Голосование пользователя

Казалось бы, мелочь - одно-единственное слово. Но, как оказалось, не тогда, когда оно является частью названия должности. Был Джонатан Статтсон помощником городского судьи, а стал судьей... И всё изменилось, будто бы по волшебству.

Проблемы с деньгами разом ушли куда-то далеко в прошлое. У их семьи появился хороший просторный дом в самом центре Линчберга, хорошая еда на столе и внимательная прислуга, а сам Майкл наконец-то получил возможность поступить в настоящую школу - и не абы какую, а в лучшую из всех возможных! Учиться было интересно, мальчик впитывал знания, как губка, и совершенно не стеснялся при необходимости применять их на практике. Подрался с в полтора раза более тяжелым старшеклассником? Импульс зависит не только от массы, но и от скорости, а значит, лучше всего пнуть его с разбегу! А еще, оказывается, очень любопытно наблюдать за экспансивным развитием колонии одноклеточных организмов на примере девчачьего туалета и солидного куска дрожжей... Хотя розгами он за тот случай получил изрядно, и за дело - получившийся сверхвонючий кошмар сорвал всю учебу в здании почти на неделю. А еще явно не стоило жаловаться приятелям на "отсутствие результата" спустя пару часов после начала эксперимента - но кто же знал, что до поверхности процесс доберется только на следующий день?..

В общем, после того случая натурные испытания знаний Майкл старался проводить в более скромных объемах - вроде изучения психологической стойкости крикливой миссис Моп методом подкладывания ей в портфель невероятных размеров жабы или аккуратного намыливания листов с прописями задаваке Тому Ланцу. И всё равно бабушка очень сильно расстраивалась каждый раз, когда до нее доходили вести о новой выходке внука... И почему-то это было куда неприятнее и розог, и нотаций вместе взятых.

Впрочем, самому себе Майкл мог признаться, что толкали его на эти все выходки в первую очередь одиночество и скука. Его друзья с городских окраин, с которыми раньше он проводил целые дни... Теперь родители прямо запрещали ему водиться с ними, и заявляться в их прежнее "тайное убежище" так же запросто, как к себе домой, теперь он не мог. Разумеется, запрет Майкла не останавливал - вот еще!.. Но теперь он не мог быть со своей компанией постоянно, не мог уследить за всеми новостями стремительной дворовой жизни окраин, не мог запросто измазаться в грязи и травяном соке вместе со всеми - его одежда теперь стоила куда дороже, а рвалась и пачкалась как бы не легче прежней... Мальчик чувствовал, что несмотря на все усилия держаться наравне с остальными, он становится всё более и более чужим для других парней - и что теперь его ждут разве что ради сладостей, таскать которые теперь он мог куда проще и в больших количествах. Потому со временем его визиты становились всё реже, хоть и не прекращались совсем - Майклу отчаянно хотелось хоть ненадолго выглянуть из навязанной ему узкой клетки правильной речи, хороших манер и вежливого поведения.

С друзьями же на новом месте как-то не складывалось. Изначально росшему совершенно в иной атмосфере мальчику не нравились чопорные и прилизанные "правильные" одноклассники, не нравилось их постоянные разговоры о важности и успехах их отцов... О, да - тут Майкл обошел своих новых знакомых на два корпуса. О нем говорили не только потому, что он был сыном судьи, но и потому, что он стал известен благодаря своим поступкам! И хотя слава "Майкла-тридцать-три-проказы" не так грела душу, как прежняя слава "Майкла-заводилы" и "Майкла-рассказчика", но зато она хотя бы была полностью его собственной.

Незадолго до своего тринадцатилетия "уже почти взрослый" Майкл, доведенный до ручки, устроил отцу полноценный скандал, требуя большей свободы и возможности заняться хоть чем-нибудь кроме учебы и чинных прогулок по мощеным улочкам центра - и в ответной речи Джонатана Статтсона, перечисляющего "подобающие настоящему мужчине" увлечения, и мелькнули слова про оружие. Майкл вцепился в них хваткой породистого английского бульдога, и у судьи не осталось иного выбора, кроме как взять отпрыска с собой в тир на выходных... И парень нашел свою отдушину именно в стрельбе. Стрельбе из настоящего, боевого оружия! Пусть он пока был маловат для такого интересного и мощного тяжелого штуцера, пусть отдача чуть не вырывала из рук даже средний револьвер... В тире он мог вволю отдаться своим фантазиям, стреляя в выдуманных бандитов и краснокожих конокрадов, а потом, осматривая выбитые пулями отметины на деревянных чурбанах, оценивать, остался ли бы он жив, происходи нафантазированное им взаправду. А еще это сладкое чувство превосходства - он уже взрослый, у него есть в тире свой настоящий "именной" револьвер...

В общем, к четырнадцати годам Майкл... не то, чтобы полностью смирился, но успокоился. Шалости его стали крайне редкими и тщательно продуманными вплоть до полного отсутствия доказательств, языки, науки и изящная словесность давались парню по-прежнему легко, отчеты о чем неизменно приводили его родителей и бабушку в благодушное настроение, и он даже послушно поддерживал если не приятельские, то дружелюбно-нейтральные отношения с детьми "важных людей", указанных ему отцом. И в очень немалой мере на это повлияло его новое хобби.

Майкл по-прежнему скучал по своим прежним друзьям, но уже не так сильно - воспоминания подергивались дымкой, и порой даже сложно было узнать в той плечистой оглобле на противоположной стороне улицы прежнего Шепелявого Джима, с которым на пару был съеден не один фунт домашней выпечки. Он привыкал к мысли о том, что теперь его мир находится не там, с ними, среди бескрайних пустырей и травы, а в душных залах "высшего общества"... Привыкал, но по неискоренимой детской привычке продолжал мечтать, что так будет не всегда. В конце концов, исполнилась же его детская мечта о всегда доступных сладостях?

...Мальчик - или уже юноша? - усмехнулся, потянулся и отодвинул в сторонку тетрадь с решенным примером, тут же отправляя в рот очередную сливочную тянучку. Бабушка теперь готовила совсем редко, но иногда любимому внуку всё же удавалось упросить ее расстараться... И что бы там не говорили Мони-Сьюз, бабушкины тянучки всегда получаются куда вкусней, чем у нанятой кухарки!

С сестер мысли парня перескочили на других девчонок, более близких ему по возрасту. В последнее время при встрече с ним они начинали вести себя довольно странно - краснеть, запинаться или начинать глупо хлопать глазами. Или еще чего удумывают... Как Мери, "случайно" встретившаяся ему во время прогулки вокруг школы четыре раза за пятнадцать минут! И почему отец с таким заговорщицким видом утверждал, что женщины - это интересно? Они ведь странные. И глупые. Бывают умные - вот как бабушка - но пока они до такого еще дорастут... Вон, Элис, старшая дочь отцовского знакомого - она же и красивее всех этих дур вместе взятых, и никакими подобными глупостями не занимается, зато тоже любит всякие шутки и не боится лягушек - сама сказала! Жаль только, что она уже совсем старая - ей девятнадцать должно исполниться в этом году... Эх.

Подсадить, что ли, той же Мери крупных саранчуков в пенал? Четыре штуки, чтоб для ровного счету. Впрочем... нет. Не поймет она ничего, да и некрасиво это. Недостойно настоящего мужчины! А он уже почти настоящий мужчина - ну, или, самое позднее, станет им в следующем году...

Майкл закинул в рот очередной кусочек конфеты и широко улыбнулся заглядывающему в окно солнцу.

Мать, как и было раньше, оставалась для Шанкэ всем. Слово её не могло поддаваться сомнению, а поступки её совершались лишь в угоду Великого духа, душам предков и единственному сыну. Винона была всемогущей, всезнающей и бесстрашной, и учила маленького чероки быть таким же, несмотря на несчастья жизни.

Но что делать, если совершенный образ, который видел в матери Шанкэ, дрогнул?

Он заметил это, когда они с Виноной впервые столкнулись с тсалага, жившие в Спавино-крик. Настоящие люди в этом месте были действительно свободны от чьей либо воли и могли жить так, как пожелают только они. Однако, как казалось ему и, видимо, его матери, эта привилегия была присуща только белым и черным, а никак не краснокожим. Всё, что мальчик видел в Линчберге, словно повторялось, но с отвратительной иронией: народ чероки на своей земле был преисполнен высокомерия, разврата и лживости, иногда сын шаманки чуял неприятный кисловатый запах тех самых змей-маниту, обитавших в горле бело-чёрных. Он чувствовал себя обманутым. Он чувствовал себя злым.

Школа, наполненное пылью здание, напоминало ему тюрьму, где он должен отбыть наказание с восьми утра до четырёх вечера пять дней в неделю. Правда, за что его таким образом наказывали, он совсем не понимал. Одетые в строгие блеклые костюмы тсалага и, временами, белые дьяволы, поджидали его в тесных классах и пытались объяснить, как правильно говорить на английском, умножать и делить. Зачем-то ему рассказывали о том, как бледнолицые приплыли из далёких земель под называнием Европа, как они сражались друг с другом сотни лет назад и почему они это делали. Шанкэ честно хотел, следуя воле матери, стать умным и образованным, но лишняя, бесполезная информация упорно не хотела усваиваться мальчиком, несмотря на старания. Он знал, как сориентироваться в незнакомом лесу без карты, умел отличать съедобные грибы и ягоды от ядовитых, а также мог видеть, хоть и не в совершенстве, загадочный мир духов, дабы отвадить от себя несчастья и привлечь удачу. Ему было грустно наблюдать, что находясь среди стольких тсалага, этими знаниями и навыками владеет лишь он и Винона.

Ему было достаточно посетить школу-тюрьму три дня, чтобы понять причину этой возмутительной слепоты перед своими коренными традициями. Иисус Христос, великий шаман, как говорила о нём мать. Вернее люди, которые так яро почитали его и его символ - крест, на котором он был распят. Духи, которых бледнолицые привезли из своей Европы были одновременно и похожи, и различны с теми сущностями, которых слышал и видел Шанкэ: ангелы, духи добра, и демоны, духи зла, которые приравнивались к змеям-маниту, зимнему чудовищу Вендиго и тому, кто впервые связался с мальчиком, пауку Иктоми. Великая глупость христиан была в том, что Великий дух и воплощения лесов и рек, приносящие удачу и здоровье при подобающих дарах, по их мнению тоже считались "демонами". Эти верующие бледнолицые и, что было ещё страшнее, тсалага не терпели, когда в их присутствии говорили о ком-то кроме Иисуса и отца его, Господа Бога, и имели тягу к немедленному "исправлению заблуждающихся". Жутко было наблюдать, когда плачущего, сжавшегося за своей партой одноклассника-чероки бьют по пальцам линейкой и грозным криком призывают отбросить прочь "старые бредовые сказки про демонов" и принять веру в Христа. Но к облегчению Шанкэ, он видел в глазах этих детей искру неповиновения, которую, если постараться, можно раздуть до яркого костра. Оставаясь твёрдым в своих убеждениях и не поддаваясь и словесным, ни даже физическим нападкам учителей и горожан, он решил не давать христианам поглотить своими догмами и правилами своих соплеменников.

События прошлых лет в Линчберге будто отражались в кривом зеркале - маленький и наивный тсалага воспитывает других таких же тсалага культуре, которую должны воспитывать в них родители. Он водил их по окрестным лесам, учил плавать, различать съедобные и ядовитые грибы с ягодами и драться на палках и ножах. Обучая их стрелять их из лука, он давал им знания, как выследить и поразить кролика или утку себе на ужин, чтобы не умереть с голоду в случае, если они останутся в лесу на ночь. Конечно, главным уроком юного чероки было знание о Великом духе и остальных сущностях, пронизывающих мироздание, как нужно себя с ними вести, чтобы не прогневать и, при должной удаче, задобрить их. Вдохновленные рассказы мальчика настолько влияли на его сверстников, что они становились смелее и свободнее перед строгими догматиками Христа и могли пойти за своим лидером куда угодно, лишь бы подальше от ненужных сковывающих законов. К предателям и лгунам он выказывал особую неприязнь и подобные случаи вставлял на суд всей его шайки мальчишек, чтобы защитить их от змей-маниту, заползавших в глотки даже не-взрослым. Он считал, что делал из них счастливых людей и тем самым привносил немного добра в этот холодный мир. Сам он был счастлив видеть, как Винона тепло улыбается ему, видящая его благие поступки и непоколебимость в истинной вере тсалага.

В четырнадцать лет Шанкэ совершил поступок, о котором не осмелился рассказать даже матери.

Отец Стоун оказался не таким, как учителя с линейками и тяжелой библией. Он был намного хуже. Запах духов, который окружал его, не был тошнотворно кислым, как у лживых змей-маниту: он был жгуче-горьким, как у зимних чудовищ-людоедов, несущихся верхом на вьюге. Слова грузного и неприятно улыбающегося священника были колкими, словно иглы, а якобы доверительные прикосновения и похлопывания по плечу будто кусали морозом. Если змеи, выползавшие из ртов бело-чёрных лжецов извивались и часто трусливо прятались, когда им угрожало раскрытие, то окровавленный белошкурый Вендиго, постоянно бродящий у Стоуна за спиной, долго и упорно добивался своей цели: обратить Шанкэ в христианина любой ценой. Кипящий бунтарской кровью чероки всякий раз отмахивался и сбегал от мерзкого тсалага, но в их последующие встречи слуга Вендиго обходился с мальчиком всё более жёсткими словами о грехе и демонопоклонничестве. Последней каплей для Шанкэ стала гневная пощечина священника на заявление о том, что вера в Христа оболванила великий народ чероки и делает их только похожими на бледнолицых лжецов и пропойц. В мальчике вспыхнула ярость, его клятва чуть было не заставила его потянуться к ножу, с коим никогда не расставался. Однако в этот момент покровитель четырнадцатилетнего тсалага, который восемь лет назад связал его с клятвой кровной мести всем злодеям на его земле своей нервущейся паутиной, паук Иктоми с улыбкой шепнул:
- Предатель.
- Умрёт, - шёпотом, почти одними губами ответил духу хитрости и насилия Шанкэ, завороженно смотря на голодно оскалившегося Вендиго за спиной Стоуна.
Убегая от священника, он слышал, как тот обещает прийти в дом их странной семьи на обед, чтобы поговорить с его матерью. Коварные нити духа паука оплетали его ноги и руки, готовые исполнить данную давным давно клятву.

Забравшись далеко в лес, он подстрелил утку у озера из самодельного лука и собрал в тёмной чаще бледно-белые, как смерть, грибы, о которых часто предупреждала мать. По её словам, если их съесть даже хорошо прожаренными, спустя день человек умирает в невероятных мучениях и его душу уносит обратно в лес иссохший тёмно-зелёный Мчибчи, дух страданий и печали. Принеся утку домой, Шанкэ сказал матери, что скоро будут гости. Винона с уже знакомым сыну растерянным выражением лица похвалила его и принялась готовить стол для обеда. В момент, когда она отвлеклась на соседей, юный тсалага добавил в тарелку гостя порошок из растёртых ядовитых грибов. Разговоры Стоуна о том, как важна вера в Бога как для Виноны, так и для её сына, к радости последнего не возымела никакого эффекта: женщина-шаман упорно стояла на своём и не давала спуску холодному слуге Вендиго, естественно, видя его натуру. Поэтому священник, пообедав в их доме, ушел ни с чем. Почти ни с чем.

По всему Спавино-Крик разлетелась весть, что спустя день Стоун был найден в своём доме скорчившимся на полу и забрызганным рвотой. Все гадали, кто же мог желать мучительной смерти богобоязненному священнику, честно проводившему свои службы и ратовавшего за искоренение греха на американских землях. И только Шанкэ знал, кто виновен в этом деянии. Но раскаяния он, постепенно оборачиваемый паутиной Иктоми с ног до головы, совсем не чувствовал. Шанкэ чувствовал лишь удовлетворение не от того, что в мир было принесено добро, а от того, что из мира было искоренено зло.

Отрывок «Новые тушены»:
«Есть время, которое течет точно так же неумолимо, как и неумолимо брошенное вверх летит вниз. Кажется, еще вчера ты был молод, полон сил и весь так мягок и неопределен, а уже сегодня ты со значением подволакиваешь ногу, на которую так неудачно упал, и смотришь по сторонам взглядом побеленных весков, шелковых панталон и мази от чесотки. А скоро к ним прибавятся примочки от подагры и тогда вообще хоть сразу себе место на кладбище занимай. Потому что годы твои истекли стремительно, река жизни пронесла перед тобой в виде картинок из площадного райка всю твою жизнь, и лихой диавол-раешник хитро подмигивает тебе тысячью глаз: ну как, понравилось? Желаешь повторить, парень?
Во дни бурлящего года парень часто стоял перед окном, глядя вниз и наблюдая шумную улицу столичной окраины. Отпущенная борода беспечно отрастала, а взгляд делался все более удрученным и задумчивым. Хотя еда теперь не составляла такую проблему, как раньше, вместе с разрешением дефицита разрешился и завораживающий вкус многих блюд. И платье теперь можно менять не раз в месяц, как бывало раньше, а всего лишь единожды в две недели. Неужто не прогресс? Да, и значительный.
За соседним столом сидел Кошье. Кошье тяжко вздыхал, перечитывая свои заметки, отдавая их в печать со стойкостью кулачного бойца, которому сотни раз давали по морде, но который опять и опять встает, чтобы челюсть полирнул еще один кулак судьбы. А еще Кошье сильно пьет, и у него болят зубы, но к дантисту обратиться не решается. И трудно поставить ему это в вину.
А вот Гезенг. Хитрый полунемец, глазки которого глядят на все, а видят только грязное белье, причем, почему-то, натянутое прямо на голову. На этом лежат едкие фельетоны, и чем едче будет слово, тем лучше. В прошлом месяце его даже побили – один молодой живописец, в прошлом офицер инфантерии, потерявший ногу при странных обстоятельствах и теперь опирающийся на длинный костыль – как Гезенг по нему прошелся, как разодрал!
Или Мэри. Старуха, сутки напролет подтирающая, вымитающая, оттаскивающая и загребающая. Грудь маленькая, как у подростка, зато руки жилистые, словно у горняка, и зад плотный, как кирпич.
И вот стоит наш парень, смотрит вниз, а внизу шевеление. Нищие просят милостыню. А вот работяги. И целый день их руки что-нибудь вертят, подправляя, а глаза лихорадочно всматриваются в работу. И работа в конце концов идет у них не так, а куда быстрее, чем раньше. И до самого вечера, забывшись в своем труде, изувеченные и нищие, они работают. Ради чего? Не затем ли, чтобы мы тут чиркали тонкие заметки по поводу новой подвязки очередной любовницы которого по счету царедворца? Ну разве не мерзко?
- Гез, у меня затык, - жалуется Кошье. – Ни слова не получается. Что за напасть!
Гезенг отрывается от своей статьи, тонкие пальцы выстукивают по столешнице.
- Бывает, - он-то с утра как сел писать, так все и пишет, и пишет… благо, бумаги под рукой достаточно.
- Вот всегда ты так, - жалуется Кошье. – Никогда слово доброго не скажешь.
- А тебе не слово доброе нужно. А уставиться и писать, - полунемец поводил рукой в воздухе, словно хотел начертать там слово. Почему-то не получилось. Хорошо еще на кончике пера нет чернил, а то бы…
- Ах, Гез, ах… - Косье глядит на Летонтена. – Что вы там к окну пристыли, молодой человек? Вы тут писать будете, или как?
Парень вздрагивает, даже втягивает голову в плечи. В последнее время спать получается не так много, так что днем мысли в голове путаются, наскакивают одна на другую, пока не начинают лететь кубарем вниз, но миом бумаги.
- Надеюсь, что не или как, - отвечает Летонтен. Садится за свой стол.
- Скоро в масоны-то подадитесь? – спросил Косье. Полунемец задумался о чем-то, затем взял со стола страницу и скомкал.
- Не мешало бы, - сказал Летонтен, и в груди его поднялась небольшая волна радости, вызванная давним посланием от Мирабо. «И к чему тут трепетать? Они говорят о великой Франции, но что такое для великой Франции невеликий человек? Не видят его… Никто, наверное, так и не видит, хотя все об нем говорят… Чудовищные лицемеры…»
- А почему не хотите в масоны? – Косье оглядывается по сторонам, хотя кроме Летонтена и полунемца слушать его никто не станет. Даже относительно терпимый Дюронн более по необходимости, чем с интересом совал нос в его работы. – Подумайте, сокровеннейшее знание! Вы в курсе, что сам Король… с нами?
Последнее произнесено с экстатической гордостью.
«Хуже характеристики не придумать,» - подумал парень., а вслух сказал:
- Тогда нет сомнения, что скоро вы проведаете все тайны вселенной.
Пора было все-таки написать про слишком низкую оплату труда у жестянщиков, про недоступные арендные платы, и главное – бедственное положение городских низов. Пора. Почему раненые солдаты имеют право на свой Дом (и то половина народу в нему с хлеба на воду перебивается), а какой-нибудь отморозивший себе пальцы кузнец должен рассчитывать только на себя? Писал парень, а чувствовал: никому дела до бед простого человека нету. Если и вспоминают, то только чтоб, беспрерывно потрясая своими заклинаниями про его интересы, еще глубже прочертить ров своей линии, вести свою политику, и неважно, будет лучше или хуже людям.
И зачем что-то писать? Все итак видно…
В редакции было тихо, покойной и светло. Но стоило выйти на улицу, окунуться в пучину городской жизни, как становилось темно, сурово, невыдержанно.
Весной ветер принес частицы пепла, сабельные удары и чадящие дымом выстрелы ружей из Марселя. Значит, народ потихоньку пробуждался. Значит, надо было как можно скорее встать с ним плечом к плечу…
По вечерам глубокий пафос митингов подхватывал самые широкие слои, бросая их волны биться в исступлении то там, то здесь. Захватывал он и парня, который мелькал на всех, узнавая новое и новое. Ораторы говорили, и многие были вполне искренне, в других чувствовался угар момента и лукавства, но все они на что-то сердились. Воистину, тяжело было тогда не сердиться.
- Парламент! – надрывался попик в порванной рясе, с раскрасневшимся лицом. – Паламент все решит! Мы будем…
- И что вы будете? – спрашивает у него парень. – Что будете-то?
- Мы установим свою волю над всей страной! И снова станем великими, как прежде?
- А мне что от твоего величия? В карман я его себе суну? Или детей накормлю? – детей у Летонтена не водилось, а перед женщинами он испытывал не совсем понятный ему самому трепет.
- Это возмутительно! Антипатриотично!
- Ну так прекрасно, - Летонтен вышел из толпы, встав рядом с попиком. Спор толстого с тонким. – Величие страны – это когда вон там, - кивок куда-то в сторону роскошных вилл царедворцев. – Много, а у нас - мало.
«Какого черта я тут делаю? А если что выйдет?»
Летонтен обвел взглядом смотревший на него народ. Тут были плотники, в фертуках и кепках, смолящие грубые самодельные трубки. Ткачи, с посеревшей от красок кожей, с исколотыми руками. Прачки, у которых все тело пропиталось щелочью, отчего покрылось шелухой… И десятки тех, кому не станет лучше. Это точно.
«Вот что я тут делаю.»
- Но парламент даст…
- Ничего он не даст. Вельможи переедут в новые здания и станут называться по-другому, но все-таки будут вельможами. А у нас так и будут драть по три, четыре, а то и пять шкур. Нет. – уверенно парень качает головой, слишком даже уверенно. – Не нужен нам никакой парламент.
- А что же? Короля не ограничивать? – спрашивает попик.
- Самим всем управлять, - отвечает парень.
- Как же это?
- А так: пусть сами решаем, что нам делать и как. И сами потом съедаем, тратим на себя же. И нет над нами никаких королей или министров… или парламентов.
Это было в Сен-Антуанском предместье, когда остатки снега все еще сиротливо жались к домам и все еще стояла стужа.
А потом откуда-то с соседней улицы донеслись вопли. Хотевший что-то сказать попик осекся, да и парень забыл, куда хотел поворачивать мысль.
Выстрелы. Крики.
- Братцы… Что-то делается! – ахает тощая девка, торгующая корзинами.
Стихийный митинг срывается со своего места и несется по направлению к выстрелам…
Как такое забыть потом? Раньше парень просыпался по ночам от криков больной матери, бывало – от голода или нестерпимого зуда в руках, мол, садись да пиши скорее. А тут… Страшный трепет охватил душу парня. Да и всех. И вот стаскивают на землю дородного конника люди-муравьи, и разве что зубами не рвут. Повсюду кровь. Повсюду трупы. Вот офицер, расфуфыренный в пух и прах и напыщенный, как стадо индюков, длинной саблей сносит головы и руки направо и налево, а вместо лица у него маска ненависти. Стреляют и подходят все новые и новые колонны солдатни, их топот заглушает и выстрелы, и крики. Относят в сторону раненых и уже мертвых. Вот зажимает лицо один из гвардейцев, а кто же его лупит об стенку дома головой? Не тот ли ратовавший за парламент попик в драной рясе? А вот он же, еще более краснолицый , чем раньше, уже обмотал вокруг шеи другого солдата медную цепь своего креста, и воет сотней демонов ада.
- Падаль! Скоты! Вы же народ бьете, народ! – кричит старик с торчащей лопатой бороденкой, и лупит клюкой по лошади кавалериста. Та на дыбы – и оба копыта прямо по лицу старика. Он больше не шевелится…
Вскоре солдаты почувствовали вкус к бойне. На узких улочках течет все больше крови. И звучат звериным лаем команды офицеров-кровопийц, повернувших штыки и ружья против народа. И воет от ярости народ, которому пулей затыкают глотку. Солдатня врывается в дома, разбивая стекла и прорубая двери. Кругом грабеж и насилие. Режут всех: детей, стариков, женщин, кто под руку подвернется. В ответ летят камни, но что они против пуль?
И вот парень лицом к лицу с солдатами. Рассеялась вдруг толпа, а он почему-то устоял. Не столяр, не плотник и даже не лудильщик какой-нибудь. Кажется, это не те стрелки и рубаки, которые побили стольких. Молодые бледные лица, руки сведены судорогами. Парню трусливо до кончиков волос, но отойти с дороги он не может.
- Прекратите, - он указывает на ребенка, голова которого пробита, и кровь течет. Ребенок жмется к ногам парня, словно тот правда может его защитить.
И в этот момент что-то происходит. Солдаты смотрят на дитя, переглядываются.
- Что оробели? – кричит офицер. – Бей нехристя. По нем ж видна, шта нехристь. Бей его!
И один из солдат сует штык прямо в спину офицера. А потом второй, третий, четвертый… офицер пытается защищаться, но его сбивают с ног, продолжая колоть и молотить по вскинутым рукам прикладами.
Как парень оказался в своей каморке? Одежду пришлось снять и спрятать в сундук, потому что ее покрывала кровь. Руки дрожали и пальцы не слушались, но он писал. Писал, и писал, и писал. Сразу же: две статьи, и почти половину книги. Как такое успеть за один день? Непонятно. Выложив последнее за новую одежду, парень отнес статьи в газету. Люди должны знать о бесчинствах власти в Сент-Антуан.

Вы не можете просматривать этот пост!

- Но, папа.. Густав тоже взял яблоко..
Голос то ли виноватый, то ли обиженный, так и не разберешь. У маленьких детей он вообще всегда такой, очень забавный. Букву "л" почти не слышно. Взгляд в пол. Руки теребят хвостик от яблока - все что осталось от съеденной причины отцовского недовольства. Эркюль-Антуан сейчас совсем не умилен эти голосом, хотя, конечно, безмерно любит дочь и даже чувствует себя почему-то сейчас немного виновато. И что только здесь, на окраине города, забыла эта торговка, у которой, следуя за соседским пареньком, стащила яблоко маленькая Вивьен? Но факт оставался фактом, и очень неприятным.
Это было первое в жизни наказание за первый в жизни проступок, и пусть оно заключалось лишь в том, что отец с укором посмотрел на маленькую Бонне и пояснил что это очень плохо и она его очень расстроила, а уже через несколько минут взял на руки и обернул в какое-то тонкое, но приятное на ощупь одеяло, это все равно было.. страшно. Вивьен не могла объяснить, что чувствует. Она не знала что такое разочарование, но она почувствовала что отец разочарован и это было очень неприятно. Даже самые уютные объятия на свете не спасали положение. Тогда она для себя никак это не назвала. Просто запомнила эмоцию, тревожную, обидную, которую не хотела больше ощущать и видеть в своем отце - единственном родном человеке, единственном островке любви в мире, единственном спасении от холода и темноты. Девочка и раньше росла очень тихой, послушной, спокойной, на удивление редко плакала, ничего не разбивала и не проливала. Возможно, просто разбивать да проливать в их доме особенно было нечего.. Как бы там ни было, но после того случая она всегда старалась лишь радовать отца, и, конечно, никогда не воровала.
Тогда ей хотелось лишь показать соседским мальчишкам, что она такая же как они и им может быть с ней интересно, ведь она чувствовала себя иногда лишней рядом. И кто знает, может когда-нибудь, когда подрастет, она снова, желая влиться в чью-то компанию, наделает глупостей, однако, будем надеяться, что все же она не забудет что решила тогда: главное - не расстраивать папу. А он человек чести. Значит и дочь его будет действовать так.

Всё вокруг маленькая Вивьен, пожалуй, оценивала как теплое и холодное. Теплое было очень хорошим, а холодное - враждебным. Вокруг могло быть тепло, а человек скажет что-то - и внутри совсем холодно. Значит человек холодный, плохой. А бывает и наоборот. Самое теплое, конечно, было - сесть, укутавшись в отцовский сюртук, приняв из его рук конфету в белой обертке (где только он хранил их, всегда, казалось, мог попросить закрыть глаза и доставал, словно из воздуха, вожделенную сладость) и слушать его рассказы, поглядывая на один из маленьких маминых портретов, тот, что на обветшалом довольно столе. И запах от отца всегда исходил совершенно теплый и очень любимый. Вивьен не задумывалась тогда, но она, пожалуй, запомнит его на всю жизнь.
Частенько отцу приходилось уходить по работе, надолго, и тогда девочка сидела у соседей, Монтиньи. Их сыновья были поначалу тихими, и казалось что они хоть и не теплые, но и не холодные. А потом начало казаться, что со временем Вивьен нравилась им всё меньше. Максимилиан даже говорил однажды странные вещи о её отце, очень холодные, хотя она ничего почти и не понимала из его слов. Но все равно проводить время с их семьей было неплохо.

Бонне не знала о том, как жила её семья когда-то. Она вообще не знала другой жизни. Соседи жили, казалось, так же. Хотя потом она подумала, что все же чуть лучше. Но все равно приблизительно так. А значит и весь мир так жил. Разве бывает иначе? Но однажды отец взял её с собой куда-то в город. Там было много домов, часть из которых была намного теплее и красивее, по крайней мере так казалось снаружи. И много людей было там, на улице, и они были совсем-совсем разные. И невозможно было понять, какие они. Вивьен уже догадывалась, что человек может казаться теплым, а потом стать холодным, но среди такой толпы она совсем терялась. Хотя тут больше было тепло. Все были чем-то заняты, куда-то шли.. И создавалось такое странное чувство, более чем теплое, но которое девочка пока никак не могла описать. Просто быть среди людей ей нравилось. А еще ей понравилась довольно облезлая кошка, которую она увидела тогда, сидящую у угла одного из домов и как-то по-волшебному глядящую на суету вокруг. Тогда она подумала что было бы здорово, будь у них дома такая же. Наверняка ведь волшебная. И очень теплая.

Буквально на следующий день отец с серьезным видом усадил Вивьен за клавесин. Инструмент девочка всегда ценила как одну из самых теплых вещей в доме - когда отец на нем играл, что-то внутри менялось, и это было очень здорово. Хочешь - сыграй что-то веселое, и сразу станет теплее, а можно еще и потанцевать. Однако играть на инструменте оказалось не так легко, как слушать, смотреть и танцевать. И совсем не так приятно. Поначалу совсем ничего не выходило, получалась какая-то какофония, да еще и ритма не было никакого. Отец показывает - красиво, а у малышки Вивьен то клавиша не нажмется, то забудет она совсем, в каком же порядке там отец их нажимал. А папа оказался, к тому же, строгим учителем. Поэтому уроки сначала казались девочке ужасными - отец становился холоднее на это время. И каждый раз она боялась что он таким и останется. Боялась и очень старалась. И со временем все стало чуть лучше. Антуан развивал у девочки музыкальный слух, а так же чувство ритма - у них была даже такая игра: папа хлопал в ладоши, создавая причудливый ритм и целую мелодию, а дочь должна была повторить все в точности, не сбившись. "Мелодии" становились всё сложнее, но справляться с ними почему-то становилось все проще.
Так же было и с клавесином - постепенно клавиши будто нажимались проще, а палец сам тянулся к необходимой. Бывало даже так, что если Бонне задумывалась о том, какую клавишу нажать, то сбивалась, а если просто играла, не волнуясь ни о чем, - выходило очень складно. И отец, видя успехи ученицы, сразу теплел. Пусть он и был очень требователен, но и на похвалы не скупился.

Зимой бывало очень сложно. По непонятной причине, в особняке их и летом-то было как-то не очень тепло, а уж зимой Вивьен и вовсе не знала куда себя девать. Она однажды попробовала одеть оба своих платья сразу, и пришла к отцу попросить чтобы сверху он накинул еще и свой сюртук. Папа сначала смеялся, глядя на дочь, а потом выполнил её просьбу и еще и обнял. Взял на руки и продолжил какую-то свою работу. Бонне всегда с интересом наблюдала как он работает. Вообще, от всего, что он делал, становилось теплее. Пока он не начинал этому учить.
Но вскоре он начал учить Вивьен и языкам. Тогда наблюдать за его работой сначала совсем расхотелось, а потом наоборот, стало еще интереснее. Девочка очень не хотела разочаровывать отца, поэтому училась очень старательно. А последний в процессе иногда даже злился, и заставлял переделывать уже сделанную работу полностью, с нуля. Это было очень неприятно и Вивьен даже довольно часто плакала. Конечно, отец остывал и извинялся, все-таки он очень любил дочь. Просто жизнь была не из легких.
Бонне даже, казалось, видела, как её папа становится всё холоднее, однако вскоре всё изменилось и он снова стал теплым как раньше. Это случилось когда в их доме появилась мадам де Флери.

Мадам де Флери не была ни холодной, ни теплой. Хотя нет, скорее она все же была немного теплой. По крайней мере так казалось. Хотя она была пугающе худой. И носила странные поношенные платья, которые очень нравились Вивьен, и в которых, по её мнению, она сама выглядела бы лучше, потому что (опять же, по её мнению) она не такая костлявая. Де Флери же чаще всего будто не замечала Вивьен, хотя иногда казалось даже что девочка ей нравится. Она однажды даже назвала её чуть ли не с любовью "глазастиком", что мгновенно подхватил её сын - Пьер, так и называя в дальнейшем свою новую сестренку. Глаза у Бонне и правда выглядели очень большими, на фоне исхудавшего детского лица.
Кстати о Пьере. Вот уж он был настоящим сгустком тепла. Даже еще теплее чем отец, и всё время проводил с Вивьен, и радостно делился с ней теплом, которое прямо шло у него изнутри.

Однажды он пытался сделать с помощью найденной где-то веревки качельку для Вивьен, на дереве, неподалеку от их дома, но сорвался, упал и рассек лоб. Мадам де Флери ругалась, а отец разволновался, взял мальчика за руку и увел куда-то в город. Через два часа они вернулись - на голове у Пьера была какая-то повязка, и из-за неё казалось кровь уже совсем не шла, только пахло странно, а в руках парень держал горшочек с каким-то растением. Сказал что это папин друг ему подарил, и повязку тоже он наложил, и помазал тем самым очень противно пахнущим "чем-то". Пьер очень гордился этой повязкой и ранкой вообще, чувствуя себя очень мужественным, и даже когда ранка затянулась продолжал носить повязку, совсем грязную и потрепанную - ведь мадам де Флери уже давно перестала её стирать. А растением он не гордился, да и ничего от него не осталось почти - пока рана была свежей, мадам каждое утро и каждый вечер отрывала от него кусочек и как-то обрабатывала Пьеру лоб. Вивьен никогда не видела как она это делает, да и ранку брата она увидела толком лишь когда та уже превратилась в светлый шрам, не такой уж и заметный из-за отросших волос.
Иногда Вивьен думала что после этого случая женщина, которую её сказали называть мамой, стала еще холоднее. По крайней мере, по отношению к самой девочке.

А вот Пьер с каждым днем действительно становился все теплей. Он часто приносил в дом странные вещи, растения, жучков - улица была для него целым музеем, сокровищницей. Они обменивались с соседскими ребятами найденными вещицами и испытывали от этого прямо-таки неописуемый восторг. Это было дело их жизни. Они торговались, спорили, восхищались. Они дружили. И Бонне дружила с ними, не смотря на то, что не участвовала полноценно во всех их играх и делах.
Однажды Пьер принес домой угольки и они вдвоем изрисовали стену маленькой полупустой кладовки. Пьер нарисовал зайца, больше похожего почему-то на исполинскую жабку, и неизвестную птичку, которая, по его задумке, летела по направлению к смотрящему на стену, поэтому в итоге была похожа на совсем уж неизвестно что. А Вивьен нарисовала кошку. Ту самую, что видела когда-то в городе. Та как раз тоже была черной, как уголек. И еще нарисовала Солнце, но потом подумала что черное Солнце это плохо, потому что Солнце - самое теплое что может быть и нельзя рисовать его черным, поэтому девочка переделала его в огромный колючий цветочек. Пьер сказал, что получилось у них очень здорово. Благо в кладовке было три пригодных для рисования стены, поэтому они еще долго измывались над ними, кажется, несколько дней - пока не кончились уголечки.

В целом, Вивьен считала, что живет вполне счастливо. Ей только очень хотелось, чтобы у них дома было Солнце. Горячее и светлое. Или чтобы Пьер нашел где-нибудь белые угольки и Мадам (мамой звать уж очень непривычно пока) разрешила в большой комнате это самое Солнце нарисовать. И чтобы было побольше теплых людей. И горячая вода, много-много. А еще хлеба и конфет. И чтобы у неё все получалось с первого раза - тогда отец не будет сердиться. Но так почему-то не выходило, как она ни старалась. Но она верила что справится. Иногда она давала сама себе "задания". Например, что если она сыграет новую мелодию без единой ошибки, то обязательно придет волшебная кошка; или что если правильно напишет отцовский диктант, то Вивьен сама станет волшебницей. Но не сейчас, конечно, а когда вырастет. И прочее, и прочее. А когда никакого волшебства не случалось, девочка лишь думала, что нужно выполнить еще что-то, и давала себе новые задания.
Так и жила Вивьен Бонне: в холоде, но и в тепле; сложно, но вполне счастливо; мало пока что, но уже очень познавательно, странно и интересно.

Был ли счастлив Реми? Определенно! Ведь жизнь такая интересная штука!

Особенно, когда рядом папа. Ведь папа Этьена самый смелый, сильный, умный и вообще самый-самый! Всегда знает, где проходят самые интересные в городе вещи, а если не намечается какой-нибудь ярмарки или представления, то папа всегда придумывает какую-нибудь интересную игру или рассказывает новую историю, смешную или увлекательную, или смешную и увлекательную. В общем, отец у Этьена самый лучший!

А еще у Этьена есть брат, что ему нравится, и чем он гордится. Еще бы, теперь не Этьен в семье самый маленький! Правда немножко несправедливо и нечестно, что мамочка и бабушка носятся теперь с Жаком, уже не так часто угощая слабостями самого Этьена. Но это потому, что Этьен уже большой и почти взрослый! А мамочка, похоже, угощает сладостями только пока ты маленький. Мамочка, надо признать, вообще непонятная. Любит ходить в странный большой дом, где нельзя бегать и играть, а можно только петь какие-то непонятные и скучные песни. Этьен раньше думал, что маме просто нравятся песни. Хотел ее обрадовать, запомнил песенку, которую распевали веселые люди на улице поздно вечером. Правда, песенка тоже была непонятной, Этье не понял половины слов, но не в словах ведь дело! И когда Реми-средний (да-да, уже не «младший», а «средний»!) начал петь перед мамой эту песню, то получил по губам (очень больно), остался на неделю без сладкого (очень вкусного) и долго-долго стоял в углу (что очень-очень скучно). После этого Этьен понял, что женщины очень странные и понять их нельзя. Когда он поделился своим открытием с папой, тот согласился.

А еще у Этьена есть настоящий друг! Антуан из дома напротив. Правда у него есть очень приставучая сестрица, которая любит совать нос в их развлечения. Причем не просто совать нос, а еще пытаться все под себя подстроить. Играют Этьен и Антуан в рыцарей, охотящихся на дракона, или сражающихся с врагами, или совершающих еще какой-нибудь подвиг, так ей обязательно надо появиться и заявить, что она принцесса и ее надо спасать, и дракон на самом деле хороший и милый, и давайте все жить дружно, и вообще, она с куклами чай заварила. Впрочем, Антуан обычно находил способ от не избавиться. Антуан вообще славный парень, вот только иногда глуповатый. Думает, дурачок, что его папа лучше Этьеновского. Ха! Нет, его папа здорово изображает пушки, у него красивый мундир, он вообще замечательный, с этим спору нет. Но что он может, если захочет, побить Этьеновского? Глупости. Папу Этьеновского вообще никто не сможет побить, пусть хоть вдесятером налетят. А глупый Антуан говорит, что его папа Этьеновского хоть с завязанными руками победит. Ну как его после этого не назвать дураком-то, после таких глупостей вслух сказанных? А он обижается еще, в ответ обзывается, а то и драться лезет. Ну и получает свое. Правда, Этьену тоже на орехи достается.

А вообще он хороший. Честный и не зазнается. Всегда готов поиграть в солдатиков с Этьеном. И папа у него, хоть и похуже, немножко Этьенского, но тоже вполне себе ничего. И мундир у него красивый. И шляпа. И на лошади он наверное катается. И вообще, Этьен твердо уверен, что когда вырастет станет солдатом, как папа Антуана. Мама, правда, когда это услышала, неодобрительно губы поджала. Как тогда, когда Этьен песню от веселых людей услышанную ей запел. Но мама вообще непонятная, это Этьен уже понял. А вот папа отнесся серьезно. И сказал, что каждый солдат должен уметь писать и считать, если это, конечно, хороший солдат. И теперь Этьен изо всех сил старается, чтобы научиться писать слова и считать циферки!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Могучего Аякса утомляли подобные сборища. Он воин! Его место в пылающем яростью и болью вихре битвы! Он не философ и не трибун, чтобы беседы беседовать. Он рождён для сражений и там он должен находиться. А вместо этого, он здесь, в этом маленьком и тесном подобии царского дома.
Аякс тяжело вздохнул и начал осматривать собравшихся воинов, чтобы хоть как-то себя развлечь. И вскоре его взгляд упал на хмурого, но всё такого же надменного Ахиллеса. Впал в немилость он царя царей.
- Что невесел ты, брат мой в битве искусный? Что славу всю Аякс стяжает могучий и Ахиллесу останется только подхвостье ишачье в награду? - Теламонид дружелюбно улыбнулся и положил руку на плечо двоюродному брату. - Пока возлежать будешь в шатре ты, за обидою трусость пряча свою, всех героев троянских любимец Арея Аякс победит! И отраду Приама, Гектора падшего доспехи взгремят под моею ногою! Доспехи те моими станут по праву и буду я пред тобою ими хвалиться, на лютую зависть тебе!

"Да эта женщина просто находка для шпиона", - подумала девушка и в очередной раз ахнула от того, что служанка резко затянула уже вроде ка восьмой (из десяти) шнур на корсете. "Еще чуть-чуть осталось потерпеть", - уговаривала себя девушка, предчувствуя скорое окончание своих мучений. Вообще ей очень понравилось то, что она услышала от служанки. Особенно порадовало то, что герцог, её милый герцог, плохо относился к охоте! "Если бы он любил охотиться, это было бы очень грустно и печально.... У нас вряд ли бы получился счастливый союз", - восторгалась про себя Крис. Единственное, что портило всю эту картину, так это то, что отец Алана, уже хотя и покойный, не разрешил единственному сыну заниматься любимым делом. Девушка была бунтаркой по своей натуре и не понимала, как это можно не заниматься любимым делом. "Это же немыслимо! Какое он имел право запрещать Алану делать то, что он хотел? Я думаю, из герцога получился бы отличнейший врач! Ох, бедный, бедный Алан", - сетовала про себя Крис. Когда наконец-то был затянут десятый шнур, девушка попыталась уже было облегченно вздохнуть, но не тут-то было! Это чертово платье было настолько узким, что совершить вдох-выдох было за гранью реального. Но девушка решила терпеть. "Ради герцога", - уговорила себя Крис. Звуки музыки казались все привлекательней и привлекательней, так что девушка вышла из комнаты и направилась в зал. "Теперь я хочу есть!".

- Добровольцы! Стройся! - бас революционного коменданта прогремел пл парку Победы, где собрались колонны тех самых добровольцев. В большинстве своем молодые парни. Студенты. Работяги. Есть среди них и мужики по тридцать, а есть те кому за сорок. Но в большей мере это шел цвет революции. Молодые парни, которые только-только перешагнули в взрослую жизнь. А теперь, они бросив все, кинулись в жерло войны.
- Шагом марш!
Как их много. Идут. Идут, четко чеканя каждый шаг по асфальту. Идут мимо заплаканных матерей. Идут мимо молчаливых отцов. Идут мимо мемориала неизвестному солдату. Идут по улице, идут в сторону вокзала. Там их переправят на полигон, где они пройдут строевую подготовку, а дальше фронт. Позади остались матеря и отцы. Братья и сестры. Жены и возлюбленные. Они еще некоторое время всматривались в след идущим. Потом понемногу улица начала пустеть. Никто не приделил внимания тому, что это улица революции. Та, которая помнила баррикады 1905 года, по которой в феврале 1917 шли колонны бастующих рабочих, откуда в ноябре восемнадцатого отправлялись молодые красные бригады. Тут в 91-м начинали поход на столицу студенты, отсюда на войну пошли и добровольцы.
Люди, которые шли по городку по своим делам останавливались когда видели колонну идущих. Кто идет? Куда идет? Добровольцы идут.
Доброволец. Такое странное слово. С этого дня оно навсегда войдет в материнскую жизнь, в ее бессонные ночи, каждодневные тревоги. Еще спешат за колонной матеря. Не верят. Не хотят отпускать. А колонна идет, спешит. Мелькают в ней юношеские чубы, летит оттуда смех и радость. Добровольцы мило улыбаются на прощанье. Они улыбаются, а матери не видят этих улыбок. Они видят своих сыновей. Видят их не радостных и целых. Видят их всех в крови. На операционных столах. Вот идут мимо них убитые. Раненые. Пропавшие без вести...
А добровольцы идут. Идут из города прочь. Кто-то вернется. Кому-то суждено остаться там. Но никто из них не чувствует страха. Все имеют это нестерпимое желание к самопожертвованию, желание посвятить себя всего этой войне, защите своего родного. Потому что собой они прикрывают этих матерей. Этот город. Эту страну. Пора прощаться. Прощаться с заплаканными матерями, женами, девушками. Прощаться с покосившимися от горя деревьями. Прощаться с белыми и красным камнем смотрящих на них многоэтажек. Слышно как где-то позади кричат командиры. Прислушавшись понимаешь что они кричат. Просят возвращаться по домам. Горькая улыбка на лице. Какая мать вот так возьмет, да отвернется от сына? А любящая женщина? Им ведь больно. Боязно. За всех. Вот вокзал. Вот поезд. Вагон. Погрузка. Свободное место. Отправление в путь. Добровольцы все в окнах. Машут. А потом дорога. И небо. Вечное и бесконечное. То самое, которое сопровождало всю их их жизнь. А теперь, как и когда-то, сопровождает в поход туда. На войну.
***
Словно перья с кур, летели волосы. Кучей лежали они на полу, перемешанные. Русые, черные, каштановые, белые. Всякого было. Новобранцы по них грубо топтались, сбивая в одну пеструю кашу цветов. Только и слышно смех и крики:
- Готов! Следующий!
Кресло солдатского парикмахера лишь на короткие миги оставалось пустым. Сегодня у него много работы. Сядешь к нему, да не успеешь понять, как остался без волос практически. Только и раз и все - солдатская у тебя голова. Расческу можно уже выбросить. Смешными выходили добровольцы от парикмахера. Голая голова становится на вид овальной, как яйцо. У того вон где макушка, какой-то горбик выпирает, аки горный хребет посередь равнины. У того, так вообще "кусты" за ушами остались. Филатов, так вообще без своих каштановых вьющихся волос выглядел убого. Это стало заметно, как только он вышел. Голова у него выглядела вытянутой и острой, словно дыня, а из нее, словно приклеили, торчали красные уши, сразу ставшие предметом для шуток. Последние прекращаются как только Сенкевич заступается за Артура, указывая что все они, без своих юношеских чубов выглядят еще меньше и моложе. Ему было просто говорить, он уж давно бритым ходит.
Дальше было проще. Начали учить, вместо житейских законов, солдатскую мудрость. А она, мудрость эта, по шуточному проста и верна.
1. Держись дальше от начальства. Чем ближе начальство - тем больше забот и работы.
2. Держись ближе к кухне. Сытый солдат - хороший солдат.
3. В любой непонятной ситуации - ложись спать.
Отдельно следует отметить, что к добровольцам приставили помкомвзовда Демида Ряжко. С ним отношения у добровольцев не заладились с самого начала. А началось все, как ни странно, с банальности. Дело в том, что новоприбывшим добровольцам, выдали новые, только что закупленные, комплекты берц, тогда как сам Ряжко, не смотря на службу по контракту был обут в стандартные для кислевской армии, дельта боты. Разница на словах и с виду не большая, но ощущения кардинально разные. Дело в том, что дельта - это ботинки сшитые с кожи и нитрильной резины. Берцы же были мало того, что сделаны из двухслойной яловой кожи, так еще с теплоизолятором в междуслойном пространстве. По ощущениям - разница колоссальная. Потому и не мог Ряжко скрыть свою зависть и ревность по поводу того, что им, зеленым и неоперенным выдают такое добро, а он вынужден довольствоваться малым.
- Ну вот зачем тебе такие берцы, а, - сказал Ряжко, бросая в Филатова его пару, - Что бы такие заслужить нужно сем пудов солдатской соли съесть! А ты? Тьху!
Так вот, начиная с ботинок, и установились сложно напряженные отношения между добровольцами и помкомвзвода, которому были переданы те самые добровольцы на военную выучку. Ряжко, стало быть, понял свои обязательства не иначе ему вручили табун диких коней, который нужно выгонять, истощить, выкрутить все нервы и принципы, да насадить на каждого армейское седло. А после, под распев армейского статута объездить. Надо сказать, что для такого дела вид у него был самый что ни есть подходящий. Большой, подтянутый, с выделяющимися мускулами. Хватка у него была крепкая, хоть прутья гни. Такой когда зол - лучше спрятаться подальше. Да и взгляд у него был такой, что сразу в холод бросало. Иногда казалось что он может не то что в тебе, в стене дырку просверлить. Взглядом этим. Да и форма на нем сидела как влитая, будто родился парень сразу в военном обмундировании. Даже, гребаный, воротник, вокруг толстой шеи, у него блестел белоснежностью только что выпавшего снега. Вот не помкомвзвода, а живое воплощение дисциплины, духа и статута. Этот лагерь, успанные песком аллеи между тополей, палатки, продырявленные пулями мишени, полоса препятствий и другие прелести учебки - это был его мир. Мир вне которого нельзя было представить Ряжко. А Ряжко вне его. Больше своего лагеря и формы, Демид любил одно. Врываться ни свет ни заря к добровольцам и вытряхивать из них сон.
- Подъем! Хватит нежится в кроватях! На строевууую! ПОДЪЕМ!
На плацу он гонял их до седьмого пота. Заставлял лазать по самым глубоким и заросшим рвам. Принуждал наматывать километраж гусиным бегом. И если кто либо, хоть раз, хоть на полуслово осмеливался высказать утомление или неудовлетворение ситуацией.. все начиналось сначала. Но добавлялись еще строевой шаг или тренировки по ближнему бою... с чучелом. Больше всего Ряжко приставал к Филатову, то и дело постоянно его задирая. Защищать Артура однажды взялся Сенкевич. Так Ряжко заставил того до вечера выполнять наряды по беганию. После этого реконструктор не смог встать с кровати в течении двух дней. Это была наука для всех. И никто из командования не обращал внимания на жалобы на Ряжко. Управы не было. На плац помкомвзвода добровольцев выводил первых. А уходили они последними. Остальные взводы успевали уже давно вдоволь наестся, как добровольцы, все красные, потные и утомленные от физических нагрузок, еле шевеля ногами шли в сторону столовой.
***
Сбор. Принесли ящики. Новые. Заводские. Вскрыли. Там были АКМы. Вместо старых и поношенных АК, с которыми добровольцы прошли все невзгоды на учениях, им выдали эти новенькие АКМы. Кроме оных были еще ножи, пистолеты, броники новые, каски натовского образца. Все новое, даже без единой соринки. Это потом на нем появится фронтовая грязь, первые осечки, кровь, которую уже не ототрешь. Сейчас практически все любовались своими обновками.
Оснащали добровольческий батальон практически до самого вечера. Сегодня даже Ряжко не сказал ни слова. Последний был занят тем, что красовался перед своими подопытными.
- Видите? - крутил он ногой - Какая прелесть! - это были новые, яловые берцы. Черты б их побрали.
Вечером, еще солнце не успело сесть, а добровольцы уже отужинали. Впервые с самого прибытия. Но не доброта Ряжко тут заслугой. После ужина их опять выстроили. Целую ночь они должны были провести в боевом марше. Каждый доброволец оснащен полной выкладкой, с флягой, противогазом, с запасными рожками патронов, гранатами и сухпайком. Пока не начался марш, вышел к добровольцам старшина. Осмотрел всех. Улыбнулся. Ряжко, чеканя шаг, поднес бидон с водой. Из сумки, которую нес во второй рук достал пачку соли и хлеб. Старшина вызвал Младзиевского. Ряжко быстро посыпал кусок хлеба солью и протянул Стасу.
- Ешь! - приказал старшина.
Делать нечего. Приказ есть приказ. За одним разом проглотил поляк соленый бутерброд. Ряжко быстро подал стакан с водой. Стас быстро залил соленый вкус во рту ледяной водичкой. Наверняка из родника. Свежая. Хорошая.
Потом процедуру повторил Сенкевич. За ним Филатов. А там и весь добровольческий батальон. Последним был тот самый старшина.
***
Еще только начало темнеть, а добровольцы уже вовсю были в походе. Маршем шли вперед, на встречу ночи. Душная, словно в тропиках, ночь пахла потом и пылью. На горизонте тянулись лесочки и поля. Растянувшись в темноте, шли колонной солдаты, обливаясь потом. Разгрузки набитые патронами, бронежилеты, каски, все делалось тяжелее с каждым шагом. Миновать километры делалось все тяжелей и тяжелей. Тут на ум пришел Ряжко. Как ни странно, но его стоило поблагодарить за адскую муштру. Без этих издевательств они наверняка бы уже давно свалились на землю без сил. Вышли к дороге. Там стояла целая колонна бронетехники. Грузовики, бтры. Все ждали. Их. Когда вышли к ним, было приказано расположиться по позициям и ждать. Отправка была назначена на утро. Лагерь и суета были позади. Впереди ждало утро. И война.
***
Утром все погрузились в камазы и колонна тронулась. Быстро сменялись пейзажи, колеса крутились, а техника двигалась. Около трех часов провели в дороге. Колонна то и дело останавливалась. Было слышно как нервно офицеры переговариваются по рациям. Все старались вести себя как можно тише. Было слышно как за брезентом чирикают птицы. Около десяти часов утра добровольцев подвезли к блокпостам. Повсюду стояли насыпи, были вырыты окопы. Были тут пулеметные точки, минометные ставки. Повсюду царила солдатская суета. Всех выгрузили. В камазы загрузили раненых. После короткого представления тамошнему командованию батальон распределили по позициям. Точней сказать по блокпостам, выложенным из бетона и мешков с песком, у которых стояли новые БТРы. Все они смотрели в поля перед собой. Тут край - дальше фронтовая линия. Все кто находятся в зоне видимости - враги. Тяжело было свыкнуться с этой мыслью. Филатова, Младзиевского и Сенкевича определили на восточный блокпост. Они пришли в подмогу к сержанту Колыме, с позывным "Казак". Тот не церемонился с ними особо, да не подбирая выражений выразил крайнее неудовлетворение тем, что ему всунули необстрелянных. После такого же, без подбирания мягких выражений, объяснения что Казак ведет себя немного не в соответствии с ситуацией и ожиданиями, ситуация утряслась. Тройку новобранцев поставили в караул с рядовым Панько, позывной "Филин". Парень был простой. Худой, вытянутый, зеленоглазый. Сказал смотреть в оба и не высовываться. А дальше видно будет. Задираться не стал. Предложил сигареты. На огоньке грелся чайник. Было уютно.

Томас дождался всех и, присев, мельком взглянув на план, начал свой размеренный рассказ:
- Здравствуйте. Сегодняшний урок, наверное, будет отличаться от прошлых, но, согласитесь, что иногда нужно быть маленьким философом и делать что-то новое. Заданий ваших я проверять сегодня не буду, а поговорим мы совершенно о другом. С чего бы я хотел начать: Что такое время? Нарисуйте линию. В ее начале закрутите ее, словно домик улитки, а на ее конце дорисуйте стрелочку. Что это значит мы все, безусловно, знаем. Это нить времени. Или линия времени. Рассмотрим же ее поподробней. Представьте клубок. Мысленно бросьте его и как бы остановите время. Давайте рассмотрим. Клубок, со смотанной нитью кажется таким большим и кто его знает - когда он распуститься. Далее мы видим прямую нить - она и остается прямой. Но стоит ей коснуться пола - тут же она поменяет свое положение, изомнется, начнет скручиваться. Но согласитесь, что летя дальше, клубок будет распутываться, так? А зачем мы бросали клубок? Затем, чтобы изучить его. Оказалось, что он - единая нить. Но если эту нить растянуть, изучить, то можно связать не одну кофту или носок, не так ли? Так и история: Мы начинаем ее изучать, а она все распутывается и скручивается, при этом, а это, хочу акцентировать ваше внимание, самое интересное, работает принцип ускорения и уплотнения истории. А что это значит? Правильно, что все она становиться все насыщенней и интересней.
А теперь возникает вопрос: "А зачем изучать историю?". "Et l'expérience de fils d'erreurs difficiles et le génie de paradoxes ami" - Правильно, опыт. Только так мы сможем не нарушать равновесие в мире и природе, развиваться, не так ли? Хорошо. Отойдем от нашего лирического отступления.
Итак, запишите: Время - форма протекания физических и психических процессов, условие возможности изменения. Одно из основных понятий философии и физики. Делаю акцент на "философии". Что же есть время в философии? - Том встал и продолжил уже стоя, - учитывая, во-первых, эффект плюрализма, а во-вторых, теорию индивидуального идеализма, каждый из нас понимает "время" по разному. Почему ваше задание будет состоять в истолковании своей точки зрения. Но это завтра... Или... когда там у нас лекция... А чтобы вам было за что уцепиться я хотел бы вам поведать мое видение "времени".
Время - это, конечно же процесс, но одновременно - это и момент в истории, именно момент, как материальная точка, когда чаша весов ре- и прогресса борются за превосходство. Таким образом время - это вечная борьба между желаниями и действиями, когда объем, в котором ведется это "время" является неотъемлемой частью заграничного объема внимания, находясь в, как минимум, восьмом-девятом измерениях. Время - есть не процесс, а условное обозначение всего прошлого, плюс секунда в минус бесконечной степени, плюс бесконечность. Когда как прошлое - есть обозначение всех секунд, которые когда-либо были и существовали, плюс секунда в минус бесконечной степени.
Возникает логичный вопрос: "Когда же было начало "времени?" " Точкой отсчета времени можно считать такую сумму секунд в минус бесконечной степени, что он начала "Нашей Эры" равняется отрицательной равностью бесконечности, а то есть и самой бесконечности.
Делаем вывод - время не имеет ни начала ни конца и является абсолютной бесконечностью. Но, это лишь мое мнение, почему я и хотел бы выслушать ваши. Приступайте написание своих толкований, а я займусь своими делами. Когда допишите - положите работы на первый стол. На дом брать - не разрешается. Я закончил, удачи.
Томас был доволен своим выступлением. Ведь такого истолкования времени он и сам от себя не ожидал. Профессор еще раз просмотрел документы, записав некоторые факты, зарисовал несколько одежд учеников и начал дожидаться и окончания урока и прибытия Луи.

Томас прищурился и, посмотрев минутку на юношу, закрыл глаза, бормоча про себя: "Старость не радость". Он лег на мягкую кроватку, повернулся лицом к стене и укутался в мягенькое одеяльце. Выдохнув, Томас остановил дыхание, придя в глубокое недоумение: Ведь Томас точно помнил, что засыпал на скамейке. Ощупав пальцами ног мягкое одеяло несколько раз, он вновь повернулся к молодому человеку и встал, еле успев прикрыться одеялом.
- Э-эм... Юноша, вы... вы... - он улыбнулся и задергал глазом, - ну я же точно помню, молодой человек, что засыпал я в... кхе... у себя дома, определенно. Да... Ха-ха, что вы, вы же меня не могли споить, ха-ха. Нет. Я точно помню: Я подошел к ларьку, купил газету, вот, вот. Даже сдача осталась! - он начал искать карман, но на панталонах его не наблюдалось - Мда... я купил газету и... пошел в парк, да. И уснул... дома. - он подумал немного и продолжил - Извините, я намерен покинуть этот... кхе, сон.
Профессор вновь укутался в одеяло. Но тут же резко встал.
- Признавайтесь, молодой человек. Хотя - стоп! Давайте зачетку и я ухожу. И это остается только между нами. Давайте зачетку, любезн... юноша.

И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными.

6.8 Откровение Иоанна Богослова



-Не беспокойтесь Лара. Я всегда буду к вашим услугам. Мой номер как раз напротив. Оберлейтенант в очередной раз добродушно улыбнулся. Он вообще почему-то в последнее время излишне часто улыбался, в особенности перед этой новой фройлян из Берлина.

-К тому же я уверен , у вас не будет столь уж много времени для любования красотами этой страны. Ибо, извините меня за излишнюю прямоту и цинизм к вашему ремеслу госпожа фон Кёниг- уголки лейтенанта слегка ехидно дернулись - но все эти цверги, духи и таинственные встречи с привидениями, как показывает практика по большей части всегда оказываются плодом разыгравшегося воображения перебравших шнапса и одуревших от постоянного страха солдат. Которым всю ночь в каждом шорохе и скрипе мерещатся вездесущие партизаны. Я солдат Лара , один из многих на этой войне, и мне положено умирать по роду занятия, но я не хотел бы, что бы чья то глупая фантазия и вера в сказки погубила бы еще и вас.

Ганс замолчал. Ответом на его тираду был громкий хлопок закрывшейся двери. Слышала ли она, что он говорил? Черт знает. Ему было неловко, и в то же время он чувствовал, что все правильно сделал. Пусть она выше его по званию и возможно ему не стоило высказывать свое мнение перед ней, но Штеффену почему то было жалко эту девушку. Эту высокомерную избалованную девочку, которая думает, что знает о войне все.

*******************************************************************************************************

Львов. Осень 1941г



ссылка

Мелкий моросящий дождик тихонько накрапывал на стекло черного легкового автомобиля, образуя россыпь мелких капель, что постепенно собираясь вместе, стекали тонкими струйками к основанию окна. В салоне пахло смесью дыма от дорогого табака и сырости, что задувало сквозняком через приоткрытое стекло. В небольшом удалении от машины, в сопровождении автоматчиков и овчарок , играя на своих инструментах, по городской улице неспешно шел местный оркестр.

-Что вы такой хмурной Ганс? Неужели вас расстроила вчерашняя беседа с той миловидной фрау из свиты Гейнса ? – выпустив огромный клубок дыма, весело расхохотался один из сидевших в автомобиле. – Да будет вам, мой юный друг. Вы перспективный офицер, сотрудник Абвера, разведчик в конце концов. Скольких еще подобных секретаршечек будет пускать слюни по вам.

В, неспешно следующей за колонной музыкантов, автомобиле находилось всего два человека – оба были одеты в повседневную полевую форму офицера пехотной части, за той лишь разницей , что один был майор, а другой, которого звали Ганс, молодым лейтенантом.

- Да нет, просто как то не по себе- руки лейтенанта нервно сжимали и разжимали обод руля. – Зачем нам быть здесь, господин майор? Это дело Миллера и его головорезов.

Выпустив в окно очередную порцию едкого дыма, Юстус Отто, по привычке, оставшейся у него еще от юных лет, аккуратно затушил остаток сигареты о панельную доску и положил окурок в карман.

-Никогда не знаешь когда на войне кончаться сигареты. – улыбнувшись быстро объяснил он свой поступок лейтенанту. – Сколько лет прошло, а я снова в России и снова экономлю табак, мой дорогой Штеффен.

После, кинжально посмотрев прямо в глаза своего адьютанта, майор с минуту помолчал, после чего слегка улыбнулся и хлопнул Ганса по плечу:

-Все мы головорезы в той или иной степени . На любой войне и в особенности на этой. Бывают такие моменты, когда судьбой человеку уготовано быть именно тут и именно в данный момент и ничего с этим не поделаешь. Мне нужно быть здесь, а я не могу быть без вас Ганс, следовательно - вам так же предрасположено судьбой наблюдать за всем тем что сейчас произойдет.

Достав очередную сигарету и, прикурив ее от бензиновой зажигалки, майор продолжил:

-К тому же зная привычки Миллера, посмотреть будет на что.

Между тем колонна играющих музыкантов свернула за очередной поворот и вышла, в старый заросший сквер. Следуя приказу Отто, Штеффен заглушил мотор, и остановил свой автомобиль у самого края импровизированного амфитеатра, так, что бы не быть слишком близко и в тоже время отчетливо видеть все, что будет происходить в дальнейшем.

Музыка прекратилась. Было слышно, как по крыше автомобиля тихонько настукивает усилившийся снаружи дождь. Через лобовое стекло, сквозь смахиваемые дворниками потоки воды, было видно как группа вооруженных солдат , методично расталкивает толпу музыкантов, пытаясь их выстроить в подобие полумесяца , вокруг стоявшего в центре скрипача.

-А где дирижёр? – машинально спросил Штеффен.

- Вроде здесь в городе , в Яновском лагере. Я слышал у коменданта на него есть какие то виды. – поежившись от холода и закурив очередную сигарету, мимоходом ответил майор. Весь его взор был сосредоточен на группе «узников».

Между тем солдаты, словно пастушьи псы с безвольными овцами, расставили музыкантов в свою незамысловатую фигуру. Издалека было плохо видно выражение лиц стоявших под дождем людей, но судя по тому, как молча и безвольно они себя вели, было ясно, что психика их была подавлена и они удрученно ждали своей дальнейшей участи. Позади зиял адским оскалом зев недавно вырытого котлована, не двусмысленно предсказывающий исход предстоящих событий, а стоявший вперед ощетинившийся оружием взвод солдат только и ждал команды , что бы обрушить оглушительный ливень пуль на несчастных.

Ганс с силой сжал руль. Его естество с непреодолимой жадностью впитывало происходящее, дабы в дальнейшем отложить все это глубоко в подсознании на всю оставшуюся жизнь, преобразовав в бесконечный калейдоскоп ночных кошмаров. Штеффен с нетерпением ждал канонады выстрелов, ему хотелось , что бы все это быстрей закончилось, что бы все это быстрей вычеркнуло из его жизни. Он жаждал вернуться на другую войну, туда где есть враг и он может так же убить тебя, как и ты его. Но ожидания не суждено было сбыться…

Офицер , что командовал расстрельной командой все не отдавал приказа. Вместо этого он , достав из кобуры пистолет, не спеша подошел к стоявшему в центре скрипачу и , махнув возле носа остолбеневшего от страха человека стволом своего люгера, на ломаном русском громко крикнул: « Игай!». Несчастный не сразу понял смысл обращенной к нему фразы, и оторопело уставившись испуганными глазами на немца, еле дыша , заикаясь спросил : «П-простите г-господин офицер?».

-Игай! – злорадно улыбнувшись, повторил офицер. – Музыка, радость. Игай!

В дополнение к своим словам , и что бы по-видимому более точно с мотивировать музыканта, немец , передернув затвор, приставил ледяное дуло люгера ко лбу приговоренного.

-Игай! – уже раздраженно выкрикнул он.

Быстро подхватив скрипу, музыкант начал не спеша наигрывать мелодию. До уха Ганса донеслись робкие нотки польского танко «el sol sueno». Довольно ухмыльнувшись офицер повернулся к стоявшим вокруг него оркестру и ,приободряющее взмахнув руками, так же весело крикнул :

- Игай! Музыка, музыка! Корошо, радость!

Подхватив такт скрипача, один за другим музыканты поднимали свои инструменты и постепенно встраивались в ритм мелодии. Казалось, не было вокруг ни чего. Ни солдат, ни котлована за спиной, ни смерти. По скверу лилась мелодичная и в то же время печальная мелодия танго. «Танго смерти»- как в последующем назовет ее Штеффен . Лишь шум дождя тихонько аккомпанировал музыкантам.

Офицер неспешно ходил вокруг оркестра и словно дирижёр палочкой размахивал люгером в такт лившейся мелодии. Неожиданный оглушительный выстрел разорвал образовавшуюся гармонию звука и природы. Один из музыкантов упал в грязь, окрашивая лужу в ало красный цвет. На лицо скрипача брызнула смесь из крови и чего-то серо-белого. Опешивший от подобного музыкант вздрогнул и ненароком прервал свою игру. Но яростное «Игай!» - вновь донеслось до его слуха, и он вновь остервенело сжал свой смычок. Над начавшими желтеть деревьями , сквозь шум падающей воды снова полилась печальная мелодия подхватываемая оркестром, и словно грозовой барабан, в такт переливающихся в ней нот, звучал очередной выстрел, уносивший с собой еще одну жизнь. Обреченные музыканты, подобно безвольным зомби с непонятным обычному смертному фанатизмом , продолжали играть , словно не замечая , что их становиться все меньше и меньше. С каждым поворотом музыки , словно сорванный с дерева листок в придорожную грязь падал очередной трубач, виолончелист, аккордеонист. Всех их , одного за другим поглощало неумолимое «Танго смерти» на погибель оставшимся и на потеху, скользившему меж них словно призрак, немецкому офицеру.

Прозвучал последний выстрел, а вместе с ним и закончилась зловещая мелодия. Обливаемый дождем, в окружении трупов своих товарищей, скрипач медленно опустил свой инструмент. По его лицу текла размзанная водой кроваво серая смесь. Он медленно поднял взгляд на стоявшего перед ним офицера. Будь Ганс тогда рядом , то непременно увидел все то презрение, всю ту отвагу что излучали глаза несчастного, перед лицом палача, все то безразличие к смерти , что испытывал тогда музыкант.

Подойдя к последнему, оставшемуся в живых, офицер широко улыбнулся и поднес раскаленный от выстрелов ствол пистолет прямиком к носу скрипача, после чего нажал на курок. Приготовившись так же принять свою судьбу, музыкант инстинктивно сжал глаза - раздался громкий щелчок…… Пистолет не выстрелил!

-Оп! – раздосадовано раздалось в образовавшейся тишине. Хлопнув музыканта по окровавленной щеке, офицер в очередной свой бесчисленный раз улыбнулся, после чего достав чистый носовой платочек начал вытирать измаранную руку.

- В лагерь его – донеслось до солдат. - Много чести будет а то . Пусть героически сдохнет там , в компании своих кошерных друзей.

Более не обращая внимание на узника и, словно потеряв к нему всякий интерес, офицер неспешно направился к стоявшему неподалеку грузовику.

***********************************************************************************************************************************

-Поехали Ганс. На тут тоже больше делать нечего - донеслось до Штеффена.

Сидевший рядом майор раскрыл лежавшую все это время на его коленях красную папку и достал от туда поблекшую от времени старую фотографию.

-Ну что «Сапфир», прощай. Извини что так. Не все герои ныне нужны своему отечеству…

Достав зажигалку Отто несколько раз ширкнул по кремнию пытаясь добыть пламя, после чего опустил в огонь край пожелтевшей фотокарточки и , дождавшись пока она почти вся догорит, аккуратно выбросил ее в открытое окно.

-Ну все Штеффена поехали отсюда. Тут уже не наш спектакль – раздражённо буркнул он медленно приходящему в себя адъютанту.

***********************************************************************************************************************************
Связаться с рекомендованными ей еще в берлине людьми из СС не составило большого труда. Лара с легкостью вышла на одного из местных заправил черного ордена, некоего штандартенфюрера Маттиаса Ленца. Из разговора с ним фрау фон Кёниг выяснила, что место ее назначения не так уж и далеко от города- всего то пара часов на автомобиле по лесам. К тому Ленц заверил ее , что в случае крайней необходимости на объекте для нее вполне найдутся не менее комфортабельные условия для проживания, чем в гостинице.

-Приставленный к вам лейтенант Ганс Штеффена, очень опытный и надежный боевой офицер, вы во всем можете положиться на него. Завтра он доставит вас прямиком на место и разъяснит все, что вам будет интересно. Рад был с вами заочно познакомиться госпожа Кёниг. Я думаю, утром нам еще представиться возможность познакомиться лично. Желаю удачи в вашем расследовании. До завтра.

В трубке послышались монотонные короткие гудки.

-Госпожа, прибыл последний чемодан. – послышался голос горничной – что прикажете делать с вещами?