем людом, отдавая должное халяве. А вечером, возвращаясь домой, он без сил падал на тюфяк, кутался в старое одеяло и падал в объятия сна. Иногда его терзали кошмары. Тогда юноша подолгу не мог уснуть, прокручивая в голове прошлое, будущее и настоящее. Он вспоминал дневной праздник, толпы народу, терзающие его черствое сердце сильнее неразделенной любви. Люди. Как же он ненавидел их! Мерзкие, тупые романтики, прущие в ЗАЦ ради славы и привилегий магов. У Скрии кусок хлеба в горло не пролазил, когда он трапезничал с такими людьми.

Неделя Искателей – неделя, когда скот, сломя голову, мчится в сверкающую алмазами скотобойню, надеясь стать вкусной ветчиной. Неделя рабов.

Тьма закончилась. Скрии, отогнав жужжащую над ухом муху, снова открыл глаза, неприветливо морщась лучам солнца, бьющим прямо в лицо. Бесит. Сел на тюфяке. Откинул одеяло в сторону. Живой труп. Каркас жутких ребер. Впалый живот, тяжело вздымающий вверх. Ноги- палочки, уродливо тощие, держащиеся на косточках-шарнирах, дернулись, поднимая слабое, как соломинку, тело. Тощие пальцы на тощих руках ощупали неумытое, жирное и слизкое лицо. Не человек – механизм, машина, из старых книжек про гномов. Откуда-то из груди донеся хриплый, приглушенный голос:
– Сегодня…

Скрии потянулся – хрустнула пара косточек. Подошел к ведру с водой, окунув туда лицо. Холод немного отрезвил и вернул четкость мысли. Сегодня тот день. День, когда он придет в ЗАЦ и всучит алчным чародеям их гребанное золото. И потребует. Потребует Силу. За все эти годы.
Скрии выпрямился, смахнув с носа каплю воды. Но если ему откажут… Кривая ухмылка появилась на губах. Если, ох если ему откажут!… Скрии знал что сделает в случае отказа. Он не просто так всюду носил кинжал.
– Сегодня тот день. День, когда пора обрезать все нити ведущие назад, в прошлое.
Юноша натянул штаны на голое тело, согнувшись в жалкой, комичной позе. Он все еще ухмылялся, даже когда его черные пальцы стали застегивать пуговицы на рубашке. Сегодня у Тэвика было хорошее настроение. Редкость. Большая редкость.
– …сегодня, – продолжал шептать Скрии, набрасывая на плечи угольно-черную мантию, – сегодня я приду в ЗАЦ. Ох, мои сладкие ублюдки, вы даже не догадываетесь, какое счастье вас ожидает…

Юноша присел на корточки около одной из стен, ощупывая пальцами глиняные плитки. Есть!... Ногти подцепили края плиточки, аккуратно ее снимая. Маленький пыльный тайник, где на паутине болтался дохлый, седой паук, хранил тот самый заветный мешочек, ради которого человек готов пойти на любую низость и грех. Ради него Скрии застрял в Трущобах. Бережно спрятав толстую мошну в сумке, он поспешно вернул глиняную плитку на место.

Вот и все.

Скрии поправил ремень сумки, ощущая всю тяжесть двух тысяч монет. Маленькие короли, ради обладания оными ежедневно кто-то умирает, кинутый в канаву. Две тысячи душ. Достойная цена для Замка Алмазных Цепей.
В последний раз втянув носом душный, вонючий воздух, Тэвик, не почувствовав ни ностальгии, ни сожаления, неожиданно ощутил свободу как нельзя близко. Стоит лишь протянуть руку и вот, ухватишь ее за буйную гриву!… Жаль, жаль что он собирается снова надеть на себя кандалы. Но по-другому нельзя. Скрии уже все для себя решил, медлить не имеет смысла.

Новый день. Для кого-то он несет острый, подлый кинжал, облюбовавший неосторожную спину, а для кого-то – перемены. Новый день. Сегодня мертвец выйдет из своего склепа. Улыбнется, и скажет миру: «Пошел ты!». Сегодня свобода и могущество окажутся на одну ступеньку ближе, чем раньше. Посмотри на это солнце, юный искатель! Его лучи несут в себе великие перемены...
С этими мыслями Скрии покинул свой дом по улице Варгов. С этими мыслями он шагал по грязным, темным улицам Трущоб, в последний раз вдыхая этот знакомый, едкий запах мочи, столь характерный для такого района. Больше он не вернется сюда. А если и вернется, то совсем, совсем другим человеком.

Прощай дерьмо. Привет Замок Алмазных Цепей!

Будьте благоразумны.
Не ходите по дешевым кабакам, не слушайте завиральных историй, какие рассказывают осипшими надтреснутыми голосами тамошние выпивохи. Про безвестно пропавших и никогда уж больше не найденных. Про сгинувших посреди людной улицы, у всех на глазах, и в один миг очутившихся в другом месте, за милю или две оттуда. Про вышедших однажды за порог, в чернильную осеннюю ночь, а наутро вернувшихся другими людьми. Не слушайте. А если и придется где услышать – не верьте. Ни на секунду не допускайте мысли, что за этими небылицами прячется хоть самая завалящая крупица истины. Чего только не взбредет в хмельную голову, что только не слетит с заплетающегося спьяну языка! А ваша голова трезвая, рассудительная, и такими глупостями ее забивать не нужно.
Будьте благоразумны.
Потому что байки эти – вовсе не байки, а чистая правда. Та самая правда, от которой, раз узнав, уже нипочем не отделаться. Она заставит вас просыпаться ночами и с головой кутаться в липкие от холодного пота простыни, вздрагивать от зловещего шороха в дальнем углу и замирать в оцепенении, когда стеклянный свет фар от проезжающего мимо автомобиля заглянет на секунду в ваше окно.
Потому что пьянчуга из ближайшей пивной своими окосевшими глазами смотрит мимо всего того, что вы считаете важным и значительным, смотрит прямиком туда, куда здравый смысл и осторожность никогда не позволят вам заглянуть. Он изучает тени, змеиным клубком шевелящиеся на стене поздним вечером. Он вглядывается в темные воды ваших рек, где на самой глубине копошатся неведомые твари. Ваш уютный стабильный мир он видит с изнанки. Не давайте ему шанса поведать о ней.

В самом сердце лабиринта городских улиц, там, где озябшие под студеным небесным душем дома, пытаясь хоть как-то согреться, льнули друг к другу особенно тесно, из неприметной трещины между двумя бетонными кубами вытряхнулся на промокший пустырь маленький серый человечек. Он ошалело завертел головой, обессмысленный взгляд его запрыгал по громоздящимся вокруг близнецам-зданиям, то и дело встречаясь с пустыми глазницами их окон. Человечка колотила дрожь, но причиной тому был отнюдь не дождь, исклевавший его непокрытую лысину, не блуждающие по подворотням бездомные сквозняки и даже не огромная лужа, чьи мутные воды жадно впились сейчас в его ботинки. О, нет. Этот человечек дрожал от страха. И страх же погнал его вперед. Не разбирая дороги, человечек двинулся вброд по разлившемуся посреди пустыря грязному озеру. Он пытался бежать, словно за ним гнались, но ноги, парализованные ужасом, скверно его слушались. С посиневших губ его вперемешку со слюной снова и снова летело одно и то же, невнятное: не то «оставьте», не то «отстаньте». Из окоченевших пальцев осенними листьями опадали на рябую поверхность воды болотного цвета листовки, общим числом семь. С каждой укоризненно взирал маленький, но оттого не менее великий Улисс Грант, явно удрученный столь возмутительным с собой обращением.
Так и скрылся человечек в одном из бесчисленных переулков, оставив озадаченно переглядываться парочку блудных котов, которых нелегкая занесла на тот самый пустырь в эту зябкую октябрьскую ночь. Эти двое представителей рода кошачьего и были единственными свидетелями загадочного появления мистера Стоуна – а это был, разумеется, именно он. Ничего нет удивительного в том, что вскоре эту странную историю уже шепотом пересказывали во всех окрестных кабаках, с каждым разом уснащая все новыми невероятными подробностями. Коты, как вы и сами прекрасно знаете, бывают ужасно болтливы.

Доподлинно неизвестно, какие силы гнали в ту ночь мистера Стоуна по капиллярам городских трущоб. Что бы там ни было, а квартиру свою он, обезумевший от жути, отыскал почти сразу. Сбив колени от несчетных падений, с горем пополам вскарабкался по веренице лестничных пролетов на свой финишный этаж. На площадке было тихо. Засаленная лампочка, расплескивала слабый свет, желтый и густой, как оливковое масло. Дверь соседней квартиры была приоткрыта. В проеме виднелся мистер Уилсон. Он застыл на пороге своего жилища, совершено неподвижный, древний высохший призрак последнего этажа. Казалось, он так и стоял в дверях уже целую вечность, этот выживший из ума старик, поджидая чего-то. Может, своей смерти. А может, Джейкоба. Тот поспешил отвернуться, наткнувшись на испуганный взгляд мутных стариковских глаз, в которых отчего-то стояли слезы. Этот взгляд он чувствовал спиной все время, пока прыгающий в ладони ключ тыкался вокруг замочной скважины, пока скрипела на фальшивой ноте открывающаяся дверь. Лишь когда клацнула под рукой Стоуна циклопическая задвижка по ту сторону двери, взгляд наконец отпустил его. Что было написано на лице мистера Уилсона, что еще одной морозной иглой прошило и без того сбивающееся в панике сердце пианиста? Нет, не сейчас, сию минуту он просто не мог думать об этом. Потом, все потом.

Не разуваясь, в ванную. Выкрутить до отказа кран, тут же захлебнувшийся ржавой водой, зашедшийся лающим кашлем. Не смотреть, ни за что не смотреть в давно не мытое зеркало, где сверкают ярче обычного два глаза – дымчато-серый и янтарно-желтый. Опрометью в комнату, срывая с себя одежду, ручьями растекающуюся по полу. Той же одеждой наспех заткнуть сочащуюся желтизной щель под дверью, за которой – в этом нет сомнений – все еще стоит, глядясь в одному ему видимое озеро вечности, старый мистер Уилсон. Окна – те уже давно задраены, и тяжелый бархат проеденных молью темно-зеленых штор душит в своих складках малейшие каплицы света и звука, забредшие сюда по незнанию или по глупости.
Вода в ванне, тем временем, уже льет через край. И плевать. Джейкоб разберется с этим завтра, потом, после того как ласковое, безотказное лоно его убежища примет его, очистит, заберет страх и грязь, отчаяние и холод. И звук. Обязательно звук.

Заливая дешевенький кафель, мистер Стоун заполз в ванну. Почти кипяток. Еще чуть горячее – и не было бы сил терпеть. Покой. Благословенная тишина. Минуты идут. Тревожные мысли последних часов плавятся, сливаются в одно целое, неузнаваемое, но уже почти не страшное. Вытекают свободно, не сдерживаемые больше ничем, растворяются в обжигающей воде. Оттаивает в груди. Веки наливаются тяжестью, опускаются сами собой.
Хорошо.
Тихо.

Итак, наша история, как и многие прочие, началась с загадки. И с решения. Твёрдого и крепкого решения, во что бы то ни стало разгадать эту загадку. И в нашей истории, как и во многих прочих, есть свои Герои.

Они бежали за своими тенями, двумя угловатыми силуэтами, ускользающими прочь от заката. И Линн, и Тим пропустили тот момент, когда холодная, блёкло-сизая тьма коснулась их лиц, лизнула кончики пальцев, лёгким ветром заиграла в волосах. Секунда. Один раз ударило сердце – тихо, глухо, как эхо из другого мира – казалось, что они навсегда потерялись в колодце теней, на самом дне, где не существует звука и света. Один вдох. И тьма разорвалась шлейфами тугого дыма. Один шаг. И подворотня осталась позади.

Удивительно, но именно эта мрачная, неприветливая подворотня разделяла миры – мир Пригорода, где сладко дремали аккуратные зелёные кустики и глубоко и размеренно дышали пряными кухонными запахами дома с распахнутыми глазами-окнами, где мало людей, но много мыслей. И мир Города. Где миллиард голосов, триллион шумов и секстиллион взглядов, где нет мыслей, но слишком много людей.

Толпа серых усталых манекенов, пересекавших пыльную улицу по сигналу светофора, захлестнула детей, оторвала от их тёмных двойников. Тени испуганно отшатнулись, боясь быть раздавленными башмаками, туфлями и кроссовками, и влезли на прогретый за весь день бок квадратного бетонного великана, ловко цепляясь за шершавую кожу чем-то, что раньше казалось руками и ногами, а теперь больше всего напоминающее длинные и тонкие паучьи лапки. Тень-Тим размашисто вывел угольком на стене «Поспешите!» и ускакал вместе с Тенью-Линн выше и дальше.

Герои едва поспевали за ними. Лабиринт стекла и железа, в котором, тысячу раз отражённые и в тысячу раз уменьшенные, бежали за кем-то куда-то мальчик и девочка, крепко держась за руку, уворачиваясь от людей и машин. Холодное электрическое пламя разгоралось всё ярче, очерчивая острые грани россыпью искрящихся, пульсирующих светлячков. По мере того, как солнце лениво уползало за крыши, тени становились глубже и чернее, а свет неона – острее и больнее.

И всё сложнее было различить в этой круговерти их близнецов, похожих на неясные блики и слабые отсветы, мелькающие тут и там.

Но приглядись, Тим. Прислушайся, Линн.

Вот что-то проскочило между лап бездомного облезлого пса с подратыми ушами-лопухами, заставив того яростно завертеться волчком и залаять на прохожих. Вот снулые морщинистые призраки в антикварном кафе угрюмо оглядываются, оторвавшись от праха в крошечных треснутых чашках, будто что-то молниеносное, незримое пролетело мимо или сквозь них. Вот запоздалый уличный бродяга – чёрный как смоль трубач в клетчатом костюме заплата-на-заплате – бежит за подхваченными озорным ветром банкнотами из старой шляпы, тщетно пытаясь поймать улепётывающие деньги и браня весь мир вокруг. А вот стайку птиц согнали с балкона две беззвучно смеющиеся паучьи тени, тронув мимоходом лианы, обвившие балкон, и проскакав по рассаде венериных мухоловок - такой балкон мог принадлежать как минимум городской дриаде... ну или хотя бы Пойзон Айви...

Итак, наша история началась.

В мастерскую, наполненную размеренным разговором часов, ворвался тяжкий, отчаянный, не предвещающий ничего хорошего стук. Входная дверь, тонкая, почти формальность, а не дверь, содрогалась от толчков.
- Помогите, прошу. Впустите меня, - голос женский, молодой, на границе с истерикой.

Вообще, в разгар дня в пригороде Берлина такой стук мог стать причиной пересудов трудящихся всех окружающих маленькую мастерскую магазинчиков, а также мини-гостиницы, местной забегаловки и кондитерской.

В их городке подобное - редкость, потому двери и окна почти не запирались и злые собаки вокруг домов не щетинились на каждого прохожего.
Дверь же в часовой мастерской все чаще заклинивало - оттого и посетителей, видать, маловато в последнее время. Генрих заново поймал себя на мысли, что неплохо бы сменить замок, а лучше всего дверь целиком.

Повозившись с намертво стоявшим на своем замке, часовщик впустил заплаканную посетительницу и убедившись, что любопытных глаз нигде нет, закрыл дверь, теперь уже специально провернув ключ.

Не дожидаясь вопросов, девушка быстро проговорила:
- Помогите мне. Я похоже поранилась - и дрожащей, словно в конвульсиях, рукой она указала на изящные белые туфельки, с боков у которых виднелись алые пятна крови. Яркие, такие яркие...Красивое сочетание - белое с красным...

Однако, кровь все прибывала, к ужасу девушки, ставшей совсем бледной. На пол в маленькой прихожей уже просочились несколько капель.

- Насекомых? – он поскрёб клочистый лохматых куст, обрамлявший рот и нос, выудил оттуда что-то маленькое, белёсое и шевелящее крошечными лапками-иглами, хмыкнул и выкинул существо в бурлящие воды.

- Ну вот, к примеру, по мне сейчас ползают с десяток таких… насекомых. Их я, и правда что, как-то не учёл, ну да и ладно, всё равно не записываю ведь. А вы, Леди, вы, значит, тоже насекомое? Знаете, кого сложнее всего отловить? Пауков. Как кошки, они не бегут от потопа, прыгая по клочкам ещё видимой суши, а забираются выше. На чердаки. И даже выше. Некоторые на своих канатах доползают до облаков.

Старик весело посмотрел на неё из-под бровей, похожих на мохнатых гусениц:
- Если уж ты и паук, милая, то точно необычный. А Арарат… сперва нужно добраться до бухты. Оттуда этим вечером отплывает баржа, полная клеток с дикими животными. Городской Зоопарк закрывается, ты не слышала? Срочный переезд. Подальше от потопа. Не поверишь, но точного курса следования и места прибытия этого кораблика не знает даже самый распоследний забулдыга-матрос, чего уж там о капитане, этом одноногом гусе, говорить. Они просто бегут, забрав с собой жирафов, тигров, горилл и даже семейство старых заскорузлых слонов. Ну и аппарат со сладкой ватой, куда ж без неё. Вот ведь… хех. Не волнуйся, нас, эдаких наглых безбилетников, там даже и не заметят. Сыновья мои словечко замолвили. Познакомлю тебя с ними, если хочешь. Только вот ещё одного приблуду возьмём на борт…

Ной всё говорил и говорил, рассеяно мешая реку веслом, как никогда сейчас похожим на чайную ложку. А впереди, между тем, показался мост, самый старый и бесполезный мост в этом городе. У него, как и у почти всего здесь, не было названия, но многие звали его Харибдой. Он уже 20 лет как должен был быть взорван – динамит, заложенный в его основании, давным-давно отсырел, а провода, ведущие к детонатору, перекушены крысами. Мост соединял два заброшенных района, в одном – старейшем из всех – жили призраки ещё со времён Депрессии, те самые безумцы, прямо из своих неприступных дворцов-офисов совершавшие ритуальные самоубийства, бросаясь на тротуары. Теперь в их распоряжении все биржи и банки, наполненные пылью и тенями, и просто так они эти сокровища не дадут сровнять с землёй.

На страже моста стояли, обращённые двое – в сторону залива, двое – в сторону канала, мраморные ангелы в просторных белых одеждах. Обезглавленные, безрукие, с обломанными крыльями, они всё ещё несли свою бессмысленную службу, смиренные и непоколебимые.

Лодка уже почти была готова погрузиться в беззубый, тёмный зев нависшей над ней Харибды, но старик вовремя успел продеть весло в тяжёлое чугунное кольцо над головой. Неведомо как, но ковчег держался, а течение, хоть и продолжало безжалостно грызть дерево, не могло его сдвинуть.

Под мостом было удивительно тихо. Дождь, если он и шумел, то походил на мышиную возню где-то над головой. Но тонкий паучий слух Анабель было не обмануть - в сырой, облепленной мохом темноте, без сомнения, что-то обитало.

Сперва из густого мрака справа от лодки выбежала стайка чем-то безумно напуганных и громко пищащих крыс. Многие, не сумев удержаться на влажном, скользком кладке, падали в воду. Некоторые сыпались сверху прямо на брезент и тут же, судорожно перебирая коготками, сваливались за борт. Спустя несколько секунд стала понятна причина их побега.

Оно напоминало куницу своим гибким, сильным, блестящим телом. И было примерно такого же размера. Длинный подвижный хвост оканчивался широкой перепончатой пластиной, похожей на рыбий плавник. Шесть коротких когтистых лапок. Не шерсть, но чешуя, агатово-чёрная, покрывала всё, кроме морды. Мокрое розовое свиное рыльце, широкая пасть, растянутая двумя выпирающими клыками в улыбку, бегающие, налитые кровью глазки. Широкая фетровая шляпа с дырявыми полями, зелёная рубашка в синюю клетку с шестью рукавами. Кончик крысиного хвоста болтался из пасти, свешиваясь на грудь подобно галстуку.

Оно, точно вальсируя в змеином ритме, неторопливо перетекло по стене на край лодки, дав полюбоваться собой со всех сторон, и село на хвост, скрестив две первые пары лап на груди, а третью пару закинув одна на другую. Издав характер «хлюпающий» звук, куница втянул крысиный хвост и проглотил, наконец, несчастного грызуна. Морда его после этого стала значительно уже.

Старик, с недоумением наблюдавший за появлением сего существа, заговорил со всей серьёзностью, на которую был способен:
- Мелкий? А где Йом?

- Тролль мёртв с 29-го года, пора бы знать, - лениво растягивая слова, отозвался «Мелкий». – Как думаешь, долго бы он прожил, когда движение по мосту перекрыли? Самый старый мост, самый старый Тролль, - он выгнулся всем телом и широко зевнул, - куда ему было податься? Вот, помню, он, как ты, на корыте пытался уплыть… в Исландию, что ли… Старый дурак, угодил в цунами, и двух сотен метров от берега не пройдя. И какого это хрена ты не знакомишь меня с дамой?

Куница выразительно зыркнул и оскалился.

- Бедняга Йом… а, ну… кхм. В общем. Мелкий. Это наша спутница, согласившаяся бежать от потопа. Леди… а-а-а… как зовут-то тебя, милая?

Ковчег покинул Харибду. Ковчег покинул Город. Впереди было кладбище утопших в песках кораблей и серо-стальной, втекающий в небо и вытекающий из туч, океан.

На слова девочки Тим отреагировал не сразу. Он заворожено, с широко раскрытыми и сверкающими от возбуждения глазами следил за манипуляциями его собственной тени, так нежданно негаданно ожившей. Теневой клубок тоже не оставил его равнодушным. Мальчику так и хотелось его потрогать… какая тень на ощупь? Мягкая? Холодная или горячая? Все эти вопросы кружились у него в голове, полностью поглощая внимание.

– За кого ты меня принимаешь? – Тим наконец пришел в себя, хмуро уставившись на Линн Хэйс, – конечно же я иду с тобой! Я же не трус какой-нибудь. Мне интересно не меньше твоего!
Он снова посмотрел на слова вытканные из теней. Как чернила… только темней, гораздо темней.
– Только... – паренек как-то неуверенно посмотрел на черных двойников, – слышат ли они нас?
Если они не могли говорить и не имели рта, могли они слышать человеческую речь и понимать ее? Есть ли у них вообще уши?
– А хотя это не важно, – мальчик махнул рукой, весело улыбаясь, – они ведь должны понять нас и без слов, правильно? – Тим серьезно поглядел на девочку, ожидая отрицание или поддержку его слов.

– Да, мы идем с вами! – радостно выкрикнул мальчик взяв Линн за руку и потащив ее к темной подворотне. О том, что ему надо быть дома до того как на улицы опуститься ночь он не думал. Не каждый день такое случается. Родители его поймут, а если нет… ну и не надо! Тим – самостоятельный человек. Он может позволить себе один день задержаться допоздна на улице.

– Расскажу в школе – никто не поверит, – заворожено выдохнул парень, осматривая мрачные бетонные стены домов.

…а тени всё бежали и бежали дальше по тротуару, а солнце скалилось им из-за шпилей высоток на холме и жгло горячими бликами от их стеклянных наполированных граней. Тени истончились, побледнели, бег давался им тяжело. Тень-Линн споткнулась, едва не упала, успев схватить Тень-Тима за рукав. Упрямцы продолжали удирать, перепрыгивая, точно чёрные кошки, с тротуара на стены домов, проскальзывая призраками по стволам деревьев. Вот Тень-Тим, наконец, заметил подворотню, наполненную спасительной прохладной темнотой, и потянул туда Тень-Линн. Но та не спешила прятаться. Тень-Тим непонимающе посмотрел на неё. У теней нет глаз и разговаривать они не могу, но по размытым движениям, резким жестам и почти неуловимому звуку, похожему на хлопанье крыльев бабочки, можно было понять, что они о чём-то рьяно спорят. Тень-Линн пожимала плечами и указывала в сторону настоящих Тима и Линн, а Тень-Тим яростно отмахивался, мотал головой и тыкал рукой то в солнце, то в подворотню. Зрелище, надо сказать, было то ещё.

По тому, как Тень-Тим сник и как затухли его энергичные пассы руками, было видно, что этот спор он проиграл. Бросив быстрый взгляд на приближающихся к ним настоящих Линн и Тима, он зябко поёжился. А Тень-Линн спокойно подошла к подворотне, протянула руку и отщипнула от темноты кусочек. Скатала шарик в ладонях и приложила его к лицу. Подбросив его в воздух, она метнула его нашим героям. Прикатившись точно к их ногам, шарик остановился и распустился, точно цветочный бутон. Юркими змейками из него поползи во все стороны тонкие чернильные нити, складываясь в слова. Это был определённо почерк Линн, чистый и аккуратный.

Хотите с нами?

Тень-Тим, нервно топтавшийся с ноги на ногу, нетерпеливо махнул им рукой. Тень-Линн отступила на шаг назад, в окружение больших, старых теней, таких же старых, как и обветшалые дома, что их отбрасывали.

Чудовище и человек в одном лице, под одной маской скрывающие свой лик. Что ты? Птица или человек? Или же новый мир и тебя затронул, извратил, себе подобным сделал? И теперь ты не птица и не человек, а не дремлющий страж этого места?

Как бы то ни было, девочка попятилась. Медленно но верно, шаг за шагам она отходила от встреченного ей существа, одинаково разумного и одновременно опасного. Ей было страшно. Страшно было еще тогда, когда оружие смотрело ей в лицо, но вдвойне страшнее стало, когда чудесный незнакомец сменил гнев на милость. Ведь ласковое слово сильнее пули. Оно не ранит тело, но бьет в сердце.

- Кори? Кори? - жалобно позвала девочка на помощь. Нельзя, нельзя верить в то, что ее брат сейчас придет на помощь и прогонит эту страшную птицу. Но пустыня-злодейка не знает слова справедливость. Кому от нее больше достанется, а кому меньше. И кто разберет для кого это хуже.

Боясь спиной повернуться к человеку с ружьем, девочка шаг за шагом медленно, словно боясь неосторожным движением разозлить стража этих земель, девочка крошечными шажками назад продвигалась.

Одуванчики были похожи на теплые огоньки свечей, подрагивали на ветру, беззащитными желтыми искрами. Манили к себе. Было тихо и спокойно в этот час, благоухала преющая в зеленой траве листва, пахло карамелью горячей и добрым летом. Озорные бабочки носились в воздухе, легонько взмахивали кружевными своими крыльями, радовались недолгой жизни. Хрупкие, словно фужер тонкого хрусталя, стиснутый в грубой мужской руке. Созданьица…
Кори упал, ощущая неправдоподобно-торжественную красоту окружающего мира. Этих облаков пушистых, - похожих издали на больших белых чаек, плывущих над землей, вальяжно и степенно. Жирной земли, древней доброй земли, пышущей жаром, словно краюха хлеба вынутая из печи. Этих маленьких беззащитных бабочек и ярких одуванчиков, цветными кляксами, украшающих зеленый луг.

Потом пришла волна. Потом пришел красный ветер. Запоздалое осознание того тревожного факта, что неугомонная сестренка вырвалась вперед...

Острый, как наждачная бумага песок ударил в лицо, затем, жаркий вихрь, впитавшийся в себя пыль и смерть старого города, обрушился кузнечным молотом на двоих детей. Завыл, тонким женским голосом. Зарычал, стаей голодных волков.
Кори отшвырнуло вверх, к облакам и солнцу, в небесно-голубую высь, как мячик. Взлетел мальчик. Инстинктивно взмахнув рукой, выпустил из рук ошейник пса, ощутив скрипуче-острые песчинки на зубах.
Ощутил ветер и высоту, простор и свободу, когда целый мир перед глазами. Широкий и большой, от горизонта до горизонта. Необъятный. Здорово это было, и страшно тоже. Падать в небо! Смаргивая соленые крупные слезы, показавшиеся от боли - увидел под собой ровные плиты аэродрома, мотки колючей проволоки и неправдоподобно легкую бабочку, спокойно проплывшую перед носом. Бабочку! В этом страшном вихре, счастливо порхающую себе гостью. Потом иллюзия безжалостно рассеялась, клочками серого тумана расплылась перед глазами, - подмигнув напоследок, теплый луг исчез. Рукотворный луг и совсем не настоящий. Оттого видно и замечательный такой.
Запах лета исчез и ощущение тепла, только костлявый город на горизонте остался, да мертвый песок, смешанный с бетонным крошевом. Желтый глаз солнца палящего, высота и стволы пушек, наведенные в небо. Никакой травы. Только выжженная земля, мотки колючей проволоки да тупые орудия, безжалостными залпами готовые в любой момент, уничтожить эту беззащитную синеву. А над всем этим мальчик, зависший между облаками и землей, парит в невесомости будто пушинка.

Клара упала на теплый, растрескавшийся камень аэродрома, ударилась пребольно, - слегка помутилось даже перед глазами, в голове сизым бутоном распустилась тягучая боль. Расцарапала до боли локти, коленки ободрала, и костяшки пальцев тоже. Увидела кладбище самолетов перед собой, старых разбитых тружеников покоящихся здесь без дела, много-много лет. Сказочных гигантов, серебряных легендарных птиц! Огромную тарелку локатора и холодное дуло ружья, глядящее девочке точно в лоб.
- Не двигайся, дочь женщины, или твой друг умрет. Скажи нам кто ты? Мы. Первый-из-Трех. Пророк. Ожидаем. Сегодня ожидаем Умеющих слушать. Вы. Умеете слушать?
Спокойный, мелодичный голос раздался рядом. Ружье не сдвинулось ни на миллиметр. Клара разглядела лишь подол белоснежной юбки и простые сандалии на ногах, очень ухоженных и чистеньких ногах кстати, - чистенькие розовые пластиночки ногтей и беленькие пальчики, необыкновенно аккуратные в этом неряшливом, измученном радиоактивными вихрями мире. Вздрогнув, девочка припомнила свои жалкие, полуразвалившиеся кроссовки и уставшие, покрытые ссадинами да всевозможными болячками, чумазые ноги.

- Ух ты!
Линн обернулась вокруг себя, посмотрела через плечо, и даже пошаркала ногой по асфальту.
- Вот это да!..
Она обернулась еще раз для верности. Обошла вокруг Тима, и добавила:
- Быть этого не может, но их и правда, нет. Никогда не слышала чтобы тени убегали куда-то...
В голове у Линн уже роились сотни всевозможных предположений, одно другого причудливей.
- Может быть мы их чем-то расстроили? А может кто-то нас заколдовал?
Лин попрыгала на одной ноге, скорчила смешную гримасу, сведя глаза к переносице.
- Странно, но я ничего не чувствую. Может пойдем посмотрим, куда они побежали?
Она бросила взгляд в сторону дома, размышляя о том, что скажут мама и бабушка, если она не придет домой вовремя. И о том, что они скажут, если Линн придет домой без тени. Вообще-то, они могут ничего и не заметить. Но вот от Плюшки ничего не скроешь...
- Что скажешь?
Линн взглянула на Тима. Произошедшее ее не испугало, а лишь разожгло любопытство. Она не знала никого, кто мог бы похвастаться тем, что от него сбежала собственная тень. Подумать только! Это же настоящее приключение. Глупо упускать такую возможность. Чудеса терпеть не могут когда их не замечаешь.

В этом дождливом городе, название которого вряд ли вспомнят даже усыпанные пылью времени старожилы, полно безумцев. Одни, понимая, что не хотят умирать, выходят на улицы в лёгкой летней одежде и идут к затопленному пляжу искать в липком чёрном песке ракушки, ранят руки об осколки бутылок и становятся жертвами прилива. Другие, понимая, что не хотят жить, запираются в гробах-квартирах, заколачивают досками окна и двери, разбивают все лампочки, забивают уши ватой, а в горло заливают горючий яд алкоголя. А третьи просто шлёпают по бурлящим водоворотам луж, раскрыв над головами искусственные купола небес, натянутые на каркас железных когтей, бредут и бредят, не разбирая дороги, уступая автомобилям зелёный свет и теряясь в названиях стритс и авеню.

В этом дождливом городе, табличка с названием которого похоронена вместе с его основателями, полно безумцев. Но рассказать я, к сожалению, смогу только об одной. Её зовут Анабель, и она – паучиха. Самая большая паучиха в этом Городе. Она ткёт свою паутину в ателье имени себя, и помогают ей в этом арахниды поменьше, что суетливо носятся на своих тонких лапках туда-сюда с заказами или стрекочут иголками на старых оверлоках. Но сейчас все её маленькие слуги были разогнаны по гнёздам, а само ателье вместе со всеми недошитыми платьями было закрыто на замок. Этим октябрьским вечером Анабель отправилась в путешествие по выщербленным миллионом ботинок тротуарам вдоль широкого речного пролива, грозящего в такой лютый ливень выйти из берегов и захлестнуть подъезды ближайших домов.

Пожалуй, не буду лишать себя удовольствия и всё-таки расскажу об ещё одном местном безумце, тем более, он как раз проплывал мимо нашей героини на крытой чёрным брезентом скрипучей деревянной лодке, черпая мутные воды длинным шестом-веслом. У него густая седая борода, скисшая от дождей, похожая на мочалку, в которой запутались водоросли и копошатся маленькие морские паразиты, он высок и худ, на его плечи наброшена истрёпанная ветром ветошь, а плешивую макушку прикрывал капюшон. В его лодке ютилось с десяток клеток с различными животными, выкраденными им ночью с витрины зоомагазина. Две крысы, два кролика, две морских свинки, аквариум, бережно обёрнутый полиэтиленом, с двумя золотыми рыбками, две кошки, две собаки, два цветастых попугая. Каждой твари по паре.

Старик причалил к тротуару, ловко уцепившись веслом за витые железные поручни. Крикнул Анабель:

- Хэй, леди! Не желаете прокатиться? Сегодня последний день до того, как гнев Божий утопит эту Землю в дожде. У вас ещё есть шанс спастись! Садитесь в лодку, сегодня я не беру денег с пассажиров. Сегодня – последний день!

Неумолимое течение грозилось смыть лодку прочь от бетонного берега вместе со всеми спасёнными им божьими тварями, но длинные узловатые руки старика крепко держали реку в узде.

Какая-то безудержная радость слышалась в надломленном простудой голосе этого псевдо-Ноя. В хитрых чёрных глазах на дублёном лице ясно сверкало и переливалось счастье. Сегодня – последний день. Сомнений нет.

Из бомбардировщика бомба несет
Смерть аэродрому,
А кажется, стабилизатор поет:
«Мир вашему дому!»
В. С. Высоцкий

------------------------------


...Абиссинский пес прибился к ним случайно. Все знают верность этих необычных созданий,- люди предать могут, любимые предать могут, полосатые кошки предать могут и котята их тоже. Верные друзья. Бывает порой. Жены и мужья. Абиссинские псы не предают, они до конца остаются и до конца любят своих людей. В этом их плюс большой, и минус отчего-то, слишком уж горячо они любят. Слишком уж! Осенний пес тоже любил. Лежал, возле цементных завалов горестно вздыхая порой, сторожил свою мертвую хозяйку видимо, и помирал.
Тихо и спокойно, в этой льдистой вселенной, любовался непривычно большим, тревожным шаром солнца, вздыхая тяжко иногда.

Осеннее создание.

Человеческих тел, к счастью, видно не было, - цемент ломанный, бетонные плиты и холодное железо превратили бывший супермаркет в одну большую братскую могилу, укрыли павших, таким вот надгробием странным отметив место захоронения. Похожим на пирамиду издали. Абиссинский пес каким-то образом спасся. Вряд ли он сбежал сам, - такие собаки не сбегают как правило, не спасают свою шкуру, выбрав существование теплое и жизнь возле миски своей. Вряд ли он бросил любимую хозяйку, с визгом ломанувшись к дверям, вряд ли глотал соленые слезы покидая близкого человека, вряд ли оправдывал и прощал сам себя. Выдумывая поводы и утешения грустные чтобы жить дальше. Нет. Такие псы устроены просто. Они остаются до конца.
Кто знает, как было дело? Почему хозяева его погибли, а он остался жив, так не сумев защитить их. Быть может, выполнял приказ какой-то, сторожил что-то ценное или сидел на поводке, охраняя коляску с ребенком, например? Кто знает. Ребенка не было видно, коляски тоже. Машин на стоянке было много, целеньких, красивеньких, лаковых каких-то автомобильчиков так и приглашающих прокатиться с ветерком.
Пес выжил, а люди его нет. Неизвестно как, неизвестно почему. Он спасся. Это факт. Остался неприкаянным призраком, возле рухнувшего универмага бродить, слоняясь по этим безлюдным окрестностям. Без цели. Без дела. Потом уже не слоняющегося. Потом, уже тихонечко издыхающего на этой большущей, холодной совсем и позабытой всеми живыми, заполненной пустыми автомобилями стоянке. Так было.

В то холодное сумрачное утро случилось что-то странное, отчаявшийся грустный пес, совсем худой, обходившийся без пищи уже несколько дней видимо, и как минимум пару дней без воды, встал на свои тонкие дрожащие лапы. Встал, да и пошел следом за детьми, поглядев на них печальными синими глазами удлиненными. Аббисинская порода – длинные лапы, худое поджарое тело, острые уши торчком, длинный пушистый хвост. А еще рога. Это серьезное отличие от всех остальных собак. У аббисинских псов, всю жизнь растут белые острые рога, завиваясь аккуратными изящными спиралями. Драгоценно блестят на солнце. Да и не собаки они вообще-то. Так зовут по привычке их, потому что схожи в повадках и внешне. Абиссинцы другие. Они не говорят, за палочкой тоже не бегают, они не приносят мячик и не спят возле ног, на уютном коврике охраняя косточку свою. Самое главное отличие,- они не гавкают, не скулят и не лают – зато умеют слушать, слова человеческие понимают и могут отдать за вас свою нехитрую жизнь, если потребуется. Вообще-то они очень похожи на собак в этом отношении, разве что более грациозные, более ласковые и гибкие. Почти как кошки! Только кошки себялюбивы очень, кошки принимают, кошки дарят себя миру оставаясь божествами на недосягаемом пьедестале. Смотрят сверху вниз, на своих хозяев. Абиссинцы более земные создания, отдают верность свою, щедрость свою и жизнь тоже без остатка, щедро выгорая для мира.

Вот так и случилось. Простая старая сказка. Отчаявшийся пес, пошел вместе с отчаявшимися детьми. А сейчас был так же озадачен, как и эти двое. Ведь. Впереди расстилалось минное поле – даже знак имелся, - «Осторожно. Опасность 42»
Сорок два – это мины. Или возможно бактериологическая какая угроза, уроки военной подготовки потускнели в памяти немного. Возможно, даже, очаг сильного излучения или какое устройство уничтожающее. Сорок два. Автоматные вышки и колючая проволока серебристой, хищной спиралью, а за ней обманчиво изумрудная трава колосится во всю. Цветет, радуется, к небу стремится голубому, к солнышку. Обманутая этим неожиданным, противоестественным теплом, которое взяло да и наступило вдруг пару дней назад. Желтые звездочки одуванчиков подмигивают, к себе зовут, шепчут ласково – присядь и отдохни, путник. Уговаривают. Смешные цветы, пригрело чуть, а они уже и радуются своему недолгому существованию во всю.
Зона отчуждения. Впереди аэропорт, видны металлические мачты и тарелки локаторов, широкая лента взлетной полосы. Широкие вальяжные корпуса пассажирских терминалов, силуэтами.
А это кратчайший путь. Значит нужно прямо идти, или обходить. Времени мало.
Экспериментальный лайнер отправится в полет ровно в десять утра, особый лайнер, необычный лайнер – первый в мире самолет наделенный искусственным интеллектом, быть может, конечно, грудой хлама уже где-то лежит. Быть может, разбился совсем. Быть может, отправили его на войну, жечь города и людей, отмщение неся бессмысленное. Убивать без жалости. Но верится в это с трудом. Интеллект, забавное слово такое. Интеллект, подразумевает чувство самосохранения. Инстинкт самосохранения. Желание жить. Желание выжить. Желание. Любой ценой!

Спешить бы надо, бежать даже. Поезд – тупая скрипучая железная гусеница – ждать не умеет. Расписание глупое, правила какие-то, на бумажках выгоревших намалёванные. И билеты эти, без которых нельзя ехать. И Малой тут ещё сопли пускает. Сказать бы, что вон там мама, за кромкой горизонта ждёт, в убежище, на перроне подземном дни и ночи коротает, когда поезд приползёт, и мы к ней в объятья кинемся. А потом – подмышку ухватить и бежать к вокзалу. Успеем?

Надо бы… а я всё стою и смотрю, как умирает крылатый человек. Глупый совсем он, как и всякая птица, что по доброй воле ещё на своих птичьих воздушных кораблях не уплыла в другую галактику. Ветер не любит таких глупых. Он как Малой, когда ему игрушка какая-нибудь не нравится. Сразу хватает, комкает жестокой рукой и бросает оземь. А потом вдруг замирает в слезливом гневе – и выть начинает над разбитой фигуркой. Жалко ему становится. Глупый Малой. Глупый ветер. И глупая птица. Умерла так нелепо, напоровшись на железки. Лицо человеческое, почему то счастливое. Рад умереть? А зачем жил тогда? Зачем сражался, небо крыльями месил и радугу шлейфом, как от кометы, рисовал? Зачем остался на пустоши, что искал? Оперенье красивое, переливается и с ветром играет, что погубил птицу, беспечно. Перья какие… помню, как три таких птицы сразу тремя обручами радуги небо увенчали и рыжее солнце сквозь них, как сквозь хрустальные арки, светило, бликами холодными играло. А теперь ветер их растащит. Хорошо хоть, шакальим детям ничего не достанется – только плоть на ржавых клыках. Слижут кровь, царапая языки о зазубрины, обсосут кости – да и успокоятся, ну, может, подерутся ещё. А перья эти куда унесёт? Ветер – он жадный, он как Малой. Ноет тут под боком…

Тут я придумал. И, пока ещё горит фитилёк в голове, рванул к стоянке, поближе к крылатому. За меч на поясе взялся на всякий случай. Вдруг кто среди железных скелетов притаился. Озираясь осторожно, перешёл на быстрый шаг.

Совсем нестрашный он оказался вблизи. Ну, мёртвый. Улыбается же вон, значит, нестрашно это – умирать. Я встал совсем рядом, нагнулся к широкому парусу крыла, протянул руку. И забрал три пера. Красное – себе. Голубое – сестре. И зелёное – обормоту нашему.

Вернулся обратно. Вручил перья со словами:

- Так, вот они – наши билеты на поезд. Без них автомат не пустит. И к маме не вернёмся так. Понял, Малой? Держись за перо, не потеряй. И ты, Каро, тоже держись. Совсем чуть-чуть идти осталось. Видите вокзал вон там? А поезд ждать не будет, хоть у нас и билеты есть. Давайте. Мама там.

И махнул рукой, сжимающей крепко алый лепесток, куда-то на север.

Успеем.

…Лисица побежала в обход по степи, решив, что выйдет к железной дороге в таком месте, где не ходят поезда…
Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток…
А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства — Серединные земли желтых степей.
В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от Гринвичского меридиана…
А поезда шли с востока на запад и с запада на восток…
Ч. Айтматов. И дольше века длится день

---------------

…А когда сил уже не осталось совсем, крылатый человек упал на землю и разбился насмерть. Вот был он, вот нет его. Грустная судьба. Никто не плакал над бездыханным телом, не приносил цветы на могилку, не жалел, не скучал и не вспоминал даже, - разве что ветер поскулил немного обиженным псом да солнышко погладило золотистым лучом бездыханную тушку. Вообще. Этот необычным был, Этот боролся до конца. Рвался куда-то, сражался, бессмысленно напрягая измученные мышцы свои, стремился улететь. Потом сдался, конечно, потом не выдержал, обмяк, надежду потерял, веру, отчаялся видимо - понесся стремительно навстречу земле, как и полагалось ему, стае его и всем родным его. Навстречу смерти своей понесся, оглашая окрестности горестным криком. Не рассчитал, правда, немного. Треснулся о рекламный щит сначала с громким хрустом, ломая собственные кости, потом уже сверзился прямиком на автостоянку, оскалившуюся гнилыми остовами изломанных, невидимым великаном закрученных в штопор, бесхозных автомобилей.

Кости не выдержали, ржавое хищное железо проткнуло живое тело без сожаления, кровавой шрапнелью брызнули внутренности. Большие широкие крылья остались, однако, целыми – разноцветные перья блестели на солнце, фиолетовые, зеленые, синие да красные капли. Волшебные мазки, сюрреалистические узоры. Таинственно мерцали, привлекая взгляды к себе. Прекрасные перья! Чудесные крылья! Озорной ветер подхватил и понес желтый пух по шоссе, котенком шаловливым подкидывая импровизированный мяч. Ветер не умел грустить долго, поломал пернатого, убил нечаянно, вздохнул печально, выдохнул да и новой игрушкой тут же увлекся. Позабыв о прошлом. Умный ветер.


Чуть ближе детки подошли, озябнув порядком. Странный мир, серый мир. Труднее всего было привыкнуть к новому солнцу – звезде красивой такой, сияющей такой, ярко-ярко рыжей и большой очень, раздувшейся мандарином перезревшим. Словно. Звезде прекрасной, звезде холодной, бездушной нынче и пустой.
Мертвое тело Крылатого совсем не страшным было вблизи - на изуродованном лице даже подобие блаженства застыло. У Них всегда так – крови много, а умирают, едва коснувшись земли. Умирают с улыбками на морщинистых своих физиономиях, между прочим. Вот и этот помер, изломанная рука ощерилась белоснежной костью, деформированная кисть походила на уродливую птичью лапку, украшенную неправдоподобно длинным указательным пальцем с загнутым тонким когтем.
Попугай. И, наверное, из последних, слишком уж много тел валялось в округе. Сходили они с ума потихоньку, вымирали пугающе быстро, наверное, скоро совсем не останется. Есть ли у них разум, нет ли? Остается загадкой, Попугаев и раньше редко встречали, кометами в небе проносившихся счастливых созданий. Теперь видели только мертвыми. Говорили что они младшие братья ангелов, говорили, что они тупые совсем, безмозглые и глупые создания, сродни голубям площадным. Разное всякое болтали, в общем. Но все равно жалко их было, радиация, ветер моровой сводили уродцев с ума, так похожих на людей отчего-то. Мозги у них выгорали, теряли направление свое крылатые люди, и убивали в конце концов себя. Девушка на плакате, рекламирующая губную помаду, опечалилась даже, кровавая клякса на месте столкновения расцветила потускневшую прическу алой розой. Но девушка все равно была печальна, прохладна была и грустила. Да и чего веселиться ей, спрашивается, красавице сказочной с фиолетовыми глазами? Помада есть, и личико прекрасное такое, бледное очень, щедро припудренное - а город мертв уже, остается только улыбаться театрально, до конца играя свою роль. Предлагать дешевую косметику.

Ветер снова вздохнул, потеребил кончики драгоценных перьев. Холодный бездушный вихрь. А ведь перышки, по слухам, удачу приносят! Только торопиться нужно. Поезд отправляется ровно в 10, последний поезд. Автомат. Уедет с Синей платформы и никого ждать не будет, - автоматы, они такие, никого не ждут - ровно в десять ноль-ноль отправится поезд в свое последнее путешествие, прокладывая верный курс к безопасному убежищу, а для этого надо еще до вокзала добраться. Отсюда шпили видны. Вон они, серебряные купола, обманчиво близкие на расстоянии. Но это вранье, мираж и иллюзия, топать добрых полчаса. А Малой совсем скуксился. Малой хнычет и растирает сопли по лицу, громко сморкаясь, снова зовет маму. Злость берет и жалость одновременно. Малой ноет по привычке:
- Маму, маму хотю! Потему мамы нет, потему…

Энджи тянула до последнего. Уютная мысль остаться и встретить начало бури на улице, как раньше, в детстве, когда это казалось навроде подвига, а еще - единения с чем-то гораздо сильнее ее самой, рассыпалась о необходимость защитить родившееся в муках начало.

А может, не стоило оно той опеки…
Вот сейчас польет, а она никуда и с места не сдвинется.

Словно предупреждая, порыв ветра освежил горящее лицо. Вот-вот буря обрушится на ее голову струями сквозь прохудившийся настил.

Но Энджи будет сидеть и провожать спокойным взглядом поплывшие строки, отлично зная, что невозможно их вернуть. И горечь смешается в ней с удовлетворением – нельзя таким сказкам являться в мир.

Пригласив на танец несколько листков клена, ветер бросился на Фэй настойчивее. Будто не хотел, чтобы сказочница делила с ним затихший в благоговейном трепете сад.

Энджи устроилась поудобнее, даже взбила подпиравшую поясницу подушку, с вызовом поглядывая туда, где только что кружились беспомощные листья…

***

Терпение сошло на нет с третьей каплей, упавшей на ее рукопись. Крупная, она растопила почти целое слово, и Фэй дернулась к дому.
Ветер злорадно швырнул вдогонку ледяные капли – победитель на сей раз.

Фэй с блаженством вдела окоченевшие босые ноги в домашние тапки и скрылась за жалобно скрипнувшей дверью.

Остановилась почти сразу, у порога. Никогда еще она не бежала от грозы. Раскачивалась в беседке, легкомысленно доверяясь ее никчемной узенькой крыше, куталась в старый бабушкин вязаный палантин, пока не приходили к ней видения из еще ненаписанных сказок или не оживали сюжеты уже существующих, наполняя ее радостью свершившегося – детище увидело свет.

Но сейчас, застыв в нерешительности, Энджи чувствовала, как вползало к ней в сердце отчаяние – он не могла позволить этой сказке жить, но и оставить ее там, внутри, было сродни поеданию трупа. Чувствовать, как разлагается, гниет в тебе история… Фэй зябко повела плечами и, устроив листы с написанным поудобнее на камине, неслышно, словно боялась их разбудить, вышла на улицу.

В какой-то момент Энджи даже поймала себя на мысли, что находиться в одном доме с этой рукописью ей тяжко, невыносимо, не хочется.
Как в той истории о Джонатане Боро, боявшемся своей самой известной книги. Завидев ее в витрине магазина, он бежал, сломя голову , и больше там не появлялся, ровно как и в библиотеке, парке, кафе – везде, где кто-либо читал его творение. Тогда ей показалось это забавным, но, сейчас, сидя, прижав колени к подбородку, в хрустящем от каждого движения плетеном кресле, Энджи все сильнее осознавала неприязнь.

Можно ли не любить своего ребенка? Не желать его появления на свет? Фэй не знала, но чувство, ранее ей неведомое, пугало.

Она, пожалуй, посидит еще на террасе, позволит перестуку дождя по металлу крыши найти резонанс в ее взволнованном сознании, а затем продолжит писать. Чего бы ей это не стоило. Чего бы не стоило…

Тупоносый карандаш в очередной раз замер над увитым замысловатыми завитушками заглавием. Это же ведь заглавие – оно должно быть красивым, вычурным, привлекающим взгляд. И даже не важно, что это будут за слова. Важен сам шрифт, важна аккуратность в ведении вон той петельки, что навесным мостиком соединит витые воздушные башенки букв… лёгким, плавным движением обводить по контуру, придавая этому замку объём и плотность, насыщая узор новым паутинным плетением…

И в очередной раз карандаш нервно крутанулся в пальцах и отчаянно заёрзал по замусоленной, истончившейся бумаге розовым огрызком ластика, оставляя от изящного, избыточно сказочного королевства совсем не сказочные серые катышки, что тут же были безжалостно сметены под ноги.

Чай в кружке на столике уже пару часов как остыл, даже замёрз, на поверхности напитка уже появилась омерзительная сизая плёнка, маслянисто отсвечивающая и оседающая на стенки тёмными пятнами. За те же пару часов скрюченный осенней хандрой старый клён потерял ещё четыре листа, два из которых мирно опустились на буро-жёлтое сырое кладбище, одного сцапал ветер и утащил в сторону спящего озера, а ещё один запутался в волосах девушки, сидящей на скамейке-качелях под простым деревянным настилом.

Сказочницу без сказки, Энджи Фэй в очередной раз тиранило собственное воображение. А оно ведь такое, ему не объяснишь ничего, не оправдаешься, не структурируешь никак. Оно жестоко и несправедливо, да и нетерпеливо, к тому же. Сядь, мол, и твори. Вот тебе карандаш и бумага – марай, страдай, мучайся теперь. И только непослушный крольчонок Питер в синей рубашке, чей портрет писательница подложила под бумагу на коленки и иногда посматривала в любопытные червленые пуговичные глаза, дарил какое-то чувство внутреннего покоя, какую-то тонкую, еле заметную путеводную ниточку, за которую Энджи тянула тяжеленный мешок задумок и идей. И так, поменяв добрый десяток разнообразных изящно декорированных, но пустых названий, слово за слово, буква за буквой, рождалась новая история. Сначала несмелыми, грубыми штрихами, что уже складывались в знакомое всем «once upon a time…». А потом Фэй и сама не заметила, как не поспевают за шальным, точно заряженным электризующей энергией карандашом её собственные мысли.

Было без двух минут седьмого вечера, тучи, как будто овцы, специально нагнанные пастухом со всех концов света, угрюмо обступили двор, веранду и беседку, залепив тоскующее без солнца небо своими жирными сизыми тушами. Благо, что старый китайский фонарь на железной цепи над головой исправно цедил свет сквозь резную решётку.

Надвигалась гроза, стелясь холодной призрачной дланью по земле, вползая под одежду, въедаясь в кожу стылой пиявкой.

- Доктор... - простонал Тони. - Требую предоставления мне пары самых симпатичных медсестер! Заказ оформляйте через демиурга, он все равно пока ничего не соображает из-за усталости. Говорила мне мачеха: "Сынок, кушай металл... Он полезный". Теперь я уверен, что она мне лгала.

Бар пустует, как и всегда, и в этом есть какая-то обнадеживающая стабильность. Один, пятнадцать или сто пятьдесят – в конечном счете, это не так уж и важно. Все эти шаблонные, будто с конвейера сошедшие бедолаги не имеют ни лиц, ни личностей. Их не за что ненавидеть, не в чем обвинить, да и презирать как-то не с руки. Можно лишь пожалеть. Всех сразу, потому что, в конечном счете, любые два из них, вместе с их одинаковыми разговорами, одинаковой выпивкой, одинаковыми тусклыми жизнями, различаются не больше, чем стулья, на которых они сейчас восседают. Однородная муторно-серая мазня, тонким слоем распластанная по иссохшему дереву мебели – с таким же успехом можно было бы пересчитывать, скажем, воду.
Вполне подходящая среда для такого неудачника, как Джейкоб.
Такими мыслями развлекал себя пианист, утонувший в бархатных объятьях кромешной тьмы. Где-то поблизости дрожащий луч слабенького прожектора неумело вгрызался в ее упругий покров, способный отвоевать лишь тот крохотный пятачок сцены, где старательно выпевала свои нехитрые рулады молоденькая певичка. Но здесь, в углу, куда было стыдливо задвинуто старенькое пианино, тьма была полноправной и единственной владычицей. Желтушный пучок света, щедро разбавленного блеском танцующих в воздухе пылинок, лишь подчеркивал ее непроницаемую черноту, словно бледный, высохший маркер. Такое положение дел вполне устраивало Джейкоба, и он совсем не завидовал девчушке, которая, в отличие от него, была выставлена на всеобщее обозрение.
А девочка-то, между прочим, старается. Возможно, если бы звуки, вылетающие из ее юного горлышка, не царапали так остервенело неисправное тело Джейкоба, тот счел бы их вполне мелодичными. Но звуки царапали, и кололи, и ввинчивались куда-то в самое нутро, эти маленькие паршивцы, исполненные вечной бессмысленной злобы. Ну, ничего. Сегодня есть, ради чего потерпеть немного. Ради кого. Вон как залилась, ишь ты. Куколка.
По крайней мере, успокаивал себя Джейкоб, он еще ощущает боль. По крайней мере, среди его латунных деталей осталось кое-что живое, ноющее, чувствующее. Кажется, только его в этот вечер музыка проняла – пусть и на свой, извращенный лад.
Кто-нибудь еще? Хоть кто-нибудь, ну? Нет, масса за столиками глуха к тому, что происходит на сцене. Слишком поглощена своими собственными мелкими, ежедневными проблемами. Это даже не тоска – из всего спектра человеческих эмоций тоску Джейкоб улавливал особенно остро, даже совсем не желая того. А этому вот непотребству – и названия-то нет, потому что названия даются не всем подряд чувствам, а тем, которые хоть чего-нибудь, да стоят.
Как знать, может, Джейкоб и соблазнился бы переступить им же самим и установленную черту. Может, и рискнул бы прикоснуться к запретному, хоть разок зачерпнуть из котла чужих переживаний. Воздерживался он уже довольно давно, а всего разок – это ведь почти не грех… Но обстоятельства даже не предложили пианисту такого выбора в тот вечер. Ковыряться в мутных жиденьких недочувствах посетителей было противно, прикоснуться к певице – отчего-то совестно. И мистер Стоун лишь продолжал флегматично создавать нужный фон для излияний нескладной девочки в черном платье, забывая морщиться от привычных уже уколов, что сопровождали каждое новое нажатие клавиш…

Заканчивать в такое время Джейкоб не любил. Город бодрствовал, да он еще даже и не думал ложиться. Ощетинившийся тысячей шумов, каждый из которых грозил медленной, изощренной пыткой. Спрятаться бы сейчас, улиткой забиться в свою чугунную раковину и не вылезать из нее подольше. Но дом так неблизок. Улицы уже поджидали Джейкоба, щерились, предвкушая его муки. Приготовься, Джейк, сейчас будет очень паршиво, – шептали они, облизываясь от нетерпения. – О, ты даже не представляешь…
И дождь. Ко всему, этот сводящий с ума дождь, выбивающий нескончаемую оглушительную дробь тысячами разрывающихся капель. Из всех возможных причуд погоды, включая пожары, наводнения, цунами – пусть лично он с ними и не сталкивался, но все же… Джейкоб больше всего. Ненавидел. Чертов. Дождь.
Угораздило же, а. Даже уютно устроившиеся в теплом кармане купюры, которые пианист честно выменял на пару часов публичного унижения, – а сумма была непривычно велика, ведь унижение на сей раз прошло дуэтом – нимало не скрашивали ситуации. Даже напротив. Эх, маэстро, продажная вы шкура. А ведь могли бы вы, маэстро, сидеть сейчас дома. В бедности, но в сравнительно добром здравии.
Поколебавшись, Джейкоб решил прибегнуть к меньшему из зол и проехаться на трамвае. Во всяком случае, так все закончится намного быстрее. Остановка… Где здесь остановка? Ботинки противно чавкают по затянутым бензиновой радугой лужам. Кажется, здесь. Кажется, этот номер. В число всеразличных причуд мистера Стоуна входило и то, что общественным транспортом он пользовался нечасто. Поэтому оставалось лишь понадеяться на обрывочные воспоминания, завалявшиеся с каких-то давнишних времен, и уповать на то, что механическое скрипучее чрево дотащит именно туда, куда нужно.

Это был один из тех пятничных вечеров, когда "старина Джейкоб" возвращался в тот старый бар-кабаре в своём даже не сером, а посеревшем, словно лицо мертвеца, пиджаке и без слов садился за чёрное, запыленное, точно на старых потёртых киноплёнках, пианино в углу скрипучей деревянной сцены. Этот старый усталый инструмент и эта сцена, кажется, ещё помнили, как сюда залетал безумным чертом Том Уэйтс, без сил падал на чёрно-белые клавиши, лил на них горючие проспиртованные слёзы, стонал свои баллады и, сорвав пару пьяных возгласов в свой адрес, уходил в ночь, надвинув на глаза свой крохотный смешной котелок.

Выступление же Джейкоба началось по-другому. В этом баре никогда не бывало больше пятнадцати человек за одну ночь, да и те – неудачники-интеллигенты с вечно чопорно недовольными вытянутыми лицами, снисходительно смотрящие на сцену сквозь свои тусклые тонкие очочки, вели негромкие скучные беседы, потягивали пиво, пускали в потолок никотиновый туман. Сухонький и ломкий, словно скелетик из "страшного" мультфильма, старый уборщик в замызганном зелёном фартуке ещё суетливо елозил по сцене шваброй, счищая с неё пыльный налёт, – а музыкант уже опустил пальцы на клавиши, начав неторопливую игру, а певичка, одетая в чёрное кружевное платье с глупо смотрящимся огромным бантом-бабочкой на узкой талии, запела, неловко и трогательно приникнув к микрофонной стойке.

Да, в этот раз маэстро Стоун выступал не один. Молодая девушка со смоляными волосами и золотыми глазами составила ему дуэт на этот вечер. Это могло быть и трио, если бы призрак уборщика, ухватив тонкими длинными руками-ветками ведро и швабру, спешно не ушмыгнул куда-то за сцену.

Какие-то глупые, наивные, детские песенки. Джейкоб отстранённо следил за закорючками нот в тетради перед лицом, послушно выстукивая игрушечный ритм. Словно считалка из игры. "Missed me, missed me – now you gonna kiss me!.." Песне к пятой вспомнили, что, оказывается, тут ещё работает один софит над сценой. Клякса бледного света окружила девушку, оставив пианиста в глубокой тени. Унылая публика уныло и достаточно жидко аплодировала, кто-то демонстративно зевал.

К десятому часу ночи Джейкоб закрыл ноты. Девушка куда-то исчезла – просто отпустила микрофон и отступила в темноту. А там её наверняка унёс в подсобку хозяин, вынул батарейки, поставил в угол и накрыл простынёй. А маэстро Стоун вышел под дождь. Рано закончил в этот раз. Да и народ не в восторге. Благо, как только дверь за ним захлопнулась и дождь осыпался на него миллиардами ледяных иголок, в баре заиграл лёгкий и тёплый, как солнечное весеннее утро, джаз.

Джейкоб поспешил, шлёпая по ртутным лужам, домой. Скорее. Прочь. Бегом из этого мокрого ада.

Да... Что может быть хуже разбавленной крови?
Мерзкое словосочетание всё ещё перекатывалось в мыслях, обтираясь и сформировываясь в нечто большее. Неожиданно ответ пришёл.
Только разбавленная кровь родичей.
Может, она прольётся сегодня. А может нет... Кто захотел меня видеть? Тот... посыльной. Не похоже, чтобы он прислуживал пешкам. Да и не хватило бы у них наглости и смелости на личную встречу. Значит кто-то из Великих. Немного их осталось... Что они хотят? Что они могут предложить? Сплошные вопросы... И если я не приду, то я не узнаю ответы на них. А может... Это ловушка? Смешно. Даже Великие не решатся на такую откровенную глупость. А те, кто ещё мог решиться... Тех уже нет. Очень давно. Но всё же. Это очень... Любопытно.

Тратя медленно тянущееся время на рассуждения, Берек Хагий стоял напротив подъездов нужного дома, прислонившись к холодной стене. Точнее к кажущейся холодной этим чахоточным людишкам. А вот и они. Несколько дворников выползло неизвестно с каких щелей и начали с автоматичностью насекомых выметать заасфальтированные, местами уже разбитые дорожки. Как будто это может что-то изменить. Впрочем, это было неважно. Жажды крови Берек не чувствовал, а привлекать лишнее внимание сейчас не стоило. Приходить надо тогда, когда тебя уже не ждут. Возможно, за двором сейчас наблюдают. А может, они давно уже легли спать, и он перестраховывается. Но нельзя становится беспечным. Не стоит уподобляться этим тараканам, двое из которых сейчас активно выметают двор. Если вампирам по невероятному стечению обстоятельств удалось договориться между собой и вновь объединиться, он должен иметь путь для отхода. И если он придёт с рассветом, то этим путём станет любое окно.
А вот и небо изменилось до того тонкого оттенка, истинный вкус которого могут познать только вампиры. Берек по-прежнему не смотрел вверх, но ему это и не надо было. Он понял это по тем красноватым тонам, что залили все окружающие предметы. Безликие дома. Чахлые, рахитичные деревьица. Убогие ржавые покосившиеся железки, гордо называемые детской и спорт-площадкой. Скамеечка, на которой безмозглая человечья молодёжь сидела гораздо чаще, чем выгуливающие детей родители и пенсионеры, для которых она изначально ставилась. И двое пока ещё живых человечишек. Всё это приобрело красноватый оттенок, вызывая у Хагия жестокую ухмылку. Пора. В любом случае он узнает ответы на свои вопросы. Что бы там не произойдёт. Он отлепился от стены и неторопливо направился к дому, не смотря по сторонам. Не стоит привлекать внимание. Пока что.
Пара минут и Берег Хагий, ухмыльнувшись ещё раз, дотронулся до ручки двери. Настало время навестить родичей. Надеюсь, они будут рады...

22.10.1935 12:24
остров Гонконг,
Виктория-пик


Лейтенант Хиббард сошёл с борта судна в Коломбо, а трансконтинентальный лайнер «Конте Верде» и Лиза на нём отправились дальше, к Сингапуру.

Пересекая восточную часть Индийского океана, лайнер попал в шторм. Пергидролевая мисс Драгински обеспокоилась, не представляет ли шторм опасности для их путешествия, и даже хотела задать этот вопрос капитану за завтраком, но к завтраку не вышла, как и некоторые другие пассажиры, страдавшие морской болезнью. Саймон Оуян тоже страдал от качки, но на завтраке самоотверженно появился, о чём и пожалел: внезапно посерев лицом, китаец невнятно извинился и поспешно вышел из-за стола. Фрау Шёдель, у которой, несмотря на почтенный возраст, вестибюлярный аппарат был на зависть любому лётчику, приняла надменный вид и выразилась в том духе, что каких же ещё манер ждать от этого… китайца. «Может быть, ему стоило попробовать поесть своими палочками?» — сострил муж фрау Шёдель, и его супруга согласно засмеялась. Жена Саймона предпочла сделать вид, что не расслышала насмешки.

Шторм продлился недолго, и уже на четвёртый день после выхода из Коломбо «Конте Верде» прошёл в проливе между островами Ява и Суматра и зашёл в порт британской колонии Сингапур.

Наверняка лейтенанту Хиббарду было бы что рассказать и об этом городе, но он сейчас, должно быть, летал где-нибудь над Индийским океаном на своём гидроплане, и Лизе пришлось гулять по городу в одиночестве. Пояснений знающего человека здесь явно не хватало и, походив по набережной в тени пальм да прогулявшись чуть по центральным улицам, Лиза решила, что углубляться без провожатого в лабиринт улиц незнакомого азиатского города было бы делом необдуманным, и совсем уже собиралась вернуться на «Конте Верде», как встретилась с Саймоном и Салли, также направляющимися на лайнер.

«Джонки, смотрите, мисс Ниеманд, джонки! — радостно восклицал Саймон Оуян, указывая с пирса на утлые с виду деревянные кораблики с причудливыми перепончатыми парусами. — Всё ближе и ближе к дому», — довольно заявил китаец, подставляя смуглое лицо жаркому экваториальному солнцу. Салли Гэ, наоборот, пряталась под большим белым зонтом, старательно оберегая свою до бледности светлую кожу. «В Китае загар считается признаком низших классов», — старательно подбирая английские слова, пояснила Салли. «Предрассудок! — безапелляционно заявил Саймон. — Нет ничего здоровее солнечного загара!» «Но это традиция», — попыталась вступить в спор Салли. «Если ты так держишься за традиции, забинтуй себе ступни и не перечь мужу», — раздражённо обернулся к жене Саймон и добавил несколько слов по-китайски. Салли остановилась, подняла на Саймона ледяной взгляд и отчётливо произнесла короткое китайское слово, “shide”.

Лиза поняла, что семейный конфликт китайской пары, подспудно тлевший всё время путешествия, готов вырваться наружу, но Саймон уже взял жену под локоть и обернулся к Лизе, с улыбкой заявив: «Мы слишком привержены традициям, мисс Ниеманд. Если бы это зависело от меня, то я отменил бы и иероглифы, да и вообще заменил бы китайский язык английским или эсперанто. И не смейтесь, пожалуйста, это абсолютно реально». И Саймон пустился в объяснения, почему иероглифы и вообще китайский язык, неприспособленный для выражения реальности нового времени, тянут Китай назад, приводил в качестве примера англоязычный Гонконг, а Салли молчала, следуя за мужем, лишь изредка вмешиваясь в разговор, который был слишком сложен для её уровня английского.

Путь от Сингапура до Гонконга занял ещё три дня. Путешествие уже успело порядком наскучить богачам: радости не вызывали более ни отдых и спортивные игры на палубе, ни музыка и танцы по вечерам, а море — море так, пожалуй, уже и вовсе успело опостылеть, равно как и многие попутчики друг другу. Так, синьор ди Мария, жених пергидролевой мисс Драгински, до смерти оскорбился на бизнесмена Жоао Мендеша по поводу какого-то замечания, которое португалец сделал мисс Драгински, что на вечер-другой развлекло пассажиров первого класса и стало предметом толков и пересудов. Дошло до того, что синьор ди Мария предложил Мендешу стреляться прямо на палубе лайнера или в Гонконге, но на палубе мужчинам стреляться запретили члены команды лайнера, а пергидролевая мисс Драгински заявила, что, если дело действительно дойдёт до дуэли, то она бросится в океан к акулам. Видимо, мисс Драгински полагала, что акулы стаями носятся вокруг лайнера и Гонконга, питаясь девицами в расстройствах чувств. Жест невесты произвёл впечатление на синьора ди Мария, и тот заявил, что, так уж и быть, акулам мисс Драгински он не отдаст и стреляться с Мендешем не будет. Мендеш презрительно фыркал и называл синьора ди Мария земляным червяком. Синьор ди Мария аристократически воротил нос от плебея. Пергидролевая мисс Драгински была счастлива, как счастлива бывает глупая женщина, ради которой хотели стреляться двое мужчин.

Чем ближе лайнер приближался к Шанхаю, тем веселее и оживлённее вёл себя и без того меланхолией не страдающий Саймон Оуян, и тем замкнутей и, кажется, подавленней была его жена Салли. Салли вообще старалась держаться незаметно, но день прибытия лайнера в Гонконг привлекла всеобщее внимание, в первый раз на глазах Лизы появившись в традиционном китайском ципао:

«Мы теперь в Китае, — пояснила Лизе Салли, — а значит, мне уместно ходить в этом платье».

И Салли была права: сойдя на берег, Лиза действительно увидела вокруг себя Китай — несмотря на европейского вида железобетонные и гранитные здания, лепящиеся по склонам покрытых тропическим лесом гор, несмотря на современные автомобили, двухэтажные автобусы и трамваи, двигающиеся по шумным улицам, несмотря на «Юнион Джеки» над административными зданиями и стоящие в гавани корабли британского флота и то и дело встречающихся на улицах офицеров и европейцев в гражданском, это всё равно был Китай: разевали красные пасти долгоусые драконы, обвивающиеся вокруг деревянных декоративных колонн ресторанов, у пристаней во много рядов стояли тысячи лодок-домов, на которых за неимением жилья ютились целые семьи, украшали фасады и стены зданий цветастые вывески с непонятными иероглифами, и ходили по улицам соплеменники Саймона и Салли: в белых европейских костюмах, в удивительных долгополых халатах, в грязных куртках с конусообразными соломенными шляпами на головах и с коромыслами с тяжело нагруженными вёдрами на плечах; стригли клиентов уличные парикмахеры с грязной простынёй и ржавыми ножницами, работали резчики печатей в уличных лавках, на плохом английском предлагавших вырезать имя путешественника на нефрите иероглифами за три шиллинга. Красные бумажные фонари висели в окнах лавок и забегаловок, предлагавших невиданные выросшей в Швейцарии даме яства — начиная от вполне безобидно и аппетитно выглядящих засахаренных вишен на палочках и заканчивая какими-то жареными личинками, от одного вида которых Лизе становилось не по себе.

Лиза уже было думала, что и по Гонконгу ей придётся бродить в одиночестве, но Салли вдруг предложила ей составить им компанию в прогулке по городу. Саймон был не против.
Китайский дипломат предложил своим спутницам зайти в один из ресторанов и попробовать китайской еды, а заодно и поучиться держать китайские палочки («В Шанхае вы, конечно, найдёте любую кухню мира, но не собираетесь же вы побывать в Китае и не поесть нашей?»). Прочитать названия блюд в меню Саймону труда не составило, а вот объясниться с официантом он не смог: несмотря на то, что оба они, как Лизе казалось, говорили по-китайски, понять друг друга они были совершенно не в силах, несмотря на то, что, отчаявшись, Саймон попытался объясниться и по-английски, которого официант также не понимал. В конце концов Саймону пришлось просто тыкать пальцами в меню. «Он говорит только на кантонском, — недовольно пояснил Саймон Лизе. —Я из Шанхая, кантонский диалект мне совсем непонятен. Хорошо, что иероглифы одинаковые». Похоже, что идея отменить иероглифы и тем самым вывести Китай из тьмы отсталости в этот момент Саймона занимала мало.

После ланча в кантонском стиле, состоявшего из рисовой каши с орехами, рыбой и морскими водорослями, пельменей с креветками, сладких водянистых пирожных из каштана и душистого зелёного чая в европейского вида чайнике и чашках, Саймон предложил дамам совершить восхождение на Виктория-пик, самую высокую точку острова Гонконг. «Я уже бывал в Гонконге несколько раз, но на Виктория-пик подниматься мне не доводилось, — говорил Саймон, — раньше на гору китайцам вход был запрещён. К счастью, разум медленно, но верно превозмогает невежество и расизм».

Поднявшись на пятисотметровый пик на специальном горном трамвайчике, путешественники расположились на переполненной народом обзорной площадке, с которой открывался чудесный вид на Виктория-харбор, город у подножия горы и полуостров Коулун, расположенный на противоположном берегу гавани. Саймон Оуян тут же достал фотоаппарат и принялся увлечённо искать подходящее место для съёмки, оставив спутниц наедине.


Похоже, что Салли только и ждала этого момента. Проводив мужа взглядом, китаянка обернулась к Лизе.
— Мисс Ниеманд, — тихо обратилась она к попутчице. — Знаете, я боюсь, что Саймон меня убьёт.

В эти минуты, уткнувшись лицом в песок, Эбигейл отчаянно хотелось верить в благородство Вальтерза и настоящую человеческую справедливость. И не менее сильно хотелось ему помешать. Не решилась. Упустила момент. Все-таки, страх иногда сковывает даже тех, чьи руки уже запятнаны кровью. Убийство Вальтерза послушником не стало для нее неожиданностью. Зачем он им нужен, человек, способный переметнуться под дулом автомата на чужую сторону ? В расход таких. Дезертирство, предательство, бесчестие не в почете ни в Федерации, ни в Мидмире.

Что же выбрать: расстрел или отказ от гражданства Федерации?

Жизнь – самое ценное, что можно у нас отнять.
Ты провожаешь утром близкого человека до двери и говоришь ему: - Хорошего тебе дня! Береги себя!
Ты пристегиваешься за рулем сам и заставляешь пристегнуться пассажира сзади, потому что помнишь, что в случае аварии его колено способно проломить твое сиденье и навсегда сделать тебя инвалидом.
Ты плачешь над сбитым на дороге котенком так горько, словно он твоим был пушистым комочком.
Ты безумно любишь жизнь и дорожишь ей.
И мозг услужливо подсказывает выход. Слова сами идут на язык.

- Я присягну на верность Мидмирской империи. Я почти ничего о вас не помню и не знаю. Но…я хочу жить!

Эбигейл сидит на песке, смиренно склонив голову и ждет решения послушников. Она ждет, что ее допустят к присяге. Ждет начала новой жизни. А прошлое…оно забудется само по себе, растает легкой серой дымкой.

Жизнь – как скомканная, лоснящаяся на сгибах десятирублевка, случайно забытая кем-то на сиденье в автобусе. Ты получил ее бесплатно, и так же вернешь. И ты не ценишь ее. Ни свою, ни чужую.
В новостях репортаж про убитых детей, лежащих вповалку друг на друге на деревянных, давно некрашеных досках спортзала. Маленькие пальчики, сжавшиеся в кулачки, закатившиеся глаза, запекшаяся кровь. Их матери бьются в криках и плаче за стенами школы. И даже суровый мужик-омоновец из оцепления украдкой вытирает глаза. Равнодушно переключаешь канал.
Ни сочувствия, не жалости. Жизнь слишком скоротечна, чтобы ты расстраивался по пустякам.
И мозг услужливо подсказывает выход. Слова сами идут на язык…

Все варианты успела Эбигейл в голове прокрутить. Цветными кинолентами мелькнули они перед глазами. Теперь она точно знает, что выберет.

Четверо их осталась. Одна присягу хочет. Вторая молчит. Третий хохорится и провоцирует послушника на поединок. Наивный. Еще одна марионетка. Добраться бы до кукловода и обломать ему все выступающие конечности.

Встала. Гордо голову вскинула. Настолько гордо, насколько это можно сделать, стоя в одних трусах.

- Рядовой 2 класса Эбигейл Реддс. Расстрел. Без вариантов. Я – маленький винтик большой машины под названием Федерация. Отказаться от гражданства – равносильно отречению от самой себя. Я солдат и свое будущее выбрала сама. Пусть я умру, но человеком, а не псом, метающимся от одного куска мяса к другому.

- Хых, Джон. Джон, да? - обернулся Седрик. - Нельзя недооценивать удобрения! Вот представьте, сидим мы, например тут, выпиваем виски, - подтвердил он свои слова, доставая фляжку янтарного напитка. Виски оказался шотландский. Седрик, хоть и не любил шотландцев, не брезговал их изобретением, ибо на его вкус ирландский виски это было что-то, что можно употребить лишь с серьезного похмелья. Бурбон он за виски вообще не считал. - Так вот, сидим мы, - из кармана появились стопки воронёного металла, - выпиваем, - в стопки полился алкоголь, - и внезапно! Обратите внимание, господа и дамы, внезапно! - чокнулся он с товарищами, - нам на голову падает тонна говна! Бгыыы!!! Представляете? - Седрик опрокинул стопку и заюхал руковом кителя. - Фффых! Представляете глубину падения морали господ офицеров? Вот вы, - ткнул он стопкой в Кейна, - вы бы смогли сейчас вступить в бой, будучи по уши в говне?

Седрик зашелся в смехе. Закашлялся. Мэгги вытащила его из за стола и повела на улицу, что-то приговаривя на ухо.

В стране падающих звезд жара, день там долгий, а ночи короткие. Люди умываются песком, и из песка строят дома, красивые, но недолговечные замки увы. Ярки рыжие, мимолетные, на берегу пересохшего моря, где когда-то была вода а теперь вздыхает пустыня. Обманчивыми миражами струясь. В желтом воздухе, плещутся барханы, собираются волнами и поют песни о бурях, для гниющих на земле кораблей. Людям слишком горячо. Песня дюн слишком красная, раскалена до бела и тоскливая до боли. Пустынная… Зато у каждого человека там есть, талант, и всякий рождается художником, ведь дома нужно строить постоянно, и каждый раз обновлять. По ночам жители оставляют ведра на земле, чтобы собрать немного звездных капель. Соленых. Они пьют небесные слезы и остаются до старости молодыми. О зиме мечтают вечерами, сидя на берегу высохшего моря, где рыбы давно нет, но водится надежда. Говорят, что однажды, вода придет старые шхуны оживут и снова отправятся за горизонт искать счастья. Белыми чайками. Тогда синий ветер надует поникшие паруса а звезды больше не будут плакать, расстроенные краткой ночью...
Тая слышала эту историю, когда ехала на поезде, сочиняя новую сказку. Царапающий репродуктор обиделся и замолчал, оскорбленный подобным неуважением, а девочка выглянув в окно, разглядела лишь собственное отражение в темноте. Уголь, и больше ничего. Тая пожала плечами, продолжив сочинять, - у сказки уже был конец и начало. В конце, все должно было закончиться хорошо. Вначале, в башне томилась принцесса. Аккуратно закрыв блокнотик, девочка вышла на своей станции, размышляя о чудище. Чудище главный персонаж, оно сторожит принцессу и не дает ей покинуть круг, отвлекает анекдотами и пугает страшилками. Оно плохое и хорошее одновременно, защищает людей и закусывает рыцарями по привычке. Монстр. Тая ступала по шуршащей земле, закусив кончик карандаша зубами, ожидала момента, когда покажется Зверь. Каких не бывает. Сказочный. Такой, какой нужен, когда часы говорят - «сейчас». Местного времени. Остановившись неподалеку, помахала рукой, пытаясь сделать реверанс.
- Здравствуйте. Я Тая. И мне очень нужно чудище, настоящее и страшное, и немножко доброе тоже. Такое как есть, без прекрас и украшений.

Выдох. И взгляд. И неверие в тишину, неверие в счастье. Детскими мячиками падают из рук ребристые шары гранат и весело подпрыгивая разбегаются по углам. Словно конфетти осыпаются заклепки с пропотевшей куртки, тихим пеплом сыпется на пол уже ненужный порох из рассыпающихся бумажным снегом гильз.

За спиной своей Дамы, своей мечты, стоит Бродяга. Нагой, словно только вошедший в мир, помнящий только одно - дорогу, искавший только одно - любовь. Но руки до сих пор сжимают револьверы.

Решай, Бродяга. Что это - твое прошлое или твое будущее?

Вспыхивает в глазах лед. Зеленый лед. Бродяга делает шаг вперед, поднимая револьверы, взводя курки. Перед ним Она. Нагая, как и он, тоже вошедшая в этот мир, и тоже стоящая перед выбором.

Лед плачет.

Неловко подойти и прижаться к ее спине. Отдернуть занавески, насилуя нежное кружево сталью стволов, так маняще блестящей в лучах. - Смотри. - Двенадцать выстрелов пулеметной очередью взрывают тишину, распускаясь огнеными птицами-фениксами, салютуя прошлому. За смертью всегда должна быть жизнь. Это дорога, и никто не знает, где ее конец. Еще два сухих щелчка - проверка. Бродяга всегда был осторожен. Револьверы летят за окно, в траву. Он опускается на колени. Из глаз текут слезы, вымывая осколки льда. Бродяга прощается с Дорогой. Бродяга нашел свою мечту.

Аккуратно, боясь спугнуть, он поворачивает к себе лицом свое счастье. Тянется рукой к ее лицу, боясь спугнуть запахом пороха. - Не надо ждать. Я здесь. - Оказывается он все слышал. За шелестом шин, за стаккато выстрелов, за орущими толпами, за такими красивыми, но очень громкими крылатыми ракетами... За треском ломающегося зеленого льда.

- Прости меня. Я слишком долго шел. Прими меня. Я никогда не уйду.

Казалось бы — чего проще: жизнь, солнце, будущее — всё впереди, только иди туда, не оглядываясь, и не думай о том, что только что случилось. Там тебя ждёт кружка молока, ягоды, звёзды, поле и наполненный ароматом душистых трав воздух.

Но не получается туда идти. Не получается предать лучшую, благородную часть своего существа, ту, что всё ещё сопротивляется и не даёт тебе забыть о прошлом — это хорошую оборонительную позицию она выбрала, у историка-то. Чем же ещё историка лупить, если не воспоминаниями о прошлом — далёком или ближнем, в принципе-то всё едино.

И историк останавливается. И думает. Как обычно, думает и ничего не делает: он привык к такому способу жизни — внимательно обдумать всё происходящее, осмыслить и никак не поступить. Но дело-то всё в том, что сейчас никак поступить не получается, и надо что-то делать — всё-таки уходить или оставаться вместе с обречёнными на смерть бродягой, женщиной и варварами?

И разрывается Фукидид, и хочется ему плакать оттого, что — нет, не в силах он остаться здесь, слаб он, слишком слаб и ничтожен для этого, и ненавидит себя Фукидид, и проклинает себя, и закусывает в отчаянье губу — Господь Бог, да каким же чёртовым извращенцем ты должен быть, чтобы играть над людьми такую злую шутку — если ты умён, то ты не решителен, если ты решителен, то ты не умён, а вместе не получается

Странные сны и красные рыбки. Она не хотела открывать своих синих глаз - холод и плохое состояние подсказывали, что увиденное не принесет удовлетворения. Она нужна кому-то. Сильно нужна. А точнее, не она сама - ее способности.
Поздравляю, Мирра. Ты как зеркало - пытаешься отражать мир в самой себе, да только все искаженно.
Где-то наверняка уже играют фанфары и гремят стаканами с прозрачной жидкостью, празднуя твое пленение? Нет, не так. Захват. Лишение свободы. Она как рыбка, выброшенная на берег. Не хватает воздуха.
Резкий вздох, она выгибается всем телом, ловя губами заветный кислород. Вдох, судорожный выдох, руки дрожащие к колотящемуся сердцу - тише, тише, прошу...
Она садится - сразу подбирает к себе острые коленки и утыкается в них носом. Глаз по-прежнему не открывает. Нехорошо. Ой как нехорошо.
По привычке разминает пальцы - найду, заставлю мучаться гадину. И сорочку эту нацеплю и танцевать заставлю. Заставлю, будьте спокойны.
Гады. Вот ведь...
Тихо чертыхается, поднимает голову и разминает шею. Плевать. Мой мир больше не покроется трещинами и не покроет пол печально известными осколками.
Не открывать глаз. Не разочаровываться. Я знаю, что по ту сторону век. Жестокая реальность - подвалы, цепи, решетки - всюду несвобода. Не хочу. Это подождет до моего пробуждения. Пока я подышу этим воздухом.
С каждым пробуждением словно заново учишься дышать. И ты дышишь. Снова, как после рождения - миг красного марева и все вокруг куда-то тебя выталкивает, резкий свет и первый крик, я кричу, меня что-то держит, крутит, моет чем-то, я не могу открыть глаз, я только кричу. Рядом что-то теплое и родное. Но я кричу, я хочу обратно. Но меня оставляют в этом холодном, осязаемом мире....
Помотала головой. Это не ее воспоминания. Это просто бессвязные мысли. Пора возвращаться.

А из-за двери пахнет домом. Рядом с тобой женщина, которую ты ждал всю жизнь. Которая с тобой, несмотря ни на что И так хочется туда... - Подожди меня там, прошу. Это надо сделать. Мне. Не тебе. Тебе... - Он сглатывает. - Тебе еще растить детей. - Бродяга встает со ступеней, тянет за собой Даму. Разворачивает ее к двери. - Иди, прошу. Я не задержусь.

Бегом, обратно, наверх. Через гниль и вонь тех, что заслужили, в грязь и безысходность, к тем, кто ни в чем не виноват. Путь наверх будто пройден сотни раз, тело само огибает препятствия, только на последнем метре Бродяга спотыкается, падая к ногам Тутуки, упирась лбом в стертую резину колес инвалидной коляски. - Пойдем, старик. - Пробормотал, подымаясь. - Зови людей. Пусть будет так. Око за око. Сегодня вы сильнее.

Бродяга опять берется за рукоятки кресла и толкает, толкает. Придерживает и толкает. Фонарик трясется на коленях старика, выхватывая из темноты осколки пути. - Попридержи их здесь, Тутука. Пусть видят - возмездие свершилось. Берегите глаза.

Бродяга откидывает плед и сгребает зеленые плоды граната в подол майки. Убедившись, что все спустились вниз, столпившись за спиной Тутуки, он обходит стеклянную клетку. Ни проблеска мысли. "Выпусти.. дай пожрать...". А выпустить - ничего не изменится. Только клетка расширится до пределов мира. Бродяга смотрит на Тутуку. Тот медленно прикрывает глаза.

- Вы.. - поворачивается он к стеклу. Пытается найти слова. - Вы виновны. Мне жаль. - Так много можно было сказать, наверное. Бродяга выдергивает чеки и закидывает гранаты внутрь через трубки. 10 секунд, если он правильно помнит. Возвращается к людям. - Прощайте. Вам туда. Я не заслужил.

Бегом по ступеням, бегом, не споткнуться, не услышать звук взрыва и жирное шлепанье ошметков мяса по стеклу. Ты это сделал, тебе с этим жить, но видеть это - господи, дай мне не суметь увидеть этого во снах!

Бегом на улицу, под дождь, отсюда. И забудь запах дома - у тебя его нет и не будет никогда. Упасть лицом в грязь - смесь мертвой пыли и мертвой воды.

Делай что должно - свершится что суждено. Напиши надо мной эпитафию, Фук, если сможешь. Положи мне цветы, Марина. Если найдешь.

Перевернулся и уставился в мертвое небо, ловя губами тяжелые капли, ища в серости хотя бы небольшой просвет.
А что мне надо - да просто свет в оконце,
А что мне снится - что кончилась война
Куда иду я - туда, где светит Солнце,
Вот только братцы, добраться б дотемна...

- Ученый. Серое - это что? Еда? Откуда

— Я не знаю… — растерянно пробормотал Фук, оглядываясь по сторонам. — Наверное…

Фук очень испугался и не знал, как поступить.

Если бы Учёный всегда действовал в соответствии со своими умопостроениями, он бы сейчас сказал своим спутникам уходить прочь — куда-нибудь пускай уходят, живут где-нибудь, детей, что ли, рожают, а сам бы сделал самое главное (единственное) большое дело в своей жизни и помог бы страждущим, выпустив их на волю, и уж, конечно, разорвали бы благодарные узники своего спасителя на клочки, но оно бы того, наверное, стоило.

Но Фук не жил в соответствии со своими умопостроениями. Он полагал, что живёт, а вот сейчас вдруг понял, что и не живёт, и не жил никогда.


— Пойдём отсюда. Скорей, скорей, — преисполняясь стыдливой мерзости к самому себе, буркнул Учёный и, стараясь не глядеть на заключённых, бочком-бочком пошёл к двери в противоположной части зала.

Скажи, а ты тоже когда-нибудь напишешь историю нашей войны?
— А зачем? — коротко переспросил Фукидид, обернувшись к Бродяге, пристально взглянул на него поверх битых очков. — Кто читать-то будет? Ты, что ли? Или ты? — короткий взгляд на женщину.

Потомки, покрытые шерстью? Обезьяны с мохнатыми хвостами, покатыми лбами и мощными надбровными дугами будут хватать твои бумажки, Фукидид, весело мять их в комочки и бросаться, прикрикивая «уук, уук, уук!», а может — чем чёрт не шутит! — не так уж сильно деградирует наша, прости Господи, цивилизация, и может, даже останется у наших потомков представление о том, как можно использовать эти бумажки при отправлении физиологических потребностей, — и поделом тебе, несчастному, занимающемуся вещами ненужными никому, бессмысленными и бесполезными — никому не нужна память о времени, о старом мире, который не дал нам ничего, ничего, только пустыню, обгоревшие остовы старых машин, скелетами торчащие из песка каркасы домов, забыть об этом, не думать никогда, жить новым днём, завтрашним!

Стоп, дружище. Это отчаянье. Отчаянье — это грех. Ты опять виноват. И не у кого просить прощения. У них, что ли, попросить.

— Извините, — опустив глаза, буркнул в пустоту Фук и подошёл к двери с ключом.

Куда пошли? Зачем пошли? Он не вникал. Не интересовался. Хотя было интересно.
Не пошел за ними. Хотя очень ярко и четко чувствовал, что они - схожи. Не то, чтобы похожи с ним - словно из одного времени или из одной страны, тогда, когда все вокруг - новые люди. Другие. И почему не пошел?..
Потому что не хотелось сближаться с кем-то? Делиться своими мыслями, узнавать чужие, становиться больше, чем полузнакомый незнакомец? Несомненно, да, но это еще не все.
Потому что слишком шокирующими были некоторые мысли и воспоминания? И требовалось время? И да, и нет.
Потому что не хотелось снова обжечься. Как в детстве. Не хотелось. Не хотелось быть лишним - а лишним был. Без сомнений. Даже рассуждая логически - сила, разум, душа. Их было трое. И вместе они дополняли друг друга. А Художник был - кем? Ни храбрости. Разве что встать под пули - но не прикрывая кого-то, а просто так. Потому что жить скучно. Ни силы. Только слова и картинки. Ни знания. Кому нужны сейчас стихи и проповеди? Ни души. Как можно помогать другим, когда сам нуждаешься в чьей-то помощи?

Мысли были горькими. Самобичевание - занятный процесс, все же. Притягивающий. Высвобождающий.

Что будет, если они уйдут без тебя?
Ни. Че. Го.
Ничего не будет. Ничего не изменится. Здесь - с этими людьми - горько и пусто. Там - с ними - не лучше.
И поэтому - не пошел за ними. Сидел во тьме. Спокойно. Тихо.

...Святой Георгий, убив дракона,
Взглянул печально вокруг себя;
Не мог сдержать он глухого стона,
Не мог быть светлым - лишь свет любя.
Он с легким сердцем, во имя Бога,
Копье наметил и поднял щит...
Но мыслей встало так много, много,
И он, сразивши, сражен, молчит.
И конь святого своим копытом
Ударил гневно о край пути;
Сюда он прибыл путем избитым -
Куда отсюда? Куда идти?..

Такие знакомые строчки. Твое, Художник? Нет. Чужое.
И губы вышептывают дальше:

...Святой Георгий, святой Георгий,
И ты изведал свой высший час,
Пред сильным Змием - ты был в восторге,
Пред мертвым змеем - ты вдруг погас.

Он пишет...
Книги. Твердые переплеты, еще пахнущие типографской краской страницы - у тебя было много книг. Высокие книжные шкафы в твоей квартире.. Книги, Его книги, ее книги... Россыпь буковок на белых страницах.

Ей вспомнились строчки из дневника:
"Не знаю, поверишь ли ты в мою боль снова?
Вдуматься в смысл сказанных мною слов. Поверить в них. Попробовать изменить их смысл.
Обернуть боль в чистую энергию, в силу и питать себя, выживать.
Ты не друг мне, не близкий человек, не тот, с кем хочется прожить долгие годы, заваривать чай утром на кухне, нет, больше нет. Лучше я буду это делать одна, заваривать чай на кухне."
"Как считать, что для тебя все кончено?
Опухшие глаза, сонные веки, тяжелые, не поднимающиеся.
Как вычеркнуть все, что было? Как переступить через прошлое и пытаться жить дальше, когда сил уже не осталось?
Ты всегда говоришь, все будет хорошо, если так случилось, значит так надо. Значит, мне будет хорошо без тебя? Без сообщений в аське, без здравствуй и ночи тебе мирной? Без ощущения нужности, хоть кому-то быть нужной, что кто-то помнит о тебе, без теплых пожеланий, без тихих улыбок, кто мне еще улыбнется и будет спрашивать, как я там, то есть здесь?
Пустота, это даже пустотой сложно назвать. Как если бы мне пришлось оторвать от себя кусок, так сильно приросла к тебе, что и отрываюсь с кровью и шрамами, болью, болью на все оставшееся время, болью навсегда...
А ты, ты будешь жить дальше, даже без особых сожалений, и все у тебя еще будет. А я здесь останусь умирать, угасать, карабкаться к беспросветному чему-то, куда и карабкаться то не хочется, а зависнуть на середине пути и ждать бесконечно, сидя на ступеньках, холодных, ждать когда сердце отпустит боль, глаза не будут опухать от слез, и будут силы карабкаться туда, где ничего нету, а есть какие-то неприятные вещи, от которых тошнит, прямо на зеленую простынь и ты тащишь ее замачивать, чтобы потом положить в машинку и горечь во рту, и опять слезы и Боже, я не хочу больше ничего..."...

Она моргнула. Так явно всплыли в голове эти строчки ее не придуманной боли, ее холодного одиночества...
Взгляд на Анджея. Ты смутно автоматически пытаешься сравнить его с тем, другим... Кто был или не был в твоей не придуманной жизни. Кто был или не был...

"А еще..." - Шум дождя внезапно отступает на задний план. Сердце стучит чаще, чем дождь по крыше, скрадывая слова, которые ты не надеялся услышать."...лю тебя". И дыхание на твоей щеке. Да полно, не сон ли это? Она убегает, но взгяд ее дороже тысячи слов - он подтверждает, это было. Это есть.
Сказано. Три слова, их которых ты не слышал два с половиной. Но сказано.
Было сказано когда-то. "Ночь темнее всего перед рассветом". Неужели рассвет? Так. Внезапно, наплевав на всех и вся?
Губы Бродяги растягиваются в какой-то детской, неверящей улыбке.

"...внутрь, промокнете!" - Да. Тряхнув головой, Бродяга дожидается, пока все племя... ну да, племя, как нас еще назвать теперь, втянется в ангар, тянет на себя створку. К счастью изнутри есть ручки, в которые он, недолго думая, сует какой-то ржавый винчестер, выкопав его из тележки. Винчестер сам по себе бесполезен, у него нет приклада, да и курок тоже потерялся в бескрайней пустыне времен. Но ствол еще крепок и может послужить засовом.

А племя не теряет времени зря - уже стоят пара палаток, горит пара костерков... Откуда только Тутука находит дрова? Нюх должно быть.

И у одного - она. Ждет. Пистолет в кобуру. Присесть рядом. Лицом к двери. Пальцы тянутся к огню. Согрелся. Согрелся телом. Потянул из-за уха заначеную самокрутку. Подался лицом к огню. Первая затяжка - самая сладкая.

И вдруг падаешь на спину, заходишься кашлем, в легких - жидкий огонь, перед глазами - зеленый лед.

Ржавый замок легко падает на пыльную землю. Капли дождя ложатся рядом. Выбивают в пыли маленькие кратеры, так похожие на те, что ты видел на Луне. Помнишь, Бродяга? Отец подарил тебе телескоп, и ты проводил с ним на крыше ночи напролет, смотря на Луну. Такую далекую. Такую близкую. Казалось, ты мог взять ее в ладони. Ты тогда не был Бродягой еще. Сколько лет тебе было - восемь? Двенадцать? Кто знает, кто помнит. Да и где он теперь, тот телескоп? И где маленький Анджей, который верил, что небо создано лишь для того, чтобы дарить радость? Твое небо давно раскололось на сотни осколков, и его хрустальный купол осыпался на твою душу дождем зеленого льда.

Анджей проскользнул внутрь амбара, револьвер в руке, ищет цель. Пусто. Свист сзади. Бродяга скашивает глаза, ловит левой рукой фонарик, и, благодарно кивнув, обводит лучом внутренности строения. Странно пахнет. Так пахло... что же так пахло? Черт, так пахло на чердаке, там где стоял твой телескоп, Анджи. Сено. Труха. Тишина. Так пахнет одиночество, так пахнет покой, так пахнет уют. Так наверное должна пахнуть лунная пыль.

Бродяга распахивает створку полностью, машет рукой с фонариком. Народ втягивается в чрево амбара длинной уставшей змеей. Змее нужен отдых, змее нужен покой. Бродяга опять его нашел, и опять не для себя.

Касание. Опять. Марина стоит рядом, не проходит внутрь, держит тебя за руку. Ток. Сердце замирает в груди. В детстве, когда ты еще не знал, что такое любовь, ты испытывал нечто похожее. Маленькая девятивольтовая батарейка на язык. Сладкая запретная дрожь.

Бродяга оборачивается и смотрит Марине в глаза. Другой мир, не твой. И от этого только сильнее хочется утонуть в этих глазах, обнять. Прижать. Не отпускать. Рука рефлекторно поглаживает пальцы Дамы. Такие тонкие. Такие женственные. Не принадлежащие этой пустыне. Защитить. Сберечь.

- Зайдем внутрь, пожалуй. Дождь... он... - Слова не те. Не найти нужных слов, таких, чтобы не спугнуть маленькое счастье. - Его лучше переждать внутри. Я люблю... любил звуки дождя. А ты? - Револьвер в кобуру. Протянуть вторую руку. Войти в этот временный дом вместе - вдвоем. Одним.

- Почему так долго?! - Пряня был очень, ну очень нетерпиливым. - Ну всё, надоело ждать! - Пряня спрыгнул на пол и натянул тянучку. Он положил туда пять леденцов. Он зарядил тянучку и стал ждать открытия двери. - Люблю пакостить. - Сказал, злобно улыбаясь, Пряня.

Неестественно. Это было то единственное слово, которое сейчас описывало все вокруг - состояние самой Марины, обстановку вокруг, состояние людей рядом и пустынный город, раскинувшийся перед ними.
Что - жизнь поставила в оборот - время принимать решения и быстро - а в голове ни одной связной мысли?
Марина с готовностью приняла пистолет и сжала его обеими руками.
Готова ли ты убить? Вот так - лишить жизни человека? Сможешь ли ты? Способна ли ты?

Теперь плевать - Марина стиснула зубы и подошла первая к воротам и осторожно заглянула в открытую створку.

Страшно ли тебе сейчас, Марина? Испытываешь ли ты панику, боишься ли ты смерти, Женщина? Чувствуешь ли ты ее слегка уловимое дыхание на своем затылке? Конечно - ведь ее оружие сейчас томится в твоих руках. И свинцовая пуля тяжело коснется головы - тебе решать - твоя ли это будет голова или чужая.

Было ли сейчас реально страшно - она не могла сказать с уверенностью. Женщина вся обратилась в слух и напряжение в руках, сжимающих смертоносную сталь.

Обычно перед возможной смертью человек вспоминает всю жизнь - а что было вспомнить ей, Марине? Ее никому не нужную любовь, привязанность? Детей, которых нет? Замужества, которого не было? Тихую, семейную жизнь у домашнего очага, построенного Ее руками?
Вот чего-чего, а вспоминать не хотелось. Ничего. Потому что нечего вспоминать. Жизни не было - была лишь иллюзия.

Он шел куда-то вперед, потом остановился, прикрывая лицо от ветра и пыли. Путешествие в никуда утомляло, надоедало, казалось бессмысленным. По сути, была ли разница - идти или не идти? Не было, только принцип, только выбор - сдаться или нет, действовать или бездействовать. Да и выбор был ирреален - какой смысл в выборе, если некому его оценить, кроме тебя? И тебе - все равно.
Снова - вперед. Под ногами - песок и камень, впереди - однообразная равнина и ветер.

Да будет благославенно одиночество и да будет оно проклято. Помнится, когда-то тебе хотелось уйти от мира и людей, спрятаться, сбежать прочь от толпы; было ли то, что происходит сейчас - исполнением мечты? И, если да, то не слишком ли высока цена, заплаченная за свободу? Горечь, потеря, неуютное чувство в груди - словно что-то грызет, словно что-то колотится в такт сердцу. Больно?
Разобраться в происходящем. Понять происходящее. Не важно, не важно. Называйте это как хотите, эгоизм ли, глупость ли, но если старая жизнь, старые правила, старый мир сгорели - что остается? Цепляться за обрывки знаний, анализировать неанализируемое? Имя? Прошлое? Какая, к черту, разница? Все, что действительно осталось и действительно важно - это ощущения и мысли, это свое побитое и скулящее "я" в веренице бессмысленных ассоциаций. Вот оно. Только это - и ничего больше.

Человек - животное стадное. Исскуство превозносит тебя, отделяет от других, делает непохожим, странным, ненормальным. Это как русская рулетка - терпеть всю жизнь свою оторванность от общества и надеятся, что впосмертии ты станешь легендой. Десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч - сколько юношей и девушек, сколько послушников с горящими глазами и перевернутым сознанием кропотливо шли по этой дороге и сгинули в безвестности! Тогда, может быть - это к лучшему - быть сейчас здесь? Нет шанса на возвышение, нет шанса на падение. Пусто.
Ну так что же. Вперед так вперед. Неуютно. Непривычно. Как ни мешали, как ни отталкивали тебя тебе подобные - ты тянешься к ним в слепой надежде всегда. Возможно - да и несомненно - зря. Но...
...но тогда что за чувство засело в груди? Ожидание встречи? Надежда? Может ли... может ли здесь быть другой человек? Есть. Несомненно есть. И хорошо ли это?

Я уже всё обдумал.

Скорее всего, я умер, и это значит, что после смерти что-то есть. Похоже на мытарства преподобной Феодоры, описанные в житии святого Василия (XI век). Воздушные мытарства. Безвоздушные мытарства. Интересно, как человек XI века мог описать увиденную поверхность астероида? Вопрос вроде тех, которыми задавались французы из школы анналов.

Человек шёл по ломким камням, заложив руки в карманы.

Какой-то чёртов Сент-Экзюпери: у меня теперь есть свой собственный маленький астероид, а я, стало быть, маленький принц; пожарил бы яичницу на вулкане, но нет ни вулканов, ни сковороды, ни яиц, кроме, хм, гусары молчать. Впрочем, всё это не отменяет того, что за мной рано или поздно прилетит лётчик в голубом самолёте и бесплатно покажет кино. Нет, это уже какая-то чушь пошла.

Человек шёл дальше, глядя себе под ноги.

Итак, мытарства? Но позвольте, мытарства предполагают тщательный анализ всей предшествующей жизни на предмет того, что перевешивает: грехи или добрые дела. По сути говоря, сейчас должны были бы появиться весы или что там было у неё, сейчас уже не помню, и ангел с чёртом должны были бы складывать на них все мои дела. А какие там дела, когда я, и как зовут-то меня, не помню? Должны были ведь как-то звать?

Человек остановился на какое-то время, повернулся от ветра, приложил руку к подбородку.

Миша, Коля, Лёша, Петя, Федя, Володя, Ганс-Мария-Фридрих, Исаак, Абдулхазрат? Ни одно из этих имён не отзывается ничем, все они одинаково мне чужды или близки, если уж на то пошло. Впрочем, нет, Абдулхазратом мне как-то быть не хочется. Не буду Абдулхазратом. И Гансом-Мария-Фридрихом тоже, наверное, не был, скорее всего, был русским, потому и деньги русские в кармане. Интересно, тут есть какое-нибудь кафе поблизости? Я бы взял себе чашку латте.

Человек пошёл дальше, зябко замотав шею шарфом и заложив руки в карманы.

Итак, если это не какая-то глупая галлюцинация (хотя и этой вероятности исключать нельзя), и я действительно мёртв, значит, сознание продолжает существовать и после смерти. Это само по себе не может считаться доказательством существования Бога, но существование Бога было бы самым логичным объяснением этому факту. Если мы примем существование Бога как данность, стало быть, моё пребывание здесь имеет цель. «Производит впечатление имеющего цель», лол. Отставить Фому. Или не имеет? Это уже другой Фома получается.

Человек выставил два пальца перед собой, как бы прикладывая их к чему-то.

Ещё и третий был, который писал про то, что царство Божие подобно человеку, задумавшему убить вельможу. Нет, это уже совсем мимо кассы. Итак, цель. Цель в развитии. Цель в самосовершенствовании. Доказательств этому нет, но доказательств тут нет ничему. Нужно принять как ориентир, как наиболее предпочтительную гипотезу. Итак, цель в развитии. А как развиваться? Я не знаю. А раньше знал? Нет. Как звали меня, не знаю, а вот что не знал, как развиваться, – в этом уверен. Значит, нужно узнать. А для этого нужно идти вперёд.

Человек идёт вперёд, глядя по сторонам.

Рыцарь галопом с мечом наперевес понесся прямо на Юки!
Восторженно-мечтательная левая голова не сразу вынырнула из мира своих грез. Несущийся галопом настоящий рыцарский конь... Матовый блеск доспехов... Полы плаща, развивающиеся на ветру... Юки просто таял от открывшейся картины. Не стой как идиот, болезный! - одернула левая голова сама себя.
Распахнув лапы, Юки на ходу снял рыцаря с несущегося коня и крепко прижал к себе. Меч рыцаря чиркнул по прочной чешуе не причинив абсолютно никакого вреда. Конь, не заметив утраты седока, пронесся под лапами Змея.
- Я так рад! Я так рад!!! Как я долго тебя ждал! Но ты пришел!!! Я знал, что когда-нибудь ты придешь ко мне!!!
От переизбытка эмоций Змей закружился на месте, снеся хвостом пару ближайших деревьев. Ослепленный мечтой Юки не замечал ни помятого вида своего идеала, ни ароматов им издаваемых, ни немецкого сквернословия....

Старая Бернадетта копошилась на лугу, выискивая нужную травку - сосед, Лука, прихворал. А соседей надо выручать - тем более что Лука для Бернадетты всё равно оставался сопливым мальчишкой. Казалось, не так давно она - тогда ещё крепкая женщина - советовала его ныне покойной матери, как лучше всего лечить разбитые коленки. Совет был прост - крапивой по заднице.

Чуть улыбнувшись, как это бывает со стариками, вспомнившими молодость, старуха наклонилась, увидев, наконец, нужный корешок. Наклонилась, а затем, замерев на секунду, резко осела на траву. Моргнула пару раз, помотала легонько головой... Затем поднялась на ноги. Пошарила в сумке, нашла подсушенный "львиный хвост", пожевала, сплюнула. Слюну проглотила, затем тихонько шепнула несколько словечек нараспев.

Когда стало легче, Бернадетта направила свои непослушные, бесчувственные ноги в сторону холма. Она чувствовала раньше - а теперь совершенно точно знала - что скоро начнётся "то самое". И пускай у старухи не было особого желания принимать в этом участие, другого выбора как-то и не предвиделось.

К тому же, старой Бернадетте было интересно, как всё обернётся. Ведь если не ради тщательно скрываемого любопытства, то ради чего ещё она продолжала топтать эту землю?

- Пугать-распугать, ну кто ж против-то, эт мы завсегда с удовольствием. Да-да, Лешок, ты нам с Ягушей подсоби советом, бабы-то мы народ глупый, недалекий...
Кикимора как увидела, что Мозес Юки обижает, прижала малютку к груди своей старческой, поглаживая по чешуйчатой морде, - Ну-ну, маленький, не слушай злыдню этого. А ты, отродье иудейское, на кого пасть раззявил? Совсем совесть потерял, над братом издеваться! - да как зыркнет на него пьяным прищуренным глазом.
- Кощей, говорите, Принцесса....и то дело. Молодая крвоь нам тут ой как нужна.

- Да что ж это делается-то?! - возмутилась богатырша, - Неужто ль правильно это, когда человек добрый ни с того, ни с сего в воздухе растворяется аки нечисть какая на рассвете?
Огляделась Федора повнимательнее и разглядела получше человека в перьях подозрительного и мертвого Сивушку, коня богатырского, что служил Бородыне верой и правдой долгие годы. Заполнило сердце богатырское обида на несправедливость великую, взмахнула Федора палицей от досады - может, и задела кого, неизвестно.
- Да что же это?! Али порчу кто навел, али нечисть разгулялась?
Грозно и печально посмотрела богатырша на юную девицу, что сродственницей Яге-бабе приходится и на человека уж больно колдовской наружности.
- Отвечай богатырю русскому как на духу, человек неизвестный! Не ты ли чародейство злое над моим братом названым, богатырем славным Бородыней учинил? Али ты, Аленка, ведаешь что? Али твое и твоей родни колдовство замешано в этом?

Яга обиженно посмотрела на Лешего с Кикиморой - ух и подруженька, как быдто сама моложе - запила обиду медовушкой крепенькой, рот рукавом утерла.
- Ну и чего ж ты, Леший, предлагаешь-то? Говори как пужать, чтоб пострашнее было. А то только критиковать, а своих идей и нетути.
- Ну а насчет прынцессы, - сказала Яга выслушав Змея трехголового, -я вам так скажу: на эту прынцессу только Кощей и мог позариться и то только потому, что уже годков эдак 10 как ума лишился после битвы с Алешей Протопопичем. Единственно неплохой вариант на свою сторону эту девку переманить..

- Интересный у вас тут гламур собрался, - прокомментировал Николас, глядя на беспредел, который закрутился вокруг Щепки. Обращался он конечно к спинам, какой же байкер не любит хорошей драки? В другой ситуации он и сам бы присоединился. Но тут немного другой расклад - валить всех патронов не напасешься. Нет, ножи конечно есть... но бля, как же этот утонченный, чем то смахивающий на метросексуала вор так лажанулся? Его наверняка поведут внутрь и вызовут копов - время, время!

- Пойду-ка я отсюда. - Байкерам на данный момент было абсолютно параллельно на реплики Бритвы. Он и направился, чуть ли не насвистывая, ко входу в музей. Дождемся, пока Щепку заведут внутрь и начнем танцевать. Гы, Щепка получил билет на выставку с довеском бесплатных звездюлей в кулечке. Оригинальный способ. На вооружение брать не буду.

- Нормально, Сэм, Ники внутри, я уже вхожу. Щепку внесут чуть попозже.

Леший не спеша топал по лесу. Хорошо-то как. Птички с теплых краев возвращаются, просыпается братец медведь из спячки, проклинается из земли зеленая травка. На веточках громоздятся молоденькие листики. Все оживает, щебечет, радуется. И Леший вместе с ним. Спал он зимой, долго спал. Скучал по своим зверькам и зеленым стручкам. Вот и дождался родименький. Идет, медленно перебирая ножками, со своим деревянным костыльком. Тук-тук об землю. Улыбается, радостно ему на душе, приятно. Идет, смотрит себе, размышляет. На голове соломенная шляпка, прикрывающая зеленые глазки от яркого светила небесного. Рядом, то зайчик пробежит, то синичка пролетит, молодой олененок пронесется. Жучки и букашечки лапками и крылышками шевелят. Весна. А Леший все идет, молчит. Любит он молчать. Лишь изредка бывает, травкам что-то шепчет да зверькам шустрым приговаривает. А так весь в тишине, слушает, радуется. Давно он лес не видел. Много дней прошло. И Кикиморушку дорогую тоже не прочь увидеть, похорошела, небось, с приходом тепла. Добрей может, стала. И Аленку крохотулечку тоже не прочь повидать. Порасказывает ей про жизнь лесную, о зверях, травах. Она выслушает, поулыбается, побежит в лес гулять, чудачить да колдовать все, что только шевелится. Что с ребенка взять-то, шалить ей хочется, баловаться. И с бабушкой Ягой о былых временах поговорить, побеседовать. Может и Горыныча увидеть удастся. Подивится можно, хорошо так подивится да поразглядовать такую диковинку. Дракон он, так еще какой дракон. С характером. В избушке посидят, весну встретят. Поболтают о молодежи нынешней. Она ведь с крутым нравом стала, а с наступлением весны совсем шаловливая. Вот и идет себе старичок Леший. В мохнатом теплом халате. Ему не жарко, нет. Хорошо ему. Идет, смотрит, радуется. Любит он весну. Весна это праздник, великий праздник. Все щебечет, поет. Скоро дальнюю родню и знакомых встретит. Счастлив дед лесной. Идет себе. Тук-тук костыльком. Скоро уже у Яги будет. Откушает всякого, повеселится. Поделится умными мыслями. Хорошо ему на душе, улыбается он. Сквозь большую и густую бороду, что тот сугроб снега. Рад Леший, что родной лес, наконец, видит. Ну вот и полянка уже. Изба Бабы Яги стоит, на длинных курячьих ножках. Когтистые такие, шершавые. Древесина черненькая, видно, старая весьма. Леший идет, глядит на избушку. Улыбается старик, давно этот живой домик не видел.
- Э-э-эй, Избушка, Избушечка, - прокричал старичок. – Стань-ка к лесу задом, а к дедку лесному передом. Бабушка Яга меня ожидает.
Потоптавшись на месте в ожидании, когда Избушка исполнит его просьбу, Леший снова прокричал своим старческим голосом:
- Хозяюшка Ягушка, выходи-ка на крыльцо, встреть гостя своего жданого, в дом пригласи, поприветствуй и лакомством угости. Весна, ибо пришла, праздник хороший и теплый, с коим я тебя и поздравляю сестрица.

Сердце замерло в груди. Вот еще один миг длиной в вечность. Что за ним последует - снова шаг в бесконечность? Алиса закрыла глаза. От страха или от предвкушения - она и сама не знала. Плотно сомкнутые веки и дрожащие губы. Судорожно нащупав руку Виктора, девушка вцепилась в нее и стала ждать, пока дверь откроется...
Порыв. Порыв теплого воздуха. Он сдул волосы со лба Алисы и та от неожиданности открыла глаза.
Крыша. Много пространства и воздуха - небо.
Девушка сделала несколько шагов и радостно подняла руки вверх - в это чистое небо. Ветер закружился вместе с девушкой, играя с прядями ее черных волос и концами многострадальной юбки.
Но звук падающего тела отвлек ее. Глаза девушки расширились от ужаса сознания, когда она увидела упавшего полицейского. Гулкая тишина заполнила голову, легкие, где только билось горячее, пылкое сердце. Реальность начала расплываться перед глазами от слез.
Она с разбегу бросилась к нему и упав на колени, своими слабыми руками пыталась перевернуть Ларджа. Перебинтованные дрожащие пальцы не слушались, скользили по одежде, но ей удалось наконец увидеть застывшие глаза старого человека.
Сердце рвалось из груди, слезы застилали все, и капали на щеки Тэма. Девушка обняла еще теплое тело, прижав его к себе, голова безвольно качнулась и прислонилась к девушке. Алиса закрыла глаза от безумной горечи. Горечи потери человека. Неважно был ли он плохим или хорошим, неважно что из-за него она разбила себе голову, все это было сейчас неважно.
Дорожки слез прокладывали свой печальный путь по грязным щекам девушки, капая на лицо копа, попадая в эти потухшие глаза, неживые больше...
Алисины руки дрожали, выпуская тело Ларджа. Оно так и осталось лежать на ее коленях, голова была опущена. Девушка закрыла руками лицо и беззвучно плакала. Только содрогающиеся от слез плечи говорили о состоянии их обладательницы.
- Почему? Почему так? Почему именно он? - девушка лишь одними мокрыми губами шептала это неясно кому, возможно лишь самой себе, разрушенной оболочке, пустой, осиротевшей душе, которой так хотелось хоть чуточку тепла...
Через боль человек познается настоящим, невымышленным, не выдуманным самим собой. Вот и ее боль была подлинной, искренней...
Алиса оторвала руки от заплаканного лица и подняла их к небу - оно было необычайно прекрасным в этот момент. Затем опустила глаза на Тэма и наклонившись, поцеловала холодный лоб, ставший мокрым от ее горячих слез по нему.
- Спи спокойно...

Веки.
Тяжелые.
Неподъемные.
Поднять их было невероятно сложно, убийственно трудно, практически невозможно.
Скрип дверного косяка и порыв ветра сдул с как-то очень постаревшего копа некоторую часть апатии, навалившейся на него. Медленно, через силу, Тэм открыл глаза и повернул голову в сторону открывшейся свободы.
Судя по всему рассвет. Или закат? Невероятно красивое небо. Почему он раньше не замечал этого? Не ценил эту красоту, которую дарила природа каждый день? А ведь возраст уже тот, когда начинаешь ценить различные мелочи. От птичьего щебетания до короткого сообщения "С праздником!" от сына на Рождество.
У Тэма не было сына. У Тэма никого не было, кроме магнума и невероятного запаса цинизма. И то и другое подвело его в этом коротком испытании на прочность.
В голове не прекращался бой барабанов. Странно. Что-то не так, что-то явно не так.
Старик оперся о стену и медленно начал подниматься. Где-то на середине процесса руки соскользнули и он вконец без сил рухнул на пол.
Кто-то помог ему встать, что-то приговаривая. Тэм ничего не слышал, в его голове гулял воздух свободы. Никаких мыслей. Ничего. Перед глазами промелькнул весельчак Джек, притворно угрожающе качающий указательным пальцем перед носом копа и кто-то еще, весело вопящий откуда-то издалека.
Перед глазами вновь возник выход. Тэм неспешно обвел взглядом всех присутствующих, но его взгляд ни за кого не зацепился. Он видел только стены.
Тук-тук.
Что-то кольнуло в груди.
Тук-тук.
Потребовалась вся сила воли, чтобы сделать шаг.
Тук-тук.
Порог преодолен с грехом пополам. Старик вдохнул до боли приятный теплый воздух.
В следующую секунду его глаза закатились, ноги подкосились и он без движения рухнул на землю.
Тук-тук. Тук... тук.......

---
Не так уж и много времени провел Тэм Лардж в Доме. Может, несколько часов. Может, несколько дней. А может, несколько минут. Кто его знает, этот Дом.
Он вошел в него прожженным полицейским, не боящимся ничего, а вышел старой развалюхой. Странно. Необъяснимо. Но факт.
Умер он быстро, даже ничего не почувствовав. Остановка сердца.

Преисполненный зловещей таинственности кучер высадил его около пустыря. А, ну где же еще может проходить сходка сумрачных гениев, которую обещала ему Сэм! Рейджен уже было направился в сторону поросшей бурьяном возвышенности, как таксист окликнул его и развернул в противоположном направлении. Киллер благодарно кивнул и потопал на неяркий, дрожащий свет в сумраке надвигающейся ночи.
Часто такое бывает, что после убийств он становится инертным и расслабленным, опустошенным. Вот и сейчас эйфория почти полностью улетучилась, оставив гулкую пустоту. Которую тут же заполнил собой скучающий Ники.
Когда он набросил свою треугольную тень на собравшуюся в кружок троицу, те как раз что-то увлеченно обсуждали, разглядывая лежащий на полу клочок бумаги. Малыш Ники не удержался и прыснул от смеха. Атмсофера серьезной разработки плана как-то сразу стухла.
Волосатый субъект в углу нервно ударил по струнам гитары и покосился на вошедшего, как и его собраты у канистры. Рейджен под руководством Ники дружелюбно помахал им рукой, сверкая глазками. Один из хиппи судорожно сглотнул.
Но не они здесь центральные персонажи. А вот кто:
- невысокий человек, до безобразия похожий на актера из одного американского сериала (ну помнишь, еще название такое... "тюрьма ломать" вроде). С героем этого ситкома его роднило ежесекундное порождение новых идей, планов, вариантов, версий... Ники успел узнать только о двух последних, но и они заставляли уголки губ непроизвольно подниматься в улыбке. С каким маниакальным упорством этот парень хотел произвести впечатление "мозга" команды. Что ж, у него получилось. Аплодисменты, хоть и жиденькие, он заслужил.
Идем дальше:
- брутальный, внушительного вида тип, находящийся в группе, как можно догадаться, в качестве тарана. Или комика. Или... ох и здоровые у него кулачищи, дальше наверно продолжать не стоит... (взрыв истерического хохота) Нееее, этот берет харизмой. А, ну и свастикой, это модно.
Третья персона была до зубного скрежета знакома. Ведь именно с нее все и началось.
Интересно, а что будет, если я...
Нет, это глупо. Смерть босса ее сейчас вряд ли обрадует.
А потом - обрадует?
Так или иначе, Рейдж и Ники знали, что девушка с драконом сейчас руководит этим балаганом. Ибо молчит. Молчание порой может быть красноречивей всяких слов.
Но мысли мыслями, а вопрос назрел.
- Говорят, папа римский - католик?
Так, стоп. Не тот вопрос.
Но для знакомства сойдет.
Дальше, уже подойдя достаточно близко, чтобы из чисто любопытства покоситься на объект исследований:
- Лучше действовать честно. Честно войти, честно взять и честно выйти. Это если вкратце. Еще, конечно, можно повторить фокус с лебекой из "Невыполнимой миссии" или (не помню уже из какого это фильма) пробраться через канализацию, встать точнехонько над вооот этим крестиком, заминировать и аккуратно взорвать, разумеется, подстелив что-нибудь мягкое, если имеете дело с легко бьющимся объектом... или вагонетку подогнать... Извините, мой опыт просмотренных фильмов, в которых фигурировали дерзкие кражи на глазах у всех, не так высок, как у вас.
(какова вероятность, что эти двое сейчас не изобьют тебя и не выкинут отсюда в кусты?)
А как же Сэм? Ах, Сэм... вот уж кого нельзя сбрасывать со счетов.

Странный переливающийся шар пролетел прямо над головой, разбившись о пол... нет, теперь уже стену, на тысячи осколков. А вот второе завихрение пафоса поразило Тэма прямо в плечо. Не говоря уже о луче, который прошелся по ногам.
Нет, Тэм не испытывал боли. Вместо этого он испытал совсем другое чувство. Чувство, которое раньше никогда у него не возникало.
-Мать твою! -Для своего почтенного возраста Тэм довольно прытко вскочил. Встав, он пошатнулся и вдруг выдал: -Я бы раздавил вас как жука, господин Лелуш, но не хочется марать руки о вашу кислую физиономию.
Глаза Тэма резко расширились. От удивления от собственных слов он даже не закрыл рот. Коп провел рукой по волосам, проверяя прическу, поправил костюм и как-то весь выпрямился, став выше. Стрельнув глазами по сторонам, он сделал елейное лицо, и козырнув обратился к Алисе:
-Простите мадемуазель, это была вынужденная мера. Как видите, мой план сработал, и теперь мы можем идти дальше. Так что, Я считаю, что ваши претензии безосновательны. Подумаешь, об пол приложились головой, терять вам все равно нечего, в отличие от меня...
Медленно проведя рукой по месту, куда попала сфера дерьма, излучаемого пафосным летчиком-испытателем, Тэм вдруг понял, что произошло...
Чертов ублюдок! захотел сказать бывший коп, но вместо этого выдал нечто совсем другое:
-Господин Лелуш, ваша лучезарность ничто, по сравнению со мной. Смиритесь уже.
Лицо Тэма стремительно покраснело, затем побледнело.
-ДАЙ ТОЛЬКО ДО ТЕБЯ ДОБЕРУСЬ, Я ТЕБЕ ШЕЮ СВЕРНУ! -Заорал он я в ярости. В следующую секунду лицо его вновь разгладилось, ярость сменилась лучезарной улыбкой. -Дамы и господа, как видите, путь свободен. За мной и Я выведу вас отсюда!
Тэм прихрамывая направился к дверному проему, что-то бормоча про себя...

Вот... Вот... Блять!
Всё! С этого момента Майкл никогда не будет работать на геев. И если Майкл сказал - Майкл сделал. Никаких больше заданий по телефону - только личная встреча. И не дай бог заказчик будет хоть издали похож на гея... Майкл никогда не был ненавистником. Ему до этого момента было все равно: шлюха ты, негр, еврей или гомосек. Но это же просто никуда не катит! Вообще!
Майкл, конечно, был уравновешенным профессионалом. Поэтому своё внутреннее отвращение не показывал: сидел молча. Дождавшись, когда педрила уйдет, Щепка поместил свое лицо в ладонь и просидел так с пару минут. Куда катиться мир?
Пожалуй, чтобы забыть этот пренеприятнейший инцидент, можно и выпить кружечку-другую. Время до большого заказа осталось. Хотя Майкл и знал, что спиртное на него ужасно действует и не выходит из организма долго, он, как настоящий мужик не мог такого вытерпеть.
Через пол часа Майкл, слегка пошатываясь, вышел из бара и поймал такси.

Он поймал зажигалку и сотворил некое подобие изысканного и утонченного поклона ей в спину.
- Вам наврали, - с обворожительной улыбкой парировал Рейдж. Жаль, никто не оценил.
В голове пульсировала, дрожала, заполняя собой отчужденно-спокойные участки, мысль:
Я ХОЧУ СРЕЗАТЬ ТАТУШКУ С ЕЕ ЧЕРЕПА
Рейджен болезненного зажмурился, опустил канистру на пол, и надавил пальцами себе на виски. Кажется, заскрипели зубы.
А воздух уже полнился кровавой испариной, выветривался наружу.
Мозг словно сжался в болезненный прыщ, разбухший от гноя. Еще немного надавить - и весь смрад наружу.
Реальность снова замерла. Взгляд вселенной сошелся на черно-белой комнате с тремя женскими трупами и одним психопатом.
Что-то снова влезло в нашу общую жизнь... рядом с одним истекающим мерзостью нарывом появился другой... Что-то снова заставляет нас окунаться в грязную изнанку их жизни... татуированный извивающимся драконом прыщ, ха!.. ИХ жизни, брат! НЕ НАШЕЙ
...его снова вернул стук. Сначала стук, потом крики, потом пожарная сирена.
- Да зар не жури се!* - проскрипел Рейджен сквозь плотно сжатые зубы, ухватившись дрожащей рукой за столешницу и поднимая свое тело с колен. И когда только успел?..
Так, ну-ка взбодрись, рохля. Ты снова в деле и на тебя возлагают благие ожидания.
Я ХОЧУ СРЕ
Потом. После. Он до боли вонзил ногти в кожу на ладонях, возвращая себе себя.
Блондинка, брюнетка, рыжая... (Я ХОЧУ ЛЫСУЮ) понемногу из канистры на каждую. Потом плеснул немного на газовую плиту. Выкрутил газовый вентиль. Провел дорожку к порогу. И немного за угол по коридору. Немножко с опозданием, ну да ладно. Вокруг уже поднялась небольшая паника, но дальше смачной брани из-за дверей она не выходила. Но вот сирена портила все удовольствие.
Рейджен не забыл на обратном пути прихватить свой чемоданчик волшебника, обклеенный блестящими звездами. И уже спокойно, без суеты, ступая по коридору наружу, щелкнул зажигалкой...

Он опустился на вежливо предложенное ему пассажирское сидение, тихо и скромно закрыв за собой дверцу. Аккуратно уложил чемоданчик себе на колени.
- Премного благодарен, - обратился он к Саманте, протягивая ей зажигалку.
Нарывы по-прежнему скрипели рвущейся кожей. Он терпел.
- Завтра сожгут тебя. Dixi**
На этом все. Точка. Инквизитор уходит.

- Биип. Биип. БИИИИИП! Хрясь! би-ии-пс.... Кхм, Радио "Два Столба" приветствует своих дорогих слушателей.... ХРЯСЬ! псс....... Тишина.

Николас оторвал голову от подушки и продрав глаза уставился на то, что осталось от радио-будильника. Похоже со сна он колотил по нему рукояткой пистолета. "Странно, последний раз я по звонку вставал на киче... Какого хрена я его завел?"

Попытавшись придать телу хотя бы сидячее положение, он сразу упал обратно: - Бляяя... Во я пил вчера, - простонал он. Капель в ванной не помогала плавному ходу мыслей. Перевернувшись на живот, он пошарил под кроватью и наткнулся на бутылку минералки. Уже теплую и без газа, судя по всему, сушняк приходил и ночью. Тем не менее, она придала сил доползти до холодильника, который, судя по царапинам был когда-то белым, а теперь нежно-коричневым. Тем не менее, в нем нашлась упаковка холодного пива, и после пары глотков в голове прояснилось. "Фффу-ты черт, и что же это было? Абсент? Текила? А, Водка! Но много. А где? Хмм... А с кем? Я же тут никого еще не знаю, кажется.."

Добив пиво, Бритва обратил внимание, что спал не раздеваясь. "Точно не меньше бутылки...." - и скинув шмотки он направился в душ. Вода была цвета местного холодильника, но хотя бы холодная, и он почти пришел в себя. Начали всплывать детали. "Бар. Пиво. Пиво. Телка. Пиво. Коктейль. Водка. Водка. Телка. Лысая. Водка. Коктейль. Водка. Водка... Хм. Лысая телка. Это я что, уже к местным скинам вписался? Нормально, братуха!"

Прошлепав к джинсам он начал одеваться, когда из кармана выпал клочок бумаги. Стрелка. "Лысая телка. Стрелка. Танцпол. Задание. Водка.... Эээ, нет, это не оттуда. Задание, кража. Во! Ай да я. Первый день в городе, и уже такие связи..."

- Тэкс. - Закончив одеваться задумчиво произнес Николас. - А где же мои волыны? - Волыны обнаружились в микроволновке вместе с куском пиццы. "Хм, хорошо, что я с бодуна не люблю пиццу, могло закончится печально." - подумал Николас. "А что я люблю с бодуна? - Правильно, похмеляться. Главное - не переборщить, ибо как говорил мой русский знакомый из Брайтона - неправильное похмелье приводит к циклическому запою."

Закончив одеваться и распихав по местам арсенал, Николас вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь, через дырки в которой мог свободно пролететь средних размеров попугай, буде такие водятся в городе.

Проходя мимо ресепшна он бросил спящей девчонке за стойкой: - Мою комнату не сдавай детка, я еще вернусь. А если пейсатый опять будет намекать на бабло - скажи ему эээ... скажи, что к хануке отдам. Стопудов.

Оседлал Харлей и направился поправлять здоровье во вчерашний бар.

...и вообще, здесь сырые, липкие и грязные простыни.
Стоп.
Медленно, с тягостной натугой приоткрылся один глаз; Рейджи уже понимал, ЧТО ему предстоит увидеть, окончательно разогнав туман сна. Полное отсутствие воспоминаний о прошедшей ночи говорило о том, что...
Так, был ночной клуб, громкая музыка, танцы... выпивка, девушки... лоснящиеся тонкие гладкие тела... снова выпивка... свежий воздух, шоссе... девушки... героин... девушки... кровь... кровь... КРОВЬ...
Стоп!
Сознание мгновенно прояснилось, будто кто-то хлопнул в ладоши у самого уха. Рейдж резко сел в кровати. Голый, заляпанный... киллер расслабил напрягшиеся мышцы, усмехнулся. Всего лишь кровь. Всего лишь номер мотеля, три мертвые проститутки - одна распласталась рядом с ним на кровати, другая была закреплена ремнями на стуле. Из самых разнообразных мест на их прелестных остывших телах торчали разнокалиберные шприцы (в рот той, что на кровати, вставлена бутылка ликера), а также виднелись множество маленьких надрезов по всему телу. Что говорило сперва о токсическом отравлении (передозе, проще говоря) и потере крови. Какой из этих факторов оказался первичным, т.е приведшим к смерти этих двух милашек, Рейджен не знал.
Так, а где третья? Было же три... Или...
Стоп.
Рейдж быстро ощупал свои запястья. Чисто. Все ушло дамам. Ники все же имеет какую-то, очень своеобразную, странную и непонятную, но все же совестливость по отношению к их общему телу.
Он встал с кровати и, оскальзываясь на кровавых лужах, прошел в уборную. Так вот где третья. В оба глаза воткнуты медицинские шприцы, а сама девица болтается в дюйме над треснутым кафелем, закрепленная крюком для полотенец. Низкорослая, такие Ники не по вкусу... видно, что она быстро ему надоела.
Он зашел в душевую, удивительно чистую (на стенках всего несколько случайных капелек), и принялся смывать с себя кровь, грязь и грех своего второго "я".
Он подставил лицо под бодрящие струи душа и на несколько секунд снова утонул в пучине событий прошлой ночи... тусклые всполохи, словно чадящие свечки, в непроглядной бездне... и яркие слепящие взрывы огней дискотеки... пляска разноцветных светлячков... бьющий по стенкам сознания ритм... Я ДАЛ ТЕБЕ РИТМ, БРАТ
Я ДАЛ ТЕБЕ ЦВЕТ
Огненная страсть вливается в горло, растекается по членам... дарует наслаждение...
Шелест дождя... холодный поток бьет в плечо. Он сжался в комок в углу кабинки, вздрагивая, выкашливая воду и рвоту.
Сцена из старого черно-белого триллера.
Надо собраться. Просто надо собраться. Все это БЫЛО.

Лелуш осмотрел "гостей". Часть из них он знал, часть нет... Вот и хорошо... Можно на кое ком сорвать злость...
- О... Вайспес Снум, самый безобидный - "и бесполезный" - мысленно добавил принц - Псих в лечебнице... Как твоя подруга? Не одиноко?... - Лелуш повернулся к компании боком, и пошел к холодильнику. Неожиданно гости увидели блеск металла в его руке, и в следующую секудну, Лелуш, левой рукой, не поворачиваясь, сделал бросок. Ложка, а в его руке, была именно она, полетела в стену, затем срикошетила во вторую стену, затем, отрикошетив от второй стены прилетела Снуму точно в затылок - Ке-се-се-се - тихо, шипяще рассмеялся Лелуш. Обижать беззащитных было нехорошо, но иногда это было довольно забавно. Этот эффектный трюк, принц отрабатывал слишком долго, чтобы не привести его в действие. Сам он быстро, напевая что то очень красивое на латыни, от чего уровень пафоса в комнате стал удушающим, прихватизировал редбулл с косяками, бутерброд, и множество медикаментов (главным образом промедол (или его аналог), галаперидол (веселые таблетки), тарен (мало ли что на улице), виагру (на всякий случай), аспирин (тоже, на всякий случай). - Хм... О! - Лелуш заметил краем глаза насторожившуюся Фокс - Мадам Лиса, не ожидал вас здесь увидеть... Я думал вы, как только все началось, сбежали... Что же вы не загрызли этих ребят? Сначала парня, как самого здорвого, затем доктора, а девушку на сладкое? - Поинтересовался будничным тоном принц Британский, засыпая в множественные карманы медикаменты - Хватку терять стали... Я помню, когда я с вами хотел побеседовать, вы меня чуть не загрызли... - Уже более довольным голсом произнес Лелуш - Или струсили? Ладно, не мне решать. - Принц подошел к холодильнику со спиртным, и найдя там более-менее пристойное вино, отыскал бокал, и устроился в самое удобное кресло (за неименьем такого на стул), возложив ногу на ногу, ловким движением руки открыв вино, налив его себе, и, удостоверившись что оно без "порошка", пригубил напиток - За знакомство!

Цирк, что устроил клоун из стены, Виктора никак не впечатлил. Окончательно помрачнев, он с грустнейшем лицом воззревал на появляющиеся из воздуха предметы, которые "Джек", под собственное щебетание, раздавал присутствующим девушкам. С таким же выражением на лице он выслушал всю не информативную тираду, что клоун вылил на него, понимая, что "Джек" такой же безумный, как и все жертвы местной карательной медицины.
Нет, он расстраивался не потому что попал в общество безумцев. И даже не тому, что оказался с ними заперт в психушке, откуда, скорее всего, и нет выхода. Нет, расстроила его, кроме очевидной скуки от фокусов бывшего пленника стены, всего одна мысль в его собственной голове:
"Видимо один из тех взрывов, или обломков, или кусков штукатурки потяжелее отправили меня в кому и я лежу где-то овощем. Наверно даже под грудой кирпичей и медленно умираю, и все это мои предсмертные галлюцинации. Закрыл, блин, сессию...".

Понурив голову и издав полный обреченности и просто не человеческой грусти вздох, по поводу своих выводов, Виктор попытался вернуть себе расположение духа.
Получилось скверно. Грустно взглянув на последние кривлянья "Джека", которые почему-то до жути нравились тихому пареньку с ложкой, он направился к пролому, куда "Джек" их пригласил, остановившись, однако, от него в паре метров.
"Хорошо хоть не буйный..." успел подумать Виктор о нем, когда парень скрылся в проеме и тут же добавил "...В отличие от этой", когда в проем нырнула пациентка-лиса.
Виктор уже было хотел сам шагнуть в пролом, иначе же было просто некуда, но обернулся к единственной, кроме него, оставшийся в комнате девушке и тихо, но так чтобы она слышала, произнес:
-Держись рядом, эти трое мне абсолютно не нравятся-И грустно улыбнувшись, добавил-Ничего, выберемся как-нибудь.
И решительно шагнул в пролом, становясь границей между местным безумием и девушкой, оставшийся в комнате.

Снум от неожиданности и растерянности живо вскочил и стрелой отбежал от феноменально застрявшего в стене человека. Рука крепко сжимала металлическую ложку.
- Что?... Мама моя... Что там?... - Васпейс отошел еще на пару шагов и лишь потом, стал говорить что-то более менее осмысленно. - Человек... В штукатурке... Нет, как?
Юноша бросил взгляд на появившегося из неоткуда человека в пальто, явно не врача и не жильца Дома.
- Он в стене. - ткнув пальцем в сторону конторы проговорил Снум. - Он там. Надо его вытащить. Помочь... Дом... Он злой. Он сует нас в стены и плохо себя ведет...
Мысли парня менялись словно калейдоскоп, и трудно было сказать, к кому он вообще обращался. К людям, что находились в зале, или же к ложке. А авось к кому-нибудь еще.
- Печально. Бедняга. Там наверное сыро и темно. - было видно что Васпейс готов был весь день говорить о несчастном человеке в штукатурке, но он никак не собирался его вытаскивать. - И страшно...

Тэм резко открыл глаза. Потолок, первая мысль, которая пронеслась у него в мозгу. Ну конечно, потолок! Старый ты хрыч, ожидал увидеть свою соседку-бестию? Обозлился сам на себя Тэм.
Возраст уже не тот, что раньше - поднимать свое тело с, прямо-таки скажем, не очень теплого пола, нужно было постепенно. Кряхтя и неуверенно пошатываясь, Тэм поднялся и осмотрелся. Первое, что попалось в поле видимости - две молодых особи человеческого вида, стоящие рядом. Тэм с прищуром окинул обоих взглядом. Парень, которого не помешало бы насильно кормить по пять раз в день, и девушка, которая, судя по рассеянному взгляду, живет в другом мире. А то и в двух... А в моем мире живут розовые пони... Хмыкнув с досадой, подумал Тэм. Старик похлопал себя - вроде все части тела на месте, кроме... а нет, это револьвер чуть скатился вниз по штанине. Поправившись и отряхнувшись, Тэм осмотрел помещение, в которое его угораздило попасть. Следы мелкого землетрясения, ну или небольшой группы детей, что, в принципе, равносильно.
Старик не сразу понял, что губы парня не просто так шевелятся. Ясно. Игнорировать эту парочку больше нельзя.
-Где-где... - пробурчал Тэм недовольно. -Если ад и существует, то это - его запасной ход. -Сказал он, больше отвечая своим безрадостным мыслям, нежели девушке.
Он еще раз подозрительно осмотрел молодых людей. Решив, что угрозы, как таковой, они для него не представляют, с силой пнул ближайшую утку, тут же с гримасой боли схватившись за свою контуженную ногу.
-Вот делааа... -протянул он. Через несколько секунд он выпрямился и продолжил: - Я - мистер Тэм Лардж. Можно без фамилии, но без "мистера" никак. Возраст мне позволяет требовать уважительного обращения.
Невесело ухмыльнувшись, старик сконцентрировал все свои негативные мысли в кучу, посмаковал, и смачно сплюнул на пол.
-Своеобразный метод релаксации, согласен. -сказал он, заметив выражения лиц своих невольных собеседников и направил свой взор вдаль по коридору. -А там у нас что?