Голосование за ходы

Просто по пути - весьма походит на жизненный девиз, не так ли? Просто по пути. Иногда "просто по пути" разрастается на годы, на долгие годы совместного неверия и недоверия, тишины и холода. А порой "просто по пути" обрывается с поражающей легкостью, так просто разомкнулись сегодня профессиональные и брачные узы - команда разделилась. И если Магдалена, Николя, Фернандо и Флоренс остались хотя бы в парах, то Луиза осталась одна.
Поделом! - так думала Луиза, следуя за немым. Поделом за фальш и лицемерие, за солнце, чей свет искусственный, за сердце, что только льдинка. Поделом за решение - это ведь только твое решение, Луиза.
Кто на самом деле Сигберт? - этим вопросом задавалась Луиза, следуя за немым. И чем глубже в джунгли заходила эта странная пара - юный голодранец и заморская леди - тем гаже становилось на душе. Правда то становилась ближе (это надежда насыщает чувства, сыплет на головы страждущих предчувствия чудес и открытий), то ускользала (это реальность весьма грубо тычет мокрую тряпку в лица глупцам и невежам).

- Луи Робер? Кто из вас Луи Робер? Вы понимаете меня? Мне нужен Луи Робер! Он муж...
Луиза осеклась. Чей муж? Как зовут ту женщину? Кто она? Она сумасшедшая.
Муж должен быть рядом с женой, пусть даже его жена стала заложницей самого Дьявола! - ибо так заповедал Бог, ибо двое да переплетутся между собой и станут единым целым. Муж той женщины - если он существует - отступник и подлец.

Луиза посмотрела в глаза пигмеям и засмеялась - над собой, над глупостью, над Сигбертом, над безымянной сумасшедшей и немым мальчиком. Рядом с пигмеями хотелось и нравилось смеяться. А еще петь. И пить. И быть.
Или это называют небытием?

И в отражении там... Разве это страх? Может, это наконец прозрение, что она - эта гордость парижской документалистики - и есть страх. Из страха вышедшая, из страха сотканная, в страхе живущая.
В отражении точно нет Луи Робера. И нигде нет - он миф, бред сумасшедшей, выдумка, обманка, яркая блёсенка для глупой рыбки.
И Николя нет - он слишком далеко, чтобы суметь когда-нибудь дойти.
Никого нет, она сама разогнала всех прочь от себя.

- Поделом! - провозглашает Луиза. Пьет жадно. Смеется громко.

Магдалена.
Луизе нравится имя: долгое, напевное с примесью святости. Вслушайтесь: маг-да-ле-на... Слово одновременно и тихое и громкое.
Взгляд Магдалены, что стрела, достигает цели. Чего в этом взгляде больше, правды или игры? Луиза не знает, поэтому делает вид, что не заметила, потом она сошлется на "я не могла, ты же понимаешь, мы не можем, ведь есть Николя, и люди, что подумают люди".
На самом деле ей всего лишь нравится имя.

Ширма благости расползается, когда прикосновение сменяется поцелуем. Луиза прикрывает глаза, чтобы никто не заметил темный огонь в глубине зрачков. Николя. Луиза тысячу раз знает, как он хорош. И она же тысячу раз знает, что он отвратителен, как все люди. Вот только сегодня он другой. Словно эти двое пересекли океан и на этом, новом берегу, все наизнанку, все иначе. И каково же оно здесь? Луиза поворачивает голову к мужу и долго, пронзительно смотрит, переполненная любопытства: "каково оно здесь?".

Секунда - и ладонь утекает от мужа, как утекает и сама Луиза, она вновь не с ним, а с другими.
С мужем она встретится вновь позже, в их общей спальне. Она услышит его шаги сквозь стылую дрему, и его приход успокоит ее, согреет ноги, навеет сон. Николя же - так и уснет за письменным столом, в обнимку с бумагами, в неудобной, скрюченной позе. И, очнувшись ото сна в темноте, Луиза долго будет разглядывать мерцание лунного света на письменном столе, руках и лице этого одновременно чужого и близкого человека, а потом принесет плед, которым обернет мужу плечи и ноги.

Утром она проснется одна и, приведя себя в порядок, спешно покинет комнату. У нее есть оправдание - дело. Как иногда вовремя можно забить голову и руки чем-то, что на самом деле не имеет никакого отношения к важному.
- Пошлите кого-нибудь, я здесь все-таки не для того, чтобы разгадывать детективную историю пропажи пленки. - Луиза мягко откажется ехать к скупщику.
Они профессионалы. Они справятся. Всегда справлялись.

- Да, охота - прекрасная идея, мсье Джозеф. Магдалена и Николя помогут вам. Я бы и сама поехала, но кто-то должен скрыть ваше отсутствие.
Никто не скроет их отсутствие лучше скрытной Луизы.
Никто не будет ждать их возвращения сильнее.

- Уже решила. Вы отправляетесь с Магдаленой и Николя. - короткий кивок мужу, чтобы не выдать собственную слабость. Больница - совсем не то место, где Луизе нравится быть. Ей плохо здесь среди измученных людей, здесь только боль, сплошная, густая, неисправимая, а Луиза ее чувствует.
А самая яркая - боль прикованной к кровати женщины.
Что если она не лжет? Что если загадочные джунгли скрывают в себе совсем других хищников?
Луиза целует мужа в небритую скуластую щеку и уходит.

- Фернандо, Флоренс, если я не вернусь вовремя, начинайте интервью без меня.
Луиза уходит.
Она идет искать немого мальчика, который отведет ее к Луи Роберу.
Луиза чувствует азарт, страх, стыд и гнев - такую адову прорву чувств! Луиза хватается за это дело, словно эта чужая тайна мистическим образом поможет Луизе познать саму себя. Луизе нравится верить, что женщина сказала правду. Луизе хотелось бы обличить кого-нибудь здесь.
Выходит, что на самом деле на охоту идет именно она - Луиза.

Сантим тонет, и Луиза смеется. Ее веселит не забава, а воспоминание: ей девять, она кажется себе очень умной и умелой, она кажется себе всесильной. Отец учит ловить рыбу. Запахи моря запутались в густой курчавой бороде. Запахи рыбы застряли в огромных и горячих ладонях. Перо* тонет, и маленькая Луиза смеется.

Все на пароходе бесят ее. Все вокруг бесят ее: веселые, по-детски наивные, по-младенчески глупые. Им всем она кажется очень близкой, почти родной, очень похожей на них самих - эта способность отражать и нравиться в крови, дар божий - но она не родная и не близкая. Это их заблуждение бесит, пожалуй, больше всего.

Не заблуждается только муж, ему досталось немало ее молчания и холода. Там, где другие видят улыбку, благодушие и смех, ему выпало обнаружить скрещенные на груди руки, поджатые губы и сдвинутые к переносице брови - она быстро смекнула, что не сможет отражать его всю жизнь, и перестала отражать вовсе, кроме как на людях. Он знает, что у Луизы абсолютно специфическое чувство юмора, а вечерами она теряет способность любить и остро нуждается в одиночестве и тишине. Пожалуй, Луиза - лицемерка: днем - открытая миру, удобная, притягательная, солнечная, радушная, ночью - застрявшая в раковине улитка, густая и темная мгла. Муж не заблуждается, и потому не бесит. Муж не заблуждается, и поэтому она может быть с ним, и даже... Возможно, любить его.

А ведь когда-то все было совсем иначе. Запахи моря и солнца путались в густой курчавой бороде, а в огромных и горячих ладонях застряли запахи пота и... Нет, не рыбы, чего-то иного, чего-то очень манкого и притягательного, чего-то, что Луиза до сих пор не смогла идентифицировать. Прикосновения несли не боль, а благословение. И казалось, так будет вечно: звезды и ветер, жар ночи и освежающая прохлада утра. И она смеялась тогда точь-в-точь, как в свои девять, точь-в-точь как сегодня: открыто, ярко и заразительно.

Пароход отчаливает, и Луиза скрывается в каюте. Она проведет взаперти весь день, сославшись на морскую болезнь. На самом деле никакой морской болезни у Луизы нет.

- Сигберт, сколько времени прошло, но Вы ничуть не изменились! - распростертые руки и улыбка, полная солнца.
А ведь доктор действительно ничуть не изменился. Люди вообще в большинстве своем не меняются, и в этом их проклятье.
- Все также любопытны! Ждете пикантных подробностей, так ведь? Что ж, отсыплю вам щепотку: в день нашего знакомства Николя вышел из моря. Взгляните на него, он прекрасен как Аполлон. И все-таки, Вам, мужчине, вряд ли удастся представить, какое впечатление мой муж произвел тогда на меня. Вы, мужчины, ничего не смыслите в этом. Роковой взгляд, меткое слово, раскаленный песок, соленая кожа - он просто взял меня за руку и повел за собой, а я... Знаете, я пала.
Луиза сдалась тогда горячим ладоням, хоть по-настоящему она доверилась этим ладоням много-много позже.
Дни и ночи перепутались между собой и слились в единый клубок впечатлений и событий, вспоминаемых лишь вспышками, фрагментами, деталями. В день, когда Николя сделал предложение, Луиза ужаснулась (насколько далеко зашла эта игра, это удовольствие, это путешествие, этот прибрежный миф!) и согласилась (пусть!). Такая всесильная в своей власти над мужчинами в общем и над одним конкретным мужчиной в частности, такая наивная, юная, неопытная...
- Впрочем, может, вам лучше спросить Николя: какой я предстала перед ним на том берегу! - она впервые за день прикасается к мужу: скользит ладонью о ладонь. Мужу известно, что это прикосновение пронзает ее как тысячи до и тысячи после, неизменно будоражит, словно в первый раз, и никакой заслуги Николя в этом нет, в этом нет ни капли романтики - у нее всего лишь слишком чувствительная кожа, поэтому Луиза очень скупа на прикосновения. Эта ласка - ширма благочестивого и полного нежности брака.

Впрочем и благочестие, и нежность в этом браке есть, ровно как и тысячи других оттенков, неизменно сопровождающих истинную близость между людьми.

Редко какая девчонка заявится в бар в окружении столь впечатляющей компании, а Джессика может, во многом поэтому она всегда в центре внимания. Разумеется. Очевидно. Само-собой.

Джесс привыкла. Жадные взгляды не будоражат кровь, не заставляют сердце биться чаще, не делают жизнь более яркой и настоящей, крошке Троттл ведь уже не пятнадцать.

Джессика неспешно потягивает пиво, нагло рассматривает девиц и парней, попутно играя в "угадай самого отчаянного". Всегда найдется тот, кто бросит вызов многозначительным, хмурым и тотально тяжелым взглядам отца, тот, кого такие смотрины напрягают чуть меньше, чем остальных (к слову, Джессику контроль отца не напрягает совсем, она уверена в главном: отец сделает для любимой дочери все, по-настоящему все).

Сегодня Джессика проигрывает в угадайку самой себе, промахивается с парнем и даже со столиком - кудрявый оказывается напротив чуточку неожиданно.

Джесс слушает его с ласковой и принимающей улыбкой на устах, такая женская улыбка расслабляет, Джесс точно знает. Эта улыбка - обманчивая игра, потому что "красота, горько, скучаешь, потанцуем" - обманчивая игра тоже.

У парня заканчиваются слова.
- Иди нахер! - говорит Джесс. И это взаправду.

ссылка Max Richter — Hotel for Two 17:20

Мадам не терпит лежебок. "Кто рано встает..." — всегда говорит, не договаривая, мадам. И мадам совершенно не интересует, в какое время Эдит покинул последний гость.
Мадам любит идти по коридорам и громко бить в двери девичьих спален тростью, провозглашая утро и новый день, созывая всех к завтраку.
Будь добра просыпаться рано.
Будь добра умыться, причесаться, облачиться в скромное дневное платье (скрывающее совсем нескромное нижнее белье).
Будь добра, будь такой, как нужно для поддержания порядка и правильности, даже если то, что ты делаешь, далеко от правильности и порядка, даже если у тебя выдался долгожданный день отдыха, день для себя.
"Будь добра" чуть-чуть рифмуется с "забудь про себя"...

Впрочем, от того, вероятно, и не рифмуется, что ничего трудного и жестокого в этой жизни нет. С мадам тепло, безопасно, с мадам спокойно. Жизнь — как жизнь, скажет любая из тех, кто распахивает сейчас двери своих комнат, хитро улыбаясь и — за спиной мадам — нарочито сонно и сладостно потягиваясь.

— Эдит! — стук тростью, — Эдит.
По имени мадам обращается редко.
Входит в комнату, крепко держа в руках трость. Спокойная, степенная, как, впрочем, и всегда.
— К тебе пришла гостья, ожидает в моем кабинете, ступай к ней.

Гостья в кабинете мадам?
Возможно, это весть, а быть может, всего лишь странная женщина, которая сама не знает, чего хочет, и поэтому мадам подсовывает ей проверенное и верное средство — Эдит. Быть может, это неприятности.
Какое еще "быть может" закрутится в хорошенькой рыжей головке этим утром?

— Поторопись.

Ane Brun - All My Tears ссылка

Море отпускало нехотя.
Она до последнего перешептывалась с ним.
Она пела.
И она танцевала.
И вряд ли кто-то видел ее танец и слышал ее песню.

— Вот вы шумные! — послышался недовольный голос, когда вопросов "как ты?", "ты доживешь вообще?", "нахер тебе это мясо?" стало слишком много: критическое количество людей на один квадратный метр — критическая густота и зашоренность потоков слов, приходящихся на каждую долю секунды. Голос звучал недовольно, но парочка искателей рядом знали, что Ким счастлива, где-то под свирепой и вместе с тем отстраненной маской лица она улыбается и ликует — они прошли.
— Дай сюда. — рука выживальщицы требовательно потянулась к Грину, ей явно был не безразличен кусок "этого дерьма".
Пиро знал, что она собирается сделать.
И знал, что сделает.
Док, конечно, не выносил этот ритуал, но Ким была бы не Ким, если бы слушала хоть кого-нибудь. В ситуации, когда море говорит, даже Жнец — не авторитет.
— Горелка и чашка где-то под сиденьями, дайте их мне уже кто-нибудь!
Она спалит это мясо на костре.
А потом она засыпет пеплом убитого врага свои раны.
Так поступали ее отец и ее мать, ее дед и ее прадед, так поступала она сама, выживая в пустоши, еще до появления Жнеца, Пиро, Дизеля, и Дрейка, да и после их появления тоже.
И она не перестанет.

В доме творилось нечто невразумительное и неразумное. Анита едва села, как в комнату впорхнула гувернантка, которая в свою очередь едва успела открыть рот, как была прервана вошедшим капитаном.
Закружилась голова.
С истинной английской сдержанностью Анита выслушала речь гостя, на последних словах уже отчетливо ощущая бушующее внутри неспокойное море.
Скупые на эмоции мужчины один за другим покинули столовую. Вышел даже Чарльз, одарив супругу на прощание лишь куцым рукопожатием, слишком коротким прикосновением, в котором Анита очень хотела прочитать многое, но нашла лишь крохи.
Широко распахнутые глаза и ровная, вытянутая по струнке спина — вот и все, что осталось ей от этого мгновения, от этого дня, этого полугода, от...
Слишком сложно, чтобы задумываться.
Шаги Чарльза затихли-затерялись где-то на лестнице, и в столовой воцарилась пугающая тишина, такая густая — разламывай и ешь, и такая темная — гнетет к земле, заламывает.
Аните теперь полагалось проявить учтивость и говорить с капитаном, занять гостя обедом и беседой. "Как погода? Как вам овощи? Не слишком ли теплое шампанское? Вам нравится у нас? Что говорят о войне в высших чинах? А что думаете вы?" — Глупости!
— Прошу прощения, но и я должна Вас покинуть. Располагайтесь, чувствуйте себя как дома.
Блажь! Словно оставшись в одиночестве в чужой холодной гостиной, можно чувствовать себя как дома. Впрочем, этот в нечищеных ботинках, быть может, и вовсе не знает, что такое дом...
Жестом подозвав к себе в коридоре одну из служанок, Анита приказала вновь собрать свои вещи и скорым шагом поднялась на второй этаж, где на мгновение застыла у дверей мужниной спальни.
Это неприлично — врываться к нему вот так, это — много даже для нее, для взбалмошной и вольной Аниты, ведь есть шутка, есть притворство, есть игра, а есть жизнь, в которой существуют нерушимые запреты.
К чертям! Анита толкнула двери и вошла — смелый, широкий шаг, но робость и дрожь в голосе:
— Вы не можете оставить меня здесь одну, Чарльз. Без Вас меня будет совершенно некому защитить. Райт абсолютно несостоятелен, вы не можете не признавать этого факта.
Захлебнулась вдохом.
— Позвольте мне отправиться с вами в Лондон, я собиралась посетить там врача, мне нужно...
Анита смолкла и прошла мимо мужа к окну. Стоя спиной к собеседнику легче сказать то, что трудно сказать в глаза.
— Я ношу под сердцем ваше дитя. Мне необходим Лондонский врач. А вы... Вы обязаны теперь вернуться с этой проклятой войны.
Не так, отнюдь не так она хотела сказать ему, но вышло так, как вышло. Прямая спина, ровное дыхание, грациозный поворот и взгляд в глаза.

Ничто больше не держало ее. Море унесло, поглотило.
Ким резко обернулась, сощурила глаза и метнула саму себя в ближайшего шакала. Лицом к лицу и в последний момент чуть в бок, всем телом, вкладывая всю себя в уворот и последующий удар — глубокий, вспарывающий.
Пустошь не знает полумер. Нельзя ударить и убежать — так не работает. Кто-то должен умереть, этот древний как мир закон — непреложное правило пустоши.
Поэтому Ким не успокоилась, даже когда успокоились звери. Расчехленный нож должен напиться крови, а пустошь получить чью-то смерть. Нельзя кинуть врага чуть-чуть, можно только абсолютно и полностью, иначе — пустошь найдет тебя, пустошь приведет недобитка прямиком к тебе.
Группа уже бежала, когда Ким села на колено возле одного из зарезанных ею шакалов и резким движением срезала кусок шкуры и мяса с бедра.
Конечно, она сделала это не потому, что была голодна.
Кроваво-грязный шмат мяса Ким заткнула себе за пояс, а после — подняла с земли рюкзак и автомат.
Она выстрелила очередью на бегу — выжимая из оружия громкий звук, тот самый, с которым они сюда вошли — пустошь должна услышать.
Правая штанина уже насквозь вымокла в крови. Ким чувствовала боль в икре, не остро, а словно отдаленно — море забрало к себе, вытесняя даже ощущения, даруя только покой и тишину.
Ким была ранена, но бежала столь же резво, как прежде, без всяких инъекций. Это действие на пределе, и — если на то будет воля Небес — Ким не узнает сегодня свой предел.

Будь на месте Ким не Ким, эта другая крикнула бы Дрейку: иди нахер, заткнись, завали пасть и сражайся.
Но другой не было, а Ким была. И Ким молча бросила автомат. Щелкнули фастексы лямок рюкзака на поясе и груди. Ладони дернулись к ножу, точнее к ножам — один для левой руки, долгий, острый, изогнутый лишь чуть, второй для правой, короткий, заостренный как коготь, цеплючий, Отточенные до хирургической точности, оба жили в одной перевязи, по-соседству.
Ничто больше не держало ее. Море унесло, поглотило. И называть эту вот — кого? — Ким, пожалуй, было бы ошибочно. Остались лишь рефлексы, память тела, которое умеет выживать, которое заточено на то, чтобы выжить.
Этому телу нельзя помешать разумом, да и не выйдет.
И это тело никогда не знало оружия, кроме самого себя, осколков стекла, заточенных камней и ножей, это тело...
Это тело чувствовало лучше, чем Ким видела, тело знало, что четверо за спиной опаснее одного. Тело оставило одного другому.
Тело умело видоизменяться: становилось ловким, сверхбыстрым, текучим. Тело умело даже приручить. Никаких уловок, прямые и точные удары, простые как лом и такие же совершенные.
Это то, что сама Ким не могла объяснить ни себе, ни кому-нибудь другому. Ни облечь в слова, ни научить.
Когда-то таких называли багучы.
Она резко обернулась, сощурила глаза и метнула саму себя в ближайшего шакала.

ссылка

Автомат дал первую очередь, короткую, резкую, рявкающую, по телам, головам, лапам, в песок, не упорядоченно — Ким высекала из оружия угрожающий, громкий звук, словно говорящая с пустошью предупреждала.
Стая шакалов, понесшая потери, перегруппировалась на ходу, продолжая наступление. Оказавшись далеко впереди и правее траектории бега искателей, Ким резко остановилась, вздымая ботинками песок, и стала работать по целям одиночными.
Когда до шакалов оставалось не более двадцати метров, Ким дернула автомат за спину, выхватила две гранаты и метнула те вперед, одновременно, на некотором расстоянии друг от друга. В это же время группа поравнялась с Ким.
Выживальщица бросила еще две гранаты, разрывая кольцо мутофагов, и побежала, на ходу возвращая себе автомат и перезаряжая магазин.
Первые гончие, самые выносливые, удачливые и мощные, атаковали тех, кто двигался снаружи бегущей группы: Дрейк, Дизель, Ким и Пиро.

В майке холодно. Холод живителен. Холод мобилизует тело.
По звукам и сбитому темпу движения Ким услышала все, что стряслось позади: новичок упал сам. Не остановилась, дернуть несмышленыша за воротник и наподдать для скорости левой Ким оставила Пиро, ее реакцией стал только рык, эдакий странный рявк, короткий то ли вой, то ли вопль — из-за глупости одного группа потеряла порядка десяти секунд.

А выругаться по-человечески Ким не могла. Не сейчас. Она жила в море пустоши, плескалась в нем ловко, словно рыба в воде, но вся жизнь внутри этого моря была жизнью тела, эта жизнь была звучной, но бессловесной: дыхание, всхлипы, даже крик, но не слово. Связать инстинкты с осознанием Ким не умела. Ким умела говорить, рявкать и орать, выдавать приказы, но лишь в ситуации тренировки, внутри базы искателей, на крохотном островке безопасности. В ситуации боя Ким не генерировала и не воспринимала речь.
Потому что с четырех лет ее не слышали.
А с восьми она перестала слышать людей, только звуки пустоши, которыми стала сама, в которые укуталась, научившись не только понимать их, но и подражать им, и благодаря этому выжила.
Когда в шестнадцать ее поймали — загнали, задавили, иначе не давалась — человеческая речь, вновь услышанная ею, не принесла ничего, кроме боли.
Она сумела бежать.
А приручил ее, дикарку, Жнец. У него получилось, потому что он ни разу не попытался с ней заговорить, до тех пор, пока она к нему не привыкла, он единственный, кто понимал ее звериный.
Потом она, конечно не без помощи Жнеца, научилась речи, ей довольно скоро стало понятно, что слова не всегда несут в себе боль, что на самом деле боль несут вполне определенные люди, а вовсе не издаваемые ими звуки-слова. Слова же — это даже мило и вполне удобно. И только в ситуации борьбы и бегства Ким всякий раз становилась немой.

Неуловимый Жнец впереди всех с прытью гепарда передвигался от бархана к бархану и резал тварей одну за другой. На свет вываливались лишь черные, вытянутые, многоногие тела:

Иногда твари не успевали покинуть уютный бархан, оставаясь гнить и удобрять собой мертвую, ядовитую землю пояса Развала.
В четвертой точке Жнеца ждал сюрприз, вместо одной выскочки, там гнездились трое.

Группа взяла правее, прорываясь сквозь зачищенный Жнецом кордон.
Очередной фонтан песка и пыли принес неблагую весть со стороны: справа и слева послышался вой. Шакалы пустоши были тут как тут. Они пришли сюда на запах крови, которым разит сегодня Развал, и все пятеро искателей их ожидали.
Их не ждали в таком количестве: темными точками, стремительно увеличивающимися в размерах, обрисовались на горизонте две группы тварей, больше десятка особей каждая. Это означало, что на одного искателя, включая первородок, приходилось не менее трех морд.
Это значило, что каждый должен сработать как Жнец, иначе они все сдохнут.
Впрочем, гарантий того, что они не сдохнут, в пустоши не раздавал никто.

Ким увеличила скорость, уходя вперед: теперь глупо полагаться только на Жнеца, теперь или они, или их.
Автомат дал первую очередь.

Псы — это ведь даже неплохо, там где есть псы, не встречается гнусной мелочи и пеших людей.

Ким готовится сама и одновременно наблюдает за тем, как готовятся другие, еще незнакомые ей, чужие.
Снимает винтовку со спины, куртку, надевает разгрузку прямиком на майку, в разгрузку сует гранаты, по паре справа и слева, на шею вытащенный из рюкзака старый-добрый акм, на грудь — нож, на лицо — тактические очки, больше ничего, все остальное будет мешать, и все остальное, включая сигареты, маскировочный костюм, куртку и винтовку с любимой оптикой, отправляется в заплечный рюкзак, который стремительно распухает.
Она делает это виртуозно и не глядя — настолько привычно, что тело ведет само себя.
Потом выдох, путь сквозь и мимо всех к Дизелю, взгляд глаза в глаза, прикосновение лба ко лбу, щеки к щеке, еще более глубокий вдох носом — тянет запах, забирает себе — губами к волосам и наконец к губам, требовательно тронуть пальцами живот — пообещать жестом, потребовать им и уверить им тоже. Там много в одном коротком миге, весь мир... Наплевав на переговоры новичков со Жнецом — он тоже любил, он поймет. Всё — не важно, важен — каждый миг, и тот выживет в Пустоши, кто это осознает.
Отлипнуть.
Отпустить.
Отступить, чтобы потом взять больше.

Взгляд прямо, сквозь всех:
— Искатели своих не бросают, так что как минимум ваши трупы я до базы допру, но если, суки, из-за вас хоть кто-то из парней...
Не договаривает, все как-то и без финала понятно.
И понятно, что "мамочку Ким" она простит только искателям, но никому из новеньких.
А еще через мгновение она смеется, ярко и весело, и — о, как это чудовищно и удивительно! — восхищается каждым новичком этим смехом, не изничтожает, а провозглашает жизнь и каждого из присутствующих, провозглашает величие их всех, словно они бессмертны, неубиваемы, невозможно красивы и сильны, и становится ясно, что простит-не простит — слишком человеческая мысль, и такой не место здесь. Эти — не люди. Нечто в них, готовых к выходу, смеющихся перед ним вот так, нечто глубоко в солнечном сплетении и во взгляде, вязкое и огромное, то, под чьим напором они все уступают, они становятся этим сами, это нечто... Оно завораживает. И оно же пугает.

Это море.
Плещется, мечется, бьется, шепчет, зовет домой.
Это притяжение.
Это связь.
Это жизнь, настоящая.
Это страшная истина пустоши: ей безразлично, убьешь ты другого или поможешь ему, ей только важно, вложил ли ты в действие всего себя, ей все равно, что ты делаешь, важно с сердцем или нет.
У этих пяти — одно сердце и одни выборы, только и всего.
Оценить, глядя сквозь тактические очки, периметр. Заключить: чисто.
— Три, два... — голос Импа тонет в плеске волн.
— Бегом!



Их машины ждут в пустоши, сытые, абсолютно готовые и любовно укрытые, словно невесты. Нужно лишь добежать, каких-то двадцать — тридцать, учитывая подготовку и темп новичков — минут, а там — привычно руль в руках или прицел винтовки у глаз, или плечи Дизеля под ладонями и — всегда! — жадное до зуда в паху желание когда-нибудь вскочить на пулеметную платформу и ощутить всю силу и мощь, которой они могут управлять, желание, которое Ким удовлетворить не светит никогда, просто потому что отдачей утеса* отбивает пальцы и руки, а им нужны именно ее пальцы и ее руки, ведь она женщина и грош им цена, если они ее не уберегут.
И грош цена ей, если она не убережется и не убережет, у нее двойная вахта.
И у Марисы теперь тоже. Мужчины похоронят мужчину, скрипя, злясь, горюя, горча, скалясь и рыча, но похоронят и смогут идти. Если они похоронят женщину, смогут ли они идти дальше?
Ким не думает, знает ли об этом Мариса, Ким ставит ее рядом с собой, чуть впереди, чтобы видеть каждый шаг, читать девушку по спине.
Остальные рассредотачиваются кругом.
Меки курочат Барьер, бросая прощальный взгляды в спины выходцам, разные взгляды, любопытные и завистливые — если захотеть, эти взгляды можно прочувствовать, распознать в них даже оттенки и цвета, но те, кто умеют чувствовать взгляды, не пускают к себе эти.
Они видят пустой периметр и бегут. Эта пустота ненадолго.

Бег, стремительный и упорный, неосторожный, но въедливо-внимательный. Простые движения. Тело уже любит их, телу в них хорошо, как хорошо во всем и всегда, тело дышит, чувствует, говорит с землей, тело дома. Дома тепло и тихо.

— Спереди! — не понятно, кто прокричал, возможно, они закричали все вместе.
Они закричали, потому что впереди, метрах в пятидесяти, заметно и резко вспучился в пяти местах песок, если через эти точки-барханы провести линию, получится симметричный полукруг, перекрывающий путь.
Ким не сдерживает смешок: Дома всегда ждут.

Лекс Грин

Блейд ухмыльнулся, хоть и Лекс Грин не мог видеть этого из-за маски на лице Жнеца.
Тогда же послышались шаги в коридоре сан части, торопливые и уверенные — Кайрин.
— Все в порядке. Идемте! — Леди даже не вошла, сказала с порога, поторапливая. Защитного костюма на мисс Ларт уже не было.

Жнец вышел в коридор первым, за ним, словно привязанная, Ким.
К слову, девица смотрела теперь на Лекса с любопытством, оценивающе что ли. Если, конечно, слово "смотрела" вообще уместно, когда речь идет об одном-единственном, брошенном будто нехотя взгляде.
А в коридоре Ким обернулась и шепнула шедшему следом вот что:
— Ты подумай еще. В случае чего, ни я, ни Жнец не слышали того, что ты сказал.
И еще через три шага бросила через плечо:
— Если уверен, держись за нами.

Алекс `Разводник` Лоу

— Фигасе ты... — прошептал лопоухий и замолчал, слушая.
— Я все Импу передам, вот он обоср... — мальчик не договорил, так ему еще нельзя было говорить: мал.
Хотя...
Он стоял рядом с легендой прямо сейчас, Микки не интересовал тот факт, что Лоу только уходит, Микки смотрел так, будто Разводник уже вернулся.
— Имп обосрется.
Он взял ключи, удивленный до крайней степени (еще немного, и у пацана случится шок!), а потом вдруг шепнул в спину уходящему Алексу:
— Привези мне что-нибудь! Я покараулю дом.
Так прошептал Микки, зажимая в руке ключи, он так сказал, потому что тоже — правильный.

А потом Алекс сел в машину, одел плащ и
Жизнь дала крутой поворот: в грузовик забрались двое искателей, каждый поздоровался с Алексом лично, за руку (это были двадэ: Дизель и Дрейк) и машина тронулась.
— Подхватим наших и домой. — ухмыльнулся Дизель.
"Домой".
Пустошь была для них домом.
"Домой" — самое ласковое из всех слов.

Мариса Миллер, Джерри Уилсон

Впереди, за кордоном миллитари, уже препирались голоса — цивилизованно обсудиться у господ, кажется, не получалось. Или заскучали?
Продлилось не долго: по гулу шепотков, пронесшихся по залу, по вытянувшимся в струнку воякам рядом стало понятно: что-то происходит, нечто грядет.
"Нечто" довольно скоро явило себя в виде странного вида ходячего типа в защитном костюме с привязанными липкой лентой к бедрам руками, и конвоирующей его невыразительного вида женщины в майке и с винтовкой за спиной.
Против ее винтовки никто даже слова не сказал.

Всем
Пиро, Дизель, Алекс и Дрейк вошли в малый зал собраний, когда формально собрание уже началось, но по сути еще не происходило: представители совета продолжительно приветствовали друг друга и Жнеца — странного типа в защитном костюме, смахивающего скорее на беглого зека: его руки были привязаны вдоль туловища.
Алекса, Дрейка и Пиро усадили на задние ряды, за заградительным кордоном военных, вместе с теми, кому сужден было уйти за Барьер не по своей воле: Марисой и Джерри.
Дизель же двинулся вперед, сквозь кордон и остановился рядом со Жнецом и его сопровождающей.

Мариса Миллер, Джерри Уилсон

Дженкинс словам парня лишь криво ухмыльнулся (в зеркале отразилась правая часть лица до глаз). Вояка понятия не имел о том, что ожидает этих двоих, уж если кто-то и будет заниматься кормежкой ребят, то точно не Дженкинс, подобное в его полномочия не входит, только отвезти и передать — в Развале и без этих двоих сейчас достаточно дел, разбирать завалы, таскать трупы, утилизировать поверженных мутофагов.
Машина остановилась у ворот совета.
Дженкинс дождался, пока девушка и парень выйдут, после сунул руку под сиденье и вытащил оттуда потертый армейский рюкзак. Свой.
— Ты забыла вещи, — сказал он Рисе, протянув ей тощенький рюкзачок. Они оба знали, что рюкзак не принадлежит девушке, да и зачем ей могло понадобиться два рюкзака. Они знали и смотрели друг на друга. "Понимаешь ли ты?" — безмолвно спрашивал Дженкинс, — "Ну же, бери!"
Из здания сената вышли трое военных и направились к прибывшим. Им, конечно, уже доложили.
— Желающие за периметр? Весьма похвально. — добродушно осклабился один из тройки. Все трое были вооружены.

Алекс `Разводник` Лоу

Их не слишком-то засыпали вопросами.
Им не доверяли, потому что в сущности они были чужаками, другими.
И по этой же причине их боялись.
Подарки любили все, а вот о том, что по-настоящему творится за периметром, никто, как будто, и знать не хотел — навидались уже сегодня по самую маковку.
Вопрос Лоу прозвучал негромко, да и сквозь все нарастающий ропот толпы его сложно было услышать, но высокий услышал.
— Забирать людей? Приговоренных наша Ким заберет, а добровольцев можем забрать прямо сейчас, сягай сюда, если смелый! — высокий сделал широкий приглашающий жест рукой, на который, кажется, никто не отозвался, толпа притихла. Высокий ехидно и вместе с тем чуть грустно улыбнулся — он не ждал добровольцев и вместе с тем ждал очень.
— А кто из вас Жнец? — вдруг закричал из первых рядов Микки.
— Ты Жнец? — высокий спросил стоящего рядом искателя, — А ты? — Троица явно веселилась, спрашивая друг друга, хохоча и одновременно мотая головами из стороны в сторону в жесте "нет", легенду о Жнеце знал любой ребенок Развала, а искатели жили с этой легендой, сначала в сердце, а потом в печенках. По большому счету каждый из них был Жнецом, но такое не предназначалось для ушей мальчишки и собравшихся на площади.
Наконец к Микки обернулся тот, что был помладше остальных, ему шутка наскучила скорее других:
— Жнец представляет нас в совете, поэтому он на совете, а я — Дрейк. — мужчина приложил руку к груди, потом назвал двух других, — Пиро, Дизель.
Парень был бы рад рассказать мальчишке больше, пообещать, что тот еще сможет увидеть легендарного искателя, но от легенды осталось не так уж и много, лучше уж этому мальчишке любоваться веселой троицей. Их, сильных, загорелых и статных, он, вероятно, запомнит, и, может быть, когда-нибудь это воспоминание-мечта наберет достаточно силы, чтобы мальцу не испугаться шагнуть наружу. Может быть.
— Там страшно? — спросил вдруг Микки.
— И весело. — серьезно ответил высокий. "Страшно и весело" или "страшно весело" — любимое выражение Ким.
"А ты-то сам как думаешь?" — ответили за мужчину его глаза.

Лекс Грин

Не самый простой, ввиду того, что Ким Блейда оставлять не собиралась — словно женщина прилепилась к этому странному рослому мужику в защитном костюме. Ее винтовка лежала на соседнем сиденье все то недолгое время, что они ехали, и отправилась за спину Ким сразу же, как ноги девицы коснулись земли. Говорила Ким мало, в основном отрывистые "уг", "гм", "эээ", редко — кивала. Вела уверенно и спокойно, без выкрутасов, без какой-нибудь залихватской удали, которой можно было бы ожидать от легендарных искателей. Складывалось впечатление, что в окружающем мире Ким не слишком нуждается, а, может, не нуждается совсем.
А потом вдруг стало понятно — она слушает, слушает всех, но Блейда особенно, осязает, обоняет. Как бы это странно не звучало, девица всеми чувствами вбирала в себя мир и самый его опасный кусочек особенно остро.
Патрон с транквилизатором — для Блейда, чтобы это понять, не требовалось быть самым умным, оказалось достаточно присмотреться.
Если Лекс собирался говорить, то говорить предстояло с обоими, что, впрочем, в сан.части не представляло особого труда — по приказу Белой Леди левое крыло освободили полностью. Пищеблок, гостевая, огромный коридор, десяток кабинетов, парочка перевязочных — все это сейчас роскошно принадлежало всего лишь троим.

Мариса Миллер, Джерри Уилсон

Непосредственно перед тем, как в машине оказался второй пассажир, Дженкинс смолк. Подначки Рисы остались без ответа.
Уже после того как юноша, которого теперь тоже следовало сопровождать, сел в машину, Дженкинс глянул через стекло на Рису, после — на парнишку милитари, взобрался в кабину и повез обоих по указанному направлению — в малый зал собраний.
Теперь Риса, если бы захотела, смогла осознать, что их разговор с Дженкинсом накануне оказался самой что ни на есть предельной откровенностью, на которую только был способен вояка, а теперь Дженкинс молчал и больше не комментировал предстоящий уход этих двоих.
Им предстояло ехать всего семь минут, после — короткий конвой в дверь и прямо по коридору, рассадить, передать...
Списать.
Дженкинс выглядел абсолютно спокойным, хоть можно было заметить, что время от времени вояка напряженно сжимает скулы.

Алекс `Разводник` Лоу

Машины искателей внушали, даже грузовики — конструкций таких Лоу в жизни не видел, да и не слишком мог вообразить, руки чесались разобрать на гаечки хоть один аппарат, посмотреть нутро хоть какой-нибудь цыпочки — в том, что эти машинки сплошь девочки с какими-нибудь совершенно сладкими девичьими именами (типо Джулия, Сюзанна, Джоконда, Мария, Лилит) сомневаться почему-то не приходилось.
Искателей было всего трое, и они тоже внушали — своим одеянием, зычными голосами, сноровкой движений, тонной привезенного хабара и, конечно, легендой об Искателях, живым воплощением которой они и были.
Они, кажется, назвались, а, может, и нет — сквозь гомон стекающейся толпы сложно было разобрать.
Милитари выставили вокруг искателей конвой, тогда стали отгружать ящики, их вручали уполномоченным представителям всех каст — в большей степени раздачу контролировали вояки, чем сами искатели. Из "шишек" присутствовали только Рокот и Лилия Джемерсон.
Микки с ловкостью заправского карманника перетекал внутри толпы из одного места в другое, пытаясь высмотреть все получше, пока не занял выгодную позицию сбоку от искателей в самом первом ряду (если скопление людей вокруг вообще можно хотя бы на глаз поделить на ряды). Лоу с его габаритами пробраться сквозь толпу к передним рядам не светило.
Барахла привезли много, но раздача оказалась недолгой — искатели просто передавали на отгрузку ящики, самый интересный дележ начнется, как известно, внутри каст — распаковывать подарки любят все.
Вытащив напоследок корзину сластей для детворы, искатели взобрались на пулеметную площадку одной из машин, один из них поднял руку вверх в жесте, требующем тишины. Гомон толпы стал постепенно стихать.
— Если у вас есть вопросы, самое время их нам задать. — спокойно произнес самый высокий из троих и улыбнулся.

Лекс Грин

Белая Леди молчала, вероятно, ожидая вопросов, ждала, когда Лекс заговорит первым, но этого не последовало, и Кайрин только хмыкнула.
— Займусь обработкой проб, проводишь гостей в санитарный блок Фармации, как только я вернусь, отправимся в малый зал собраний.
Кайрин рыкнула. Ее слова звучали приказами, и они не нравились ей самой. Приказы не для Лекса.
Она выделяла его ум, сегодня она стала выделять его самого, потому что он все понимал, потому что он ни о чем не спросил.
— И... Алекс, — сказала Белая Леди, уходя, — Положи в карман патрон с транквилизатором, из тех, что предназначены для личного пользования и обороны.
А вот это был приказ и совсем недвусмысленный.
И Белая Леди ушла.
Блейд и Лекс забрались в машину, за руль села девушка, Ким:
— Я поведу. — безапеляционно заявила она, — Только подсказывайте дорогу, нихера не понимаю, как ориентироваться в этих ваших катакомбах.

Лекс Грин

Море плескалось, оно шумело, гудело, глыкало — обычное состояние после переделки, навроде того, что испытывает глубоководный пловец во время подъема на поверхность.
Хочется закрыть глаза.
И все-таки — смотрела, внимательно и пристально, сначала наблюдала, потом, из вредности, зеркалила неприятный, слишком долгий взгляд чужака. Там, в ее мире не глядят так. Нельзя. Перестроится враз сложно.
Маску сняла почти одновременно с доктором, шумно дыша и отплевываясь — терпеть не могла ничего на своем лице, даже пальцев любимого мужчины.
Нарушение инструкции.
Плевать.
Живы.
Отыскала под костюмом на шее платок, морщась, подняла до глаз, пряча нос и губы — тряпку выносила не без труда, но терпела, иначе давно бы задохнулась, нахлебавшись песка где-нибудь в пустошах.
Хмыкнула, когда докторишка предложил закурить, сунула руку в карман и достала пачку сигарет в целлофане, раритетных, доразломных, пахнущих настоящим табаком и немного пылью времен, таких, которые можно найти только снаружи, таких, за которые удавится любой ценитель внутри. Новый табак, выращенный после? Ну эту дрянь можно курить только от безысходности.
Небрежно бросила запечатанную пачку доктору, не глядя даже, сообразит ли поймать — обернулась и ловко вскарабкалась на крышу одной из машин по специальным приваренным к корпусу отступам.
Винтовка привычно легла в руки.
В прицел она смотрела, что творится там. Там снова и всегда — море, шумит, гудит, глыкает.

Послевкусие внимания Медины кружит голову.
А может, так играет кальвадос?
Софи не желает знать причин, ей хорошо, она хороша.
Единственное, что сейчас не совсем правильно, — факт, что она не танцует.
А ей хочется!
И дело, как это ни забавно, даже не в пари. Пари — шалость, любопытное обрамление. Их пари — не инструмент влияния, их пари — придуманное внешнее обстоятельство, которым можно оправдать абсолютно все в этот вечер. Оправдать перед другой, а в первую очередь перед самой собой.
Говорят, женщина всегда отыщет причину или предлог. Всему. Пожалуй, говорят верно. Впрочем, женщине, которая живет сердцем, интуицией, слушает не внешний мир, а саму себя, свою глубинную, дикую природу, не нужны причины и оправдания, она всегда знает как идти, слушая ту, кто ведет.

Так и не сумев прочитать взгляд женщины перед собой, Софи распрямляет плечи и спину, которые и без того не были сутулы. Всех здесь так пугает факт, что София танцевала с немцем?
Ахах! Софи улыбается и сверлит взглядом черного красавца. Он прекрасно сложен, его тело великолепно.
А после взгляд утекает к Мартину, ведь Софи уже знает, что он отлично танцует.
Пианистка стремится поссорить двоих мужчин, хочет взглядом создать между ними напряжение, то самое, соперническое, достаточное для того, чтобы кому-нибудь из них подойти к ней и танцевать с ней.
Внешние бунтарство, смелость, и абсолютная беззащитность внутри, на донышке, — такова женщина-чаровница.

Эта девочка на сцене, сотканная из тысячи звезд, сияет.
Сосед Рута хотел было спросить "отчего в последний?", развязать беседу по душам и за эту самую, но не настроенный на разговор второй — всегда слишком очевидно.

А еще сосед (как мне называть его, чужого, иначе, как мне называть его еще?) видит представление.
Вечер.
Замечает каждый взгляд Рута.
И он увидит, что Ламерсон никому не написал.
Ни строчки.
Ни одной.
Ни слова.

И он напишет за Рута.
Только этот факт раскроется потом (по всем законам жизни), а до того будет еще десяток танцующих девочек, девушек и женщин, красивых, статных, ладных. Они будут кружиться в этот вечер также, как кружились в предыдущий и станут кружиться в следующий, кружа головы пришедших сюда мужчин и — да, здесь есть и посетительницы! — женщин. Вереница, хоровод.

К концу вечера хозяйка пропадет из зала. Лаура уйдет даже со своей маленькой сцены, зная, что ей больше не блистать, ее шоу окончено, время других, красивых и молодых, привлекательных, дышащих здоровьем и жизнью.

А Руту Ламерсону принесут конверт. Белый, не надушенный конверт на подносе, развернув который Рут найдет записку, в которой только номер комнаты на втором этаже и подпись "Эмили". Комната одиннадцать.

И Рут, конечно, не догадается, что кто-то другой написал Эмили письмо-приглашение (что там? что? что он написал? — этими вопросами Рут задастся позже, если задастся), Рут получит очередной подарок в этот вечер.
Кто-то ждет Ламерсона.
Сегодня.
Сейчас.
В комнате одиннадцать второго этажа Лидо.

А София греет кальвадос в ладонях и смотрит на танцующие пары.
Представляет себя каждой из этих женщин попеременно, и всеми вместе. Одновременно пребывает в руках каждого из этих мужчин, как можно абсолютно распахнуто лежать в ладонях автора книги, в которую влюблен. Навечно. Вульгарно, отвратительно? Пожалуй, да. Какой из этих женщин Софи готова позавидовать? На чьем месте пианистка хотела бы оказаться?
Она поймет по спине, по движению бедер, по рукам, отыщет заветное в паузе и в шагах.
Это всегда так точно, верно, легко, почти осязаемо.
Внимание Медины льстит и уводит, перетягивает взгляд Софи на себя, притягивает всю Соф к себе. Интересно, возможен ли другой эффект?
И пусть музыка слишком драматична (Софи мнит саму себя королевой не этой истории), и все-таки кроме музыки ничего нет, совсем ничего. Сейчас только музыка.
Момент, мгновение, тепло и холод, сладость и горечь, сложность и простота.
На самом деле между Софи и Мединой нет границ, кроме надуманных. Всего лишь два человека, всего лишь мужчина и женщина.
И пианистка смотрит с вызовом, она хочет, даже пожалуй с долей злорадства, чтобы он сожалел о том, что не может пригласить ее сейчас, не может двигаться с нею.
И ведь он живет там, на сцене, это не работа, а жизнь, та самая, которая настоящая — Соф чувствует, любой в этом зале чувствует, почувствует даже, пожалуй, глухой. Медина проживает мелодию.
И эту он проживает с нею.
Софи в ответ только обжигает взглядом, цепким, слишком внимательным, взглядом сквозь и вглубь.
Чтобы ему захотелось прожить с ней еще тысячу мелодий, до зуда в пальцах захотелось, пусть бы от этого желания у него съежилась мошонка и стучало в висках, когда она выйдет танцевать с другим.
А потом он осознает, что это всего лишь морок, и рассмеется.
И когда наступает момент скрипичного соло, Софи отворачивается от Медины и отвечает взглядом женщине. Зачем она смотрит? Что ей нужно? Может, Софи успела ей насолить? Так не должно быть, да и злые кошечки глядят совсем не так... Не так спокойно. Эта глядит... Как кто?
Кальвадос, наполненный интересностями по самую маковку, обжигает горло.

— Приятно иметь с вами дело, Алан.
Кортни улыбнулась. Эта улыбка означала: "будет вам договор, мистер лакированные туфли и длиннющие усы".
Что бы ни скрывалось за этим делом, какая бы опасность не пряталась — Кортни не упустит свою первую капитанскую миссию на двадцать тысяч. Желаете быстро? Мы сумеем быстро.
Следом, словно подтверждая возможность, по палубе Облакореза пробежали последовательно чайка, Тиффани и Маркус, а мисс Гаспар прикусила губу, чтобы не расхохотаться в голос.
— Давно это с ними? — ехидно спросила капитанша у Ро.
Ехидство мисс Гаспар было напускным. Всех олухов здесь Кортни уже обожала.
— Не тронь птицу! — скомандовала только, мягко уводя руку с пистолетом по широкой дуге в сторону, — Будьте добры, уважаемый мистер Винсент, составьте компанию мистеру Алану, а я принесу перо и бумагу.
Вот так, спокойно и легко, красиво и мягко, взглядом, жестом, улыбкой, собственным присутствием, пустяком, малостью — все разрешить.
Кортни спустилась в капитанскую каюту за бумагой и письменными принадлежностями.
Кортни не могла позволить мистеру Алану сопровождать себя, не предстало женщине принимать в личных покоях мужчин.
Кортни не могла позволить Ро убить птицу, не предстало птице причинять вред другой.

Убивая, Регина зажмурилась.
Даже зажмурившись, Барреа видела перед собой лицо той, которую убивает, а спиной чувствовала осуждение тех, кому эта жертва Ястреба дорога.
Регина Барреа никогда раньше не убивала вот так, в упор, в лицо.

Ястреб выдохнула и открыла глаза, лицезреть труп оказалось легко, легче, чем находить под закрытыми веками живое лицо. Под закрытыми веками груз вины, здесь же, перед глазами — всего лишь тело, одно из тысячи подобных, Регину уже давно не тошнит и не воротит от вида мертвых тел.

У экипажа линкора теперь есть еще один веский повод действовать и вмешиваться, а Борман — идиот. Никогда не вынимай козыри раньше времени — об этом знает любой воришка.
Борману всего лишь нужно было сказать, что это женщина из Сопротивления (ведь Регина не знает в лицо всех), всего лишь не доставать козырь, не говорить о том, что девица — инструмент давления на линкор. Ему было бы достаточно промолчать.

Регина успела задуматься над тем, как ей теперь суметь незаметно вытащить цианид, но Борман оказался еще более глупым. Заложница Барреа оказалась не нужна ему. Борману оказался не нужен даже истерзанный, измученный Ястреб, признающий свою вину, встающий на колени перед императором на виду у всех (а ведь ее можно было бы заставить, любого можно заставить, там, где бессильны мотиваторы, есть боль и нейротоксины). Регина Барреа думала за двоих — вшитая в инстинкты привычка аферистки просчитывать ходы на десяток вперед, предугадывать, на какой позиции окажется каждая из фигур. Борман же... Борман оказался глупцом.
Поэтому когда император прицелился, ровно за секунду до выстрела, Регина Барреа засмеялась. Беззлобно и просто засмеялась — она смеялась человеческой глупости и величию трагедии человеческой жизни, где такие глупцы и пустышки неведомой силой оказываются наверху.

— Ты умрешь, зная, что дело всей твоей жизни полностью уничтожено...

Регина уже не слышала.
Она умрет, зная, что мертвая беловолосая женщина перед ней — последняя.
И смерть Ястреба — освобождение, жизнь тяжела.

Она сделала много ужасного.
И ей уже давно очень холодно.
Ей легко умирать.
Это даже не смелость, отвага или храбрость, нет. Это всего лишь выбор не пути, радость встретить завершение муки, радость избавления от боли. Способна ли жить рыба без хребта? Так и Регина Барреа кончилась там, где пляска смерти вокруг выломала хребет маленькой воровайке. Сопротивление заставляло Регину жить, необходимость жить Регине диктовала та самая птичка колибри, нарисованная тогда, впервые, по наитию, от злости...
Даже нет.
Эту птицу послал Бог — тогда и там, это Бог рисовал колибри руками Регины, теперь Барреа знает.

София смотрит на Эстер удивленно, заинтересованно, в сотый раз восхищаясь способностью этой женщины видеть и улавливать суть. Так ловко, так точно! Эстер сказала то, чему Софи не находила слов, лишь звуки, неясные образы какой-то новой, сложной, мелодии.
"Какая прекрасная эта Эстер!" — чувство восторга уже захватило испанку, не оставляя места ничему другому, ни тоске, ни грусти.
— О, нет, мы займемся чем-нибудь более приятным, жизнь коротка!
Чем-нибудь приятнее того, чтобы размазывать по щекам слезы и сопли.
Хвала Небесам, в жизни Софи был человек с чудесным послевкусием: сладким, незабываемым, великим. Тот человек никогда бы не стал плести сетей и уловок — Софи уверена. Не станет и она. Не существует ни единого повода причинять боль другому, ни капли женственности, красоты и любви нет в том, чтобы заставить мужчину усохнуть по себе и повеситься.
София вертит перстень на указательном пальце и улыбается Эстер. Ее улыбка сейчас самая красивая из всех, потому что так, по-настоящему, тепло, светло и ярко, радуется сердце.
— Насколько ты азартна, Эстер? — задает Софи вопрос, играя загадочными, томными интонациями. Этот вопрос для Эстер не загадочен сам по себе, Кинтана знает, что речь о пари.
— И как русский? — Софи, надо признать, не запомнила ни единой танцующей пары, успев отметить только, с кем вышла поэтесса.
Резким движением Софи возвращает колечко в исходное положение, прокрутив то с особенной силой напоследок, тогда же чувствует на себе взгляд. Оборачивается, смотрит тоже, с блуждающей улыбкой в уголках губ. Испанка успела счесть летчика трусом, но, может, она ошиблась? Красивый и легкий — пожалуй, то самое средство, не хуже кальвадоса.
Не задумываться глубоко и всерьез, чувствовать телом, наслаждаться эстетикой прекрасно сложенного мужского тела — такой коктейль понравится Софи, и пианистка улыбается. Ее улыбка теперь сдержанная, первый голод тела уже утолен.

София смотрит на оркестр с вызовом, с просьбой, с мольбой. Ее сияющие глаза просят музыки, как ожидает музыки ее тело, застывшее в объятьях незнакомца, чьи движения казались в самом начале сладкими, но с каждым шагом открывают свою глубину. Иную. Словно водоворот, в котором София рискует утонуть.
В несколько секунд ожидания Софи успевает испугаться собственного будущего после и без: не верится, что это всего лишь танец, и, пожалуй, присутствие немца в этом зале рискует испортить Софи вечер, сложно будет не думать. О нем.
Оркестр вступает вовремя, не позволяя умереть сейчас. София чуть разочарована: слишком популярная песня, тот случай, когда хорошая музыка затирается сотней касаний, истаптывается десятком пар ботинок до пустого. Софи не чувствует мелодию.
И не чувствует немца.
Потому что он больше не заботится, не щадит, не ласкает и не восхищается, он гнет, наступает, поддается лишь с целью заполучить свое, забирает у Софи шаг, забирает у Софи ее саму. Возводит вокруг свободного духа дворцы, красивые, величественные, но ненужные в сущности стены. Он поддержал ее войну, и лишь по одному этому уже никогда не победит.
В один момент рассыпается внешняя оболочка человека, слетают словно пыль манеры и правильность, и наружу выступает нечто другое, нечто, чему нет названия, нечто, пожалуй, звериное.
Софи закрывает глаза и отдается теперь не мужчине, но танцу. Этот — последний. Как всякая женщина, Софи знает загодя.
Пусть же финал будет незабываемым!
София замирает, тянет паузу дольше положенного, и вступает вновь. Медленно, тихо, ласково, касаясь пальцами шеи и запястья, уводя ножку, выгибая спинку. Прерывает рассказ немца, без бунта, а тихо и осторожно, положив открытую безопасную ладонь на грудь с крестом, и показывает свою историю: учит тишине, учит видеть, не глядя, учит слышать без слов, ведет миром настоящего, счастья, ласкового и доброго, без шума и без войны.
Не потому что сдалась, а потому что она больше не выделяет его из всех других, она любит, но любит спокойно и непорочно, как сестра, как мать.
Ее глаза закрыты.
Она разделась до нага, а перчатки все еще на немце. Хотя... Софи вдруг понимает, что это не перчатки. Это продолжение рук, это тело, сжившееся с формой. Это не он с войной внутри, это война с ним в себе.
Пожалуй, Софи, капельку больно, но это такая боль, за которую стоит благодарить.
Послевкусие их танца терпкое, с горчинкой. По-большому счету ничего не имеет значения кроме этого послевкусия, потому что ничего кроме не остается. Память растворит моменты в воде жизни, останется только ощущение, только вкус, ассоциативный ряд, запах, эхо.
София узнала достаточно.

Пианистка кивает и сдержанно улыбается. Позволяет проводить себя к столику.
— Вы страшный человек, Михаэль.
Шепчет на прощание на ухо. В сущности это не ее дело, ей стоило бы смолчать, но такова Софи — все, что коснулось ее по-настоящему, становится немножечко ее делом. Она не умеет сдерживаться. Она, пожалуй, неудержима.
Отпускает, садится ровно и степенно. Это умение всякой женщины — держаться тем прямей, тем спокойнее и величавее, чем больней внутри.

— Лаура, — представляется женщина. Ей за сорок, но ее ладонь мягка, ее увядающее лицо еще хранит яркий огонь глаз, ласковый огонь, не жгучий, а принимающий, почти материнский. Когда-то она блистала на этой сцене, и весь зал вздрагивал от одного только взмаха ее руки. Теперь она — хозяйка всего заведения, заслужившая это право. Она любит жизнь и себя и бесконечно любит то, чем занимается, любит "Лидо" и девочек, хоть с последними часто бывает строга, разворачивая перед их ногами столь же тернистый путь, что прошла сама.
Лаура улыбается, тепло и ласково: она понимает, понимает Рута по-настоящему. Читает в юной душе смятение, тихо кивает, услышав повод, который привел юношу сюда.
Она понимает и одобряет.
Назначает плату за вход, ведет к столику у сцены, единственному из ближайших, который не успели зарезервировать или занять. Она усаживает Рута выгодно, это ее подарок гостю. Жестом подзывает официанта.
— Хорошего вечера, — желает напоследок, мягко склоняя набок голову. И удаляется. Степенно и неспешно.
На сцене скрипач заставляет скрипку плакать, скрипач — мужчина, мужчина плачет музыкой о своем одиночестве, о том, кого он ждет, о том, кто никогда не вернется, плачет надрывно и пронзительно. "Лидо" — не пустышка, не шоу, а настоящее представление. Каждая мелодия хранит в себе вечную историю, одну из тех, что будут бесконечно повторяться в тысячах вариаций.
Безмолвный официант приносит винную карту, он чуток, он не лезет с расспросами, он видел таких, кто плакал вместе со скрипкой музыканта, настоящая душа исходила наружу потоком слез.
Флейта вступает без паузы, уводя скрипку за собой, в веселье, в путь странствий и приключений, в погоню за мечтой, погоню, в которой приятен каждый шаг. Флейта звенит свободой, ветром.
И когда музыканты расходятся шибче, на сцену выплывает девушка, синеглазая, беловолосая, настолько хрупкая, что кажется маленькой, настолько ладная, что ее тело кажется кукольным.
Она поет телом, вяжет руками узоры и сетки, играет плечами, извивается, быстро-быстро топочет шустрыми ножками, кружится по сцене, заставляя высоко вздыматься бесконечные подолы цветастой юбки.
Приятно греет душу тот факт, что она из той же касты, они все здесь из Социума, даже Лаура, здесь собрались тонкие специалисты по волшебству, они умеют зачаровать.

Неожиданная, неуместная ласка. Ласка не по правилам. Это прикосновение пронзает.
Софи вспыхивает, испуганная интимным жестом и словами. Смущается и краснеет там, где ей полагается улыбаться. Это живительное, призванное лишь за тем, чтобы ей расцвести и засиять еще ярче, хлынуть к небу, это живое и тонкое, это ласковое и смелое, пугает Софи. До тех пор, пока это были ее жесты, ничего не было. Она была она. Сама. А теперь эти жесты принадлежат другому, в сущности — чужаку. И это прикосновение — нападение, оно заставляет Софи раскрыться шире, чем в самом высоком ганчо, это прикосновение ближе, чем ладонь мужчины на бедре, прикосновение заставляет раздеться.
По-настоящему. Истинная близость между — это всегда страшно. Пусть на миг, пусть в танце. Невыносимо страшно. Распахнуться совсем, обнажиться, словно она — голая сердцевина дерева, ошкуренная заживо и неуклюже, эта сердцевина неприглядная, там стыд, боль, там понамешено горечи вместе со сладостью, там потери и расставания, там разочарования и свет, там истина, там шепчет трава и плачет небо, там спит синекрылый длинношеий дракон, чья голова в центре земли, а хвостом он ведет по воде, спокойный и смиренный, он спит только потому, что она сама заставляет его спать, это она гладит дракона по голове, качает-баюкает сердечной песней.
Если до того Софи пылала внутренним огнем, то теперь она лишь мерцает, словно ускользает, будто от тела осталась лишь кожа, абрис. Она — морок. Была ли она? Софи прислушивается. Софи очень чутко слушает мужчину. Каждое его движение откликается ей, и, если она когда-нибудь захочет, то сможет повторить именно этот путь из шагов в одиночку, потому что она запоминает, настолько внимательна сейчас к нему. Софи хочется медленного танца, очень медленного, самого медленного. Она проклинает Медину и оркестр за то, что те бесчувственны сейчас к ней, за то что они не слышат ее, за то что весь мир не остановился и не замер, вторя ее страху. Миру все равно. За рассинхрон, который Софи ощущает между собой и музыкой.

До той поры, пока она не вставляет ножку поперек, резко прерывая шаги, меняя направление по собственному желанию. Направление тел, направление мыслей, направление душ. Теперь она наступает. Пальцы сжимают пальцы.
Сколько ты дашь мне свободы? — так она кричит.
И только глаза смотрят пронзительно. Софи будто впиваются взглядом, она затекают внутрь, она перетекает из собственного тела в его и наоборот в бесконечном танце неуступки. Воюй сейчас, воюй со мной! Я рождена для мира и для любви, но путь ко мне только через войну. Это не внешний бунт: "считайся со мной", нет, это бунт глубинный, бунт всей силы, что закрыта в женщине, силе, способной уничтожать живое настолько же яро, насколько способна ласкать и родить. Она умеет обернуться ядом. Это война — не просьба жертвы и внимания, которых требует всякая женщина, что в итоге скажет "нет". Это борьба духа, который мятежен и силен, который покорится лишь духу сильней. Это хождение по мукам, неравная в сущности война, потому что бог всегда на стороне женщины.
И ритм мелодии теперь по нраву Софи.
И когда песня резко обрывается, замолкает, Софи поворачивает голову к окрестру в ожидании. Гордо, ровно. Не размыкая объятий — ей плевать на принято/не принято, льзя/нельзя, ей нужна музыка, чтобы бунтовать, чтобы воевать с человеком еще, до тех пор, пока один не завоюет другого. Не за что-то, не в отместку и не со зла, а просто потому что иначе не сближаются. Только так: до пронзительной тоски, до страстного обожания, до неба без солнца, до хождения по краю обрыва. Только когда оба по-настоящему умрут. Это настоящее, это жизнь, та самая, которая боль и сладость.
Дрожащий нерв позвоночника.
Безмолвный вопрос.
Вызов.
Шибче!

Софи идет пешком.
Она идет отнюдь не от того, что стеснена в средствах — всего лишь не может отказать себе в милом удовольствии пройтись.
Она рискует заблудиться в междуножии улиц, которые ночь волшебным образом меняет до неузнаваемости, и сыскать гнев площадей, неожиданно выплескивающийся каплями слез и криком, за которыми боль и отчаяние.
Она рискует, но каблучки уверенно выстукивают дробь по мостовой. Софи танцует, раскрываясь дождю, чувствуя, как в одно мгновение обрушивается на нее город, пестрый, невыносимо-прекрасный, отвратительно-пластичный. Гомоном прохожих, великолепием света и темнотой подворотен, в которых она может укрыться, если шальной дождь решит расплакаться шибче, и которые ей так легко будет оставить, так легко будет покинуть, когда дождь стихнет. И вместе с упавшим городом, что затекает в вены, возникает чувство — этот город любит ее, он ждал ее, ждет, будет ждать, он будет скучать, если она уйдет, он всегда наблюдает, он с нею и в ней. Он — есть она сама.
Прогулка — свидание с самой собой, прелюдия вечера, желанное предвкушение, наполненное смыслами не меньше чем само действо.
Крапинки дождя почти не оставляют следов на одежде, но оседают в волосах, делая те тяжелее, завивая локоны упругими черными кольцами.
Есть женщины, которым к лицу красный цвет, есть женщины, которым красный противопоказан, а есть женщины, которым красный не нужен, алый меркнет на фоне их внутреннего огня, таким огненным барышням ни к чему красное платье. Софи аккурат из таких, из последних, она приходит в белом.
И она из тех, кто приходит раньше многих, ведь она идет танцевать, только неудержимое первобытное желание получать, отдавать, быть. Никакого особенного появления, никаких уловок, лишь немного застыть в дверях, совсем чуть, чтобы оглядеться, она смотрит ровно и степенно как бы поверх, окидывая одним продолжительным взглядом весь зал.
Рука замирает, облокотившись о стену.
Густое зелье, выжимка, экстракт пестрого Буэнос-Айреса, цвет, вкус, запах и звук, здесь.
Рука отпускает стену нехотя, тонкие пальцы гладят напоследок шершавую поверхность, дарят крохотный кусочек ласки, а в теле уже плещется музыка. Играет, переливается, требует себе движения, выхода, танца.
Софи проходит к столикам справа.
Ее нетерпение выдает жадный взгляд, никогда она не научиться прятать его, не сможет быть другой, никогда не сыграет степенную женщину, не сможет претвориться, и кажется никогда, никогда-никогда не насытится и не остынет.

Движения становятся пронзительнее, горячей, немец уверенно ведет, защищая Cофи этой уверенностью от всего, что вне. Внутри же, в их паре, он — нападает, забирает, пьет, заставляет Софи дрожать — это широкая дрожь всего тела, пульсация первородной энергии, выпущенной на волю, это истинное волшебство.
И когда в финальном высоком ганчо мужчина заявляет свои права на женщину, заставляя широко раскрыться, Софи уступает эти права с тем, чтобы забрать их после, сразу же вместе с завершением музыки.
Шумно и с силой выдыхает, неспешно освобождается из объятий, кажущихся чуть неуместными в тишине, в отсутствии музыки, встает лицом к лицу и прижимается так, как прижимаются женщины, провожая своих мужчин на войну — словно в последний раз, еще горячим телом. Если завтра его убьют, сегодня он испытал и запомнил танец с ней.
Ведомая чувством, София обхватывает немца руками, за шею, держится крепко, как держатся дети, и целует в щеку, выражая поцелуем пропасть своей благодарности.
За то, что таким сладким оказался этот ее первый танец сегодня, за то, что ей не в чем упрекнуть мужчину, за то, что так легко отдалась и уступила, за полет, который смогла испытать.
За то, что сейчас она очарована им.
За то, как хочется ей в это мгновение сплести для него самые тугие силки обольщения, и за то, что она сдерживается, не желая разрушать ложью то настоящее, что случилось.
За то, что он ничего не забрал у нее, а только одарил.
За то, как цветет она сейчас.
За то, что теперь они легко расстанутся, и ей не придется невыносимо болеть и страдать, за то что именно эта сказка не закончится никогда.

За то, что перчатки все еще на нем.

Благодарит поцелуем и вдруг смеется, ярко и заразительно — в этом зале море цветов! Софи искренне желает Михаэлю насладиться каждым — это напутствие в смехе. И в этом же смехе их счастье, счастье двоих, разделивших одно чувство, один момент, одну маленькую жизнь и смерть.
Софи пьяна без вина. Она еще долго будет ощущать на языке сладкий вкус.

Sophie Madeleine — The Knitting Song ссылка

Корнелия, конечно, ожидала встретить смирение, почет, уважение и подобострастный страх в глазах подчиненных. Ну, в общем, Корнелия хотела, чтобы ребята слету приняли нового капитана всерьез.
Но мало ли что там хотела сама себе Кортни, не так-то просто вьюной капитанше произвести впечатление на бывалых мусорщиков, тем более ни возраст, ни габариты, ни улыбчивая, симпатичная и смешливая мордашка не располагают.
Поэтому мисс Гаспар (видимо чтобы произвести впечатление и внушить подобострастие и страх) ругалась, громко и чуть пискляво. Не сразу, конечно. Сначала протянула Маркусу руку для приветствия, само-собой как-то вышло (по задумке было: держаться отстранено, капитанша ведь по статусу командовать должна, а не дружить), кивнула и улыбнулась Тиффани.
А потом все же закричала на Ро:
— Всех и всё! Кыш! — что означало "заткнись и вали".
И крик, кажется, подействовал, по крайней мере, Ро умчался, а остальные взялись за швабры.
Будучи самой компактной, Кортни, конечно, по-началу пробовала заставить Маркуса и Тиффани лазить в узкие коридоры самостоятельно, но выходило не слишком хорошо. Подчиненные слушались, но послушание не способствовало эффективности дела. Маркус пыхтел, Тиффани пыжилась, а Кортни становилось жалко наблюдать эти бессмысленные потуги, и мисс Гаспар, крепко вцепившись в тряпку, без всякой брезгливости стала лазить по узким коридорам сама, бесконечно чихая и набивая себе обо все что можно и нельзя синяки.
И ей вот так было хорошо!
Очень хорошо!
Хорошо-хорошо! Славненько.
Это уже был ее корабль. Кажется, давно, всегда, еще до ее рождения, Облакорез был ее. Облакорез вместе со всей командой. На самом деле ругающаяся почище портового грузчика Корнелия Гаспар сегодня была счастлива, стала счастлива, и эта уборка доставляла юной леди истинное удовольствие.

Очередной узкий лаз ничем в общем-то не отличался от всех остальных. Не предвещало ничего, как говорится.
Поэтому когда воздух вздрогнул и закричал, Кортни закричала и вздрогнула тоже.
— Мать моя женщина! Там кто-то есть! Ааааа! Ро! — Кортни пулей выскочила обратно, даже не осознавая, что зовет на помощь Винсента, которого сама же не так давно отправила по поручению.
— Кого вы там держите? Это пленник? — набросилась девушка с расспросами на Маркуса с Тиффани, и на лице Корнелии в этот момент было выражение триумфа: "Ага! Теперь я знаю, чем вы все (олухи) здесь занимаетесь! Теперь мне есть за что вас всех вешать и душить, господа хорошие".

The Arena — Lindsey Stirling ссылка

О, дивный новый мир!
Мир после — так нарекли то, что вокруг, те, кому посчастливилось выжить, "мир" очень скоро отпало за ненадобностью и ввиду лживости (борьба за выживание и ресурсы не слишком располагает).
После — осталось.
Именно После вместило в себя все: рваную рану потери, отчаянную тоску по былому, смерть как оконечность всему и жизнь как начало, как надежда, гиблое чувство, которое тем не менее живо даже там, где больше ничего не осталось.
Эпоха в одном слове — После.
Здесь и сейчас так говорят, но значительно реже, ныне живущим нечего вспоминать, не о чем жалеть, все их чаяния и надежды о насущном. Для них слово После пустое, условное обозначение ничего не значит, скоро это слово затрется и исчезнет. Этот мир для тех, кто под куполом — единственный, это их мир, привычный, знакомый, изведанный.
Узкий мирок, но разве может быть мало места тому, кто не знает, что места может быть много, вдосталь, кто никогда не ведал простора? Плохо ли без моря тому, кто не видел моря и, скорее всего, даже не слышал о нем? Сложно ли жить в городе-государстве?
Нет. Кто бы что ни говорил, а тем, кто родился и вырос здесь — уютно и удобно под покровом барьера. Трудись хоть немножечко, и у тебя будут средства на еду, люби своих, и они будут любить тебя в ответ, не доверяй пришлым, помогай убогим, дыши вместе со всеми.
Простая и понятная жизнь, она не плоха, для тех, кто никогда не знал другого, эта жизнь подходящая. Эта жизнь словно кожа — приросла к душе. Даже представители Фармации, знающие многое о многом, не испытывают ни малейшего желания менять собственную жизнь каким-нибудь коренным образом.

И все-таки, таковы не все.
Есть причины.
Есть те, кто понимает: закрытый город — замкнутая экосистема, ограниченная популяция, которая рискует рано или поздно сожрать саму себя. Вырождение человека, мутации — это все произойдет и здесь, всего лишь на сотню-другую лет позже. О таком, вероятно, можно не беспокоиться?
Пожалуй.
Ресурсы недостаточны. Когда-то голод чуть не убил второе поколение, на которых пришелся пик рождаемости, потому что выжившее человечество внутри уютного покрова Барьера денно и нощно предавалось любви. Обычная история: чем менее жизнеспособны икринки, тем больше таких мечет самка. Да и секс, как известно, прекрасный способ расслабиться. Сексом легко обманывать организм, убедить тот в сытости, спокойствии, комфорте. Эдакое древнее средство от всех волнений, болезней и неурядиц. После пика рождаемости неизбежно и ожидаемо наступил пик смертности, теперь вместе с установленным правлением в жизнь наконец вернулась разумность. И разумом всякий внутри Развала понимает, что ресурсы недостаточны, хуже всего, что они исчерпаемы.
Веские причины?
Черта с два!
Эти причины самые несостоятельные, потому что это причины внешние, причины ответственности, будущего — слишком великие для того, чтобы кому-то задумываться над этим всерьез прямо сейчас.

Истинная причина кроется внутри людей, таких, кто даже в условиях холода и мерзлоты уходил за Барьер в поисках мечты.
Люди, готовые рисковать, не способные обойтись без испытаний, выбирающие сложные пути.
Они выбирают знать, сколь бы горьким ни оказалось знание.
Те, кто не боится, те, кто меняет реальность, те, кто выходят в неизвестность, за барьер, всякий раз испытывая тот же страх, что и в первый — становятся Искателями.
Искатель в представлении обычного обывателя — образчик мужества, смелости, отваги, доблести, и ума. Квинтэссенция лучшего в человеке — вот кто Искатель. Любимец детей и герой легенд — вот кто такой Искатель.
А что на деле?
А на деле каждый Искатель — смертный. Человек, со своей собственной, не слишком романтичной историей и судьбой, он иной, другой, а значит вне мира, вне всех. Вечный изгой. Одиночка. Сам по себе.
И, вероятно, времена истинных героев канули в лету, так, по крайней мене считает нынешний Конклав, предпочитая закрыть глаза на вопросы будущего и решать вопросы насущные.

И все-таки, неужели найдется хоть один человек, кто хоть раз не задал себе вопрос: а что же там за чертой?

Хронология
2047 год - Год катастрофы.
2050 -2077 - Пик Ядерной Зимы.
2078-2096 - Постепенное потепление климата и рождение Первого поколения. Становление Развала в текущих границах.
2097 -2126 - Борьба за выживание. Рождение Второго поколения.
2127- 2139 - Рождение Третьего поколения. Начало больших проблем.

Купол
Совокупность превентивных мер обеспечения безопасности жителей Развала. Включает в себя комплекс ПВО/ПРО (большей частью разобраны за ненадобностью), ЭМИ экран для создания статического поля, экранирующего территорию от попадания мелких частиц радиоактивной пыли, пыльцы и семян переносимых по воздуху, а так же вирусов. И, собственно, Генераторы Сигма-полей (ГСП) - мобильные (устанавливаемые на тягачи) или стационарные устройства, способные генерировать силовое поле отталкивающее любой физический обьект. Сила противодействия объекту прямо пропорциональна силе воздействия. В спокойном состоянии поле потребляет небольшое количество энергии, но всплески напряжения приходятся на момент активации, деактивации и при интенсивном воздействии на поле, при попытке преодолеть его.
Почти как магниты с разными полюсами пытаться совместить. Чем ближе к линии между двух ГСП, тем сильнее будет отталкиваться обьект.


Поколения Развала
Нулевое поколение - Это непосредственно те люди, кто оказался в Лос-Анджелесе на момент катастрофы. Именно они вели борьбу за выживание и строили Развал. В живых никого не осталось.

Первое поколение - Дети рожденные во время Ядерной зимы или в момент оттепели. Они продолжили дело начатое предками и сохранили Развал, пусть и не в первоначальных границах. В живых остались считанные единицы.

Второе поколение - Дети рожденные после Ядерной зимы и познавшие всю суровость нового мира. Самое многочисленное поколение Развала. Возраст от 30 до 60+ лет.

Третье поколение - Самое молодое и достаточно многочисленное. Возраст от 12 до 30 лет.

Четвертое поколение - только начинает формироваться. Пока еще не многочисленно. Возраст от 0 до 11 лет.

Символика Развала:
В принципе сохраняется смысл и символика флага США, с той лишь разницей, что выполнена в монохромной цветовой гамме из-за сложностей с красителями.


Группы или обьединения людей по интеерсам, роду деятельности или принадлежности к касте могут иметь свои символы и обозначения. Тут уж кто во что горазд.


Социально-политическое устройство Развала
За время своего развития, Развал претерпел множество социальных и политических изменений, от начальной стадии демократии до авторитарной военной диктатуры, но ни одна из выбранных форм правления не была успешной.
В результате длительной внутренней борьбы за власть и ресурсы сформировался Конклав Семи или Совет Семи, куда вошли выбранные представители от каждой касты.

Представитель - выбирается внутри касты основываясь на личном авторитете, опыте, знаниях и полезности для касты. Именно Представитель отстаивает интересы выбравших его людей и пытается заполучить для них большую долю в распределяемых ресурсах.
В различных кастах должность Представителя может назваться по разному, но по сути Генерал Милитари или Старший Инженер Меканики мало чем отличаются от Президента Мерчанты, Старейшины Агрария или Профессора Фармации.

Выборы в кастах проходят по разному, в зависимости от традиций, привычек и обычаев.

Единственным исключением является каста Искателей.

Работорговля присуствует в виде долгового рабства. Отработав долг, человек вновь получает свободу.


Про религию:
Централизованой религии нет. Что происходит за стенами неизвестно. В стенах Развала каждый верит во что хочет, кто-то в иконку, кто-то в гильзу, а кто-то в Лунтика с луны сошедшего единственного и неделимого или Микки Мауса! Кто-то религию наследовал от предков, кто-то атеист.
Верить можно во что угодно, главное, чтобы это не приводило к конфликтам, человеческим жертвам и порче оборудования.


Финансы и экономика Развала


Основной денежной единицей Развала является Бун (плюшка, гильза, калибр)
Это небольшие слитки латуни округлой формы. На одной плоской грани которой выбивается номинал, на другой герб Мерчанты.
Номинал это усредненное значение количества гильз, которые можно изготовить из слитка, поскольку калибры бывают разные.
На ряду с Бунами в качестве денег можно использовать обычные патроны, а так же практикуется натуральный обмен вещами.

На территории развала существуют гидропонные и грибные фермы, водоочистные сооружения, фермы по выращиванию овощей и фруктов, насекомых, мелких грызунов, пернатых и ящериц. Крупное и среднее животноводство отсутствует из-за дефицита ресурсов и долгого времени роста животных.
Есть ремонтные и сборочные цеха, завод по переработке и сортировке, нефтяной завод, где путём пиролиза из пластика получают топливо, а из побочных продуктов, полимерные нити из которых шьют одежду и делают снаряжение.


Уровень технологий
Соответствует текущему уровню развития земных, общедоступных технологий с небольшим (в 30 лет) уклоном в будущее.
О секретных правительственных разработках, а так же технологиях, которые развивались с момента катастрофы, игрокам и их персонажам ничего не известно.
Оружие стреляет пулями, машины используют двигатели внутреннего сгорания, всё обычное и привычное, только очень старое... Всётаки сто лет прошло.

В: А какой у них там сейчас самый распространенный патрон?
О: Калибры производят любые под то оружие, которое производилось массово до катастрофы. Экзотикой, неформатами и какими-то эксклюзивами особо не разжиться. Учитывая Калибр как основную валюту, нужно помнить, что стреляешь деньгами. Это касательно Развала. За его пределами, с боеприпасами дела обстоят значительно хуже. В основном развито метательное оружие и оружие рукопашного боя. Есть луки, самострелы и арбалеты.

Преступления и наказания
Действует закон Линча или Закон Дикого Запада.
"Твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого."

Каста Милитари исполняет обязанности военных и полиции. Хотя, как таковых, судей и полицейских участков нет, поскольку содержать их не выгодно. Могут сунуть в подвал до окончания разбора возникшей ситуации. Разбор как правильно короткий - "Кто первым достал оружие, тот и виноват."
Мордобой не считается преступлением и не наказывается.
За убийство - изгнание за периметр.
Тяжкий вред здоровью повлекший нетрудоспособность - Выплата пожизненной компенсации.
Легкий и средний вред здоровью - Оплатить лечение или разовая компенсация.
Взятка - способ экономического взаимодействия для достижения цели.
Порча жизненно важного оборудования - Смертная казнь или высылка за периметр.
Воровство - За своим имуществом следи сам. Поймал вора- отобрал вещь, набил морду. Не поймал- твои проблемы. Обращайся к друзьям, к касте, к военным.

Он неприлично смотрит, а она неприлично сидит, выражая согласие не только пронзительным взглядом, но и всем телом: изысканно обнажено бедро задравшимся чуть более разумного разрезом юбки, слишком открытая поза груди, подчеркнутая отведенными назад плечами. Софи дышит желанием, устремляясь навстречу партнеру вся. Эти милые неприличности — их маленький секрет, секрет двоих, ведь приглашение принято, и теперь в этом зале не существует мужчин для Софи, кроме этого высокого немца. Ни Мартина, ни Вальдеса, даже в перспективе, потому что нет перспективы в моменте, в моменте маленькая смерть, за которой ничего не может существовать. Сейчас немец украл ее.
Софи дает ему время: подойти, взять за руку, вести. Чуть поворачивает голову и всматривается в лицо, она тоже пытается узнать, кто перед ней. Перчатки мешают Софи, не позволяют ощутить, теплы ли его руки. Эти перчатки — граница между ними, граница между ним и всем.
Немец сдержан, статен, собран! И она рядом такая же, смиренная, но и гордая, ровная и изящная. Она такая, потому что таков он, он делает ее такой, облагораживает, обрамляет.
Партнер называет имя, и у Софии не остается ни единого повода не уважать его. Нет повода посмеяться. Ни с чем не хочется спорить. Нечто естественное, встроенное в женщину, диктует Софи уступить и отдаться.
— Софи.
Рука в перчатке ложится на спину. Можно ощутить напряжение, Софи словно голый нерв, чуть ведет плечами, привыкая к объятиям.
Первые ее шаги кажутся неразумными, по тому как в них умещается ее робость перед ним и вместе с тем уверенность в правильности этого танца и каждого его движения.
Софи прислушивается, ведь сколь ни была бы яркой сама по себе, танго — танец двоих, если она не сумеет слышать, не сумеет и станцевать.
Постепенно движения обретают легкость — Софи отпускает саму себя парить, растворяется в музыке. Она перестает замечать перчатки, для нее они — больше не фронтир. Это ее секрет — доверие, себе, телу, мелодии, мужчине. Падай легко, даже если роняли уже тысячу раз.
Софи не рисуется, не выставляет себя напоказ перед зрителями, ей не важно, будут ли они в центре сцены или с краю, ведь она обнажается, и обнажается она не для всех, а только перед одним. В наготе Софи немало вольности: она позволяет себе гладить мужчину, касаться шеи, выворачивать руку из ладони партнера, оставляя тому лишь запястье, а после — схватиться так, как хватается утопающий, так, словно она умрет, если не сможет удержаться. За него.
И даже в вольности ее наготы нет публичности, есть только простая и понятная история женщины.
Словно с тихим шелестом слетает все напускное, все притворное и тленное, все чужое и некрасивое.
Она распахивается нежностью и лаской, вторя музыке, оборачиваясь теплом и светом, лучась всем тем, чего так много в ней. Огонь больше не жжет, огонь льнет и лижет, огонь становится ветром и водой.
И каждым своим движением Софи будто спрашивает статного джентльмена перед собой: "какой ты на самом деле? болит ли там у тебя внутри твоя война? мне плевать на них всех, если даже мы ошибемся, это никому по-настоящему не интересно, а нам будет лишь весело, у нас появится еще один маленький секрет". Она говорит "не иди, а путешествуй, открывай, удивляйся".
Она всего лишь хочет заполучить его также глубоко, насколько отдается сама. Эта маленькая игра "я всю свою жизнь ждала именно тебя" должна быть искренней, и она искренняя, потому что Софи в моменте чувствует именно так, и ничто в этом мужчине не мешает ей так чувствовать.
Ноги пианистки знают технику, но не выбирают технику. Это тело ведомо чувством, любовью, и сейчас вся-вся ее любовь обрушивается на немца, потому что у Бога, у высшей силы нет рамок и определяющих, ей все равно, кого баловать и ласкать, все одинаковы перед ней.

Софи дарит еще один взгляд летчику. Мельком и вскользь — пришлась ли мужчине по вкусу игра женщины? Понял ли он? Поддержит ли? Мельком, только мельком, и с плохо скрываемым разочарованием — Софи разочарована не тем, что офицер не поддался на провокацию, нет, этот факт Софи даже нравится, ведь вся эта игра, эта нарочитая телесность, эта провокация — дешевая и пустая, Софи даже рада тому, что летчик — не баран, которому хватило бы жеста, но Софи разочарована тем, что он не подыграл. "Трус!" — написано у нее на лице.
Их "не торопится" для нее трусость, скучность и бесчувственность. Зачем они здесь, если не танцуют? Разве музыка не затекает в них, как в нее? Разве не вибрируют их тела, как ее живое и подвижное тело? Разве не чувствуют они в себе жажду?

Она поняла, что видит иначе других, только в двадцать, до того природная чуткость казалась Софи чем-то само-собой разумеющимся, и девушка полагала наличие такого у всех без исключения, оправданно полагала, ведь видела это в матери, сестре, отчасти в отце и очень явно — в своем учителе музыки.
Как же София заблуждалась!
Она чувствует иначе. Ощущает иначе. Различает даже тонкие оттенки музыки, слов, настроений. Только в двадцать Софи осознала, что так ощущает далеко не каждый. Это был какой-то глупый роман и какой-то глупый человек, чье отношение к жизни, к происходящему и к ней, к Софи, к женщине, повергло тогда юную пианистку в шок. Разрыв оказался столь же легким, сколь был неизбежен, сколь широкая пропасть лежала между этими разными двумя. Спустя еще полгода, Соф поняла, что большинству людей, будь то мужчины или женщины, нужны табак, алкоголь или какие-нибудь особенные, очень глубокие переживания только для того, собственно, чтобы быть живыми, но ведь жизнь не течет по законам драматургии, верно?
И, вероятно, не будь в жизни Софи людей, чувствующих также или близко к ней самой, не будь верных книг, великой музыки, Софи вместе с открытием сочла бы себя сумасшедшей, но семья и заветный человек, сами того не зная, подарили Софии святую броню от всего, она навсегда теперь знает, что ее ощущения — не изъян и не язва.

Софи отвечает приятельнице только улыбкой. "Как дела?" — слишком пространный вопрос для того, чтобы Софи могла точно на него ответить. Она могла бы сказать, что две секунды назад был интригующий момент, следом — скучный, а сейчас — веселее, но чуть неприятный. Вряд ли Нине интересен подобный ответ, и Софи не отвечает совсем, улыбаясь и как-то не ясно кивая.
Усмешку Нины София прекрасно чувствует, и эта усмешка пианистке не по душе, ощущение, словно в детстве, когда старшая сестра застает за глупейшей и безобидной шалостью. Но разве может игра быть плоха? Игра хороша сама по себе, хороша уже тем фактом, что происходит.
Софи неинтересно соперничество как таковое, а соперничество с женщинами противно Софи. Будучи в силах бороться, Софи не выбирает борьбу, ценит мягкость в себе и в других многим выше силы.
Иногда София ловит себя на мысли, что, может, стоило бы поучиться кое-чему у таких, как Нина, тех, кто оказывается популярен, поучиться этой самой доброжелательности и открытости, быть может.
Вот только Софи неинтересно учить приемы и техники боя, цель которого — мужчина, словно женщина — не человек, а эдакое существо, чье счастье целиком и полностью зависит от мужчины, чья цель жизни — мужчина. Желания такой женщины сконцентрированы только на замужестве. Эдакий красивый и пустой кусок человека? Увольте, Софи спокойно согласится на аскезу и монашеское воздержание, если замужество идет вразрез с ее жизнью.

По большому счету, добровольная аскеза Софии началась сразу же после отъезда учителя музыки.
Просто после него Софи никак не может согласиться на что-нибудь меньшее. Меньшее в духовном плане — Петро был некрасив абсолютно и столь же беден, если не сказать — нищ. И самым изысканным удовольствием для юной хорошенькой девушки из достаточно благополучной семьи оказалось — учиться у Петро.
И ведь они даже ни разу не танцевали, а она все еще не может забыть его! Как это так получилось, как сделалось? Как произошло так, что одно сердце насквозь открылось другому? Софи не раз задавалась этим вопросом, но так и не нашла ответ. Из чего родится вот такое настоящее, которое действительно стоит того, чтобы о нем беспокоиться, которое стоит борьбы, но вместе с тем не требует борьбы, которое облагораживает человека, возрождает его, раскрывает? София точно знает, что чувство не родится из обмана. Флирт может быть приправой, но не блюдом. Настоящее в жизни нельзя ни выпросить, ни выторговать, ни обменять, нельзя сплести уловками. Разве, что только вымолить? Интересно, можно ли вымолить?
То что действительно стоит того, чтобы этого желать — очень простое, понятное и легкое. Приходит само и уже никогда не уходит, даже не продолжаясь физически. Послевкусие великого вечно.

— Привет! Рада видеть тебя здесь, Нина, как поживаешь? — чуть запоздалое, но легкое. На самом деле Софи не очень интересно, как поживает Нина, и это даже не эгоизм, не зацикленность на самой себе, просто у Нины обычная, не слишком интересная жизнь, просто всего лишь очередной слишком пространный вопрос.
И вслед за вопросом Софи в "Грацию" вошла Эстер. Софи махнула рукой в ответ подруге, оживляясь, чувствуя наконец по-настоящему азарт той игры, которую две женщины задумали устроить между собой.

Стоит признать, Софи предпочла бы себе в собеседницы Эстер, об этом и подумала пианистка, уже сейчас, загодя, зная, что сядет за столик к Эстер после первого же танца, не зависимо от того, какие чувства вызовет такой жест у Нины.
А еще Софи села самым красивым и выгодным образом из всех, положив тонкие руки перед собой на стол, тронув запястье левой и глядя нагло и самоуверенно в лица сидящих мужчин, всем своим видом как бы спрашивая, кто из присутствующих окажется достаточно смел, чтобы танцевать с нею.

С улыбкой Софи скользит по лицам мужчин, ее взгляд живой, интересующийся и любопытный, не холодный, взгляд для всех, и он же — ничей, этот взгляд принадлежит только хозяйке, направлен как бы внутрь ее самой, хоть все равно чуть разнится от лица к лицу, глаза выражают лишь довольство, сытое, блаженное довольство, почти счастье.
И вместе с тем София ощущает чужие взгляды на себе. Самый липкий на ногах — любуется красивый офицер за столиком напротив. Софи резко устремляет носочек туфельки вверх и сразу же вниз, будто бы хочет скинуть с себя липкий взгляд, будто капризничает.
На самом деле София всего лишь хочет заставить офицера смотреть выше.
Взгляд не отлипает так сразу. Тогда Софи кладет руку на ногу, обвивает пальцы вокруг своей щиколотки, неспешно отпускает, тянет руку вверх, ведет по икре, колену, по внешней стороне бедра, наконец будто нехотя убирает ладонь от ног и подносит к лицу. Чуть поглаживает себя по щеке, у ушка. Так она медленно уводит взгляд мужчины вверх. Жест настолько игривый, что смотрит она теперь ровно и сдержанно, чуть улыбаясь, будто бы даже извиняясь улыбкой за то, что столь откровенный узор плетет ее тело сейчас, за то, что обольщение так явно в ней. Будто бы она и хотела бы, но ничего не может с собой поделать, ее рука, как и ее женственность неподвластны ей самой, порывисты и неукротимы, остается лишь подчиниться и уступить. Во взгляде Софии ни грамма хищничества, этот взгляд открытый и яркий. А вот в жесте было другое, в путешествии руки по телу так много, в нем сыщется все, даже вызов "я могу гладить себя здесь и здесь, а ты нет, ведь ты там, а я тут". Чертовка знает, что хороша.
Движение так или иначе не останется не замеченным.
Жесты и игра оправданны, Софи заключила на этот вечер пари с Эстер, и не прочь теперь одержать победу.
У всех здесь свои ставки, у каждого.
И София действительно хочет танцевать, почему бы не заявить об этом симпатичному, живому и подвижному офицеру (офицеру? что бы Софи понимала в чинах и званиях!), чье тело кажется игривым и ловким.
Да, пожалуй, уже то, что Софи сидит за столиком и не отворачивается, не курит, не есть и не пьет, достаточный аргумент. Пожалуй, но здесь не сыщется даже проститутки смелее этой пианистки. Вульгарнее — да, но не смелей.
Игра прекращается сразу же, как только мужчина отвлекается на официантку. В игре нет места третьим, один танец — один диалог двоих. И , к тому же, разве бегает рыбка за рыбаком?
Софи не рыщет по залу, чертовка знает, что хороша, и временно прекращает игру, она отводит взгляд к двери, ожидая свою подругу и вместе с тем оппонентку, ту, с которой Софи заключила пари на этот вечер.

Корнелия шла позади солдата, и улыбалась так, будто пару минут назад она вовсе не стала причиной драки в портовом кабаке, а наоборот — ловко провернула сделку всей своей жизни. Мисс Гаспар пленило чувство победы, предвкушение получения скорого подарка отца (читать: небес).
Тот факт, что спаситель-солдат оказался из команды Облакореза, Корнелию обрадовал ("вроде не олух"), но даже своему спасителю хитрая мисс Гаспар не спешила раскрывать карты, ей нравилось наблюдать за тем, как парень держится в обычной ситуации, без обременяющих отношений капитан-подчиненный. "Пусть бы пока расслабился" — думала Корнелия, жадно осматривая величественные корабли, мимо которых вел Корни солдат.
Ключевое слово: мимо.
Корнелия немало удивилась, но смело спустилась вслед за проводником ярусом ниже, горечи не было, военные корабли вдохновили Корнелию не меньше крупных торговых и пассажирских. Правда, среди них почему-то не нашлось Облакореза.
Двое шли, кажется, бесконечно. В какой-то момент мисс Гаспар уже было подумала, что солдат раскусил юную капитаншу и нарочно водит ее кругами.
А в следующий момент капитанше наконец был представлен Облакорез — отнюдь не величественный корабль, разрезающий крыльями небо, а латанная-перелатанная ржавая посудина.
Посудина с грабками, да.
Корнелия резко переменилась в лице (в чертах явно отразилось разочарование, разве что сопровождающего гримасу звука лопнувшего шарика не было).
— Че это он и есть что ли? Правда Облакорез? И вот этот вот суденышко мне теперь капитанить?
Глупо, конечно, было спрашивать и надеяться на временное помешательство рассудка солдата, но там где распоряжается чувство (пусть бы и разочарования), нет места рассудку.
И да, Кортни проболталась.
Вероятно, в чем-то мама все-таки была права, когда рассказывала об отце.
Впрочем, выборы сделаны.
Кортни выпрямилась, вернула лицу выражение спокойствия (хоть и отнюдь не расслабленное выражение, а оттого деланное) и протянула солдату свою маленькую беленькую руку для приветствия:
— Корнелия Гаспар, Вольная Капитанша, хозяйка Облакореза, благодарю вас за спасение и заботу, уважаемый... — только сейчас Корнелия внимательно вчиталась в надпись на лычке солдата, — Ро. Будьте любезны, сопроводите меня теперь на корабль и покажите капитанскую каюту.
Теперь Корнелия говорила не как девочка. Деловые отношения — они такие, да. Мисс Гаспар даже как будто подросла на пару сантиметров.

По пути в капитанскую рубку Кортни внимательно смотрела по сторонам, и не только потому, что внутри бесконечных и весьма запутанных коридоров Облакореза оказалось тесно, но и как покупатель, оценивающий приобретение.
— Пыль, мрак, грязь и запустение! — недовольно констатировала Корнелия рядом с капитанской каютой, а через миг уже вошла внутрь, захлопнув за собой двери прямо перед вездесущим носом Ро и подтянувшейся отовсюду команды, любопытствующей прибытию нового капитана.

Из капитанских покоев сначала не доносилось ни звука (в это время Кортни осматривала покои и вещи отца, плакала и писала письмо матери). Спустя пол часа послышался шум, скрипы, песни, иногда стоны. Разнокалиберные звуки раздавались довольно продолжительное время (в это время Корнелия Гаспар облачилась в рубашку отца и его же брюки (которые предварительно подрезала коротко, и которые все равно не перестали быть капитанше велики, а оттого были туго подтянуты девицей ремнем), вооружилась тряпкой и шваброй и генералила внутри капитанской каюты так, как Облакорез не видел со дня создания, Кортни двигала мебель в одиночку и вообще всячески успокаивала шальные нервы аццким трудом).
Во время этих движений и звуков в душе Корнелии Гаспар произошли очередные важные преобразования: капитанша твердо решила всегда быть сильнее того, что за бортом.

Наконец капитанша появилась на палубе (с тряпками, швабрами, ведрами, в рубашке и коротких подрезанных брюках, болтающихся на юной девице (с подтянутой задницей против расплывчатой задницы ее отца — первоначального хозяина брюк), словно мешок на колу).
— Экипаж, всем подняться на палубу. Пора привести эту посудину в порядок! Очищение окружающего пространства во многих культурах приравнивается очищению духа и головы.
Этот первый приказ, этот первый момент, это явление народу — все это казалось Корнелии величественным и прекрасным, пронзительным и великим. На языке уже вертелась очередная вдохновляющая фраза, что-нибудь о "мы", "все вместе", "новая жизнь".
Вертелась, да не сорвалась: вяленький экипаж Облакореза не спешил являться пред ясны очи новой капитанши.
Кортни выдохнула, следом глубоко вдохнула и заорала как ненормальная:
— А-ну живо марш драить палубу, инвалиды! Всех, кто не явится, уволю к чертовой матери! Ищите потом подачек в порту!
Только Ро Кортни не доверила швабры, потому что капитанша доверила этому прыткому юноше большее, а именно письмо матери:
— Сейчас же отнесите это письмо в порт и передайте вместе с курьером по адресу, а после известите представительство, что Облакорез берет заказы. И если к вечеру ни одного заказа не появится, я стану вешать. Высоко и быстро!*

Мать была странной. Непредсказуемой, несносной, неудержимой, бурной, бушующей словно океан в шторм. В детстве это казалось прекрасным. Корни обожала смех матери. Дрожал и вибрировал, казалось, весь дом, воздух наполнялся безудержной радостью двоих и звенел.
Теперь Корни не играет в игры, а былое безудержное веселье обернулось запретами и недовольством. Мать все такая же шумная, но шум теперь другой — не радостный.
Кортни нельзя есть мучное и сладкое ("будешь толстой, и никто тебя не полюбит!"), нельзя кататься на велосипеде ("ты уже выросла! дурной тон! распорядись с вечера об экипаже!"), нельзя шушукаться с поварихой, горничной и рыжим сыном конюха ("ты не они, они не ты"), нельзя рисовать ("мазня!").
Кортни по большому счету можно только сидеть в своей комнате, поплевывая в потолок, красоваться в платьях перед зеркалом, читать зубодробительную муть о правилах поведения в обществе и особенностях ведения домашнего хозяйства, вышивать, музицировать и гулять ("но только непременно недалеко!").

Их дом, светлый и большой, окруженный придомовыми постройками, словно на зло ей, Кортни, стоит на самом верху Лествудского холма в большом отдалении от всех остальных домов Лествуда. Именно это место когда-то понравилось отцу Кортни, который и распорядился отстроить дом непременно именно здесь. Ему понравилась уединенность места, которая так не нравится Кортни.
Впрочем, состоятельный муж матери не приходился Кортни родным отцом.
Маленькой мисс Гаспар не выносила этого холодного и блеклого человека, какой-то весь вязкий и студенистый, он походит скорее на пудинг, чем на человека. Настоящего отца Кортни помнит совсем другим: теплым, мягким, живым и очень-очень высоким (сидя у него на руках, можно было увидеть всю землю! всю-всю, я ни капеньки не привираю, увидеть всю землю и ухватиться за самый край облака).
Что-то у них с матерью не заладилось. Кортни не знала, что именно, но подозревала, что всему виной — пустые карманы отца родного и состоятельность отца приемного.

Сначала Кортни верила, что папа заберет ее.
Будет приходить — думала после.
Возненавидела — когда не забрал, не пришел, когда она выросла, так и не дождавшись подтверждений отцовской любви.

— Корнелия! Корнелия Гаспар, отопри дверь!
Голос матери заставил Корни ссутулиться, спрятав голову между коленей.
— Кортни! Девочка моя, ну нельзя же так, Кортни!
Кортни заставила себя глубоко и протяжно дышать.
— А! Ты даже не дочь своего отца, Кортни! Ты вообще не понятно, в кого уродилась! Я не собираюсь ублажать твои капризы!
Какое-то время в коридоре еще были слышны причитания матери, но вскоре — стихли вместе с удаляющимися шагами.

Ольга Арефьева и Ковчег — Хучи-кучи гёрл

ссылка

Эпифора глянуло зло. Недобренький, конечно, попался на пути ведьме юноша, ниче не скажешь. Обвинить Пифу в двуличности? Обозвать лицемеркой?
Да, пожалуйста, все можно! Вперед! Дерзай!
Тем более Эп ведь такая и есть, белая и черная, девочка и Сука, няшка и тварь.
Такие дела.
Каким бочком к встречному Эпифора повернется — никогда заранее не узнаешь. А бывает, смотрит как зеркало и видит. И отражение в ней и красивое, и уродливое, потому что не бывает одно без другого ни в каком человеке, кроме маленьких-маленьких детей.

— Счастье, чувак, в мелочах так-то. И мы все, и я, и ты, должны жить во имя любви Джа! (или как там оно в оригинале точно)
Так Эпифора сказала, рассчитывая на диалог.
Вот только парень не шибко к диалогу готовый был.
Пиф закричала:
— Эй, ты куда! Стой! у меня смотри, браслетики есть. Душа у тебя хорошая, раз ты на меня не напал и не попытался взять камень силой. Я подарю тебе камешков, слышишь? Вот, смотри, в браслетике уже, эти принцессе твоей еще больше понравятся! О! У меня ведь еще плеер есть! Там плейлист вообще четкий сча, на. Слу, давай уже бери, я итак как от сердца отрываю, ну!
Пифка наскоро расковыряла сумку и высыпала на ладошки свои девчачьи драгоценности.
— Да стой ты! Хочешь пойти со мной? Дедушку спасать? Ты не прешься по такому, не? Сделать что-нибудь Великое, крутое, классное, сделать от души, а потом закатать свое самолюбие в асфальт, ну чтобы не тешить тщеславие и типо не грешить. Давай вместе, а? А?

Вот только юноша все улепетывал и улепетывал.
И Эпифора, конечно, не могла его удержать. Без подтяжек никак.
Такие дела.

А потом объявился...
ШТА???
Муж?
Пифора обомлела (тут то самое тугое и емкое словцо надо бы нам снова, но ладно, обойдемся).
Хрень какая-то.
Пиф отмахнулась от мужика, как будто бы тот был иллюзией, воздушным замком, ведьма даже стала готова ущипнуть мужчину за полжопки, чтобы тот рассыпался.
Фикция. Блеф. Неа.
Муж!
Не надо нам тут муж! Нам и там муж не надо. Ну его. Груши пусть кушает. Вдоволь.
Словами "выходи за меня" и "иди домой" Эпифору действительно можно было запугать.

И даже телефон из кармана Эпифора не достала. Пусть весь мир подождет! Ибо сейчас Эпифоре нужно разрешиться, точнее разрешить крайне непонятную ситуацию вокруг.

/ссылка/


Она обещала Бритве достать Феникса, об этом думает, спиной впитывая кадры расправы - принимает удар, спиной, вновь чувствует, вновь падает в темноту, возвращается на четыре года назад, когда враз стало пусто, когда она стала одна. Безотцовщина, безпризорница, бесприданница.

Она бы хотела смеяться. Громко смеяться им, этим двоим. Женщине, в которой читается соперничество, с которой Регине тягаться неинтересно. Нет ни времени, ни сил, ни страсти для такой игры. Смеяться мужчине, гипертрофированному защитнику женщины. Ей бы смеяться, а потом отвернуться, уйти. Они оба словно бронированные, Регина легко читает притворство и равнодушие. Если бы женщина знала, что стоит перед той, у которой под каблуком сама ложь, если бы мужчина мог видеть дальше женщины...
- Как вас хорошо сделали! - так Регине хочется сказать. Они оба кажутся сложными, неприступными, но на самом деле доступны и просты, только найти ключ, зацепку. Религия, ключевое убеждение - увидь, возьми себе и воздействуй. Только оба ей без надобности. Не нужны. Совсем. Никто из них, ни один не принимает решение, а значит нет смысла воздействовать. Ей нужен капитан.

- Зовите меня Регина.
Такое она себе позволяет. Такое - не смех и не бунт, но просьба правды. О, как она ценит правду - никому никогда не познать, как Регина ценит правду. В себе, к себе, свою. Настоящую себя, которой иногда, кажется, нет. Пропала, растворилась, улетела.
А потом она садится в кресло и на остальные слова женщины только кивает, как будто даже растерянно. Смеется внутри этому забавному слову "прошение". Регина Барреа не из тех, кто попросит, она возьмет сама, заберет себе так, что бывший обладатель даже не заметит пустых теперь карманов. Она всего лишь не спешит. Она научилась ждать.
- Присутствуйте.
"Делайте, что хотите" - так она думает, возвращая лицу теплую, принимающую улыбку благодушия.

И на краю сознания мелькает мысль, что стоило не спасать этих двоих. Они не мешают, но они не нужны.

Только третий живой. Рожденный, не сделанный. Заместитель - не капитан, но безусловно лучше, чем ничего. Движение души велит ему коснуться, Регина вскидывает бровь - удивлена. Прикосновение, как мечта, как улыбка. Удивление Барреа к лицу, и Регина не сдерживает сама себя, зная об этом. Легкий румянец, дрогнувшие ресницы, чуть тронутый призраком улыбки рот. Встает, тянет уверенную ладонь, которая крошится сразу же, как только оказывается в руках мужчины. В его ладонях не рука лидера - рука женщины, мягкой, теплой, ранимой. Податливая вода.
"Помоги мне. Спаси меня. Умоляю" - в глазах.
Как карманничество и ловкость рук - навык тела, ложь - навык ума. Интуиция, провидение. И Регина творит, что чувствует. Вызывает в нем мужчину, который в первую очередь защитник, который стена, который, если стоит сам себя, не оставит женщину - мать, жену, сестру. Это она. Сейчас - это она, Регина Барреа. Стать вдруг самой больной и слабой. Хотите знать как, когда внутри воет ветер холода и одиночества, быть снаружи хрупкой, беззащитной и трепетной, спросите у Регины Барреа.
Она даже руку убирает будто нехотя. Медленно. Жест не нарочитый - естественный, недолгать, недоиграть - святотатство. И ведь это естественно: женской руке застыть в других, уверенных, сильных. Ресницы на излете вновь дрожат.
А потом пропало, растаяло, словно видение, его, только ему показанное, короткое - морок, дымка, иллюзия - только им увиденное, осознанное пропало, женщина сменилась лидером - Регина обернулась Ястребом, а этой нужен лишь один мужчина - Борман.

- Я гарантирую вам безопасность и неприкосновенность до тех пор, пока это в моих силах. Мне нужен лишь Борман. Благодарю, капитан Шепард.
Им уже 5 лет "недостаточно информации для анализа", что ни день, то - "разведывательно-диверсионный рейд", и "оборона потенциального противница" безупречна, "технический перевес" на стороне Императора, и он превосходит ее "численный", а "диверсия административных центров управления" сегодня с треском провалилась, и погибли люди, многие. Погибли ее люди. Каждый день погибают ее люди. И "прямое боестолкновение" давно уже не страшит ее, хоть, конечно, капитану Шепарду до этого нет ровно никакого дела.

- Элтон, говорите.
Ей давно уже пора перестать замечать их и заметить Мерка, что и делает, не хватает только "можно" на излете.

Ответом был хохот.
Истошный, дикий, почти истеричный.
Алекса хохотала! Хохотали напомаженные губы, хохотало тело Лоис, заходясь мелкой судорожной дрожью.
Сродни оргазму.
Тот самый смех, которым потешаются над слабаком.

Плоха та шлюха, что не мечтает когда-нибудь нагнуть своего сутенера.
Алекса Лоис была не плоха, хуже: Лекс была столь же великолепна, сколь отвратительна.

— Какого, мать твою, волшебного хера, Джереми? Не блядь, а мисс Лоис! Ну что за манеры у тебя, ублюдок?
Лекса внимательно следила за бегающими глазками мордоворота. Деньги шлюха прятала даже не в сумочке и нападения не опасалась.
— Можешь расскажешь, в чем дело? — сложив ручки на груди замочком и надув губки бантиком, прощебетала Лекс, карикатурно изображая жалость абсолютно сопливого, розового цвета.
— Хоть нет, не говори. Я согласна, Джереми, я заплачу тебе, только...
Лекса резким движением раздвинула ноги, являя всему миру и Джереми аккуратно бритый лобок.
Откровенность. Призывная и отталкивающая.
— Отлижешь? — Лоис сложила два пальчика буковкой "V", медленно поднесла в губам и подразнила язычком пустоту между пальцами.
— Только ты должен будешь изображать удовольствие, абсолютный восторг. У меня в детстве был щенок. Недолго, пару дней. В общем, ты должен смотреть на меня как тот щен, глазами, полными обожания. И желания, конечно!
Лекса несколько секунд смотрела на Джереми, сочась похотью.
А потом с громким хлопком свела ноги вместе. Вожделение исчезло с лица. Лекс обняла саму себя за коленки и сказала в своей привычной манере:
— Иди нахер, Джереми, какие деньги, ты уже несколько дней размазываешь дерьмо по стенам. Выгребай свои проблемы сам, милый. И свали отсюда, я собираюсь отдохнуть!

Шлюха Алекса Лоис и ее нынешний сутенер Джереми никогда не были друзьями, вот в чем дело.

Ludovico Einaudi — In un'altra vita ссылка

Просто даже самый уродливый урод способен на Подвиг.
Просто.
Все просто: есть одна афера, которую аферистка Барреа до сих пор не смогла провернуть, есть только одна задачка, которая, как колобок, со всех сторон круглая, крути-верти, не откроешь — Борман, император, о прошлом которого никто ничего не знал, мужчина не посещающий даже проституток, мужчина, к которому Регина не сумела подкатить, который
Особенный, потому что вот такой. Тиран, в которого она теперь влюблена самой кровожадной любовью. Отвратительно по своей сути? Верно, абсолютно отвратительно.
Очень просто, проще чем дважды два. Словно заноза в заднице, словно камешек в ботинке, словно прыщик на носу, словно стрелка на чулках, словно сломанный карандаш, вымокшая сигарета, осечка. Неудобно до зуда в пальцах, желанно до зуда в паху.
Сложно. Невероятный путь, годы, жизни, литры пота, бесконечные напряжение и страх. И единственное, что есть при решении сложных задач — разбить большое на малые части, решать постепенно, поэтапно, крохотными победами двигаться к большой. Главное двигаться, главное — не отступить. Неужели она смогла бы остановиться там, в коридоре, за дверью? Никогда. Она не остановилась бы, даже если бы он вышел и прижал ее к стене, расстегивая на ней плащ и пробираясь под рубашку. Не потому, что сколько-нибудь милы и желанны его руки — ничуть, они не греют, никакие не греют уже давно. Но потому что иначе она никто, она воровайка, которая не смогла обчистить карман. И плевать, что отец не отругает — он никогда не ругал — важно, что ругается она сама. Все в ней, внутри нее, ругается. Все ссорится со всем. И так будет, пока не станет иначе, пока она не щелкнет пальцами и не улыбнется.


Как она устала от лжи!
Ей бы кричать: Борман, поиграй со мной в себя самого, расскажи мне о себе все-все, покажи мне себя самого, который злится, ненавидит, хочет, алчет, любит!
Но нет, они не снимут маски. Один никогда, а вторая до тех пор, пока жив другой.
И какая она? Какая она без маски, какая она, когда голая? Воровайка Регина? Слезливая дочка Ирвина? Лидер Сопротивления? Ястреб?
Они увидели Ястреба в колибри, в маленькой, крохотной птичке, которую Регина нарисовала на стене, пытаясь помочь себе, согреть саму себя хоть немного, хоть глупым воспоминанием, прошлым, которое уже ничто, прах, небытие. Ястреб — люди выдумали его сами. Ястреб — это фикция, блеф, иллюзия, это пыль, это хуже прошлого, потому что не существует совсем, нигде, никогда.
Они видели Ястреба в колибри. Борман видит Ястреба в Регине?

И актриса не стала играть. Всего лишь прошла вглубь комнаты, не скрывая бластера. Всего лишь села.
У него револьвер с разрывными пулями, у нее бластер с лазерным зарядом.
Какая к чертям разница!
Только один вопрос:
— Кто ты такой, Борман?
Покажи мне себя самого.
— Кто эта девушка? Та пропавшая с линкора, да?
Регине в общем-то плевать на девушку. На, кажется, Дженну, кажется, Коулман. Ей важно понять Его, вогнать в выстроенную в голове систему заветный недостающий кусочек. Знать что-то важное о нем. Она знает о людях ВСЕ, и даже больше. Она знает, чего они хотят, знает, как это им дать, она знает, во что они верят, о чем мечтают, она знает неистребимую темноту их душ и она видела свет глаз, но
она
не
понимает
чудовище перед собой. Важно, чтобы оно сдохло, но не менее важно раскрыть его, обналичить, обличить, узнать.
Сможет ли она заставить его стать узнанным ею? Такое что истинная близость — сродни смерти — для такого необходимо Решение, Подвиг. У Регины Барреа нет ни одного способа заставить Бормана пойти на подвиг. Кто угодно, только не он. Тысячи "кого угодно" по ее-его легкому велению сейчас умирают на улицах.
Только не ОН.
У него револьвер, у нее бластер. Два чудовища друг напротив друга, два нежных тирана, глаза в глаза. Для нее, он — уже мертв. Для него — мертва она. Слишком похожи для того, чтобы не встретиться, не увидеться, не столкнуться лоб в лоб. С самими собой. С отражениями. С тенями.
Интересна ли она ему также, как он ей? Хочет ли он ее смерти, но более всего ее сути? Действительно ли мертвым можно рассказывать все?

Его армия никогда не завоевывала, она освобождала (с)

Регина сумеет в "по-хорошему" с кем угодно, кроме Бормана.
Регина не слышит Бормана и не смотрит на Адама. Она не может прочитать в глазах соратника никаких чувств, потому что не смотрит в глаза. Барреа ожидает, что Адам все доведет до конца, сделает все четко и верно, только снаружи. Сделает все за нее. Оставит в покое, оставит саму разбираться с собственной жизнью, хоть скорее смертью.
Адам не оставляет. В сознание с четким стуком впечатываются одно за другим слова "взвод танков, поддержка с воздуха, тяжелый десант...".
Регина смеется, впервые так отчетливо чувствуя себя не кукловодом, а марионеткой. Хоть она и была таковой. Они все под Борманом таковы.

Это никогда не кончится, это не кончится для нее до те пор, пока один из них не умрет. Или оба.

Мысль приносит ни с чем не сравнимое удовольствие. Облегчение. Вместе с этим оживает сама Регина. Она медленно встает, вновь глядит внутрь бункера, глядит так, будто способна видеть сквозь стены.
И когда оборачивается, когда смотрит на Адама, у нее просветленное лицо. И злое. И жадное.
— Прости мне мою слабость, Адам.
Она слишком понадеялась на девчонку, на почти близняшку. Чересчур. Нельзя было. Рано.
И она не успевает почувствовать себя дурой, потому что некогда, теперь у нее ни до чего нет дел, кроме...

Регина достает карманный пэк.
— Иза! Иза, я знаю, что ты жива, отзовись. Где вы? Почему Ренессанс еще не атаковал дворец? Я убью тебя, курва, если...
Регина пробует связаться со второй Региной, но договорить не успевает. У нее есть дельце прямо здесь и сейчас, дельце поважнее.
Дельце к своим.
Регина настраивает связь с ворами. Она скажет им то, что уже говорила, но сейчас это важно по-настоящему:
— Воров считают ублюдками и изгоями. Нам не верят, нас не любят, нас бояться. Я дочка Ирвина Барреа, и я горжусь тем, кто я есть и кем родилась. Давайте удивим всех напоследок, ребята, никогда не знала людей с более ловким умом и широким сердцем, чем шулера и карманники. У нас здесь скоро будет жарко, прикройте.
Она все еще верит, что даже если они не получат ее видео сообщения, они вспомнят. Вспомнят все. Ведь она говорила им такое не раз, она уже все им сказала.

— Адам, ты должен вывести людей, а я должна остаться здесь, Адам. Кто-то должен быть здесь. Если эта гнида решить сбежать, кто-то должен остановить ее. Возьми мой пэк и продублируй мои сообщения. Ты за старшего, Адам.
Ястреб кладет руки на плечи Адаму, Ястреб целится в глаза, хищно, стремительно. У нее колдовской взгляд, ей не раз говорили. Сейчас ее взгляд еще и искренний, она не манипулирует, не обманывает, она верит.
И шепчет:
— Если нужно, то это приказ, Адам, хоть ты сам знаешь, что нет. И... оставь мне пистолет.
Регина прячет себя и Адама от глаз интеркома бункера.
Как минимум живой они ее не получат. Регина жалеет только, что не взяла с собой цианид, который есть у второй девчонки. У Бормана точно не будет трофея под именем Регина Барреа. Раздавленный Ястреб? Таких не бывает. Она не из таких.

— Иди, Адам.
Ей важно посмотреть в спину уходящему ему, запомнить его, запомнить его живым и победителем.
— Эй ты, ошметок! О чем ты там хотел со мной потелепаться? Валяй, меси, все внимание. Только мне не улыбается за дверью топтаться, или ты перед бабой всыкоша отхватил, ну?
Вороваечка Регина очень хочет, чтобы Борман пустил ее к себе.

Кое-что общее со Сваяновым в Эпифоре уже имелось, точнее общее наличенствовало, а Эпифора имелась, если выразиться на такой инородный и такой родной манер одной из Пифкиных подруженций — Пифке тоже хоть кол на башке чеши, но если девка что-нибудь задумала, хрен ее от задуманного мероприятия отговоришь, не остановишь.
— Кто он такой? Как мне его найти? — все еще пыталась Эпифора трясти генерала за ночную рубаху в глупых попытках выбить... Что? Признание? Недолго: Гай саданул генерала, генерал упал и больше не поднимался, захрапев.
Девушка, что путешествовала раньше с ними в карете, кажется, Вилл (у Пиф плохо на имена (хоть на самом деле Инайя не помнит, представилась ли Паника своей героиней)), побежала к дому на холме, а Пиф просто села на песок и заревела.
Потому что даже самым лихим ведьмам тоже иногда бывает страшно: Пиф с вечера накануне не понимала, где находится, успела наворотить дел, а исправить не успела, перенеслась в какую-то заковыристую новую жизнь, а старую, выходит, потеряла, вместе со всеми в ней. А терять — болька болючая.
И поплакать в одиночестве (храпящий генерал не в счет) для Пифки самое то, при других, чужих, она никогда не станет.
Впрочем, это только первая реакция. Никто не знает (даже я) сколько длился плачь Ярославны, но после ведьма поднялась с колен и села попочкой на песочек вновь.
Ведьма знала секреты. Есть целительный секрет слез. А есть еще более целительный секрет дзен — позволять жизни случаться, происходить, быть. Мир знает вернее любого другого.
Ведь именно Пифку занесло каким-то чертом в тот стариковский дом, именно ведьму Пиф, которая знала сказочку о лесной деве и в характере имела склонность к шалостям и мелким преступлениям.
В конце-концов, если подумать, улепетывая из прошлого мира, Эпифора успела гаркнуть мужикам, чтобы те притащили деда, а значит не пойдет теперь в лес тот дедок до той поры, покуда не воротится в те места Пифка, будут держать его крепко и ласково те самые пьяненькие мужики, вздыхая по сладкой ведьмочке, ожидая, когда та воротится и погладит их по плешивым головушкам за повиновение. И даже пьянство не помешает, ибо нет на свете смертельнее тяги и тоски, чем тяга и тоска по женщине. Во-о-от. И покуда, значит, дед, сдерживаемый мужиками, будет сидеть в своем домике, воротится сыночек его на побывку домой обязательно. Хоть в гости, а приедет. Если любит, приедет. И поймет дед, что не в каменьях истинное счастье и простит вредной Пифке ее проказы.
Сказку Пифка сочинила хорошую, с хэппи-эндом, но не удовлетворилась.
Ибо знала Эпифора, сколь уродлива истинная Правда, и силу Правды. А по Правде выходило, что помер дед, если не уже, то вот-вот. Забулдыги проморгались и по своим делам двинулись, а дед пошел в лес и ушел, и сгинул. Бабка от горя следом в мир иной отойдет, у них, стариков, провидцев возрастных, мудречиков, заведено так, как у лебедей — один умирает, следом другой. А сыночек, прокрутившийся в жерновах Больших земель, вернется озлобленным на весь мир, с закрытой, почти мертвой душой, вернется не ради отца и матери, а за камешком и дом продать, не найдет камня, еще более разозлится и не поставит на могилках отца и матери даже памятников. Поплачет по ним, конечно, потому что где-то внутри его еще жива и бьется-пульсирует жилка течения любви, готовая разразиться потоком, но запертая.
В общем, как ни крути, нужно ждать, пока генерал проснется, узнавать все о Сваянове, можт вышеупомянутый тип ни при чем, ибо не понятно еще окончательно, дружит ли с рассудком и головой генерал.
Ждать и дать жизни происходить и вершиться, ага.
Ну и сделать навесик себе что ли, для тенечка, чтобы не так горячо было ждать.

А будить Эпифора никогда не станет. К спящим Эпифора почтение имеет, ибо сама не раз намыливала шеи тем, кто пытался ведьму разбудить. Да и потому что во сне есть нечто волшебное, не находите? Как в смехе.

Пока Джаред умасливал заполошенную брюнетку, Кэт технично смылась: ушла, смеясь, или, словами Лето, ухахатываясь.

Всего лишь захотелось уединения, мыслей ни о чем и обо всем сразу, расслабиться и сосредоточиться, отчеркнуть Важное от несущественного. Всего лишь есть моменты, которые Кэт нравятся, а есть те, которые нет. Фотографироваться с чьей-либо голой задницей — нет, все-таки есть разница между распахнутой наготой артиста и разнузданностью продажной девки, потому Кэт спокойно сказала кому-то приставучему "иди нахер", сыскав от такого славу холодной, снежной и опасной кисы. Кэт не нравится разговаривать с незнакомцами, а гулять в одиночестве ей нравится очень.
В лесной прогулке (вполне логично объясняемой целью поиска источника питьевой воды, но на самом деле продиктованной жаждой души) Кэт провела несколько часов, и выяснила, что лес кажется страшным только в детстве, когда папа ведет за руку, и бояться так хорошо и приятно, потому что рядом Он, сильный и смелый отец-громовержец, с которым любой страх рассыпается в пыль. Сегодня Кэт не боялась сама по себе и гуляла, вполне оправдывая свою кошачью натуру, те, как известно, любят сами по себе.

И еще Кэт нравится петь под дождем, она дождалась, специально дождалась момента, когда с неба хлынул ливень, и слушать остались лишь те, кому важно. Дождь имеет привычку распугивать людей, Кэт с детства нравилось наблюдать таких бегущих на улицах, вокруг себя, сама же маленькая Мара всегда раскидывала руки в стороны и наслаждалась.
Вот и теперь. Горстка промокших, скукожившихся под накидками, слушателей, ритм дождя и отчетливый, густой запах леса сложились в один замечательный уютный мирок, в котором легко было петь и здорово просто быть. Песня дождю, миру. Внутренний голос, вырвавшийся на свободу. Больше, чем просто, и проще, чем ничего. Пожалуй, она никогда не была настолько счастлива. Пожалуй, счастье каждый миг огромно, ново и больше всяческого прошлого.

Пожалуй, поэтому Кэт не слишком поняла, чего от нее хотел после Джаред. Вынырнуть из глубины на поверхность, вернуться к бренному миру, ко взглядам, к словам, упрощениям, оказалось тяжело. Беловолосая сообразила кивнуть, но не сообразила, чего от нее хотел этот забавный парень — позвал за собой или попросил подождать — так и стояла, растерянная и улыбающаяся.

Imany – There Were Tears ссылка

Это была идея папы — ей поехать сюда. Кэт не хочет свой студийный альбом или сольный концерт, ведь только она знает плату за первый шаг на сцене. Играючи и легко Мара не умеет.

Это все папа. По славной привычке всех хороших пап Альфред считает свою дочь лучшей и достойной всего мира. Он бы, пожалуй, уложил этот мир дочери под ноги, если бы она попросила. Отец любит Кэт, даже больше: после смерти Лили, Альфред любит только свою дочь, любит одержимо, за двоих, так, будто виноват в смерти Лил, будто бы любовь к дочери может растворить в себе смерть жены. Может и может — об этом они не говорят, никогда, а Китти соглашается на такую любовь.

Впрочем, идея Альфреда оказалась не плоха.
Настроенная созерцать, Китти установила палатку на окраине палаточного городка.
Только в таких местах, даже если ты не напрашиваешься в компанию, компания находится тебя сама, особенно когда ты альбинос. А разыскав, со смехом и чавканьем поглощает, как пиво и сигареты. И еще выбранная девушкой окраина быстра превратилась чуть ли не в эпицентр, уютная одноместная палатка обросла другими домиками со всех сторон.

Мало-помалу и Кэт растворилась в общей атмосфере веселого нечегонеделанья, она даже спела всем накануне вечером. Спела так, как не умеет, легко и играючи, без грима, который прибавляет ей лет десять возраста и столь недостающий внешности опыт, подходящий низкому и утробному (явно искушенному) голосу. О нет, это была не песня, это было настоящее представление. Кэт бесцеремонно одолжила у симпатичного соседа красную ковбойскую шляпу, которую он после ей подарил. Красный идет белому. И ни разу не присела, успев погладить три небритые щеки, парочку плеч и посидеть на ручках у гитариста, не говоря о десяти-двадцати невинных, кого дамочка приворожила голосом и, конечно, изгибами.

Сразу после — пропало, вместе со всеми сидела все та же смешливая и чудаковатая девчонка, просто все теперь знали о ней чуть больше. И она о себе, пожалуй, узнала нечто новое: ей вполне доступен экспромт.

Сидели до рассвета и, бог знает, как все-таки смогли разойтись.

Китти благополучно проспала пол дня, а утро-день начала с прогулки. Забивая голову сожалениями о том, что рядом нет Роуз, Кэт разглядывала задницы мужчин на пляже. Эта была давняя привычка обеих. Роуз — любительница экстремального секса и необременительных отношений с частой сменой партнеров. После какого-то очередного рассказа Роуз, Кэт предложила ей снять эротический фильм с абсолютно банальным названием "Секс в машине".
— Съемка с одного ракурса. Нарезка кадров. Разные спины и задницы, разные темпераменты и темпы. Представь себе: подтянутые и студенистые жопы... загорелые, кажущиеся от того красивыми торсы, и белые, мягонькие задницы, трясущиеся от толчков как желе, и обязательно полосы-переходы между загорелой и незагорелой кожей... И только твои всегда одинаково расставленные в стороны ноги и изгибающаяся шея, подбородок запрокинутой назад головы, выдающие животную страсть. Без художественной лжи, в стиле домашнего порно, только правда, только искусство!
Роуз идея понравилась, с тех пор они вместе высматривают задницы посимпатичнее, такая забава.
Роуз бы сейчас пищала от удовольствия, Кэт, пожалуй, слишком брезглива, чтобы пищать.

Хоть компании Джареда Китти избегать не стала, прекрасно понимая бессмысленность затеи.
Все еще тихонько хихикая своим мыслям о фильме с разными задницами в главной роли, Кэт улыбнулась и отсалютовала приветствие еще издали, а когда горячий парень подошел достаточно близко, невинно попросила:
— Ты не мог бы встать ко мне спиной и спустить штаны? Хочется знать, стоит ли снимать в кино твою задницу...

Lera Lynn - Lately ссылка

Все это новое не укладывалось в голове. И ведьмак. Ведьмак не укладывался пуще всего.
Откуда здесь быть ведьмаку? Хоть откуда здесь быть Мелье и Феари (а, может, то только морок, и никогда не было в этом мире никакой Феари?), откуда здесь быть Ульриху (морок?) и Найджеллу?
Сначала Мелья стояла поближе к Ульриху и Кристиану, слушала разговор, понять пыталась.
А потом бросила такую затею: понять. Как теперь говорить — не знает. Вести — не сможет. Пойдет сейчас, куда поведут, доверяя спутникам и миру вокруг. Мелья кроме как того, что важно зелье создать, не знает ничего. Как поведет она, к примеру, Сильмини или Церу, если они ее даже не знают? Откуда им знать. что не дрогнет Мелья в час опасности, когда она сейчас вся насквозь дрожит?
— Спасибо, что представил меня, Ульрих.
Так сказала и голову чуть наклонила, приветствуя всех.
— Не имею права сейчас решения принимать, но Ульриху, Феари и Найджеллу доверяю, а значит и вам, их спутникам, в равной степени доверяю. Как решите, так и будет. Я пойду со всеми.
Через силу сказала, потому что надо было сказать.

Сказала, забрала ступку с котомкой и пошла к раненому.
Давно не видела, не проведывала. Вот кого бросила, так бросила. Когда ранила, тогда же и бросила. И не стыдно же ей за его раны! Эх, Мелья, эх, душа, эх, птичка ты певчая.
Села рядом с телом на волокушах и заплакала.
Поодаль ото всех. О себе и не о себе плакала. О вине своей и не о вине, потому что вина — это прошлое. Мелья ревела от того, как со всех сторон навалилось настоящее. Недобрым чем-то наступило, зловещим. Мир просачивался в нее. Вот и стала прорастать в мир сама, слезами только, а, может, не врастает она так, а стену возводит защитную.
Негромкие слезы были. И недолгие.
— Сказку тебе расскажу. Такую, которую мне мама рассказала, хоть не умела она говорить, а воспоминанием своим только мне ту сказку передала.

Ляпис Трубецкой "Я Верю" ссылка

Потому что я частью в тебе?
И, к счастью,
Ты вернешься,
Не найдя у себя этой части.

Размываются знакомые черты. Крошатся пеплом. Мел забывает.
Она летела.
Она шла.
Она даже ползла.
Холод измучит тело, цепкие ветки истерзали одежды, она обернулась птицей снова, надеясь не забыть.

Хороша птица! Крылатая, красивая, свободная! Большая птица!
А в голове у птицы совсем чуть. Ничего почти. Грызуна поймать хватит.
Не хватает помнить.

Ни Ульриха, ни Феари, ни Найджелла, ни странного человека на носилках. Ни даже Ли и моря.
Только чувство внутри воет.
"Потеряла, ты потеряла!"
Воет и ссаднит чувство. Больно. Больно даже птице. Тоска невыносимая нутро скребет.
Только не может вспомнить птица, по чему тоскует.
Только не умеет птица представить, чтобы кто-нибудь мог по ней тосковать.

Свобода? Да.
И как упоительна такая свобода!
Только Мелья любит другое, только Мелья даже душу свою нематериальную продаст за одного единственного человека. Нет в том человеке ничего особенного, кроме того, что завязалась с ним Мелья тугим узлом. Оплелась вокруг.
Дерни траву из земли, взвоет вся земля, взвоет выдернутая травка и другая травка взвоет, которая рядом растет, взвоют червячки, что под корнями травушки устроили себе лазейки, взвоют крохотные жучки и совсем невидимые глазу существа. Взвоет душа земли: неправильно так, не должно так быть. Человек не услышит.
Одна травинка, а вся земля воет!

А что если вынут из одного другого, который ни одной травинкой, но многими лучами, который цепким душистым плющом вокруг, который и рука, о которую опереться можно, и спина, к которой прислониться, и улыбка, которой залюбуешься, и глаза, в которых покажешься себе в тысячу раз красивее, чем есть на самом деле. Что если?
Потому и болит, потому и царапает даже птицу, и летит та, что чумная, что заразой пораженная, припадая то на правое крыло, то на левое.

Больная птица Мель.

И падает такая птица камнем. Ее такую ничего не страшит: некого беречь и за себя не боязно. Летит к земле бесстрашная. Кажется, что если все-таки расшибется, тогда и от тоски избавится.

Упала птица, очнулась дева. Из одежд — только нижнее платье, истрепались остальные наряды по пути. Слышит, переговаривается кто-то. Страшно. Неизведанное чувство, новое, раньше ничего не боялась, а теперь за деревья прячется. И все силится вспомнить, что потеряла.

А она рассмеялась, неожиданно звонко и легко.
Живой человек, живое тело, живое тепло. Такое важно. Такое очень важно, тому кто чувствует и потерян.
Когда внутри разлад. Раздрай.
А потом нет. Потом раз! И сплелась душа в побег, набухли почки. Скоро будут трепетать на ветру листья, и птицы по ветвям запоют, и для такого только и нужно, что один теплый взгляд живого.

— Не слишком.
Стало легко говорить. Стало легко говорить то, что думает.
И вопросы полезли в голову, всякие, разные.
Для кого расставлена ловушка?
Что теперь будет?
Кто ты? Кто?

Только Мелья не задала ни единого вопроса, а продолжала по-дурацки разглядывать незнакомца.

А потом к ним вышел...
Кто-то.
Кто-то рослый, сильный и холодный. Кто-то очень знакомый.
— Уль... — шепотом с губ сорвалось. Внутри вспорхнуло, закричало и завыло. Дернулось, но шмякнулось о ребра, хоть и осталось живым, стучать не перестало. Пульсировало в груди чувство.
— Ульрих! — громче сказала, обрадованная обретенным знанием и человеком. Будто заново народилась.
Потом на незнакомца глянула: не опасен ли ты?
Конечно, у Ульриха меч. Конечно, у самой Мельи есть орлиные клыки и клюв, человеческие руки, ноги и голова, есть у Мельи даже маленькое тельце, чтобы прошмыгнуть в любую узкую лазейку и сбежать.
Только не хочется этого всего, согреться хочется в простом, человеческом.

И когда заговорил Ульрих, Мел заслушалась. Он околесицу несет, а она радуется. Нисколько не злится тому, что не обнял. Улыбается только тому, что он такой дурной и холодный, а все равно тот самый: заботится обо всех.
Дурной.
Валар в другом мире остался.
— Где Фе? — спросила настойчиво, ой как ей всегда нужна сестра. Пусть она просто будет! Пусть сестра будет в мире, пусть будет счастливой.
И еще сказала:
— Ульрих.
Тихо сказала, ручонками по спине рыцаря скользнув. Прикасаясь аккуратно, будто готова к тому, что он ее оттолкнуть может. Выискивая пальцами руку его, чтобы за нее держаться. Ластится Мелья.

— Меня Мельей зови. Пошли? — обернулась в тому, которого первым встретила.
И Ульриха в бок ткнула:
— А вы друг друга с вон тем знаете? Представься ему что ли!
И за этими словами другие, смысл другой:
Оживи, Ульрих! Оживи же, вот она я, теплая, живая. Тут я. Рядом.

Крик боли — в Небо.
Пальцы — в землю.
Затылок — в землю.
Зажмурилась. Чтобы белые пятна и мушки в глазах. Станет смотреть через мушки — может, тогда не увидит смерти.
Отпустила Огненное Горло. Не как учили, не за спину, оставила в траве около.
Меч верней, вот он, родной, тот, с которым родилась, дрожью ярости заходится под пальцами, просит: "выпусти меня".
Встать нужно. Идти, ползти ближе. К демонам в кольце. Упадет кто-то из Муц, появится в кольце брешь, войдет туда Яшмаа и выпустит на волю меч.
Только крик силы — в Небо.
Пальцы — в рукоять меча.
Тело от земли рывком.

Way Out West - Blue ссылка

— Я люблю тебя, человек, люблю тебя любым и всегда, люблю существо внутри тебя. Называй его душой, человек, назовите его Богом в себе. Я назову его Тобой. О, если бы ты только мог вдеть со стороны, сколь ты прекрасен. Яркий, веселый, буйный и стремительный. Ты прекрасен в любых проявлениях себя, в любом мгновении своей Жизни! Я знаю и мертвое в тебе, знаю это противное и вязкое, темное и липкое, которое иногда тобой владеет. Ты можешь мне не верить, но и оно прекрасно, это красота высокопарна и благородна, она холодная, оттого что мертва, но без нее ты не ты, без нее тебе никогда не узнать самого себя, только в обрамлении тонких серебряных нитей Ночи истинно виден свет Дня. Я всего лишь хочу сказать тебе, что люблю тебя, человек, как люблю я мир, как люблю я кружащих в небе птиц, поющие зеленые холмы — у каждого свой собственный неповторимый оттенок, представь себе! — как люблю я трели и переливы родников и мерный плеск волн. Ты совершенен и прекрасен, человек.

Ведьма очень скоро поняла, что вызвать дождь не получится.
И даже не потому что Пиф перепутала песню вызывателя дождя с баюльной песней, и опять кто-то позади с тихим стоном непреднамеренно умер от любви*.
Ни одна капля дождя не сорвется с неба, потому что никто, ни один здесь НЕ ВЕРИТ в дождь.
Конечно, есть вера Пиф, но Пиф маленькая. Пиф не одна, но там, где верит одна Пиф, очень немного волшебства. Ведь бывает больше!
Бывает очень-очень-очень-очень-очень-очень-очень-очень много волшебства!
Не сегодня. Не сейчас. Не здесь.

Эпифора замолчала, отступила назад, уходя в тень, превращаясь из участника в наблюдателя. Туман — недодождь — вуалью спустился ведьме на лицо. И даже когда потащили, Эпифора не сопротивлялась — ее вели теплые руки, а с теми, что внутри и спасутся (обязательно спасутся) ведьма уже ниточками из сердца завязалась в узелочки — теперь она всех здесь чувствует и всю боль увидит.
И дом у стариков теплый, Эпифоре даже незачем вокруг себя вкруг соль рассыпать. Здесь любили, любят и будут любить.
В комнате сына спать уложили. Смотрела Эпифора вокруг, представляя того мужчину, который в этой комнате взрослел. Понравился он ей, вот так загодя приглянулся, мил сердечку стал**.
А больше ничего не заинтересовало ведьму. Разве что совсем немного камешек. Не сам по себе камешек ведьме интересен стал, нет, Эпифора на самом деле излишнюю роскошь не больно ценит, богатство внутри людей кроется, можно украсить, а можно и не прихорашивать вовсе — Пифке итак все видно, и тем, кто сердцем на Эпифору и других глядит, тоже.
Интересен камешек легендой. Говорят, живет в лесу дева холодная, ледяная. Любила та дева когда-то добра-молодца, подарил тот добрый молодец той деве кокошник с 13-тью алмазами. Не сберегла дева убор головной, потеряла один камешек, и не может теперь к любимому вернуться, не узнает он в ней ту самую, которой кокошник подарил. Оттого и волки в лесу по ночам воют, оттого и тьма в лесу по ночам бродит — заговоренные они все той холодной девой.
Покрутила в руке Эпифора камешек так и эдак да в карман сунула, чтобы в лесу путем-дорогой выбросить. может, отыщет камешек холодная дева?

Взяла свечу и пошла на крылечко сидеть. Ногами болтает, ночью любуется, шарады разгадывает, раздумывает сама себе: где Гай, где все новые ведьмины знакомцы.
Домой чуточку хочет, по мамке скучает.

Future world music: Dream Chasers

ссылка

Она заставляет Огненное Горло плеваться. Пусть яд отворит путь смерти! Пусть отец видит, пусть другие видят, пусть все знают, что Яшмаа не боится. Смотри, отец, это твоя дочь! Первая среди всех.

Яшмаа красивая. Волосы у нее темные, долгие, а глаза ясные-ясные. Что в сердце, то и в глазах: когда злится, полыхает пламя, а если улыбается, то доброе-доброе тепло на донышке глаз плещется — посмотришь, самому согреться захочется. Шаг у Яшмаа спокойный, ровный, тело игривое, подвижное. Любит река обнимать тело Яшмаа, любит песок гладить Яшмаа плечи — сладка Яшмаа. Взрослая совсем, уже как два года вошла дева в кровь. Быть ей давно женой и матерью, если бы ни дитя внутри девы. Жадное дитя, любопытное, до игр только дел ему, не до взросления. Улыбается Яшмаа братьям одинаково, одинаково прячет застенчиво глаза. И молчит, всегда молчит. Братья Яшмаа не торопят, отец не спешит, им и дитя по сердцу.
Выколачивают из Яшмаа дитя плевки демонов. Выжигает маленькое дитятко злой огонь. Босые ноги-побегушечки стирает Яшмаа в кровь о чужие пути-дороги, о твердые камни, по котором никогда бы сама не пошла.

Стребуй, Яшмаа, у Коатля сил! Разве жалко ему, такому могучему?
Много дней Небо тобой любовалось, в воде для тебя отражалось, в глазах твоих находило себе радость, так пусть сегодня Небо защитит тебя или заберет себе невестой навеки.

Не смотри на отца, не смотри на братьев, которым больно. Не смотри! Закрой глаза. У всего свой особый оттенок, этот миг горчит пряной растертой корой и сластит мякотью ягоды. Этот миг, какой бы ни был, твой, Яшмаа.
Упади к земле, свернись вместе с Огненным Горлом в тугой узел. Испытай родовые муки змеи.

За день платят ночью, за жизнь смертью, за трусость своим стыдом и презрением всех.
Презри свой страх, Яшмаа, устыди его в том, что посмел прокрасться к тебе, почувствуй своих братьев близ себя, каждый из них укрывает тебя, каждый защищает тебя, отец защищает всех, даруя благословение Коятля.

Расправляются плечи, выравнивается дыхание, Яшмаа сжимает в руках Огненное горло. Они говорят: А-17. Иногда Яшмаа шепчет это имя Огненного горла, чтобы боги услышали и не гневались на Яшмаа, не лишили горло огня.
Внимательно смотрит Яшмаа, сосредоточенно выбирает цель, чуть щурит глаза. Рука тверда, все тело — твердыня, а рука только продолжение тела. Одно неспешное движение пальца способно выпустить на свободу Огонь и Гром.

А танцы Эпифоры были такими...
Непродолжительными.
Ведьма, она на то и ведьма, чтобы зачаровывать, а самой не зачароваться. Потому только и ведьма, что все человеческое ей известно, но многое чуждо. Вот и сейчас: поздоровалась с людьми, за хлеб-соль низкий поклон и бочком-бочком вон просочиться. Уйти. Сгинуть для всех.
Если б пьянела, то, конечно, может, и осталась бы посреди всего этого чудного народа, ан нет, меру знает, пить умеет, не напивается. Ничуть не изменилась. Для этой никакой истины в вине не существует, она одинакова, и для веселья ей шальная вода не нужна.

Закуталась потеплее Эпифора в шубку, густо в обе щеки расцеловав за такой подарок дарителя, и была такова.
Шагнула на крыльцо.
Смотрит в небо, улыбается. Небо — песня для души, универсальное снадобье, с любого этажа небо видно, и так легко, в небо глядя, просочиться в небо да навсегда внутри остаться. Чувствовать собой небо. Себя в небе.
Сбрендила Пиф. Давно, всерьез и крупномасштабно. Всею своей сутью с ума сошла, всю жизнь разменяла на красоту вокруг и позабылась внутри такой красоты.
С крыльца ступила, снег под валенками скрипит. Благодать всюду. Улыбается Эпифора.
Зовет:
— Эй! Пссс! Ты где есть?
Тихо зовет, по снегу ступая, шею вытягивает, высматривает Гая.
Пусть они вместе не больно много верст пути намотали, а все равно: накормить следует.
Пифке хорошо, Пифке радостно, милая радость в ней гуляет и плещется без всякой чужой примеси. И шалить хочется: забраться на крышу и там в сене уснуть, лошадей на конюшне погладить или кошку, потрогать шершавые стены домов причудливых, поскрипеть еще валенками по снегу, съехать с горки какой или лечь на снег спиной и смотреть на небо.

ссылка
Регине совсем не нравится все, что ей говорят, кроме...
Они достигли Ренессанса.
— Это прекрасно.
Тихо говорит Регина так ласково, как будто бы эта женщина смотрит сейчас на цветок, подаренный возлюбленным. Она говорит с любовью об оружии, она не умеет иначе. Регина — боль, ее рана не заживает, Ястреб кровоточит душой ежедневно, и кажется ей, что сопротивляться больше нет сил. Сегодня она сумасшедшая, усталая сумасшедшая.
— Свяжитесь со всеми, успокойте людей, — привычно раздает гладкие указания Барреа, заметив наконец, что других вокруг слишком много.
Она оборачивается, мутные впалые глаза, уставшие глаза осматривают тех, кто идут с нею.
"Зачем они все идут за мной?"
— Сильвия, спасибо вам. Поспешите к Ренессансу, к Фрайзеру, отыщите вашего пилота.
Это прощание. Это означает: "займитесь своим делом и оставьте меня в покое".
— Мощностей Ренессанса хватит, чтобы уничтожить дворец вместе с бункером, ведь хватит, Адам?
Это прощание. Это мольба: "скажи "да", пожалуйста, Адам, даже если "нет", скажи мне "да", уверь меня в том, в чем мне так нужно сейчас увериться!".
— Уходите, уходите отсюда все. И найти Феникса, я обещала Бритве...
Не Ястреб и не лидер Сопротивления — она помешалась сегодня, сейчас, когда она на пороге, но не может достигнуть желаемое, она воровайка Регина. Грим сошел с лица.
— Уходите...
Тихо нашептывает голос и умоляют глаза женщины, которая на грани. Здесь Рубеж, который она не перейдет, она не хочет переходить, после смерти Бормана нет для нее жизни, она не из тех, кто способен строить мир, она любит только смерть.
На этом все, здесь конечная, и не нужно спасать ее, не нужно уверять в наличии пути после — это невозможно. Она, пожалуй, уже мертва. Давно.
Можно выбрать нестрадание, но порой страдание выбирает тебя.

Та, которую выбрало страдание, идет глубже и криво улыбается корявому приветствию.
— Меня зовут Регина Барреа.
Ей хочется, чтобы он запомнил ее фамилию, хоть и знает она, что Борман не запомнит. Борману плевать.
— Почему так, Борман? Почему сейчас так? Почему не иначе? Кто задушил тебя, прежде чем ты стал душить других?
Она тоже теперь умеет душить и как поистине жаль, что Бормана — единственного, кто по-настоящему достоин быть задушенным ею — она задушить не в силах. Она не может даже коснуться: тонкие пальцы бессмысленно скребут по двери.

Эпифора обомлела.
В лучших традициях классической литературы, ведьма обмерла, да.
На ведьм всегда всякие трусы и олухи психуют, слабаки, так и норовят перебить ведьме ее настроение, а если не выходит, то хребет. С ведьмами всего лишь надо — дружить. Еще очень благодарно любить ведьм, любить сердцем, любить отчаянно и безрассудно. И всякая женщина — ведьма, Пиф — самая что ни на есть обычная.
В общем, Пиф юркнула куда подальше от чужих кулачищ, а точнее юркнула за генерала, внушительные мужчины Эпифоре всегда приходились по душе. Большие — они обычно добрые.
Предположение себя оправдало.
— Искренне благодарю. Эпифора (назвалась). А не соблаговолите ли вы, сударь, представиться и объяснить даме, куда ее везут?
Красиво изрекла ведьма, выставляя перед собой белоснежную ручку. Для поцелуя, само-собой, мужик-то классный, генерал!

На других надейся, а сам не плошай. Производя все вышеуказанные действия, Эпифора вытащила из сумочки телефон: проверить сеть, чтобы позвонить уже куда следует. Связи не обнаружилось, зато пропущенным и смс Пиф обрадовалась — мир еще не упал ведьме на голову, чудесатость происходящего не отменила собой не менее чудесатую Пифочкину личную жизнь.
Мамочка славная, ласковая, милая, самая лучшая на свете, своя. Родная, любимая мамочка. Мама! Пиф ее очень любит, жаль не может ответить на сообщение (и разобрать его тоже не может, но вполне в духе мамы прислать такую абру-кадабру, еще мама очень любит короткое "Пер.", эх, гугл, даже тебе маму Пифки не расшифровать никогда, ни в жизнь!), только бы мама не разволновалась.
Коленька — дружбан! Вот к кому придешь и поговорить можно даже о... Да обо всем великом в мире, о красоте его, о силе духа. И посмеяться можно с ним цинично тоже. И пожалиться ему можно, постонать чуток, и предложить чего замутить — вообще легко. Коленьке нелегко, Эпифоре легко.
Вот Василий, там другая история, которую надо переводить в дружбаны, а он все норовит в громовержцы. И хорошо, пожалуй, что связи нет, авось не достанет Эпифору наш Василий день-другой, глядишь и сам обидится. Свергнет Эпифору и отправится искать себе другую державу, чтобы там властвовать и всем владети. Эпифора пока сама не заарканится, хрен ее чем возьмешь, а она давно уже в плену ветра, любви и мира, так что куда там тягаться-то. Да и дурочка же Пиф! Ну абсолютная же дуреха, свиристелка и погремушка, попробуй такую вытерпи. Вот и пусть Василии себе живут. Целые, невредимые Василии, а шальная ведьма Пиф будет еще постигать дзен.

ссылка

Встретиться после разлуки — совершенно особенное чувство. Орлица упала к земле, а с колен поднялась уже Мелья. И сначала в лице этой девушки читалась растерянность. Мелья робела, она робела прикоснуться, подойти и обнять. Ей сейчас важно только, чтобы Ульрих жил, чтобы был вот здесь или где-то еще, чтобы смотреть на него и видеть, чтобы бесконечно любоваться им. Улыбка тронула губы, улыбка взрослой женщины, неторопливая и плавная, принимающая улыбка.
Мелья любит, Мелье сейчас кажется, что она любила всегда, с самого своего рождения она любила его и к нему шла.
Ульрих разрушил тишину, разрушил снег вокруг, одним вопросом заставил Мелью идти к нему, сесть на колени, прикоснуться ладонями к щекам.
— Я с тобой.
Она говорит и кажется ей в этот миг, что всегда, в каждое свое мгновение, в теле птицы или в теле ложки — она всегда рядом. Частью своей она в нем, душой она рядом с рыцарем. Это след женщины, незримый ореол, мерцающий вокруг мужчины. Видящие ауру говорят, что такое — лучшая мужчине броня, самая крепкая. Верно не лгут: может ли что-то в мире быть сильнее любви?
— Мы должны идти, Ульрих, — слышит Мелья окрик Феари и шепчет почти то же рыцарю. После Мелья вытащит из поясной сумки оплавленную серебряную ложку и покажет Ульриху со словами, — Я больше не могу оборачиваться ложкой, зато теперь умею обернуться орлицей. Знаешь, Ульрих, когда-нибудь я умру, но не как все, я растворюсь, я стану морем, как моя мать, или, может, ветром. И я все равно буду рядом.
Мелья говорит то, что знает. Это знание — истина, сильнее веры, могущественнее, потому что точно в таком знании правда. Она частью в нем — такое навсегда.

ссылка


Пожалуй, Регина презирала всех. Мысль эта настигла ее сейчас. Чувство единства с толпой покинуло неожиданно, враз Барреа вернулась сама к себе, стала собой. И сама она презирала всю эту толпу. Любой из них мог быть на месте Бормана. Одержимые страстями сучьи дети! Безвольные, слабые, примитивные.
Кроме, пожалуй что, Адама.
— Сучий потрох Борман! Форшману ублюдка.
Она сама не заметила, как перешла на воровской жаргон. Она обнажилась. Дешевая воровка. Воровка, которая не успокоится до тех пор, пока не украдет самое заветное себе.
Она презирает других за то, что она посмела, а они нет.
Она презирает их, потому что прямо сейчас слаба, она ведь слаба справиться с бункером, слаба выкурить императора, ей ничего не остается, кроме как кутаться в своей несуществующей силе.
— Не пускать, никого не впускать. Она достигнет линкора, и мы уничтожим этот дворец вместе с его хозяином. Она сможет.
Регина говорит о девушке-двойнике.

— Кто? Кто сделал это с тобой? — звериный рык, искривленное лицо ужаленной до самого сердца Регины.
— Борман! — кричит в ответ зеркало — девушка-близняшка, женщина-двойник.
— Кто?
— Борман!
Эти вопли двух могли бы ужаснуть любого, но никто не мог слышать. Никто не должен был слышать. Никто не должен был увидеть этот ужас, тотальный и всемогущий ужас, застывшей в глазах той, которой они повинуются. Боль. Резь. Кровь. Вопли, бесконечные вопли.
Регина знала, что делает, Регина приумножала ненависть, ненависть этой второй, которая оказалась при чем только потому, что походила на первую лицом. Первая, палач второй, не успокоилась, устроив казнь, подстроив второй яму, рану, она приласкала и пригрела, она нежно заботилась об этом цветке ненависти, который сама же посеяла.
Так нужно.
— Что ты чувствуешь? — тихий и блеклый голос. Блеклый, без эмоций, без давления — ей нужен только прадивый ответ.
— Ненависть! Ненависть! Ненависть! Я убью его! — рычит теперь вторая, и лицо ее кривится ужаснее первой, страшнее и злее — она не играет, она взаправду, она живет теперь внутри ненависти.
И будет. Так нужно.

— Сделайте что-нибудь! Сейчас же, Адам!
Она требует, она приказывает, она повелевает. Так нужно.
Она, пожалуй, не в своем уме.
Она понимает, что перебрала, вдыхает шумно и глубоко и говорит теперь уже тише.
— Феникса, вы нашли Феникса? Достань мне Феникса, Адам.
Она бросает это требование через плечо, она уже оставила их всех, она идет к бункеру. У нее только одна миссия, и как же будет никчемна вся эта жизнь, если она не сумеет выполнить предназначенное ей.
Регина Барреа не согласна на никчемную жизнь.

ссылка
Эпифора — ведьма!
Вы можете абсолютно не верить в магию, но, встретив Пиф, вы поверите, нужно лишь позволить себе допустить факт встречи, того самого заветного момента, в который один человек видит другого сердцем.
И еще до вашей встречи, мне есть что поведать об этой даме.
Факт первый. Во всех домах, где жила Пиф, можно увидеть птиц. Воробьи, голуби и ласточки. Все эти волшебные крылатые, в великом своем множестве гнездящиеся у окон Пифы, никогда не гадили на террасах и верандах, но мы точно можем быть уверены, что чернохвостые посещали эти места, оставляя для Пиф подарки — по утрам Эпифора находит в своем доме перья — Эпифора хранит их все в волшебной шкатулке, которую прячет в поясной сумке. Вы все еще не верите в магию?
Кстати, ласточки низко летают не только к дождю, ласточки всегда летают низко, по крайней мере так виделось Пиф из своей башни.
Факт второй. Пиф бывает злой, хоть и Пиф не любит быть злой. Злая Пиф может не сказать ни слова, но вызвавший собой ее злость человек без сомнения испугается ей, и уж точно мало найдется настолько отчаянных парней и девчонок, способных решиться в такой момент с Эпифорой спорить. В ее лице в это время есть нечто сильное, нечто, чему не противятся и не сопротивляются. И ничего нельзя с собой поделать. Злая Пиф, к своей собственной скорби, спровоцировала уже четыре автоаварии, и, Хвала Небесам, к серьезным травмам людей не привела ни одна из них.
Вы все еще не верите в магию?
Тогда я расскажу вам третий факт. Один очень близкий Эпифоре человек клянется, что чувствовал на себе ее руки перед тем, как уснуть, хоть Эпифора никак не могла обнимать его в тот вечер, будучи за семь тысяч километров. Пиф всего лишь думала о близком ей человеке именно в тот момент.
Вы все еще не верите в магию?
Можете не верить, Пиф до этого нет никаких дел, Пиф — ведьма, и знает об этом.
И еще Пиф знает, что чародейство — не дар, а проклятье (см. факт второй). Пиф боится своей собственной разрушительной силы и бережет созидательную составляющую этой силы.
Иногда Эпифоре бывает больно, боль является без очевидных причин и ломает Эпи надвое. Пиф в такие дни знает, что эта боль не ее — мира. Изнанка света и любви — боль и тьма.
Но не будем об изнанке, поговорим о свете, о том, что любит Пиф.
Весь мир!
Дождь, вымокнуть в дождь, греть ноги в горячей водичке после дождя. Чай. Варенье. Печенье. Пиф любит ходить босиком и сидеть на подоконнике. Пиф любит платья, шляпки и перчатки, теплые пледы, красную кружку в большой белый горох, капюшоны, мужские рубашки, огромные теплые свитера и тонуть в таких свитерах, Пиф любит свои татуировки и мышцы на ногах, впрочем, Пиф любит свое тело полностью. Пиф любит море и горы. Иногда Пиф любит красить ногти. Пиф любит ощущать драйв и находит это ощущение себе с завидной регулярностью, чаще всего в танце и в беге. Пиф любит самолеты, вертолеты и все виды лодок и катеров. Пиф любит любоваться красотой, в природе, в поступках и умениях людей. Пиф любит подарки, больше дарить, но и получать тоже. Пиф любит уважать, любить, развивать и развиваться. Эпифора любит ощущать гармонию. Пиф любит цветы и звезды, любит радугу, а еще больше, когда радуги на небе появляется две (вы видели? вы все еще не верите в магию?). Пиф любит людей и праздники.
Эпифора крайне ценит уединение, но страдает от его избытка. Не приложимый к реалиям любого мира дикий цветок хренпобедичего — вот какая Эпифора.
Эпифора — ведьма.
Вы все еще не верите в магию?

Пожалуй, эта стала немного бесчувственной, ведь она потеряла.
И все же главного Мелья еще даже не видела.
И нельзя сказать, чтобы она не чувствовала совсем — не может живое не чувствовать. Она дудела-звала и боялась. Эта боялась, что некому будет прийти, что никто не отзовется.
Она еще не знала о главном.

Все смешано. Жизнь и смерть. Возможности и упущения. Закрой одну дверь, отвори другую.
В хаосе происходящего, во всем этом безумии, верно, не хватало лишь белой орлицы. Мелья потянулась на носочках, схватила искорку и обернулась, белой орлицей обернулась женщина, птицей.
Птица сначала упала камнем к земле, ведь она еще никогда прежде не летала. Упала на спину, шикнув клювом, расправила одно крыло, а следом и другое.
Птица помнила, птица помнила нечто важное. Тело птицы знало полет, ведало, тело птицы умнее Мельи, только нужно стало позволить ему вести, ему, а не голове.
Широко взмахнули крылья, большая птица взлетела, уходя надо всем в круг, падая и благодаря бесконечному падению, парЯ.
Неповторимость жизни. Богатство в глубине, в моменте, в ширине и во вкусе.

Ведь смысл лишь в том, чтобы жить, быть в моменте и бесконечно глубоко чувствовать. Смысл, цена, способ — как ни назови, останется одно. Истина.

Хороша птица и, пожалуй, хорошо, что стала вот эта птицей, славно, что летела она теперь надо всем вольно, самозабвенно и почти блаженно, что не видела она
Главного.
То, после чего разрушенная душа нематериальной взвыла бы лютым зверем, то, что горше любой боли тела, что сравнится с пропажей души, оттого что и такое — пропажа души тоже.
Главная боль — не своя, а чужая, того, кто в сердце, того, кому отворилось сердце.

Первой увидела птица. Мелья да не совсем Мелья.
Увидела кровь, что несет смерть.
Увидела и полетела к земле. Стрелой полетела, споро и скоро.
Чтобы обернуться внизу, чтобы вернуть себе руки, которыми может она обнять, держать.

Больно. Пусть. Завязалась со вторым узлом, значит вместе шагать во всем до тех пор, пока Путь рядом лежит.

Ей бы на волнах блаженства раскачиваться. То теплые волны, милые, светом греют, любовью пронизывают. Ей бы петь в унисон вечности, да не то вокруг, не так. Защититься хотела, а вышло сгинуть.
Смотрит нематериальная в бездну перед собой, оглядывает со страхом, а как будто любуется. Ведь и вправду так: любуется. Непостижимое завораживает.

И будь, к примеру, у Мельи сестра, какая-нибудь правильная и рассудительная не-Мелья, смотрела бы та сейчас и ругала вот эту за дерзость, за риск, за то, что прямо эта никогда не идет, все норовит как-то по-своему, особенно и неожиданно.
И славно, что нет у Мельи сестры.
И славно, что нет никого рядом с Мельей, и некому ее остановить и уберечь.
Не пятый ингредиент — то, что кличет себя Кумой, нет, такой яд все лекарство разрушить может. Не пятый ингредиент, но то, что зелье своим присутствием около образует, то, отчего части сами-собой в целое собираться начнут, то, что жизнь сотворяет — пустота и смерть. Как жизнь определить? Как, если ни через смерть? Мазнуть бы таким по ступке снаружи, чтобы задрожало внутри, завибрировало и ожило. Чтобы внутри свет, снаружи дОлжно быть тьме.

И как тьму взять? Как, если не впитать самой?
Вбирает капля по капле, смотрит, любуется, гладит взглядом, а на самом деле — запечатлевает.

Там, где смела женщина, не имеет права пасовать мужчина. Это зарок древних, инстинкт, вшитый в людей со времен Первых Песен. И только тот оступится от такого закона, кто не мужчина, кто не женщина, кто павшее существо, умирающее. Тот, кто слаб.
Не Ульрих.
Мелья ликовала. Ликовала своей ловкой стреле, уничтожившей тварь, а еще сильнее ликовала нематериальная рыцарю, она восхищалась им. В этот момент она, пожалуй, боготворила его. Мел хотела видеть Ульриха таким: отважным, смелым, чуть безрассудным. Она хотела видеть его диким, истинным — Мужчиной. И она видела. Именно эта леди делала рыцаря таким, именно эта Женщина ковала этому Мужчине святую броню самой собой, он же раскрывал ее, будучи около, обнажал суть, отворил путь этой великой женской силе, суть и природа которой стихийна, божественна и непостижима.
Она ликовала долю секунды, на большее не стало времени. Вторая стрела ушла в молоко, в молочный, хмурной снег. И тогда же момент стал критическим.
Момент, когда Мелья разом превратилась в слух, зрение и интуицию. Мысли придут к ней после, понимание, осмысление — все это явится после. Если успеет явиться, потому что сейчас Мелья успевает только сделать.
— Бегиии! — нематериальная закричала Феари заветное слово, одно-единственное, которое сейчас было возможно произнести. И Мел побежала, Мел ринулась к Фе с прытью гепарда и ловкостью антилопы. Не обращая внимания на спавшую с плеч меховую накидку, вырывая стрелу из колчана за спиной на ходу... Каким-то чудом смогла она не перевернуть ступку и бутылек, до которых Мелье теперь не было никакого дела...
Мелья кинулась отпихнуть Феари, подставиться за нее.
Это Подвиг. Это пятый ингредиент. Подвиг недостижим веществу, такое не обращается ни в жидкость, ни в порошок, на такое неспособны нематериальные по своей природе, такое доступно живым, тем, кто умеет любить, чья жизнь конечна и именно эта жизнь определяет цену Подвига.
Только на сердце вот этой Твари, к которой ринулась Мелья, только на это сердце она согласится теперь.
Кровь врага, добытая через
Подвиг
Кровь сестры
Вода
Соль.

— Суй этот чертов баллон в яму, Тильберт! Суй этот чертов баллон!
Эра кричала. Нет, Эра не жаждала лидировать, Эра уважала мнение Тильберта, просто Эра не простит себе, если он сдохнет.
Один.
Сам.
— Суй этот проклятый баллон в яму, сукин сын, и прекрати играть в героя. Мы уйдем все вместе или ляжем здесь. Все. Ты сделал для меня то же пару десятков минут назад, припоминаешь? Просто сунь этот чертов баллон в яму, просто пошли отсюда. Все вместе. Или тащи этот баллон еще столько, сколько тебе влезет, только помни: не попробуешь, не узнаешь.
Не рискнешь ринуться в смерть, никогда не познаешь жизнь. Эра осознала по-настоящему вкус вдоха только каких-то пару десятков минут назад. И терять теперь жалко и не жалко разом. Мир уродов не жалко. Жаль будет потерять хоть кого-нибудь из Братства, остаться одной — вот что будет по-настоящему жаль.
Все вместе, только вместе. Никто не знает, в каком месте все, Эра знает — они в жопе. Она не уйдет без Тильберта, она выбирает, пока может выбирать, выбирает сталь.
Эра не грозит, не выхватывает пистолет, Эра прекрасно держит себя в руках. Просто Эра не уйдет. И тот, кто хорошо знает Эру, уступил бы этой девице сейчас.

Тепло значимого другого около. Спасительное тепло. Сочится под кожу, наполняет вены, разливается по телу жизнью, осознаванием себя в сейчас и здесь.
- Я видела, как этот мир жил, Фе, как любил, и как умирал! Страшная смерть, черная, злая, страшный исход любви, Фе, это та же война.
Война, которую они прошли вдвоем. И Мелья тоже орала на той войне, только тихо, она была еще запечатана тогда, теперь - распахнута, слишком распахнута, дите, она только дите.
И нет ничего страшнее войны, страшнее прерванной любви.
Мелья сжала ладонь сестры.
- Спасибо тебе. Ульрих, где Ульрих?
Он не пришел, не обнял.
Мел обернулась и увидела лежащего лицом в снег рыцаря.
- Ульрих! - закричала неистово и кинулась к мужчине, - Ульрих, очнись, Ульрих! Только не смей... Фе, помоги мне, Фе, Ричард, Найджелл!
Она не плакала теперь. Там, где он слаб, она станет сильной, будет.

Улыбака, старушка, сосунок, парочка хренов и Бенни — Кристина рассматривала компанию вокруг дотошно и въедливо, отправив по обыкновению к черту всяческие правила приличия. Она нагло улыбалась, почти скалилась, с трудом удержавшись от того, чтобы не подмигнуть кому-нибудь из этих грамотеев. И она свирепела. Эта компания бесила Крис, эти люди, эти умные лица, галстуки и юбки. Пустые костюмы! Хоть и, пожалуй, Кристина теперь знала, чем станет заниматься, кроме того, чтобы увечить матрас в спальне Бенни — Химера будет злить Старушку — так леди язва нарекла женщину старшего возраста. Вышколенная, выдрессированная, правильная и без сомнения влюбленная в саму себя и собственную образованность по самую макушку. Кристина уже видела удивление на лице этой особы, удивление, сменяющееся злостью, которой нет и не может быть выхода — Старушка не позволит себе потерять лицо и не вцепится в волосы Бейтс. Какая жалость. И даже так тетка казалась самой милой из всех для такого удовольствия Химеры, как обмен колкостями. Бенни тоже подходил, вот только в глубине души Крис не была уверена, что с Бенни ей самой от такого не станет больно, Бенни слишком много знает: люди, когда трахаются, еще и разговаривают. Впрочем, если Бенни заслужит, то получит вполне.
— А кто обеспечит мою безопасность?
Ее. До всех остальных Кристине нет никакого дела, как и всем остальным до нее. Горькая правда жизни стадных животных, воображающих себя людьми: когда дело доходит до спасения своей шкуры, всяческие моральные и гуманные принципы забываются, выветриваются из аккуратно подстриженных головок грамотной интеллигенции. Кристине хватает смелости не скрывать подобное в себе.
— Я тоже наведаюсь в психлечебницу, так нужно.
Заявление, против которого никто не поспорит, ее выбор, который ничто не изменит. И такое — не вызов Бенни, потому и голос будничный, она всего лишь констатирует факт. Скучные диалоги Бейтс не вдохновляют. Ну что она станет спрашивать у очередного друга покойного? Что-нибудь об экспедициях дядюшки, которыми не интересовалась даже маленькая Кристина? Увидеть сумасшедшего, настоящего, милейшего человека с неугодными "разумному" человечеству рассуждениями — о, такая перспектива Химере нравится.
В целом же, Крис молчала, оставаясь холодной. Химера знает все факты, обозначенные сейчас Джанет, Кристина читала письма, ничто, кроме этих шести умников, не ново для Крис здесь. Мисс Бейтс нет дела до оккультизма и магии, и в глубине души Химера считает, что расследование обречено на провал. Быть может, шестеро оптимистически настроенных спутников, влекомые жаждой наживы, считают возможным разыскать неизвестное неизвестное тринадцатилетней давности, Кристина хоть и поддержала упорство Джанет, в счастливый исход этого предприятия не верит. Двое стали свидетелями смерти, убийств, один после заперся у себя дома, второй по собственной глупости разболтал об увиденном, и был заперт в психлечебнице. Слишком очевидно нечто помешало огласке тех событий когда-то давно. Один старикашка мертв, а сознание другого навсегда потеряно, учитывая факт производимого годами "лечения". Все до сих пор верят в возможность разыскать что-нибудь и остаться живыми, здоровыми?
Так Крис размышляла до пафосных слов хрена — судя по всему, приятеля Бенни. Говорил умник красиво, думал, наверное правильно и выбесил показной белизной собственного воротничка Бейтс глубже других.
— Нихрена ничто никого не ждет.
Так она сказала, сходя с журнального столика, протянув букет Джанет, и направилось к самолету.

- Тиль, Лойд!
Эра махнула братьям рукой. Эра звала, девушка хотела, чтобы двое видели, что творится внутри этой жижы с 9 мм патроном. Из чего бы ни состояла странная зеленая бурда, металл разлагался.
- Стоит выкопать яму, укутать баллон тряпками и выложить из тряпок же дорожку от основного колодца к яме с баллоном. Мы получим сообщающиеся сосуды, рано или поздно тряпки вымокнут, уровни жидкости сравняются, жижица разложит металл баллона и здесь случится красивый ядерный взрыв, а у нас будет время уйти. Возможно. Возможно, мы успеем.
Уйти от ядерного взрыва - звучит слишком сказочно.
Сказать по правде, Эра бы бросила всю эту затею к чертям собачьим. Эру беспокоила собственная задница, а не смерть за идею спасти человечество. Может, это вполне к лучшему, если твари порешат пару сотен ублюдков, а именно такие населяли теперь убогую планетку. Ублюдский враждебный мир - Эра была бы рада его не спасать.
Тильберт - вот причина ее озадаченности сейчас, Эра всего лишь знает, что он не успокоится.
Черт его знает, кто из двоих больше прав, Эра не стала даже озвучивать свою позицию валить отсюда всем вместе прямо сейчас, Эра из тех, кто платит по счетам, и если Тильберт спас ее, она имеет право выбрать попробовать спасти его, или его идею, или его глупость - поддержать, она выбирает побыть опорой ему сейчас.
В конце концов связь Братства, сталь, Тильберт и Лойд - то немногое, что есть у Эры в этом мире, то немногое, что Эра станет защищать и отстаивать.
Можно умереть ублюдочной сукой, пекущейся только о собственной жизни, можно умереть писцом Братства - какая к черту разница. Все когда-нибудь умрут, Эра выбирает сейчас Братство.

- Нельзя рассиживаться, нужно идти.
Мелья чувствовала, Мелья не сказала никому, что чувствует, Мелья сказала только, что нужно идти.
Всегда, несмотря ни на что, нужно двигаться, нужно бороться - это единственное и немногое, на что способен человек, на что способно существо, душа. Остановка всегда равносильна смерти, даже крохотная передышка - всегда смерть, хоть и не исключает перерождения в нечто новое, нечто, возможно, бОльшее.
Идти легко.
Мелья чувствовала, что вязнет, вязнет в собственном знании опасности вокруг, в чувствовании этого мира, лишенного любви, не волшебного мира, Мелья в таком тонула. Впрочем, встречались ли Мел миры, наполненные любовью до края? Не бывает таких. Не бывает так, чтобы лишь сладко да гладко. Боль и смерть неизменны. Мелья не останавливалась - вот единственное спасение. И легкомыслие. Легкомыслие спасительно.
Не за это ли спасительное легкомыслие Мелья так обожает Ульриха? Нет. Не за что-то. Любят ни за что-то, любовь не дарят, ее не просят, любовь всего лишь существует повсюду априори. Души способны чувствовать ее. Таким повезло. Мел теперь знает, как ей повезло.
Смеялась шуткам Ульриха и шла. Стоило бы, может, не будить лихо покуда тихо, да не та компания собралась, не такие, что по норам сидят, а шумные, жаждущие, жадные.
Мел все также задумывала зелье, священно несла в руках ступку и размышляла. Не разложить любовь на части - вот соль, не выйдет зелье сильнее любви, и как запечатать хоть кусочек того, что ни потрогать, ни увидеть, только почувствовать.
Соль. Догадка, яркая, как всякое творчество.
- Найджелл, у нас есть соль? Нужна соль!
Кровь сестры.
Вода.
Соль.
Еще десять.

ссылка
Она замолкает, глядя на балкон, уверенная, что ее не убьют. Ее слова не прервут выстрелом. Барреа понимает это здесь и сейчас.
Она всего лишь прямо сейчас знает, что если Борман убьет Ястреба, он признает свое поражение.
Никто не признает свое поражение. Ни один чертов ублюдок никогда не признает свое поражение, поэтому о ее аферах известно так мало. Никто не расскажет о женщине, которая была так обольстительна, а после обчистила карманы, обвела вокруг носа, нагнула и прокрутила на бедрах, оставив крохотную иконку святой Терезы на память.
Никто.
Люди не любят признавать свое поражение.
Люди не любят признавать собственную никчемность.

Регина никчемна. Она обычная, совсем-совсем обычная. Разве что знает о себе и других чуть больше, чувствует чуть глубже, разве что признает зверя в себе и не боится выпустить зверя на свободу. Она всего лишь отчаяннее многих. Она всего лишь сумасшедшая. Дурочка-вороваечка. Бог хранит дураков?

Борман - не дурачок, Борман понимает, что у этого разговора не может быть продолжения, Императору достает ума сообразить, что ее, эту выскочку Барреа, эту девчушку, прозванную в народе Ястребом, ее достаточно игнорировать. Достаточно испугать толпу, чтобы люди позабыли обо всем на свете, страшась за собственную жизнь. Он не зря так славно учил их бояться, он не просто так потратил на тиранию многие годы! Он лучший и останется лучшим. Он так думает.

Только вокруг нее воры. Иной тип мышления. Люди, которые плевали на запреты, люди, которые привыкли добиваться своего любыми способами. Хитрые люди, которые не лезут на амбразуры без повода, но привыкли находить способ. Сейчас способ один, единственный способ действия. И воры вокруг... Регина выдрессировала их.

В утро, когда Шатун помер, ей исполнилось 19. Это был день ее Рождения, хоть и никто не знал, кроме Бритвы. Воры уже признали ее своей, уже вполне понимали, насколько она сильна в аферах. И все-таки, с нею не считались.
Она спустилась в игорную, слушая прогоны Беса - месту мужа недолго остаться пустым, Бес метил в верховые и оправданно.
Вот только деньги любят все.
- Уйдите все, мне с Бесом один на один перетереть нужно.
Эта уже знала, где наступить, а где отпустить, эта уже понимала, что гнуть Беса при всех ей ни к чему.
- Такой умный перед девчонкой выставляться? А в общаг по пятнацать тысяч каждый месяц тоже ты будешь класть? А Шнырей мелких учить тоже ты станешь? И этот год по поручениям Шатуна тоже ты бегал, да?
Деньги любят все. Регина прокрутила на бедрах Беса. Регина Барреа осталась шапкой воров, без клички, с именем.
- Словечки воровские для себя оставь, хватит как мальчишка по карманам шнырять, ювелирка приносит больше, и глупым воришкам в том мире места нет.
Барреа вытащила из кармана три тысячи кредитов и кинула на игорный стол перед Бесом.
- Пошей себе костюм, не мелочись, со мной на серьезные мероприятия ходить станешь.
Она посадила Беса рядом с собой. Единственный способ подавить конкурента - стать ему полезным, сработаться, после можно нагнуть, нажать и выдавить. Бес думал, дорастет до нее. Не смог. Не успел. Его расстреляли апостолы Бормана по ее наводке. Она убила его, расштопала, она - Регина Барреа.

Борману всего лишь следовало держать Регину поближе. Быть может, так он смог бы наступить на нее.

Регина - воровка. Регина утекает в толпу, как будто минутой до того не стояла она перед всеми и отдельно. Смешивается с другими, отчаянно доверяя Богу собственную жизнь. И вместе со всеми, со своими она спешит ко дворцу. Не в первых рядах, она - воровка и аферистка, ее оружие - хитрость. Попасть в общем потоке во дворец - вот что ей нужно.

А ты катись, катись, жизнь патлатая,
Катись поле перекатное, изломанное,
Катись серая, да залатанная...

Видеть и осознавать - как же это мало Мелье видеть. Как же хочется ей влиять, как же хочется ей восстать, как же хочется ей перетянуть весь этот мир на свою сторону враз.
Не бывает быстро. Скоро не бывает. Ждать - искусство, искусство сильных и мудрых. Ждать, когда велико искушение, ждать, когда просачивается во вне вера, ждать, когда веры слишком много внутри и свет собственной души пылает вокруг. Ждать. Ей сейчас только ждать и по крупинке собирать в ступку любовь.
В одну ступку.
- Не нужно, Найджелл, если так, то не нужно. Сделай пестик, когда выйдет у тебя, а не выйдет, я и мечом смогу смешать, веткой или рукой - все одно.
Можно творить и иначе - уверена Мелья. Не существует готовых схем для жизни, для магии, для алхимии. Не найти. Наитие помогает истину обнаружить, сейчас Мелья прозревает понять, что лишнее ни к чему. Ступки, которых обычно для сложного собирают по количеству ингредиентов, сейчас лишнее. В пути лишнее все.
Да и у этой вся жизнь иначе, набекрень да вдребезги, шиворот-навыворот да с ног на голову. Такова она. Перевертыш.
Набирает Мел в ступку с кровью сестры горсть прозрачной водицы, нюхает воду, изучает, слушает - сама вода-водой, родное чует. Кровь в воде сворачивается, сгустками плавает - может, и есть колдовство в том, чтобы кровь с водой соединить, да только без ритуала колдовства не бывает, а к ритуалу приступать рано.
Кровь сестры.
Вода.
Еще одиннадцать.
Мелет языком Ричи, Мелья в такой мельнице путается, плутает, суть , ту самую истину, что в вине, говорят, кроется, упускает - забывается, слышать перестает.
Ульрихом любуется.
Любуется, любуется, любуется безмерно - остановиться не может, не может перестать. А рыцарь ведет себя в ответ как идиот. Так, говорят, и бывает, если мужчина влюбляется.
Хоть и это Мелье не важно - этот для нее всякий хорош, любой, хоть смелый, хоть робкий. Тоже перевертыш. Во всяком человеке тысяча человек кроется. И хочется ей только, чтоб он раскрывался, раскрывался и сиял, как она сама рядом с ним.
Ярко.
- Ешь.
Протянула Мелья Феари кроличью лапку. Ричи болтал, а Мелья прослушала всю болтовню, и ела молча.
Мелья молчала, хоть и бывает она страх как болтлива.
Мелья молчит, потому что важно ей сейчас услышать мир, почувствовать.

ссылка

Толпа, как женщина... (с)

Регина стоит спокойно.
Мягкая улыбка играет на лице. Люди пришли сюда, и плевать, сколько и чего скажет теперь Борман, плевать - эти ему не поверят, ни один из них не верит ему, их уже не сломить, не смутить, эти живы. У нее вышло. Она бы заплакала, но сдерживается, она слишком хорошо научилась контролировать себя и не умеет заплакать. И стоя вот так, тихо наблюдая вакханалию, предшествующую чумной пляске смерти, Регина открывает истину, тайное сакральное знание: ради людей, она творила для себя, но и для людей. Мучила, убивала, душила, ломала и обманывала ради многих. И пусть гореть ей в жарком пламени за такую смелость - избрать саму себя мессией, назначить, разрешить, позволить себе определять, кому придется умереть - пусть, она сумела оживить весь Элкор. Люди, способные бороться, живы. Люди, имеющие собственное мнение, живы. Пусть на коленях, но сейчас она верит, что когда-нибудь Элкор излечится, встанет и выпрямится во весь рост, упиваясь свободой. Когда-нибудь после.
Регина прошла к Сильвии, заставляя ряды вокруг женщины сомкнуться вновь. Жалкая защита, и все-таки Барреа способна дарить, заботиться и оберегать. Иногда. Особенно сейчас, когда она так отчаянно жива в своей борьбе и борьбе многих.
- Ты - молодец, отважная, береги себя.
Сказала Регина Сильвии и продолжила стоять молча. Выслушала посыльного.
- Не сомневалась, передай всем, что Ястреб жив, Ястреб - это все мы.
Кивнула в ответ и... Не сдвинулась с места ни на дюйм.
Она стояла до тех пор, пока не увидела в толпе мальчишку, ребенка, юнца лет десяти.
Барреа пробралась сквозь толпу, присела на корточки, снимая капюшон, заставив людей около тихо ахнуть - теперь лицо Ястреба известно.
- Выживи.
Прошептала, сняла с шеи цепочку с кулоном - подарок отца - и одела на мальчика:
- Если я умру, ты станешь Ястребом. Обещаешь?
Мальчишка кивает. Пронзительный контакт глаз закручивает нити судьбы. Теперь ей совсем не страшно, совсем-совсем не страшно умирать.

Толпа, что женщина, за ней необходимо ухаживать, она просит себе прелюдии, не обязательно долгой, обязательно - пламенной. Хорошего любовника отличает качественная прелюдия и красивый финал.

Ваш выход, леди!
Эти слова отца слышит Регина внутри себя сейчас. И ей будто десять, и она как будто в белом, и она - принцесса, а папа - самый-самый.
- Я люблю тебя, папа...
Шепчет Барреа и шагает вперед, сначала к Сильвии.
- Помни, что это не совсем твоя война.
Так говорит. Крики женщины бессмысленны. Даже крики многих бессмысленны - их расстреляют за просто так. Толпа не достигнет цели, ни один не достигнет цели. Борман не спустится, он знает, что его разорвут здесь же, он не спустится вниз никогда. Поздно призывать к совести. Есть время только для...
И Регина выходит вон из толпы, потому что она - та, которая бьет словом точно в цель, умеет, потому что многих кричащих легко прервут, заставят заткнуться, а ее... А она интересна. Инкогнито Ястреб интересен всему Элкору, а Борману более всех - у него к ней та же извращенная любовь, Барреа ни капли не сомневается.

И ей расступаются.
И ей открывают широкий проход, в котором она течет.
И вокруг нее тишина, лютая тишина, волшебная, красивая тишина - ее хотят слушать.
Все узнают ее. Все видели видео. Борман узнаёт и видит ее. Это триумф маленькой леди, которая враз серьезнеет лицом, враз превращается в мужчину, способного угодить женщине-толпе, влюбить в себя навечно.
И этот мужчина готов принять огонь на себя.
Регина скидывает плащ и медленно осматривает людей вокруг. Она смотрит присутствующим в лица, мягкой полуулыбкой приветствуя каждого, тянет незримые ниточки связи между собой и ими. Они - Ястреб, одна Регина бессильна, эти многие смогут все.
Картинным жестом вынимает пистолет и отдает кому-то из своих в толпе.
Безоружна, одна, женственна и трогательна стоит она перед Борманом теперь, не удостоив Императора даже взглядом, предмет ее обожания не стоит для нее ни гроша, она не станет ухаживать за ним, ей ценнее толпа. Так нужно.
- Я - Регина Барреа - счастлива, что стою сегодня здесь, с вами. Свободные жители Элкора! Да, свободные, вы уже свободны. Меня называют Ястребом, но Ястреб - это вы, вы все.
Отождествление, известный ораторский прием, о котором Регина не слышала и не читала - это в крови.
- Вы свободны решать, кому верить и за кем идти. Вы свободны, вы уже свободны. И я говорю вам спасибо, за вашу смелость, за отвагу, за бесстрашие, за будущее ваших детей, за будущее Элкора.
Слова бьют в уши раскатом грома. Крещендо!
Ее не волнует сейчас то, насколько грубо могут прервать - одним выстрелом перечеркнуть жизнь и слово - она в своей стихии, она сейчас живет по-настоящему, впервые она - та, которая есть, та, которая стала, та, которая решилась когда-то, она настоящая. Она бы заплакала сейчас, сумела бы, позволила бы себе, но ей не хочется плакать, ей хочется говорить, еще и еще, увлекать людей, кольцевать словом, опоясывать, влюблять в саму себя больше и больше.
Ты - не лучший оратор Элкора, Борман. Ты не шел путем Барреа. Тебе не достает навыков. И... ты не лучший оратор, Борман, потому что у тебя из спины не растут крылья, потому что ты одинок, с тобой не ходит около правда, правда моя и со мной, правда этих людей, правда всего человечества, эволюционировавшего до понимания простых истин: счастье быть свободным, счастье в том, чтобы просто быть собой, счастье - иметь право не убивать и не быть убитым.
- Моего отца убили шавки императора, когда мне было 17, поэтому я здесь. Грош цена смерти моего отца, грош цена смерти любого Элкорца, если мы не сумеем отстоять свою свободу, если хоть один из нас сдастся, грош цена всем нам, грош цена Ястребу. Так помните цену, которую мы платим изо дня в день, которую уже заплатил каждый из вас, помните и не отступитесь. Идите до конца, как не боюсь идти я. Ястреб не сдается.
И тогда Регина поднимает глаза.
И во взгляде усмешка. В ее глазах наглость дикарки.
- Спустись ко всем, Борман, я обещаю сохранить тебе жизнь, не будь трусом, спустись сюда, ответь за каждую жизнь, которую отобрали твои собаки. Ты не спустишься! Тебе хватит ума. Так знай: мои люди не уйдут отсюда. Мы требуем сложить полномочия, лжеимператор, садист и диктатор не имеет права власти над Элкором. Элкор желает быть свободным. Скоро группа моих людей достигнет "Ренессанса", и твои силовые точки станут находиться под пристальным наблюдением моих прицелов. Уходи в отставку сейчас, если хочешь обойтись малой кровью, если хочешь остаться жив, Борман. Это не угроза. Это правда. Правда со мной, Борман.
Жестко, ультимативно, по-существу.
Воровайка внутри Регины говорит совсем другим языком, она кричит:
- Снимай шапку, сучий потрох, лишнего наворотил, гнида-Борман, иди сюда! Иди, сссука, я расцарапаю тебе лицо, форшману и рассштопаю, висельник ты херов.
Снаружи Регина культурная, время заточки и воровских слов для Бормана еще не настало.

Адам отстает. Смертоносец отстает на каких-нибудь три шага, достаточные, чтобы любоваться ей: ее манящей походкой, что неизменно манит и возрождает под собой цветы. Адам уходит чуть в бок, чтобы цветы не оборачивались пеплом - ведь ноги сына Смерти сеют вокруг себя только смерть.
Она возрождает мир, медленно, но верно, сама не зная об этом, сама-собой - она не умеет иначе, она соткана из жизни, пронизана жизнью, она - жизнь.
И Адам впервые за всю свою бесконечную божественную жизнь ценит это в собственной супруге, ему нравится. Усталые от крови глаза отдыхают, любуясь цветами и голыми стопами.
Развязная, расхлябанная, с сигаретой, с вызывающим смешком - эта женщина сегодня чуть другая, и Адаму нравится видеть ее такой. Любой. Он тоже меняется. Что-то меняется.
Эгрегор. Рост. Развитие. Нечто, абсолютно недоступное смерти без любви, но и недоступное любви без смерти. Если нет конечности, нет неизбежной боли, нет утраты - как выискать в том, что происходит, жизнь, как определить жизнь, как осознать. И есть ли она такая?
Адам ведет Еву к своей берлоге, одинокое бунгало в горах, где, как он думает, его ожидают женщины. Те самые трое. Те самые тряпки.
Нет. Их ожидают трупы. Первая истерзана ножом, вторая задушена, тело третьей можно видеть внизу, если смотреть с самого утеса. Мужчина - Ева знает его, они трахались, неплохо трахались - теперь повешенный.
Мертвые и цветы, что плетутся вокруг богини, оплетают цветущим плющом даже тела, оплетают сами собой, ведь мир...
Всякий мир хочет жить. Еве для этого достаточно лишь быть.

ссылка
Ричард Мелье нравился. Да, в ситуации опасности этот только бежать и выхватывать мог, зато в пути - незаменимый человек. Нужный. Верный. Веселый.
А жизнь - она вся путь. Путь только.
- Не бойся, Ричард, как потемнеет небо, нагрянут драконы, растопят огнем из тысячи звериных ртов снега вокруг, ты под юбку мою сягай! Как сайгак - шнырь. Раз - и ты в домике! Прелесть же, благодать.
Под юбкой у Мельи Ричард, конечно, не поместится, но пошутить никто не мешает, да и над таким милым малым шутить обязательно. И уж после всего того, что их связывает, после проклятущей этой ямы...
Мелья прыснула сама себе в голос.
И сначала утонула в объятиях рыцаря, а следом вспыхнула:
- Ты что думаешь, я слабенькая? Думаешь, я боюсь? Да я ничего не боюсь! Вообще!
Так жарко и величаво говорила, что создалось впечатление - скоро эта девица с Ричардом в унисон петь станет. Он о себе Великом, она о себе Бесстрашной.
Сама поняла. И рассмеялась.
- Я вправду в порядке, за подранка волнуюсь, сама же подрала. Совесть грызет, сидела тихо эта падла где-то у меня заныканая и вот пробудилась.
И с ребячьим "пф!" Мелья смахнула прядь волос с лица.
Дурак оберегал, а Мелья совсем пропала, девочкой обернулась - не снаружи - внутри. Ленточки, бусины, песенки - все в нематериальной шептало о юности.
Дурак любимый. Мелье очень по душе этот дурак, отродье загадочной Лесной крови.
- Знаешь что, возлюбленный мой дурак, проблема в том, что я уже... Сумасшедшая! Абсолютно и абсолютно давно. Дааа...
Многозначительно протянула, а следом поцеловала рыцаря. Вкусно так, сладенько - сумасшествием поделилась.
- Смекаешь? Усек?
Рыцарь усек и потащил на ручках не Мелью, а Ричарда!
Шли, в общем, весело. Светло шли.

Мертвые, укутанные снегом, - нехорошо.
Голоса в голове - нехорошо.
Мелья посерьезнела, выслушала Феари и пошла осматривать холм.

ссылка

- Твою ж...
Так бы ей закричать, но страх, густой и липкий, подступил к горлу, скрутил затылок, вжимая в стену, заставляя молчать, сдавил рот скользкими пальцами, изысканный садист, великолепный кукловод - страх - оставил ей только глаза, чтобы смотрела, чтобы видела, чтобы не могла зажмуриться.
Белая знает такой. Тогда он пах потом, выжженным бензином и маслом, мокрым асфальтом, слезами и кровью. Своей. Сейчас - серой, каменной пылью и снова кровью. Чужой.
Тот миг, когда Лак, возможно, уже ничего не решит.
Забудь, детка.
Лак сдохнет.
Ты сдохнешь.
Миг, когда в теле созревает адреналин.
Запуск реакции борьбы или бегства.
Отменить. Бежать некуда - только не в темноту и узость тоннелей, бороться - страх держит тебя за горло, детка.
Уровень адреналина критический. Взрыв!
Инга зарычала зверем, взбунтовалась сама себе, разозлилась, хапнула храбрости в собственном крике.

Сашка после выслушает внимательно и с умным видом заявит: память рода, память предков, Инга, неизбежно.

Выхватила телефон, заставляя работать фонарь непослушными пальцами, разрезала лучом света землю под собой, обнажила, обнаружила. Убогая серость, только крошка и камни, в которых вязнут ноги, мешая двигаться с привычным балансом. Инга села, нащупывая тот, что острее.
Нет мыслей.
Нет времени.
Только навыки тела.
Только реакция борьбы или бегства - адреналиновая, древняя.
Инга не хочет, чтобы Лак сдох? Дело не в новом знакомом и не в спасении чужой жизни, дело в спасении своей.
Все видится иначе, когда дело касается собственной жизни, когда остается только четыре кубика "Ж", "О", "П" и "А". Именно такие буковки на четырех ударных выступах кастета на руке Белой. Вот только почему-то сейчас Инга предпочитает кастету камень, острый камень.
Память предков, неизбежно.
Скрежет камня о металл. Нашла.
Добавь "Р". Рычи, детка!

Придет время, когда все завершится. Время после. Время оглядеться назад и оценить заново. Короткий момент взросления, когда ошибки прошлого превратятся в опыт и перестанут выгрызать душу. Время, когда самым естественным станет отпустить. Время после - время, после которого любой становится другим.

Придет время, и Мелья выест сама себе глаза, выклюет мозги за то, что учудила. Сама себе. Одно мерило у нее для нее - она сама себе оценщик, палач, судья и учитель. Придет время, и оценщик пожурит, палач захохочет о том, что мастером другого дела ему становиться пора, ведь леди с такой бедовой головой сама себя под лезвие гильотины подставляет, судья стребует плату с души, плату самопоеда, болезненную, черную, учитель встанет около, глядя ровно, положит руку Мелье на плечо, зная, что использовала Мелья свое право на ошибку, больше его нет, таков урок, в котором награда - опыт. Придет время, и Мелья отпустит и станет другой.

А сейчас глупость нематериальной время крадет. Было бы здесь время обычным, да и черт бы с ним, не жаль, да не то время вокруг, другое, самое драгоценное, время, когда опасность свободно гуляет. Красивая, изысканная леди опасность, желанная, вот только кровью пропахшая от ног до макушки, Мелья не хочет к такой в лапы.

И ей даже в таком времени сейчас тепло, лучится лицо улыбкой, когда удерживает маленькая Мел огромного Ульриха, когда он доверяет, а ей нельзя подвести.
Когда выбора нет - побеждать только, слишком очевидно все: пан или пропал.
И держит. Крепко-крепко, могуче-могуче. Откуда в теле миниатюрном силы? А как загнанный к воде заяц на собак-загонщиков рычать и скалиться осмеливается? И как у человека может получиться четырехметровую стену одним прыжком преодолеть, убегая от погони?
Один ответ: нет выбора, есть: сделай.

Держит рыцаря крепко-крепко.
И корешки проклятые, из земли ползущие, топчет.

И Лея запищала. Громко, пронзительно завизжала. Лея боится крыс. Мелья не боится крыс, но визжит вместе с Леей.
Крик, тонкий, звонкий бьется о стены, оглушает. В десятилетней девице тонна сил для того, чтобы кричать.

ссылка

Куча измазанных маленьких человечков в черных от работы, но на самом деле, синих одеждах бегали недовольно туда-сюда, матерясь, трудясь, бухая у Ришара, внутри Элли - бегали мураши, творили опасные кульбиты в самой-самой глубинной сердцевине женщины, в абсолютном подполье. Шпионы.
Киса выжала черного без остатка. Его глаза молили о таком. А она жадничала, смаковала, облизывалась, и смотрела при этом так, как будто ей мало. Алкающий, безжалостный взгляд, после которого Элли трогательно просит приблизить губы. Кошка хочет только поцелуя, ей больше совсем-совсем ничего не нужно, когда так лихо прибирает к рукам достояние Вселенной тот, который сзади.
Разгоряченная до смерти, почти погибшая, над одним, она абсолютно готова сдохнуть под другим.
И сдыхает.
Эта женщина, которая достанет самого Дьявола, стоит ли говорить о Боге. Грешна! И нынче даже всевышний услышит ее крик. Этот крик формируется внизу живота, растет и крепнет, расходясь смерчем в теле. А после крика - стон, стон в котором чудесен каждый слог, изыскано переплетаются между собой ноты и тональности, подрагивая на виражах блаженства. Блаженства Элли...

После Элли жамкает филейные части самцов. Ягодички - лучшее место мужчины, как ни крути. Хоть и этих двоих можно разглядывать с любой стороны - всюду сладко. Это зовется чуйкой. Элли даже в Канзасе умудрялась находить себе достойные экземпляры, правда, на этапе "исполняй мечты Элли" все провалились. Хорошие мальчики? Как бы не так! Самовлюбленные мудаки и собственники. Сама Эльза вполне не против исполнять мечты, она легко подпустит к любому пару самок вместе с собой или вместо себя, что иногда очень удобно. Жаль, подобный альтруизм не сыскал себе взаимности в прошлой жизни девочки.
- Потрясно, мальчики. Это был... Да, пожалуй, уже был, поэтому пошли вон, оба. Я стану купаться и спать. И... Чая с бергамотиком на утро намутите там.
Элли рывком содрала грязную простынь с израненной кровати, определив себе место сна на целеньком диване у стены, и неизменно пританцовывая бедрами прошла в ванную, стягивая на ходу чулки. Сунула простынь в стиральную машину и наколдовала ванну с высоченной пеной.
Элли купалась.
Пена, пользуясь моментом, рисовала на ногах леди белые чулки.
Элли думала о том, что межвидовое скрещивание дает в потомстве ноль, и это славно, хоть есть прекрасный бабушкин способ контрацепции, который Элли, без сомнения, знает. Элли думала еще, что ищет настоящего мужчину, а соответствие мужчины мужчине настоящему Эльза предпочитает выяснять практическим путем, чтобы уменьшить погрешность. В Канзасе Элли поставила 37 опытов, плюсы и минусы каждого участника записаны у Элли в мозгу и выбран лучший, пожалуй, это Джей. Согласно теории вероятности 100/е = 37 кандидатов (здесь е - основание натуральных логарифмов, е = 2.71828...), и если 37 у Элли уже было, следуя оптимальному алгоритму по науке Элли требуется продолжать интервьюировать кандидатов и в волшебной стране, и выбрать первого, который будет лучше того лучшего из 37(Джея).
За такими размышлениями пена успевает истаять, а тело насладиться водой.
Элли ложится спать, раздумывая о том, что пора забить на поиски ВИГа и дернуть на поиски ведьмы, обзавестись полтонной волшебных зеленых таблеточек, повеселиться еще, после - можно будет продать таблетки вместе с Тотошкой и Львом, что значительно увеличит стоимость микстурки, тем самым увеличивая прибыль. Можно будет потренировать еще и других местных кобелей и барыжить потом почище ВИГа, а это уже почти равнозначно тому, что к ВИГу прийти, ведь если великий и ужасный не дурачок, рано или поздно он сам навестит конкурентов. Конкурентку...
Элли думает себе такую вот многоходовочку, улыбается и засыпает.

Лепреконы поют Элли сладкую колыбельную: ссылка

Это вышло так...
Быстро и глупо!
Бултых!
Нырк!
Хлюп!
Так глупо, что Мелья рассмеялась самой себе, рассмеялась громко и весело, а смех божественен, смех, что кукиш, от всего. И самый сильный - смех над самим собой.
- Эй, не обниматься, не нужно теперь обниматься! - закричала Мел, но тщетно: юный Ричи уже вовсю знакомился, так сказать, с телом.
Знакомство Мелье не понравилось.
Девица обернулась, она теперь не смеялась, смотрела ровно и зло, из глаз, казалось, повалил дым.
- Еще раз распустишь руки вот так, переломаю пальцы. Не шучу. Это, конечно, будет грустно, Ричи, я ломать-то умею, а вправлять - нет, значит срастутся пальчики твои неровно, беда-бедовая, когда пальцы кривые - ни одной девушке не понравится. Был Превосходный да весь вышел, ай-яй-яй, как жаль. Хоть, может, тебе не стоит переживать, юнец наш сладенький, тебе ведь и руки, смотрю, не нужны, ты же все равно ими ничего полезного не делаешь.
Высказалась и не смотрела больше зло, ровно смотрела. Кто она такая, чтобы его учить. Этот сам с усам, такого жизнь научит.

Джулия вынесла Ванду с острова на закорках. С трудом, но уговорили спуститься и Инессу. Хельга и Альберт спустились сами. Все чувствовали необходимость держаться друг друга.

Измотанные, уставшие, эти люди могли бы быть на грани, но нет, их не сломало. Сопротивление рыжей повлекло за собой расплату - густую боль во всем теле: казалось, трескались мышцы, жар сменялся холодом, тянуло и пульсировало наваждением внутри - слишком похоже на ломку наркомана, только героиньщик сползает неделю, а у гостей Алмы состояние длилось порядка пятнадцати минут. Настигло синхронно и отпустило также. А после - тихо, никакого влияния, никакой боли. Мир вокруг, казалось, жил своей собственной жизнью и плевать хотел на десяток выживших.

Алма цвела. По-настоящему. На заходе местного светила землю парящих островов даже снизу оплели бутоны цветов, белые, крохотные. Аромат в воздухе повис незабываемый: свежий, пряный, чуть сладковатый, с нотой хмеля на излете.
Вдыхать и любоваться мешало отсутствие питьевой воды. На земле воду обнаружить не вышло, поиск в недрах островных пещер решено стало отложить до хотя бы утра следующего дня.

Солнце Алмы заходило медленно, нехотя, вальяжно, словно прогуливался сытый кот. Лиза рассказывала данные ученых об Алме, напоминающие несмотря на сухость изложения легенды. "Эта раса иных людей. Сгустки энергии, телесной оболочки не существует, только иллюзия, создаваемая ими же. Их эволюция пошла наоборот, раса стала деградировать. В мире удавалось цвести, вражда началась то ли меж двух сестер, то ли меж двух братьев, они постепенно наполнялись злобой, утрачивая любовь, теряя энергию в себе, теряя облик, все больше материализуясь, тогда и возникла лисица - Война, другие же обозначили себя Воинами, из них выжил только один. Зафиксировано три случая контакта с этими существами разумного человека, четвертый случай - наш."

Никто не спрашивал другого, что станет после. Неизбежно думалось, выйдет ли вернуться, получится ли, но вслух о таком не заговорил никто. В этом каждый оставался одинок. Все понимали, что кроме надежды ничего нет.

Когда солнце Алмы зашло за горизонт, стало так темно, как бывает в душах самых отвратительных людей, ни одна звезда не освещала небосвод здесь, теплота дня сменилась жутким холодом. Люди в скафандрах такое могли перенести легко, вот только из десятка человек лишь четверо были в скафандрах. Приняли решение спать в скафах посменно, грели друг друга, Лиза вполне недвусмысленно пялилась на Змея, загадочно улыбаясь. До отрицательных температур не дошло, только поэтому никто не схлопотал обморожение.

Десять счастливчиков или десять, которым крайне не повезло, - они ждали. Согревали друг друга словом, шуткой, иногда подначкой - и во всех словах пряталась надежда. "Живы будем, не помрем" - читалось за каждым взглядом.
Они ждали.

Не зря.
Воин, Дуар, явился на рассвете. Блеклый, измотанный, он шел с трудом. Он не был больше бел, его кожа потемнела будто обуглилась, волосы теперь пылали красным, слишком зеленый цвет глаз сменил былую серость.
Лиза осмелилась коснуться руки и обнаружила, что изменения - не повреждения, не увечья, нечто иное. Ей очень хотелось спросить. Всем хотелось.
И все-таки.
Слишком ненормально.
Слишком за гранью.
Слишком.
Сложно верить в чудо, даже когда видишь его перед собой, а порой даже хочется разрушить чудо, лишь бы не поколебать собственную веру.
Все будто набрали в рот воды, и все чувствовали некоторую едкую злость.
Дуар почувствовал.
"Я ее съел" - сказал он, и последовавшая вслед словам череда перемещений отменила собой даже злость людей. Карусель межмирья, кружись! Отвратительная перегрузка и плевок тел на поверхность уже вполне привычной планеты. Гравитация, горы, пустынный пляж. Их выплюнуло, а Воин пропал. Сгинул. Лиза улыбалась как идиотка, единственная понимала, что Дуар и вправду ушел совсем, вернулся на Алму и растворился в поле родной планеты теперь, навечно запечатав иное измерение от людей. Он все-таки сделал то, к чему шел столетия.
- Главное не сдаваться.
Лиза не заметила, как сказала это вслух. Взглянула на датчики скафандра: приборы теперь не шалили.
- Инедар 77, люди, технологии, почти ядро. Неплохо, господа. Вы, надеюсь, теперь понимаете, что свои имена лучше забыть, если ВКС обнаружит кого-то из нас, убьет, а у остальных появятся проблемы. Такие дела, удачи!
Так она сказала, пошла к роднику неподалеку, умыла лицо, напилась и двинулась вдоль побережья. Лиза уходила в никуда.
Все закончилось.
Лиза знала.
Все знали.

И все только началось.
Новый путь, новая жизнь, новый шанс.

Интеграция опыта: выполнено успешно. Состояние: свобода. Курс: на взлет!

ссылка

ссылка
А смерть шагала близко.
А смерть стучалась в окно.
Липкая дрянь заламывала руки, требовала испугаться ей, уступить.

Не вышло на этот раз! Бог ведет эту женщину - она знает, уверена, своему пути доверяет. Ходит ярко - со стороны так видится - а на самом деле Мелья ведомая с рождения.

И не могла Мел сдержать порыв, малодушный, за который какой другой стало бы стыдно, а ей нет. Прижалась к Ульриху, погибая внутри его горького запаха, погибая в руках, погибая на донышке его глаз, которые смотрят кажется вглубь ее, пробирают почище самогона, души достают, самых тайных ее закоулочков. Привстала нематериальная на носочки и украла поцелуй теперь сама, отчаянно, горячо, пьянея, подарила себя и забрала себе. Нежностью наполнилась и мягкой, податливой водой в руках рыцаря потекла. Благодарная миру и любви в мире, ведающая, что пятерых спасла не сила огня, а любовь, встреча, пробудившая огонь, любовь отворила жизни путь, смелость и силу открыла, дух привела к свободе - истинно любовь.
И пусть другие молчат, Мел о своей любви кричит - кричат глаза, кричат руки, губы нежные кричат, тело кричит, которое вибрирует, отчетливо откликаясь близости.

Получатели: Тильберт, Эpa.

Инга глубоко дышит.
Инга дышит очень глубоко, чтобы унять рвотную судорогу.
Инга думает, что мужик перед ней мог бы сделать то же самое и донести содержимое своего желудка хотя бы до открытого пространства.
Белую не стошнит.
Белая не плачет при чужих, Белая не злится, даже когда ругается матом, Белую не тошнит, Белая - глыба, скала, кремень, Белая не болеет и не сдаётся, Белая с характером. Почти мертвая. Так все думают. Белая сделала все, чтобы думали именно так. И Белая дышит. Белая дышит очень глубоко.
Незнакомец представился. Назвался. Погонялом. Русским парням не дают при рождении имени Лак, а акцента у мужчины Инга не приметила.
- Белая.
Бросает в ответ и дышит. Очень глубоко.
Он после говорит: "потерпи, детка, я все решу".
Это успокаивает. Он говорит один в один как Фаер. Сашка всегда все решит. Сашка вывезет и убережет. Сашка отдавал деньги, которые Белая задолжала, пиздил уродов, которые наезжали на Белую, даже на стрите Сашка сразу всем сказал: "это моя сестра", и она стала Белая - сестра Фаера. Все знают, что у нее он есть, она им гордится. Родителям не расскажешь и не позвонишь, а Фаеру всегда легко звонить. Когда у тебя есть старший брат - это здорово, когда твой старший брат Саша Белый - ты непотопляема. Когда твоя сестра Инга Белая, ты всемогущ, потому что вынужден суметь не огребать за двоих.
И неудивительно, отчего Инга ревнует брата ко всем и вредничает, хоть при Тане ничего не сказала. И, пожалуй, по одному этому молчанию Фаер все понял. Должен был понять.

Инга попыталась вспомнить, как оказалась здесь, восстановить события до.
И не смогла.
И предпочла глубоко дышать.

После время свернулись и покатилось клубком, громким, ярким: выкатились еще двое, кровь на одном напрягла, Лак вскрикнул.
Здесь стало неправильно, здесь стало слишком нехорошо, критичного уровня достигла проблема, а такая проблема требует себе решения. Всегда.
- Какого хрена ты орешь? Что, черт возьми, происходит?
Она разругалась. Это стресс, который Инга сейчас удерживает с трудом.
И оглядывается, Белая оглядывается вокруг в поисках выхода, ей в сущности плевать на Лака и вот этих двоих еще, она цинична и бесчувственна, она дальнобойщица, а в дороге случается разное.
Случилось и сейчас. Важно только, чтобы дорога не нашла себе завершение здесь.
Нужно помочь сначала самому себе, после можно подумать о других.

Мелья подняла руки и брызнула слезами из глаз.
Она испугалась, да, по-настоящему.
И она же знает верное средство не умереть вопреки - всегда есть возможность обернуться ложкой, уловить бы нужную секунду, суметь бы поймать момент.
Сейчас рано. Мелья уверена.
- Помогите...
Беззвучно прошептали губы. Шептал ребенок, обычный ребенок, который боится.
Обнаружить в Мелье перевертыша нелегко. Айронсайд - не кукловод и не могущественный маг. Хоть и, конечно, Мелья понимает, о чем мужчина сейчас думает, чего опасается.
Вот только Мелья всего лишь девочка, маленькая девочка, которая очень-очень боится, которая трясется от страха судорогой, которая плачет и просит помощи.

Если бы у Элли было сердце, она бы почувствовала, как плохо одному из тех, кого она любит, она бы услышала даже на расстоянии, если бы у Элли было сердце.
Вот только у Элли нет сердца, у Элли внутри экзотический цветок страсти. Звериная преданность - это об Элли, а истинная любовь, та самая, заветная, божественная, что течет в душах людей живительным теплом - такая история Элли не касается.
Не доросла, видимо.
Зато вполне доросла до всяческих удовольствий. Давно. Лет в... 15?
ссылка
Четки судьбы медленно перебирают бусины. Слишком медленно. Кажется, она не найдет никогда, кажется, она специально играет телами, заставляет зверя под собой рычать и ненавидеть ее. Кажется, она соскочит сейчас, встанет, отвернется, уйдет, оставив жалкое зрелище - распластанного на кровати, неудовлетворенного мужчину. Вот только она не может. Не умеет. Не научена.
Он великолепен! Смотреть, любоваться, желать - это захватывает женщину, поглощает полностью.
Вскрик, томный, пронзительный, глубокий. Кошка попалась. Откидывает голову назад, прогибается в спине, сжав бесцеремонно бочины черного кобеля под собой и следом отпустив собственную хватку, уступая мужчине.
Очень важно вовремя уступить - Элли знает.
И Элли же уступит не всякому.
Взгляд касается гуляющего около льва. Эксгибиционист смотрит. Элли заводится еще сильней, хотя казалось бы сильнее невозможно. Страсть выжигает собой все. Кошка наращивает темп, сочась улыбкой тому, который гуляет около:
- О, да ты стесняш... Это так мило...
Шепчет Элли и закатывает глаза. Внутри нее мужчина, и Элли любит этого мужчину, любит всей собой. Ненавидит, но любит. Ласкает, баюкает и течет.
Единственный способ обуздать страсть - отдаться ей.
Это беспредел.
Это бунт.
Это нападение с нанесением тяжких телесных... Удовольствий.
ссылка

ссылка

Да, девочка Регина - назначенная Ястребом смертница.
Только это лишь часть правды, вся правда в том, что первая и единственная, истинно Регина Барреа - смертница тоже, смертница, вероятность завершения пути которой в любой момент зашкаливает за 200%. Давно и однозначно.
Регина всегда знала эту цену свободы Элкора. Сколь бы ни была хитра, сколь бы ни была умна и изворотлива, сколько бы людей не стояли за спиной - она умрет, она обязана думать именно так. Этот, самый живучий, самый отвратительный страх, она должна была победить, выгрызть из самой себя давным-давно. Иначе - ей никогда не быть здесь.
Здесь. На улицах. Внутри потока, который расступается перед ней, который вместе с тем защищает ее, обволакивает и смыкается, где нужно, внутри потока, где она течет.
Все теперь знают ее лицо. Видели. За пол часа до этого Тернер выкинул в сеть заранее уготованное моменту видео. Нарезка дел Сопротивления, где всюду она - Регина Барреа. Рисующая ястребов-колибри на лбах апостолов, расписывающая птицами стены подвалов, где собирались участники Сопротивления, где вербовали к себе новых людей - на видео она, в плаще, без капюшона. "Найди меня, если сможешь!" - нагло говорит Регина Борману в финале видеозаписи. Сегодня она обналичилась, сегодня она кривится в усмешке собственной смерти, выйдя на улицы, сегодня ей стоит только чуть отвернуть в сторону капюшон и человек рядом узнает ее - любой, любой готов нести ее сейчас. И Регина сейчас дышит, дышит тысячей вздохов других около, дышит с ними, за них и за себя, за ту маленькую девочку, потерявшую когда-то отца, за эту новую, взрослую женщину, собравшую вокруг себя многих, сплотившую под собой воров и обычных людей, поставившую богачей и бедняков на одну ступень перед лицом смерти. Сейчас она безумна, сердце клокочет и рвется, сердце жаждет свободы, человек, поставивший на кон все, идет взять свое.
Весь мир ее, она это знает, другие не становятся Ястребами, другие не возглавляют Сопротивление. Только отчаянные, только безумцы, только уверенные в своей силе, соглашающиеся лишь на победу, отбрасывающие все остальное прочь даже в мыслях - только такие могут. Она смогла. Она сейчас здесь.
Цена свободы. Смешное словосочетание для Барреа. Цена свободы - боль. Слишком очевидно, чтобы не смочь понять. Цена свободы - черствость, цена свободы - плевок, харкание кровью - вот она цена свободы.
Она обналичилась толпе у дворца.
Актриса без страха и упрека.
Ей все равно. Ей хочется сейчас только вытащить пистолет и продырявить эту величественную башку, ораторствующую с величественного балкона величественные речи, цена которым грош!
Ей хочется, но Регина сдерживается. Встает ровно. Замирает.
Замирают и люди вокруг. Это унисон - частично спланированный, но большею частью энергетический, явивший себя здесь, в толпе, в массе, когда целое многим больше единицы. Это целое способно разрушить дворец, смести собой словно лавина, это же целое испугается и неистово задрожит, если испугается и задрожит хоть один. Поэтому ближе к ней и к Сильвии только свои - те, кто не научен бояться власти, те, кто всегда отыщут путь, истинно ее люди - воры.
И они молчат.
Вор молчит - жди бычки.
Так говорил Ирвин Барреа.

ссылка

Восстание духа. Мерило всему в человеке - дух. Дух определяет силу. Дух, сдерживаемый, объятый рамками, сломанный дух слаб. У всякого существа есть дух, нематериальная природа. Мелья сильна. Она сильна с детства уверенностью, что любой мир всегда откликнется, нужно лишь возжелать. Нужно возжелать всем естеством, потянуть мир к себе, развернуть его, заставить глядеть в глаза. Этот запрос ко вселенной должен быть чист и силен, несгибаем, ласков и груб одновременно - только такой не затеряется, только такой найдет себе подтверждение и ответ, только такой вернется событием в мире. Сегодня она более, чем сильна, она любит и любима - это дело больше двоих, больше рыцаря и дочери алхимика, дело мира, дело бога, дело света, дело души и бесконечности.
Вне всего. Без преград.
Восстание духа, ведающего силу свою, знающего цену всему, восстание мудрого, сокрытого в юном, в детском. Мелья - ребенок, нематериальный ребенок, человек для бесконечности всегда юн, нематериальный способен познать, рожденный быть на одном месте, рожденный быть местом, рожденный созерцать способен познать. Человек слишком много двигается, слишком идет вперед, слишком глядит в прошлое или будущее, слишком вязнет вместо того, чтобы растечься вширь и вглубь. А ведь такое легко! Останови мгновение, зажмурься, прислушайся, услышь нечто большее, чем привычное вокруг себя, услышь биение твоего сердца, услышь звуки, вдалеке и около, услышь наконец, почувствуй после тишину. Тишина всегда с нами и в нас. Услышь. Будь в ней.
И попроси. Проси, что хочешь - все будет у тебя.

Мелья сейчас не существовала. Огненными всполохами плясало вокруг Чудо. Мелья смотрела, Мелья сама стала чудом, просочилась собственной душой в божественную природу созданий света и огня, что выгрызали, вырывали для всех здесь жизнь.
Бесконечность в коротком мгновении. Величественность мира, в котором крохотен человек, в котором человек - лишь песчинка, но силен дух и дух огромен и высок, дух парит, взмывает в небо драконом и несет на своих крылах свободу.

- Фе!
Выкрикнула Мелья, упала к сестре, поцеловала закрытые веки.
- Больно?
Спросила.
Оглянулась на Ульриха.
Мы победили. Мы смогли. Мы поверили. Мы дойдем.
Это не нужно говорить, не нужно произносить - это ведает здесь каждый. Каждый медленно выдыхает воздух опасности из легких вместе с душной влагой.

Элли умеет мотивировать. Элли рождена мотивировать и вдохновлять.
Элли наступала. Неумолимо настигала Дровосека, вела его всей собой: манила запахом, зазывала движениями бедер, требовала следовать уверенными шажками точеных ножек в сказочных туфельках - невозможно не откликнуться.
Шальная, страстная, чудодейственная!
Девочка-огонек!
Танцуй девочка-огонек! Веди карнавалом бедер за собой.
И пусть Эльза не приняла собой вес, пусть не держала, она вела отчаяннее всех: Дровосек полз, цеплялся железными пальцами за землю под собой, глотал воздух. Скрипели сочлинения суставов, а он преодолевал, конструктор преодолевал расстояния, ведомый ею, падал и поднимался вновь.
Шел.
Шел.
Шел.
Движения добермана стали увереннее. Он сейчас же вырос и стал могучим.
Они совершали.
Через боль. Через не могу. Через не хочу. Через невозможно.
Шли.
За танцующей горячей Элли, за счастьем, которое сеяла вокруг ветреная девочка-огонек.

ссылка

Джул всего лишь смотрит.
Момент, когда взгляд красноречивее тысячи слов. Момент, когда каждый вздох наполняется волшебством, когда каждая секунда растягивается вопреки всему в час, когда в теле открывается широта, непередаваемая чувствительность, что можно только удивляться - откуда в тебе самом такие расстояния. Момент, когда ты - нечто большее, чем человек.
Джул даже не осознает, что у Рико в горле имплант, что вся речь произносится с механическим скрежетом. Джул слышит родной голос. Его собственный. Голос Рико. Вопреки.
Джул знает. Катран может сейчас ничего не говорить. Она все знает, знает давным давно, всегда знала.
- ... поскольку могу не успеть...
Передразнивает Катрана и смеется. Она смеется, как смеются дети - широко, открыто и искренне, Джул рассыпается в смехе. Она сейчас и есть ребенок. Девочка. Она всегда с ним была такой.
- Рик, где ты нахватался снова уставных фраз?
Смеется. Сочится слезами - эти слезы светлые, самые чистые слезы во всей галактике.
- И я люблю тебя, Рико Ричардс, всегда любила. Это сложно - верить, когда мир вокруг черен, это сложно - любить, когда никто никогда не учил тебя этому, и все-таки я люблю тебя. Стала бы я звать тебя на чердак приюта когда-то, Ричардс? А свадьба, ну скажи, я согласилась бы стать твоей женой, не будь уверенна в том, что чувствую?
У них была сумасшедшая свадьба. Вдвоем. У моря, на безымянной планете, около припаркованного Джокера. Они любили друг друга на песке у костра. Там розовым красилось небо в закат и мир пах счастьем, а двое сочились нежностью. Там не было контрактов и убийств, там были только двое. Аудеранбе.
- И я не убивала тебя. Никогда не хотела. Контракты заставляли меня стискивать зубы и бросать тебя под пули, ты знаешь. Я становилась сумасшедшей, потому что осознавать это - ад. Спасибо Небу за тебя, Рико Ричардс, спасибо тебе, что ты жив и рядом, мой муж, и Джокеру. Я вытащила свой Джокер в том лепрозории.
Она благословляет Небо сейчас, благодарит Небо за него.
Джулия села на колени, отерла кровь со скул мужа, прикоснулась к шее, к плечу, завернулась в родные ладони.
- Ты как всегда кровав, нужно, пожалуй, поискать здесь воду. Где-то наверху была доктор, хочешь, я притащу ее тебе? Где-нибудь болит?
У Джулии больше нигде не болит. Джулия счастлива, по-настоящему, глубоко. И в этом счастье живительным кажется все вокруг: песок под ногами, Небо, парящие острова, воздух. Люди выглядят прекрасными, а жизнь становится невероятной, легкой и сказочной.
- И я знаю, Ричардс, я все всегда знаю без слов, я чувствую тебя даже на расстоянии.
Ответ прозвучал на излете, спустился вуалью на плечо вместе со слезой, Джулия вдохнула аромат своего мужчины и почти сошла с ума. Эта любовь - ее самое большое богатство, все остальное не имеет значения, ничего не имеет значения, кроме того, чтобы поцеловать мужа сейчас, осыпать поцелуями от подбородка до макушки, и остаться в подпространстве, в загадочном пространстве ноль, соприкоснувшись наконец губами, чувствуя его и его тепло всей собой сейчас, принимая, сглаживая и истаивая от нахлынувшей нежности.
Это - золото, все остальное - "пыль и болотная тина".

ссылка
Ривка приняла решение и шагнула в Разрез.
Шагнула ровно. Встала.
И тогда сзади налетел Марк. Ревекку проволокло вперед и повалило вниз. Девушка зашипела, хлюпающе-устрашающе. Почувствовав, что вес педантичного Мрака более не сдерживает ее, встала, отряхнулась, растерла поцарапанную щеку, бросив на названного братца огненный, злобный взгляд.
И оценила внешний вид, предвкушая щедрые сетования и негодования педантичного мага.
И рассмеялась, щедро, содрогаясь всем телом, хоть и булькающе, харкающе, как всякий немой - пугающе-неприятно тем, кто никогда не видел, и вполне понятно и привычно Мраку.
А потом ее настигла магия. Накрыла. Со всех сторон лилась энергия чародейства в тело и сквозь тело. Это любовь. Место, где всюду любовь. Магия. Реввека прикрыла глаза, щурясь от удовольствия, от неожиданности этого обрушившегося на нее знания и тепла. Ривка обмерла.
И когда она распахнула глаза, она рисовала, чертила телом и руками, рисовала внутри себя и заплеталась снаружи в витиеватый узор. Магия создания, самая сложная и такая легкая в месте, где столь широк поток, такая очевидная для того, кто умеет чувствовать.
Ревекка чародействовала землю у ног под собой и разнотравье - вдруг с той стороны суждено войти еще кому-нибудь, и кому-нибудь упасть.

шо ковылять лень
обнаглела

В общем, после этого Ришар мог уже ничего не говорить. Ришар мог вообще после этого не разговаривать. Никогда.
Глазки божественной женщины превратились разом в два огромных блюдца и заняли половину лица. Элли возмущена. Раздосадована. Зла.
По тому, как понесло по небу черные тучи, по тому, как завыл ветер, стало понятно: Элли гневается и планета гневается вместе с ней.
Только Элли девочка правильная.
- Ты моральный импотент, Ришар!
Выкрикнула дамочка ласково. Элли всего лишь констатировала факт. Мужчина мертв, если не способен принести свой величественный зад к женщине.
Факт.

А потом и Страшила достиг логова мастера. Элли мысленно благословила Страшиллу.

И взорвалась, когда даже при такой очевидной расстановке сил в пользу Элли, мастер продолжал оставаться мертв.
Элли скомандовала лепреконам, и представление началось.

ссылка

- Этот мужчина... Я не знаю его имени. Так бывает. Мужчина есть, а имени нет. Он нес мертвую курицу, мне еще тогда подумалось, за что он убил эту бедную несчастную женщину, мне тогда стало жаль ее, жаль до глубины души. Я обратилась к нему в своей обычной манере с каким-то безобидным вопросом, и тогда... Тогда он почесал свои яйца! Вот так!
Элли обошла Дровосека сзади и почесала самое интересное место Дровосека.
- Почесал яйца! Вы представляете, он почесал свои яйца! Как думаете, что сделала я? ПАФ! Паф ему прямо в голову! Хедшот.

Мужик нарвался!
Мужик нарвался!
Он был невежествен и груб!
Каким случился, таким остался -
Холодный, мерзкий и жалкий труп.

- После мы вошли в ту таверну. Я всем улыбалась, была радушна и хорошо себя вела. Я только попросила немного ласки для меня и моих друзей. Совсем чуточку, совсем немножечко ласки в виде радушия и гостеприимства. Согласитесь, это совсем немного? Сущий пустяк! Он оказался так груб ко мне! Непреклонен и черств. А после, в таверну ворвались черти. Шестеро или семеро уродливых существ с крысиными головами. Они брызгали повсюду ядовитой слюной, они хамили мне и моим друзьям. Мы приняли бой, в котором низменные сущности явили свое уродливое лицо, продемонстрировав абсолютное отсутствие чести и достоинства в их отвратительных сердцах. Мы уже не имели пава отступать, и я... ПАФ! ПАФ! ПАФ! Раздалось шумное - я расстреляла их. Ведь Элли - это ласка, это любовь, это преданность для тех, кто ее достоин, и Элли - это смерть, безжалостная смерть уродам. ПАФ! ПАФ! ПАФ! Громовое, многоголосое, смертоносное. Липкий ужас, пробирающий до нутра и насилующий позвоночник, наведенный Страшилой! И огонь! Огонь выел их глаза, сожрал их тела.

Они нарвались!
Они нарвались!
И в этом нашей нет вины!
Мы шли спокойно, не выставлялись,
Но не прощаем уродов мы!

- Теперь же я вижу тебя, мой чумазый друг, чья помощь нам пришлась бы кстати. Я ласкова с тобой, я приглашаю тебя откушать со мной виски, протягиваю дружественную руку, но ты, моральный импотент, продолжаешь считать меня и моих друзей никчемными идиотами. Пестуешь собственную лень, когда к тебе пришли с миром! Манишь пройтись к тебе мертвой тропой женщину, равной которой нет в вашем уродливом мирке, где все давным давно пыхают изумрудку и ничего за светом этой ядовитой зелени не видят. И несмотря на это, прямо сейчас, я оказываю тебе жест доброй воли, я вхожу в твое сердце этой божественной музыкой и великодушно прощаю тебе твою ошибку, ведь все ошибаются... И ты должен понимать, мой чумазый рыцарь, что это последний шанс, дарованный тебе свыше. Воспользуйся им мудро, иначе неизбежно последует мое веское... ПАФ! Хедшот!

Ришар нарвался!
Ришар нарвался!
Он думал, что умнее всех!
Обидел Элли, вконец заврался,
Он совершил самый смертный грех!

ссылка

- ...тысяча кредитов, что внизу анус будет еще чернее.
Анус действительно стал черней.
Ее просто забрало.
Снова крутило в перемещениях.
"Она довольно красивая, эта лисица" - так подумалось.
Черт, ее хотелось, Джулии захотелось эту девочку. Хотелось погладить бедра, облизнуть шею, прикоснуться к груди...
Просто, безобидно, легко.

Рыжая притащила Джул всего лишь на очередной остров, позволила отдышаться, молча глядя сверху вниз.
- Видишь людей вон там?
Джулия всмотрелась. Там точно был Гор и... Рико! Там, внизу, вся ее жизнь в одном человеке. Сердце рвалось, бешеное, наматывало километры пути на холостом диком ходу. Видеть его вновь, знать, что он жив, что пришел за ней, лететь к нему, парить улыбкой, глядя отсюда, мысленно гладить его всей собой, благословлять его, обожать его, целовать его, хотеть его, касаться его и нежить его, подарить ему весь этот мир и тысячу других. Тысяча улыбок, миллиард вздохов, море смеха, радость, обычная, человеческая, легкая...
Оборвалось.
"Теперь ты его убьешь".
Слова не были сказаны, слова лисы, которые теперь стали словами Джулии. Джулия понимала эти слова своими, желание убить самое дорогое - ум зашел за разум, Джулии стало сложно дышать. Из глаз вырвались слезы. Простая, человеческая вода. Вода слабости.
"Тише, маленькая, у тебя будет время... У вас будет время..."
И стало понятно, что времени не будет. Никогда. Ни на что.

Ее выкинуло вниз, на песок, она поднялась и пошла, спотыкаясь...
По мере удаления от лисы команда ослабевала, но...
Не ослабла совсем.
Она шла убить его.

Бездна боли. Пропасть одиночества, переживаемая каждым сейчас отдельно от другого. По тому как он не обнял ее, потому как в какой-то момент замер, потому как смотрел - Джулия все поняла. Он шел делать то же.
И она двинулась навстречу сама.
"Давай Ричардс, иди, это не страшно, это совсем не страшно - умереть."
Страшнее понимать, что сейчас, вот сейчас, через секунду...
Она убьет самое дорогое себе.
Проклятье.
Бездна.
Пропасть.
Боль. Бесконечная, черная, вязкая боль осознавания.

Джул сопротивлялась. Рико сопротивлялся.
И оба не могли преодолеть
ЭТО
НЕЧТО
СЛИШКОМ
И она знала, что убьет его, а не себя, ведь оставить его в живых означало обречь на страдание, Джул не хотела ему страданий. Можно представить все, что угодно, можно вообразить его счастливым, но правда не в представлениях - правда стоял сейчас перед ней, верный, преданный, сочился слезами, как и она сама. Правда в том, что любовь хочет течь и широко отворяет себе дорогу, а там, где ломается поток, там только смерть, там люди, которые будут лишь убивать.
Это же знает Рико.
Обоюдоострые.
В тупике.
Загнанные в самую великолепную ловушку.

Слишком мучительно, чтобы находится внутри этого. Джул вытащила ищейку, распахнула грудную пластину скафандра Катрана, Рико навел оружие. Они так и стояли друг напротив друга, глядя глаза в глаза.
Воткнула нож, правильно, точно, доставая до сердца. И помогла ему нажать курок, когда укол Ищейки достиг цели.

Перед смертью. Джулии только подумалось перед смертью, что трупами...
Они станут никчемные.
Они оба будут выглядеть... Несуразно. Такой красивый Рико, такая красивая Джулия. Джульетта. Ромео. Несуразные мертвые тела.
Жаль.





ссылка

Так было бы. Так бы стало. Так могло быть. Так желала Лисица.
Вот только любовь хочет течь, живительным теплом отворяет себе дорогу, прет напролом почище любого пирата, распахивает сердца и души, нежит и лелеит. И эти двое ведали такую. Рико обнял, а Джул рассмеялась - не осталось чужому места ни в этих головах, ни в этих телах. Джул вынырнула из брони совсем и легла в родные ладони. Голенькая и счастливая Джул. И плевать на все, абсолютно плевать, есть он, есть она, есть то, что между. И над этим не властна война, эти двое прямо сейчас знают, что будут жить вечно. И этим двоим прямо сейчас не страшно умереть, не выученно не страшно, а по-настоящему - настолько им хорошо, настолько они текут нежностью, лучатся счастьем. И, пожалуй, это спокойствие. Это четкое понимание: так правильно, и правильно только так.
Это путешествие. В бесконечность. Босиком в космосе.
Просто потому что иначе не может быть. Эта женщина... Она создана для него. У нее только одно предназначение - любить своего мужчину.

ссылка

Она шла.
Шла по земле. По песку.
Она не хотела идти. Она останавливалась. И она хотела идти. И она шла.
Из глаз сочились слезы. Огромными каплями слезы капали на скаф, такие зовутся крокодильими. Ей стало теперь о чем плакать, этой девочке.
Джулия видела Рико.
И Джулия не хотела видеть Рико.
Она благодарила Небо, которое привело его к ней, и проклинала это Небо за то, что оно привело его.
Он нашел, Джулия любила его и ненавидела за то, что он тоже любит, за то, что нашел ее здесь.
В конце концов она не выдержала, упала на колени, "расстегнула" скаф и, высвободив руки, зарыдала в голос, зарывшись в руки лицом.
Она больше не могла ни идти
ни говорить
ни стоять.
Только плакать. Кроме слез, ничего не сталось. Ни жива, ни мертва. Выпотрошена, вывернута наизнанку.
Так бывает, когда нечто в разы больше тебя самой, когда ты вдруг становишься маленькой, совсем крохотной, когда ты не справляешься, когда ты умираешь и знаешь об этом, когда дела обстоят так худо, что лучше бы тебе удариться головой и потерять память, когда ты не в силах контролировать даже саму себя, не то, что мир вокруг, когда все что у тебя осталось - отчаяние, когда любые слова - ложь, когда ты становишься немой и глухой, но вопреки - видишь и слышишь. А еще ты чувствуешь. Ты предвкушаешь. Ты ненавидишь. Ты любишь. Тебя слишком много и тебя же нет, настоящей тебя нет или ты давно не здесь.
Ты очень хочешь верить. Ты заешь, что обманываешь саму себя даже в этом желании.
Так бывает.
Так с ней стало.

Да, с яйцами Элли, конечно, погорячилась.
Неверно выразилась.
Чуть было не попала в просак.
Если бы ни была она так хороша в остальном... В остальном эта женщина превосходна! Отчаянно превосходна.
Настолько превосходна, что ей можно простить все, вот абсолютно все можно ей простить. Только бы созерцать этот цветок, только бы видеть восхищение, льющееся из ее глаз, только бы наслаждаться шальной улыбкой...
Мягко поглаживая пузико льва, медленно вознося огромное, царственное животное к вершинам блаженства, Элли ласково улыбнулась Тотошке и проворковала:
- Можешь и за глотку тащить, родной, разрешаю.
И также ласково Ришару:
- Иди уже ко мне сам, уважаемый мастер, не оставляй девушку без внимания, не заставляй ждать. Это некультурно.
Очень некультурно. Девочки от такого обычно свирЕпеют.

Элли подумалось, что дезинфекции Тотохиной пасти все равно не избежать, даже если потащит за глотку.
А еще подумалось, что Лев - халявщик, хитрюга и вообще злодей, с какими лучше не водиться, если только этот злодей не свой собственный. Ручной.

Бранденсбург! Величественный замок, холодный, высокий, одинокий.
Таким предстал Ульрих, и Мелья стала благодарна рыцарю за эту правду, за танец, что связал собой холод и тепло.
Тайна в мгновении. Тайна любви в мгновении, всмотрись, прочувствуй, будь в мгновении с другим, позволь обоим пойти с разных сторон друг к другу и выйти насквозь, позволь одному течь через другого. На время, бОльшее невозможно меж разными, меж двумя. Выйдет прямо сейчас, выйдет глубоко, а после - нет, пропадет, когда один преданный роду пойдет к себе домой, а другая свободная и бездомная останется здесь. Это только мгновение, это же - вечность. Обмен энергии меж двумя.
Время, когда свершается таинство.
Танца.
Любви.
Жизни.

- Спасибо, Ульрих.
Сказала Мелья, прижавшись щекой к его щеке на последнем аккорде величественного и парящего танца двух.
Музыка стихла. Нематериальная склонилась в реверансе, благодаря теперь партнера так, как требовали того правила.
Она больше не хотела танцевать. Стало достаточно. Не оттого, что хоть в чем-нибудь танец вышел плохим, отнюдь: слишком хорошо, чтобы хотеть повторить прямо сейчас вновь. Слишком открыто. Откровенно. Слишком душой.
Пары заполнили пространство вокруг, и внутри других пар Мелье стало немного не по себе, она чувствовала себя слишком распахнутой, она как будто стала обнажена.
- Вернемся за стол или, быть может, пройдемся?
Спросила Мелья, возвращая душе невидимые одежды, прячась в черном футляре собственного платья.

А потом они рассмеялись. Обе. Сквозь слезы. Заново найдя что-то, что, казалось, потеряли.
Просто этим двоим было дело друг до друга и до счастья другой, а до Гильдии...
Сейчас Мел плевать хотела на Гильдию.
Даже если своим поступком девушка оговорила Айронсайда, даже если его не было в той палатке, даже если мифически представить, что окружение не определяет человека, настоящий мужчина найдет способ добиться расположения своей дамы. Он станет идти за своей женщиной годами, если это будет нужно. Он сумеет верить и ждать.
Мелья знает это. У девочки Мел не существует доказательств, но она знает. Сердце знает, сердце ведает истинную любовь, которая крепче лет и притворства, крепче любых расстояний и невзгод, сердце желает только такой для Феари. В этом сила, только в настоящем сила, а все остальное... Остальное Мелья терпеть не может, остальное не содержит в себе ни грамма мужественности, даже если это остальное прекрасно орудует мечом или кинжалом, и, благо, жизнь нечасто сводила Мелью с таким остальным дерьмом.
Они смеялись все время, что на щеках двоих сохли счастливые слезы. Это женщины, которые знают истину, знают себе цену, умеют любить и смеяться, это две ведьмы.
Отчаянно странные!
Отчаянно шумные в смехе!
Отчаянно красивые.
Жительницы поднебесной на земле.
- Ты скажешь ему что-нибудь напоследок, дорогая, или...?
Феари сама решит, стоит ли ей проститься с лордом дерьмом. Они возвращались вдвоем - это главное. Они возвращались к Ульриху и человеку вместе - все остальное не имеет значения.

Мелья пренебрегла вином.
Поднялась.
Черное платье ей шло.
И это черное платье шелестело от движений. Обворожительный шелест, чарующий, прелестный, ласковый.
- Твой брат - засранец, Ульрих, никогда больше не говори мне об этом черном человеке. И да, если ты хочешь стать счастливым, ты должен его простить. Звучит отвратительно? Тогда забудь, что я сказала.
Двое вышли в центр залы.
- Постой. Я знаю, чего нам недостает.
Темноволосая прошла к музыкантам, шелестя складками платья, что-то шепнула крайнему скрипачу, получила в ответ кивок и вернулась.
Она попросила музыки.
Сердце тоскует без верной музыки. И если музыка не находит отклика в душе, то эта музыка плоха, плох будет и танец под такую. Мелья же хотела самого лучшего танца для него. Подумать только, первый танец Ульриха за всю его жизнь. В танце живет Бог. И первая встреча с богом в себе - это слишком важно, чтобы допустить неаккуратность.
ссылка
- Не бойся, храбрый рыцарь, просто услышь... Меня, мое тело, я поведу, а ты всего лишь позволь себе идти следом, не гадай, плохо или хорошо у тебя выходит, не раздумывай, каким видят тебя другие и кто что о тебе скажет сейчас или после, оставайся всего лишь здесь со мной внутри музыки. Даже если ты упадешь, я тоже упаду и... Это будет всего лишь весело! Жизнь для веселья. Иногда. Сейчас самое время!
Зазвучали первые негромкие аккорды, и Мел развела руки в стороны.
Мелья стала птица. Гордая, свободная, парящая вокруг. Девица прекрасно понимала, что раненая нога не позволит рыцарю осилить здесь же сложные поддержки, Мелья не требовала, Мел танцевала для него и вокруг него. Она кружила, она хохотала, глядя в глаза, чуть приседая или выкидывая руку в сторону, Мелья держалась своего мужчины. Мелья сейчас была сама. И она же стала для него. Рассыпалась в танце песчинками и снегом, растеклась в руках охристой позолоченной водой, взбудоражила кровь.
Слишком живая.
Настоящая.
Рушащая собой границы, отталкивающая всяческое притворство - нельзя стало не улыбнуться, видя эту женщину. Счастливую женщину. Женщину, танцующую с богом и со своим мужчиной.
Мел сияла. Мелья улыбалась Ульриху. Ей внутри танца стало невероятно хорошо. Ей всегда теперь хотелось быть внутри танца с этим мужчиной, а все остальное перестало иметь какое бы то ни было значение, все остальное рухнуло, рассыпалось в прах, просочилось водой в землю, убежало испуганное пустое ничего. Вероятно, обрушься прямо сейчас этот треклятый мир, разверзнись небеса или провозгаси герольды военное положение, Мелья не заметит.
Мелья парит.

Элли пребывала в расстроенных чувствах. Элли запила.
Безысходность. Тлен.
Моральный импотент - вот каким предстал перед ней это мир.
Видя восхитительные формы этой женщины, местные мужики убегали либо чесали между ног.
Эротичный призыв вызвал всего лишь куцые щелчки фотоаппарата. Извращенец-Ришар. Настоящая Элли многим лучше, но Ришару теперь не даст. Да. Точно.
И только четыре воина.
Четыре существа.
Четыре сердца - ее надежда, ее опора, ее вера...
Элли пребывала в расстроенных чувствах. Элли запила.

И восстала сила четырех, сила пяти в одном.
Элли высокомерно открыла пальцами левый глаз, заметив теперь лепреконов, которые притащились следом. Чудесатые кроме самих себя притащили сцену и аппаратуру.
И Тот... Великий Тот, страшенного вида черный доберман, вступил на тропу войны.
Тропу копий и стрел.

Кривился в ухмылке.
Шел на эшафот
Победитель!

Элли распахнула глаза, поднялась, приосанилась и выпрямилась, протянула бутылку куда-то к темноту позади себя - Страшиле - а руками схватила саму себя за бедра, чтобы успокоиться. Выдохнуть.

Тот не имел права умереть, ведь Элли не поцеловала его, ведь Элли не благословила этот маршрут, не сбрызнула святой водой-слюной великолепной женщины.
Леприконы пели.
Элли хотела пойти за доберманом и не пошла, потому что циничная тварь. Должна быть. Такой ее должны знать, чтобы Гудвин, бедняга Гудвин (Элли становилось мужика отчаянно жаль), местный барыга и воротила трясся от страха, зная, кто идет.
Кто грядет.
Кто идет взять.
И возьмет.

- Эй, лепреконы, пишите летопись. Сча я вам мыслишек накидаю.
И накидала, Элли продиктовала им пафосную речь о великом герое, что шел сквозь сумрак ночи к победе ради женщины, которая была ярче тысячи солнц и темнее миллиарда лун...
Элли пританцовывала.
Элли веселилась теперь.
Элли стала счастлива.
И туфельки красотка вернула ногам, чтобы когда приволокут ей на растерзание Ришара, быть готовой и в форме. Ну еще Элли решила, что сцена вполне сойдет за трон. Похоже.
А Элли на троне - это хорошо.
Это правильно.

Вереница людей, Мел, принимающая поздравления, Ульрих, обливающийся потом. Победитель турнира, что борется сейчас с наваждением и припадком. Взрослый мужчина, который боится воды и некого Андреаса.
Мел улыбалась всем как идиотка. Ситуация забавляла, бесила, радовала - чувства снова смешивались.
- На страже.
Мел хохотнула.
- Ты собираешься охранять Феари или меня? Быть может, ты не знаешь Ульрих фон Бранден, но Мелья Ши-со-Ли и Феари Гвидичи из тех девиц, которые способны за себя постоять!
И перевертыш продемонстрировала рыцарю кинжал на поясе: кроме острого языка дочь алхимика всегда носила с собой острый нож, даже в женском одеянии сохраняя собственное бесстрашие и некоторую мужественность, присущую всякой сильной натуре. Мелье не нравилась идея, что кто-то будет стоять на страже ее или ее сестры. Мел всегда отличалась самостоятельностью. Мел не привыкла полагаться даже на мужчин окружения. Как показывала практика, такой подход оказывался раз за разом верным.
- Мой отец!
Мелья смутилась и отодвинула от себя мясо.
- Я расскажу вам одну легенду, Ульрих.
Мелья вздохнула. Ее прошлое слишком наполнено магией, слишком похоже на легенду, но легенда не являлась легендой, легенда содержала в себе только правду.
- Его звали Ли, он был алхимиком, очень могущественным алхимиком, нужно сказать. Он устал идти свой путь и пришел к морю. Там он повстречал ее - женщину, вышедшую из воды. Он взглянул на нее только единожды и обезумел. Ли решил, что заполучит ее любой ценой. Могущественный алхимик действительно сумел сковать зелье, которое превратило нематериальную, коей являлась женщина, море... В обычную смертную. Она не умела говорить до, не заговорила и в человеческом теле, она не любила его, того, кто забрал себе ее свободу, ее сущность, превратил ее воду в человеческую, чуждую ей плоть. Алхимик называл ее Ши. Ши подарила Ли ребенка и умерла через месяц. Девочка росла, не ведая матери. У девочки открылись недюжие способности к переворотам и алхимическому искусству, однажды она решила выяснить собственное прошлое. Она нашла свою мать с помощью зелья, нашла ее на один день. Судный день, Ульрих. Судный день, в который я узнала всю правду о своем отце. Отец к тому дню уже был мертв, не с кого было уже спросить и некого уже прощать.
Мел осушила кубок.
- Не принимайте историю близко к сердцу, уважаемый рыцарь, это всего лишь легенда.
Мелья не привыкла обсуждать с кем-то свое прошлое. Оно не постыдно ей и уже не слишком болит, но... Кому нужно чужое прошлое? Люди любят самих себя, свое прошлое и настоящее, и людям действительно редко нужно что-то о другом. Мел полагала так по себе, хоть и прошлое Ульриха беспокоило ее сейчас.
- Кто такой Андреас?
Вопрос. Прямой. Наглый и бестактный вопрос, наверное, но в этом вся Мелья, полагающая, что если нечто не выяснено, но интересно, нужно выяснить. В конце концов, всегда можно не отвечать, Мелья же не спрашивает с приставленным к горлу рыцаря ножом, Мелья не требует ответа, Мелья интересуется.

ссылка
Элли улыбалась. Всю дорогу. И шаталась из стороны в сторону чуть сильнее положенного. Просто так. Ради веселья. Из вредности. В силу дурной головы.
Девица даже не удосужилась поправить юбку леопардового платья-мини, которая ну абсолютно неприлично задралась от всяких прикосновений льва.
Может, Элли расслабилась и приуснула. Или дорога к мастеру Ришару оказалась довольно короткой. Элли не помнит.
Привал наступил, когда девочка коснулась туфельками земли.
Земля обетованная. Землица. Земличка.
Каблук неприятно утонул в рыхлой почве.
Элли вздохнула. Элли здесь не нравилось. Поджала губки и презрительно хмыкнула.
Ей подумалось, что зря они не поинтересовались о мастере ни у кого-нибудь в таверне. А следом сразу передумалось, ведь созрели в голове, вспыхнули инсайтом, эротическим огнем новых открытий как минимум три готовые зацепки:
"эй, ты, старый мудень"
"я беременна, ты попал"
"дорогой, я дома".
Впрочем, расходовать запас пришедших мыслей сразу Элли не спешила. Сняла туфли, чтобы не замарать сокровище в местной грязи, прошлепала босыми пяточками вдоль колючей проволоки, зазывно виляя бедрами, и закричала:
- Эй! Ришааааар!
Обернулась ко всем, отвязно-опасно накренять в правый бок:
- Страшила, добавь моему голосу акустического эффекта и зашли пару своих птичек в гости к этому чудному человеку, пусть приклюют его сюда.
Элли вновь обернулась к домику вдалеке и повторила свой коронный призывной вопль созревшей и готовой к спариванию самки в поиске брачного партнера. Что поделать, все у нее выходило эротично и не вульгарно, у этой девочки:
- Ришаааар!

ссылка

Он знает ее разную. Уступчивую, мягкую, такую, которая будто истаивает от любых прикосновений, просачиваясь оргазм за оргазмом постепенно вне, к своей нематериальной всемилосердной сущности. Ускользает. Он знает ее гибкую, пляшущую, изгибающуюся, струящуюся вокруг него змеей. Он знает ее огненную, горячую и горящую страстью, изнывающую от похоти и желания, умоляющую только о пляске на острие ножа, его ножа, его члена. Он знает ее властную.
Она сводит его с ума.
Он позволит ей все
и больше.
И сейчас уступает, ложится-падает на мягкий ворс шкуры белого тигра. Отпускает руки блудить, блуждать по ее телу, божественному, величественному телу истинной женщины. Родинка над грудью, россыпь мелких на плечах, пятнышко на животе - Адам знает это тело, пожалуй, вернее хозяйки. И никогда, никогда такие роскошь и богатство не перестанут манить его.
Она - удавка, которая однажды сдавила шею - так близко между им и ею.

Касается бедер, будто перебирает пальцами невидимые струны, сжимает ягодицы, замирая от удовольствия, которым она награждает его с каждым движением - до того своим, а теперь он тоже участвует, управляет, задает ей темп, который устроит обоих, они возьмут самое крутое пике, дойдут до высоких оборотов. И еще глубже. Вместе.
Дело не только в божественном теле. Только с Евой Адам чувствует любовь и свою истинную силу. Он ощущает себя целым сейчас. Он закрывает глаза, когда меж двух тел течет эта ее великая энергия, теплая, удовольственная волна.
Он уже парит.
- Детка...
Адам не знает других слов, Адам тотально глуп сейчас.

- Какая же ты сука, Ева, как ты могла?! Проклятая женщина. Виновна!
Вердикт.
Приговор.
Закон.
Он хочет всех удовольствий для нее, он держит в руках шприц с заветным снадобьем, таким, которое растекаясь по венам, приносит абсолютное блаженство.
- Проси прощения, детка.
Он встает, чтобы ей удобно расположиться перед ним на коленях.

Мелья приветствовала Феари взглядом. Коротко, ясно, понятно: "я здесь, я рядом". Большего и не нужно.
Внимательно вслушивалась в слова Ульриха, хоть дорогого стоило сдержаться и не захохотать в голос, перебив его.
Многое становилось более прозрачно и понятно ей.
И все-таки главное: происходящее стало радовать, стало забавлять вместе со словами рыцаря.
В конце-концов Мел все-таки рассмеялась, испытав кроме веселья какую-то особенную благодарность рыцарю за этот смех сейчас. Нет, она не потешалась над ним и не высмеивала его. Отнюдь. Ей просто в коем-то веке стало вновь комфортно рядом.
- Вы мните меня слишком уж язвенной. Я сама, право, не нахожу ничего едкого в собственных словах. Правда, может, всегда чуть сложна, местами неприятна, темна и не блестит, но не вижу в правде ничего едкого. Принять правду приятнее и проще, чем ложь. Я легко пойду с честным человеком, но никогда не стану водиться с лжецом, а тут главное, чтобы человек не лгал самому себе - ведь правда разная, у каждого своя.
Мелья дотянулась до ножа и в лучших традициях принялась разделывать мясо.
- Вы не считаете, уважаемый Ульрих фон Бранден, что вы для этого... Лишний? Вы не имеете никакого права решать за Феари, с кем ей понравится быть, каким бы вы ни считали Айронсайда, каким бы ни считала его я, нас это абсолютно не касается, важно: каким его сочтет она! Ты понимаешь, прекрасный рыцарь, что даже если она ошибается, она имеет право ошибаться! Сама. И... Кто сказал, что Айронсайд или Валор интересуют эту женщину? Поверь мне, Феари не из тех, кто обделен вниманием вашего уважаемого пола. К тому же Феари умна, а умная женщина... Умная женщина может как пройти мимо, так и выбрать из своего окружения того из спутников, с которым ей более комфортно или более весело, или еще как-то более. И умная женщина, конечно, может влюбиться и обернуться абсолютной дурой, но и это не так уж плохо.
Мелья придвинула к Ульриху пустой кубок. Она не против немного выпить, а рыцарю нужно быть занятым, отвлекаться на нее от собственных разных мыслей. Так рассудила Мел.

ссылка

Арнольд инстинктивно отходит и отворачивается.
Стоит теперь спиной.
В глаза "особенным" будущим мертвецам лучше не смотреть.
Это рискует просочится внутрь. Это как заражение. Можно вляпаться.
Это финальное прозрение другого как червь живому, которому лучше быть мертвым - не видеть, не знать, не чувствовать, действовать с позиции силы и власти согласно распоряжению сверху.

Они всегда разные.
Кто-то покачивается на волнах блаженства, другой корчится в муках - сыворотка дознания, сыворотка активации мозговых центров, лошадиная доза проводящих медиаторов, опасная сама по себе штука, уже только от факта принятия которой впору сдохнуть. Некоторые сдыхают. Все остальные - лучше не глядеть на них.
Слишком безумно.
Слишком откровенно.
Слишком за гранью.

Арнольд закурил.
Большего с ним не случилось, потому что двое восстали. Откуда нашли они в себе сил и наглости? Что скрывали эти головы отнюдь не святых людей? Почему сейчас и здесь, в скользком пограничном моменте у них вышло?
Джокер, призрачный шанс, удача, бог - как ни назови, все одно: двое восстали, двое решились, и у них получилось. Капитан даже не успел выхватить табельное оружие: дрон налетел со спины, заставил кувыркаться здесь же, следом налетел Змей. Взял, скрутил. Подоспел Гор.
Они решились.
Они поверили.
У них получилось.
После - ни один из них не сможет дать ситуации адекватного объяснения. После - они будут молчать о сегодня даже друг с другом, не потому что стыдно, а потому что здесь и сейчас случилось нечто, о чем не говорят. Только ведающий, многозначительный взгляд глаза в глаза за бутылочкой кальвадоса, только это знание - мы были там, мы выжили, мы победили.


Вторая часть головоломки, поверженный капитан крейсера сколько там Маниту Арнольд Ван-Хаален лежит теперь перед двумя связанный. Молчаливый. Говорить Арнольду, впрочем, мешает сейчас отнюдь не то, что, по мнению Лизы, этот мужчина - идиот, говорить мешает кляп. Из трусов Змея.


Выученно. Тотально подготовленно.
Джокер не улыбнулся сегодня двум охранникам, которых призвала Лиза. Им улыбнулся Рико, хищным оскалом стервеца.
Лиза просматривала коридор в то время, что Рико облачался в броню.
- Пошли?
Коротко спросила.
Могла бы не спрашивать - он уже шел. Напролом.

Принимает удар.
Принимает удар глупым, коротким клинком.
Сражается. Мелья сражается. Сражается как в той, прошлой жизни.
Жизни, когда не было еще ей так хорошо, когда не ведала она света любви, не чувствовала глубоко, не знала в себе жизни,
когда
боль
другого
еще
не становилась
своей.
Падает Феари, а для Мельи так, будто сама упала - дыхание на миг перехватывает. Глубоко в ней Феари. Сестра. Нити к другим отражаются в Мел, она теперь совсем сама не своя, она мира, она их, всех. Слишком чувствует, слишком чувствует не за себя даже, за другого рядом.
Шепчет губами что-то - самой не разобрать. Не боится - не успевает бояться. Это не страх совсем, это просьба к миру, она верит, что тот может откликнуться, помочь, смилостивиться, она маленькая верила, она и сейчас. Кому - глупости, а ей - жизнь, настоящая.
Такая она - "не одна".
Уязвимая.
И сильная. Сильней всех. Светом из глаз, огнем любовь ее. Все, что любить не умеет, такого боится.
И рубит, клинком рубит, широким запахом красивую дугу чертит, свистит верный нож в уверенной руке.
Губы только смыкаются плотно - не шепчут больше.
Сверкает колечко заветное на пальце, кольцо Огня. Вместе с клинком на руке путешествует магическая вещица, самый дорогой из всех подарок, в тень молочную перед нематериальной.

Джулия кивнула Ванде, ухмыльнулась тому, как Нил возится с истерической сущностью, и шагнула в лабиринт.
Она верно шла, эта девочка.
Молчалива и угрюма снаружи она полнилась нежностью изнутри. Нежность возрастала по мере приближения к выходу, когда хлынул внутрь пещеры далекий свет, когда она наконец выключила свой прожектор. Она летела, она рвалась к поверхности этой несносной земли, она спешила, она думала, что уже выбралась, она ошибочно посчитала, что уже достигла...
Она ведь научилась мечтать теперь.
Она поверила.
Стала живой.

И коротко ахнула, увидев дивное великолепие парящих вокруг островов.
Воздуха стало безоговорочно много, ей же теперь нещадно не хватало воздуха.
Джулия распахнула скафандр, заставила его разойтись по "плечевому шву". Грудные пластины подались вперед, являя свету обнаженное тело женщины. Джул "расстегнула" и спину, подтянулась на руках и села на собственную броню, будто бы не сумев выбраться абсолютно.
Всего лишь сидела вот так.
Всего лишь смотрела вдаль.
Всего лишь погибала от ощущения ловушки, великолепнейшей из ловушек, надо признать.
Откинув пластину на бедре, достала сигареты и закурила.
- Твою ж мать.
Вся правда мира вокруг заключалась в трех тихи и коротких словах, которые по сути составляли одно слово и отражали единственное возможное эмоциональное состояние.
- Курит кто?
Спросила Пиранья после, она предлагала, вспомнив о людях вокруг. Собственная обнаженность перед Нилом или Альбертом не беспокоила ее. Эмоции, скорее их отсутствие, и состояние абсолютно читалось в ее теле.

Сигарета дожгла легкие, воздух опалил кожу, Джул нырнула обратно в скаф, после услышала Ванду.
- Да.
Короткое, чуть растерянное.
Ей стоило бы собраться.
Стоило бы заинтересоваться происходящим, но Джулия не интересовалось - в происходящем нет и, верно, уже никогда не будет Катрана. Пусть он где-то и счастлив, Джулия способна представить что угодно, но сейчас и здесь точно не счастлива она сама, а безрадостная Пиранья - это океан проблем всем, это туева куча парящих островов-проблем. Осталось только гадать, когда ее закоротит, когда бешеная искра взорвет вены и запустит в теле высоковольтный адреналиновый ток прирожденной убийцы.

- Черта с два!
Так и сказала ему. Черта с два она будет развлекаться по его указке. Черта с два!
И ей не хочется развлекаться.
Ей совсем не весело.
Она немного болеет за него и много за все это сборище вокруг.
- Славно, это очень славно, что ты наконец вспомнил, кто ты. Победитель. Ты не лучший, прости, если разочарую тебя этим. Ты не лучше и не хуже любого из всех здесь, ты один из. И я. Всякий человек мнит себя уникальным, на самом же деле один похож на другого почти как две капли воды. И все-таки ты - победитель. Ты верил, что сможешь сделать это, и ты сделал. Ты был честен с собой, ты принимал возможные риски и опасность, но ты презрел страх, отверг всяческий страх в себе и победил. Ты только потому и победил. Сначала побежден был тот, что в твоей голове, тот, который боится - всякий боится. Так и сейчас, не бойся, презри страх, Феари скоро объявится, а Валора мы обнаружим спящим, когда вернемся. Если ты не будешь верить в то, что мир добр, откуда у мира найдутся силы на добро?
Мелья положила свою ладонь поверх ладони Ульриха. Под столом. Незаметно.
Мелья теплая. Ладонь Мельи теплая.
- Я обещала рассказать тебе об отце. Так вот он мертв. Моя мать была со мной месяц и один день, ее тоже больше нет. Еще я знала удивительную бабку Ягдашу, чудесную женщину Валери и человека поразительного ума и сердца Идинара. Они все мертвы. С каждым из них я прошла часть своей жизни, каждого помню и люблю. Эти люди в сердце. Моя боль о них не меньше той, что испытываешь ты. Дело не в том, чтобы забыть, дело в том, что каждого ждет смерть, и ни от тебя, ни от меня по большому счету ничего не зависит. Эта старуха найдет способ, в свое время, она сильней любого из людей. Бояться за людей рядом правильно, беречь людей, что дороги - признак человека, честь человека и долг человека, но нельзя позволить страху завладеть тобой. Если я стану до мнительности бояться за Феари, а с этой выдрой мы протопали пол войны, и нет дела, которого бы она испугалась, если я стану чересчур бояться, это означает, что мне больше нельзя будет идти около нее. Нельзя позволить страху победить, а когда ты думаешь о скверном - страх хохочет своей победе.
Мел убрала руку, повертела в руке серебряную ложечку, усмехнулась и просто сказала:
- Пусть завидуют.
Мелья - не бездонный колодец, Мелья не пустит в свое сердце кого попало, хоть и все одинаковы. Есть победители и обычные. Победители презрят страх и побеждают, порой совсем не на турнире, не на войне, а в маленькой схватке в своей жизни, но побеждают. Обычные катятся по жизни прямо в могилу. Ульрих - победитель, но Мелье теперь до чертиков, ей неинтересно, кто и какой Ульрих. Ульрих из тех людей, которые в сердце, а сердцу нет разницы, каков человек, сердце любит просто так. Сердцу хочется радости любимым, хочется дарить радость, но сердце примет и другое. Сердце примет все.

— Ушки мои, ушки, что вы делали?
— Мы всё слушали.
— А вы, ножки, что делали?
— Мы всё бежали.
— А вы, глазки?
— Мы всё глядели.
— А ты, сердце?
— А я тебе мешало.
— А, ты всё мешало! Ну, постой же, я тебе задам!

Любовь. Иллюзия. Обман. Как же вязко, зыбко и неуверенно стало вокруг Мельи с закатом, со всей этой вереницей чертей, кружащих около отчаянную пляску. Черти и мраки внутри и снаружи.
Черти над ней потешались.
Черти ее пугали.
Звуки за спиной застревали в ушах.
Мел потерялась. Совсем.

Отчаяние как вcякое чувство имеет свои пределы.
Мел боролась сама с собой, и никто не побеждал. В такой борьбе равных проигрывали оба, проигрывали время и жизнь. Жизнь такую, какая есть, разную, темную и светлую, веселую и грустную, вот только всегда цветную, всегда интересную. Настоящую.
Мел стала замечать, вернулась к себе и стала смотреть и видеть. Людей около. Феари, которая сияла ярче тысячи солнц, Валора, чей спокойный, размеренный голос хотелось слушать, чьи движения, простые и правильные, казалось, можно было наблюдать бесконечно, Ульриха, грустного рыцаря севера, потерянного вне своей земли, блуждающего странника, изгнанника времени.
Всех их вышло принять сердцем, которое отпустило само себя, свои боль-любовь. Сердце всего лишь смотрело. Видела Мел.

И Мелья улыбнулась, просто и легко улыбнулась, хоть и невозможно было видеть улыбку за платком. И подала Ульриху руку, уверенная, что в этот раз рыцарь не отвергнет ее.
- Идем?
Коротко спросила женщина, спрятавшая сама себя от всех глаз, но ведающая абсолютную свою женскую силу. Эта сила спокойна и ласкова, такой не крушат города и не ломают сердца, сила созидательна, а не хаотична, сила-океан. Принимающая Мать. Именно такая смотрела сейчас на Ульриха и звала довериться.

- Что-то ты сегодня мало своему хозяину помог!
Съязвила Мел и ушла лечь. Ей, гнавшей всю ночь Тумана, лазающей весь день вокруг да около этого странного дела Гильдии и угодившей к вечеру в череду обращений - тело умоляло оставить его в покое и подарить хоть бы немного сна. Мел уступила.
Трое вошедших нашли ее спящей.
Впрочем, нематериальная скоро очнулась, умылась, залила в глотку рома и стала готовиться к пиру.
Ром отразился в усталом теле теплом, а в голове - огнем. Цветасное платье с открытой спиной, гремящие браслеты - все это стало не нужно ей теперь. Черный футляр - вот как облачилась леди Ши-со-Ли для празднества. Пир во время чумы, ее чумы - вся эта надобность делала ее высокомерной, закрытой и великолепной. Великолепно холодной, почти совершенной.
Истинно королева.
Отчаянное великолепие снаружи внутри полыхало. Раздрай. Бунт.
Мелья покинула шатер, шепнула Найджеллу велеть привести сюда Тумана из конюшни постоялого двора и укрепить на том всю ее алхимическую бурду.
Леди немного повеселилась с Фе, в остальном оставалась равнодушной к происходящему. Мел не увещевала приглашениями Валора и избегала даже смотреть на Ульриха. Мел заставила себя думать лишь о магии натхо и Гильдии, Мел боролась с собой.
Женщина, истинно женщина, всегда соберет сама себя, пусть бы даже и из тысячи осколков - она знала, что справится, ей только требовалось время. И еще она захотела победы. Злой, трудной победы - вместо крика, заместо чувств. Это словно опустошить бутылку рома до дна, выпить залпом, такое пьянит, такое дает сил и уверенности, такое заставляет жить, требует собраться и действовать.
Победа - как путь из сотни маленьких шагов.
Мелья стояла и смотрела вдаль, выискивая линию горизонта за всей этой пышущей радостью и довольством вереницей красок, палаток, стягов и шатров. Первый шаг сегодня, сейчас, этот шаг - пир. Она когда-то обещала, что не сыщется мужчины, которому эта девица не подарит танец вечером - она помнит обещание. Помнит долг. И вернет.
ссылка

Он предназначен ей свыше. И она ему. Добрый друг отца. Единственный, которому нипочем испепеляющий взгляд. Бог войны, бессмертный сын Смерти, бесконечный сеятель воли собственной матери.
Она. Ева. Она нужна Адаму, необходима. Только с ней он познал свою истинную силу, ощутил себя целым.
Божественная, обреченная на бесконечность - такая любовь владеет этими двумя. Где бы ни был один из двух, второй умеет услышать. Чувствует.

А вот жить в одном мире эти двое не научились. Ева благословляет любить. Адам обрекает на смерть. Под ее ногами возрождаются из самых недр мира цветы, там, где идет он, мертвая, выжженная земля.
Картины пляшущих от счастья, охваченных любовью друг к другу, воинов и воюющих супругов - вот что творили двое, существуя вместе, в общем мире. Они пробовали делить территории, договариваться, но война и любовь - свободные сущности. Безграничные. Ненасытные. Оба рушили границы совместных договоренностей.
Любовь становилась безумна, а война слепа.

Ева стала баловаться Верой, Адам пристрастился к бутылке.
Это длилось бы целую вечность. Возможно.
Это могло продолжаться и продолжаться, если бы не сила женщины. Созидательная сила, проснувшаяся внутри Евы.
Она всего лишь сослала его.
Она всего лишь навек обозначила ему территорию другого мира.
Она всего лишь отправила вместе с ним троих красавиц.

Сахарозаменитель! Пресные женщины, в сравнении с Евой эти трое казались тряпками. Он искал, он пил, он страдал, он кричал ей. Всегда.
Ева слышала, но...

Никогда до нынешнего утра не пригласила обратно. Никогда она не разрешала себе даже пробовать вернуть былое. Пригласить - значит обналичиться, обнаружиться ему, даже помысла хватит для того, чтобы...

Черно-синий Bugatti Veyron бесшумно затормозил у Обители.


С недельной щетиной, босой, в распахнутой рубахе, впивающийся взглядом воспаленных красных глаз - безумен, невыносим, он наступает. Ева слышит его шаги внизу, возбуждение уже плещется в ее теле, заставляя течь, истекать похотью и желанием.
Шприц Веры, бутылочка с нектаром в руке - никто не знает ее лучше Адама, он единственный способен и готов подарить ей высочайшее из наслаждений. Он идет убивать, убивать ее. Он не умеет быть нежным, он фундаментально тяжел, невыносим, он основателен во всем, даже в желаниях.

И совершенен.

- Проклятая женщина...
Шепчет ядовито, настигая ее коридорами дома.
И только:
- Детка...
В спальне.
Слово преисполнено всего: ненависти, страсти, обожания.

У него больше нет слов для нее. Есть только звериная жажда. Он слишком долго был вдали, его мозг пылает. Он пылает сам.

ссылка

Нос касается ее ножки и, с шумом и жадностью втягивая запах, ведет выше, внутри бедер, по животику, груди, к шее, к лицу.
Он
уже
настиг
ее.
Расслабляется ладонь, оставляя на подушке рядом заветные шприц и бутылек. Фундаментальный и основательный Адам охватывает хрупкое в сравнении с его тело Евы, с легкостью машины поднимает вверх. Держа женщину одной рукой на себе, избавляется от штанов.
Прижимает к стене.
Без прелюдий.
Без поцелуев.
Без лишнего.
Проникает, настырно глядя в лицо. Каждая ее эмоция важна - он жаден, он заберет все. Дыхание, стон, крик и дрожь - она его без остатка. Всегда.
Хозяйничает внутри, словно желает разрушить ее, заставляет танцевать на стене, на нем, ускоряясь и замирая, дразня ее невыносимой медлительностью, а в следующее мгновение заставляя сходить с ума от скорости. Требует рваными, путанными движениями служить себе. Владеет. Берет.

ссылка

- Все получится, Адам.
Ей бессмысленно что-либо говорить, этой женщине. Она вдохновляет. Она вдохновляет тем, насколько уверена в своих словах. Слово, сказанное ею, будто обретает плоть и силу, какую-то абсолютно волшебную силу, которую эта женщина с легкостью расплескивает вокруг. Сеет, дарит. Так просто! Тихим, приятным голосом, плавными жестами вселяет собственное знание в других. Бог когда-то поцеловал эту женщину в макушку, а потом забрал у нее отца.
- Марк, сообщи мне, если капитан очнется до того, как мы выступим. Сначала только мне.

Больше ничего.

Барреа поднялась в комнату, считающуюся здесь ее. Тронула ладонью стену, осмотрелась и махнула рукой. Очень легко оставить то, что тебе не принадлежит, а когда знаешь, что на самом деле тебе не принадлежит ничего и нигде...
Регина забрала лишь плащ и фото испод матраса. Секретик. Ястреб всмотрелась в лицо на пластиковой карточке. Борман. Фото, которое она рассматривает перед сном ежедневно, фото - напоминание. Борман - не просто цель. Борман - ее единственная любовь. Извращенная, ненормальная, пурпурно-черная любовь. Человек, который сделал ее мир столь интересным. Интересным до тошноты. Человек, который забрал ее себе полностью. Человек, о которого сломал зубы весь Элкор. О нем никто ничего не знает - ни его детства, ни его настоящего. Несуществованец. Недосягаемый и желанный, ее мужчина, тот самый, которого она видит во снах. Только эти сны не наполнены радужными картинками совместных удовольствий, это темные, зыбучие сны, где один убивает другого. Медленно.

Кто сегодня?

Благодаря Борману ее жизнь не свелась лишь к воровству, она выросла благодаря Борману, она почти достигла Неба. И вокруг нее только небожители. Хоть никогда путь не сводился только к походу по ступенькам. Должна быть идея. Должен быть человек, который в идею верит, который питает ее изо дня в день, кормит других собой и своей верой. Пусть даже эта вера в ничто - какая разница! Все боятся. Страх непреодолим просто так, страх естественен, страх призван уберечь. Добровольно шагнуть в смерть - для такого нужно абсолютно избавиться от страха в себе, сделаться невозмутимым и безумным, нужно бесконечно огромно верить. Смельчаков на самом деле не существует. Существуют идеи, которые могут овладевать людьми сильнее страха. Ее идея, эта фотокарточка - день за днем убивали в ней страх. Страх души перед собственным падением, перед путем в бездну, бездну ответственности за других и подталкивания других к смерти. Суметь вдохновиться и вдохновлять - это, единственное, требование к самой себе Регина понимала всегда.

Пара коротких сообщений своим.

Регина спустилась в гостиную. Принесла вино. Орьянское.
- Угощайтесь, господа. Если кому-нибудь нужно что-нибудь еще, просто скажите. Быть может, вы голодны? Из меня никогда не выйдет прилежная и заботливая хозяйка дома, полагаю.

Просто сказала. Просто утекла в дальний угол. Мундштук и папироса. Бокал вина.
Затяжка, глоток. Все это может стать последним. Даже вдох. Как дышал бы человек, ежедневно прогнозирующий собственную смерть в следующую секунду?
Медленно дышит. С трудом осознает происходящее.
Вспоминает былое. В происходящем вокруг чужие люди. В прошлом радость, звонкая, легкая, детская. Настоящее в былом, в сегодня только ложь и извращенная, убогая любовь-цель.

Она все-таки присутствует, понимая, что не может оставить все так просто, все еще не может пустить ситуацию на самотек. Рано. Слушает в пол уха, самозабвенно отдаваясь парочке своих удовольствий.

Вдохновенно заговорила женщина, а Регина вздохнула - ей теперь точно ни к чему здесь так говорить. Это нравилось. А стратегии Регина всегда предоставляла мужчинам, они хозяева информационного поля и войны. Всегда. Она не первый год ночует около карт и планов наступления, и до сих пор ни черта не разбирается даже в нарисованных значках. И это прощают ей. Ей прощают все за ее веру и умение сеять ее вокруг.

Шум в коридоре разрушает идиллию уютного пространства гостиной.
- А вот и девочка!
Весело говорит Регина и встает, оставив бокал и мундштук с тлеющей папиросой на столе. Широко шагает, распахивает двери и впускает внутрь еще одну Регину - девушка бесконечно похожи на Барреа. В них двоих теперь можно запутаться.

- Единственный способ обеспечить безопасность групп - отправить с ними Ястреба. Знакомьтесь, Регина. Борман хочет заполучить меня живой, уверена в этом. Когда мы выдвинемся, Марк запустит в сеть мое обращение, Борман наконец постигнет мое лицо, весь Элкор.

Борман даже не догадывается, сколько у Ястреба лиц. Даже не два. Ястреб - это Элкор.

Внутри Регины сейчас пустота. Внутри плещется безграничное ничто. Девушка, Регине пришлось очень постараться, чтобы заполучить ее к себе, чтобы сделать из нее смертницу, понадобилось много трудов, потребовалось цинично уничтожить ее семью, убить руками императора, но на самом деле самой - короткий компромат, извращенная подстава, чтобы заполучить себе одиночку, просто потому что она слишком похожа на Барреа. Борман не знает, что сплясал под дудку Регины однажды, точнее его люди. Этой маленькой победой Регина невероятно гордится.
- Наверх, третья дверь справа, найди там себе то же...
Регина показала руками на саму себя, проводила женщину взглядом и вернулась к папиросе. Теперь она улыбалась. Сообщения своим дошли по назначению. Все получится - сейчас она верит в это сама. И это самое главное ей - верить.

ссылка

Нежная и трогательная она лишь в моменте. Стать слабенькой, чтобы возложить саму себя на сильные мужские плечи - святая обязанность каждой уважающей себя леди: вовремя и верно возложить саму себя.
Элли может сгореть разве что от страсти, а устать, убаюкаться - этого с Элли не случается.
Волшебная девочка отзывается мурлыканьем своей песне и самозабвенно крутит восьмерки бедрами, сидя на шее Дровосека, глубоко прогибается и выгибается, являя десяткам взглядов сотню удачных, соблазнительных ракурсов. Музыка вызывает в теле вибрации, Элли не может не поддаваться им. Элли не умеет сдержаться, совсем.
Девица без тормозов.
Экзотический цветок вместо сердца.
Дьявол - икона морали и стиля.
Мотивация: "я так хочу!"
Напутствие встречным: "только не плачьте!" и "катитесь к черту, а лучше - под каблук!"
Она божественна, великолепна и чувственна, алкоголь усиливает ощущения, греет и без того пылающую кровь, взрывает изнутри.
Шалунья?
Форменная дрянь!
Когда Дровосек решает вернуться, решает взять еще виски - Элли не удивляется, ведь Элли вполне способна загнать самого Дровосека по выгодной цене, если виски закончится, и как славно, что металлический друг осознает это (и вероятно этого опасается).
Все верно.
Правильно.
И Элли от такого хорошо.
Элли любит их четверых, да, искренне пламенеет экзотический цветок страстными и преданными чувствами.
Она не против вновь попахнуть львом и побыть в мягоньких лапках, она ради такого даже становится снова нежной, трогательной и как будто уставшей.
И закрывает глазки.
И хихикает прикосновениям языка, забавляется новыми ощущениями с придыханием, удовольственно потягиваясь, утробно смешивая "оуым" в звучание женщины.
Потом все же заявляет:
- Зверь! Животное! Оставь мое тело в покое, оно - достояние Вселенной!
Ведь наглец - Лев.
И не прошел еще десяток ее проверок, не прокрутился в центрифуге ее темпа, страсти, ритма.
Он рискует не потянуть.
И смотрит Элли на Тотошку. Этой абсолютно понравится, если мальчики за нее подерутся, да. А Лев сам виноват. Давно и во всем. У нее все всегда виноваты, если понадобится.

Она стала девочкой, потому что женщина не нужна.
Женщину не видят.
Мелья - нематериальная, отражение мира вокруг. Кривое зеркало. Всем кажется, она кто-то, но она никто, реакция, запах, голос. Отражение. Как и положено женщине, чье поле - энергия. Можно приумножить, можно погасить, можно раздать, можно сломаться. Она, что цветок, способна расцвести от заботы и ласки или зачахнуть от равнодушия и боли.
Мелья чахла.
Женщина Мелья ломалась. И прятала это за девочкой. По всему выходило, ее не было меньше дня. Предстоял пир. Пир, на котором ей придется танцевать с безумцем, безумцем, которого она любит. Это ненормально - быть нормальной с ненормальными.
Эти люди меркли. Мелье намного спокойнее быть внутри девчонки, девочка, сколь бы веселой и неугомонной не была, не столь ярка, не женственна.
Безумцы всех мастей.
Морю все равно. Ложке не важно.
Человек Мель способен чувствовать.
И злиться.
И ненавидеть.
И умирать.
Хоть девочка, хоть женщина.

Она вспомнила, что работает на Таможню. Она вспомнила себя утром: девицу со шрамом, загнавшую лошадь. Она молчала и вспоминала себя. И она забывала любовь, которая прямо сейчас, сколь бы сильна ни была, приносит ей только боль. Нет любви, где есть боль. Море когда-то любило алхимика, пришедшего к его берегам, но море никогда не любило человека, обернувшегося Порядком. Та история закончилась смертью женщины. Море погибло. Мелья - не море, а Ульрих - не алхимик, и все-таки его безумие... Мел не могла справиться. Не справлялась.

Через мгновение на месте девочки стояла девица. Рука скользнула по щеке, резко и смазанно, вернув коже шрам. Отвратительный шрам, уродующий лицо - меч Острога. Следом лицу вернулся платок.

- Можно говорить где угодно. Пройдемте к лесу, разведем костер. Мне нечего сказать, я могу идти на пир, могу выслушать то, что скажете вы.
Пара куцых предложений. Больше не сыскалось - гиблое место, гиблое, черное нечто, просачивающееся в людей. Боль неизменна. Мелья отвернулась, отчаянно смеясь внутри над самой собой: "Глупая, маленькая Мел. Острог снова разыскал тебя. Отрог не Кукловод, его не прогонишь любовью. Острог - любовь сам, гнилая любовь, которая боль. Сломанная-переломанная девочка, конечно, в что же ты верила нынче утром? Веришь ли в то же на закате?"
Она встала ровно. Она ни на кого не смотрела. Голая прямая спина. Слишком прямая спина.
ссылка

Рико

Лиза не знала, кого из двоих боится она сейчас больше - нового знакомого, который будто бы дитя войны, и война эта безопасна Лизе только до тех пор, пока двое на одной стороне, или Френка.
Они знали друг друга с детства. Она только поэтому решилась пойти и просить его. Вот только знакомцы детства во взрослости, оказывается, могут быть абсолютными никем друг другу - Френк не услышал ее доводов ни в первый разговор на капитанском мостике, ни во второй, который был прерван беглецом. Услышит ли сейчас?
Лиза не знает. Отчаяние, чувство края, ловушки вокруг заполняет ее и... Выдавливает всякий страх.
- Я не имею отношения к тревоге! Очень уж мне нужно оперировать тебя, терпеть пистолет у своей головы, чтобы потом вызвать охрану? Что мешало мне сделать это раньше? Перестань тыкать в меня пушкой. Без меня ты никогда не вернешь женщину - некому будет помогать Дуару, понял? Достал!
Лиза сплюнула на землю, пошла к удерживаемому Рико Френку и села перед тем на колени. Френк молчал.
- Френк, пожалуйста. Отключи заморозку, Френк, только отключи систему, всего лишь отключи...
- Нет.
- Отсюда направо, третья дверь слева, будет коридор и еще две двери - левая ведет в капитанскую рубку, правая в комнату дознания, где и вмонтирована морозильная установка.
- Лиза, я все равно не сниму блокировку.

Гор, Змей

Стоит с внешней стороны ее руки - это хорошо, это очень удобно. Лея дослушала странный монолог и влепила тыльной стороной руки говорившему по уху, моментально дернулась ее правая, и через долю секунды выстрелил пистолет. Пуля пришлась в ногу Гора, в стопу.
На крик Лея инстинктивно присела и сделала шаг в сторону, оборачиваясь только частью лица.
- И?
Только и успела усмехнуться женщина. Змею досталось ботинком по лицу, коленом в "индикатор гендерной принадлежности" и локтем в шею.
Она умница, эта Лея. Ей тоже досталось - славно и с силой угодил в бочину Гор, заставил запнуться и полететь кубарем напоследок Змей.
- Ублюдки!
Выругалась девица, отлипая головой от стены и слыша приближающийся топот. Четыре охранника - по двое с каждой стороны сквозного коридора.
- Вам обоим в детстве не говорили, что девочек бить нехорошо?
Спросил старший по званию, и двоих поволокли в левое крыло. Их волокли к капитану корабля, в удобные кресла дознания.
Два кресла около. Только одеть аппараты на головы, вколоть сыворотку, несколько минут - станет можно сохранить результаты и избавиться от тел. Четверо решали дорогой, каким образом станут учить Змея и Гора "не обижать девочек", они обсуждали вопрос с гиканьем, никак не в силах определиться, какой способ действеннее: записать информацию на "индикаторах гендерной принадлежности" или под ногтями. Хоть в итоге смешки прекратились, а двоим досталась лишь пара тычков, потому что в комнате дознания их уже ждал капитан.
Гора и Змея усадили в кресла. Руки и ноги сковали наручи, головы пригвоздили к спинкам кресел металлические обручи. Четверо силовиков по указке капитана ушли, осталась только Лея.
- Капитан Арнольд ван-Хаален, крейсер NC-23 Маниту, прошу простить за доставленные неудобства, но приказ командования велит мне провести эту болезненную процедуру с вами. Прежде только скажите мне, господа, где третий.

Слишком прямая спина, чтобы скрыть боль. Выпрямиться, когда больно, легче всего. Проще всего надеть маску уверенности. Повешать на грудь цель - все равно что вываляться в масле, все равно что обмазаться жиром, сквозь который не проходит никто. Не достигает. Не достает. Не бьет.
Мужчина не прикоснулся к руке женщины, он не взял в руки даже ладошку маленькой девочки - Мелья думала, что станет с ним, когда им придется вместе танцевать. Мелья пыталась не думать о нем, пыталась не думать ни о чем, пыталась думать только о деле - Мелья сбивалась в собственных попытках.
Безумец или нет - он не видел ее, не желал знать. Становилось не важным, который из двух настоящий.
Лошадь сдохла - слезь. Так нужно. Утренняя девица со шрамом правило знала. Нынешней плевать на все правила.
Мелья боялась представить, что будет, когда все окончится, когда они отпляшут на пиру, надерут задницу Айронсайду в угоду Гильдии, столкнуться лицом к лицу с магией натхо, потому что это неизбежно рано или поздно произойдет... Что станет в нею, когда нужно будет загонять коня другим маршрутом для нового похода и нового боя. Не с ним, который один, сотканный из двух. Из скольки сотен расколотых кусочков станет собирать она тогда свою душу?
И она же, в это же самое мгновение, жаждала завершения, хотела, чтобы момент, когда ничего уже не будет их связывать, наступил скорее. Потому что любовь приносила боль. Он болел, и она болела рядом. И она знает, что болеть ей нельзя, не той, которая перевертыш, не той, которая, если захочет, сможет сковать что-нибудь пострашнее даже Девяти Мечей. Обернуться в мир ядом - нельзя.
И поэтому лучше побыть еще около. Лучше расстаться, когда разгоряченный собственной победой он будет блистать. Запомнить его счастливым. Верить, что он счастлив, безмерно счастлив, верить, загоняя лошадь, или стоя под худой крышей в холодный, дождливый вечер.
Это важно - верить.
Можно быть кем угодно внешне, можно вернуть себе утреннее лицо, себя прежнего вернуть не выйдет. Никогда. Люди, что ингредиенты в зелье, изменчивы в каждую минуту.
Мелья даже со шрамом прежней не была.
Оттого и не хохотнула намеку Валора о необходимости ей привести себя в порядок.
- Я не против. Если и все, то, думаю никто не станет возражать, если я пойду чуть вперед и распоряжусь, чтобы убрали к чертям эту проклятую ванну. Придется королю турнира освежаться как-нибудь иначе. И еще, Ульрих, вам придется со мной танцевать.
Посмотрела. Ровно. И самую малость сдвинулись к переносице брови, выдавая в ней напряжение ожидания ответа.

ссылка

Ева погасила возникшее, не ее, раздражение и захохотала бегству целованного. Ева веселилась. Богиню всегда забавляла трусость большинства самцов при ней.
"Мужчинка. Мужичок."

И тогда веселью наступил конец. Обнаружить вместо своих собственных роскошных форм тщедушненькое тельце 13-тилетней школьницы...
Ева стала расстроена.
Ева стала отчаянна.
Кровь прильнула к вискам, из распахнутых глаз, казалось, взирала на мир сама смерть. Смотрела и плакала словно девчонка.
Недолго. Кто-то кричал. Кто-то пришел. Кого-то вокруг оказалось слишком много для нее одной. Для плачущей ее.

Ева утерла нос, слушая странные обращения. Можно было бы еще поплакать - подумалось ей, но со словами Н. передумалось.
- Тебя абсолютно не касается, что я решила, не считаешь?
Нет ситуации во вселенной, с которой не справится Ева. Богиня - всегда богиня, в любом теле. Да.
В общем, если ты Ева, ты всегда знаешь, что делать - чувствуешь.
Если ты Ева - ты лучшая во всем, и имеешь полное право повелевать половиной мира, которая пытается тебя достать или недостаточно деликатна в обращении с тобой.
Если ты Ева, ты попробуешь подать пример верного поведения, просто так - подарок из любопытства, шалость:
- Зовите меня Ева, господа. Вы нашли меня, поздравляю. А теперь идите и разберитесь со всем. Быстро! Ну? Меня ждут.

Ева направилась к Смотрителю. Всегда нужно обращаться за разъяснениями непосредственно к главным.
Богиня пошла, выводя бедрами изысканный узор, поправляя прическу, расстегивая пару верхних пуговиц рубашки и придавая подтяжкам немного небрежности. Ева больше не хотела раздеться - нынешнее узенькое тельце требовало особой деликатности с этим.

Мелья не имела права жалеть его.
Ей хотелось. Человеческому в ней хотелось обнять его, укутать собой, спрятать от страха, но это стало бы жалостью. Жалость недостойна человека, недостойна Мужчины. Ульрих - Мужчина, ее мужчина. Ульрих - человек.
Мелья возненавидела. В минуту, что она спокойно смотрела на рыцаря, нематериальная возненавидела тех, кто, не ведая любви в себе, сотворил с ним такое.
- Не ходи туда.
Спокойно ответила Мел, обернулась девочкой в цветастом платьице и протянула рыцарю руку.
- Не хочешь, не ходи. Я, конечно, не знаю способа расслабиться и отдохнуть лучше купели, но нет - значит нет. Пойдем, я провожу тебя отдыхать.
Мелья выбрала сейчас быть рядом. Тихо, неярко, спокойно. Девочка сунула теплую ладошку внутрь огромной лапы победителя турнира.
- На самом деле я тоже устала. Бесконечно. Тело еще пол чала назад ломало. И тело помнит. Сейчас легче. Сейчас я не боюсь.
Не боится. Мелья не боится быть здесь. Ей тепло теперь, тепло смешивается с легкой грустью и тяжелой усталостью, но остается теплом.
Мел улыбнулась.
- К черту дела, большие и маленькие - к черту. Из меня совершатель дел, как... Как...
Девочка запнулась, выискивая подходящее слово.

Выбери направление и беги.
Так она всегда говорила себе. Так говорит сейчас.
Не составит труда найти Хельгу, Инессу и Альберта. Это обстоятельство, надо признать, меняет ситуацию для Джулии в корне.
- Значит с какого-то момента мы перестанем идти вместе. Вялые мои, а вам что даже пить и жрать не хочется?
Пиранья при любом из раскладов не понимала, как можно ровно сидеть на заднице и ждать маны небесной от, пусть всесильной, но абсолютно юной и безмозглой рыжей мрази. До ее целей и планов, ровно как и до планов всех остальных здесь Джулии нет никакого дела. Джулии до звезды. Джулия хочет к Катрану. Если это направление совпадает с кем-нибудь здесь, то Джулия готова бежать вместе. Хоть и обстоятельства говорят, что разделиться рано или поздно придется. Впрочем, Джулия итак уже славно опаздывает, она так чувствует внутри себя, чувствует, что нужно действовать скорее.
- Ванда?
Это почти вопрос о самочувствии, почти забота, почти приглашение.
Больше Джулия не тратит время ни на что, кроме как идти.
А ну еще вырубить истеричку, пытающуюся прошмыгнуть мимо неведомо куда. Джулия терпеть не может девочек. Даже если девочка - доктор, Джулия лучше сдохнет от пули, чем будет некомфортно терпеть слезы всю дорогу, да и гарантии, что такое слезливое существо сможет вытащить в итоге пулю никакой, а шансы, нужно признать, слишком малы.
- Минус один доктор, минус одна истерика.
ссылка

ссылка
- Арнольдик - идиот, ты знал?
Расхлябанно, вызывающе, с компроматом.
Это трое слышали издалека. Вблизи же, стоя за самой дверью, можно слышать другое.
- Френк, ну хоть ты можешь меня понять? Он собирается ждать еще десяток звездолетов ВКС, это нельзя, объект С набирает сил, ты понимаешь?
- Лиза, Арнольд - капитан звездолета, он уполномочен решать, и если он решает отложить штурм, значит так нужно. Он несет ответственность.
- Некому будет скоро нести ответственность. Ты должен понять, все погибнут, если мы не ударим прямо сейчас. Она отращивает там хвосты прямо сейчас! Вам всем что мало записей с регистраторов? Мало трупов? Я не хочу становиться трупом! Я двадцать лет работала над технологией, которую привезла, объект А восстановлен, нужно прыгать, туда, прямо сейчас! ВКС прислал меня, этого достаточно!
- Лиза!
Голос мужчины дрожит, слышны женские всхилипывания.
- Лиза, что я могу сделать, Лиза, что я могу?
- Выведи из строя заморозку. Отключи заморозку Воина, пусть я здесь одна такая дура, но я готова прыгнуть с ним прямо сейчас, готова. Ты даже не представляешь, с чем, с кем мы все столкнулись. Это конец человечеству, если мы не настигнем Войну. Она набирает сил, взрослеет, промедление означает увеличение вероятности того, что даже А не справится. Ты не понимаешь.
- Лиза, тише. Тише, маленькая...

Штурм. У Рико легко выходит отключить мужчину. Женщина успевает отпрыгнуть далеко вглубь кабинета и вскрикивает:
- Стой! Видишь эту кнопку? Если нажму, сюда прибудут многие, и тебе не жить. Перестань, мы можем поговорить!
Женщина задыхается, в ее глазах страх и следы совсем недавних слез, в вытянутой вверх правой руке блондинка сжимает охранное устройство с кнопкой. Оружия в руках женщины нет. Уставной пистолет покоится в кобуре на поясе.



Двое уходят. Двое идут вправо. Все тот же коридор. Постов охраны нет. Есть датчики слежения по периметру. Их никто не пытается настичь, никто не пробует схватить, до них как будто никому нет дел. Первая преграда возникает уже довольно далеко: запертая переборка, ведущая в ангар.

Элли лакает виски, сам бог велел еще напиться.
Горячее латино, оборачивающееся пожаром - дикая Элли в восторге.
- Горящее латино, еа.
Так говорит. Пьяная вусмерть!
Седлает Дровосека, ввиду того, что сама идти уже не может.
- Ты кароч за ссстаршего сегодня. Веди нас. Веди куда-нибудь.
Такая трогательная, такая пьяная, такая нежная. И ее такую очень нужно защищать, да.

ссылка

- Снова не спишь?
- Еще чуть-чуть. Пап, я красивая?
- Конечно! Самая красивая! Разве Локи так не считает?
Регина улыбается: отец все знает, читает ее словно раскрытую книгу, да и она не прячется с ним, с ним она всегда может быть собой. С ним и с Локи. Локи молодой и пылкий, жаркий и преданный, Локи осыпает юную Барреа цветами, и уже которую ночь ей не хочется спать, ведь абсолютно невозможно спать, когда тонешь в любви. С Локи все становится легко и просто, ясно. С Локи выходит легко воровать и легко тратить. Регина влюбилась, и отец знает об этом. Он не слишком доволен тем, что Локи, как и он сам, вор, но и его дочка вопреки всему - воровайка, в душе она - воровайка. И если ей по душе Локи, то... Он не умеет злиться на дочь, нет в мире ничего, что бы он ей не позволил или не простил. И если мальчишка делает ее счастливой, Ирвин тоже будет счастлив, заставит себя.

Через месяц Ирвина не стало.
Еще через месяц Регина Барреа, выплакавшая тонны слез по отцу, встретилась с Локи. Она уже была другой.
- Иди ко мне.
Просто и легко. Она позволила ему все, позволила и себе. Для ее будущих дел девственность - помеха. Ей хотелось запомнить, впитать в себя, чувствовать. И забыть утром навсегда.
- Это всего лишь было, Локи. Кто ты такой?
Он не мог понять. Никто бы не смог. Можно ли поверить, что эта, циничная и злая, была самой хрупкой и нежной ночью?
- Я всего лишь простилась с тобой. Тебе же понравилось? И мне. Это все, тебе пора.
Маленькая девочка внутри Барреа ревела навзрыд, насмерть, но эта, сильная, та, для которой не существует преград, эта была спокойна.
Злой Локи - никому до не удавалось видеть его таким. Он страдал, страдал по кабакам и весям, страдал сам себе и при всех, но ей уже не было до этого никакого дела. Регина Барреа доломала свой хребет, перемолола в себе самое светлое - любовь, юношескую, чистую, настоящую. Свою мечту. Ничего. Пустота и расчет ради совсем другой мечты, ради вполне однозначной цели. Локи получил ее нож в самое сердце, а потом нож под ребра, вот только известие о его смерти не вызвало слез даже в маленькой девочке внутри Барреа, девчонка пропала. Она уже решилась, решилась на мечту больше и грандиознее - жить - вопреки. Победить императора. Кто, если не она? Кто еще настолько сумасшедший, чтобы идти и верить, тащить веру впереди себя, сеять вокруг себя зерна сопротивления, прорастающие страшными пурпурными цветами. Она уже давно сеет цветы смерти, лелея нерожденный, самый заветный, самый черный цветок смерти Бормана.

Первый апостол ей дорого достался. Верное платье, крапленая колода карт, его ненависть ее "удаче" и жажда ее "продажного" тела, икона с ликом святой Терезы, долгая дорога к доверию хозяйки закрытого борделя и одновечернее возведение самой себя в ранг "проверенных" - в обмане не бывает мелочей, все до последней детали должно плести ложь.
Они вошли в апартаменты. Более шикарного места Регина не видела и даже позволила себе удивиться, теряя на мгновение маску, совсем крохотное и мимолетное мгновение, не оказывающее никакого действия ни на что, потому что обласканный и расслабленный ею Уильям уже не мог думать. Сказать точнее - он теперь думал исключительно членом, этой второй головой мужчин, которая у большинства становится первой. Регина внутри брезгливо морщилась, Мишель же улыбалась, ласково и чуть лукаво.
Он стал целовать с порога, и она непреклонно оттолкнула его, указывая рукой на умывальник. Во всех апартаментах, независимо от их цены, всегда есть такие. Мыть себя перед сексом с проституткой обязанность всех. Проститутка моется после.
Она сняла платье, подьюбник и корсет, украшения, туфли, наконец шляпку и легла, гитарой струясь по кровати, выставляя округлые бедра, чуть согнув ноги, вытягивая носочки. Он вымылся и шел к ней, а Регина гадала, чего он хочет. Это станет понятно с первым поцелуем. Нужно услышать первый поцелуй мужчины, чтобы уловить, какая в нем жажда. Не нужно целовать самой, не стоит отвечать, пока не станет ярко слышен его поцелуй. Регина смотрела на Уильяма и гадала, каким случится поцелуй - нежным или страстным.
Поцелуй случился горячим, властным, он мстил, желал отыграться. И да, она легко могла теперь принять игру, стать подобострастной и податливой, струиться под ним, сменив в финале служение на обладание, оседлав его самой, выискать его ритм, сломать его сопротивление, ведь истинно доминант не бывает, вот только ей нужно убийство, а не чужой заразный член. Апостолы, служки и рабы Бормана - ни один из них не мужчина для Барреа.
Она позволила лишь поцелуй, позволила ради игры, ради собственного интереса. И убила. Быстро, легко, хладнокровно и вместе с тем удовольственно.
Тогда встала, подмылась как будто между ними действительно случилось соитие, надела платье, забрала деньги, оставив икону на столике и птичку колибри на его лбу.
Хозяйка борделя успела заметить лишь ускользающий шлейф ее платья.
Аэрокар ждал.
Орьянского хотелось неимоверно. Сразу, много, до дна. И ванну. Смыть все это не ее.
Труп, конечно, нашли утром не в борделе, только вредную Регину не интересуют ничьи заботы, кроме своих собственных.

Регина мысленно улыбнулась словам Мерка. Ссыкливому богатею захотелось побыть на коне. Глупое желание собственного превосходства и контролирования ситуации, столь же наивное, сколько никчемное: мечтающие всегда оставаться на коне рано или поздно остаются с носом. Победа - продукт постоянного труда, продукт искренней деятельности и веры. Снаружи Барреа смотрела спокойно и дала Элтону договорить, в описании сути ситуации мужчина был верен, он говорил то же, что сама Регина немного ранее, говорил чуть жестче, так, как она себе позволить не могла. Регина снисходительно отнеслась в такому, все-таки в финале заметив ему и присутствующим:
- Никто никому ничего не должен, только каждый нуждается.
Сопротивлению нужен дружественный линкор, экипажу "Ренессанса" сейчас необходима поддержка людей Сопротивления. Ты - мне, я - тебе, все просто.

Следом сама собой открылась женщина. Все всегда говорят сами - сумей услышать. Барреа внутри хохотала, наружняя же Регина смотрела неизменно ровно. Сама Регина использовала молитвы, именно использовала - обманывала молитвой сама себя в моменты, когда требовалось успокоиться или собраться. Барреа не умеет верить ничему, истинно верить она не способна.
- Полагаю, когда победа Сопротивления будет достигнута, свобода слова и веры даст вам право сеять слова Заратустры на Элкоре.
Регине подумалось, что такое будет абсолютно не в ее юрисдикции потом. Регина не метила в будущую власть Элкора, она даже шапкой воров оставаться после не желает - это осознала сейчас, осознала впервые, ведь Регина никогда не размышляла о том, что станет после. И окончилось скоро - до размышлений дойдет тогда, когда переломится хребет Бормана, когда цель будет достигнута, сейчас - пустое, а Барреа не из тех, кто тратит силы и время на пустое.

Взявший слово Полинг ей нравился, он заслужил ее самое пристальное внимание: Регина посмотрела так, что Фрэнку стало впору воспламениться, она будто выуживала из облика деталь за деталью и... ела?
И улыбнулась. Улыбнулась Регина. Улыбнулась воровайка - обезоруживающе искренне, по-настоящему. Он не лгал.

Только вот стоило подождать еще немного, дождаться решения капитана, хоть и нельзя было прервать эту жажду деятельности в мужчине, оба вопроса потребовали разрешения.
- Пойдемте, я все-таки покажу вам личные комнаты, а после в гостиной Адам расскажет все о текущем положении дел. Вам, полагаю, будет неуютно продумывать ход действий в нынешних костюмах. Капитан Шепард, я особенно прошу вас принять мое приглашение, полагаю, всем нам не обойтись без ваших знаний и навыков. Я скажу лишь, что готова разговаривать с Борманом, ему, верно, любопытно, как выглядит Ястреб, вот только мое место не в штабе, а на улицах среди людей, и я планирую занять это место через несколько часов. Возможны последствия.

Смерть возможна. Может распуститься пурпурный цветок ее собственной смерти, но Регина давно не живет без риска. Риск необходим ей. Ей необходима вера других. То, что сейчас - только присказка. Убедиться, что они станут действовать сообща, убедиться, что смогут вместе и справятся без нее - это все, что ей нужно. Регина - Элкорка, а такой место среди таких же, как она сама. Кто бы что ни думал о ней, об этой женщине, какой бы ни приходилось видеть ее, она навеки застрявшая в своих 17-ти девчонка-воровайка.

Регина показала комнаты и спустилась ожидать в гостиную, распорядившись подать гостям чай, сладости и фрукты.

ссылка

Не бежит следом. Не дурак. Сай - дурак, и знает об этом, а еще она знает, что Лис смотрит вслед, чувствует, маленьким теплом просачивается смешливый взгляд в спину, заполняя всю, она сначала бежит от такого еще быстрей, а потом замирает, возвращая движениям плавность и неторопливость, красуется. Изящно скатывается по тросу, падает на найденыш, уходя в перекат, когда достигает палубы.

Находка.
Словно высунуть испод одеяла нос и вдохнуть, ощутить, предчувствовать распахнутое окно и запах кофе. Будто обернуться зверьком, маленьким и ловким, встать на задние лапки и вытянуть голову, присматриваясь. Сай теперь абсолютно нетороплива, каждый шаг, что вечность, любопытство в ней живое, но не жадное. Ради таких моментов Сай заявилась на Облакорез. Сама. Заставила капитана думать, что тому нужен наемник, на самом деле наемнику нужен Облакорез.
Лис, конечно, знает. Пройдоха всегда все знает. Это славно, когда понимают без слов, Сай любит поболтать, Сай порой отвратительная болтушка, свиристелка и погремушка! Вот только Сай ценит людей, с которыми выходит молчать, с которыми получается молчать, и молчание это легко, не гнетет, не просит себе ничего, а разливается теплом истинной близости между...

Черная идет от башни к башне, прикасается, трогает, ощупывает. Необъятное не объять, и сознание отщипывает от нового мира вокруг детальки и кусочки. Трещина дерева под большим пальцем, ровный скол металла, погладивший ладонь, тихий рокочущий звук шероховатой ржавчины ступеней, пустые и блеклые глазницы бойниц. Сай счастлива.

Звук обрывает чувства, врубает режим зверя. Сай не Сай. Черная уходит в сторону, замирая и прячась, всматривается, выжидает. Распахивается дверь, Сай выныривает, обнаруживается другому в свете, хоть и хотела уйти. Она умеет уходить. Уйти получается и сейчас: напролом вперед, сквозь звук выстрела, падает на спину, преодолевает несколько метров по полу на спине. Уходит.
Сай катится к небритому черту, вышедшему из сумрака. Скручивается на бок, резко тормозит упором рук и, выплескивает энергию ударом ноги в колено со спины. Черт теряет равновесие, падает, хочет встать, но Сай уже заскочила на спину, Черная не позволяет встать, одержимая Черная никогда не отпускает до тех пор, пока не насытится. Короткий тычок локтем в затылок. Сай заламывает беспокойные волосатые руки и скручивает вокруг широких запястий металлический браслет, врубает рацию на поясе.
- Винс, тут какой-то хрен!
Пригибается и шепчет в ухо:
- Тихо, маленький, тихо, расскажи-ка мне, сколько вас.
Будто воркует, отшатываясь от чужого уха и чужого запаха. Само собой выходит отстраниться. Выходит еще обернуться слухом и зрением - найденыш скрывает собой других, а черт может и не сподобиться на ответ. Впрочем, ответ всегда является, когда обнаруживается правильный вопрос.

Сай пожимает плечами "испугу" Лиссара, мол, работа такая: тихо ходить и метко стрелять, и "виноватится":
- Никогда не скрывала, что навредаю вред.
Сай навредает. Как-то так получается. Не всегда, но часто.
И она смеется упоминанию о куске лапсая, хохочет в голос:
- Что мы теперь станем делать без твоих яиц?
Огромного труда стоит унять смех, вновь посерьезнеть. Одергивает себя: работа!
Тихо идет следом, теряется в вокруг, чтобы вновь вынырнуть около в рубке, чтобы одной из первых увидеть находку, чтобы испугаться словам Лиса. Брови сдвигаются к переносице, и Сай коротко кивает. Она действительно верит страшным историям, хуже могут быть лишь ужастики. Сай никогда не смотрит ужастики, ни с кем, ни сама.
Мотает головой, стряхивая с себя наваждения. Она знает: это всего лишь иллюзии внутри. Ненастоящие, вымышленные воображением страхи. В настоящие Сай шагает, и чем сильнее пробирает настоящий, тем важнее ей шагнуть и преодолеть. Сай в общем-то не замахивается на "долго и счастливо", Сай важно "жить". Увидь черноволосая детенышей выворотков взаправду - расстреляет, ни поморщившись. Только ничто не может быть сильнее иллюзий, особенно, когда ты только стоишь и наблюдаешь их, без какой-либо возможности повлиять на ход событий, перетянуть мир на свою сторону.

Открывающийся в свете прожекторов найденыш заставляет тело вибрировать. Так возгорается страсть, страсть Черной до всего.
Щелчок. Налобный фонарь высвечивает широкую полосу света впереди себя.
Сай звонко целует Лиса в щеку с решительным заявлением:
- Я иду! Не догонишь!
И бежит. Войти, вбежать первой, снять пенку, присвоить себе самый смак открытия и находки, водить руками по пыли стен, пачкаться, жадно осматривать, задыхаясь от пьянящей новизны места и ощущая, как щиплет за ноги опасность вокруг - это страсть. Мания. Одержимость.
Сай одержима.

ссылка

Время лечит. Так говорят. Снимает боль, заживляет раны, говорят.
Для души времени нет. Нет категории времени для нематериальной Мельи. Помнит свое рождение словно сейчас это случилось. Глубоко помнит, сутью своей, мать с отцом благодарит. Море и алхимик, безумие и дьявол, душа и Порядок - Мелья любит обоих, на коленях стоит перед ними, и течет потоком принимающая все-все любовь, для которой времени нет.
Лишь человеческое ограничено и конечно, только раны тела возможно лечить временем, раны души лечит любовь.
Мелья ее чувствует. Не нужно для такого смотреть в глаза или держать за руку, такая врывается сама-собой четким знанием - вот! Громко сначала входит, с пинка отворяет себе дверь, в самую голову и сердце бьет, течь в человеке хочет, раскрыть его собой, пробудить, возродить. И успокаивается, когда начинает человек ее слышать, и согревает теплом, до самой макушки достает. А такую уже ничто никогда, потому как она не к одному человеку, хоть с него начинается, она ко всему миру, словно прыгнуть в теплые воды и осознать, что всюду они вокруг, во всем мире, в любом человеке. Теплые, ласковые. Боли нет.
Времени нет.
Преград нет.
Ты есть. Очнулся ты, ты жив.

- Боятся огня! Оно боится огня!
Мелья, живая Мелья, кричит, оттого, что умеет она кричать, оттого, что раз существует оружие, быть битве. Отчаянной, злой схватке, до последней капли крови, быть, когда сражение это за любимых, за тех, к кому течет любовь, и точно Мелья знает, что прервись поток хоть в одном направлении, быть беде, большой боли быть.

ссылка

"Хэй! Хэй! Хэй!"
Лепреконы улавливают желания Элли, лепреконы ей нравятся. Лютует в девице жажда, жажда мести за "нас_рать". Не испугать Элли, ничем не испугать. Лютует и стихает.
И тот, который не успел убежать, бесит ее сейчас неимоверно, бесит своим присутствием, как последний, кто напоминает ей, как упоительно мог бы сложиться вечер. Вечер в любви, к примеру, хоть ей теперь и недоделанные мачо наверху ни к чему, осталось дело только вот до этого урода.
Элли оставляет его на растерзание своим спутникам.
Элли абсолютно уверена в них.

Элли идет к кабатчику, идет медленно, несмотря на жгучее латино, что льется-вырывается из уст леприконов. Каждая клетка тела слышит музыку и отзывается ей, только Элли не спешит - предвкушение удовольствия абсолютно неотделимая от самого удовольствия часть. А это ведь удовольствие: отравить взглядом, манящим разворотом реверса спутать все мысли и отменить планы, чтобы потом ударить. Элли подходит близко-близко и, томно-томно дыша, бьет в лоб хозяина кабака рукой, в которой зажат пистолет. Немного исподтишка. Чуть с обидой. Так могут стукнуть ложкой по лбу нерадивого ребенка, что шалит, сидя за столом. Так, только чуть сильней, ребенки милые, а кабатчик старый и сморщенный.
"Хэй! Хэй! Хэй!"

Она уже готова отсюда уйти теперь, нооооо...
Заказывает кофе.
Отчаянный разворот на носочкам и в ритме ча-ча-ча омывает виски оцарапанную руку. Ранка жжет и пощипывает, это приятно, это провозглашает жизнь. Элли сует одну бутылку виски запазуху и раскидывает еще парочку своим спутникам. Тотошка ловит пастью, Лев прижимает к полу лапой.
И на последних аккордах мелодии Элли садится за стойку и получает заказываемый кофе. Горячий, дымный, мягкий, с вишневым сиропом и сливками, с высоченной пеной и надписью "я тебя люблю" карамелькой наверху. В уютной кружке. К кофе прилагаются митенки. Это так мило. Элли нравится местный бариста.
Место тут же становится волшебным. Элли закрывает глаза. Только один глоток, в котором, кажется, сконцентрировано все удовольствие этого мира!
Медленно поднимается, оставляя митенки себе. Им пора, им пора к мастеру.
И Гудвину.
- Я - Элли! Слышали все? Я - Элли, и я иду к Гудвину! У меня есть дело к этому барыге! Передайте ему, что я иду, пусть трепещет и предвкушает.
Завтра все они станут для местных легендой, они обрастут слухами, покроются божественной силой неуязвимых.
Это приятно, хоть и не главное. Элли есть дело только найти настоящего мужика. Мужчину.
Хоть и кажется ей, уже нашла, одного во многих, четверо сильных с ней, четверо лучших, и поистине будь они людьми, сердце Элли разорвалось бы в клочья, обреченное на столь злой выбор. Или пришлось бы организовать гарем.

ссылка

Джулия заявляется на мостик вслед за дронами.
- Привет, кэп!
Звонко здоровается и хочет козырнуть жестом приветствия из учебки, но ноша в руках мешает, и Джулии выходит только прикоснуться ко лбу запястьем.
- Всем не хворать!
Присаживается к женщине. Волевое лицо будущего их навигатора, Джулии нравится эта женщина, она не кричит, стоически перенося ранение, и ни Джулии, ни кому другому не требуется говорить ей "тихо... тихо... потерпи". Ванда? Ванда теперь в их команде, Джулия поняла это звериным чутьем, по глазам, по тишине, в которую не выплескивает эта женщина свою боль. Сильная. Джулия уважает сильных.
Дроны рассредотачиваются, приступив к "ремонту" и "починке" тел, Джулия утекает ото всех к Рико.
Ей нужно сказать ему. Показать. Джул стучит пальцами по броне человека, грудная пластина открывается. Один листок, который Джулия достает из-за пластины и вкладывает в руки Рико.


Он умер, а она, очнувшись, писала дневник, чтобы не сойти с ума, чтобы продолжать говорить с ним, ведь его катастрофически не существовало теперь. Он не приходил к ней, совсем. Некому стало греть ее, некому укутать собой, некому нежить, некому расслабить и успокоить, некому прикоснуться к ней. Она умерла с ним. Жизнь ее замерла.
И капля по капле открывался ей ее ад, собственная глубокая бездна.
Вырванная страница дневника, место между 17 июня и 23 августа, целая ее жизнь в скупом сообщении, Джул вырвала страницу и зашила в броню Рико, замуровала за грудной пластиной. Джулия сожгла дневник, когда он вернулся, когда воскрес, но лист навсегда остался ему, чтобы когда-нибудь, обнаружив, он узнал, что победил в ней зверя.

18 июня

Пишу криво, руки трясутся. Не снись больше. Катран, мечтала, чтобы ты приснился, но больше не снись. Мне страшно, оттого, что ты говоришь мне во сне правду, которой я боюсь. Оттого, как холодны твои пальцы и ты не ты. Это же не ты. Это ад смотрит на меня твоими глазами и говорит: "Джул, ты сама убила меня". Не я. Это ты спасал меня.
"Джул, тебе же всегда нравилось убивать! Как ты хохотала, Джул, как разливалось всегда по твоим венам удовольствие. Сколько бы ни трахал тебя, Джул, не доставлю такого, не увижу, как ты закатываешь глаза, абсолютно кайфуя. Что бы мне дать тебе то же, мне нужно было бить тебя, нужно было медленно убивать, а так я - всего лишь блеклое подобие твоей истинной страсти. Ты же не любишь меня, Джул, ты же только и делала, что бесконечно убивала меня. Да, я твой, но, Джул, ты бездушная машина смерти. Я не люблю тебя, мне больно, я напуган, оставлен, я устал."
Не снись. Это не я. Я не хотела. Нет.
Снись молчаливым, угрюмым, грустным, но не говори, не говори
того,
что
я
знаю
сама.
Если бы ты приснился хоть днем ранее, я бы уже не могла написать, я бы уже повесилась, потому что ты сказал правду во сне, правду от которой мне не сбежать - только исход: в смерть или в искупление. Сейчас, когда есть у меня надежда, что я смогу спасти тебя...
Нет, я не перестану убивать.
Но я хочу спасти тебя!
И себя.
Это правда. Настоящая. Рико, помоги мне.
Не прощай меня никогда, но помоги. Объявись, я прошу, вернись вопреки, ведь знаю теперь я в себе все, даже самое страшное. И люблю тебя. Я тебя люблю, стану, научусь. О как стану дорожить я тобой, как дорожу сейчас, когда тебя нет, но живы воспоминания. Я теперь вся живу в воспоминаниях. Вернись, дай мне еще один шанс, самый последний, обещаю, что не упущу я его ни в чем.
Вернись, чтобы поддержать меня, когда захочется мне оступиться.
И снись. Все равно каким, хоть бы и монстром из моей головы, что обвиняет меня в твоей смерти. Он прав. Он страшен, он не ты, но у него твое лицо, Рико, и, Боже, я все отдам за то, чтобы видеть это лицо.
Я не переквалифицируюсь, ты тоже, мы - пираты, любимый, но без тебя никогда мне не будет тепло.
Вернись, чтоб теперь держать друг друга, бесконечно любя.

Он читает, Джулия просит его прочесть. В ее глазах свет. Самый яркий и безудержный свет любви, любовь течет от нее к нему потоком. Такой не крушит города, не разбивает вдребезги все преграды, этот свет тихий, спокойный и глубокий. Настоящий. Успокаивает, нежит. И это самое великое из удовольствий, это лучшее, что с ней могло случиться - теперь Джулия знает.

И крошится, что мраморная статуэтка, разбивается на тысячу осколков, когда ее выдергивает, когда уносит от него. Жадно, нагло и быстро. Слишком... Слишком невовремя, слишком неожиданно и жестоко. Жестоко превратить ее жизнь в пустую вновь, жестоко убивать ее вот так, жестоко давить вот так. Тварь забирает не ее, Тварь забирает у нее Рико. И в коротком-коротком миге можно увидеть на лице Джулии слезы. Грустные и счастливые разом. Она благословляет его, глядя будто в последний раз, бесконечно любит. Это течение любви от нее к нему не остановить, не выжечь, не сломать и не ранить. Она же тоскует. Ей недостает времени сделать его счастливым. Любить его собой так нежно и тепло, как она теперь сможет, ей всегда, несмотря ни на что, будет катастрофически мало его. Он же - теперь навсегда с ней. Слишком сложно и вместе с тем до очевидного просто и легко.
- Ах ты ж сссука! - кричит женщина, которая
умеет убивать
станет убивать за свое
абсолютно точно знает, чего хочет.
Эту не остановит ни одна Тварь.
И свистит вынимаемый из ботинка Ищейка. Джулия не совсем безоружна. Джулия никогда не бывает безоружна совсем.

ссылка

Что есть жизнь, если не путь в смерть?
Что есть смерть, если не конечная точка всему?
Что ждет каждого преданней смерти? Кто?

Напряженная встреча. Люди, которые не верят друг другу, опасаются друг друга, но не ненавидят. Не осталось ни сил, ни времени. Первыми в рубке обнаружились медицинские дроиды, сразу стало можно вздохнуть с облегчением. Двое пиратов в тяжелых боевых скафандрах появились спустя несколько мгновений, и, может быть, показалось, но вошедшие тоже как будто вздохнули. Короткий взгляд глаза в глаза, когда каждая из сторон понимает, что другая не опасна, не желает зла, не сегодня, не сейчас.

Дроны наемников и транспортника работали сноровисто и шустро. Штопали, латали, лечили. Затягивались раны и уходила боль. Качественное, скорое лечение. Достаточное. Достаточное даже для Альберта, который уже почти... Не сегодня, не сейчас.

Что-то задержало ВКС. Может быть, поэтому спасти вышло всех. Судьба, счастливый случай, разворот колеса фортуны к человеку. Короткая передышка в пути, время, чтобы сказать собеседнику "Здравствуй!", успеть глубоко вдохнуть, сесть, прогоняя усталость.

Десять минут, пятнадцать - никто не следил - и в радужных всполохах гиперперехода на орбите Глизе 876, в нескольких сотнях километров от останков грузовика возникла огромная туша крейсера ВКС.
Спустя секунду в наушниках скафандров раздался спокойный, уверенный в себе голос: «Говорит капитан Арнольд ван-Хаален, крейсер NC-23 Маниту. Всем кораблям, находящимся на орбите немедленно заглушить маршевые двигатели и перевести реакторы в спящий режим. Вы будете захвачены гравилучом для дальнейшего досмотра. Любая активация двигателя гиперперехода будет расценена, как попытка скрыться. Нарушитель будет немедленно уничтожен. Повторяю…»

Гравилуч сработал мгновенно, не оставляя шансов наемникам, не давая возможности сбежать. Не сегодня, не сейчас.

Только день не закончился. Фигура лисы возникла из ниоткуда. Та, о которой забыли, явилась. Ее вид вызывал жалость и сострадание. Ужасен, вот верное слово. Множественные раны покалечили тело и убого изуродовали даже морду.

Она впервые никому ничего не сказала, но каждый здесь понимал прямо сейчас: лисица зла. И злость эта хуже ада. И злость эта сейчас отправится в мир, обрушится на всех.
Миг, когда падают в пятки сердца даже самых отчаянных храбрецов.
Миг ее триумфа.

Раздался жуткий, холодный хохот, а пять хвостов кицуне резко удлинились, рассыпались в стороны, за пределы рубки управления, во вне, минуя стены. Сочный шлепок - хвосты-конечности вернулись, плотно удерживая собой пятерых.
Альберт
Ванда
Инесса
Нил
Джулия

Кого-то сущность выхватила из космоса, кого-то подняла с медицинской койки, протащила сквозь стены и...
Забрала.

Забрала себе, растворившись в воздухе, будто никогда не было ее здесь, будто и не существовало ее ни в этом мире, ни в каком другом. Всмотрись внимательнее, ведь кажется это - небылица, выдумка, морок!
Не поможет - правда. Это действительно случилось. Сегодня, сейчас.
Миг, ярчайшее красное свечение, и все стихло. Сполохи гиперперехода окончились, на мостике остались лишь Гор, Змей и Рико.

И еще просочился газ, и по замерзающим враз стенам транспортника стало понятно - троих сейчас вырубят, вырубят абсолютно до состояния анабиоза. Сегодня, сейчас.

Ради чего еще любовь, как не для того, чтобы делать лучше другого, как не для того, чтобы побеждать вместе. Чем еще возможно лечить человека?
Он не слышал ее.
Все мечты и чаяния ее на этот вечер рассыпались в прах, на этот вечер и всю ее жизнь.
Страх держал Ульриха крепче, а значит она не в его сердце, значит не дает она ему сил, не вдохновляет. Зачем нужна такая женщина, чей мужчина не растет с нею?
Ход конем.

Мелья отошла на пару шагов и коротко пошепталась с Феари, давая возможность рыцарю прийти в себя.

Мелья вернулась к Ульриху и упала серебряной ложкой к его ногам.

...греет теплее тысячи звезд. И безобидны ей любые слова. Сегодня, прямо сейчас броня ее свята, имя ей - любовь.

- Я взрываюсь, Гор, взрываюсь, когда прикасаются к моему мужу! Я не стану оправдываться перед тобой, слышишь, я ничего тебе не должна, ни за сегодня, ни за тот гребаный ястребок, с угоном которого ты меня прикрыл. Я ничего никому не должна. Никто никому ничего не должен, но каждому кто-то нужен, слышишь? Скажи, что не истекает опасно кровью ни один из вас, скажи мне это, и я остановлюсь. Уверь меня, что все в этом гребаном мире прямо сейчас хорошо, а?

Она не собирается оправдываться, она только смотрит мгновение на Рико, она знает, что никто не верит им, знает как опускаются ангелы, встают на колени и становятся демонами, она видела такое сотни раз в девочках, готовых отсосать в подворотне у любого за десятку кредитов, видела и другое, видела, как дарующие сначала жизнь забирают ее в итоге, видела людскую благодарность, которая оборачивается ядом и кровью, она слишком многое видела, эта девочка, она знает, что для всех они - бездушные твари и что, скорее всего, стоит только ступить на борт транспортника, и этого станет достаточно, чтобы стать убитыми.

И
несмотря на это
она
пойдет без оружия.

Она только смотрит еще раз на Рико, как будто спрашивая, действительно ли нужно ему все это, действительно ли хочет он спасать тех, которые пол часа назад пытались их убить, следуя приказу капитана, обманываясь сказками рыжей Твари или руководствуясь зовом собственного черного сердца. Она смотрит и осознает, что нужно это и ей самой, что бояться прямо сейчас нельзя, обоим нельзя испугаться.

Она может сейчас по-настоящему простить за ранение мужа, за ту атаку, Рико дал сил, прощая за свое увечье тех, кто увечье это нанес.
- Гор, можете убивать нас, я впервые иду без оружия. Только трижды подумай, не уест ли тебя за такое потом совесть. Ты можешь носить в себе злость, а можешь поступить как высшее существо - человек. Мне всего лишь очень хочется верить, что Бог явит мне сегодня новый лик в виде ваших лиц. Но может вы и убьете его, этого Бога. Люди любят душить Богов, увы. В мире нет ни плохих, ни хороших, Гор, есть счастливые и несчастные. Я счастлива прямо сейчас, счастлива, что могу выбирать то, что выбрала, что каждое мое движение в жизни оправдано и заслужено. Что по-твоему правда, Гор, что меня обидел один из вас сегодня и я ответила, что ударила я, когда ударили самое любимое и дорогое, что не нашлось в раненой мне сил прощать за такое? Да, это правда, правда, которая не сияет и не блестит. Правда, что я убивала людей? Правда. Правда еще в том, что никогда не выбирала я это. Никогда, и ты не выбирай, прямо сейчас очнись и заставь очнуться вашего капитана, я не набиваюсь в друзья, мне
просто
хочется
верить,
что
жизнь победит,
что люди еще не такое дерьмо, как я всегда думала,
что люди, которые пережили что-то, пережили это не зря,
мне хочется верить, что мой муж искренне желающий вам помочь
хочет этого не зря,
что это оправдано,
мне блядь неожиданно вот прямо сегодня хочется верить в добро!
Прошлое не изменишь, не воротишь и не сотрешь, да и нечего мне менять в своем прошлом, я принимаю в нем все, беру на себя смелость. Мне действительно хочется верить сегодня, что жизнь победит! А если нет - значит время пришло, оно, мое время, пришло пол года назад, когда муж умер, а должны мы были умереть вместе, как нечто не существующее порознь. Да и я была мертва, вот до сегодня, а может до сейчас. Давай Гор, сделай, что ты делал всегда, выбери белую жизнь, помоги жизни. Спасай. Хороший мужик Гор, давай, будь собой, воскресни. Живи, сволочь.
Я ни хорошая, ни плохая, Гор, я просто прямо сейчас хочу помочь!

Она переходит на крик и замолкает.
К черту все! Схватить их неверие и отправить в задницу, к Дьяволу.
Джулия откидывает от себя винтовку и берет медикаменты. Она сейчас - пророк, и пусть к такому слову рифма одна - порок, пусть, это ее порок. И еще Джулия оставляет видеосвязь, чтобы все видели ее, безоружную, нагруженную под завязку медикаментами около медицинского дрона. Если ее убьют, пусть, если убьют Рико, пусть, следом она убьет себя.
Они никогда не умрут, тысячей частиц золотой пыли разлетятся они по космосу, не может иначе там, где властвует истинная любовь.
Она ведь ничего не боится теперь, когда жива по-настоящему, когда наконец открывается ей то, что не открылось бы без этого дня. Пусть это утопия, но двое прямо сейчас верят в нее. Пусть искреннее, светлое желание помочь будет наказано, а не поощрено, пусть победит людское неверие и зло, плевать, схватить за шкирку и отправить в ад!

В мире нет ни плохих, ни хороших, есть счастливые и несчастные. Она счастлива. И только короткий взгляд на Рико: "счастлив ли ты также как и я?". Ей кажется, она знает ответ.

- Твоя душа уже единожды погубила тебя, но я люблю твою душу.
Он умер, спасая ее, он умер, творя душой, умер вместо нее.

И дарована была ему и ей смерть, чтобы потерять, чтобы держать сейчас крепче, чем когда-либо, и чтобы не держать совсем. Любое испытание - дар. Горнило раскаленного металла, в котором выковывается самый крепкий доспех человеку, самый неуязвимый скафандр. Имя всему - любовь, благо всему - любовь, и никогда не узнать тем, кто не видел тьмы, света. Эти двое - тьма, они же - свет, и не раз они наказывали, кого следует наказать, оставляли шанс, раз за разом поднимаясь после падений, стряхивая с себя пыль и чужую злобу.

Эта женщина прямая, что линия, эта женщина рубит правду, тащит перед собой, противную, неприятную, бесконечно обижаясь тому, что откидывают ее люди, отшвыривают от себя, не решаясь смотреть в лицо. Этот мужчина смотрит, отважный, он спасает ее тем, что существует, тем, что он, такой, настоящий.

Джулия неправильна, Джулия переломает хребет и не подавится, Джулия абсолютно о*уевшая, но раз за разом Катран удерживал ее от исхода в пропасть, ведь это оттого, что он с нею, не резала девчонка себе вен, не режет вен женщина, прощает сейчас Пиранья.
- Один из них ранил тебя, если кто-то попытается снова, я убью, не задумываясь.
Она убьет за него, который правильный, которому бесконечно она предана, которого считает своим небом.

- Управление на внешний экран.
Джул проверяет доступ к каналу связи, записывает сообщение, которое отправляет транспортнику. Видео.
- Стивен, Гор, кэп, внимание, экипаж AF-1856, говорит капитан Джокера Джулия Ричардс, позывной "Пиранья", мой муж решил вас спасти. Один из вас ранил его, достаточно серьезно, и я обещаю не убивать, если не узнаю, кто этот отвратительный человек. У нас есть медбей, проседает один двигатель, но в целом комфортнее. Есть выжившие? Отзовитесь! Сомневающимся сообщаю, мой корабль готов к обстрелу, но, как видите, тих. Мы стыкуемся и идем, сообщите, нужны ли какие-нибудь медикаменты прямо сейчас. Кэндис победила, Стивен, мой муж абсолютно того же сплава человек, а я на его волне.

Она не считает себя в праве казнить или миловать, она просто делает, всегда, выживает. И сейчас выживает она своей душой, которая любит душу другого.

- Рико, постой.
Говорит, когда уходит он уже вперед, тормозит, заставляет обернуться.
Открывает щиток скафандра, и его. И целует, жадно и нежно, закрывая глаза, будто пытается запомнить его на всю жизнь, познать заново и впитать себе, отдавая столько же. Она в этом поцелуе бесконечно любит его и бесконечно восхищается им.
- Пошли. Давно хотела сказать тебе, что мне нравится, когда ты говоришь "Джул", и не слишком, когда говоришь "капитан". Сразу как-то хочется уйти в отставку.

Она не хочет больше этой границы между ним и собой. Граница всегда была. Всегда "капитан" важнее, она заставляла себя, чтобы "капитан" было важнее, подставляя его, предавая его, отправляя одного на самые опасные маневры, она ковала его, сильного, могучего, всю жизнь заставляла побеждать, не жалея. И она больше не хочет. Он самый. Всегда был. Она хочет только близости, только вместе, только друг в друге, только в этот упоительный унисон, что сейчас, когда настроилась она абсолютно на его волну, истинно приняла собой.
Это глубже, чем секс, когда западает в душу душа другого, когда его нож достигает ее сердца, нож его внутреннего белого огонечка, который она всегда давила в самой себе, оставаясь беспощадной даже по отношению к нему. Нож достигает и не ранит, а греет.

У Мельи случился от такого шок. Рыцарь, который так отчаянно сражался минутами назад на турнире, тот, который победил... Боялся воды!?
- Ульрих?
Спросила. Мелью ситуация действительно удивила крайне.
- В чем дело?
И сразу же ей перестало хотеться узнать, в чем дело, потому как страх в нем слишком реален, слишком очевиден, а она, настроенная на прием его волн, чувствует, хоть и сама она не боится воды. Её самой в нематериальной больше, оттого она сильней.
- А со мной пойдешь? А если скажу я, что никак кроме как в воде не случится нам быть вместе... Совсем вместе... А?
Шепчет на ухо, прильнув. Ее женское предназначение - мотивировать мужчину, и она пытается, вот так, маня собой, прикасаясь еле ощутимо губами к уху.
И подмигивает из-за плеча Ульриха Феари. Мелья знает, она сможет даже попросить леди Гвидичи побыть снаружи с Найджеллом, Фе поймет. Она сестра. Она поймет так же, как поняла сегодня Мелья, что в игрушки этой женщины с Айронсайдом не полезет, что бы ни было.
И отстраняется от рыцаря, всем своим видом, исполненным недовольства (но не пренебрежения! ни грамма пренебрежения в ней нет! не мотивирует пренебрежение) показывает, что стал бы он ей намного приятнее после ванны. Совместной.
Ведь это просто: если он боится, то она не станет, если ему больно, то она излечит, и наоборот. Зачем еще двое нужны друг другу, кроме как быть друг другу живительными.

/ссылка/

Рецессивная мутация в локусе 10q26.1-q26.2 на длинном плече 10-й хромосомы!
Ха!
Это люди. Это ложь. Красными волдырями, рубцами, воспалениями и язвами - так просачивается под кожу ложь.
Да, Кристина Бейтс знает, что, почему и как, она знает лучше любого врача, но и она же уверена: медики лгут. Родители лгут о любви, а ребенок рождается умеющим слышать и чувствовать, рождается и ссыт собственной кровью - реакция тела на ложь.

Она была однажды на охоте. Настоящей. Собаки гнали зайца, отчаянный лай, рев, слишком громко, а потом смешно. Смешно, когда заяц, достигнув воды, добежав до самой кромки плеса, не найдя себе выхода, обернулся, оскалился и кинулся на собак. Суки завизжали, кобели потонули в страхе и ринулись обратно - прочь от этого, чумного, странного, ненормального зайца. Не норма = опасность. Кристина смотрела на зайца, смеялась и находила в пушистом существе отражение себя. Нашла, осознала.
Она всегда бежала. Заставляли бежать. Гнали. Ей всегда было нельзя открыть окон, увидеть других детей, все нельзя, недожизнь, заменитель жизни с привкусом горьких таблеток и болезненных инъекций. Не будь у родителей денег, она бы отжила свою веселую и глупую, обреченную на раннее умирание жизнь, она всего-навсего отгорела бы в каких-то несколько лет. Но майс... Маааайс - стоит произносить протяжно, с придыханием, чтобы прочувствовать и осознать абсолютное, ни с чем не сравнимое сладострастие слова.
Ее прятали, нянчили, умоляли терпеть и возили из одного медцентра в другой. Возили в гробах, в полной темноте. И никто никого не любил. И никто ничего не объяснял. Она считала себя прокаженной, зачем иначе прятать? Притворная жизнь из миллиона пустых, ненаполненных ничем вдохов. Темнота. Они лгали. Они лгали о том, что любили ее - она с самого начала была не нужна, она и появилась-то лишь затем, чтобы заткнуть дыру их разрушенной жизни друг с другом, вот только не вышло - девочка-Химера стала крестом, грузом, который они не могли скинуть с самих себя. Избавиться не выходило. Ложь засияла красными пятнами на ее коже, впервые почувствовавшей солнечный свет, когда она достигла кромки воды, будучи затравленным зайцем. Ложь мира, всего человечества в двух людях.
Она тогда потеряла сознание. Тогда же она попала в M&B. Кристина должна была стать очередным подопытным, продуктом для эксперимента, а вышло иначе. Саймону - ведущему специалисту JKL-8 - повезло, и синтезия крови одного сырьевого блока подошла Кристине. Сырьевой блок оказался у Бейтс дома, а милая девочка через год стала ведущим менеджером отдела. Личная мотивация - так указала девочка в резюме.
Принцип действия СБ прост. Тело, погруженное в формалин, не рожденное, созданное, синтезирует то, чего нет в теле больного, то, что тело пациента синтезировать не может. Поменяться местами. Двое всего лишь меняются местами. Особенность в том, что лишь один из них делает это добровольно. Больной. Вернее сказать: умирающий. Второй, нерожденный, он спит и не знает. Если бы знал... Об этом никто не задумывается. Никто не станет думать, что чувствует багет, когда оказывается во рту, никто не станет спрашивать себя, больно ли багету и какой, другой, жизни хотел бы багет, если бы его не ели прямо сейчас.

Молодая и красивая. Она теперь молодая и красивая, чуть тонкая, но мужчинам такое нравится. Ей нравится. Она нравится себе.
Один из двоих должен жить, а другой умирать. Все просто. Всюду так. Стоит только вглядеться в вокруг: миллиарды людей, которые жрут друг друга. Все жрут друг друга и претворяются, что нет. Химера жрет взаправду, не претворяется. Химера поглощает в удовольствие, с благодарностью, с толком.
Выжить. Она отдаст за это все деньги и прогнет любого - за то, чтобы ощущать на коже солнце, за то, чтобы вдыхать воздух, за то, чтобы щупать ногами морской песок, чтобы ловить каждую каплю дождя и грозу. Она знает толк всех удовольствий, она умеет ценить, ценить каждую минуту, молиться на каждый божий и дьявольский день, потому что у нее нет и никогда не было завтра. Не существует. Ее время совсем другое, течет иначе, ее время в мире бесценно, потому что его, ее времени, не существует, она должна была сдохнуть давным-давно, она на самом деле уже мертва.

Вспоминает, что мертва. Осознает и смеется. Смех чумной, дерзкий и дикий. Страшен, этот смех страшен - смех Химеры, которая сука, которая мертва, которая убийца.
- Вот тварь! - это она о продукте. Сбежавший багет - нонсенс. Сбежавший продукт - опасность. Это может окончиться веселее чем, если бы кто-то увидел все эти валяющиеся на полу бумаги. Она - Химера, она обязана настичь, предотвратить, выжить. И ей для такого не нужен даже алкоголь, ничего не нужно.

Бейтс берет пистолет и идет по следам. Она прямо сейчас знает, что чувствует багет, знает: багет опасен, как заяц, которого гнали и который достиг воды, но и она не проста. Она - Химера. И то, что сейчас, тоже удовольствие, удовольствие совершенно особого рода, удовольствие с привкусом нового, неизведанного, опасного, удовольствие цвета бордо, выдержанного, терпкого и крепкого.

Мелья видит, как Феари тонет. Ей для такого даже смотреть не нужно - она чувствует кожей, левой пяткой, как и всякая женщина. И понимает, что дело больше не ее. Да, дело Гильдии, но и нет - дело души Фе, и нет Мелье места в таком, сколь бы опасен ни был выбор, Феари сотворит его сама.

Мел отыскала мальчишку, забрала лекарское зелье и потребовала соорудить Ульриху ванну.
Можно было выпить и поговорить до того, как вода будет готова.
И слегка прикоснуться ладонью. Переплестись. И еще выйти вперед, дав ему возможность рассмотреть каждую родинку на спине. И чуть лукаво взглянуть в глаза, скоро отводя взгляд.
Кончен его турнир, но не ее - у нее теперь вся жизнь словно сражение на турнире за него.

Подняли кубки:
- За победу лучшего!

/ссылка/

Ривка - одна из немногих, кому нравится этот палаточный городок. Дымящийся взвар целебных трав, вечно взлохмаченный Марк, почти ритуальные омовения в источнике - крохотные составляющие огромного счастья, основы ее бытия, магии, творчества. Лагерь с утра до вечера объят суетой и весельем, а маги - целью. Цель будто вышита на груди, цель кружит головы и заражает упорством, с котором работают все. Каждый. Не сыскать слабого звена. Дорогого стоит видеть, быть здесь, быть частью. К тому же, Ривка любит ночь, ночью ей особенно открывается магия, ночью рисунки находятся сами по себе, интуитивно, взявшись за тонкий смысл, само собой выходит оплести узорами поверх. Абсолютно невозможно стало оставить это место в ночь.

Она, конечно, удивилась внезапному переносу времени, но вода внутри уже требовала себе русла. Облегчение, трепет, надежда - вот что ощутила. Ривка надеется, и это правдивая надежда на жизнь мира и, может быть, собственную - ей невозможно вне других и места, чтобы сбываться, ей необходимо уметь "говорить", ей нужна магия.

Об этом и есть ее рисунки. Поиск смысла внутри себя, придание мыслеобразам точных контуров в сознании и мире вещей. Ривка сжала в руке белую ленту с бусинами и встала на свое место в Рисунке. Место между всем. Ее неподвижность снаружи как всегда обманчива, внутри волнами узоры, между всеми, множественные касания других собой, собирание частей воедино, бесконечный поиск тонкой и ускользающей гармонии.

Предчувствие. Предчувствие обманчивости времени, предчувствие двуликости магии. Дарующая жизнь умеет и забрать. Ривка должна ухватить раньше. Прогнать. Предчувствие. Понимание того, что будет, что случится, словно толчок. Предчувствие заставило ее толкнуть других, касаться наоборот - рвать связи одномоментно, вместо того, чтобы гармонизировать, расстроить, превратить выстраиваемую до того собою же музыку в разнонаправленный, разноголосый, нестройный звон. Короткое осознание правильности своих действий и крик. Кричали все. Кричало всё. Души кричали: маги теряли магию и себя. Кричала беззвучно немая Ревекка: обессиленно упав на колени, девушка собрала руками горсть земли, пытаясь состроить рисунок поддержки из самого привычного. Земля вопреки осталась землей, сырой, комковатой, грязной. Ривка легла без сил. И в этот момент она не могла "говорить" - это оказалось страшно, страшно оказалось враз потерять связь с миром, с другими, с потоком.

Оборвалось.

И за этим "страшно" далеко не сразу поняла, что падает. Они падали. Плыли вниз. Медленно падала земля вглубь. Немагическое осознание, другое: будто кто-то тряхнул за плечо, потому что вокруг все казалось тишиной. Вокруг, наверное, и было тихо.
Потом вернулось, крохотной крупицей настигло чувство: за скалой живое. Человек. И этот человек иной, человек, который не Они, который вне. Ривка заставила себя встать, пойти и смотреть. Не умея говорить, немая любопытно и удивленно глядела на незнакомку, пытаясь нарисовать Рисунок для Марка: раскрытую ладонь с пляшущим на ней огоньком, она всегда так звала, раскрытой ладонью с чем-нибудь. Рисовала и, кажется, бесконечно долго смотрела. У нее, наверное, нет на такое времени, но и у нее же всегда есть время, ведь Ривка извечно в середине, внутри воды, внутри неторопливости.

Медленный миг, когда она снимает платок, и с присущей ей хитростью - женской, коварной, неторопливой и чувственной - отвечает одними лишь глазами его вызову. Она кивает. Она согласилась еще утром, согласилась, кажется, как только услышала эти странные речи о магии, согласилась, как только увидела.
Кивает. Согласна.
Медленный миг. Время тянется и застревает. Тишина вокруг невообразимая.
И Мель была бы не Мель, если бы не обернула тишину громом именно так: вскинув руку с то ли платком, то ли шарфом вверх. Она держит в руке его победу, самую дорогую и ценную, держит победу и прославляет ее, показывая всем. Оборачивает тишину криком и ревом трибун, позволяя себе теперь уже нежность: прижимает руку с платком к груди, к сердцу, к душе, к месту, где у нее тепло от этого бесконечного глядения в Его глаза.

Думал сегодня: буду расстрелян,
А оказался согрет.
--- Город сжигал я, шагами мерил
Тебе я отмерил бег.
Молил отпустить, а хотел прижаться,
Прижаться еще тесней,
Я разом хотел и уйти и остаться,
Обезболить и сделать больней.

Стал вечно взмылен, на изготовку -
Упал, отжался, бросок!
Прилаживал молча к крюку веревку,
Давил апельсиновый сок.
Я вспомнил тех, что лечили кровью,
И сам захотел лечить. ---
Но ты улыбнулась, согрев любовью...
Спасибо. Я буду жить.

День, этот день начинался как путь на эшафот. Поиск бесконечной пропасти кредитов, чтобы воскресить угольки. Почти истлевшая надежда, отлюбленная, пустая недожизнь, где даже убить себя не выходит, потому что нельзя обесценить Поступок, нельзя убить то, что Он спас ценой своей жизни. ЧТО - верное слово, ключевое, точное. День вещи начинался.
Сейчас она жила, ощущала себя живой в руках Катрана. Она только в нем живет. Она без него пуста.
И сейчас ей не выходит отлипнуть. Она все понимает, она умная девочка, но она не может, абсолютно не может справиться с собой. Ей прямо сейчас все равно, ей прямо сейчас можно даже умирать - она не заметит, и ей не страшно, и еще, пожалуй, это будет самая прекрасная смерть.
Слышит родной голос, знакомые ноты, приятный шелест, влушивается-не вслушивается в слова. Рико жив, Рико говорит ей, не важно что. И важно.
- Вернемся?
Левая бровка ползет вверх, а губы Джулии не дают Рико ответить, выискав себе мягкое, приятное и сладкое. Бесконечный поцелуй, в котором ее язычок блуждает от неба к щекам, вольный путь туда и обратно, сплетение двух темных солнц. Такое ей вкусно.
Джулия не понимает, зачем им возвращаться - не вкусно -, не понимает, почему бы им не уйти совсем. Ей прямо сейчас не нужно выдавливать глаза: она сейчас в Рико, она теперь более чем жива, в ней даже возможно отыскать жалость к экипажу транспортника, жалость достаточную для того, чтобы не добивать, чтобы уйти.
Заставляет себя перестать. Заставляет себя не целовать. Программирует дрона принести табак и сигареты, и ждет, когда будет исполнено. Всыпает щедро в обе ноздри, оставаясь в руках Катрана, у Катрана на коленках, только после встает.
Она заставляет себя встать.
Идет в рубку. Она капитан. Она капитан? Она капитан!
Погружается в уютное кресло, привычно и выученно, абсолютно уверенно берется за управление и... поет. Она не слишком умеет петь, она больше мычит, вот только она точно не воет. И точно она не вещь теперь, она более чем жива.

ссылка
Не говорить, не отвечать, претвориться немой, глухой, растворится в других, просочиться внутрь самой себя. Она обманчиво позволяет делать с собой что угодно, заставляет собственный фронтир выдержать, потому что щенков слишком много, нужно вычленить ведущих суку и кобеля, угомонить их навсегда, и только так выйдет заработать себе свободу. И она терпит, разглядывая и оценивая всех и каждого. Девица с длинной челкой и парень в фиолетовом свитере - вот ее жертвы, когда дело дойдет до горячего. А еще мальчишка поодаль, она смотрит на него дольше всего - он что ее старший брат, это всегда чувствуешь во взгляде, чувствуешь равного, столь же сильного, столь же опасного, у мальчишки взгляд совсем как у нее самой, закулисный, он не обналичивается, он самый. Самый свистит, все умолкают, а она в этот момент убеждается, что мальчишка неизбежно должен стать ее третьим трупом, и скорее всего будет достаточно его одного. Покорно идет, падает на кровать, готовится отгрызть ему что-нибудь здесь же, сейчас. Обманчивое, притворное нереагирование. Недеяние. Опасное. Ложь. Отвлекалочка перед тем, как начать крошить. Крушить - вердикт, приговор, ее закон.
А он вдруг не измывается, а кладет голову ей на колени!
Это шок, это электрический разряд. Джулия моментно остывает и присматривается. Она не расслабляется, она напряжена, это чувствуется, но прямо сейчас она не пробует его убить, она изучает - запах, взгляд, голос, впитывает другого словно зверь, всеми затравленными и вместе с тем могучими как у всех вольных чувствами. Осматривает шрамы, шрамы на лице и руках, шрамы ей интересны, ей нравится играть в угадайку, разглядывая шрамы, угадайку "чем и как били".
Играет в свои игры, у нее возраст игр, хоть игры совсем не по возрасту. Молчит. Осознает, что мальчишка не закулисный лидер, а отчаянный изгой. Прямой, ровный. Они похожи.
Уволакивает перо рукой под подушку.
На новом месте она будет спать чутко. Она не будет спать.
И да, она не согласна. Она его сейчас ненавидит. За голову на коленях - не терпит прикосновений, и за то, как он подставил ее. Да, он ее подставил, а не спас. Теперь, когда его убьют, ее ждет ад в несколько раз хуже того, который мог быть. Кто бы он ни был, люди не прощают, когда выбирают не их. Он поступил хуже всех, он просто заставил ее беспокоиться о его жизни. Чего бы не хотела она сама, станет делать то, что нужно ему, придется. Впрочем, ей не привыкать делать, что придется и выживать. Она и его голову откусит, только позже.
Смотрит настойчиво в глаза. Маленькая и миленькая она просачивается внутрь и западает своим взглядом.
В роднике твоих глаз и виселица, и висельник, и веревка (с)
И закрывает глаза.

И когда они идут, она знает о них. Слышит, чует, предчувствует. Она предвкушает. Она на самом деле облизывает собственные губы.
И не делает ничего. Обманчивое недеяние. Ложь. Только когда совсем близко, когда вот-вот, рядом, здесь, только тогда распахиваются глаза, руки рывком убирают голову с коленей вбок, прочь, следом рывком поднимается тело, Джулия цепляется за сетку верхней койки ловкими пальцами, подтягивается и бьет ногой в ботинке в лицо. Колотит. Джулия обожает пройтись подошвой ботинка по лицу. В голове взрывается граната, фронтир перейден. Юркая и маленькая, она легко просачивается через троих в центр барака. Пойди ее теперь здесь возьми - Пиранью, которая достала из ботинка нож. Свой.

- Гемладец.
Мел повторила вслед за ним с улыбкой, с особой нежностью и теплотой. Слово сочится серебром, а на вкус стоит самого хорошего вина и крепкого рома, выдержанное, суровое, но ласковое.
"Мой Гемландец!" - так она думает.
- Это, наверное, здорово, когда есть замок, горы и озера. Родные места, твои собственные. У меня нет. Сколько себя помню, всегда странствовала, когда-то с отцом, а после - одна, с Феари вот еще. И нет ни замка, ни гор, ни даже родного мне мира, Ульрих. Поэтому, наверное, мне всюду хорошо, всюду как дома, поэтому же я на месте усидеть не могу. А какая-такая нечисть, а?
Мелья сама нечисть. Из магии соткана, магией оборачивается, кому доброй, кому злой.
А потом стало весело. В дереве. Мел захохотала, увидев выкатившегося наружу Ричарда.
- Хорош гусь!
И подзатыльника дала, хорошего такого, смачного, с пробуксовочкой. Она за сестру еще и не такое может, она же за сестру... Да Мелья за Феари и пристукнуть умеет.
Посмотрела на Ульриха ровно, хорошо ей с ним, но права Фе, негоже.
К Феари забралась, обняла. Ощутила тепло живого, тепло родной души рядом, и сон забрал ее. Тут же. Сразу же.
Давно не спала, ночь до того коней гнала, а потом Валор, турнир, приезд Фе - устала. Правда.

/ссылка 1:45/

Алкоголь действовал. О, еще как!
У Эры сияли глаза, прямо сейчас ее не страшило ни одно дело, и не существовало в мире способного помешать ей существа. Дамочку ощутимо вело и тянуло на приключения и подвиги.
Маршал, уцелевший брат и виски - немногочисленных составляющих оказалось вполне достаточно для коктейля "Безграничное счастье и драйв".
Эра вошла в комнату вслед за Лойдом, поправила волосы: наскоро сформировала из непослушной копны начес, сколов пряди на затылке.
- Иногда одна красивая женщина может перевернуть мир! А если она еще и с пистолетом...
Она прямо сейчас - Кэт. Боже правый, она лучше! Сексуальнее и смелее.
Эра картинно дуя губки приперла Лойда к стене, касаясь томным и утробным дыханием щек и шеи братца. Кошачьи глаза смотрели жадно, в них - пропасть, бездна, нещадно притягательная сладость - всмотрись и упадешь, пропадешь навсегда.
- Работает?
Спросила и отстранилась со смешком: смех дикарки, отчаянной, женщины, которая дерзкая и самоувереная, которая бомба.
- Подождем Тильберта, посмотрим, чем еще сможет помочь Лоу и марш из Трубы. Сейчас - спать.
Эра легла на кровать, закрыла глаза и поняла: ей надоело. Ей надоело бояться и страшиться. Стоп. Все получиться, нужно только запомнить это игривое состояние, состояние сейчас, когда весь мир, кажется, на ладонях, когда планета вращается исключительно ради нее одной.

ссылка
Уебка размазывает по обшивке корабля, и это доставляет Пиранье непередаваемое удовольствие.
Мгновение. Одна миллиардная доля секунды. Крик. Рык. Звериный рев. Это ее собственный. Это ее рука. У них давно одно тело на двоих. Зверя рвет на части. Адовый крик, сотня шумов и частот, пот и электрический разряд.

Ей было семь. Двое держали за руки и ноги, крепко, двое старших. Третья, лицо которой Пиранья не запомнила, держала зажигалку у глаз.
- Милые, голубые глазки. Я выжгу их, слышишь? Прямо сейчас выжгу твои красивые глазки.
Джулия дергается, но двое сильней. Джулия не хочет прожженых глаз. Джулия боится. Джулия ненавидит новую воспитательницу. Блондинку, как и сама Ранья, избравшую Джулию себе в любимчики, хоть Джул сторонилась, как могла. Она знает эту ненависть, эту борьбу за чужое несуществующее внимание, ей ни к чему лишние бои. Джулия уже может навалять ровесникам, Джулия становится чумной, когда бьет, смеется, орет, иногда колотит патологически спокойно: монотонно бьет кулаком в одну и ту же точку лежачего. А вот девчонки старшей группы сейчас ей не по зубам. Она трепыхается в крепких объятиях, что выловленная рыба на берегу.
Терпх Терпх
А потом им хочется действа, хочется ее боли. Мраки о выжженых глазах - лишь присказка, сказка начнется следом. Сказка будет, когда станут стягивать одежду, сказочно станет, когда третья возьмет в руки стеклянную бутылку, сказочно станет, когда горлышко коснется кожи между ног.
Терпх Терпх
Они сейчас изнасилуют ее бутылкой и никому из них, ни одной из них, ничего за это не станет. Даже если бы она была из тех, кто рассказывает, никто бы не услышал. Ни один. Их слишком много для всех, их, нарывающих язв на теле мира, легион. Оставленных, отлюбленных, покинутых.
Терпх Терпх
Горлышко бутылки медленно путешествует по внутренней части бедра, гладит холодом, достигает нутра.
Зверя рвет на части. Адовый крик, сотня шумов и частот, пот и электрический разряд. Нечеловеческое желание выжить и убить - Джул выгибается дугой, складывается почти пополам, только наизнанку, наружу, опора на руки, рывок ногами, потому что ноги сильнее, заставляя ту, что держала ноги, потерять равновесие, неудержаться, отпустить. Отпускает одна, но этого достаточно. ON! FIRE! WAR! Ноги молотят лицо той, что держала, Пиранья скручивается на бок, переворачиваясь, перекручивая руки девице у изголовья, а следом ломая их - руки, только один рывок. Она не видит лиц и людей, людей нет, есть только твари. Нечеловеческая сила вырывает прут арматуры под собой, Пиранья всегда использует место, время, все что видит, прутом охаживает державшую когда-то ноги, пока голова твари не превращается в кровавое месиво. Третья уже бежит прочь с криками: "Джулия, перестань, Джулия, не надо!". Вот только Джулии нет, есть зверь, зверю все равно, одет он или раздет, зверь чует добычу, настигает и убивает. Джулия бегает быстрей. Арматурина фашкой прилетает по спине убегающей гниде, тормозя движение. Джул настигает, заскакивает со спины, обхватив торс ногами, а голову руками, давит пальцами в глаза, обе заваливаются на землю, катятся спаянным клубком, но эту, убивающую, не отодрать. Джул давит до тех пор, пока не перестает чувствовать сопротивление, тогда отпускает, не глядя, что вышло. Шарит по карманам девицы потерявшей сознание от болевого шока, девицы с выдавленным глазом, достает сигареты, курит здесь же. Голая, кровавая, равнодушная - как будто не было больно только что, как будто кричала не она и все что произошло - это не с ней.



Зверя рвет на части. Адовый крик, сотня шумов и частот, пот и электрический разряд.
ON! FIRE! WAR!
Точные движения, четкие, никакой расхлябанности.
Выстрел из Звездолета ракетой в точку откуда пришел удар, по наитию, инстинктивно, без полной уверенности.
Схватить Катрана и, снимая защиты Звездолета от проникновения, ввалиться вдвоем внутрь. Тащить Катрана за собой узким коридором, активируя все силовые поля и пушки по пути, избавляясь от скафандра, избавляя Рико. Поцелуй, насмерть, бесконечный, нечеловеческий, звериный. "Я тебя никогда не отпущу" - это говорит поцелуй. " Я тебя никому не отдам. Я за тебя умру, я за тебя убью, я - это ты." Им не нужен для такого секс, они давно друг в друге, одно тело на двоих, одно чувство. И она сейчас ненавидит. Мир, который больше не крошится на кусочки - свои и не свои, мир которые един и черен, темен, пуст, мир, где живут твари. Тормоза отказали. Режим самонаведения и обнаружения цели. Активирован. Залп по всем точкам, где могут находиться люди в радиусе ста километров. Запуск щитов маскировки. Прыжок. Короткий и резкий, чтобы пропасть отсюда и вынырнуть. Рядом. Добивать. Она не успокоится, пока не выдавит глаза. Всем. Не существует людей, никого нет, есть одно на двоих тело и крик зверя.
Продолжая активировать команды управления, Пиранья тащит Катрана в медбей.
"Я за тебя умру. Дыши меня."

Это плен. Это цепь титанового сплава.

Они такое уже проходили. Одно на двоих тело уже кромсало. Черные протезы, на которые Рико смотрел растерянно. Функциональность поражала, руку стало возможно согнуть как угодно, только это не привычные пальцы, теплые и ласковые, а чужеродный телу жидкосплавный металл. Она сразу же потащила его в каюту, Джулия не слазила с Катрана трое суток, как будто бесконечно убеждаясь в том, что он жив. Протезы ничего не изменили в ее отношении к нему, протезы как будто очередной шрам для нее, но изменили для Рико - он больше не показывался на людях без скафандра. А она ведь всегда чувствует то же, что и он. Никогда. Никогда к этому невозможно привыкнуть. Никогда с этим невозможно смириться. Зверя рвет на части. Адовый крик, сотня шумов и частот, пот и электрический разряд.

ссылка

Это зовется Чуйкой. У Пираньи патологическая Чуйка на обстоятельства. Чужая война. Пора уходить.
Катран укутывает силовым куполом своей брони, как будто она маленькая, как будто технические характеристики ее скафандра уступают. Не уступают. Уступает она. Она действительно сейчас маленькая, голенькая, чистенькая, босоногая и улыбается, прячась в нем, в его руках. Она измучилась без них. Устала. Позабылась. Растворилась. Стерлась.
Канал связи заполняет некая Браун, следом Гор, следом навигатор.
Джулия долго не отвечает никому, совмещает информацию одних и других.
Когда решение найдено, ее подхватывают Рико и взрыв. Опустевшая разом голова вышвыривает из себя последние мысли, осколки мыслей, включаются инстинкты тела. Ее болтало и посерьезнее, но это не отменяет факта риска, это не отменяет наружного горячо. Вокруг пылает, движется осколками грузовоза, частями тел. Черный мир, с рождения пытающийся поиметь ее в зад. Даже когда она готова успокоиться, даже когда готова уйти с войны потому, что эта война не ее. Мир являет другое, ворачивает ее, возвращает, вверяет ей войну. Джулия против того, чтобы мир ставил ее на четвереньки. Джулия будет ровно стоять даже на смерть.
- Браун, тебе никто не говорил, что ты... сука!?
Это "пошла на хуй". Джулия не верит чьему-то "я постараюсь их спасти". Джулия не верит гражданским докторам, которые не кидаются спасать свой зад в случае ситуации по красному коду, и уж точно Джулия не верит юным девушкам, которые не испытывают ужаса и не молят о помощи, когда вокруг горячо. Может, ей совсем не горячо от того, что члены экипажа один за другим умирают?
- Но спасибо, сука Браун.
Теперь Джулия знает кое-что. Стивен, капитан, навигатор, пилот и техник - теперь Джулия кое-что о них знает, а именно то, что пятеро соображают, кто лучше, кто хуже, но пятеро в своем уме.
А Гор красавчик, Джулии нравится, что он говорит "своим", хоть и даже если бы у Джулии были "свои", она никогда не сказала бы им так. Она не умеет.
Выстрел.
Губы вытягиваются в ниточку неудовольствия. Она возгорается. Она пылает, когда становится ясно, кто стрелял.
- Уебок!
Только рука Катрана останавливает Ранью от того, чтобы с винтовкой в руках нырнуть расстреливать предателя в упор. Трусливое ссыкло, недочеловек, который сбежал, недомужчина, который оставил женщину - упрямую, убийцу, сволочь, но Женщину. Джулия его ненавидит. Пиранья его искусает.
- Больше не Джокер, но можно попробовать.
Отвечает Катрану, успокаиваясь. Первый порыв, взрыв, замещается в ней холодной решимостью.
- Будут координаты, чуть позже.
Ей не все люди противопоказаны, только один род - мудаки, остальных она сможет переносить.
Пиранья кивает Рико, принимаясь за выполнение указаний квартмейстера. Ситуация по красному коду еще не разрешена. Как минимум один мудак еще не ощутил, не прочувствовал всю тяжесть Пираньи на себе.
- Кто не спрятался, я не виновата.
Тихое и ехидное. Она девочка. Она со своим мужчиной. Она может даже шутить, играть, пусть бы даже с чьими-то жизнями - у всех свои развлечения.

Воры мозолили Борману глаза. Воры мозолили глаза другим до него, но Борману особенно. Воры не велись. Воров не выходило истребить. Вор - тип мышления. Они привыкли получать свое, они знали способы получать быстро, прямо сейчас, они верили в фарт, они привыкли идти против власти, системы, закона. На смену Ржавому пришел Шатун. Ничего не изменилось.
Только для одной девочки треснул мир.
"Не кипишись, мне еще долго этим местом топтать."
"Он не злой, дочь, он всего лишь не знает, как правильно."
Она знала оба языка. Знала обоих: Ржавого и Ирвина. Словно два мира. Оба были ее отцом. Двуличность Регины началась там, тогда, так - Ирвином. Ирвин лелеял надежды, что дочь получит другую жизнь, будет похожа на мать: красива, благородна, образованна. Жизнь заставляла его учить ее красть, но удовольствие приносило иное: читать ей, слышать как она говорит без жаргонных слов, видеть выводимые рукой ровные буквы.
Шатун центровал правильно, хоть и не рисковал. Регина прилепилась к Бритве и Дохлому. Все помнили об отце, казалось, всё помнило об отце, но с нею остались только двое. Люди - всего лишь люди. Всегда. Да и она вынырнула сама. Она уже знала: они для нее малы. Она, по своему убеждению, перестала красть, она стала исполнять мечты.
У каждого есть мечта.
Проститутка или святая, грубая или ласковая, горячая или холодная - ей стало все равно, какой становиться, какой быть, она всегда понимала, это - только театр, и ее собственность во всем этом - их удовольствие, их улыбки, взгляды, жадность, распахнутые дома, ювелирные лавки и кошельки, вот что она забирала себе.
Она всегда помнила про общаг. Когда пацанка стала таскать больше жуликов, Шатун занемог. Регина предусмотрела и это.
- Месю месить не стану, по сути скажу: воры в мой голос петь должны.
- Ты че, на вольтах внатуре, все концы по жизни попутала? Ты мне рога посшибать собираешься?
- Мне твои рога, что третья нога - не нужны. Хотела бы, форшманула бы на раз, да так, что все ветки обсыпались.
Он смеялся, а она выкладывала на стол перед кольца, подвески, браслеты. Красивые, дорогие, роскошные. Он за всю жизнь столько не наворовал. Ирвин не умел наворовать столько.
- Я к тебе с поклоном пришла, сама, беса не гоню, не залетная, так слушай. Завтра объявишь всем, что женишься на дочке Ржавого. Тебя ни спрашивать, ни клонить никто не станет, а у меня голос прорежется. Сам будешь прогоны раздавать, по мастям, по областям, мне только нужно, чтобы знали обо мне, верили, чтобы любому вору я стала своя.
- Шныра ты мелкая, ты что думаешь, я из-за тебя всей братве фуфло прогоню?
- Из-за себя - в авторитете-то неплохо ходить. Да и фуфла нет, любить тебя стану. По-своему, как умею, понравится.
- И какой тебе, дочка Ржавого, в этом резон?
- Бормана хочу, вот сюда, под ноги, чтобы визжал, чтобы по земле катался, чтобы я сама его расшлепала, как апостола одного на днях.
Он хотел засмеяться и не смог, выгнал ее, а через неделю в другой области авторитета нагнули, а Шатуна признали - Регина на приданное не скупилась. Через месяц центровой ввел ее ко всем, а еще через одиннадцать - умер. Шатун умер, Регина-Пацанка Ржавого осталась.

ссылка
- Вы в безопасности.
Повторила и встала. "Не уступит" можно прочитать в лице вместе с мягкостью. И Регина, казалось, нисколько не удивилась тому, что женщина отдавала приказы и говорила.
Заговорила с обоими.
- Госпожа Сильвия, капитан Шепард, вы в штабе Сопротивления Элкора. К сожалению, ваши доспехи, капитан, не выдержали инцидента, аналогов мы, пожалуй, не найдем, но, если позволите, Адам проводит вас в арсенал.
Регина говорит легко, знает: Адам не посмеет ослушаться, хоть и она готова к тому, что внутри сторонник сейчас рычит и скрипит. Адам же покажет комнаты, в которых вы сможете отдохнуть и переодеться.
Сколь бы ни была Ястреб готова на любую ложь, вся горечь настоящей ситуации заключалась в том, что правда в этой борьбе принадлежала ей.
- Местоположение остальных членов вашего экипажа остается неизвестным. Точно могу сказать лишь, что они у Бормана, у императора Бормана. Вы слишком заметны, любой из вас. На Элкоре с некоторого времени стало слишком опасно быть заметным, за это расстреливают. Полагаю, если вам важна судьба других, то вам нужно то же, что и мне - Борман.
Регина прошла к Теннеру и вновь обернулась к тем, кого могла бы сейчас именовать своими гостями.
- Марк, покажи им. Покажи им Бормана во всей красе.
Регина продолжила, стоя к Теннеру спиной.
- Вас спас человек, который за два часа до этого увидел, как расстреливают его семью. Он умер на месте инцидента.
Теперь Регина подчеркнула слово. До того - она лишь зеркалила речь собеседницы, сейчас же она заговорила самой собой. То, что женщина назвала инцидентом, стало жизнью любого Элькорца. Мрак, страх, боль. Именно с этими нотами говорила теперь Регина.
- Боевой звездолет нужем мне так же, как и Борману. Это сила. Это абсолютный аргумент. Это окончательная победа. Достигнув вас, Борман присвоит силу себе. Вы, полагаю, даже живыми не слишком нужны, императору не нужно, чтобы Федерация узнала о том, во что превратился Элкор.

Регина замолчала. Она не произнесла ни слова лжи. Ни слова лжи из уст той, которая лучше всего на свете умеет лгать. Ирония, усмешка, драма. Желваки заходили ходуном, в лице проступила жесткость, но голос не дрогнул - она слишком часто видела вокруг себя то, что может показать им экран позади нее. Подтверждение правды, ее правды.

/ссылка/

Не норма.
Сигнал замыкает окончания аксонов в мозгу, впрыскивает лошадиную дозу медиатора. "Не норма!" Красный цвет и резкий, визжащий звук.
Дает слабину подчиненный - не норма. Утро в 6 - не норма. Улыбка - не норма. Джессика без шлейфа "Fleur" - не норма. Плюгавенький сморчок в постели - не норма. Отсутствие сигарет и леденцов от кашля повсюду - не норма. Погас свет - не норма. JKL-8 не справляется - не норма. Хоть последнее больше, последнее - невозможность. Работа - нечто колоссально важное. Работа всегда приобретает особый оттенок, если мотивация личная. У Бейтс - личная. М&В не сумели бы сыскать менеджера лучше, чем эта, которая больна. Она - Зазеркальная.
И она сейчас боится. "Не норма! Нет. Нет. Не норма."
Страх не виден в заостренных чертах в момент сузившегося решительного лица, страх не читается в кровавых, хищных глазах, но "не норма" активирует страх. Страх требуется убить, нет цены, которую Химера не готова была бы заплатить за то, чтобы уничтожить это чувство, способное быть сильнее.
Химера требует себе выхода, проблема "не нормы" требует разрешения.
Меняется не только выражение лица, меняется положение тела, учащается дыхание, лоб и руки выпячиваются вперед, ноги наливаются свинцом, походка грубеет. Химера действует, Химера идет настичь, победить, показать силу, которая на самом деле - компенсация слабости. Страх хватает Кристину за волосы, опускает холодные, тяжелые пальцы на затылок, заставляет леденеть шею и спину, лезет в подреберье, пробирается по ногам к пяткам, скручивает грудную клетку. Ей необходимо оказаться быстрей, не дать страху завладеть собой.
Кристина хватает стул и швыряет с разворота в окно. Она ожидает звона стекла, опасной ступням битой крошки, но стук глухой, следующий, с которым стул падает на пол - громче. Стеклопакеты в этих домах стоят своих денег, и Кристина впервые сожалеет, что какая-то вещь стоит своих денег.
Резкий разворот на пятках, учащенное сердцебиение учащает шаг. Бег. Бег, который гон. Второй этаж. Кабинет. В темноте, наощупь - она уже давно научилась ходить здесь не глядя. Глядя - видит ее, не себя, всюду. Себя всюду в ней. Ее в себе. Осознает. Глядя - противопоказано.
Наощупь, не глядя.
Дэйв, приятель, что-то стряслось.
Разберись с этим, ДЭВ, сейчас же!

ссылка

- Привет, Колин.
Колину нравится красивая блондинка перед ним, несмотря на то, что блондинка завернута в черное платье и у нее тяжелые ботинки на ногах, несмотря на то, что блондинка не хочет нравиться, несмотря на то, что блондинка на десяток лет старше.
Колин Залевски - ублюдок и мразь, сломанный в детстве груз 200. Джулия хотела бы, чтобы он вырос другим, но он такой, какой есть. Месяц назад Колин Залевски с еще четырьмя дружками изнасиловал девушку. То, что в этом участвовал Залевски, неизвестно суду, зато стало известно Джулии, блондинка умеет пристально наблюдать.
И ей жаль. Ей жаль растраченного попусту времени, жаль кредитов, спасших когда-то эту никчемную жизнь. Она купила его жизнь пять лет назад, это дает ей право. Право на все. Все можно.
И ей мерзко. Ошибаться всегда мерзко. Не суметь - всегда мерзко, а она не смогла, в ней не нашлось для мальчика любви.
- Тебе пора, Колин.
...
Связь между Джулией Мелон и Колином Залевски, сыном проститутки с красивым именем Мелодия, исчерпала себя. Ее не стало. Джулия только подумала, что нужно было убить еще там, убить мальчика, спящего около холодных ступней мертвой матери, избавив его и саму себя от лишнего пути.

Джулия смотрит. Джулия не вмешивается. Джулия дышит.
Выяснения отношений двоих - это дело двоих.
Нет страха.
Две сущности перед ними - нечто бОльшее, чем Джулия способна понять. От узости рационального мышления не выходит избавиться, и картинка перед нею размыта.
Можно программировать дронов. Можно направить лазер на цель. Можно устроить революцию одной-единственной командой: замкнуть клемы любого из зарядов и заполучить себе огня, дыма и смерти.
Право на все. Все можно.
В одну минуту ей хочется плана "Б", того-самого, о котором нельзя рассказывать Рико. Его суть в том, чтобы выскользнуть из скафандра и принять огонь на себя. Заполучить Тварь себе и в себя, Джулия знает, что придется Твари вкуснее любого, вкуснее даже Дуара. Уверена, потому что ей самой вкусно подумать о таком.
Мир на ладонях, черный и белый, цветной и блеклый, наполненный воздухом и вакуумом. Разный. Необъятный. Мир вокруг нее.
И мир внутри. Тонкий, легкий и шелковистый, дорога цветов, по которой она ступает босыми пятками, будто парит - мир рук Катрана, мир, выстроенный им для нее, человеком-убийцей, но ее человеком, ее душой.

Стоит ли говорить, какой из миров важнее? Понимает окончательно, когда глядит на нечто бОльше ее.
Дуару не место здесь - люди сломают его, задавят и задушат, она сама делала бы тоже. Рыжей твари не место здесь. Возможно, здесь не место Рико и Джулии. Только Рик в ней, а Джулия в Катране, им всегда хватит места.
И они оба затихают. Джулия абсолютно уверена, что сейчас оба чувствуют одно и то же, оба думают одинаково.
- Болт.
Короткое слово. Самое верное сейчас из всех слов.

- Морана скоро будет.
Так отвечает. А вокруг нее самой уже горят котлы. Пять преследователей рассредотачиваются, устраивая ей ловушку перекрестного огня - Джул слишком передержала со стартом. Ненормальная Джул. Латентная самоубийца, вечно пляшущая на острие ножа. Джул, выбирающая смерть.
Джокер трещит и шипит, принимая собой чужие заряды. Пиранья впитывает этот стон самой собой, вбирает в себя, чувствуя поднимающуюся от пяток эйфорию.
Это кайф, это что бритвой по венам, это ее удовольствие, ее извечный выбор. Это же ее предательство всех и вся. Сейчас она предает даже Рико, даже любовь Катрана проигрывает по сравнению с этой удушливой волной. Ее экстаз. Ее нирвана.
Джулия выгибается от удовольствия дугой. Ядерный взрыв. Сумасшедшие глаза наливаются кровью, а руки безбожно быстро движутся.
Резкое торможение. Первый нежданчик для преследователей. Джул ищет смерти и Джул спорит со смертью - всегда.
Джокер, ведомый уверенной женской рукой, теперь преследователь сам. Садится на хвост первому из пятерки, оказавшемуся ближе других. Ракетный залп, несмотря на бесприцельный огонь, разламывает неудачника. Везучая Джулия ныряет дальше. Четверка пришла в себя и не перекраивает схему. А зря. Хакать истребители тоже в ее компетенции, два из четырех повисают в космосе. Малышка, Святая и Лесть легко находят себе цели. Джулия же вьет восьмерки и пируэты, лавируя между двух. Играет. Бесконечно играет с ними, ей не хочется быстро убить, ей хочется продолжать ощущать опасность, продолжать играть со смертью.
Потом надоедает. Она соскучилась по Катрану.
- Болт.
Короткое слово - сопровождение в последний путь двух ястребков с живыми людьми внутри.
Включает маскировку и ныряет к космической базе, пристраиваясь на обшивку. Прилипает столь хорошо и незаметно, как будто Джокер никогда не летал самостоятельно, а всегда был здесь, вырос словно гриб на этой космической станции когда-то давно.

Болт - это значит, что ей неинтересно. Болт - это "стоп". Болт - это меняем курс, резко, жестко. Она этим словом скидывает с себя все долги и обязанности, все обещания и прочие глупости, которые меркнут в сравнении с тем, что по-настоящему ВАЖНО. Она ничего никому не должна, даже Дуару, это вселенная когда-то задолжала ей чудо любви, лишив родителей.

- Гор, Кенди как-то сказала, что любовь важней, она сказала, что однажды я пойму и стану выбирать жизнь. Походу, девчонка была права. Я соскакиваю, Гор. Если сможешь и успеешь подскочить к моему малышу истребителю в темпе, заберу с собой до ближайшей планеты. Если решишь прихватить часть экипажа, я не против, но не обещаю быть добренькой, не умею.
Хер с ним, она полюбит весь ублюдочный мир. Она уже.
Она не спасает, она позволяет спастись. Дальше - дело каждого, поэтому ее могли слышать все.
И она такая нахер не нужна ни одной Твари.
Любит. И никогда, ни одного дня она не любила Катрана так.
Пробирается к Рико, берет за руку, сказав только:
- Уведи нас отсюда.
Абсолютно нежно, будто она совсем маленькая, крохотная, птичка, будто бы она не умеет взорвать ко всем чертям или переломать хребет.
Право на все. Все можно.
ссылка

ссылка

Дорогой она разглядывает только их капитана, остальные нужны постольку-поскольку. Он - тот мужчина, для которого она станет выбирать сегодня платье. Даже сейчас, когда он более напоминает бедствие локального характера, Барреа успевает оценить качественную ткань одежды и внимательно рассмотреть черты лица. Этого недостаточно. Обман вслепую - вот что придется выстраивать ей. Двигаться на ощупь, ей придется двигаться на ощупь, и, надо признать, такое не лишено некоторого шарма и притягательности. На Элкоре у нее десятки глаз и ушей, всегда есть информация до нападения, для нападения. Об этом же человеке Регина не знает ничего. Он же - самый нужный ей человек за четыре последних года. Линкор - ее шанс, шанс тысяч таких как она, живущих надеждой и верой, постоянно находящихся в страхе и озлобленности.
Заяц, которого гонят собаки и прижимают к воде, оказавшись в ловушке, в безвыходности, бросается на собак, скалясь. Жители Элкора - что затравленные зайцы.
Регина устала. Ей хочется обмана в мирное время, когда быть шапкой воров и аферисткой - вкусно, когда подобное лишено окраски необходимости, только движение энергий обманывающего и обманываемого, бесконечный, причудливый узор, контракт, в котором каждый получает свое, каждый остается в выигрыше, даже тот, кого обманули, потому что люди сами позволяют управлять собой, людям нравится обманываться.

Ястреб оставляет экипаж "Ренессанса" на попечение своих людей и закрывается в комнате. Глухой замок, чтобы в полной мере расслабиться, чтобы ощутить безопасность. Это иллюзия самой себе, добровольный договор обмана с самой собой. Регина плещет в бокал Орьянского, заправляет папиросу в мундштук, следом погружается в теплую ванну.

Когда закрывает глаза, видит отца. Ей не хватает его. По-человечески. Без обмана. Регина скучает.
Ей кажется, будь на ее месте Ирвин, они все были бы уже свободны. Ирвин никогда не ошибался, Ирвин всегда знал наперед, Бормана еще не существовало в жизни Элкора, а урка Ржавый читал маленькой Регине "Путь пилигрима".
Теперь она - пилигрим.

Обернувшись в полотенце, Регина ложится на кровать. Это чтобы унять дрожь тела. Это чтобы больше не кричать внутри.

Она устала.

_ _ _ _ _ _ _ _


Регина вышла ко всем в черных брюках и белой рубашке. Пистолет на поясе. Волосы собраны на затылке, вьется лишь прядь справа. Аккуратная, ухоженная, немного жесткая, но и теплая, теплая улыбка и теплый же взгляд чуть усталых глаз. Незаправленная рубашка - доля небрежности, чтобы ей не казаться поддельной, фарфоровой, ненастоящей. Только она и вправду ненастоящая, но кто может об этом догадаться?
Шапка воров. Лидер сопротивления.
Читается ли это в лице хрупкой девушки перед ними? Конечно, нет. Не читается ни призвание, ни то, насколько ей все равно, плевать на людей вокруг, есть только цель, они - средства. Не читается ни бесконечная усталость, ни страх, ни нетерпение, с которым она ждет.
Никто не прочтет в ней смертницу, а внутри она такова. Регина поставила все на сегодня, даже жизнь.

Оглядывает людей и медботов, оставляя вопрос Мерка без внимания.
"Сыкло!" - так говорит ему пацанка Ржавого внутри нее, наружу же - улыбка, достойная лучшего из мужчин.

- Будем ждать.
Четыре часа. Бесконечно долго. Совсем коротко. Восприятие обозначенного времени зависит только от того, с какой стороны посмотреть.
У нее есть 4 часа - с такой стороны она смотрит. Сейчас восемь человек множатся, разрастаясь до сотен и тысяч, но 4 часа у Регины есть.

И ждет. Абсолютно спокойно. Внутри шторм, цунами, извержение вулкана, но наружу не просачивается ничего.

Приходят в себя мужчина и девушка. Регина сопровождает их пробуждение теплой, принимающей улыбкой.

- Здравствуйте. Вы в безопасности. Если кому-нибудь из вас что-нибудь нужно, просто скажите. Меня зовут Регина, Регина Барреа. Добро пожаловать на Элкор. Вас, полагаю, приняли не слишком радушно, но это теперь позади.
И молчит. Время их вопросов и ее ответов. Время играть в игру. Время играть на грани фола, словно в последний раз.