Голосование за ходы

Сания помедлила с явной неохотой, но всё же прислонила арбалет к двери, прежде чем сесть на грубо обструганный табурет. Хозяйка тем временем спроворила на стол. По всему можно было ждать, что себе она приготовит плошку, размером со среднее корыто, а лядащей Клавдии капнет в напёрсток, но паче чаяния все четыре порции оказались вполне обычных размеров.

Сании, впрочем, явно было не до еды. Она слушала Берту со всем вниманием: любопытство на лице сменилось озабоченностью, когда великанша заговорило о Лихо, до мокрых портков пугающего маленьких девочек и взрослых мужиков по ночам, разведчица невольно перевела взгляд за окно, где в непроглядной тьме ждали их верные кони.

Леви, судя по виду, проникся историей. Сания в очередной раз переглянулась с напарником и, когда Берта на миг отвернулась позвать девочку к столу, чуть покачала головой и сотворила скептическую гримасу.

Через пару секунд этот хитрый лис выдал свою тираду, в упор глядя на девчонку. Сания чуть улыбнулась довольно.

- Да, сэр МакАртур, - проговорила она торжественно. - Нужно пойти, разобраться. - и быстро поднесла ладонь к губам, другой рукой показав Леви на дверь.

Затем добавила, обращаясь к хозяйке:
- Простите меня, Берта, за этот маскарад. Сама не понимаю, что на меня нашло. Ваша песня нечаянно напомнила мне собственное детство. Вот и потянуло кривляться. Мы разыгрывали подобные сценки в саду. Изображали крестьянок, ведьм, как их себе представляли, конечно. Плели амулеты из веток и травы. Там на дереве висит, кстати, нечто подобное. Это случайно не Клавдии игрушка?

Сания процарапала ногтем по карте маршрут "Остин-Остроги", глубоко вздохнула и выдавила из себя улыбку, взглянув снизу вверх на спутника.

- Погоди, свернуть всегда успеем. Нужно кое-что проверить. Тут, понимаешь ли, такое дело... - её взгляд, следовавший за мускулистой рукой Леви, поглаживающей Полковника с удивительной для вояки нежностью, невольно потеплел. Вставая, она улыбнулась стрелку опять, на этот раз от души.

- Карты ошибаются, ты прав. Но это всё-таки карта Корпуса, будь она неладна, - объяснила Сания, затем добавила с сарказмом:
- Если верить ей, ты уже часа четыре как полощешь горло в трактире в Острогах. Если в этой дыре имеется трактир, в чем я имею честь усомниться.

Она снова нырнула в седельную сумку и вынырнула с карандашом в руках и двумя кусочками сахарку для лошадей.

- Заслужили, ребята, держите!

- Леви, клянусь задницей Корнишона, мы ехали на север, как и следовало! А заехали не пойми куда. И это странно. Сдаётся мне, дело не в карте.

- Глянь-ка сюда! - Неловкий взмах фонаря нечаянно послал луч света Леви прямо в глаза, на мгновение ослепляя.

- Ой, прости. Смотри-ка. Мы проехали около 20 миль с полудня, - она говорила, снова склонившись над картой и очертив круг от некой точки, в которую теперь тыкнула пальцем для наглядности. Работа, казалось, немного успокоила её.

- Вот, видишь. Если бы мы заблудились каким-то чудом, то в какую сторону бы не уехали, всё равно бы оказались где-то в приделах этого круга. Понимаешь? Тогда осталось бы найти какой-нибудь годный ориентир, чтобы понять, где именно. Только, я почти уверена, что мы не заблудись. То есть, заблудились, конечно, но не потому, что нечаянно свернули не туда или карта врёт. Леви, здесь дело не чисто! - в голосе Сании зазвучал энтузиазм, такой поворот, очевидно нравился ей больше, что собственная ошибка.

- Нам, пожалуй, ничего не остается, как отправиться по этой дороге. Ты опять прав, - она улыбнулась спутнику в третий раз и кивнула, запоздало соглашаясь. - Только у меня нехорошее чувство, что нас на нее заманили. Очень уж настойчиво приглашают. Так что, боюсь, с местными могут возникнуть проблемы. Будь настороже.

Красный?! Кире показалось, что красный зажёгся у неё в мозгу. А затем фиолетовый, как озарение. Впору кричать "Эврика!" Архимед по легенде даже одеться не удосужился, Кира пошла по его стопам, сделанное только что во вспышке наития открытие затмило и боль потери от частично погибшего при передислокации багажа, и окончательный распад "Кванта" на мюзоны. Красное-фиолетовое-фиолетовое-красное. Это безумие, конечно, но!... Теория относительности тоже казалась безумием когда-то. А электричество!? А атом!

– Сударыня! – забившись в экзальтации Кира невежливо схватила герцогиню за рукав одеяния. – Это же всё объясняет, сударыня! Красное - вперёд! Фиолетовое - назад! Во... Во... ВО... ВО ВРЕМЕНИ!

Она почти оглушила несчастную леди Говард. Глаза горят, остатки багажа полетели на палубу, лицо раскраснелось. Кира размахивала руками: вперед- назад, не находя достаточно слов чтобы пояснить теорию. Кажется, доктор, догадался раньше или нет? Не важно, то, что не произнесено вслух, не считается открытием. Приоритет у нее - Киры Склифософской! Нобелевка!... Господи, о чем она думает, какая Нобелевка, да кому нужна это...

– Это грандиозно! Это... ЭТО... Это, конечно, было предсказано в теории, но даже в самых смелых мечтах...

– Простите, я, кажется, напугала Вас. Простите, миледи. Я, я просто... Я сейчас объясню, только сначала... Боюсь, что мы не отыщем вашу команду, леди Говард. Красное - вперед, фиолетовое - назад. Сейчас вы поймете. Простой вопрос.

– Миледи, Поль, скажите, пожалуйста, вы оба, какое сегодня число, месяц и год?

Я почитываю время от времени блоги Бродяги, Калаверы и Кравенского. Бывает интересно. Вчера набрела еще на блоги Кендера и отзывов о ДМчанах.

Последний меня жутко расстроил. Там про меня не написано ничего.

Настало время отключить мозг, потому что объяснить происходящий сюр ни съемками, ни сумасшествием, ни наркотическим опьянением не представлялось возможным. Осталось всплыть откуда-то подводной лодке для полного хаоса. Не думать, просто действовать. Для Киры это представляло собой довольно сложную задачу, все же она никогда не была профессиональным сплавщиком, зато ученым хорошим, а ученый как раз и должен думать в любой ситуации. Не в любой.

Простые действия. Собрать вещи. Эвакуироваться с тонущего судна. Дальше будет видно. Кира схватила сумку и бросилась за Полем в каюту. Пока он спасал чемодан, она собрала все, что смогла спасти от воды и поспешила в "шлюпку", бросив прощальный взгляд на распадающийся на мюоны "Квант" и в воду, чем черт не шутит, если здесь самолеты таранят парусники, а те берут на абордаж катера, почему бы смартфону не всплыть!

Живы! Пока! Надолго ли?

Кира на реакцию никогда не жаловалась, по-другому в ее работе сложно, а стрессовый адреналин ускорил ее в разы, но события разворачивались слишком быстро. Ничего она не успела и не смогла.

"Кино, "... промелькнула мысль. "Реалистично."

Запрокинула голову вверх. Камеры не было, зато кажется на них что-то еще падало сверху. "Полный..."

Ах, чемоданчик бросить! Замотала Мад головой так, что чуть её не оторвала, а Трев ручонки шаловливые тянет, то ли уложить окончательно хочет, пользуясь случаем, то ли поднять. Раскомандовался тут! Я вам что индюк, в полуприсяде идти? Упрямо отползаем по заданной траектории, вцепившись в родной чемоданчик зубами. Фигурально, конечно.

– Барахла то тут, - протянула Мад уважительно. В нерешительности постояла возле скафандра. Система, конечно, по сравнению с её - всё равно, что эфирная смесь для анестезии по сравнению... да с каким угодно препаратом. Но! Этот эфир, то есть скафандр, был хоть и хуёвый, но целый, а её крутой, вот только убитый вконец. Рискнуть? Напарник тем временем эпикировался по полной.

А... была - не была! Прощай Буби!

– Сол, - вот это я заберу, – Мад кивнула на кейс и блокнотик. Она говорила и одновременно пыталась вылезти из старого скафа. – Что-то ещё тут пригодится?

Мад только хмыкает в ответ Тревору. Впрочем, вполне понимающе. Поводит плечами и лезет вниз вслед за напарником уже без лишних разговоров. "Сол" пытается торговаться, а донья Альта вовсе не уверена, что сумеет как следует распорядиться оружием, окажись оно в её руках. Кто его знает, что примерещиться в следующий раз, и в кого направит ствол фантом, ворочающийся в мозгу. Нет, затяжной вооруженный конфликт с монстрами не входит в её планы. Забрать то, за чем пришли, и дёру-дёру... Кажется, напарник, начал осуществлять план. Мысленно поделив шкафы и оставив Треву 1, 2, 3, раз уж он начал, подходит к четвертому, тянется к механизму ящика.

– Обычный гуерреро... - подмигивает в ответ, усмехается невесело. – Расцелует, значит. Шикарно, амиго, – сладкие слова, а голос кислый, как лимон. – Ай да, хефе. Лучшего и желать нельзя. Цугцванг, похоже.

Делает паузу, кивает на люк вопросительно одними глазами: – Мне за ним?

Шаг в том направлении, не шаг, намёк на шаг, полуход - осторожный, как по проволоке над пропастью.

Впрочем, почему "как", Мад?

И без всякой связи с предыдущим:

– А если не нас одних, а и тебя самого прикажет захуярить? Ладно, забудь, амиго.

К Солу поближе:

– Ну что, круто всё получилось, на раздевание тебе должно понравится.

И снова хиспанцу:

– Хефе тебя ценить должен. За преданность. Хорошее слово преданность. Жаль, с предательством однокоренная. А тебя хефе ценить. Должен. Бы. Предан всей душой. И развлечь при случае можешь. В ахедрез вон с ним, наверно, рубишься. Эксцельсиор разыграть не пробовал?

Кисло кивает Мад на слова о "бутерброде" не против, мол. Она, может, и против, но сейчас явно не время гоношиться. Идём. Пизд... беседуем в смысле. На светские темы.

- А что дальше-то, амиго? - иногда прямота - самая выгодная политика. - Отыщем мы этот твой ящик, мужика со шрамом найдем, а потом? С нами что потом? Пиф-паф, ой-ой-ой? Или есть другие предложения? Хорошему человеку помочь, конечно, всегда приятно, но хотелось бы быть в курсе планов хорошего человека. Тогда и помощь с большей отдачей будет.

Так-так-так... дурачка, значит, мы включили. Ах ты, мой сладенький... Или реально ничего не помнит? Замнём пока, да, Мад? Сделаем вид, что верим-доверяем. Доверие в нынешней ситуации - штука странная. Мы строим дом дружбы из гнилых кирпичей, а что делать: других не подвезли. Не бросил же, вытащил. Замнём-то замнём, но кэпа бы стоило найти. Заодно и чемоданчик волшебный. И выход из этого благословенного места. Вперёд и вверх. Сол, похоже, тоже не прочь улететь. А этот второй? Ему кэп на кой? Чтобы помочь или наоборот? Если уж доверие в степенях мерить, то Сол по сравнению с новым другом просто стена. Скала. На том и стоять будем...

Причем последняя мысль воплотилась немедленно в прямом смысле. Мадлен оперлась о Тревора, вроде как ради поддержки, а ещё ради того, чтобы незаметно прошептать на ухо:

– Нужно наверх, в челнок. Этот-то с нами или?..

Хорошие штуки паузы, столько выразить могут, сколько никакие слова не в состоянии. Ну что ж, пока домик наш из гнилых кирпичей не развалился, пора идти. Лучше так, чем с воображаемыми друзьями болтать, хотя Буби жалко. Эх, Буби, Буби, склизкий мой, хороший, и тебя не было.

– Пойдемте, ребята, – это уже в полный голос. – Что толку тут торчать. По пути и поговорим.

– Побегать, говоришь... - Мад хмурится. Мигрень загостилась, уходить не хочется, а сама мысль о резких движениях противна. Какое уж тут "побегать". – Куда и зачем побежим? - в слабом ещё голосе прорезаются знакомые Солу ехидные нотки. Оживает дохлятинка потихоньку. Впору мужикам раскаяться, в бессознательном состоянии она была куда приятнее, а тут стервозность наружу попёрла сквозь виртуальные дыры скафа и субреальные дыры в мозгу. Полыхнуло вдруг воспоминание недавнее, неприятное. По разные стороны баррикад они с Солом были. И капитана он здорово так оприходовал. А теперь вот перед этим отчитывается чуть ли не во фрунт. Тьфу.

– Может и вспомню, - улыбается Тревору медово-ядовито, – но ты напомни-ка для начала, что вы там с кэпом не поделили. Бабу что ли? - вроде шутка-полушутка, а глаза в душу Сола на поражения.

– Привет, амиго, – слабо улыбается Мадлен "Солу".

Мутит и слегка даже подташнивает от головной боли. Противная штука - мигрень. Каждое движение вызывает спазм, слабый, но подлый. Даже если это движение мысли по извилинам. Поэтому мысли тоже двигаются тупо-лениво. Никак не собираются в кучу. Она - Мадлен, этот вон хитровыделанный - Сол, её закадычный "друг". Впрочем, кавычки уже, наверно, можно убрать. Надо же не бросил - тащил. А где пупырчатая хрень в щупальцах? Чувак в камуфляже вместо неё что ли? Неплохая замена.

– Эй, мужик, ты откуда такой*? А эта... это где?... Чуть меня не сожрала. Кстати... пожрать есть? – морщась от боли Мад пытается одновременно выяснить наиважнейшие вопросы вселенной и встать. Потихонечку, по стеночке. Главное, резких движений не делать.

"Ушло", - мысленно горько шепчет Мадлен. Приходить в себя перед смертью противно. Сдохнуть бы в счастливом сумасшествии, расковыряв себе мозги, как псевдоВику псевдоглазки, но не вышло. Прости Буби!

Тварь тащит на тот Свет, а Сол на этот. Вы ж меня разорвете пополам, ребята! А я не кольчатый червь, увы, я человек. Человек - это такое убожище, у которого на одном конце голова, а на другом жопа. И казалось бы, нет разницы, а разорвешь - сдохнет.

Ну - за билатеральную симметрию и эволюцию, мать ее! Рванем. Изо всех сил!

Буби грустно одному! Буби гнустно одному! Буби нужна подруга. Всем нужна подруга, но где ж взять на всех. Даёшь межвидовое скрещивание. Пришло. ПРИ-И-И-ШЛ-О-О!!!! Караколь ты мой-моя, караколюшка! Цап гаплоидный набор на длинном стебельке. Зачем "Вику оба глаза?" Роскошь, недопустимая в их положении. А потерпи, Буби. Вот мы сейчас посчитаем. Что ты там бормочишь, рецессивный? Пришло-пришло, пошло, ушло, прошло.

Какой хороший глазик! Какой хороший караколюшный глазик! Де ува! Клавиатуры бы сейчас. Процессор, хоть завалящий. А ничего, мы и так, мы и по старинке. Кровушкой.

Буби Бб
Викки бб,

Б-б-б-блядь - караколь

А вот мы сейчас и распишем!

Бб, бб - пятьдесят процентов. А нужно стодвадцать один. Кому нужно? Для чего нужно? А хуй его знает. Просто красиво звуит. Стодвадцать один.

Буби, поцелуй, дочку! Не-не, стой, не целуй. А ну-ка Вик, взасос по французски!

бб + бб - пошло де ува бэбэ. Мы вас, рецессивные, не обидим, мы и второй глазик если что!

А это что за БэбэБэ? Мутагенчик! Ах ты мой мутагенчик муковис... миковис...

- ПОШЛО-О-О-О!!!!

Тянет куда-то Тревор. А Мадлен не сопротивояется, потому что тут такоооое!!! К Буби пришли гости, а у Мад не готов праздничный пирог. Надо бы замесить тесто из ноздрей мертвеца - спечь тортилью, пусть полакомятся.

- Считаешь, я вылитый Хансенн в профиль? - усмехнулась Мад, протягивая бесполезную почти железяку напарнику. В обмен на другую такую же, полубесполезную. - Ну давай, махнёмся. Никак не соображу, как раскурочить эту хрень.

Уселась на полу, скрестив ноги, нажала на кнопочку, как и было велено. Смирная-смирная, послушная-послушная. Никаких закидонов больше... ну в течение ближайших секунд хотя бы. Что-то зудело и свербело внутри. То ли Буби, то ли неясное беспокойство.

– Две-над-цать! - повторила по складам. Хуй с ними, раз их только такая система отсчёта устраивает. – Непредвиденные обстоятельства. До нулевого добраться невозможно. Ситуация пиздец. Ситуация пиздец, как поняли, приём? Нужны инструкции.

Мадлен задумчиво уставилась на кобуру. Помедитировала секунду, вздохнула и последовала совету. Ничего лучшего на ум всё равно не шло. Интересно, кто-нибудь до этого пытался использовать пистолет для добывания огня? В прямом смысле. Был в этом какой-то извращённый шик. Как в раскрашенном воздушном шарике на детском дне рождения, который папаша смастерил из гондона.

– Слушай, что-то наш приятель сверху затих, - задумчиво потянула Мад, пытаясь высечь искру. – И вообще, какая-то херня происходит. Две-над-дцать... со-рок д-вааа... А ну-ка дай я!

Придвинулась, пихнула в плечо, заорала в рацию (все это не переставая высекать искру):

– Эй там, на пиздице, какое нахер сорок два?! То же мне вопрос смысла жизни, Вселенной и всего такого! Отставить двенадцать-сорок два. До хуя! Как поняли, прием?

- Мне нужен топор! - Мадлен сверкнула глазами, как безумная! - Или что-то, чтобы развести костер!

- Какого чёрта, ты что там забыл, дорогой?! - Мадлен резко повернулась к Тревору.

"Дорогой" прозвучало ядовито крайне. Напарник, кажется, навострился покопаться в её шмотках с той же деликатностью, с которой обыскивал труп. Мадлен не могла сказать, что сиё ей приятно. Охренел совсем!

- Спрашивать разрешения мама с папой не учили, а? Что вообще тут происходит?

А действительно, что происходит? И откуда бы Тревору это знать. Раздражённо пнув ни в чём не повинный труп, швырнула напарнику рюкзак. Очень логично и согласованно с предыдущими высказываниями. Принялась за тщательное обследования, надеясь, работой успокоить нервы. И... найти хоть какую-то зацепку к тому, что же ей собственно делать дальше.

– Ты его знаешь? – Мадлен сама не могла бы сказать, почему подумала об этом. Воспоминания напомнили о долге. Инструментов тут, конечно, нет, да и причина смерти вроде бы ясна. На первый взгляд. Но... может быть найдется что-то необычное. Что ж, поработаем паталогоанатомом.

Бррр!.. Ну и холодрыга. И Буби пропал. Куда залез, негодник?! Ледяной холод немного привел Мадлен в чувство. Труп озадачил. Кто его так, интересно? Похоже, сейчас они имеют шанс об этом узнать.

– Надо убираться отсю... – начала Альтамирано и тут рот ей заткнули поцелуем. "А почему бы собственно и нет?!" Губы Тревора казались ледяными, но только в первый момент. Псих. Нашел время. Впрочем, она не лучше. "Кажется, мы нашли друг друга", - подумала Мадлен, горячо отвечая на поцелуй. В первую долю секунды её смущала присутствие где-то внутри малыша Буби, которому про секс знать ещё рано, а ещё казалось, что труп в углу за ними подглядывает. Но потом Мадлен плюнула на всё и отдалась страсти. Пусть этот дохлый заворот кишок завидует. Интересно, что Тревор предпримет дальше? Продолжит снимать скафандр или вывернется по-другому?

Попустило. Пиздец, бесконечно растянутый во времени - это уже не пиздец. Это, братцы мои, хуйня, а хуйню мы не лечим. Пиздец, впрочем, тоже не лечим, ибо не излечим. Но до пиздеца ещё пилить, и пилить. Вон и наш прилипчивый друг подтверждает, что всё хуйня. Кроме количества, этажей, конечно. Или отсеков?

Мадлен подладилась помогать, вдвоём сподручнее. Пока один из них с Тревором открывает нижний, другой задраивает верхний. Скорость драпа повышается десятикратно. Это называется синергия. Кажется...

А вот что там Тревор бормочет.

– Т-т-тихо... Есть мнение... есть мнение, что эта тварь улавливает наши мысли. Не подсказывай ей. Лучше повторяй про себя что-нибудь бессмысленное. Например, е равно эм же квадрат. Или...

Или стоит проверить эту версию тот час же, тем более, что машинальные движения по открыванию-закрыванию, этому не мешают.

"Раз пиздец, два пиздец. Засыпай же наконец", - забормотала она мысленно, стараясь донести свою очень своевременную идею ТОМУ, КТО ДОЛБИЛ В ЛЮК СВЕРХУ.

"Ой какая хорошая собачка! БЛЯ, ПИЗДЕЦ, СЕЙЧАС СОЖРЁТ! Милая собачка! ВАЛИМ! Добрая собачка! ГДЕ ЗДЕСЬ БЛИЖАЙШЕЕ ДЕРЕВО? Собачка-собачка, я тебя не боюсь!"

Подсознание Мадлен действовало примерно по этой детской схеме. А сознание вообще пока заткнулось, для него не нашлось сейчас времени, уж слишком неповоротливым оно было.

- К-к-расавчик! П-пиздатый! - заискивающе бросила чудищу Маден, пытаясь прорваться к люку и не попасть при этом под ласки "красавчика". Тревор был брошен на произвол судьбы, такая уж мерзкая штука - человеческий инстинкт самосохранения.

- Да что за хуйня!

Не успела Мадлен толком вынырнуть из потока нахлынувших воспоминаний, не успела собрать мозги в кучу, не успела решить, что делать, как жить дальше, отвечать ли Тревору в его духе или послать. И что со своей-то совестью делать после всей мерзости припомнившейся. Короче, не успела сопли по скафандру размазать в своё удовольствие, как гости пожаловали. А полупокойничек-то ожил, покатился, как шарик пан де муэрто!

"От капитана ушёл, от Мадлен ушёл, а от того, что за дверью, врёшь, не уйдёшь!"

Ещё и прикалывается, надо же, спасать её пытается. Спаситель херов. Вояка, бля!

Фигня, прорвёмся. Потом разберёмся, кто здесь наши, кто здесь ваши. В госпитале и не такие туши, вскормленные на жирном фастфуде, доводилось ворочить.

Прыгнуть к "херою", подмышки его, а потом уже можно и к люку. Вместе уйти или вместе сдохнуть, а то скучно одной.

Тревор, значит!.. Один хуй, Сол или Тревор, всё равно валяется бездыханный кусок мяса. Стоп. Уже, кажется, не валяется. Приходит в себя, родимый. Склонилась:

- Ну, и как мы себя чувствуем? - пропела ласково. И тут же ласковости в голосе поубавилось.
- Слушай сюда, Тревор. Не знаю, за каким хуем ты пытался вредить, но сейчас выкинешь что-то - сдохнешь. Причем, я даже не приложу к этому усилий, сам справишься. У тебя пиздопрогнозия кортико-спинального тракта и частичная атрофия тела Несселя. В общем, без медицинской помощи сдохнешь. А здесь я тебе ничем не помогу. Поэтому живо рассказывай, все, что помнишь, и давай думать, как отсюда выбираться.

Поток воспоминаний захлестнул, чуть не сбив с ног. И чем больше они были, тем больше у Мадлен (какой же это кайф - Ма-а-д-лен, а не просто безликое, аморфное "Я") возникало вопросов. Значит, она врач. Медик. Её наняли за бешеные бабки, чтобы что? Ну уж явно не для того, чтобы она прибила этого красавчика. Конечно, врачей тоже можно нанять для подобной цели, если вы хотите, чтобы всё сошло "шито-крыто" и "это были последствия анафилактического шока", но ведь она банально пыталась воспользоваться содержимым кобуры. Черт, возьми! Во-первых, нафига? Врачи как-то не любят обычно дырявить потенциальных пациентах, самим же и зашивать. Во-вторых, почему у нее на поясе кобура с пистолетом, а чемоданчика с анализатором, запасом хуйдорфинов, пиздаминов, хренорадреналинов и прочего, не наблюдается? Или наблюдается? В-третьих?..

Нет, все по порядку. Мадлен уже чувствовала, что любила, чтобы все было по порядку. Сол сейчас не опасен, в-третьих, и в четвертых бесконечно, как познание, поэтому сосредоточимся на во-вторых. Мадлен наклонилась над телом, придавая ему наиболее удобную позу, уложила на спину, наклонила Солу голову, ноги попыталась поднять повыше, чтобы обеспечить приток крови. Пока подождем, может, очнется сам. Мадди ждало дело поважнее: она скурпулезно принялась обследовать свою только что покинутую тюрьму и весь больной зал на предмет наличия чемоданчика с хреадреналином. Может, отлетел куда.

Свобода! Женщина с наслаждением потянулась. И тут же поморщилась (что за мерзкое существо - человек, вечно он чем-то недоволен). Как только удалось как следует размяться, мозг потребовал равноправия с мышцами. Размять бы память. Хотя бы имя, хотя бы, какого черта она тут забыла. Ну хоть что-нибудь! Что-нибудь тут же услужливо возникло, как только Сол внезапно перешел в инертное состояние: в тоннеле она хотела убить красавчика. Очевидно, хотела сильно, но безуспешно. Зачем? Он опасен? Она? Они оба?

Женщина потрогала кобуру. Кто же она? Убийца? Или это, так сказать, по совместительству? Решив провести эксперимент, она нагнулась над лежащим телом. Как его убить женщина представляла. Вышибить мозги содержимым кобуры. Значит, убивать, она умеет. А что еще умеет? Например, привести в чувство сможет? Должна уметь, того, кого учат убивать, учат и обратному, хотя бы элементарным вещам. Она попыталась почти полностью отключить сознание и позволить подсознательному, рефлексам, обитающим где-то в стволе, навыкам, к которым у сознания нет сейчас доступа, взять вверх.

Бутерброд с колбасой. Сочный бутерброд с колбасой, источающий умопомрачительный чесночный запах. Толстый розовый кусок колбасы с белыми кружочками сала на ржаной подстилке и перине из масла. Вот что, вопреки логике (когда это надежда подчинялась какой-то там логике), искали в кобуре пальцы, шарящие вдоль правого бедра, а вовсе не пошлый пистолет, как можно было бы подумать. Потому что в любой непонятной ситуации непременно нужно пожрать, а обязательно ли в ней стрелять - наука не дала пока ответа.

Проприоцепция не подвела, оценив положение тела в пространстве, как весьма неудобное. Что подтвердили дружно зрение и противная боль в затылке. Что-то ещё было решительно не так, но думать об этом не хотелось. Хотелось выбраться из узкой сигары, размяться и бутерброд с колбасой. Пока руки шарили по собственному телу, подготавливаясь к рывку, мозг, наконец-то соизволил отреагировать на человека, загораживающего вход к свободе и счастью. И тут-то стало понятно, что ещё не так.

Потому что "привет", который попыталась выговорить женщина, обращаясь к незнакомцу, требовал продолжения в виде: "Я Анна-Мария-Елена-Луиза, Е2-Е4, Джуди О'Грэди или"... Беда в том, что "я" в частном случае осталось просто "я", не неся с собой ни личности, ни воспоминаний, а значит, противная боль могла быть вызвана не просто затёкшими мышцами, но и чем-то похуже. Нет, бутербродом здесь не обойтись. Два. Два бутерброда с колбасой и хороший стопарик. Вот что требовалось, чтобы нейтрализовать столь горькую пилюлю.

Изо рта Сола вылетали слова, напоминающие рой мошкары. Женщина затрясла головой, то ли пытаясь их отогнать, то ли уловить смысл в этом потоке цветистых фраз.

– Нихрена не помню! - отрезала она. – И как трахаться тоже, - добавила на всякий случай, уж очень среди мошкары летало "любви моей".
Вообще говорил Сол странно, чуть ли не стихами. И вовсе не коротко, вопреки своему же призыву помалкивать. Это начинало бесить. Похоже, в прошлой жизни женщина стихи терпеть не могла.
– Там смерть, мы не туда, а тогда теперь куда? Или так и будем сидеть в никуда, пока нам не придёт пизда? – ехидно передразнила.

– Нет! - Лиара, смотревшая с вершины лестницы вниз, на павших, перевела взгляд на живых. К горлу подкатила волна гнева, смешанного с благодарностью. Гнева на то, что Чемпион посмел опорочить возлюбленного Офелии, благодарности за то, что он взял на себя горькую задачу высказать подлую мысль, которая и ей первой пришла в голову.

– Нет! – голос Тени тих, но слышен далеко в этом безмолвном мире, где пока единственные звуки их отряд принёс извне. Он звучит успокоительно: "не бойтесь, друзья, не страшитесь, его высочество, нам вряд ли придётся испить эту чашу". Целительное "нет". Лиара кладёт ладонь Джекосону на плечо, глядит в глаза Наследника.

– Кто бы ни были нападающие, они рвались к картине. Больше на этой стороне не к чему рваться. Рыцари Пламени не просто защищались - это удобнее делать на вершине лестницы или за закрытыми вратами, они пытались не подпустить врага близко к картине. И потерпели поражение. Синее Пламя погасло полностью, иначе разве можно представить, что ни тогда, ни потом никто не похоронил бы павших? Значит, нападавшие получили доступ туда, куда так рвались. Это люди или другие существа, если не из плоти и крови, то более-менее осязаемые. Осязаемые настолько, что против них выставили щиты и мечи, а не заклинания или молитвы. Но они не прорвались в наш мир. Не прошли через портал, не бились с кристальной стражей. По крайней мере о таких попытках ничего не известно, а уж нам бы сказали. Значит, среди них вряд ли мог быть его высочество, ведь сэр Адриан владел тайной прохода.

Она перевела дух на мгновение.

– И вряд ли мы найдём помощь, – добавила грустно. – Если бы сэр Адриан был жив, в своей памяти и на свободе, угли Синего Пламени не ржавели бы здесь.

Столь длинная речь была совсем не в духе Лиары. Какое-то время она молчала, начав спускаться по ступеням туда, где простиралось поле давней битвы. На полпути опять приостановилась.

– Нам предстоит бой, Сед, – единственная леди Клинка назвала лорда-командующего без всяких церемоний, ясно давая понять, что внутренне готова обнажить клинок в любой момент. – Бой с теми, кто убил или лишил воли сэра Адриана. Я надеюсь на второе. Если им нужно войти в портал, им нужен и живой художник. А если они до сих пор не вошли, значит, он до сих пор не захотел или не смог им помогать. Сейчас важно понять, с кем мы имеем дело.

Последнего, впрочем, можно было бы и не добавлять – настолько очевидной казалась мысль.

Юлька растерянно переступала с ноги на ногу, пытаясь собраться с мыслями. В голове крутилось истеричное "что я скажу девочкам?", мешая принять хоть какое-то решение. Наконец, взяв себя в руки, Белкина почти побежала в сторону деревни.

Сумасшедшей Юлия не была, поэтому мозг упорно искал рациональное объяснение случившемуся. И услужливо нашел. Такие яркие, реальные видения, вероятно действие неизвестного психотропного препарата, который Белкины получили с чаем или ужином. Юле померещилась ледяная Леди, возможно, мозг сплел весь следующий сюжет из-за подсознательной вины за открытое окно. Плюс влияние местного колорита и недосыпа. Что происходило в мозгу Алексея, неизвестно, но под влиянием того же наркотика и вызванных им галлюцинаций он забрел неведомо куда. Следов мужа рядом с ее нет, значит, они расстались гораздо раньше, а Леша, покорно идущий к лошади - часть ее бреда. Юля съела мало, поэтому быстро пришла в себя.

Найдя рациональное объяснение, Белкина сразу успокоилась. Оставалось два вопроса: кому это понадобилось и что теперь ей делать? Ответ на второй был очевиден: искать Алешу, пока он не замерз, не покалечился или не стал жертвой другого несчастья. Поэтому она и неслась в деревню, где надеялась увидеть констебля.

По дороге Юля тщательно продумала, что ему скажет. Точнее чего НЕ скажет. "Русские туристы, муж решил спуститься в деревню, я ждала его в лесу, долго не было, беспокоюсь, устал, бывают приступы топографического кретинизма (Леша, прости), не знает языка, волнуюсь, заблудился, сломал ногу, плохо с сердцем, нужна помощь, приметы... " Полиция прочешет местность и найдет Лешу. Конечно, найдет. Все будет хорошо.

С первым вопросом обстояло сложнее. Кому могло понадобиться травить Белкиных? Мозг и тут подсказал, подсунув прошлогодний скандал с русским перебежчиком, его дочкой и"Новичком". Ох уж эта политика! Белкины, конечно, не имели никакого отношения к разведке, но, вероятно произошла ошибка.

Зачем, так хорош и рационально разложив все по полочкам, Юля пыталась тем не менее припомнить всех известных ей шотландских великанов, она не призналась бы и самой себе. Но произошедшее казалось столь реальным? Неужели бывают такие яркие галлюцинации? Вплоть до мельчайших деталей. Она отгоняла от себя эту сумасшедшую мысль, а в голове вертелись тролли, которыми вдохновился Толкиен, всадник с собственным черепом в руке, погоняющий кобылу хлыстом, сделанным из позвоночника - Майн Рид, несомненно слышал эту легенду. Огры, перекочевавшие в Хогвартс и еще многие, многие другие. Фольклор этих мест Белкина знала неплохо. Вот только нигде в тандеме с великанами не выступала суровая Леди - повелительница снегопада. Скандинавия, Германия, Ганс Христиан, Яков и Вильгельм, но Шотландия?.. Нет, память решительно отказывалась помочь.

В тот момент, когда безвременье портала, сменилось пыльной реальностью закартинья, в ушах Лиары прозвенел знакомый смех. Пару лет назад во время учебного боя кончик меча спарринг-партнёра уколол девушку в висок. Пострадало больше уязвлённое самолюбие, чем раненное тело, но через пару дней Лиара впервые услышала смех умершей подруги, словно колючий поцелуй стали оживил в голове давно отзвучавшее. Стоило, однако, наклониться или просто потрясти головой, как смех Офелии пропадал так же внезапно, как раздавался. Лиара никому ничего не сказала тогда, морок случался не часто и в общем-то не причинял неудобств, но сейчас, в чужом, полусказочном мире тихий смешок показался ей зловещим предзнаменованием.

Тем не менее, на вопрос его высочества, Лиара ласково улыбнулась, о чём он смог бы догадаться лишь по глазам, так как губы надёжно скрывала вуаль, а командиру не требовалось даже этого, за долгие годы совместной службы Клинки научились понимать друг друга не только без слов, но и почти без жестов. Лиара заняла место позади, выражая готовность исполнить приказ, и словно невзначай наклонилась к ковру из пыли. Смех оборвался.
«Я око п око я», - вывели пальцы новый узор на ковре. Среди дам при дворе в этом сезоне увлечение палиндромами приобрело необычайную популярность. Интеллектуальная игра отчасти отвлекала от страшной реальности Скверны, тех, кого в силу слабости пола не мог утешить звон меча. Лиара относилась к придворной моде с обычной для неё ласковой снисходительностью, но, порой, позволяла себе. С чего на ум пришло именно эта фраза? Именно здесь и сейчас? «Я око покоя». Девушка поморщилась, распрямляясь. Сейчас не время для философских раздумий, нужно действовать.

Это место ей не нравилось, не нравилась тишина, заброшенность. Не нравились цепочки их следов, по которым любой мало-мальски знающий человек прочтёт их отряд, как открытую книгу. Лиара потянула из-за пазухи тряпицу, которой протирала клинок, повернулась спиной к остальным, лицом к порталу. Она выполнит приказ лорда-командующего, но добавит кое-что от себя.

«Заблудиться в шотландском лесу – что может быть романтичнее», - с иронией подумала Юлька, когда послушно лёгшая под ноги тропинка в очередной раз коварно обманула. Лес явно играл нечестно, и Белкину это начинало беспокоить. Страха пока не было, но лёгкая тревога мурашками пробегала под одеждой. Ночь, незнакомая местность, а они хоть и тепло одеты, но огня с собой не взяли. Юлька сто раз слышала истории, когда люди умудрялись заблудиться в двух шагах от населённых пунктов и блуждать долго. Это по знакомой местности, а тут в буквальном смысле у чёрта на рогах. Телефон ничем не желал помочь, Белкина вообще отключила его, чтобы сберечь заряд. Мало ли, вдруг придется позорно вызывать помощь.

Стоило подумать о помощи, как, словно в сказке, желание её сбылось: сначала уши, а потом и глаза сообщили, что они с Алёшей уже ни одни в этом жутковатом лесу. Юлька последовательно испытала неимоверное облегчение, лёгкое презрение профессионала к жалким дилетантам, недоумение, ужас. Мелкие мурашки-тревожки, обожравшись белоснежного сияния дивной всадницы, налились ледяным ужасом, как фурункул гноем. Раздулись, на глазах увеличиваясь в размерах от лёгкого беспокойства до панической атаки, разом закопошились, поползли по конечностям вверх, собрались на груди, слившись в единый конгломерат страха, камнем рухнувший на сердце, так что у Юли Белкиной тот час сдавило дыхание. Она судорожно вцепилась в Алёшину руку внезапно окоченевшими пальцами, как провалившийся под лёд человек хватается за спасительную верёвку. Голова не желала поворачиваться, а взгляд оторваться от всадницы, от блеска драгоценностей заслезились глаза, почему-то призраком промелькнуло бледное личико Эльзы. И тут спасительным пледом, под которым можно укрыться от буки, Юльке на нос ласково упала снежинка.

Словно придя в себя от этого прикосновения, Белкина слабо улыбнулась, замотала головой, отгоняя морок.

– Добрый вечер, – сказала она немного дрожащим голосом. – Мы туристы из России. Немного заблудились в лесу. Не подскажите, как выйти к деревне?

Экскурсия превзошла все ожидания. Юля не стала приставать к хозяйке с расспросами: во-первых, та явно была не слишком настроена развлекать гостей, да оно и понятно: свалились, как снег на голову, наверно, нарушив все Эльзины планы. Во-вторых, Белкиной оказалось довольно просто смотреть, украдкой благоговейно проводя пальцами по живому прошлому, забытой белошвейкой намёткой торчащему в ткани реальности-2020. Фантазия отсекла всё лишнее, развесила по углам кухни пучки трав, потушила электричество, взамен зажгла свечи. Так с дрожащим от волнения и какого-то смутного беспокойства язычком свечного пламени в душе Юлия переходила из комнаты в комнату. Восемнадцатый век оживал, краски, звуки и запахи проступали сквозь настоящее. Это был тёплый дом, уютный, ласковый, как котёнок, но откуда-то тянуло сквозняком, от которого стыло в жилах. И Юле казалось – причиной тому их хозяйка. Она парадоксальным образом была здесь чужой, более чужой, чем сама Белкина. Не чужой – чуждый. Ледяной ветер, залетевший в оконную щель.

«Надо же, как воображение разыгралось», - подивилась сама себе Юлька, поднимаясь в комнату переодеться и освежиться. Тут стояла такая духота, что головной боли не избежать, впрочем, верная пословице про чужой монастырь, Белкина удержалась от естественного желания поправить дело и проветрить. Только она собралась растолкать невозмутимо храпящего супруга, как Алёша был разбужен самым бесцеремонным образом. Юлька даже голову задрала: проверить, не посыпалась ли штукатурка от такого богатырского стука. Оказалось – это не великан-людоед из леса, а всего лишь Эльзин жених. Белкины действительно свалились хозяйке на голову весьма некстати, что Юля без обиняков и донесла до мужа во время обеда.

- Вот и славно, - жизнерадостно пробасил выспавшийся Алёша. - Не будем мешать молодёжи, прогуляемся пока в деревню. Там наверняка есть какой-нибудь паб. Хотя, нет, пабы это у ирландцев, там есть харчевня. Точно. Харчевня. Должны же мы отменить прибытия настоящим шотландским виски.

Он поднялся наверх, переодеваться, Юлька чуть замешкалась, собирая посуду. Входя в комнату, она поняла, что забыла перевести мужу странный Эльзин запрет, а теперь, похоже, поздно. Со словами:
- Пусть малость проветрится, пока будем гулять, - он уже совершал своё невольное преступление против законов гостеприимства.

Кубик или...

Некоторые любят кубики, другие терпеть не могут. У меня была идея в том, чтобы в критической ситуации дать игроку выбор: либо играешь с кубами, либо отгадываешь головоломку мастера (на месте головоломки можно какую-то другую альтернативу). Разумеется, выбрать он должен ДО того, как узнает, благосклонны ли кубы и насколько сложно альтернативное задание. По мне забавное решение проблемы "бесполезно играть, куб убивает все задумки моего перса".

Берингия.

На месте нынешнего Берингова пролива когда-то была суша. От нее остался остров Врангеля и еще парочка. Несколько раз суша то исчезала, то появлялась. По ней на нашу сторону прошли мамонты, а на "ихнюю" предки индейцев. Назад уже вернуться не смогли: лавочка закрылась.

Суровый выживач об этом переходе. Т. к. информации о той цивилизации вообще никакой, то мастеру раздолье: любой фентезийный мир придумывай.

Две тысячи двадцатый станет особенным. И очень-очень счастливым. Год, который так удивительно начался...

Встречали в "семейном" кругу: Алёша, девочки, Светлячок, Инна с со своим Молчановым... Молчановы и преподнесли первый сюрприз. Юля заподозрила неладное уже, когда Инна ни к маминой смородиновой наливочке не прикоснулась, ни к смешанным Белкиной собственноручно коктейлям, до которых была великая охотница, даже притараненное Светлячком шампанское с претензией на французскую родословную едва-едва пригубила...

– А у нас для в-с н-новость, – залихватски подмигнул Молчанов собравшимся, едва лишь отзвучали куранты. В отличие от жены, он отдал должное алкоголю, отдуваясь за них обоих. – Г-готовьтесь брат-ка нянчить, д-девицы.

Смотрел при этом так горделиво, словно, по меньшей мере покорил Эверест.

Тут все, конечно, кинулись поздравлять... Тосты за здоровье будущей мамы, за благополучные роды, опять же, за отца-молодца... "А вы уже точно знаете, что будет мальчик?" "А имя, с именем определились?" "У меня знакомая в шестом роддоме, мировая тётка"... Снова тосты.

Расходились под утро. Вышли провожать гостей. Всю последнюю неделю земля чернела, как открытая рана, гноящаяся слякотью, а тут снежок, как по заказу, не хотелось возвращаться домой. Девочки лепили что-то среднее между снежной бабой и грязевиком.

– У меня тоже есть сюрприз, - Алёша слизнул снежинку с её губ. – Мы летим в Шотландию. Завтра. То есть, уже сегодня.

Вот о чём вы забеспокоитесь в первую очередь, если вам сейчас объявят, что через пару часов вы... предположим отправляетесь на Марс?

– у нас же сейчас самый сезон, туристы, кто мне сейчас вообще отпуск даст...
– ...какой отпуск, ты в творческой командировке за лермонтовскими материалами, кстати, твое начальство слёзно просило ознакомить тебя с копией приказа...
– девочки...
– ... едут к твоей маме, они этих каникул давно ждали...
– ... визы, вещи, Барсик...
– ... готовы, собраны, Светлячок...

Нет, всё это было уже потом, когда схлынул первый шок, когда Юля со смесью облегчения и некоторой обиды обнаружила, что на работе без неё вполне справятся, и девочки без неё вполне справятся и даже Барсик без неё... а самое первое, самое-самое:

– ТЫ С УМА СОШЁЛ! У НАС ЖЕ ПОЛНЫЙ ХОЛОДИЛЬНИК САЛАТОВ! ОНИ ЖЕ ПРОКИСНУТ!!!!

***

Лондон как в тумане... В прямом и переносном смысле. В столицу они прилетели рано поутру, "де кэпитал оф грэт Британ", - как гордо провозгласил Алёша, с нового года в очередной раз решивший изучать английский (уже дошёл до "ай лив ин Пенза") порадовала "питерской" прямо-таки погодой. Знакомство с достопримечательностями оставили на обратный путь, нужно успеть на рейс до Эдинбурга. Вот там удалось немного погулять, даже позавтракать, но новогодняя ночь, перелёты... "На чудеса второпях не смотрят", - пришла на ум толкиеновская фраза.

Но чудеса сами настигли их, они въехали в чудеса как-то буднично на старом фордике и шофёр казался Юльке сказочным леприконом, зачем-то притворяющимся мужичком-простачком. До сих пор такой катарсис, ощущение полностью сбывшегося счастья, испытала она лишь однажды, в поездке на Кавказ, когда, наконец, увидела своими глазами эти вершины, о которых столько читала, слышала, к которым столько стремилась.

Изъяснялся водитель так, что даже Юлька, привыкшая к живой речи туристов, понимала с пятого на десятое, а вот Алёша с его огромным багажом из: "май нейм из Алексей Петрович, де везе из фаин" на диво легко столковался с леприконом и даже добавил золота в его горшочек, что Юльке не пришло в голову вообще (не из скупости, а потому что опьянённая этими холмами, этим воздухом, этими змеящимися внизу потоками, она совсем потеряла голову)...

И прихлёбывая чай (чай, как чай, перехвалили, похоже английский tea, впрочем, тут же Шотландия, может в этом всё дело), она смогла лишь тупо выдавить из себя сакраментальное: "The weather is beautiful today"...

Времени до вечера оставалось изрядно, они вполне успевали к камню, но... "На чудеса второпях не смотрят"... Алёша, доложив на родину, что всё "итс о'кей" и в свою очередь удостоверившись, что девочки прибыли из Пензы в Отрадное в целости, прилёг, а Юлька, хоть и устала, но слишком взбудоражена была, чтобы отдыхать. Ей очень хотелось осмотреть дом. Подумать только настоящий, всамделишний памятник старины! И не музей какой-то, а дом, в котором живут люди. Лермонтовское поместье и избы были реконструкцией. Правда, у них имелась самая настоящая мельница-ветряк, спасённая в богом забытой деревне и перевезённая в Тарханы.

– Она даже в рабочем состоянии, – сообщила Юлька Эльзе. – Можно молоть муку. – Но всё-таки это экскурсионный объект, а ваш дом жилой, я и подумать не могла... мне очень повезло, что прорвало трубы. Скажите, а можно осмотреть? Если это не сильно обременит...

– У каждого своя дорога, – прошелестела яблонька. - Капканы не в пути, капканы в вашей голове. Вы сами расставляете себе ловушки, ищите решение в воспоминаниях, ищите силы в прошлом. А если совсем туго придётся...

Три яблочка скатилось под ноги старику и двум старухам, не успели они нагнуться за ними, как привычные звёзды замерцали в вышине, слышен стал концерт ночных насекомых и кряхтение Генриха с Аароном, выбравшимися из ложбинки. Пропала говорящая яблоня, словно померещилась. Но плоды - вот они – под ногами.

==

И снова путники брели по ночному лугу, одни, если не считать насекомых. Они уже подходили к перелеску, когда словно из воздуха слева выскочило стадо. Разъяренные быки в лунном свете казались призрачными, невольно навевая воспоминания о сказках о дикой охоте, но вот глаза их блестели от ярости очень уж реально. А старики... сил уносить ноги или сражаться не имели.

Прямая дорога через заброшенный луг вела сквозь густую траву, путающуюся в ногах. Луна мигнула и погасла, теперь лишь слабый луч фонарика, да далёкие звёзды отделяли семерых стариков от благоухающей разнотравьем тьмы. А за спиной и вовсе ночь сгустилась, как вакса, поглотив огоньки Мидвич-хилла, словно и не существовало ничего за спиной, словно едва-едва различимые в звёздном свете силуэты холмов - единственная реальность, данная здесь и сейчас. Идти оказалось тяжело, ноги то и дело запутывались в траве, попадали в выбоины, чертополох цеплялся за одежду, пытаясь удержать путников. Велосипед, со скрипом и скрежетом (видно у него тоже имелись больные суставы), ехал впереди, ехал медленно, но путники еле поспевали за ним, непривычные к таким долгим переходам они стали выдыхаться, не пройдя и половины пути.

И всё же, несмотря на усталость, ночь была сказочно хороша! Светили некрупные звёзды, как угольки в костре, который только что прогорел, колыхались высокие травы, тёмным пиратским флагом качался в ночи ковыль, неведомые ночные жители завели негромкий, но мелодичный концерт, степную колыбельную, немудрёную, но такую близкую любому, тянущемуся к красоте сердцу.

Путники шли, почти не различая в темноте силуэта убежавшего шагов на десять железного провожатого, ориентируясь скорее на скрежет и лязг. Как вдруг звуки прекратились, велосипед въехал в небольшую ложбинку и там улёгся на бок, уставив руль в небо и не желая двигаться дальше. Когда старики спустились следом, невероятная тишина потрясла их. Только что раздававшийся концерт сверчков, ночных жучков, мотыльков и бог знает ещё каких диковинных музыкантов, замолк, словно оборвалась на полуслове запись. Велосипед лежал неподвижно в траве, ясно видный в звёздном свете, тут было светлее, казалось, звёзды светили ярче. Странное, заколдованное место.

Тринадцатая добросовестно перелистывает журналы, один за другим. В голове пусто, ничто не отзывается, ничто не способно подсказать, что произошло на этом... корабле. Да, корабле. Кто-то сказал об этом. Разумеется, где ещё быть стазис-капсуле, как не на космическом корабле. Они летели, а потом что-то произошло. Катастрофа? Глаза скользят по поверхности строчек, пустые мысли так же бесполезно перекатываются в голове. Как вдруг!..

Это лицо она видела уже сегодня. В кривом отражении стазис-капсулы. Самая успешная леди Земли... Она?!!! Земля?!!! Самая успешная леди?! Глаза Тринадцатой и без того огромные округляются ещё больше, кажется, сейчас выскочат из орбит. Земля! Самая успешная леди! Слова заголовка разрываются в мозгу одно за другим, словно девушка шла по минному полю и попала на растяжку. Земля! Самая успешная! Она инстинктивно вскакивает, сжимая журнальчик, в порыве куда-то немедленно бежать, поделиться своим открытием, словно это всё меняет, словно теперь они спасены. Увы!..

Молодой и крепкий на вид мужчина падает посреди каюты. Внезапное кровоизлияние, о котором предупреждала инструкция? Возле неё вьётся симпатичный зеленоглазый парень, что-то говорит...

...полон энергии и радости, это же классно... ...дико рад за тебя... ...волшебно!

Этот щенячий восторг в шаге от разыгравшейся трагедии выводит Тринадцатую из ступора.

– Придурок! – зло и раздражённо выплёвывает она в лицо Позитиву. Расскажи кто Тринадцатой, что она способна вот так запросто нахамить человеку, не поверила бы.

Не вслушиваясь дальше, краем уха лишь отмечая, что он там ещё говорил про консоли, Тринадцатая делает несколько быстрых шагов и опускается на колени возле несчастного. Ей кажется, она знает, что делать, как помочь или хотя бы определить, что помочь уже нельзя. Знает? Или это ложная память?

Аарон

Девчонка слушает молча, потупя голову, и вдруг бросается на тебя с быстротой и ловкостью зверёныша. Зубы вцепляются в шею, пытаясь перекусить тебе глотку. Ногти норовят выколоть глаза. Больно.

Эндрю

Мистер МкКорнал доковылял до середины пути, как вдруг с жутким воем откуда ни возьмись из темноты прямо наперерез шотландцу бросилось железное чудовище. Безжалостные лучи фар ослепили и последнее, что с ужасом понял старик, прежде чем монстр отбросил немощное тело, как досадную помеху на пути - Kawasaki мчался сам по себе, без седока...

Уиндем-Хилл

Я рождён графским поместьем. В те давние времена парадные окна мои гордо и надменно обозревали деревушку Мидвич, распростёртую у ног, а задний фасад выходил в роскошный сад. Оттуда извилистая тропинка вела вниз, пересекала мощёную дорогу, по которой в дальние края неслись сперва кареты, а после автомобили, убегала от неё прочь, в заливные луга и дальше, через ведомые нам поля, к северным склонам меловых холмов. Их горбы закрывали от меня реку, к которой обрывались крутые южные склоны. Последняя из рода Уиндемов умерла, не оставив потомства, состояние своё завещала она на нужды призрения одиноких стариков. С той поры я дряхлел и ветшал вместе со своими обитателями.

Закатные лучи бросали розовые тени на остывающий день, когда семеро моих постояльцев прошли через сад к калитке и спустились к заброшенной с тех пор, как мимо Мидвича прошла новая скоростная трасса, старой дороге. Дух нежданного, сумасбродного приключения бодрил, как и вечерняя прохлада, первые шаги дались легко, словно и не лежал на плечах седых авантюристов груз прожитых лет. Опасная иллюзия. Я помахал им из окон зажжёнными лампами, призывая вернуться пока не поздно к ужину, бриджу и степенной беседе, но никто из семерых даже не обернулся. Я дряхл, а Дух холмов вечно молод, куда уж мне с ним тягаться.

Я не спрашиваю, что он пообещал им, потому что знаю; не спрашиваю, что он пожелал в уплату, потому что не хочу знать. Однако любопытство не оставило меня с годами. Я бы не отказался услышать сегодня на ночь повесть о том, что эти семеро хотели бы переиграть в своих пройденных почти до конца жизнях.

Каждому знакомо ощущение, когда сильно затёкшие руки-ноги словно увеличиваются раза в три и становятся неуправляемыми. Пальцы не удержат чашку, а ступни не сделают и шага. Не каждый, однако, в курсе, что гораздо быстрее и эффективнее восстановить кровообращение можно, не разминая сами конечности, а наклоняя голову к плечам вправо-влево, вправо-влево.

Пленнице стазис-капсулы, очевидно, это оказалось известно. Мозг ещё не проснулся, не определил своё место во времени и пространстве, веки оставались закрытыми, слух, осязание и обоняние дремали, а тело уже дало команду: вправо-влево, вправо-влево... И только, когда мириады крошечных иголочек сладкой болью пронзили возвращающиеся в строй руки и ноги, тело решило, что пора как следует подвигаться, размять закостеневшие от неудобной позы позвонки, расправить плечи, потянуться до хруста в суставах и, наконец, дать мозгу команду просыпаться.

Позвоночник выгнулся дугой, руки было взметнулись за голову. Что-то им сильно мешало, они бездумно расправились с помехой, рванув её изо всех сил, но потягушки тем не менее всё равно не вышли – тесно. Словно тело приходило в себя в стеклянном гробу. Когда мозг дал команду открыть глаза, оказалось, что так оно и есть. Зрение обнажило до того жуткую картину, что веки снова зажмурились. Девушка полежала несколько секунд неподвижно, вновь открыла глаза медленно и осторожно, надеясь, что увиденное – остатки дурного сна. Ничуть! Вдоль тела валялись выдернутые с мясом трубки, пошевелиться как следует оказалось проблематично, перед глазами плыли какие-то надписи.

От невозможности размяться нормально мышцы заболели нестерпимо. Эффект пропасти. Положите на пол узкую дощечку, и вы спокойно пройдете по ней, не заступая за края, но перекиньте ту же дощечку через края пропасти на двадцатиметровой высоте... Так и здесь, осознание, что от боли не избавиться, усилили её стократно. В поясницу словно тыкали спицами, левую икру свело судорогой, тело инстинктивно задёргалось, пытаясь вырваться из тюрьмы.

Чтобы взять себя в руки, девушка сосредоточилась на надписи. Это, как ни странно, помогло. Конечно, просить человека сохранять спокойствие в такой ситуации, всё равно, что просить шлюху в борделе сохранять девственность, зато стало ясно, что так и не проснувшаяся память – явление кратковременное, а, значит, сильно пугаться не надо. Опасаться же ОНМК и ССН* было уже поздно – девушка "самостоятельно извлекла из тела элементы системы жизнеобеспечения организма" прежде чем успела узнать, что этого делать не стоит. Поэтому и реанимационную бригаду дожидаться теперь не было смысла.

Самое главное, имелся аварийный выход! Раз он был, как и целая инструкция на этот счет, значит, ситуация, хоть и неприятная, но не смертельная. Всё как-нибудь наладится, только бы выбраться отсюда и размяться! Рука потянулась к рычагу.

Я готовлю напиток, обильно добавляя в шесть стаканчиков порошок и сахар. Сейчас глюкоза нашим мозгам просто необходима. Что-то подсказывает, что в прошлой жизни, я бы этот суррогат за кофе не посчитала. Кофе должен быть из свежесмолотых зерён в тоненьких коричневых чашечках (не в белых, с оленями - для чёрного чая, не в глубоких, полосатых - те для какао, не в фарфоровых с нежно-голубым рисунком - для зелёного и уж, избавь вас боже не в чашках в красный горох, которые для травяных чаёв). Однако, прошлая жизнь ушла безвозвратно, я убираю мусор: засохшее печенье, испорченный брикет с кофе, пустые стаканы - в один угол, и ищу что-то, куда можно было сложить наши припасы. Чайник и печку тоже хорошо бы прихватить с собой, еще найти бы резервный источник питания.

Вода как раз закипает, когда я заканчиваю, а Клайд пытается оживить сканер. Прихлёбываю горячий напиток и внимательно наблюдаю.

Астра инклинант нон нэцэсситант. Вжимаюсь в ледяной пол, меня бьёт крупная дрожь. Я впервые вижу вблизи бой, хотя это не настоящий бой, скорее беспорядочная драка. Астра инклинант нон нэцэсситант. Я не видела тех, кого убивали мои изобретения. Да и не интересовалась никогда их судьбой. Наука – головоломка, открытие – пазл, сложившийся в мозгу. Этот упоительный миг, когда последний кусочек встает на место! Что будет дальше, мне безразлично. Военная преступница и три пожизненных, а могла бы с тем же успехом открыть бессмертие и стать благодетельницей человечества. Мне было всё равно, для чего пригодятся мои изобретения. Меня это не касалось.

Астра ин... Я испытываю экстаз, когда понимаю, что догадалась, как открыть капсулу, и досаду, когда раздаётся выстрел. Досаду, что помешали сложить пазл. Только потом страх. Жуткий страх. Я впервые вижу войну вблизи. Меня это не касается. Я не хочу в этом участвовать. Я учёный. Не солдат. Астра инклинант нон нэцэсситант. Понимаю, что говорю это вслух. Нервы совсем сдали. Марк уходит, а я по-прежнему вжимаюсь в холодный пол, трясусь, как осиновый лист, и вспоминаю тех, с кем успела пообщаться. Чтобы успокоиться. Чтобы отвлечься от криков, пальбы и крови. Вернуть душевное равновесие.

Астра инклинант нон нэцэсситант. Лили. Гладкая, шелковистая
кожа, нежный взгляд серо-голубых глаз. "Не знаю, где ты научилась делать массаж. Это божественно". Лёгкая хрипотца голоса завораживает. Лилия. Роскошный цветок. "Проявите участие хотя бы к тем, кто замерз. Часть из них ведь - ваши". "Ваши". Я старательно не подаю вида, что замечаю, кому она это говорит. Лилия. Роскошный цветок из садов Федерации. Обидно. Нет, правда, обидно. Астра инклинант...

Глаза усача встают передо мной, заслоняя глаза Лили. Он делает что-то страшное. Что-то непоправимое. Прямо сейчас. Я чувствую это, сама не могу объяснить – как. Проклятый федераст, нет! Я хочу кричать, хочу объяснить ему, что с такими глазами ему нельзя! Такие глаза нельзя осквернить, лучше бы он выколол их, прежде чем... что если он... что если даже эти глаза несут лишь смерть, тогда у нас совсем не остается надежды. Совсем никакой. Никакой надежды на прощение. Не хочу думать об этих глазах, словно если я не буду думать, все можно будет еще исправить.

И я думаю о Марке. О простом и понятном Марке с его безупречной армейской выправкой и безразличной, машинальной заботой. Таких бравых ребят полно среди конфедератов. Среди федералов их тоже хватает. А уж сколько их среди трупов с обеих сторон - не сосчитать. О Марке можно думать без опаски, мы друг другу ровно настолько любопытны и нам с ним ровно на такой процент наплевать друг на друга, что мы составили бы идеальную пару, если бы у него не болталось кое-что лишнее между ног. Защитит, но не потому, что дорожит, а чисто рефлекторно. Зато с гарантией. Надёжный. Вот верное слово.

Мысли о Марке успокаивают, я почти перестаю дрожать. Главное, не думать о тех, с кем пообщаться не успела и уже, наверное, и не доведется. Не думать о Прапоре. Я сегодня смеялась впервые с тех пор, как Конфедерации уронила свои флаги в грязь. Там где кровь - смеху больше не место. В этом есть что-то неправильное. Что-то нелогичное. Я вдруг думаю, впервые наверно вообще в жизни, что, может быть,и я могла бы изменить это. Что-то сделать, чтобы изменить это. Но я не сделала ничего. Другие пытаются. Суетятся. А я только думаю, что, может быть, тоже могла бы и не двигаюсь с места. Астра инклинант.

Из капсулы скрючившись неловко выбирается невысокая женская фигурка. На лице застывшая улыбка, средний палец поднят вверх - прямо как на "антипаникующей" голограмме. Что бы не сообщил черноволосой ИИ, взгляд коричневых глаз не выдаёт наружу ни единой мысли, ни отголоска чувств, ни краешка пробудившихся воспоминаний – он квинтэссенция приказа сохранять спокойствие. Неестественно идеальный макияж в обрамлении сальных, висящих сосульками патл делает лицо похожим на застывшую маску.

Некоторое время женщина стоит неподвижно, жадно вздыхая ледяной воздух и ни на что не реагируя, по коже бегут мурашки, соски аккуратной, упругой груди сжались от холода. Стройное, подтянутое, ладно скроенное тело несколько портит шея. Кожа на ней предательски выдаёт не юный уже возраст.

Чернявая принимается разминаться - хрустят затёкшие суставы. Крутит непослушными членами. Сначала запястья, потом шея, плечи. С каждым разом движения всё уверенней: пошёл ток крови. Она переходит к наклонам, затем к прыжкам. Голые груди забавно подскакивают асинхронно. Через несколько секунд интенсивного бега на месте дыхание ускоряется с отвычки, на лбу выступают бисеринки пота, кожа розовеет – разогрелись мышцы.

Не прекращая бежать, женщина наконец-то проявляет интерес к внешнему миру. Раскосые глаза скользят от одной капсулы к другой, словно пересчитывая их. Не все обитатели ещё выбрались наружу, впрочем, это ей, похоже, всё равно. Взгляд не задерживается ни на ком конкретно, лениво переходя дальше. Бегунья никак не комментирует механическую бабёнку и не пытается вступить в вялый разговор с соседями. Видимо, не знает, где здесь душевая, и не помнит, кто тут руководитель третьего эшелона.

Первый раз взгляд оживает, натыкаясь на тушу за два метра ростом, натягивающую исполинские трусы. Так дети впервые смотрят на слона. Черноволосая останавливается в восторге и даже обходит гиганта вокруг, чтобы посмотреть с тыла.

Наконец, нехотя отрывается от такого замечательного зрелища, поворачивается к своему сундучку, следуя примеру "слона" и остальных. Подозрительно принюхивается к белью, прежде чем начать одеваться. Надевая на себя трусы, воровато чешет промежность, явно стараясь сделать это незаметно.

Взгляд между тем снова становится спокойно-равнодушным. В нём мелькает было интерес при виде грациозной женской фигурки, коричневые глаза поднимаются вверх – к русым волосам и робкому веснушчатому лицу и гаснут разочарованием. Женщина уже натягивает лифчик, пытаясь справиться с застёжками, когда замечает ещё одну блондинку - на этот раз высокую. Взгляд снова оживает, коричневые искорки пожирают поджарое тело, добродушное, несколько растерянное лицо, мелированные волосы, и чернявая неожиданно делает несколько шагов вперёд.

– Явно не из последней коллекции, – с улыбкой кивает она своей визави на лиф таким светским тоном, словно они встретились в примерочной элитного бутика, а не среди посадочных капсул в окружении около дюжины голых мужиков, – никак не справлюсь с крючками, пальцы не слушаются. Вы не поможете? Я Лавиния Льюис Ллойд, если верить этому бесполезному куску железа. Я бы не слишком ему доверяла, там что-то весьма подозрительно гудело и щёлкало. Тоже явно не из последней коллекции. Однако, звучит не плохо, пусть будет так. Для вас просто Винни.

Эта история так и осталась незаконченной, потому что очередной хроноворот подхватил и унёс наших героев в разные стороны. А что с ними было дальше... Об этом узнаете очень скоро.

Чёрное небо подёрнулось розовым. Звёздочка не поняла сначала, что это значит. Слишком давно она видела рассвет в последний раз. Четвёртая стрела улетела в небо без цели – навстречу занимающейся заре.

Почему же нет торжества? Нет облегчения? Ничего нет, похожего на счастье? Она же так долго шла к этому. Пусто на душе, пусто... Словно и душа Илль с зарёй рассыпалась прахом, как их мёртвые союзники и враги. Это не усталость, это не скорбь по погибшим, это не сожаление, что падшие не увидели света. Может быть, всё перечисленное придёт потом, но сейчас – пустота.

Командир сумел сохранить сердце горячим, сердце же Илль забрала тьма. Остаётся надеяться, что не целиком, что Звёздочка не превратилась в тёмную дыру, поглощающую любой свет, всякую теплоту, любое доброе чувство. Это тоже станет понятно лишь потом. Быть может, она ещё сможет радоваться, быть может, заново научится скорбеть. Быть может, придёт время, когда Илль воздаст должное падшим.

Быть может... По крайней мере, Звёздочка не сомневалась, она хотя бы посмотрит на Солнце. Будет смотреть вверх, пока не заслезятся глаза. Но всё это будет потом,не сейчас, а пока Илль не до скорби, не до радости и даже не до Солнца.

Она подходит к Толстяку, которого тьма задела на излёте, с удовлетворением обнаружив, что ухитрилась не потерять свою дорожную суму, полную таких нужных сейчас вещей. Чародейки залечили бы Януса одним заклинанием, но где они теперь? По каким дорогам бредут, из каких миров смотрят на уцелевшую горстку живых, омываемых рассветом? И смотрят ли или навечно зависли в мировой пустоте, как муха в Янтаре? Как бы оно ни было, а придётся обойтись своими силами.

Остатки вина из фляги Илль думает влить Толстяку в рот: какая-никакая, а анестезия. Оставить буквально несколько капель: смочить тряпицу и продезинфицировать раны. Кинжалом разрезать одежды бедолаги, из тряпок же скрутить жгуты, которыми перетянуть жилы так, чтобы унять кровотечение, очистить раны по мере возможности. Сунуть Толстяку в зубы черешок от ложки - велеть зажать крепче. Потом начать шить. Иглой послужит острый наконечник стрелы, нитью - тонкая тетива. Сшить края ран, еще раз промыть от заразы, обработать заживляющей мазью, что так удачно взяла с собой и наложить чистые повязки. Это всё, что она может сделать прямо здесь и сейчас. А потом уже можно будет смотреть на Солнце...

Илль не успела ответить сэру Янусу. Их натужное, но всё же веселье, как и танцы Виссиль, как все жалкие попытки отряда хоть как-то взбодриться прервали те, кого они пришли спасать. Те, кто сами стали нынче Пустотой. Тьмой. Илль, чьи глаза уже темнели сегодня, Илль, чьё сердце уже переставало биться сегодня, лучше всех в отряде понимала, что это значит. Нет, не так. Они понимали, чувствовали, она – знала. И подавились смешком, несказанной шуткой, грибочками с луком и с суфле, подавилась разом остатком своей глупой надежды. Там стоял не Хаармс. Там стояла Пустота, надевшая его маску. Последняя искра истлела и погасла – обратилась в пепел, но почему столь ласковы слова Хаармса-Тьмы? Почему Пустота-Хаармс, перестав шептать "ты моя" побуждает не сдаваться? Издевается?.. Играет, как кошка с мышью?.. Или?.. Ведь вернулась же она. Вернулась дважды. Один раз из такого предела, откуда люди не должны возвращаться, потому что груз ТОГО знания не для живых. И если Эвелин смогла вернуть её, то может...

Вы видели как вспыхивает пепел? Это невозможно. Конечно, невозможно. Как и воскрешение из мёртвых. Но иногда случается. Мёртвая надежда поднялась крылатой тенью, обволокла Илль, оживая, закрывая проводницу от тянущейся к ней пустоты поглощённых, от разрастающейся в груди спрутом пустоты собственной души. Пепел надежды ожил, искрами взмыл в холодный воздух и эти искры засверкали, будто солнечные блики, на крохотной застёжке-звёздочки плаща Илль.

– Я не сдамся, Хаармс! – крикнула она вслух. – Я не сдамся!!! Мы не сдадимся!

Она обернулась к идущим сзади.

– Не сдаваться! Вспоминайте! Мы зря ругали Кинжал за обман, не обманывал он нас там, в храме, а подсказывал выход. Единственный выход. Вспоминайте! Самое светлое, радостное, самые приятные воспоминания, которые были у вас. Вспоминайте! Пусть от этого будет не хорошо, а больно, пусть нестерпимо больно, но Тьма не сможет ими питаться и мы выживем. Мы дойдем. Это хотел сказать Кинжал, но он не знал нашего языка, а мы приняли за насмешку. Вспоминайте их такими, какими они были! Плачьте, но вспоминайте!

"Почему, почему я не поняла этого раньше?! Почему не догадалась еще там, в Храме? Сейчас для многих может быть уже поздно, слишком поздно... Но оглядываться нельзя. В бою, увы, не поможешь раненым и убитым, а мы в бою. В бою за свою душу".

Она слышала подбадривающий крик Эвелин, видела краем глаза, как старшая чародейка творит ведовство. Илль не была столь сведуща в магии, но, говорят, музыка – та же магия. Она, торопясь, достала свирель. Никогда еще этот инструмент, предназначенный для лирических мелодий, не играл столь бравурную музыку. Илль, как и все граждане Империи, много раз слышала её в детстве и сейчас легко подобрала мотив.

Марш. Гимн Империи, с которым в былые времена шли в битву войска. Может, в эти строевые ритмы полковые маги тоже заложили частичку волшебства, побуждающую солдат держаться, не сдаваться?..

Марш.
Боевой марш Империи.
Слушайте, живые.
Слушайте, мёртвые.
Слушай, Пустота.

Мы идём, мы не сдаёмся.

Илль играла и громкие звуки вибрировали в груди.

Пойте же! Пойте и вспоминайте! Когда сердце полно воспоминаний, в нем нет места пустоте!

9 дней спустя.

Поминки по Матрёне Игоревне проходили на кухне. Жильцы сдвинули вместе несколько столов, чтобы все могли усесться. Чужих не пришло – Коготь была одинокой, подруг, кажется, не имела, а если и имела, то те, очевидно, не желали идти в квартиру, о которой в народе уже пошла дурная слава. Именно тут "насмерть зарезали" врачебную бригаду. История, и без того невероятная, обрастала всё новыми и новыми подробностями. Говорили, что на врачей устроили засаду и напали с целью похитить димедрол из аптечки заезжие гастролёры, которым бабка сдавала комнату, что женщину-врача изнасиловали и теперь она беременна, что... В общем, Коммунарск гудел, а следователю, которому достался этот "висяк", оставалось только посочувствовать.

Было от чего схватиться за голову. Мало того, что признавшийся в убийстве, ранее не судимый Александр Абрамов (39 лет, разведен, дважды был задержан за нахождение в нетрезвом состоянии), утверждал, что он маг и волшебник, а убитый им фельдшер был посланцем Сатаны, которого следовало немедленно обезвредить; мало того, что врач скорой помощи Анисимова Оксана Егоровна и водитель Петр Иванович Корчагин не могли толком объяснить, как собственно попали в квартиру и что там произошло, так как последнее, что оба помнили: они подъехали к дому и вышли из машины; мало того, что санитар и фельдшер (якобы убитый Абрамовым) бесследно исчезли, в довершении всего в эту же ночь так же бесследно исчезла и проживающая в квартире несовершеннолетняя Наталья Варфоломеева, а её убитые горем родители несли полный бред про льва, который проник в квартиру и сожрал их ребёнка. Концентрация сумасшедших на один квадратный метр оказалась невероятной. Следователь чувствовал, что скоро к ним присоединится, если продолжит копаться в этом деле. Взять хотя бы дверь. Можно ещё как-то объяснить пропажу врачей и дикие показания жильцов и бригады, но куда за ночь могла деться дверь?

В общем, представителю правосудия было от чего впасть в уныние, у жильцов же 666 квартиры дела обстояли не лучше. За столом витало похоронное настроение, вызванное не только грустным поводом, но и исключительно тяжелой неделей. Жильцов будто кто-то проклял. Туська пропала, а с ней и колода, Сашка сидел в КПЗ, Варфоломеевы-старшие угодили в Орловку, Петрович ушел в недельный, мёртвый запой, да и наследство его, казалось пропало с концами, но главную свинью подложила Женька. Вот уж от кого наследники не ждали удара в спину. Когда старик Волков и Евгения свалились, где стояли, после начавшейся инициации, всё, что смог сделать для них новоиспеченный Орден: убрать с глаз милиции и дать спокойно досмотреть сон.

Как

Алексей Иванович

потом рассказывал соседям, он очутился со старухой на уже знакомом им всем холме. Коготь вручила ему берёзовый веник и объявила весняром – повелителем природы. Опробованное на комнатных цветах сразу после пробуждения искусство, доказало: это не бред и не старческая деменция. Чахлый кактус, неизвестно сколько лет живущий у Волкова на подоконнике и бог знает как вообще туда попавший, под руками деда расцвел.

Впрочем, и у него, и у

Женьки,

которая проснулась, способная расслышать разговоры за стенами в другом подъезде, всплеск магии закончился, как и у инициированных ранее, скорым полным исчезновение вновь обретенных способностей. К тому времени Аля, у которой способность читать магические книги никуда не пропала, уже успокоила остальных, что согласно фолиантам, всё вернется через несколько дней. Пока же наследники ждали этого момента, как раз стоило узнать об ордене подробнее и вообще придти в себя. Женьке этого времени хватило, чтобы сообразить, какие же перспективы перед ней открываются. Вместо того, чтобы бороться со злом, которое даже старуху Коготь одолело, можно безопасно жить среди людишек и, пользуясь, новыми возможностями, получить и квартиру, и работу в горкоме, и богатого любовника и вообще всё, что Женьке пожелается. Так она и сказала остальным на прощание.

К исходу семи дней

Магия вернулась и теперь, дождавшись, пока не посвящённые соседи (родители Риты), уйдут спать (потребовалось небольшое ментальное внушение) Орден сидел за поминальным столом среди оливье, картошки с солёными огурцами и початой бутылки водки, которую достать удалось с великим трудом, и обсуждал, что же делать дальше.

Нужно было как-то вызволить Сашку, но, похоже, потрясение оказалось слишком сильным для парня. К счастью, Аля среди заклинаний Коготь (большей частью для нее бесполезных, т. к. требовали или слишком больших усилий, или слишком изощренных ингредиентов, или недоступного мастерства) нашла то самое заклинание передачи наследства, которым связала всех старуха. И к нему ещё одно – добровольной отдачи, которое они тут же и испробовали на супруге Круглого. Чародей, человек прямой, заявил, что не верит в Орден, начавший свой путь с насилия, и не чувствует в себе сил для борьбы, но в отличие от Женьки, он согласился передать ремень тому, кто способен на большее. Тем более, что Всеслав Ерофеевич неожиданно получил письмо от старого армейского друга из Китежграда, ставшего там начальником товарной базы. Тот звал Всеслава к себе, обещал и работу уж поприличнее, чем дворником, и квартиру, но, главное, охота в тех краях была знатная. Чародей решил для начала съездить хотя бы в гости, собрался неожиданно быстро, вот только ремень держал его здесь. Тут-то и состоялся разговор с Алькой и Круглым.

Супруги Круглые вообще оказались в сложном положении. Соврать собственной, любимой жене Саныч не смог, тем более, что случившееся как-то Свете надо было объяснить. Призвать ее в Орден показалось отличным решением. Теперь у Ордена был новый проводник, что давало надежду вернуть и очки и карты, конечно, если последние удастся отыскать.

Они скоро поняли, с какого лешего

Туська

сбежала, похитив колоду. А дело было в том, что как только в её замечательном сне старуха Коготь ушла с холма, а Туська проснулась, к ужасу своих родителей, сон продолжился. Оборотень (это тоже вычитала Алька в своей настольной книге на пару дней позже) принадлежит тёмной стороне. Даже орденские оборотни таковы, чтобы обратить их к свету, требуется усилие. Тьма может перетянуть того, кого упустил Свет, а наследники слишком были заняты боем, вот их противники и дотянулись до Туськи, обещая львёнку, много интересных и веселых игр в хорошей компании, нужно лишь принести им колоду. Всё это оказалось очень соблазнительным, однако, уже очутившись на улице, Туська начала разрываться на части. Ей хотелось к новым друзьям, которые сулили столь много всего, а главное, веселье и свободу, но испуганные глаза родителей не давали покоя. Да и карты. Ведь это наследство Петровича. Выходит, её заставили украсть их? Так ни к чему и не придя, всю неделю Туська пряталась в подворотнях, не решаясь вернуться, но не решаясь и уйти к оборотням. По Коммунарску, и без того взбудораженному, поползли слухи об огромной жёлтой кошке, которую видели то здесь, то там. Некоторые называли льва, но им даже местные сплетницы не верили. Туське же, как не тянула она, предстояло принять чью-то сторону.

Какое решение она приняла

Ордену

предстояло узнать очень скоро, а пока они сидели за столом и Алька в который раз читала выдержки из Кодекса Ордена межи.

Их всегда было тринадцать - тех, кто охранял межу, и не давал заточенному здесь злу вырваться наружу. Темные копили силы, для этого им нужны были чужие страдания, эмоции, энергия и просто смерти. Таких тюрем, как Коммунарск, по всему миру было несколько, и каждую охраняло тринадцать членов Ордена. Иногда сила их ослабевала, внутренние распри разрывали рыцарей Межи изнутри, и зло прорывалось через границу, где плодилось в несметном количестве, порождая войны, революции и другие катаклизмы. В книге даже были указаны возможные даты прорыва, сделанные предсказателем. Самая ближайшая была уже совсем скоро

26 апреля 1986 года

до нее, если не удастся предотвратить оставалось всего несколько месяцев.

Говорилось в книге и о

Духе,

который охраняет резиденцию Ордена. Такие Духи вселялись в здания, где резиденции располагались. Считалось, что пока Дух жив, всякое магическое нападение на рыцарей в стенах резиденции невозможно. Это объясняло беспечность Коготь, но не объясняло, почему же Дух не защитил её? Как хроновампир смог сделать свое черное дело? Это все предстояло выяснить в первую очередь.

Воздух с болью входящий в исстрадавшиеся лёгкие. Наверно, младенцам так же больно в свой первый миг, просто они ещё не могут выразить это иначе, чем криком.

Холод и пустота, о которых хочется забыть. Хочется забыть, но забыть невозможно, потому что нельзя убить воспоминания, которые никогда не существовали. Они вечно будут теперь с тобой. "Когда вспыхивает звезда, она превращается в огромный сгусток тьмы и пустоты. Представляешь, Илька, огромная, тёмная дыра в небе." Огромная, тёмная дыра в душе Илль. Тьма там, где раньше билось сердце Звёздочки. Сердце, которое остановилось и послушно завелось вновь.

Можно попытаться обмануть себя. Убедить, что просто потеряла сознание. Что лишилась чувств от удушья, а добрые руки спасли, успели, защитили. Можно обмануть. Нельзя. Потому что холод и пустота, нет ХОЛОД И ПУСТОТА скалятся несуществующими воспоминаниями, чёрной дыркой гнездятся в душе Звёздочки. Там где было сердце.

Илль лежит в грязи с закрытыми глазами, лежит, осознав уже, что с ней случилось. Лежит, думая о том, как же холодно ей и холодно остальным. Бой закончился? Наверно закончился, иначе до неё ли было бы. Надо двигаться, сил нет, но надо, иначе они замерзнут здесь. Она думает об этом холоде, чтобы не думать о том ХОЛОДЕ. Но всё равно думает.

Промокшая насквозь одежда. Вода и грязь повсюду. Хлюпает в сапоге, запуталась в волосах, размочила припасы в вещмешке, вымочила до нитки сменную одежду и одеяла. Холодно! Как ХОЛОДНО жить!!! Пока промокший человек двигается, он хоть как-то согревается, но стоит ему остановиться, стоит умереть... Умирать ХОЛОДНО! Здесь, на болоте не разведёшь костёр, чтобы просушиться. Здесь нечего сменить. Остаётся только выжать мокрую одежду, натянуть назад и идти дальше. Идти дальше, пока жив. И если мёртв иди дальше.

Никто в последний момент не спас Звёздочку, никто не удержал – она шагнула за грань. Илль помнит это так же ясно, как помнит жуткие щупальца твари, свою отчаянную предсмертную гордость – она попала. Свою радость, свою последнюю мысль, искру угасающего сознания: "они преодолеют, они увидят Солнце". Наивная, смешная мысль, с которой легко было умереть. Наивная мысль, которой они все до сих пор живы. Увидеть Солнце не здесь, так ТАМ. Не верить мороку, доброму или злому – верить Создателю. Создателя нет, есть лишь Пустота. Это больше не вопрос веры, Илль знает. Она побывала там. Она знает точно. Она проводник, ведущий в никуда. В Пустоту.

Илль медлит открывать глаза, она уже различает голоса, земной холод терзает тело, могильный ХОЛОД душу. Нужно что-то решать. Что-то решать прямо сейчас. Кто выжил? Как закончился бой? Остались ли у них моральные силы? Моральные силы пережить то, что скажет Илль. Нет Создателя. Нет Света. Нет ничего. Пустота. Она видела. Они поверят. Ведь она видела. Она одна из них. Они поверят. И захотят ли жить дальше? Ради чего жить дальше? Ради чего идти?

Ничего нет. Врёшь, Илль есть. Есть ещё эти люди на краю болота. Они есть. А больше и правда ничего.

Илль открывает глаза и улыбается самой счастливой своей улыбкой, которую только может изобразить, глядящим на неё сверху вниз измученным людям.

– Там светит Солнце и играет на ивовых листьях, как на органе, - говорит она тихо. – Там очень хорошо, я теперь знаю точно, я видела. Там все, кто... Там вас ждут. Только не сейчас. Просили передать – пока рано.

"Дай мне Создатель, которого нет, соврать так, чтобы они поверили!"

Туська

весело неслась по жаркой саванне, махая кисточкой на хвосте. Антилопа улепётывала от неё, но куда там! Туська лапой ухватила беглянку: –Ну что, подруга, улизнула?! Врёшь, не уйдёшь!

– Не балуй, киса, – послышался строгий, но ласковый (и такое бывает, оказывается) голос Матрёны Игоревны. Старуха Коготь потрепала Туську по густой шерсти. – Ну беги, беги, пора. Охраняй их.

Охрана

жителям квартиры № 666 не помешала бы и впрямь. Крик Людочки разорвал тишину. Но скрипачка не успела. Не успел доковылять Сашка. Опоздал Чародей. Саныч, выбежавший на шум с монтировкой, на секунду застыл, обалдело уставился на второго Саныча, кинувшегося с табуреткой в гущу драки. Санычи тоже не успели. Старик же Волков и вовсе вдруг обмяк посреди коридора. И уж тем более не мог успеть на помощь Петрович из кухни.

Напрасно Алька, раньше всех сообразив, что не добежать, швырнула в докторшу циферблат. Разлетелись по коридору винтики и шестерёнки, не достигнув своей цели. Анна дёрнулась, уходя от цепких лап санитара, но куда ей против богатого врачебного опыта. Она не успела. Женька в ужасе заорала, замахала конечностями. Не успела. К двум девушкам, еще несколько часов назад не предполагавшим такого и в страшном сне, неминуемо приближалась смерть на кончике иглы.

И тогда Григорий заорал так, что разбудил даже чудом до сих пор не проснувшихся Туськиных родителей. Бросился на санитара, впечатал его в стенку. Стенка уцелела. Санитарский череп - нет!

Дуэтом вторил ему дикий крик Тихоновны. Взмаха руки никто в суете не разобрал, но смерть объемом 5 кубиков взмыла вверх, воткнувшись в потолок.

И тут же ожила коммуналка. Людочка с силой, которой никто не ожидал от хрупкой девушки, волочила докторшу в сторону туалета, Чародей крокодильим ремнём бабки Матрёны вырубил водилу. Из кармана у того вывалилась и покатилась по полу чекушка.

Оставшийся один каратист-фельдшер, изготовился к очередному прыжку, собираясь задорого продать жизнь, но против него уже стояла целая толпа.

Два Саныча шагнули навстречу друг другу, сверкнули синие искры и Саныч-1 слился с Санычем-2.

И тут из комнаты Варфоломеевых раздался истошный, отчаянный крик!

Дверь
дрогнула перед Гришиным взглядом. И превратилась в железный монолит... очень старый и ржавый монолит. Мгновение она стояла, а потом рассыпалась прахом.

– Ложный вызов, говорите? Нам нужно проверить, – сказала докторша как ни в чём не бывало. Словно двери по сто раз на дню раскрывались перед ней таким образом. И сделала шаг, намереваясь войти в квартиру.

Отчаянная злая радость накрыла Илль с головой, когда сочащийся слизью глаз чудовища лопнул, пронзённый её стрелой. Если даже это последнее, что суждено было сделать Звёздочке в этой жизни, то в восходе солнца будет и её заслуга. Совсем крохотная, но будет. А в том, что солнце взойдёт, Илль больше не сомневалась и чем беспросветнее сгущалась вокруг тьма, тем яростнее разгоралась её вера. У неё получилось, значит, получится и у других. Илль попыталась снова натянуть лук, чтобы закрепить успех, но монстр на этот раз изменил тактику, схватив за горло. Щупальца жутким ожерельем обняли шею, вышибая из груди жалкие остатки воздуха, они давили, ломая позвонки. Илль отчаянно сучила ногами, хрипела, глаза девушки, выпученные от натуги, казалось вот-вот лонут, растрепанные волосы переплелись с вонючей тиной. Смерть в болоте не слишком красивое зрелище, да разве смерть вообще бывает красивой?!

"А всё-таки я зацепила эту тварь!" – последней мыслью угасающего сознания стало торжество. В этом бою Илль оказалось нечего стыдится.

Хаармс стоял на берегу и смотрел, как жадно хватая воздух и отплёвываясь сестра пытается выбраться из трясины. Здесь, наверху берег радовал раскидистыми ивами и ягодником, стелящимся меж ними. Солнце играло на вытянутых, острых ивовых листьях, как маэстро на клавишах органа. Там, внизу клубилась тьма и вязкое болото людских пороков, злобы, предательства, ненависти и слабости тянуло назад, не давая вскарабкаться по склону. Хаармс очень хотел помочь сестре, подать руку, но было нельзя. Есть путь, который человек должен пройти лишь сам. Пройти сам, пока живет и тем более, когда умер.

Чай с мятой

успокаивает. Но даже он не вызывает такой сонливости, которая нахлынула внезапно и беспощадно. Они не помнили, как разбредались по комнатам. Чудо, что вообще не заснули там, где сидели. А Всеслав заснул. Не донеся до рта недопитый стакан. Петрович опять остался без собутыльника. Алька не слышала, как вернулась Рита, отрубившись мгновенно.

Волков остался ждать скорую. Туське предстояло разбираться с отцом. Женька на совсем другой кухне: отдельной, блистающей новеньким гарнитуром пила кислое вино из больших коньячных бокалов и обсуждала с подружкой, как же теперь извернуться, чтобы оставить за собой комнату? Петрович обидно трезвел, не брало как следует. Дрянь напиток пошел. А остальная коммуналка спала и видела странные сны.

Людочка

стояла на вершине холма. Старуха Коготь протягивала ей сияющий сосуд, наполненной живительной жидкостью. Людочка знала, что жидкость называется ффеал и что это тот самый флакон с духами, странно изменившейся во сне. Она с трепетом взяла сосуд из рук старухи и проснулась. Дешевый стеклянный пузырек, почему-то зажатый в руке, оставался дешевым пузырьком с этикеткой "Ландыш серебристый" и, вместе с тем, был животворным сосудом из сна. Пришло понимание - она видит истинную суть вещи сквозь оболочку. И может по своей воли включать и выключать это видение. А еще она вспомнила, что умеет...

Рита

смотрела, как ветер трепал седые космы Матрёны Игоревны Коготь, неподвижно стоящей на вершине. В руках старуха сжимала огромную трубу, покрытую неясными рунами. Рита узнала калейдоскоп. Он изменился, как и сама Матрёна. Старуха протянула трубу Рите и жестом приказала посмотреть сквозь неё. Мир завертелся, распадаясь и соединяясь вновь причудливым узором.

– Посмотри сквозь него и ты сможешь... – раздался голос у неё в голове.

Рита проснулась с игрушкой в руке. Приснится же такое! И тут поняла, что действительно может... Калейдоскоп раздваивался. Рита видела детскую игрушку и одновременно волшебную трубу старухи Коготь. Она взглянула на спящую Альку. Силуэт Альки окружала красная аура. Сестра сжимала в руке книгу. На ней алели непонятные письмена.

Алька

потянулась и раскрыла глаза. Только что она стояла со старухой Коготь на вершине холма, ветер трепал седые волосы и малиновый плащ на плечах Матрёны. В руках у старухи сжимала манускрипт. Алька узнала завещанную книгу, хотя та странным образом переменилась. На обложке алели руны.

– Отныне ты мой наследник и глава Ордена, - сказала Коготь и протянула книгу Альке. – Позаботься о них.

Алька поняла, что они не одни. Рядом стояла сестра. Людочка Орлова. Буян Григорий. Его молодая жена. Тихоновна, Ерофееич. Саша. Они не видели Альку.

– Ты должна объединить всех. И не забудь о нём.

Поодаль стоял Саныч. Отдельно от всех.

– Помни, только вместе вы сила. Без них тебе не обойтись.

Матрёна показала вниз. Внизу, маленькие отсюда, ждали Петрович, Женя Белова, Туська и Алексей Иванович.

Алька кивнула и взяла книгу. "Кодекс Ордена стражей Межи" прочла она и проснулась.

Томик стихов Брюсова в руке раздваивалась. Она видела серую книжицу с именем автора и одновременно манускрипт из сна. Это истинная суть книги – пришло понимание. Этой способностью оказалось можно управлять. Алька поняла, что может видеть что-то одно по своему желанию: обычную форму или истинную суть. Почувствовала на себя чей-то взгляд, оглянулась. Рита сидела на кровати и во все глаза смотрела на Альку. Силуэт Риты окружала жёлтая аура. Жёлтая - значит умелец - всплыло откуда-то знание. Красная - маг, жёлтая - умелец, чёрная - магическое существо, синяя - хронос.

Тихоновна

клевала носом. Кое-как ей удалось добраться до постели. Едва донесла голову до подушки, как оказалась на вершине холма. Матрёна глядела на заклятую подругу и ухмылялась. Ветер развевал седые космы.

– Поздравляю, хрычёвка старая, теперь ты тритон, – принялась обзываться Матрёна. На ладони у неё вертелась серебряная пирамида. Бог весть откуда Тихоновна знала, что это и есть треугольник. Впрочем, сон же ведь. Коготь швырнула пирамидой в Тихоновну и та проснулась, не успев обругать покойницу в ответ.Треугольник лежал на тумбочке. Он был треугольником и в то же время пирамидой. Тихоновна возмущенно взмахнула руками и взмыла к потолку. Она теперь ещё не то могла.

Анна

в полузабытье зачем-то сунула зеркальце под подушку. Суженый не приснится - он и так рядом. Приснилась старуха Коготь. Она стояла на вершине холма, ветер трепал седые пряди. Коготь подала Анне зеркало. Совсем не похожее на то, что лежало в шкатулке: огромное, резное, но - то же самое. Анна всмотрелась в своё отражение, но увидела старуху. Сейчас она могла всё, что умела та. Пусть всего лишь на миг. Проснулась, сжимая зеркальце в руке. Два зеркала из яви и сна слились в одно. Анна чувствовала в себе новую силу, умение жило в ней так же естественно, как в стекле с амальгамой способность отражать. Посмотрела на Гришу - вокруг его тела мерцала жёлтая аура.

Гриша

Шёл в гору, выше и выше. На вершине ждала старуха. Она протянула Григорию огромный кузнечный молот и улыбнулась. Гриша узнал крохотный молоток из шкатулки. Очень хотелось спросить, что всё это значит, но внезапно силач понял, что знает сам. Этим молотом можно выковать... Сон отступил так же внезапно, как нахлынул. Григорий в постели. Анна рядом. Она окружена золотистой аурой. Сон закончился, а знание - осталось.

Чародей

выпил всего ничего. И завалился мордой в стол, стиснув в руках ремень. Только что пил с Петровичем, а теперь стоит с Игоревной на вершине холма. Старуха протянула ремень, нет, не ремень, а извивающегося в её руках хищного крокодила.

– Забери приборы, – сказала, – они в... – и растаяла вместе со сном. Всеслав теперь знал, что за приборы. Хронопотенциометр, измеритель жизненной энергии и определитель уровня магической энергии. Он даже помнил, как это всё выглядит, увидит – не спутает. Он много чего теперь не спутает. У Петровича внутри бегут искры – синие – хронопотенциал и золотые – жизненная энергия. Всеслав, если захочет, может выпить все искры из Петровича так же запросто, как опрокидывает стакан. С ума сойти!

Александр

сам не понял, как попал в постель. И тем паче, как из постели попал на вершину холма, где уже стояла старуха Коготь. Её глаза были скрыты очками. Очки блестели и переливались, они вовсе не были черными, но Сашка-то во сне знал, что это те самые чёрные очки из шкатулки. Старуха сняла очки, протянула Сашке, он надел. Стоило посмотреть через них на что угодно и это "что угодно" спешило раскрыть свои секреты. Жаль, сон закончился на самом интересном месте. Но очки продолжали двоится. Это были темные очки из шкатулки и переливающиеся из сна. Сашка строго посмотрел на них. Очки помнили, что лежали в шкатулке. Долго. С тех самых пор, как расстреляли по доносу их предыдущую хозяйку. Сон ушел, а умение осталось.

Саныч

плохо помнил, как дошёл к себя. Рухнул на кровать не раздеваясь. И очутился на вершине холма. Напротив стоял незнакомый смуглый юноша, держа в руке часы на цепочке. Бабкины часы. Цифры светились синим. Над ними вились бабочки.

– Я последний хроноворот Межи объявляю тебя свои наследником, – сказал мужчина. Будь осторожен, пустившись в путь, предварительно проверь у умельца, сколько потенциала у тебя осталось. Помни, каждое путешествие может изменить эту величину. Будь вдвойне осторожен в пути, не раздави бабочку. Выстави стрелки вперед или назад на то время, куда хочешь добраться. Он протянул Санычу часы. Круглый взял их и проснулся.

Приснится же такая чертовщина! Он сжимал в руках часы, хотя оставил их на столе. Цифры светились синим отблеском.

Звонок

Зашёлся в крике. Прямо как Матрёна давеча. Скорая, наконец, приехала.

Комната старухи Коготь

Наполнилась народом. Пролетевший гриф от штанги и посыпавшиеся следом осколки чудом никого не задели. Пока Саныч вопрошал, зачитывать ли ему завещание, дети уже полюбили здесь играть.

Туська

Выскользнув рыбкой из объятий Риты, сначала уставилась на шкатулку на бюро. Очень уж та была красива. Только закрыта. Затем ей на глаза попалась тетрадь в яркой, самодельной обложке. Полистала. Бабкина кулинарная книжка с записанными от руки рецептами. Огурцы солёные, медовик, торт "Наполеон." А на обложке почему-то не пирожок, торт или на худой конец огурец, а та же вездесущая химера.

Алька

Зависла у книжного шкафа. "Малая земля" там действительно стояла. Между "Капиталом" и собранием сочинений Владимира Ильича. Ещё имелись Пикуль, два тома Мопассана, Дюма, двенадцать томов Жюля Верна и один том детектива про майора Пронина.

Илль машинально схватила факел из рук храмовника, освещая теперь зловещую сцену разыгравшейся трагедии.

Дом

Дом № 13 по улице Садовой выделялся среди соседних безликих "хрущёб", будто коршун в стае воробьёв. Неизвестный архитектор, которому купец I гильдии Марьян Орентьевич Коготь заказал "хоромы, чтоб не хужей, чем у графьёв", видимо, был большим поклонником Росси. Или Трезини. Фасад трёхэтажного каменного здания на уровне второго этажа опоясывали крошечные балкончики, забранные ажурными решётками. Каждый балкончик с двух сторон подпирали атланты с такими измученными лицами, что хотелось немедля подставить им плечо. С высоты третьего этажа на прохожих скалились с маскаронов жуткие рожи и вовсе не поддающиеся идентификация. Один автор знал, кого здесь изобразил.

После революции дом занимали различные учреждения, а потом часть его отдали под квартиры, первоначально для работников этих самых контор, а затем, кому придётся. К последней четверти двадцатого века он обветшал, давно требовал капитального ремонта, но держался молодцом, всё ещё поражая воображение своими огромными потолками с остатками лепнины и окнами в пол этажа.

Подвал

Подвал был огромен, разветвлён и извилист, в его переходах ничего не стоило заблудиться так, что о твои высохшие кости случайно запнутся лишь через сто лет, спустившись за картошкой. Дети любили здесь играть. Каждая квартира имела в подвале свой закуток, а каждая семья, в свою очередь, в закутке персональную полочку и угол, где хранили помимо картошки бледные капустные кочаны, банки с переросшими огурцами, варенье из смородины и солёные грибы.

Чердак

Антагонистом подвала выступал чердак. Обширное пространство, не разделённое никакими перегородками. На чердак вели пожарные лестницы из обоих подъездов, заканчивающиеся люками. По чердаку вполне можно было перебраться из одного подъезда в другой, не выходя на улицу. Здесь сушили бельё, фасоль и складировали разный хлам. Дети любили здесь играть. Сверху, из пожарного окна, выходящего на Садовую, славно было стрелять в прохожих фасолью.

Чёрный ход

Парадным фасадом дом выходил на Садовую, а чёрный ход из обоих подъездов вёл во двор. Чёрный ход был завален сломанными велосипедами, колясками и старыми шкафами. Дети любили здесь играть.

Двор

Двор с одной стороны был ограничен тыльной стороной дома № 13, с другой общежитием № 7 по улице Брониславы Лопоухой, между домом № 13 и общагой слева тянулся забор школы № 5, а справа угольные гаражи. Угольные гаражи так назывались, потому что, когда в доме № 13 ещё было печное отопление, в них жильцы хранили уголь. А сейчас хранили только дрова для титана. Дети любили здесь играть. Ещё во дворе имелись лавочки, бельевые верёвки, сломанные качели, песочница и вишня. Под вишней соорудили столик. Дети, наверное, любили бы и здесь играть, если бы взрослые не любили здесь пить пиво и забивать козла.

Маньяк

За гаражами видели маньяка. Говорили, что он кого-то изнасиловал и растерзал на части. Но кого - неизвестно.

Квартиры

В доме № 13 было два подъезда. Весь первый этаж первого подъезда занимал гастроном. На втором этаже размещались квартиры № 1, 2 и 3, на третьем квартиры № 4, 5 и ЖЭК. Часть помещений ЖЭКа занимали кружки: кружок макраме, кружок хорового пения дома ветеранов труда и кружок эсперантистов. Эсперантисты собирались на полулегальном положении, их каждый год грозились выгнать.

На первом этаже второго подъезда разместилась аптека. Напротив неё находилась оптика. Между ними имелся большой холл, в котором на Новый год ЖЭК устраивал ёлку для жильцов дома № 13 и соседних домов, относящихся к домоуправлению. На третьем этаже второго подъезда располагались квартиры 7, 8 и 9, а на втором квартира 666.

Квартира 666

Квартира 666 занимала весь второй этаж. В ней аж 14 комнат и комнатушек, огромная, в пол квартиры, кухня и совмещенная с туалетом ванная. Изначально это была квартира № 6, но у машинистки из ЖЭКа в тридцатые годы заело каретку. Машинистку расстреляли, но исправлять не стали – страна экономила бумагу.

Большую часть кухни изначально занимала печь. Когда печь сломали, заменив на балонный газ, образовалось много дополнительного пространства. Туда могли бы влезть все холодильники, но, например, у старухи Коготь холодильника принципиально не было, зимой она держала провизию на кухонном балконе, а летом питалась яблоками, грушами, огурцами и помидорами с чужих огородов. Что не съедала - закатывала на зиму.

В ванной имелся титан. Его растапливали дровами, когда собирались мыться. Чтобы не растапливать каждый раз титан, некоторые жильцы ходили мыться в душ котельной школы № 5, кочегары пускали всех желающих за бутылку самогона в месяц.

В коридоре висел телефон. Параллельные аппараты стояли у некоторых жильцов и в комнатах, что было удобно - не нужно каждый раз выходить в коридор. У старухи Коготь в комнате аппарата не было, поэтому, чтобы подслушать, о чем говорят по телефону, она выходила в коридор.

Матрёна Игоревна Коготь

Больше всего на свете старуха Коготь любила ходить на поминки. Она ходила на поминки ко всем знакомым. К незнакомым тоже ходила. Там хорошо кормили. Старуха Коготь приносила с поминок пирожки и конфеты, и всегда угощала ими детей. Она занимала две комнаты, одну из которых уступила жиличке, а во вторую никого не пускала и ночью запирала на ключ. Боялась воров и шпионов.

Жильцы

Они сами о себе расскажут.

Жуткий крик

В три часа ночи из комнаты старухи Коготь раздался жуткий крик, который перебудил всю квартиру 666. Именно в этот момент началась наша история.

Илль улыбнулась Элиасу грустно и благодарно, ей хотелось верить храмовнику, хотелось, но веры у проводницы было мало. Воспоминания о объятиях тьмы, опаляющий в своей надежде и разочаровании свет, давящая на плечи ответственность – слишком много для одного дня. Когда впереди показались болотные огоньки, Илль насторожилась, она что-то смутно слышала о таком, но внутренний голос, предупреждавший об опасности становился всё глуше и глуше, пока они шли. Музыка была прекрасна. Она заставляла забыть о сведённых от холода грязных пальцах, о противных кровососах, о вони и испарении болот, свете и тьме. Илль пыталась бороться, вызывала в памяти слова Фелиции, Элиса, обещание сэра Ко'Драпа, только ради которого стоило дойти, она пыталась молиться, но огоньки завораживали. С чего она вообще решила, что это зло? С чего её разум помутился настолько, что испугалась Звездочка светящихся окон собственного дома? Матушка, должно быть, ждёт и с ума сходит. Там тепло, уютно, там слуги помогут снять вонючую одежду, изготовят ванну с розовым маслом, там Хаармс сыграет ей на клавесине. Кажется, он и сейчас играет, Илль слышала слабый отзвук музыки, но разобрать, что именно слышит, не могла. Ей захотелось ответить брату, они часто играли и пели дуэтом. Илль вытащила из поясной сумки свирель, поднесла к губам, и нежная мелодия, сначала тихо, а потом всё громче и громче разлилась в воздухе, вторя клавесину. Она ускорила шаг, чтобы как можно скорее оказаться дома.

– Спасибо. Спасибо тебе, Храбрая. За то, что остановила во-время. И за науку тоже, – Илль выдохнула на этот раз с искреннем облегчением, закинула за спину лук, вернула на место ножи и улыбнулась уже совсем по-другому, не вымученно, а радостно почти.

– А каша за это время дойти должна была, распариться. Пока завал разбирают, я займусь.

Но заняться кашей прямо сразу она опять не успела, потому что ею в свою очередь занялась Эвелин. Илль, как и многих рейнджеров, худо-бедно учили магии, у неё даже оказались к этому определенные способности. Учителя, конечно, были доморощенные и сами знали немного, но того, что Звёздочка смогла получить, оказалось довольно, чтобы осознать, какой это на самом деле тяжкий труд. А у чародейки получалось всё просто и легко, играючи. По крайней мере так смотрелось со стороны. Коротенькое заклинание и вот уже нос встал на место, а боль прошла. Чудеса!

– Благодарю, мистрис, – Илль даже поклонилась чародейке, отчасти в знак благодарности, отчасти, чтобы удостовериться, с наклоном головы кровь больше не течет. Она бы сказала ещё что-нибудь, но разговор у Эвелин с Фелицией выходил деликатный, почти интимный, третий там был не к месту и Звёздочка не стала надоедать, занялась кашей, которая и правда дошла, разбухла и вполне оказалась съедобна.

Обнесла всех горячим на дорогу, а к каше добавила по глотку каждому из заветной склянки. Отдохнуть сегодня им было, похоже, не суждено, а силы требовались. Снадобье, составленное лучшими травниками из запасов, помнящих еще солнце, и настоянное на спирту, способно было взбодрить и позволить какое-то время обходиться без сна, не чувствуя усталости и не теряя концентрации. Жаль, мало его было, приходилось беречь, но сейчас особый случай.

С Виссиль Звездочка заговорить не рискнула, той явно было не до проводницы с ее благодарностями, а вот подавая порцию Георгу, потупилась и сказала:

– Спасибо, дед. Уберег ты нас всех. И меня первую. И прости...

Как-то легче на сердце стало, и Тьма больше не клубилась, и Свет не слепил. Может, права Фелиция, в следующий раз она справится. Если помнить будет о людской доброте и о собственной слабости, если верить в себя будет, то справится. Должна.

– Хорошо, сир, – не стала спорить проводница. Перед тем, как отряд выступил, она проверила у каждого крепость импровизированных слег и узлы, а затем заняла свою позицию, связавшись верёвкой с Джоном. Можно было выходить, но остался ещё один-единственный вопрос, на которой отвечать Илль не хотелось, но без ответа тоже было не обойтись.

– Измененные тьмой – это сама Тьма, – сказала она, обращаясь к сэру Бедведеру, но и ко всем. Напрасно думать, что в таком состоянии человек помнит что-то о себе прошлом или в нем остается что-то от света в душе. Тьма сжирает тебя заживо и переваривает, тебя просто больше нет. Хитры ли они? Есть ли у них что-то кроме кровожадности? Есть ли у них вообще кровожадность? Тьма, она просто такова, она не может быть иной – это ее природа. И нам ее не постичь.

Она помолчала, потом добавила:

– Вас ведет долг, а меня страх. Смерть не так страшна как это... небытие. Умерев, мы по крайней мере смеем надеяться встретить Создателя, там же нет ничего. Пустота.

Больше она ничего не сказала, лишь кивнула вперед свежесрезанной слегой - пора, мол.

– СОЗДАТЕЛЬ ВСЕБЛАГОЙ И ВСЕМОГУЩИЙ, СВЕТОМ ТОБОЙ НЕСОМЫМ ЗАКЛИНАЮ ТЕБЯ...

***

... Минуты тянулись в ожидании неизвестно чего, убивая своей монотонностью даже тревогу. Илль уже подумывала спуститься вниз, но опасалась нарушить приказ. И тут томительная пелена ожидания разорвалась от напора событий.

– Помоги мне..?

Дрожь в слабом голосе Эвелин.

Проводница обернулась, в льющемся снизу свете она сперва разглядела хрупкий, беззащитный силуэт магички, её бледное, как асфодель, лицо и лишь долю секунды спустя глаза. Поздно. Слишком поздно. Тьма, хлынувшая из очей пришелицы, растеклась туманом, сомкнулась коконом вокруг Звёздочки, парализуя ужасом волю, убивая самоё воспоминание о свете. Тьма проникала сквозь одежду, кожу, мышцы, сухожилия. Тьма заполонила кости и жилы, дотянулась щупальцами до сердца и мозга, тьма острыми зубами смолола в чёрную муку всё, что когда-то звалось Илль Ваас фон Гульден, переварила Звёздочку полностью с её любовью и надеждой, долгом и страхами, воспоминаниями и желаниями. И когда от Илль осталась лишь пустая оболочка, тьма стала ею самой, но за миг до конца Хаармс сказал:

– Учёные люди говорят, что когда вспыхивает звезда, на её месте образуется дыра. Представляешь, Илька, дыра в небе из сплошной тьмы, в которую превратилась бывшая звезда! Она засасывает в пасть любого, кто имел неосторожность приблизиться...

***

... ДАЙ МНЕ СИЛ И МУЖЕСТВА ОТРИНУТЬ СТРАХ И МАЛОДУШИЕ, УСТОЯТЬ ПЕРЕД ТЬМОЙ ВНЕШНЕЙ...

***

... Сперва пришла тупая боль, от которой раскалывалась голова, а стоило дёрнуть шеей и попытаться открыть глаза, к горлу подкатила тошнота. Создавалось впечатление, что по лицу прошлись молоточком для отбивания мяса. Что-то тёплое стекало к губам, Илль облизнулась – кровь! В панике она попыталась вскочить, сделала инстинктивное движение схватиться за лук. Ни то, ни другое не удалось. К болевым ощущением добавилась резь от впившихся в запястье и лодыжки верёвок, привычная тяжесть оружия не ощущалась больше за спиной и на поясе. Вот тогда нехотя, через силу вернулись воспоминания. Бледное лицо Эвелин, хлынувшая из её глаз тьма, ужас умирания и... Это было всё. Дальше память отказывалась сообщать, почему Илль лежит внизу у костра, безоружная и спелёнутая, как молодой кабанчик? Почему ноет челюсть, а из носа течёт, пачкая ворот куртки, кровь? Почему нет на поясе кинжала, почему померк только что горевший в храме магический свет и лишь в отсветах костра можно разглядеть хоть что-то? Что за жуткий стук раздаётся снаружи в унисон со стучащими внутри головы молоточками боли? Память отказывалась сообщать, но Илль и сама, увы, знала ответ...

***

... ДАЙ МНЕ ВТРОЙНЕ ВОЛИ И СИЛ НЕ ПОДДАТЬСЯ ИСКУШЕНИЮ ТЬМЫ, ЧТО ВНУТРИ МЕНЯ...

***

...Это была вполне ординарная разведка, они не забирались вглубь владений Тьмы. Просто небольшой рейд с целью прорядить расплодившихся здесь изменённых животных, которые делали хоженый, почти отвоёванный у мрака участок дороги небезопасным. Никто не ждал беды, Илль тогда даже не попрощалась с четырьмя ушедшими на охоту с рассветом друзьями. К вечеру четвёрка должна была вернуться в лагерь, но вернулись только двое. Первый нёс на плече замотанное в верёвочный кокон тело товарища. Не первый случай это был на памяти Илль, но первый, закончившийся так. Через несколько дней тела двоих других со следами рейнджерских стрел на спинах доставили в лагерь и похоронили, поглощённого привели в чувство, с каждым следопытом провели инструктаж, призывая быть бдительным не только к исчадиям леса, но и друг к другу. А ещё через неделю Карл повесился на старом дубе на краю лагеря. Записки он не оставил...

***

... В свете костра Илль разглядела троих магичек. У них были одинаково сосредоточенные лица, какие бывают у всех людей, поглощенных важной работой, своей работой. Наверно и сама Звёздочка выглядела так же, когда вглядывалась в Тьму, ведя отряд. На миг отлегло от сердца – Эвелин была здесь, тьма не поймала носительницу их последней надежды, лишь заморочив Илль призраком. И тут же мука пострашней физической боли вновь отдалась в висках. Что Илль успела натворить, прежде чем верёвки обвили запястья? Из скольких спин торчат её стрелы? Не хватило мужества спросить. Она села, превозмогая боль, поднесла руки к глазам. Узлы вязались на совесть...

... НЕ ОСТАВЬ МИЛОСЕРДИЕМ СВОИМ В ЧАС, КОГДА СОМНЕНИЕ И СЛАБОСТЬ ОВЛАДЕВАЮТ МНОЙ...

***

"Я в порядке, развяжите," – слова застряли в горле, не найдя путь наружу. Она сама не уверена была в их правдивости. Ушла ли Тьма совсем или лишь затаилась в глубине? А главное, какое она имеет право ждать от кого-то веры своим словам после того, как оказалась слабой, предала свет и их всех?! Однако, роскоши терзаться или даже повеситься на ветвях дуба не было у Илль, потому что жуткий стук раздавался снаружи, а во вспышке отлетевший от костра головёшки Звёздочка разглядела кисть. Одинокую, полуразложившуюся костяную кисть, скребущую пальцем по каменному полу, силясь дотянуться до белого мраморного осколка – одного их шести обломанных лучей святыни. Тьма пришла не только сверху – со всех сторон. Всё потом, сейчас важно было лишь одно – встать в строй.

Она сделала то единственное, что могло дать сил подняться и бороться, что могло успокоить и убедить – Илль и впрямь в порядке. Убедить не только их всех – её саму. Исчадье тьмы не осквернит своими устами имя Создателя. Запрокинув голову вверх, Звёздочка кричала слова короткой молитвы, больше не заботясь о тишине, словно пыталась докричаться до спрятанного во тьме Солнца, до самого Создателя. Впрочем, так оно и было.

... И ЗАЖГИ ДЛЯ МЕНЯ СВЕТ СВОЙ В КРОМЕШНОЙ ТЬМЕ, ЧТОБЫ НЕ ПОТЕРЯЛА Я ПУТИ К ТЕБЕ ВО МРАКЕ!

AMEN.

Рука деда Георга, как называли его между собой молодые следопыты, оказалась тяжелой и тёплой. Последнего Звёздочка не могла почувствовать сквозь куртку и рубаху, но всё же чувствовала. За те пару лет, что Глаз провёл с рейнджерами, они со Звёздочкой едва ли десятком слов обменялись и ни разу в совместные походы не ходили, а сейчас от грубоватого-шершавой ласки, от таких же неуклюже-тёплых слов тоненькой струйкой потекло тепло, согревая. Илль распахнула глаза, улыбнулась благодарно, хотела сказать, что не время ей ещё отдыхать, есть у проводника обязанности, как хрупкая, словно тростиночка на ветру, чародейка опередила, произнесла то, что Илль сказать бы полагалось.

И завертелась работа лагеря: кто-то разжигал костёр, кто-то выставлял дозоры, кто-то разбирал осквернённый алтарь. Эти люди устали не меньше её, напуганы должны были быть не меньше её, а даже больше, ведь попали сюда впервые, но никто не жаловался, не роптал, никто не требовал, чтобы Звёздочка прекратила прохлаждаться и выполнила свою работу – обеспечила отряд пищей. Проводник не только ведёт людей, он ещё и обязан следить за тем, чтобы ведомые в силах были выдержать дорогу. Но они, напротив, заботились о ней, наперебой предлагая отдохнуть. И над всеми стоял Элиас Расмуссен. Над всеми, но и вместе со всеми. Он заботился не только об их безопасности, не забыл и о душах. О молитве для верующих, о беседе для иных. И тоненькая струйка превратилась в полноводный ручеек света. Тьма отступила. Пусть на время. Пусть из одной-единственной настрадавшейся души, но она ушла, поджав облезлый хвост. А значит тьму можно было победить.

С удивлением Илль поняла, что страшная слабость вместе с ознобом сгинули без следа. Может и впрямь Джон прав?

– Будем надеяться на это вместе, – ответила Звёздочка наемнику, – но лучше надеяться на сытый желудок.

Она поднялась, отыскала распределяющих дозоры, показала выходы из храма (те, через которые можно было прорваться и на всякий случай один, считающийся заваленным) и торопливо вернулась к костру, уже во власти будничных мыслей. Поставить котелок на огонь, из сваленного у стены мешка достать пшено для каши, солонину (по правде говоря, стоило обойтись жиром,а мясо поберечь, но сегодня они заслужили добрый ужин) и немного драгоценного перца, на который расщедрились интенданты герцога для их отряда.


*Достав котелок, она подошла к фляге налить воды и тут Хаармс сказал:

– Как ты свечу не зажигай, поглотит её тьма,

С некоторых пор Илль слышала голос брата в самых неподходящих местах. Не такой, как в воспоминания: звонкий и детский, а голос взрослого мужчины, но откуда-то она точно знала - Хаармс. Говорят, близнецы связаны одной нитью, если она рвётся, ты не можешь не почувствовать. Звёздочка ничего такого не чувствовала, поэтому и надеялась вопреки всему: брат выжил. А с полгода назад стала слышать его голос. Никому о том она не рассказывала, чтобы не сочли сумасшедшей.

– А если рядышком с твоей и я зажгу сама?

Это была их мысленная восхитительная игра, они обменивались словами, как друзья-фехтовальщики выпадами. В жизни Звёздочка никогда не была остра на язычок, часто сразу не находилась с ответом, но в этом мысленном споре слова возникали сами собой.

– Задует бездна обе их, ведь аппетит растёт.
– А если с нами добрый друг свою свечу зажжёт?
– Увы, погаснут без следа и не придёт рассвет.
– А если все вокруг зажгут, мы тьму прогоним?
– Нет.
– А если за спиной живых их встанут мертвецы,
Зажгут за гибнущих детей их мёртвые отцы,
И будет пламя полыхать от края и до края,
Увидим солнце ли опять? Уйдёт ли тьма?

Брат исчез так же внезапно, как и появился, не договорив, а не договорённое повисло в затхлом воздухе осквернённой церкви:

– Не знаю...


Илль устраивала котелок на огне, когда одна из чародеек, та самая, что кричала опасно громко, вдруг странно обмякла, уставившись на пламя глазами восковой куклы. Из груди её вырвался хрип.

– Что с тобой? Что ты, милая? – Звёздочка оставила котелок, опустилась перед девушкой на корточки.

Илль кулем упала на бревно подле мёртвого костра. Мешок скинула, спиной опёрлась. Поза вроде расслаблена, но посмотришь на проводницу и кажется, будто съежилась она, сдулась вся. Устало прикрыла глаза, чтобы не видеть тьмы. Пусть темнота обычная, будничная, что испокон живёт под веками, даст передышку, отгородит от ужаса хоть на пару вдохов.

Последние полчаса Звёздочка уже почти уверена была: заплутала, погубила всех! Пока шли, страх, как ядовитые пары, закупоренные в сосуде, сидел смирно внутри, а теперь выходил мелким ознобом, Илль трясло, словно в лихорадке, губы побелели, странная слабость навалилась: надо сказать что-то, встать, разжечь костёр, приниматься за стряпню, а сил нет пошевелиться даже. Глаза открыть и то сил нет. "Сейчас я чуть-чуть посижу и встану. Чуть-чуть. Совсем немножко".

И думать не хотелось о том, что дорога не такой сегодня была, как всегда, неправильной. Обошлось же. Вот он Лоттервиль. А страх на ухо шепчет зябко: "Не надейся, не обошлось!"

С трудом губы разлепила, не раскрывая глаз. Усилие пришлось сделать, чтобы заговорить.

– Странно всё, – пробормотала тихо, но внятно. – Тропа пустынна, когда такое было, шли, как на прогулке, и ветки знакомой поперек дороги я не приметила, и добирались мы дольше, много дольше, чем обычно. Опасаюсь я, что играет с нами тьма, надо бы поберечься.

А как тут убережешься? Сколько их уже сгинуло в той тьме...

Суета. Опять, снова и всегда. То настоящее – сансара схлынуло, оставив лишь осколок совершенства в глупой, мелочной душе Соры. Лишь тень крыла, отзвук неба. Именно отзвук, теперь Сора знал – небо поёт. Увы, рев бомб, свист снарядов всегда и всюду заглушают его голос. Только что бывший всем: небом, стальной птицей, ветром, полётом, Сора вновь съёжился до маленького куска смертного мяса, которое по безумной прихоти богов наделили умением думать. И подступила суета...

... Внизу боялись, а Сора боялся наверху. Страх смерти медлил, изгнанный мелочным страхом, что ничего у них не выйдет: не так-то просто оказалось подступить к линкору-недотроге с последним поцелуем. Но в те секунды, что слюнтяй Сора медлил, переживал и трусил, его прямые, как стрелы и несгибаемые, как самурайские мечи товарищи действовали, оставив философию для загробной жизни, где времени будет сколько угодно. Одна за другой расцветали внизу огненные хризантемы...

Катсу! Он любил жизнь, он выплёскивал её в досужих разговорах, которые порой раздражали (да помолчи ты уже!), но Катсу торопился сказать, прожить, уложить долгую-долгую судьбу в короткую-короткую вспышку.

Муизяки! Сора никогда не признался бы ему в этом, но суровый и непреклонный, старший товарищ напоминал ему отца. Наверно, именно такими были древние самураи, те, которые ушли в старинные легенды, не ужившись в этом мире, где старое и новое смешивалось в самоубийственном поцелуе.

Юичи! Всегда самый отчаянный, готовый продемонстрировать храбрость и лихость. Порой Сора недоумевал, неужели этот человек не боится совсем ничего? Как возможно такое? Но спросить... спросить не осмелился.

Расцветали хризантемы и в пламени их цветов Сора увидел её. Ярко-рыжая, огненная, кривящая губы в злой и призывной усмешке Госпожа Лиса стояла на палубе, задрав голову кверху. Больше Сора не видел уже никого и ничего, то ли во сне, то ли наяву, он бросил верную "Ласточку" вниз... вниз на свидание. Секунда... длинная как жизнь секунда и девственные губы "Зеро" слились в поцелуе с порочными устами Лисы. Секунда и вечность боли – не самая высокая плата, бывает и хуже.

Любопытство захлебнулось болью. Занозу учили терпеть, но эту пытку стерпеть невозможно. "Какого же чёрта тогда ты убиваешь? И какого дьявола не убил?" Вопросы застряли в развороченных, смердящих кишках, не вырвавшись наружу. Слабачка! Неумеха! И вряд ли послужит утешением, что и Призрак, блестящий, великолепный Призрак, ухитрившийся восстать из мёртвых, потерпел здесь неудачу. Хреново... Хреново сдыхать вот так, когда даже чести добить тебе не оказали. Хреново сдыхать, так и не найдя ответы. Хреново... А, значит, хрен она сдохнет! Неимоверным усилием, сквозь боль и угасающее волнами сознание Мила потянулась к встроенной аптечке.

Занозе казалось: гнилостный запах проникал сквозь нанокостюм. Она не испытывала жалости к этим несчастным, всего лишь раздражение. Досадная помеха, на которую пришлось отвлечься. Гвозди микроскопом. Или ещё более красочно: тигр, раздирающий когтями стаю мух. Мухи тигру не противники, но их тучи, тьма... Быстро разобраться с проблемой не получилось, не следовало больше тратить боеприпас и время. И всё же она не чувствовала к ним жалости. Вот где проблема. К живым ещё людям, в общем-то неповинным в своей беде. Косила их механически, будто кегли, стряхнула с себя старуху, кажется хрустнула кость... Хороший аналитик, Заноза понимала: владеть эмоциями и не испытывать их - вещи разные. Где та Мила, что согласна была ослепнуть, чтобы Сид и сестры наелись вдоволь? Где та грань, что отделяет человеческую суть от бездушной машины? Может, как раз в сострадании, которого не было. Хотя, вроде бы, работала она на благо людей. И эта операция была для блага людей. Кто-то наверно даже видел этих людей. Но определенно не в Трущобах и, скорее всего, вообще не в Ковчеге.

– Черт с ними, - Заноза махнула отбой. Поднимаемся наверх, посмотрим, что там у Призрака. Осторожно, может быть еще взрывчатка или другие сюрпризы.

На этот раз она сама двинулась впереди.

– Угу, - прокомментировала Заноза слова Призрака с несвойственной себе лаконичностью.

"Я всё слишком усложняю". Призрак прав, люди просто устроили могильник, потому что ещё не дошли до того, чтобы бросать трупы прямо на улицах. А наши друзья воспользовались этим ульем, так как никто в здравом уме не сунется дальше холла, попав сюда. Самодельные растяжки, может, и бомба из гвоздей и железок где-то валяется. Младенческий лепет. Тут не надо двух спектров, тут и одного не надо. Опера отлично справились бы сами. Однако, Призрак здесь и она сама здесь, а руководство не склонно забивать гвозди микроскопом. Она – хреновый боец, но лучший аналитик, который любит всё усложнять, здесь, а значит, не зря мерещится, что что-то
неладно. В этой кажущейся простоте. В этих наваленных телах. В том что детская игрушка только с одной стороны лестницы (или Призрак просто не стал сообщать о такой мелочи?)

– У тебя чисто? – спросила Заноза напарника. – Мы нашли мину. Странно, что только с одной стороны.

И Райдеру: – Погоди, я посмотрю.

Не на что смотреть. Он же опер, а не мальчик из борделя, уж растяжку-то отличит. Что там может быть? Хитроумное устройство, замаскированное под примитивную мину? Передающее информацию, что кто-то подошел, коснулся? Бред.

И всё же лучше проверить. Заноза все слишком усложняет. Но она здесь, где хватило бы, пожалуй, и двоих из четверки оперов, и она полна дурных предчувствий. Заноза привыкла доверять своим предчувствиям.

Я мысленно окрестил своего собеседника "Бородатая душа". Его ответ таил в себе скрытые смыслы, но сходу не разобрать – какие. Выражение "лезть в душу", которое часто применяют люди, в лимбо работает буквально. В чужую душу можно залезть, если твой дух окажется сильнее. Смог бы я залезть в Бородатую душу? Сложно сказать, по крайней мере, я и пытаться не стал, хватило одной бестактности. Я слишком сильно связан с предыдущим воплощением, оно не отпускает. Мы собирались на кухнях или у костра, говорили обо всём. Говорили откровенно, несмотря на то, что у этой откровенности могли оказаться весьма неприятные последствия. А, может быть, как раз благодаря этому. Мы доверяли друг другу, по сути первым встречным. Я ещё успел увидеть своими глазами смену эпохи: говорить безнаказанно стало возможно, о чём угодно и с кем угодно. И все говорили, говорили, говорили, совсем перестав слушать друг друга. Откровенность умерла, доверие умерло, осталась лишь болтовня. С чего я взял, что Бородач чувствует то же, что и я сам? Не знаю.

Мне пора было возвращаться к работе. Пётр, хитрец, сплавил мне часть своих обязанностей. Вполне простительное желание напрягаться поменьше. Однако, это лишь первый слой смыслов. Пётр воистину хитрец. Вручая мне Бородатую душу, он на самом деле не просто потворствовал своей лени, а просчитал, что я почувствую неладное: желание Бородача вырваться из тисков судьбы. Почувствую и вынужден буду отреагировать – это моя работа пресекать подобные попытки. Приставить к Бородатой резидента, выпрямляющего всё, что она искривит. Но и это ещё не всё. Пётр отлично знал, что я слишком слишком привязан к земному, ненормально привязан. Он просчитал, что я не захочу мешать. Не захочу по-настоящему, сделав свою работу чисто формально. Почему? Потому что втайне надеюсь, надеюсь, не смея даже самому себе признаться, что ещё встречусь с Ириной. Время тут идёт не так, как внизу. Ира до сих пор там, но чтобы линии судеб сошлись дважды подряд... Нет, на такое не стоит и рассчитывать. Однако, Бородач идёт вниз, кто знает, что изменится, когда он начнёт швырять камни в реку? Какие разойдутся круги по воде? Почему из сонма душ именно он может что-то изменить для меня? Не знаю. Я просто почувствовал вероятность этого, намёк, эфемерное крыло бабочки Бредбери, как, должно быть, ощутил и сам Пётр. Видите теперь, какой он хитрец?! Трижды перекрутился вокруг своей оси, обхитрив сам себя. Внизу в моё время это называлось скрытый саботаж или итальянская забастовка. Моё время... Я, похоже, неизлечим. Но ладно я, а вот зачем Петру такая интрига? Этих местных, порой, сложно постичь.

Вот и не будем постигать, просто сыграем по плану. Значит, самый бездарный исполнитель, но такой, что формально подходит? Петру следовало помочь и тут. Я напрягся, улавливая смысл разговора. Сортировщик на этот раз не манкировал обязанностями, рассказывая какой- то незнакомой мне душе о Бату-хане. Я присмотрелся. Вот он - наш идеальный кандидат! На нём, несомненно, сияла яркая печать предыдущего нисхождения, но вместе с тем никаких эмоций, никаких страстей, никаких сожалений и надежд. Душа показалась мне совсем пустой и холодной. Такой не уберечь Бородача от самого себя, у неё просто не хватит фантазии за ним угнаться. А может, я ошибался и недооценивал его? Тогда ошибся и Пётр. Нет иного способа, чтобы узнать, чем проверить.

– Вам пора отращивать бороду, — попрощался я с Душой Анархиста и направился к будущему хану Батыю, чтобы попытаться сделать его несостоявшимся.

Они с Петром как раз закончили с судьбой, теперь Душа знала всё, что полагалось, о своём воплощении.

– Вы уверены, что это нисхождении окажется таким уж интересным? – начал я вкрадчиво, не представившись, да в этом и не было необходимости – модельеров тут знал каждый. – Я могу предложить вам гораздо более заманчивую работу. Не желаете стать ангелом-хранителем?

Я употребил этот земной сленг нарочно, вложив в смыслы долю улыбки, чтобы расположить душу к себе. Искушать – тоже часть моей работы. Впрочем, он всегда мог сорваться с крючка.

Никогда не возвращайтесь в брошенное жилище. Бывший дом, ставший склепом, жуткое зрелище. Среди жатвы скверны наверняка многие из тех, кого Заноза знала по прошлой жизни, может быть даже все они, но мурашки по коже бегут не поэтому. Все эти люди давным-давно и так мертвы для неё, а она для них. Вспоминала ли семья о ней? И как долго?

— Как ты думаешь, твоя семья вспоминает о тебе? — спросила Заноза у Ганта, свежего мальчика из элитного борделя. Язык Ганта занят был другим, не менее важным делом, ему пришлось прерваться, чтобы ответить. Он поведал целую жалостливую сагу о своей семье, на что пришлось пойти ради них. Тянул слезливую выдумку минут на пять вместо того, чтобы просто ответить на вопрос "да" или "нет". Идиот совсем. Ждал, что она размякнет и заплатит щедро? Заноза не заплатила вообще ничего и велела хозяину не присылать больше идиотов, не понимающих, кто такие спектры.

Она думала сейчас, что её бывшая семья больше не вспоминает о ней. Теперь уже точно не вспоминает – некому, потому что они стоят сейчас у той самой башни, в которой играли в детстве с Сидом - старшим братом. Кто первым добежит до верхнего этажа. Две лестницы: левая и правая. Занозе никогда не удавалось выиграть: то ли брат бегал быстрее, то ли она выбирала неправильно. Призрак что-то угадал? Почувствовал? Нет, маловероятно. Просто любезность. Но мурашки бегут по коже от подобного совпадения. Она всегда выбирала левую. И всегда проигрывала. Нужно выбрать правую.

— Левую, — сказала Заноза, — возвращая усмешку. И без слов махнула четырем операм: идти вперёд. Не выбирая, наугад.

Отдел моделирования – единственный отдел в лимбо, где работают не коренные обитатели, а нисходящие. Считается, что только те, кто на практике многократно постиг жизнь внизу, способен спроектировать судьбу человека. Мы пашем, как грешники в Преисподней. На Земле именно так нас и представляют: грешные души, отбывающие срок в аду. Или черти, мучащие их почем зря. На самом деле, все мы – добровольцы. Причины предпочесть приключения плоти неблагодарной работе, в которой к тому же мало смысла, так как вселившаяся в тело душа всё равно поступит по-своему, и судьба, любовно распланированная нами, неизвестно как повернётся, у нас разные. Модельеры похожи в одном: они помнят всё о своих земных жизнях. Или их печати не тускнеют, как выразились бы местные сущности. Это неестественное состояние, доставляющее определенные страдания, как нам самим, так и тем, кто вынужден с нами общаться. Отсюда, наверно, все легенды о грешниках, чертях, запахе серы и адских котлах.

Именно по этой причине мы редко выходим за пределы своего отдела, только по делу. Когда прибывают списки, и души, ждущие воплощения, собираются вместе, кто-то из нас приходит, подыскивая в толпе новых сотрудников. Увы, нам нужны не столько проектировщики, сколько резиденты. Земные люди кроме чертей сочинили ангелов-хранителей. Знали бы они, что это одни и те же души! Попытаться исправить то, что пошло не по плану – тоже наша работа. Резиденты в отличие от обычных нисходящих, спускаются обнажёнными. Лишённые телесной оболочки, они помнят лимбо, помнят, к какой судьбе должны привести нужного человека, зато почти не могут действовать. Лишь исподволь, намёками, эфемерными вмешательствами. Сама по себе такая работа требует от души нереального мастерства, а ещё полной непредвзятости по отношению к эпохе, людям, своему клиенту. Качество – прямо противоположное способности помнить прошлые воплощения. Вот и получается, что хороший модельер-планировщик не годится в резиденты. Все мы до сих пор привязаны к тем телам, которые покинули. Все мы слишком за них переживаем. А хороший, в теории, резидент, который с холодным равнодушием будет взирать на всё, творящееся внизу, не способен спланировать счастливую судьбу. Несчастных же и без планов на Земле хватает. Универсалы редки. Душа, которую мне перепоручил Пётр (я не знал её истинного имени), к ним не относилась.

Рассказывая душе о судьбе Маркса (только самая грубая, примерная схема), я вспоминал своё собственное последнее нисхождение. После него я и пришёл в отдел, пришёл, чтобы навсегда здесь остаться.

Я взяла тогда это воплощение из-за забавного курьеза: его земное имя совпало с моим истинным. Вполне тривиальная и благополучная судьба: писал песенки, крутил романчик со звездой первой величины местного масштаба, дожил до глубокой старости и умер в своей постели. Неплохой человек, но и ничего выдающегося. И дёрнуло же меня попытаться вложить в эти песенки искру! Чтобы зазвучали! Не как милая безделица, а по-настоящему. Я ведь никогда до этого не жил жизнью одарённого человека, терпения дождаться такой вакансии не было. А попробовать хотелось. Вот и решил побороться с судьбой, сделать заурядные семь (или шесть, забывать уже стал) струн дорогой к небу. К сожалению, у меня получилось.

Если бы не это, я бы никогда не встретил Иру. В планах судьбы Бориса ничего подобного не было, хотя тогда, я разумеется, не помнил ни о лимбо, ни о каких-то планах. Я просто влюбился. И она. И она влюбилась, вот в чём настоящее чудо, понимаете?!! Нет, конечно, я бы мог её встретить все равно чисто физически, но она бы прошла мимо, если бы не те искры, не те проклятые песни! Я уже угасал, жизнь клонилась к закату. И вдруг повернулась вспять. Мне было за шестьдесят, ей много меньше. Родилась Сима, потом Поля. Целых десять лет мы были счастливы, вопреки судьбе, вопреки планам, вопреки всему земному и небесному. Я не могу забыть того счастья и предать не могу. Именно потому не хочу больше никогда других воплощений.

Десять лет, как один день... До сих пор не знаю, была ли это случайность или кто-то из ангелов-хранителей решил исправить то, что пошло не по плану. Наше счастье. Искренне надеюсь, что случайность. Но я уже был наверху, а они еще внизу, и я молился, хотя никогда не умел молиться, ни в земной жизни, ни в этой. Тщетно молился, а потом пришёл к модельерам...

...Я рассказывал Душе о судьбе Маркса и всё больше чувствовал в ней что-то родное, что-то знакомое. Мы уже подошли к "акушерам", можно было прощаться и передавать клиента Мойре, но я медлил.

– Почему именно Маркс? – наконец, спросил я его, попирая все мыслимые и немыслимые приличия. Никогда не спрашивай душу о причинах выбора – первое правило лимбо.

Я выслушал Душу Анархиста в некотором изумлении. Тут надо заметить, что "выслушал" в лимбо очень условно. Мы, коренные, вообще обмениваемся чистыми смыслами, поэтому разговор наш людям в его натуральном виде будет непонятен, да и нисходящие с трудом могут разобрать беседу местных. С душами же, отмеченными телесными печатями, разговор мы поддерживаем, воспринимая и передавая образы. Образы, конечно, на самом деле безумно сложны, но если вы описываете свой обед, то не станете рассказывать: "я ел чеснок, воду, перец, соль, уксус, растительное масло, мясо", вы опустите всё, кроме мяса, а собеседник уже дорисует остальное. Так и тут: образ, переданный Душой Анархиста, при всей его сложности можно описать одним главным понятием: альтруизм. Не часто мне предлагали такое блюдо. Вообще никогда не предлагали, если быть точным. Я замешкался: согласиться или рассердиться? С одной стороны: это что-то новенькое, отличное от тех заискиваний, которые порядком наскучили, с другой – я сегодня ещё не прогуливал свой синдром!

Тут надо рассказать, откуда он у меня собственно взялся. Это тот редкий случай, когда нисходящая душа не забыла при возвращении прихватить с собой обещанную мзду. Гнилая попалась душонка, между нами, зато пользы от неё оказалось гораздо больше, чем от чистюль, витающих в незамутнённом эфириуме. Да, вы правильно поняли, все эти сувенирчики снизу, о которых я толковал, нечто нематериальное. Иного в лимбо не захватишь, да и толку с вещественного здесь, где стоит лишь представить понятие, чтобы его осуществить?

Так вот, я вспомнил про синдром, и уже совсем собрался послать просителя к чёрту, как выражаются внизу (или в отдел моделирования по-нашему), как до меня дошло, что сувенирчик он мне всё же вручил. Причём, авансом и очень изящно, ненароком. Ловок, пройдоха! От образа альтруизма в прошении явственно отделялся другой образ, причём, этой душе не принадлежащий. Я смаковал стихи, как обжора десерт. Это, конечно, были не какие-нибудь редкие стихи, оставшиеся неизвестными внизу, а вполне себе тривиальные, но в них имелась грубоватая искра. Мне тот час захотелось пообщаться с душой, породившей подобные смыслы. Проверив быстренько, я с неудовольствием узнал, что она уже успела умчаться на новое перерождение! Но какая, однако, яркая печать предыдущего тела у Души Анархиста!! Меня даже посетила иллюзия, что я вижу сквозь понятия вещественные образы, которые передаёт он. Это, конечно, невозможно. Однако, факт, Душа всё ещё слишком привязана к оставленному телу, она живёт его понятиями и заботами. И... что-то ещё... Я присмотрелся, принюхался, прислушался - сложно выбрать подходящий денотат. Я расчленил переданный мне образ на малейшие составные части, выискивая это "что-то". Так и есть! Душа лукавила! Она задумала нечто! И, конечно, мне стало жутко любопытно, что из этого всего в итоге выйдет.

Для порядка я всё же послал Душу к чёрту! Пусть знает, как отвлекать занятых работников своими пространными изречениями.

— Если уж вы настаиваете, то покорно прошу начинать нисхождение и не задерживать очередь, но прежде изволили бы вы, голубчик, спуститься в отдел моделирования, недосуг мне знакомить вас с судьбой, — примерно так звучал бы переданный мной образ на нижнем языке.

Вообще-то знакомить с перипетиями выбранной судьбы – наша работа, но у меня же синдром Вахтёра, так что перетопчутся и Душа Анархиста, и модельеры, тем более что идти оказалось никуда не надо: Борис вон он – лёгок на помине, точнее, тяжёл на этой самой помине, так как Души модельеров заключены в смыслы, насильно удерживающие печати их прошлых тел. Нижние придумали для этих смыслов забавный, хотя и в корне неверный, сигнификат, почему бы его тут для смеха не использовать? От Бориса разило серой, как от козла.

Мы обменялись с ним смыслами, если беседу перевести на нижний, это было бы примерно так:

– За рекрутами припёрся? Вон смотри, какой красавчик, не хочешь забрать к себе? Печати ярче, чем у тебя, даже серы не надо, чтобы держать.
– То-то и оно, что для полевой работы такие не годятся, а нам нужны резиденты.
– Тогда выпроводи его к пусковикам, раз уж явился, не запылился, у меня работы выше крыши. Маркса ему.

Борис послал мне смысл-согласие и убрался вместе с Душой Анархиста и запахом серы. А я остался мучиться вопросом: не продешевил ли? Маркса можно было толкнуть и повыгоднее, чем за пару остроумных, но всё-таки достаточно тривиальных стишков.

Продолжение следует

Полёт на этот раз оказался коротким. По крайней мере для пастушек, проведших почти весь его в анабиозе. Девушки, впрочем, успели познакомиться и даже немного пообщаться, но сдружиться времени у них не было. Все девять оказались молодыми, красивыми, немного наивными, а в остальном абсолютно разные. Цветом кожи и волос, формой ушей, носа, размерами, пропорциями. Понятие красоты во Вселенной глубоко и многогранно.

И вот Мэгги и ещё восемь свежеиспечённых пастушек под предводительством Айлилла идут по авалонскому космопорту навстречу своей судьбе. Космопорт поражал своим великолепием, шумом и суетой. Даже огромный порт Колючки не мог бы с ним сравниться, не говоря уже об оушенском захолустье. Туризм здесь правил бал — этим всё сказано. Слегка заболела голова от всей этой какофонии, хорошо хоть задерживаться здесь они не стали: мигом прошли контроль и погрузились в открытый флаер, направившись прочь от столицы.

Столица не совсем точное название. На Авалоне не было городов, как таковых. Возле туристических объектов возникали поселения во вкусе урбанизированных туристов, для их обслуживания. Подобным же образом выросли и несколько космопортов. Сами авалонцы жили в «замках» по меткому выражению кого-то из инопланетных журналистов. Их жилища посреди лесов, полей и рек, отстоящие друг от друга на много миль действительно больше всего напоминали замки. Некоторые и вовсе не строили никаких домов, предпочитая обитать по старинке — на лоне природы. Между тем, отсталой цивилизация не была, биология и биоинженерия здесь оказалась очень развитой, а вот техники практически не имелось, а та, что была — сплошь инопланетная.

Итак, они удалялись прочь от космопорта.

— Надеюсь, девицы, вы хорошо выспались? — чуточку усмехнулся Айлилл, разглядывая своих спутниц. И пояснил дальше, что прежде чем пастушки прибудут на ферму, устроит им обзорную экскурсию по Авалону.

— Следующие три месяца у вас не будет такой возможности, — добавил он и флаер понёсся ввысь, впрочем достаточно низко, чтобы они могли разглядеть пестрящие цветами луга, изумрудную траву, голубые чаши озёр и стройные очертания горных хребтов. Авалон оказался прекрасен. Следующие восемнадцать часов наполнились столькими впечатлениями, что их хватило бы на год. Они плавали в озере, где вода столь вязкая, что можно лежать на спине и не тонуть, спускались в прохладные пещеры, в самом низу которых можно увидеть изумительные ледяные цветы, ныряли в водопад, обедали на лесной поляне, катались на лодке по порожистой реке... Когда стемнело, и флаер взял курс на фермы, все пастушки дремали в своих креслах, переполненные впечатлением.

Что поразило по прилёту — так это тишина. Везде, где они сегодня побывали, толпились туристы, стоял гул и гомон голосов. Здесь же было тихо, неестественно тихо, лишь звёзды что-то беззвучно шептали. Их встретила женщина, похожая на Айлилла, но явно пожившая своё. В золотистых волосах под звёздным светом жемчугом сверкала седина.

— Отдаю их тебе, Эслинн, — торжественно сказал Айлилл, после того, как поздоровался, и представил седовласой девушек, а им — седовласую. Сказал и посмотрел на девиц. — Прощайте, желаю вам вам удачи.

Казалось, он смотрит на каждую в отдельности. На губах, едва различимая в темноте, расцвела улыбка. Флаер поднялся, скрываясь в ночи, а Мэгги и её спутницы остались стоять в темноте, на луговой траве в полном безмолвии. Вдалеке, очень-очень далеко виднелся лес. И никаких построек.

— Наша ферма в лесу, чтобы её нельзя было заметить с воздуха, — нарушила молчание Эслинн. — Кроны деревьев здесь столь густые, что не подглядишь. И флаер не сядет. Многие пытались, — она улыбнулась.

— Оранна, Джанет, Яя, Ильса, Гренна, Мэг, Санира, Юсиния, Орнелла, — она словно пробовала имена девушек на вкус, катая их на языке. И оглядывала каждую, называя её имя. Кажется, ночь вовсе не являлась для авалонки помехой.

— Приятно познакомиться. Но что же, мы сразу пойдем на ферму или желаете выспаться? — она пытливо заглянула девушкам в глаза.

Никакой техники или хотя бы тяглового животного поблизости замечено не было. Идти, похоже, предстояло пешком. И, судя по отдаленности леса, не один час. Впрочем, палатки или шатра, чтобы спать, тоже не было видно. Эслинн по авалонской привычке, собиралась спать прямо на траве. Замерзнуть они не рисковали, тёплый сезон должен был вот-вот начаться, а на Авалоне было относительно тепло даже зимой. Однако, выспаться всё же хотелось на настоящей кровати, если, конечно, такие тут вообще имелись. Примерно так считала половина пастушек, вторая же половина настолько утомилась экскурсией, что готова была рухнуть прямо здесь. Мнение разделились, так получалось, что слово Мэгги оказалось решающим.

Мышь замерла, как под метлой. Трусихой Машка никогда не была, но вид недавнего побоища ввёл ещё в ступор. Она сама не знала, сколько так простояла, прежде чем способность думать вернулась. Если нет тела, значит, его либо спрятали, либо уволокли. Либо... съели. Но тогда должны остаться кости, хоть что-нибудь. Стараясь не замараться, Мыша внимательно принялась осматривать помещение. Ей, конечно, хотелось сбежать отсюда на край света, вот только, похоже, Мышкина и так была на краю.

Сидеть в засаде пришлось недолго. Скоро они появились: Аиэль и таинственный похититель. Гунган действовал согласно своему плану: внезапно набросился, чтобы вырубить мерзавца, ударив какой-то подручной железкой. Тот среагировать не успел, зато охрана космопорта на факт нападения среагировала мгновенно. Здесь не было гуманоидов-охранников и даже роботов: автоматизированная система пресекала любую агрессию, иначе на этой малонаселенной планете просто черт знает что бы творилось. Чу еще успел увидеть метающиеся в страхе присоски на теле Аиэль, перед тем, как отрубился. Очнулся он уже в местной пересыльной тюрьме. Правосудие тут тоже было автоматическим. Факт агрессии установлен и исходил именно от гунгана. Программа выписала пятилетний срок. Рассказывать о том, что мерзавец сам виноват, было просто некому. Не компьютеру же. О судьбе Аиэль тоже справиться не представлялось возможным. Программа протестировала способности нового заключенного и решила, что лучше всего он подходит для интерактивной игры. Этим Чу и предстояло заниматься в ближайшую пятилетку.

— Ссууука! — не своим голосом заорал Бреннард. — Ссууука поганая!

Отчаянье, ужас, ярость, агония — всё смешалось в этом возгласе.
Получатели: Бреннард.

Крик Бреннарда, очевидно, помог Рыжей определиться. Она метнулась к Фоме, протянув к тому обе руки, и в это самое время забытый всеми цыган прыгнул на ведьму, топорща тигриные когти. Страшные звериные крюки пронеслись в каком-то сантиметре перед лицом колдуньи, лишь чудом — чёрным чудом не задев. Рыжая отпрыгнула, но даже не отвлеклась, так и продолжала испепелять взглядом Фому. Лесовод почувствовал, что не может больше отвести взгляд от этих глаз, которые почему-то тоже оказались рыжими. Красными. Алыми. И не глаза вовсе, а драгоценные камни. Вроде тех, что валяются на столе.

Эта мысль промелькнула и сгорела, потому что Фоме стало вдруг жарко, очень жарко от взгляда колдуньи, он почувствовал, что горит, горит изнутри. От невыносимой боли спазмом сжалось горло, но лесовед ещё успел крикнуть. Крикнуть так же отчаянно, как и Бреннард за миг до этого. А потом то, что было Фомой Дубнем осело на полу хаты кучками пепла. Оскальзываясь на пепле, Рыжая повернулась, наконец, к цыгану, протягивая руки. Кажется, она собиралась проделать тот же самый фокус и с ним. Потом остановилась, вопросительно взглянула на Бреннарда.

— Этот нужен?

Общее. Эпилог.

Лес — гигантская тюрьма, экспериментальная лаборатория и пиршественный зал. Смотря для кого. Для магов — раздолье для экспериментов; несчастным узникам — темница, пыточная, где не тело томится, душа мучается; а для Стража Леса — гигантский пир, тысячи душ, чужих, вкусных, с воспоминаниями, мечтами, надеждами, грехами, всё включено. Не жизнь — мечта. Взамен лишь одно требуется: за Границу Леса пищу не выпускать. Не велика обуза. А наскучит если чужими жизнями играть, перебирать, никто не неволит: на пенсию, в небытие, туда, где и маги не расскажут, что да как, и не потому что не хотят — сами не знают. Туда, откуда ещё никто не возвращался. Верно, хорошо там очень, вот и не возвращаются. Только, это дураком быть надо, променять вечность и власть, на небытие и неизвестность. Однако, случается. Тогда Страж выбирает себе приемника, замену. Из тех, кто силён оказался, до Башни дошел. Суд простой и быстрый. Ко злу склоняешься — банка с солью ждёт, а душа твоя кирпичём в стену Башни ляжет, оттого и растёт она, с каждым днем растет. К добру склониться умудришься, после всего что видел-передумал-натворил, что ж, судьба тоже справедливой может быть. Получишь ты свой второй шанс, о котором столько народу грезят. Шанс переиграть, переменить, прожить заново. Не упусти. А коли ни к чему не склоняешься, коли и добро, и зло чуждо для тебя одинаково, то место тебе на вершине башни до того времени, пока и тебе власть не наскучит. Тогда и останется только приемника искать, да узнавать: что там, куда и маги не забиралась.

Бета

— Металлолом безмоглый! Ебучай ржавый таз!

Запоздалая истерика накатывает волной. Голос противно дрожит, прерывается всхипами. И обзор отчего-то размыт, что-то солёное жжёт губу. И трёх месяцев им не дали. Вон этот задохлик валяется— зачем спрашивается они его тащили весь марофон? А вон и парень, с которым тащили, лежит рядышком. Воду зажал, герой. Нафига она ему теперь?! Истовый пожиратель пончиков и её незадачливый напарник поодаль. Пари отменяется по техническим причинам. Для них всех война закончилась, даже не начавшись. А ещё один, кажется, сейчас кончится. И она Юна будет следующей! Следующей! Здесь происходит что-то страшное, неправильное. Нужно валить! Валить подальше!!!

Эх, жаль нет здесь капитана О'Коннора: некому залепить вразумительную оплеуху. Кортес, кажется, немного не в форме. И в плёнку больше не спрячешься, не поглядишь безучастно со стороны. Истерика захлёбывается кровью из прокушенной губы, едва начавшись. Первыми гибнут безумцы и герои. Альтруисты. Это точно не про неё. Следом гибнут трусы. Те, кто теряет голову. Это не про неё? Не про неё. Пошло всё к дьяволу, она подыхать не собирается.

— Эй, Рыжик, нефиг здесь торчать, как мишени в тире, давайте собираем оружие, забираем раненых и валим... куда-нибудь, — вот уж сейчас мисс Дэлтон было не до того, чтобы стебаться над сержантом, просто его звание и имя вылетели из головы вместе с уставной формой.

Вот и ваш хваленый полный функционал! Столько новых кнопок появилось, а в результате четыре трупа и два полутрупа. Чем там пользовался Хромоножка?

Юна бредет к стонущему, на ходу разбираясь с функционалом. Вроде ничего сложного.

— Заткнись, бро, а то сейчас все НОДы на твой вой сбегутся. Ща, вколю укольчик, и будет всё ништяк.

Бета

— Кусок дерьма!

Алекс стреляет эффектно, а мисс Дэлтон просто бесполезный кусок дерьма. Уязвлённое самолюбие вопило о мести. Злость на себя прорвала защитную плёнку, в которую Юна закуталась с головой. К чёрту интерактивный фильм, она снова здесь, слышит стоны и мажет, как последний кусок дерьма. Страха больше не было, холодная ярость пришла ему на смену. Юна лишь долю секунды посмотрела на свои дрожащие руки таким взглядом, что могла прожечь им кисти не хуже НОДа. Посмотрела и тут же прицелилась второй раз. Время — дорого! И каждая секунда промедления, каждый промах — чья-то жизнь. Быть может, даже её драгоценная жизнь. Ну уж не дождётесь. Больше она не промахнется.

Бета

Когда парни стали падать один за другим, Юна отключилась. Наверно, это сработала защитная реакция. Мисс Дэлтон больше не было здесь. Она сидела в папочкином особняке и пялилась в головизор. А по нему передавали третьесортный боевичок, и какой-то вусмерть перепуганный юнец ненатурально орал в камеру:

- Бейкер, прикрой! Бронебойными, по целому! Дэлтон, стреляй по подранку! И щиты, щиты включайте!

"Это фильм с эффектом присутствия, зритель тоже может поучастовать", — равнодушно сообразила Юна, послушно активируя щит и стреляя по покоцанному антигерою. "Интересно, если я попаду, начислят ли мне бонусные очки?"

ссылка

Жила душа, сладко спала, жарко любила, ещё жарче ненавидела. Жила душа. Обыкновенная. Не хуже прочих, но и никак не лучше. Песне звонкой отдавалась истово, как девчонка милому первый раз при свете луны, на звон монет отзывалась алчно, как опытная шлюха на похотливый жест. Жила душа в клетке тела, сама той неволи до конца не понимая, но тяготясь ею безмерно. Жила душа, тело-тюрьму ненавидя, всё стремилась куда-то, зачем-то, ввысь, на свободу. Однажды рыбаки поймали тело в сети, выволокли на берег, да выпотрошили. Душу вынули, в склянку засунули, солью засыпали, чтоб не протухла. Томится в склянке душа, да думает: может, старая тюрьма и не так плоха была. Светла, тепла и места, опять же, больше. Что толку ввысь, на свободу стремиться, когда и так тебе неплохо? И лишь успела душа так подумать, как мигом протухла. Видимо, соли рыбаки пожалели.

В короткий сон пришла Рыжая. Они шли уже третий день, шли не то чтобы беззаботно, но приноровились, привыкли к Лесу. Ко всему, оказывается, человек привыкает. Опять же, гулять по Лесу с медальоном, сытым брюхом, да в справной одежде, совсем не то, что в арестантской рубахе загнанной дичью от страха трястись. Башни были всё ближе, и ближе, а с ними и Граница. Всего один переход и оставался. Бреннард и Дамир уже учёные, спали по очереди: пока один дрых, второй караулил. Второго дня, не успели они в себя придти от гостеприимства Избушки, напоролись на таких же бедолаг: озлобленных, наполовину озверевших, в оранжевых лоскутьях на телах-химерах. Медальоны каторжане то ли разглядели, то ли нюхом почуяли. А может не медальоны — жратву. Накинулись, едва на ногах уже держась, зато злобно рыча. Либо человечья речь отнялась, либо порешили — не о чем тут говорить. Для путников, набивавших животы исправно дармовым хлебом, да сыром (еда оказалась вполне доброй), эти доходяги опасности не представляли, но осторожности научили. С медальоном или без него — Дамир и Бреннард всё ещё оставались дичью. Вот и дежурили по очереди. Как случилось, что проснулись при этом разом, стряхивая росу странных слов, — объяснить друг другу не могли бы. А в сон пришла Рыжая.

Была мёртвая ведьма совсем не такой, как в избушке. Красивой она была, красивой и печальной. Не осталось в зелёных глазах злобы, алчности, тоска одна. Тоска, печаль. А злобы нет. И ненависти на убийц нет. Даже голос изменился. Как вода течет.

— Жила душа... — сказала Рыжая. А дальше совсем уж слова чудные пошли. И вроде бессмыслица, а вроде и смысл в ней крыльями трепещет. Только пойди его — птицу поймай. А потом они проснулись. Почему-то разом, разглядывая близкую уже такую Границу в лучах утреннего солнца. Сон закончился, явь наступила.

— Через Границу пойдете, в просторной темнице окажитесь, в Башню пойдете — в банку с солью попадёте или на свободу вырветесь, — каплей сна-росы голос Рыжей растаял.

Впрочем, что сон, что явь для мира? Лишь взмах ресниц. Вон она Граница. Вот он медальон на шее, да в кармане. Пустит назад, обеспечит. Лишь бы стража по ту сторону не углядела звериных рук, лишь бы не подстрелила в шаге от свободы. Пробраться, а там затихариться, в дальних странах новую жизнь начать. А что руки, люди и вовсе без рук живут...

Вон она Граница. А вот Башня. Сгусток белого света. Проклятого колдовского света. Неизвестность. Банка с солью. Свобода.

А вот Дамир с Бреннардом, трут глаза, разминают затёкшие со сна ноги. И так тихо, буднично всё, словно и не Лес вокруг шумит, а так парк вылизанный, прирученный, команде "к ноге" обученный.

Бета

— Да шевели ты булками, тащищься, как икеевский андроид, — хрипло прикрикнула Юна на напарника. Дыхания не хватало даже на бег, не то что на полноценную перебранку.

Где только таких делают, и кто додумался его запихать в армию?!! Юна была очень зла. Самое рациональное сейчас — плюнуть на этого хромоногого и втопить, улепётывая от непонятной и оттого ещё более страшной хрени. Но что-то, о наличие чего у золотой девочки и сама мисс Дэлтон, и окружающие её ни сном, ни духом не подозревали, заставило затормозить, восстанавливая дыхание и поджидая медика. Если бы Юне сказали, что это таинственное нечто люди обычно называют совестью, рассмеялась бы в лицо идиотам, но факт оставался фактом, бросить Джерри наедине с хренью она не смогла.

А очень скоро не могла вообще ничего. Только пялиться на game over местного розлива. Она не успела даже выстрелить. Даже прицелиться толком не успела. Да что там — даже осознать как следует, что видит перед собой. Юна валялась на поросшей влажной растительностью земле Паразида, таращилась на красную надпись и чётко осознавала — жить ей осталось три месяца. Вот ни днем больше. Закончится обучение и их бросят в какие-нибудь незнакомые джунгли, где ты даже не успеешь понять, отчего умер.

Интересно, кто-нибудь пожалеет о ней? Друзья, пожалуй, будут взбудоражены, все же смерть в бою ново, модно и свежо, не то что приевшиеся наркота и самоубийства. Но пожалеют? Едва ли. Бобби ещё порадуется, что выигрыш платить не надо. Родители, сестры? Первым на неё плевать, вторым больше наследства достанется. Разве что брат, брат о ней пожалеет. Мимоходом, между делом.

Юна лежала, пялилась на красную надпись и оплакивала себя. Вообще-то развозить сопли мисс Дэлтон было не свойственно, но узнав о собственной смерти кто угодно впадет в уныние. Из этого состояния вывел её голос Рыжика. Горе-связистка только сейчас осознала, что всё ещё слышит переговоры.

Вот это номер! Трупы у нас нынче могут оставить завещание. «Придурки. Даже смерть сымитировать нормально не могут». Жалость к себе вытеснили злость и привычное чувство презрения к окружающим козлам. Пари просрано. Отдохнуть спокойно не дадут! Ну чего он разорался, сам не видит, что связисты сдохли?!

— Мы всё, — зло сообщила Юна. — На нас выкатился какой-то блядский колобок с шипами. Пиздец просто.

Ну что ж — нет худа, без добра. Никуда больше не надо спешить. Лишь бы не вернулось это противное чувство — обреченности. Наверно, чтобы отогнать его нафиг, Юна и заговорила с хромоногим:

— Ну что, набегался? Так как всё-таки тебя сюда угораздило?

Бета

Рыжик натурально зарвался! Юна открыла было рот, чтобы нахала поставить на место. Сержант он видите ли! Будут тут всякие сержанты на мисс Дэлтон орать. В лучшем случае капитанам позволительно.

Открыла было рот, но её опередили. Сначала Пончик решил поджарить незадачливого сержанта, а после начался инструктаж обращениЯ с оружием. Как на взгляд Юны, он несколько запоздал. Но цели своей достиг — мисс Дэлтон в кои-то веки закрыла рот и не стала показывать характер. Хватит с Рыжика, а то он и так обоссался от страха, кажется.

Внимательно выслушала O'Райвера и даже постаралась запомнить. Игра, а воспринимала Юна происходящее, как интересную игру, начинала захватывать.

— Задачу ясна. Выдвигаемся к Гамме, каждые пять минут докладываем, господин самый крутой сержант Рыжик.

Всё-таки не удержалась от толики ехидства.

Ну что, дохляк, — обернулась к Джерри, — погнали. Учти, тащить тебя не буду.

Бета. Особая группа.

Бежать в костюме оказалось существенно легче. Так Юна думала в первые пятнадцать минут марша. Задохлик топал сзади, и этот факт приятно щекотал самолюбие мисс Дэлтон. Но вскоре связистка уже радовалась коротким остановкам — на доклад. "Всё идёт по плааану..." — больше им сказать было нечего.

Во время регат, мисс Дэлтон иногда участвовала в коллективных гонках. Ей больше нравилась индивидуалка, когда ты сам себе и пилот, и навигатор, и радист, но правила предполагали командный этап. Всегда при этом Юна выполняла обязанности связиста. Потому что могла выбить лучший коридор, ну и просто ей доставляло удовольствие возиться с тонкими настройками. Тут, конечно, не регата, но мисс Дэлтон ощущала себя в родной стихии. Игра захватывала. Пока не перестала быть игрой.

— Слушай, а как ты вообще сюда вляпался, с такой-то ногой? — бросила она через шлем напарнику, но ответ выслушать не успела, потому что НОДы пришли в движение. Юна аж тормознула от неожиданности, рискуя тем, что Джерри на неё налетит.

— Кажется, у нас гость, — голос прозвучал нервно и мисс Дэлтон здорово разозлилась на себя. Она перепугалась! Учебного бота. Это ведь даже не настоящий бой, а так — симулятор, а её уже подтрухивает от страха. Главное, не показать напарнику, что нервничает. Издёвок потом не оберешься.

Юна только хотела сказать, что надо бы доложить, как сообразила — сержант видит то же самое, что они. Тут в шлеме раздался его голос. Егоза? Прикольный позывной. В другое время Юна бы нашла над чем поиздеваться, но сейчас главное было показать всем, что она нихрена не боится. Вот вообще нихрена.

— Есть продолжать движение! — заорала она так, что Рыжик там, наверное, оглох на секунду.

— Эй, спринтер, прибавим-ка ходу, — теперь в голосе звучало веселье, всё же Юна умела играть со звуками. Главное, чтобы Джерри не понял, как ей страшно.

— А сам что, не доползёшь? Иди, обнимай, в чём проблема. Шевелиться не хочешь, спорить не хочешь. Да ты просто-напросто зассал!

На самом деле Эд, конечно же, был абсолютно прав. Но не признавать же этого? Юна рогом упёрлась. Оставить за собой последнее слово, иначе мисс Дэлтон спать спокойно не сможет.

Нет, сможет, пожалуй. Прямо здесь. Если несколько минут назад новоявленный воин ВКС Юна Дэлтон считала, что ей хреново, то сейчас она поняла — тогда было ещё не хреново. Ноги уже не каменные — свинцовые и всё тело тоже. Кажется, ей и шаг не сделать. Странно, должно стать легче, отдохнула же, а становится только хуже. Народ на пол повалился. Юна плюнула и последовала их примеру, стараясь, конечно, позу выбрать поэффектнее.

— Да ты просто-напросто зассал! — несправедливо, но признавать свои ошибки Юна не умела. — Эй, парни, раз Эд не хочет, есть тут кто смелый? Спорим на тех же условиях. Я выиграю, отдадите мне одну свою вещь. Какую скажу. Проиграю — покувыркаемся.

Нет, Юна законченной дурой не была и понимала, что шансов у неё против большинства лосей просто-напросто нет. Но азарт! Но упрямство! Но, чёрт возьми, как же выиграть хочется.

Вот это вляпалась! Видала Юна, как этот бритый лось мальчика-одуванчика на себе волок. Как пушинку. Да у такого выиграть, шансов нет практически. Класс! Если она его обойдёт, об этом заговорят. Ещё как заговорят. Кровь из носа, но ей нужна победа. Мисс Дэлтон возбуждали такие безнадёжные споры, иначе её вообще здесь бы не было.

Юна открыла блаженно прикрытые было глаза, сверкнула снизу вверх (не вставать же) на лося. Высокий, поджарый.

— Договорились. Только бежать будем отдохнувшими. А ты ничего так. Как звать, смельчак? Я Юна.

— Ишь, размечтался, Риз. Лучше вещички свои пересчитай, попрощайся на всякий случай.

Юна в ответ вложила дерзости побольше, но язык, заплетающийся от усталости, сильно смазал впечатление. Она опять закрыла глаза, сквозь блаженную полудрёму слушая трёп.

— С НОДами такое заключи, — буркнула недовольно очередному спорщику.

Дурацкое пари. Думать о том, что она, Юна, может и не вернуться к своему призовому кораблику категорически не хотелось.

Третья попытка подремать не удалась. На этот раз этот заботливый лось. Ээээ... называли же имя. Карл. Познакомиться поближе что ли хочет? Юна уже совсем было собралась объяснить популярно, кто есть такая мисс Дэлтон, дочка знаменитого Роя Дэлтона. Блин! И тут отец. А кто она без чёртова папочки? Никто. Дочь того самого и больше нихрена. Настроение окончательно было похерено. Нет, так не пойдёт!

— Кем вы были, спрашиваешь? Каждый ёбаный день своих никчёмных бессмысленных жизней с самого момента рождения. Хочешь знать, кем? Правильно, биомусором!

Если бы слушатели закрыли глаза, то иллюзия, что капитан решил повторить свою пламенную речь, была бы полной. Те, кто не смотрел на Юну, только так и могли подумать.

Кривляться мисс Дэлтон любила не меньше, чем спорить. А умела существенно лучше. Она даже папочку раз спародировала, наговорив его деловым партнерам такого, что мистер Дэлтон месяца два устранял последствия.

Этот концерт Аиэль был совсем не похож на первое выступление. Похоже, поездка в определенной степени повлияла на новое дарование. Даже сложно сказать, что именно: впечатления, ресторан, новая одежда или то и другое сразу. По крайней мере альдебаранка больше не стеснялась, не зажималась и не пыталась спрятаться от своего музыкального критика за бочку для барботажа. Она даже одела самый сексуальный из купленных нарядов и принялась подражать движениям и манерам услышанных профессионалов. Надо сказать, получалось это паршиво. Аиэль была превосходным музыкантом, самородком, а вот подавать себя её не учили. Так что ужимки казались скорее смешными, чем сексуальными. Умело наложенные Чу эффекты несколько поправили дело, но все-таки вряд ли такое исполнение способно было привлечь взыскательную публику. Однако, всё это отошло на второй план, когда набрала обороты музыка.

Нет, это была совсем-совсем иная мелодия, чем в первый раз. Противоречивая, рваная, какая-то тревожная. В ней жила неуверенность, страх, искушение, сомнение и в то же время азарт, любопытство, стремление. В ней красота смешивалась с безобразием и сложно сказать, была ли эта мелодия приятной. Пожалуй, нет. Приятна — совсем не подходящее слово. Она не давала расслабиться, но заставляла задуматься.

"Зачем я, что я тут вообще делаю? Я же пилот и неплохой пилот?" — мелькало в голове у Чу.

"А надо ли всё это? Для инопланетников мы всё равно будем чем-то вроде смешной диковины, аномалии, на которую интересно посмотреть, но которую не примут всерьез. Стоит ли вообще нарушать свой покой, чтобы что-то доказать им?" — думал бомап.

И лишь Аиэль не думала ни о чём. Если в начале своего выступления она думала о том, как бы угодить Чу, которому очевидно нравятся все эти платья, движения и тому подобное, то сейчас Аиэль растворилась. Она была в каждой капле, и не была нигде. Она была стремлением к новому и страхом перед неизвестностью. Она играла.

На этот раз Мышь была учёная. Умная стала Мышь. И потому она не стала очертя голову прыгать в портал. Нет, она сначала метнулась на кухню, сгребла в валявшуюся хозяйственную сумку остатки ужина и нож, которым бабушка шинковала капусту. Да не нож, а целый тесак, даже топорик, можно сказать. Схватила спички, молоточек для отбивания мяса. Можно было бы и поосновательней собраться, но Машка побоялась, что портал исчезнет. А с ним и бедная Елизавета Федоровна сгинет. Поэтому она только сделала еще одну такую же торопливую ходку - в прихожую. Накинула свою верхнюю одежду прямо на халат, кроссовки просто взяла в руки - некогда надевать. Бабушкин плащ и ботинки тоже прихватила и... очертя голову прыгнула-таки в портал.

Панфутий открыл было рот, но бабуля его перебила.

— Э... так не пойдет, господа волшебники. Ребёнок, не мешок капусты, тьфу, морковки, чтобы его туда-сюда перебрасывать. А случится с ней что.

— Иди-ка сюда, Дора, ты наверно проголодалась?

Перед девочкой появились остатки их давешней трапезы.

— Ешь, ешь, — заботливо приговаривала бабуля. — А где эта Кривошеея улица, не в столице, часом? А то мы в столицу путь держим и тебя подвезем. Ногами-то оно вернее, чем магией. Вот он и отвезет, — строго указала она на Панфутия, — раз натворил дел.

Тут бабуле некстати пришло в голову, что ослик двоих не свезет, а она со своей коленкой пешком тоже долго не проковыляет. Вот был бы у них конь! А что, раз уж дана такая сила, почему бы и не испытать? Значит, надо описывать, как можно точнее? Но ничего в голову не шло.

— А ну-ка, Панфутий, давай не про морковку, а про коня, если не хочешь нас двоих таскать, — велела бабуля. Ослик только вздохнул и запел вторую песню (не слишком, впрочем, отличающуяся от первой).

Ты несешься, словно ветер,
Бьёшь копытами в пыли,
Кажется, копыта эти
Не касаются земли.

В свете солнца пламенеет
Твоя огненная грива,
И седло, и даже упряжь
На тебе сидят красиво.

Добрый норов, ноги быстры,
Легкость, прыткость и сноровка,
Конь достойный, отзовись-ка,
Не хочу таскать Морковку.

Началось, блин! Какой-то экземпляр уже подкатывает — знакомиться. Юна кокетливо помахала ручкой, больше инстинктивно, а не потому что хотела на этого Онни произвести впечатление. Сдался он ей.

Вода! Кайф! Это оказалось круче гидромассажной ванны. Настроение сразу поднялось. Пляж, волны, восхищенные взгляды с берега. Может, джип едет за ней? Наверняка за ней, а за кем же ещё? Запаниковала раньше времени, вот дура. Ну нет, папочке придётся ответить за нервотрёпку. Пока Юна как следует не накупается, никуда она отсюда не двинет.

— Привет, Монтана, — краем уха мисс Дэлтон слышала, как светленькая представилась ухажору. — А я Юна.

И даже улыбнулась весьма искренне, до того подскочило настроение. Обвела томным взглядом зрителей. Пусть любуются, болезные, жалко что ли. Теперь она им даже сочувствовала, как можно посочувствовать чужакам, до которых в сущности нет дела. Людям, чьей участи Юна счастливо избежала. Потому что за ней едет джип. Вон один глистоподобный без штанов даже кинулся.

И тут началось. Крики, всплески, глист резко затащил их с Монтаной на глубину. Юна от неожиданности наглоталась воды. Вынырнула, отфыркиваясь. На них уже не смотрели, потому что окружили обезьяну с гранатой. Мисс Дэлтон это не понравилось, она любила сама быть в центре внимания.

— В армию со своей взрывчаткой, а в бордель небось со своими шлюхами ходишь? — язвительно выкрикнула она так, чтобы на берегу все услышали. А глиста не выпустила, ручку вниз опустила и дёрнула за крантик. Пускай порадуется парень.

Какого-то чёрта Юна послушно, как овца, потопала за пухляком. Гипнотизёр он что ли? Побежали. Хрена с два она побежит. Вот если бы горилла за руль джипа пустил, Юна бы показала всем, что такое скорость.

Стадо резво двинуло. Юна последняя. Вот чего мисс Дэлтон терпеть не могла. Что она хуже всех что ли?! И плевать, что бегала последний раз годиков так в шесть, когда спёрла у старшей сестры косметичку. Ничего сложного, тем более Юна в отличие от этих идиотов ополоснуться успела. Даже приятно. Ветерок мокрые волосы овевает. Знай наших.

Трусы тоже мокрые, врезаются в тело, трут. Неудобно, блин. И стадо, стадо и есть. Прут, как больные лоси. Юна начала задыхаться, открыла рот, захэкала. Лечь на песочек и поспать. А лосям хоть бы что. Да что она хуже всех что ли?!! Топает на природном упрямстве. Пыхтит, как атомный космолёт. И плевать на всё, лишь бы не последняя. Такого удовольствия, как свалиться, она им не доставит.

— Эй, ты сдурел, Эд?! Он стоит, как твоё годовое пособие.

Юна подхватила едва не уплывшую по морям, по волнам кружевную тряпочку и помахала ею под носом у шустрого глиста. Высунувшись из воды наполовину, естественно, чтобы все желающие могли лицезреть прекрасную картину. Теперь им точно станет не до взрывника, грудь у мисс Дэлтон была что надо, а дразнить гусей ей безумно нравилось. Теперь. Когда за ней едет джип, и через десять минут с этими несчастными она распрощается навсегда.

"Явится сейчас со своими нотациями". Юна собиралась малость покочевряжиться, прежде чем соизволить вернуться домой. Призывной пункт. Отец так и не обозначился. Вот дерьмо.

"Воспитывает, урод". Отец всегда вытаскивал из передряг. В тот раз, когда она на спор покопалась в распределителе, и пол-Стеллариса оказались в потёмках, тоже воспитывал. Три дня мариновал в обезьяннике. Проучил, типа. Шаттл. Куда-то летит. Отец слишком важная персона, чтобы явиться самому. Пришлёт шестёрку.

"Домой хочу, ты заснул там, что ли?". Коридоры-коридоры, переходы. Не будет она кочевряжиться, сил нет. Несколько часов с этим вонючим стадом вообще из колеи выбили. Скорее домой и гидромассажную ванну. Сейчас за очередным поворотом Юну отведут в сторонку.

"Он не придёт. Великий космос, он и не собирался меня вытаскивать". Набитый биомассой отсек. Осознание оглушило. Юна не запомнила перелёт, пытаясь переварить. Она в армии. Взаправду. По-настоящему. Шутки кончились.

Жара. Океан. Мисс Дэлтон никогда не видела столько воды сразу. На Стелларисе такая роскошь даже папочке была не по карману. Даже папочке, будь он проклят. Знать она его больше не желает! Предатель.

— Айда, купаться! — светловолосой девушке, чьё лицо вроде мелькало на призывном пункте (хотя Юна сильно не всматривалась в кроликов). Но это выглядит приличнее второй девчонки среди сборища парней. Где таких только набрали. Ни одного стоящего.

В воду, на ходу срывая футболку, скидывая кроссовки, джинсы, носки.

Высока, стройна, гладка,
Ты достойней всех на свете.
Как румяна, как сладка!
Совершенны формы эти.
В мире нет тебя добрей,
С райской грёзой лишь сравнишься.
Умоляю, будь моей!
Каждой ночью ты мне снишься.

Хотели ли остальные немедленно испытать волшебство или же нет, не имело особого значения. Потому что ослик Панфутий успел раньше. Пока остальные жевали хлеб, сыр и грызли кукурузу, философу досталась только травка. Весьма сочная, но маловато будет для ослов, вынужденных целый день тащить на себе нехилый вес. Поэтому мечтал Панфутий о вещах весьма конкретных, даже слишком конкретных для своей интеллегентной натуры. Пожалуй, такие мечты могли бы его дискредитировать, но... Но... Но Панфутий был голоден, а сложно философствовать на пустое брюхо.

Я прижму тебя к губам,
Чуть покусывая ловко.
Не отдам и не продам,
Я люблю тебя, морковка!

— Э... — Мичи посмотрела на Кина. С языка чуть было не сорвалось, что для готовки супа ему и трёх лет будет мало, но лучница каким-то образом сдержалась. Про путешествия она и думать уже забыла, поглощенная новыми впечатлениями. Про юных девушек говорят: волос длинный, да ум короткий. В какой-то степени так оно и есть. По крайней мере, некая легкомысленность Мичи была присуща.

— Ага, меняем, — разулыбалась она, радуясь, что наконец-то нашелся кто-то, кто поможет справиться с непослушным ки. — Мы согласны на год, мастер. Ры совсем большой станет к тому времени, а следующий год — год Тигра.*

«Взрыв Сверхновой» — модное местечко. Даже по меркам галактического ядра, что уж говорить о провинциалах с Сириуса. Этот клуб специально поместили на задворках Галактики, чтобы удобнее было нарушать законы. Когда далеко, никто и не видит, а когда никто не видит — этого нет, не так ли? Кстати, о законах. Вы, должно быть, подумали, что владельцы «Взрыва» банально торговали наркотиками или молодым, упругим телом? А вот и нет, здесь замахнулись на большее. В клубе с упоением делили на ноль, с особой жестокостью измывались над силой тяжестью, по пятницам посетители обычно нарушали закон сохранения массы, сметая со столов тонны еды и напитков. Выходили они после такой трапезы, похудевшими на пять-десять киллограмм. И, разумеется, кунштюки со временем. Что может быть проще? О такой мелочи, как эксперименты со скоростью звука, вообще говорить не стоит. Именно поэтому клуб являлся лучшей площадкой для концертов барбатажистов, здесь музыканты могли развернуться вовсю.

Когда компания альдебаранцев во главе с Чу (Аиэль, не знающая, куда девать присоски, в новом, весьма нескромном платье, необычайно серьезный Бейзл и, конечно, сам гунган во всей красе) прибыла к клубу, простанство вокруг него уже рябило от звездных катеров, яхт и крутых космических авто. Послушать знаменитую группу «Бей в дуршлаг» слетелесь со всей Галактики. Сегодня был четверг, а четверг — день фокусов над гравитацией. Обедали гости заведения на потолке, вниз головой. Не успели Чу с компанией войти, как мгновенно взмыли к своему столику, бесшумно вскарабкался по стене официант, меню, впрочем, у него не было. Во «Взрыве» гордились тем, что способны исполнить любое пожелание клиента. Так это или нет, но реклама утверждала подобное определенно.

— Чего изволите господа и леди? — улыбка официанта была такой ненатурально широкой, что не заподозрить её в фальше казалось просто нереально.

Тишина. Обнимает пушистым котёнком, обвивает змеиными кольцами. Такая разная. Ласковая, уютная, холодная, смертельная. Тишина. Тишины людям в избушке дано было, отмерено всего-ничего, на донышке. Собирайте, глупые, в ладони драгоценные капли тишины, ловите мгновения между вздохами. Между тем, что случилось и тем, чего не случилось. И не случится уже никогда. Тишину — напряжённую, как задержанное дыхание, как скрещенные, «чтоб не сглазить» перста, как сжатые в кулаки ладони ощутили все трое. Не ушами, а чем-то внутри, чем-то, чему и названия здесь нормального нет, а там, в Залесье, народ душой называет. Тишина. И страстное, необъяснимое желание задержать, удержать эти мгновения, эту тишину. А потом вздох. Тяжелый, страшный. Облегченный? Страдающий? Оглушительный. И клочья мёртвой тишины по четырём углам избы.

«Копьё» легко вошло в беззащитное горло, словно не кусок деревяшки, а настоящее оружие. Жажда крови ли накрыла, торжество ли, есть, мол, и на вашу магию управа, но ледяные оковы рухнули навек, свободным Бреннард себя почувствовал, будто сокол, от пут освобождённый. Вот он — чародей ваш хвалёный. Лежит кулем на полу, тигриная лапа Дамира уже срывает медальон с шеи, пачкая шерсть красным. А лесовед, между тем, обстоятельно, будто поленницу дров, руки рыжей опутывает, кляп в рот толкает.

Колдунья глаза открыла как раз, когда Фома свои манипуляции завершал. Взглядом обожгла, а во взгляде смесь странная: страх и... насмешка. Что-то сказать попыталась, да тряпка превратила речь в бессвязное мычание. А потом тишина ужалила. Подло, внезапно, ядовито.

Избушку заволокло вонючим дымом. Крестьянские хаты, что по-черному топятся, и то такой вони не знают. Погань смердящая. Чёрный дым шёл от трупа колдуна, пытаясь собраться в человеческий силуэт, но его разносило по всем углам, как от ветра. Дышать трудно стало. Невыносимо. Распирало грудь изнутри, уплывало сознание...

... Они всё ещё в избе, но всё тут белым-бело, словно инеем заморожено. Словно изо льда слеплено. Так бело, что и глазам больно. Они трое. И четвёртый. Колдун. Чёрный ворон на белом снегу. Рыжей нет.

Чёрный смеётся. Смех, как карканье ворона. Ударить, сжать шею, вновь копьём пронзить, да только рука сквозь проходит. Словно лишь воздух кругом. Сквозь чёрного, сквозь дубовый стол, опрокинутый навзничь, сквозь товарищей, сквозь самого себя. И вспоминается тень. Чёрная, смердящая тень. И ветер по углам её разносит. И их самих разнесёт? Все трое — лишь тени? Понимание приходит, улыбаясь сочувственно. Мол, что уж теперь, тени, так тени.

— Магия смерти, — каркает ворон. — Душа убийцы идёт с убитым. Служить ему. Уж лучше бы ты просто сдох, идиот. Но вы меня позабавили. Такая самоотверженность, — снова короткий смешок. — Я могу взять одного. По правилам. И никто мне не сможет помешать. Предполагается, что это должен быть убийца. Но я согласен и на замену. Дам тебе выбор, убийца. Интересно будет наблюдать, как вы перегрызете друг другу глотки. Будешь драться с ними. Здесь. Проигравший — умрёт. Там, в мире. Не будешь — умрёшь ты, — вороний коготь указал на Бреннарда. Или, может, кто-то из вас желает проявить благородство?

Алый круг — будто свежая кровь. Опоясал троих, отделяя от мира. И того. И этого. Даруя подобие плоти, но лишь в границах круга. Не дотянуться до чёрного ворона, не стереть ухмылки с лица. Тут лишь товарищи, что за Дамира головой рисковали, тут лишь спутники, что за Фому грязную работу выполнили, тут лишь те двое, что Бреннарда навеки заточенным в ледяной тюрьме не оставили.

А где-то далеко, на этом (этом ли?) свете, в стороне от разыгравшейся драмы, девица и Михаил ломали комедию, притворяясь пылкими любовниками. И славно притворялись, девка, видать, опытная была. По началу стеснялась, а после во вкус вошла: выгибалась, да охала весьма натурально. Каланча довольна осталась. Миша и не заметил, когда и как она появилась.

— Молодец, другое дело, — покивала одобрительно и, палку показав (мол, не дури), к клетке направилась. Извлечь «наполненную» любовницу, не иначе.

Хацубаки смотрела на Кина, а тот валялся на земле и глядел на Хацубаки, на Мичи эти двое не обращали внимания. Что толку от способностей, если их применить можно лишь в честном поединке? Прежде чем учиться, стоило понять, помогают ли эти фокусы не на арене, а в жизни. Небось, разбойники в кустах не станут ждать, пока мастер приготовится. Мичи тоже ждать не стала: пока мастер задавала Кину вопрос, бесшумно вскинула лук и пустила стрелу той в спину. Впрочем, целилась она так, чтобы, если мастер всё же не успеет увернуться, попасть в плечо, а не куда-нибудь в позвоночник или в сердце. Калечить Хацубаки она не собиралась.

— Замечательно, просто замечательно, ящер чуть ли не лапки потёр от удовольствия. — Я безусловно вам всецело доверяю, мисс Чейн, но... — он сделал многозначительную паузу, с аристократической небрежностью откусив крохотную головку одной из личинок, и продолжил:
... — Правила, есть правила. Небольшое испытание. Совсем крохотное, — мизерность предстоящего испытания, как видимо, должна была проиллюстрировать капелька соуса с ювелирной точностью размазанная по второй половинке личинки.
— Здесь на Колючке, ах, прошу прощения у леди, на Бете Ежа, конечно же, есть один ресурс, ценность которого местные по глу... по наивности своей даже не представляют. Ах, мисс Чейн, каким магическим потенциалом обладает это неприхотливое растение! — он закатил глаза, а лапа указывала куда-то вглубь пустыни, где ничего, как известно не росло, кроме скорпионьей травы и баобабов. Оставалось предположить, что речь именно об этих деревьях. Любой предположил бы подобное. И ошибся бы. Лапа ящера с аккуратным маникюром, сделанным в дорогом салоне, как Тиа без труда определила, указывала на колючую траву. Этот сорняк — носитель магического потенциала?!

Скорпионья трава представляла собой чахлое, устилавшее растрескавшуюся почву растение с довольно гибким и цепким стеблем, напоминающим земную лиану, только вьющимся не вверх, а стелющееся по земле. Листья же его тонкие, как иголки и довольно колючие вырастали от ладони до локтя среднего гуманоида. При соприкосновении с кожей они сильно жалили, впрыскивая легкий токсин, за что трава и получила свое название. Этой радости здесь имелось пруд пруди.

— До завтрашнего дня вам надо связать из этого бесценного материала семь шапочек для лаборатории мастера. Занятия магией, знаете ли, требуют соблюдения техники безопасности, иначе можно угодить под свое собственное заклинание. Предохраняющая шапочка — непременный атрибут любого мага. Раньше для этой цели использовалась фольга, но право же, это замечательное растение гораздо эффективнее.

Он сделал паузу, затянувшись и добавил:

— И выглядит стильно.

Бабуля Рута посмотрела на Панфутия, ослик меланхолично посмотрел на бабулю. Ситуация складывалась из разряда: и хочется, и колется. Как в той песенке поётся:

Я на дерево залез бы, груши оборвал,
Да кружится голова, как бы не упал.
Груши птицы уж клюют — осень на носу,
Не полезу — страшно мне, лучше обтрясу.

Я женился бы давно, девок ведь полно,
Да обернётся краля вдруг сварливою женой,
Сыновья уж у других, в поле подсобят,
Да что за дело мне до них, лучше без девчат.

Я бы жизнь прожил не так: весело б смеялся,
Да не решился, вот, дурак, просто побоялся.
Рисковать нигде не стал, всё поостерёгся,
А от смерти не сбежал, сколько не берёгся!

Видно бабуля и ослик эту незамысловатую песенку одновременно вспомнили, потому что Панфутий головой закивал, а старая Рута сказала решительно, выражая общую волю:

— Рискнём.

Отпевать живого — грех великий, за который простой епитимьей не отделаешься. И лишь в двух случаях разрешала Церковь делать исключение: для больных лепрой и для попавших в Лес. В сельской часовенке, в деревеньке барона звонили в эту субботу колокола по малышке Каролинке, а по Укусу не звонили нигде ни в эту субботу, ни в прошлую, ни в какую-либо другую из суббот. Да в том ли дело? Вошёл в Лес — умер для Мира. И жив ли ты ещё, лежишь растерзанный диким зверем или не менее дикими людьми, а может пополнил ряды тех счастливчиков, что смогли вырваться из объятий Леса, начать новую жизнь, тщательно оберегая свою нечестивую тайну? Этого не ведает никто, колокола отзвонят, бабы отревут, и снова станет тихо. Нет никакого Леса, нет жутких тайн, нет боли, и смерти нет. Нет. Померещилось. Не смотри в ту сторону, не надо. Не смотри.

А если и сам ты уже не понимаешь, кто есть: зверь ли, человек ли, что остаётся? Лишь одно: драться. Руками, зубами, копьями, ножами, клыками, когтями. Есть ли разница — чем? И не приходит в голову вопрос: зачем? Глупый же вопрос. Драться, чтобы есть, чтобы жить. А зачем жить? Михаил и раньше-то такой ерундой голову не забивал, а сейчас эта мысль и вовсе не могла возникнуть в его гудящей после тяжелого пробуждения башке. Мысли у Миши теперь были простые и конкретные. Вот сейчас больше всего волновала его донимающая боль. Теперь волдырями пузырилась не только грудь, но и рука. В довершении бед, Михаил опять оказался в знакомой клетке, а в углу, закрывая руками срамные места, съежилась девка. Другая. Ту (остатки) уже убрали. И кровь отмыли. Долго, видимо, Михаил провалялся без чувств. Хороших новостей имелось две: миска с похлебкой и вторая с водой. Каланчи нигде видно не было. То ли решила не рисковать и убраться, то ли устала ждать пробуждения. Эта, новая девка, некрасивая, бельмесая и рябая, телом оказалась куда дородней, чем та, первая. Увидав, что Михаил открыл глаза и пошевелился, она ещё сильнее вжалась в решётку, будто пытаясь спрятаться. Только прятаться тут негде было — три шага влево, три шага вправо — вот и вся оставшаяся тебе территория.

В лесной избушке ненамного просторнее казалось. Воздух тут он напряжения чуть ли не искрился. Каждый из четверых, что вступили в беседу, свои планы лелеяли, но ломать комедию ни один не переставал. Лишь Дамиру притворяться уже было незачем и не к чему. Заоорал он мысленно и убедился тут же, что слышат его колдуны, ещё как слышат. Хохот. Чёрный, мерзкий, слышный только несчастному цыгану. Верно так сам чёрт хохочет, переворачивая грешника на сковороде, чтобы равномерно прожарился, с каждого боку. Не маг хохочет — помощница его рыжая.

— Сво-боо... свободу ему, — аж захлёбывается злым, визгливым смехом. — Ду... дурак!

А губы сомкнуты, а на лице всё та же улыбка любезная. Маска. Яблочко наливное, гнилое внутри.

Но вот Фома шагнул к столу, решив, видимо, волю хозяев исполнить. И расслабились маг со спутницей своей. Улыбки стали более искренние, но ещё менее приятные. Кошачьи улыбки, когда коготок кринку со сметаной вот-вот подцепит. Видать, не у каждого колдуны в голове читать могли, не догадались, что обмануть их лесовик задумал. А потом поздно стало, потому что пошатнулся тяжёлый стол, покатились блестящие камушки, будто звёзды с неба. И в тот же миг прыгнул аристократ на колдуна, прыгнул, сжимая своё смешное, деревянное копьё с таким почтением, как никогда лучший фамильный меч не сжимал.

— Мастер! — в крике ведьмы звучало предостережение. Тот, метнувшись было к Фоме, развернулся, и почувствовал Бреннард, как леденеет, замирает рука с копьём, как сковывает лютый холод тело, к сердце подбирается. А губы колдуна движутся, шепчут что-то, но слов не слышно, лишь холодом веет по избе. Рыжая смотрит на своего мастера, позабыв, кажется, о гостях, и восхищение плещется в её глазах. Только не легко мастерство колдуну даётся. Лёд на губах Бреннарда оборачивается потом, капающим у него со лба. И начинают таять льдинки, а замерзшее копье дюйм за дюймом двигаться по направлению к сердцу колдуна. Тогда ученица приходит на помощь учителю, и вот уже двое губ шепчут неслышимое, и вот изморозь покрывает углы хаты, и вот течет пот по лицам, и вот не до Фомы никому, и уж тем паче не до камешка бирюзового, что щенком верным к безвольной руке цыгана катится...

Ночь в Лесу пора особая. Смолкают птицы, ныкаются по норам, дрожа от ужаса, звери, даже людям под защитой медальона не по себе становится. В обычном лесу как? Пусть тьма — глаза выколи, и в двух шагах от костра потеряться — нечего делать, но над головой фонарики божьи горят, страх из души прогоняют. В этом же Лесу если днём у солнца иногда получается украдкой землю пощекотать, то звёздам и в том отказано. Тьма разливается вокруг, такая густая, что не понять, где низ, где верх, а небо — чёрное, без единого огонька кажется вратами в преисподнюю. И лишь Башни — четыре устремлённых в небеса перста продолжают светиться ослепительно белым и оттого ещё более зловещим в непроглядной тьме сиянием.

До ночи, впрочем, удаётся дожить далеко не каждому, попавшему в Лес. Наигравшись вдоволь, смерть смилостивилась, наконец, над Джеком, прервав его мучения, голые ветви калины тщетно пытались прикрыть то, что осталось ещё от старого Генриха. Не доведётся больше взглянуть на звёзды и двум пограничникам: юнцу без году неделя на Заставе и старому капитану. Оставался ему всего какой-то месяц до отставки, но так уж вышло, что закончилась служба досрочно. Ещё одна людская душа попрощалась с истерзанной оболочкой у того самого дуба, где и началось знакомство каторжников с Лесом. Не повернётся язык сказать, что последние минуты Зои выдались лёгкими. То ли от страха, то ли по иной причине, но убежать от китавраса девка даже не попыталась, а получеловек не упустил своего. Не все изменённые, как оказалось, одержимы одной лишь жаждой убийства, другие тёмные страсти тоже находят топливо в их пропащих душах. Китоврасу хотелось женского тела, именно такого: дебелого, лезущего из рубахи, как квашня из кадки. Проявить если не нежность, то хотя бы мало-мальскую бережливость, полузверю и в голову не пришло. Пытаясь протиснуться в узкое для него лоно, любовник буквально изорвал несчастную изнутри, но ни потоки крови, ни обмякшее тело не стали изменённому помехой. До глубокой ночи забавлялся он с мёртвой уже девушкой, пока не рухнул возле неё, опустошённый.

А в странной комнате без окон, где день ли, ночь ли — всё едино, готовилось иное соитие, назвать которое любовью — всласть поглумиться над этим желанным и проклинаемым чувством. Дверь клетки скрипнула, приоткрываясь, и Михаил рванул к свободе, всем своим погрузневшим телом наваливаясь на решётку, так, что закрыть её теперь не представлялось возможным, если ты, конечно, не богатырь из легенд. Тощая баба богатырской силой явно не отличалась, только и пытаться запереть дверь она не стала, вместо этого ткнув Мишу опять своей палкой, на этот раз в заросшую шерстью грудь. Что-то будто взорвалось внутри у бывшего крестьянина, из глаз посыпались искры, а палёной шерстью завоняло так, что хоть ноздри затыкай. Голова пошла плясать в бешеном хороводе, ноги подкосились, отказываясь держать тело, Михаил зашатался и рухнул бы наземь, но знакомая уже беспробудная ярость овладела остатками разума, гася его разом, как гасят факел, опустив в недовольно шипящую от подобного обращения воду.

Миша не мог видеть себя со стороны, как и в ту далёкую уже ночь, когда его топор деловито, словно поросёнка разделывал, опускался и опускался на тело жены. Наверное, хорошо, что не мог, потому что в этот раз обошлось без топора. Девку Михаил разорвал голыми руками, столь споро, что несчастная не успела даже вскрикнуть. И новое убийство наполнило душу такой сладостью, такой блаженной сытостью, что вряд ли для неё и раньше у Михаила нашлись бы подходящие слова, а сейчас и подавно их не было. Только вот безумие ушло в тот же миг, когда душа жертвы распрощалась с телом. Михаил вновь осознал себя: стоящего возле открытой клетки с руками по локоть в крови, с чёрной отметиной на груди, уже пузырящейся волдырём. У его ног валялось буквально разорванное на две части тело несостоявшейся любовницы. Баба с палкой, не ожидавшая, видимо, такого исхода, утратила весь свой гонор, насмерть перепугавшись, она отступала к дверям.

Укусу же, тоже оставшемуся наедине с женщиной, пришлось выступать в мало свойственной мужчине роли, ведь «женщине» исполнилось всего несколько лет от роду. Думал ли вор когда-нибудь, что ему доведётся сделаться нянькой для малолетнего полуволчонка? Малышка, всхлипывая и закрываясь передней лапкой, чтобы не посмотреть на мертвеца, послушно натянула на шею медальон.

— Каролинка, — сказала она, помотав головой. Стало быть, ножом пользоваться не умела. Пока Укус почти безрезультатно искал съестное в одежде убитого капитана (нашлась лишь краюха хлеба, видно, основные харчи остались в лагере), она всё теребила и теребила монетку на шее. Укус намётанным воровским взглядом (не всё, как видно, отобрал проклятый Лес), вдруг увидал, что медальон на груди девочки чуть, но отличается от того, что снял он с первого покойника. Крохотная, едва заметная бусинка алела в центре железного диска.

Каролинке же игрушка наскучила, она вновь принялась хныкать и проситься домой, оживившись лишь тогда, когда речь зашла о еде. Девочка сообщила, что кушать очень-очень хочет, а ещё хочет домой, к маме. Хлеб подкрепил силы, между тем стало темнеть довольно стремительно, а Лес, кажется, вымер. Третий пограничник или заплутал, потеряв их след, или по каким-то своим причинам не стал продолжать погоню. Надвигалась ночь, идти куда-то в полной темноте не представлялось возможным, да и усталость взяла своё. Укус сам не заметил, как глаза закрылись, он проснулся оттого, что девочка трясла за плечо. На траве блестела роса, а солнце уже прогрело воздух, прогнав ночных демонов. Каролинка приложила мохнатый пальчик к губам: тише, мол, и тыкнула ручкой вперёд. Деревья здесь росли не слишком густо, давая возможность оглядеться. Километрах в двух от них тянулся скрюченный хребет невысокого холма. По нему двигались трое, новорожденное солнце и расстояние не давало как следует разглядеть фигурки, но одежда на них представлялась весьма пёстрой. Не оранжевая роба каторжника и не серо-зелёное одеяние пограничника. У одного на голове красовалось что-то сильно смахивающее на шляпу с пером.

Ночь, уверенно шествующая по Лесу, боязливо шмыгала мимо избушки, где за столом, усыпанным драгоценными камнями сидели двое. Сияние самоцветов, до того яркое, что резало глаза, на миг ослепило вошедших. Фиолетовый аметист, иссиня-чёрный мрамор, красный агат, ярко-зелёный нефрит, прозрачный горный хрусталь, кровавый гранат, небесная бирюза... О, Бреннард знал цену этим каменьям! Хотя сейчас, пожалуй, круг сыра, каравай хлеба и бутыль с вином, что дожидались в мешке на крылечке, оценил бы выше. Для лесоведа же это были глупые, разноцветные стекляшки, которые почему-то странные люди ценят выше пробившегося из-под земли дубового росточка или распустившегося цветка сон-травы. В прежней жизни, они, пожалуй, просто оставили бы Фому равнодушным, а сейчас показались даже какими-то зловещими. Но от сидящих за столом людей зла всё же исходило побольше, чем от каменьев. Третий — Дамир лежал под столом без движения, лишь едва-едва заметное дыхание выдавало, что цыган покамест ещё жив. Безмолвный разговор, который он вёл со своими мучителями, был прерван в самом начале, да маги и вряд ли бы ответили что-то на посулы цыгана. К подобным мольбам, просьбам и обещаниям на своём веку они привыкли.

На приветствие Фомы «люди добрые» отозвались не сразу. Женщина потеребила свой серый балахон, тряхнула будто в раздумье рыжими кудрями, и искорки от камней весело заплясали, запутавшись в них, остроносый же состроил такую гримасу, какая обычно выходит у людей, желающих показаться радушными, но не обладающих талантом лицедея. Фальшивая улыбочка обезобразила его худое лицо, в то время как блестящие, масляные глазки хищно перебегали от Фомы к Бреннарду.

— И вам не хворать, — ответил хозяин на приветствие Фомы. Голос у него оказался такой же фальшиво-радушный, как и улыбка. — Проходите, гости дорогие, да выбирайте себе по подарку, — остроносый кивнул на каменья. Говорил он нарочито просто, подбирая слова вульгарной крестьянской речи, но за крестьянина мог сойти, пожалуй, только для того, кто никогда их в глаза не видел. Черты лица, плавность движений, некая надменность, скрыть которую мужчина не смог (или не пытался), выдавали с головой в нём представителя высшего сословия.

А Лес вокруг просыпался, отряхивался, скидывал ночное оцепенение. Всё живое, на миг позабыв о жажде убийства, что стала его сутью, придя на замену мириадам чувств и желаний, свойственных любой душе, ликовало от того, что ещё одна ночь миновала, унеся с собой чью-то жизнь. Чью-то, но не их. Жажда жизни — самый мощный природный инстинкт, настолько мощный, что Лес, легко отнимающий у своих жертв и любовь, и гордость, и саму суть человеческую, ничего не смог с ним поделать, бессильно скрежеща зубами от злобы, пробуждалась с первыми лучами солнца, на миг воскрешая в погибших душах воспоминания о себе прежней. И эта память: для кого мука, а для кого соломинка, сверкнув в душе, как росинка в траве, испарялась с той же быстротой и неизбежностью.

— По крайней мере пока они не иссякли и даже не думали заканчиваться, — разулыбался жизнерадостный Милз.
— Хотят, чтобы мы подохли от передоза этой дряни, — внес свою лепту механик, глядя, как Марло запихивает в себя питательный субстрат. Ян, как обычно преувеличивал, конечно, вкусовых достоинств, которые так ценят гуманоиды, пища не имела, но насколько разведчик мог судить, обладала всем перечнем питательных веществ.

С удивление напарники рассматривали на глазах растущего юнгу, попутно рассказывая всё, что довелось узнать. Стены они осмотрели и даже верх осмотрели, поднявшись на флаере. Нигде никаких проходов, а робот не появлялся с тех самых пор, как они здесь очутились. Может быть, если произойдет что-то неординарное...

— Точнее, если мы устроим нечто неординарное, — добавил повар. Похоже, этот вопрос они уже обсуждали.

И Милз, и даже ворчун Ян по всему тоже были рады видеть юнгу. И потому что живое и почти родное лицо, и потому что Марло всегда мыслил нестандартно, взять хотя бы историю с птичником. Они наперебой принялись выражать эти надежды, но тут скафандр Марло, эксперимент которого увенчался блестящим успехом, не выдержал и лопнул.

Полевые исследования — совсем не то, что еx libris. Одно удовольствие копаться в манускриптах, уютно устроившись перед разожжённым камином. В полях же... Каролина совсем скоро почувствовала отличие на собственной шкуре. Во-первых, холодно. Плащ с меховой оторочкой и сарматийские сапоги пасовали перед здешней лютой зимой. Во-вторых, бог с ними, горячим какао по утрам и приличной причёской, Каролина была женщиной непритязательной и вполне могла обойтись без услуг горничной в целях экономии, а свои до сих пор густые, без единой седой прядки волосы убрать в косу, но даже элементарная ванна здесь оказалась недоступной. Таз с водой, которую часто не удосуживались как следует подогреть, — лучшее, на что приходилось рассчитывать в этакой глуши. В-третьих и в самых главных, она путешествовала по Сиберии уже неделю без всякого толка. Monstrа попрятались, а местное население в ответ на расспросы травило неправдоподобные байки, да и те — преимущественно за деньги. Крестьяне тут явно были себе на уме, и вознамерились содрать побольше монет с сумасшедшей (а по их мнению нормальная баба не может шататься по дорогам в поисках чудищ), для Каролины, потратившей почти все свои сбережения на подготовку этой поездки, подобное стало неприятным сюрпризом. Как верно замечено: homo doctus in se semper divitias habet, только вот в звонкой монете сиё богатство, увы не измеряется. Был бы ещё хоть какой-то толк от этих трат, но пока все подобные рассказы оказывались пустышкой.

Кажется, сегодня ей, наконец-то, повезло. Вой сатаны-волкулака для ушей Каролины показался приятнее, чем голос Тьеррито, модного в этом сезоне тенора, которого довелось ей этой весной слышать в Императорской опере. Каролина стянула перчатку и, подув на кончики пальцев, чтоб хоть немного отогреть их, принялась переворачивать хрупкие листы трактата. Если тебе на ухо не наступил медведь (а Каролина в юности баловалась музыкой), то различить по тембру, что за тварь воет, задача вполне выполнимая. Конечно, для этого нужно хоть разок услышать голоса разных зверей и чудовищ, чего Каролине не доводилось. Зато описания воя тех же волкулаков ей находить случалось часто, всё это скурпулёзно заносилось в трактат.

— Чего спорить? Выйдем, да поглядим, что там за зверь такой, — предложила она спутникам, отрываясь от книги. Идти было страшно, но какой же ты учёный, если спасуешь перед первой же сложностью? Бывший ученик супруга госпожи Вуйцик имел брата, служившего в Его Величества Мушкетёрском полку. Тот и согласился обучить Каролину оружию, посмеиваясь про себя, что за блажь зашла дамочке. И хоть ученицей дама оказалась весьма способной, но всё равно полагалась боле на крестьянские вилы, чем приобретённый навык.

Снижаться преследователь и не думал, он припустил за Марло, поднимаясь всё выше и выше, и скоро два флаера летели почти вровень. А потом разведчик почувствовал, что родная машина больше не слушается его. Флаер был если не мёртв, то в глубоком анабиозе, но вопреки законам логики не упал. Он двигался вслед за преследователем, словно связанный с ним одной нитью, они, судя по всему, возвращались обратно, к тому зданию, с которого разведчик начал обход. Ничего сделать тут на первый взгляд было нельзя. Разве что выпрыгнуть на полном ходу.

Марло перепрятал оружие так, чтобы в случае чего его было легко достать, и стал ждать, куда же и зачем его отбуксируют. Вскоре перед ним снова были знакомые зеркальные окна, но оба флаера поднимались выше — на крышу. Туда, где Марло обнаружил огромные следы, когда осматривал её. Теперь по крайней мере стало понятно, кому они принадлежали. Разведчик смотрел внимательно, не откроется ли где неведомая дверь, но ничего подобного не произошло. Просто флаер-преследователь вместо того, чтобы сесть на крышу, вдруг исчез, едва коснувшись поверхности, а следом за ним какая-то сила потянула вниз машину Марло, они прошли сквозь крышу, как нож через масло, падая все ниже и ниже, в некий туннель. Рассмотреть что-то не удавалось — одна чернота. Наконец, бесконечное падение завершилось: Марло оказался в огромном зале из такого же гладкого материала, как и все здание. Без окон, без дверей. Здесь было светло, но откуда взялся свет — понять невозможно. Зал был совершенно пуст, если не каких-то квадратных устройств и второго флаера — с "Принцессы".

Милз и Ян — живые и невредимые с виду, но страшно злые, кинулись к Марло.

— Чёрная дыра тебя засоси, ты с потолка свалился, — орал механик. Здесь нет выхода, а эти идиотские железки похоже имеют одну программу — тащить сюда все, что движется.
— Мы думаем, это что-то вроде убежища, — с несвойственным ему уныньем сообщил повар. — Похоже, внизу когда-то была зараженная территория и роботы получили приказ эвакуировать всех. Здесь есть кислород, хотя непонятно, откуда. Вон там в углу автоматы для еды и воды. Ужасная дрянь, но жить можно. Вот что случилось с теми, кто отдал приказ, если я, конечно, прав в своих догадках, и как отсюда выбраться, мы не знаем.

— Мы все умрем, — подытожил Милз.

Укус

Укус даже не успел заметить то движение, которым пограничник ушел из-под его удара. Мужчина действительно оказался умелым противником. Его контрудар наверно раскроил бы вору череп, но тут вмешалась девчонка, которой Укус велел сидеть смирно. Она и скукожилась в сторонке, но неожиданно бросилась прямо под занесенный меч. Каким-то непостижимым образом пограничник успел остановить удар, отпрыгивая чуть в сторону.

— Тварь! — выплюнул командир. Глаза его обжигали, лоб заливал пот.

Дождь лил сплошной стеной: миллионы, миллиарды прозрачных, чистейших капель падали на землю, мутнели, смешиваясь с травой, грязью и кровью, а ливень всё верил, что сможет отмыть Лес от скверны. Он боролся из последних сил, он выжимал, выкручивал тучу до боли, до грома, он тщился очистить проклятую землю, но кровь лилась, и лилась — не было никому прощенья. Казалось, этой битве не настанет конца, но вот поток иссяк — дождь сдался. Последние, скупые капли, словно предсмертные слёзы, выкатились из иссякшей тучи и испарились, сожжённые безжалостными солнечными лучами в паре ярдов от земли. А кровь всё брызгала из вскрытых вен Леса то здесь, то там, и земля, отвергающая воду, жадно пила эту кровь.

Что отличает зверя от человека? Неужто только наличие клыков и когтей? Кем ты был, доктор? Кем ты был, когда с неиссякаемым энтузиазмом исследователя перебирал потроха и кишки в утробе ещё дёргавшегося тела? Кем ты стал, когда злоба внутри пересилила и боль, и разум, когда выплеснулась в одном желании: вцепиться в глотку, рвать, пить ещё тёплую кровь? Кем ты?.. Да не всё ли теперь равно, если ловкие пальцы хирурга подвели, не дотянувшись до горла, если холодная сталь на этот раз вошла глубоко, очень глубоко, а кровь не брызнула, просто нутро обожгло невыносимо, и захотелось одного, чтобы всё закончилось поскорее. Увы, зверь или человек, Джек был врачом, и чёртова профессия не оставила чёрной повязки на глазах перед казнью. Почти нет крови, зато невыносимая боль и вонь, словно он упал в выгребную яму. Джек даже сумел сделать несколько шагов с вывалившимися наружу кишками, уже не до конца понимая, куда и зачем идёт, потом упал. Он был хирургом. Был. Потому что жизнь закончилось. Джек знал это так же ясно, как и то, что смерть придёт за ним не сразу. Час, может больше она будет, смердя, копаться в разорванных внутренностях. Он знал, но ничего не мог сделать. Молиться было поздно, ровно как и проклинать. Глядя снизу вверх, Джек увидел своего убийцу. Укус стоял в стороне и смотрел. Кажется, что-то собирался сказать. Того, другого, Джек не увидел, лишь почувствовал с беспощадной зоркостью, что дана только умирающим, как ТОТ глядит на них обоих, глядит откуда-то сверху, и ухмыляется довольно.

Дождь стих, неласковые осенние лучи пробивались сквозь кроны, поднимая от земли испарения. Укусу впору было бы заткнуть нос, защищаясь от вони. Вдалеке хрустнула ветка, ещё и ещё, чуть ближе. Кто-то медленно шёл сюда, продираясь сквозь бурелом. Погранцы хватились своего? Рано, времени-то прошло всего ничего. Да и звуки раздавались вовсе не со стороны их лагеря. Никого из партии арестантов в том направлении тоже никак не могло оказаться. Некто незнакомый. Человек? Зверь? А есть ли вообще разница в этом Лесу? Как бы оно ни было, минут пятнадцать, судя по всему, идущему понадобится, чтобы выбрести на Укуса.

Те же солнечные лучи, успевающие везде и всюду, копошились в медвежьей шерсти на груди Михаила. Полумедведь почувствовал себя вольготнее вдали от лагеря и других людей. Он утолил жажду, набил брюхо как следует, чего ещё желать? Михаил особенно не выбирал направление, просто топал по Лесу, куда глаза глядят. Он чувствовал себя здесь дома, его уже тяготили остатки человеческой шкуры и человеческой сути. Идиотские сомнения, раскаяние, боль... Медвежья жизнь — простая и прямая казалась куда как слаще. Ноги — до обидного слабые человечьи лапы тащили мощный торс шаг за шагом, а вокруг шумел Лес. И в голове тоже шумел Лес. Шум его постепенно складывался в слова, словно шёпот на самом пределе слышимости. Этот шёпот щекотал изнутри череп, Михаилу казалось, стоит чуть-чуть напрячь свои новые, чуткие уши, как Миша расслышит, поймёт... Сосредоточившись на том, чтобы разобрать нечто важное, что пытался сказать Лес своему новоявленному хозяину, он не обратил внимания, что переставлять ноги всё труднее и труднее, земля не хочет выпускать облепленные грязью ступни. Да какая земля — трясина! Деревья прянули в сторону, расступились перед топью, а Миша и не заметил, как. Лес последний раз прошелестел в голове, замолкая и освобождая жертву от дурмана, но в этот миг Михаил, наконец, сумел до конца расслышать шелест. Это оказался смех. Ехидный, злой смех.

Дамиру, Фоме и Бреннарду, казалось, что жизнь, наконец, повернулась к ним лицом. Даже погода прекратила проливать слёзы и скупо обогрела путников солнечными лучами. День перевалил за середину, сгинули первые полсуток, прожитых в Лесу. Постепенно забылся утренний ужас, расцарапавший душу когтистой медвежьей лапой. На сытый желудок и в компании дорога казалась почти приятной, набитая котомка за спиной Дамира оптимистично подпрыгивала. Избушка появилась неожиданно. Вынырнула из-за очередного поворота, помахала троице ставнями. Крестьянский дом, без особых изысков, но и не чёрная изба, а правильный, основательный дом: брёвнышко к брёвнышку, искусный узор на ставнях и высоком крылечке. Из трубы шёл дымок: топилась изба по-белому — невидаль в здешних краях. Откуда взялось это диво, спрашивается? Никаких строений, кроме Башен, в Лесу отродясь не водилось — это знает каждый малец. Но до ближайшей Башни топать и топать — не одни сутки. А эта аккуратная избушка, к тому же, ничуть не напоминала охотничью сторожку. Следов вокруг не видно: в дождь никто, видимо, не проходил, а старые если и были, смыло ливнем, зато у крылечка стоит прислонённый к стене, туго набитый мешок.

Дамир стремительно сорвался с места, оставив спутников позади. Те и оглянуться не успели, как цыган легко взбежал на крыльцо, скинув свою котомку аккурат возле мешка, и исчез в дверях. Фома и Бреннард остались вдвоём, если не считать Леса вокруг, присмиревшего или притаившегося, едва-едва шевелящего ветвями деревьев. Дымок из трубы дразнил обоняние полузабытым запахом свежего хлеба.

Получатели: Дамир `Бритый`.

Неизвестно, что лучше: оказаться в Лесу в компании или остаться в одиночестве? Спутник может протянуть руку помощи, а может и в бок пырнуть, одному же приходится полагаться только на себя, вздрагивая от каждого шороха. После встречи с медведем с Зоей сонный паралич приключился. Она видела возле себя странных зверьков, понимала, что её приглашают куда-то, но не находила в себе силы не только с места двинуться — даже пошевелиться. Видя это странное оцепенение, второй манул вышел из своего убежища, робко подошёл к девушке, обнюхал, потёрся о лодыжку. Кошки о чём-то переговаривались на своём неведомом кошачьем языке, а Зоя упала на покосившиеся коленки и свернулась под деревом калачиком, окончательно погружаясь в дрёму. Проснулась бывшая повариха от того, что жутко замёрзла. Дождь закончился, даже светило солнце, но вся одежда оказалась промокшей и отсырела. Зоя приподнялась с трудом и обомлела: кошек и след простыл, зато прямо напротив стоял получеловек: лошадиный круп пегой масти переходил в людской торс и голову весьма симпатичного светловолосого мужчины. Зоя видала таких на картинке в книжке, что какой-то чудак позабыл в трактире. В той книге множество всяких диковин было нарисовано, а под этой картинкой надпись имелась: «китоврас». Грамоту девка немного разумела, разобрала. И вот теперь тот самый китоврас пялился на неё холодными голубыми глазами, сглатывая слюну. Смотрел насмешливо и похотливо, как поднимается девка, и под тонкой, мокрой её рубахой вырисовываются спелые, налитые груди.

... А где-то далеко-далеко отсюда, там, где шелест Леса ощущался лишь в страшных историях, тех самых, которые так приятно слушать, сидя у тёплого очага... Там, где в эти истории верили не больше, чем взрослые в любые сказки... Там, где конец сентября выдался нынче столь холодным, что хозяева уже не выгоняли на пастбища коров, а подрощенных цыплят забирали ночью в сени... Там, на далёком севере, старая Марта, месившая тесто на грибной пирог, вдруг ни с того, ни с сего выронила скалку и схватилась за голову, вымазав в муке жидкие, белесые пряди. Светлые, словно выцветшие глаза, невидяще уставились за окно, колени подогнулись, и женщина грузно осела на пол. Бывает. Что необычного за окном? Ходят по двору гуси. Младший сын возится в грязи. А Марте помстились мокрые деревья, заросшие мхом, запрокинутое бледное лицо, и кровь, тонкой струйкой впитывающаяся в землю... Впрочем, что толку думать о не испеченном пироге — это не здесь, это всё где-то там, далеко-далеко. Так далеко, что до Леса не добраться и за месяц конного пути.

Тактика пассивного ожидания, пожалуй, самое лучшее в ситуации, когда ничего не понятно. Если не знаешь, что делать, не делай ничего. Марло действовал по этой схеме, и она сработала. Не сразу, правда. С того времени, как он замаскировал флаер в нише, прошло несколько часов и порядком стемнело, как вдруг зеркало возле его наблюдательного пункта помутнело, завибрировало и из него вышел... Марло решил, что это гуманоид. Две руки, две ноги, голова. На нем оказался сплошной костюм из какого-то металла, за которым не разглядеть подробностей. Гуманоид был огромного роста, метра три. Широкими шагами он двигался прямо по направлению к Марло и его флаеру. То ли видел спрятанное, то ли еще как-то обнаружил.

— Здесь находиться опасно. Здесь находиться опасно. Здесь находиться опасно, — пробубнил он, приближаясь. Тут только разведчик понял свою ошибку. Несомненно, это не было живым существом, а лишь каким-то механизмом, созданным по его подобию, и сейчас он принялся открывать створки флаера, видимо, следуя своей какой-то программе. К удивлению Марло, машина поддавалась.

И снова впереди и сзади лишь песок. Родная стихия. Поднятая ночью битва гормонов постепенно утихала, оставляя после себя тёплое, сытое удовлетворение. И дело тут было не только в ласках наиба. Илларин считала себя равнодушной к вещам и украшениям, книги — да, книги — другое дело. Вот Малка искренне радовалась браслетам и ожерельям, что привозил из города отец. а Илла только взирала на мать с нежной, но несколько высокомерной снисходительностью, как на неразумное дитя, и погружалась в чтение очередного увлекательного манускрипта. Лишь теперь, перебирая подношения наиба, она поняла — дело тут не в самих вещах, важно — от кого и по какому поводу дары. Побрякушки грели сердце, а платье оказалось просто шикарно, никогда ещё у Илларин не было таких нарядов. Немудрено, что всю дорогу до пригорода девушка прибывала в блаженном настроении. Мысли о возможной беременности и об осложнениях, которые могут возникнуть с этим делом (и в самом деле, никто, наверно, ещё не носил ребёнка, имея внутри чёрную тварь), она легкомысленно отмела. Зачем думать о ненаступившей буре? Может, никакой беременности ещё и не случится. Вот приключиться, тогда и будем переживать. Однако, благоразумная часть натуры, давно сосланная куда-то вглубь, робко напомнила, что раз уж судьба забросила в Исиру, то стоит поискать побольше сведений о К'Танах. На всякий случай. В библиотеке или просто у знающих людей. Давным-давно, ещё когда Илларин тщилась и никак не могла отгадать секрет рун, она собиралась посетить башню алхимика, выбравшись в город. Пожалуй, это стоило сделать.

Вот такие мысли одолевали девушку, когда стояла она на высоком холме, и обозревала открывшееся будущее. А на востоке криками чаек звало к себе море. Почему Илларин никогда его раньше не замечала? Такое притягательное, такое недосягаемое и желанное. И теснились корабли, готовые отправиться в далекий путь. У Девоны зарябило в глазах. Видимо, война и вправду ожидалась жестокая. Разорваться бы на три части, на три Илларин, одна бы засела в библиотеке, другая отправилась к герцогу, а третья... третья уплыла бы на этих кораблях под чаячий крик куда-то, куда глаза глядят. Сладко заныло в груди, странные мысли гнездились в голове. О том, что будущее вовсе не одно, что дорог судьбы множество, и вот сейчас... сейчас она действительно растроится, и частица души отправиться по каждой.

Вздохнув, Илла повернула на Запад. Сначала необходимо расплатиться со старыми долгами. Отец учил её платить по счетам. Она, впрочем, немного задержалась, приведя себя в порядок, и к лагерю герцога подъехала не грязная дикарка, а аккуратно причесанная девушка в нарядном платье, с украшениями на ушах и в руках.

Спешившись и отыскав глазами первого попавшегося часового, Илла вежливо, но достаточно важно и уверенно обратилась к нему:

— Добрый день. Я посланница клана Аль-Асам. За мной посылал барон Ревилгаз. Извольте сообщить барону, что посланник прибыл.

Незваных гостей осуждённые встретили дружными воплями. Почти каждый в своей жизни слыхал байки о том, как удалось криком прогнать дикого зверя. Уж они старались на совесть! Несомненно, на несколько миль вокруг всё живое, имеющее уши, услыхало этот концерт.

— Арррррр! Рррра! Арррр! — орал Укус.
— Рррр! — вторило ему рычание Бреннарда.
У подножья холма в так им свирепо ревел Михаил.
— А-А-А, БЛЯ! — солистом в этот разноголосый хор ворвался Фома из калинника.
— Джидэ яваса! — вступила партия Дамира. Пел цыган с душой, будь кто-то из медведей меломаном, как пить дать, проникся бы.

Увы, песни твари не жаловали, визги, крики и грозные позы тоже не произвели на них ни малейшего впечатления. Обычных зверей, может, и удалось бы так отпугнуть, но чёрные души убийц и насильников, заключённые в медвежьих телах, от криков будущих жертв лишь возбуждались.

Чёртов коротышка на призыв Бреннарда не отреагировал, бросившись было на медведей, он зигзагом пробежал мимо, резко меняя траекторию и пустившись наутёк. Откуда только силы взялись для такой прыти?! Краем глаза аристократ заметил, что один из косматых неуклюже дёрнул за коротышкой, но следить, чем закончилась гонка, оказалось недосуг, потому что второй медведь — вонючая, жирная туша едва не повалил Бренна на землю. Спас лишь внушительный охотничий опыт. Юноша, конечно, предпочитал охотиться отнюдь не на зверей. Крики, боль и отчаянье людишек заводили гораздо больше, чем тупая агония животных. Возвышали. Будоражили кровь. Но и в травле зверя принимать участие дворянину доводилось, кое-какие их повадки он изучил, поэтому вместо того, чтобы резко отпрыгнуть, теряя силы, просто пригнулся. Медведь попытался навалиться на свою жертву, и тогда Бреннард скакнул влево, а косолапый, не удержавши своего веса, рухнул на землю.

Этой передышки хватило с лихвой. В роду фон Валенау с детства тренировали отпрысков во владении мечом, меткой стрельбе из лука, но, пожалуй, благородные предки Бреннарда перевернулись бы в гробах, узнав, что за оружие использовал их непутёвый потомок. Безобразная волчья лапа — метка Леса тянулась, пытаясь вцепиться в поднимающегося хищника. Когти пропороли воздух, косматый, теряя к жертве всякий интерес, неожиданно резво кинулся в калинник, откуда уже некоторое время слышались крики и стоны.

Укус же, летящий изо всех сил в противоположную сторону, не слышал ничего, кроме ветра, свистящего в ушах, и топота зверя за спиной. Как только столь грузной и неуклюжей скотине удавалось так быстро бежать?! Укусу в жизни не раз доводилось давать дёру от несознательных обывателей, не умеющих по дурости ценить высокое исскусство избавления от лишней тяжести в кошельках, но этот преследователь дал бы им всем фору. Пару раз коротышка запнулся о ветки, и медведь почти догнал его, потом не повезло косматому, и Укусу удалось оторваться. От быстрого бега сбивалось дыхание, зато холода парень больше не чувствовал, тело разогрелось, и когда хлынул дождь, это только порадовало. Однако, усыпанную листьями и хвоей землю мгновенно развезло, бежать стало труднее, ноги оскальзывались в грязи. Укус почувствовал что вот-вот свалится, когда понял, что давно не слышит топот за спиной. Не веря своим ушам, он обернулся. Медведь отстал.

Коротышка стоял совсем один, успев убежать, видимо, довольно далеко. По крайней мере, он не видел и не слышал остальных, зато приглушенные голоса троих незнакомцев раздавались гораздо отчетливее, чем раньше, и явственно запахло свежей кашей. Впрочем, заблудиться Укусу не грозило, следы чётко выделялись в грязи, найти обратный путь при желании не составило бы труда. Хуже всего оказался ливень, не оставивший на беглеце буквально сухого места. Вор совсем озяб и продрог. Возвращаться обратно или идти на запах каши? Наверняка, у трапезничающих был навес от дождя, нашлась бы и кое-какая одежда. Пока Укус размышлял над этой дилеммой, какая-то нахальная крыса выпрыгнула прямо из-под полусгнившей коряги, вцепившись в штанину. Зверёк, как зверёк: тощий, с вылезшей местами шерстью, острыми зубками. Вот только глаза... В крохотных глазках застыло то же самое выражение, что заметил Укус во взгляде косматого: злоба и ненависть.

Вор нагнулся, сбрасывая мерзкую тварь. Что-то ещё не так оказалось с ногами Укуса, но он не понимал, что. Точнее, не хотел понимать, не хотел признаваться сам себе. Штаны висели на нём, волочась по земле. Укус посмотрел на собственные следы, в надежде, что мерешится. Отпечатки босых пятерней плавно переходили в следы копыт. С каким-то тупым безразличием он закатал одну штанину, потом другую. Ниже колен тонкие и гибкие антилопьи лапы упирались копытами в землю. Укус ощупал себя всего: остальное оказалось в порядке. Ничего, прорвёмся, где наша не пропадала.. Приходилось и хуже... И тут коротышка с ужасом понял, что он ко всему прочему почти ни черта не помнит из своей разгульной жизни. Дворянчика помнит. А всё остальное — как отрезало. Смутные обрывки. Лес взялся за него основательно. Укус машинально нащупал обломок капкана, уставился на железяку. Кажется, в прошлом коротышка был лихим вором. Умелым. Это он ещё помнил, только подробности стёрлись. И как ему так круто удавалось тырить слам, тоже никакого понятия. Укус вдруг чётко осознал: сейчас он и банку варенья у бабушки бы утащить незаметно не смог. Чёртов Лес решил заняться воспитанием вора.

Джек, может быть, и рад был бы припустить от медведя с той же скоростью, что Укус, да сил на это у доктора не было: он едва переставлял ноги, от пульсирующей боли в кисти мутнело в глазах. К счастью, зверям оказалось не до него. Потихонечку, чтобы не привлекать внимания, Джек стал выбираться из оврага — подальше от угрозы. Мимо пронеслась Зоя, похоже не одну его голову посетила светлая мысль сделать ноги. Жуткий вопль сзади, из калинника, оборвавшийся на высокой ноте, подстегнул врача перебирать конечностями быстрее. Он вышел к ольшаннику и остановился в раздумье. Продираться сквозь крапиву назад, к дубу, у которого угодил в капкан, решительно не хотелось. Кажется, медведей он не интересовал. Из калинника доносились какие-то приглушенные и весьма неприятные звуки, за деревьями не получалось разглядеть, что там происходит, а тут стояла относительная тишина. Неожиданно сверху на него капнуло и тут же, без всякого перехода, полило сплошной стеной. Джек мгновенно промок до нитки. Он прислонился к дереву с густой кроной, сюда дождь почти не доставал. На плечо спрыгнула белочка: рыжая, пушистая, очаровательная... была бы, если бы не глаза. Глаза буквально светились жуткой злобой, неестественной у такого милого зверька. А ещё у милого зверька оказались жутко острые зубки, которыми он и оставил несколько отметин на плече. На память.

Зоя же неслась, не разбирая дороги, не видя Джека, не слыша диких криков из калинника, сходу проломилась сквозь крапиву, даже не почувствовав ласки жгучих плетей, чудом второй раз не свалилась в одну и ту же яму и остановилась, только споткнувшись о корень дуба. Долго стояла, согнувшись, не могла отдышаться. Хлынул дождь, только могучие ветви дерева спасали девку от его ледяных струй, но несколько капель всё же попали на макушку, приводя в себя. Из-за дуба послышалось фырканье. Из огня, да в полымя! Однако, на медведя звук похож не был. Обмирая, Зоя заглянула за ствол. На неё с любопытством уставились две пары жёлтых глаз. Нападать, животные, кажется, не собирались. Таких зверей Зоя раньше вовсе не видела. Вроде бы кошки, но чудного окраса и настолько пушистые, что можно пару десятков рукавиц связать. Голова странная, плоская, с кругленькими ушками. Один зверёк, поменьше попятился, похоже, он боялся бывшую повариху не меньше, чем она его, другой вышел из-за дерева, обнюхивая Зою, и потёрся об её коленку, потом схватил зубами за штанину, пытаясь тащить за собой. Девушку явно куда-то приглашали.

У подножия холма, тем временем, медведь и Михаил выясняли, кто в Лесу хозяин. Они сошлись так близко, что крестьянин почувствовал смрадное, вонючее дыхание зверя, от которого замутило. Налитые злобой красные глазки способны были, казалось, прожечь в душе дыру, как угли, попавшие из печи в постель. Михаила вдруг обуяла безумная ярость, такая же, как тогда, когда его топор рубил на куски уже мёртвое тело жены. Он не помнил себя, не помнил, что делал и зачем, ненависть захлестнула, словно мутная вода, — с головой. И не стало Михаила. Если бы мог крестьянин увидеть картину со стороны, то увидел бы двух диких зверей, с одинаково горящими от злобы глазами. Один из них, тот, что весь одет в косматую шубу, кинулся на второго, растопырив лапы. Другой, с лицом, которое лишь отдаленно получалось причислить к человеческим, так безумно искажены были его черты, поднял навстречу рогатину с остриём на конце. Зубья бывшего капкана разрезали густую шерсть под передней лапой. Знал ли Михаил анатомию косматого или зверю в человеческом облике просто-напросто подфартило, но ударил он в, пожалуй, единственное уязвимое место: туда, где билось чёрное медвежье сердце. Брызнула кровь, и исполинская туша грузно повалилась назад, чудом не придавив успевшего отскочить победителя. Лапы животного дёрнулись в агонии раз, другой, третий — тварь не желала сдаваться. Но вот они безжизненно обвисли, мёртвые глаза остекленели. Как остывающая лава, навсегда застыла в них лютая ненависть.

Хлынувший внезапно дождь смывал натекшую кровь, поливал пришедшего в себя Михаила, безжизнную тушу медведя, выпавшие из штанов куски лисьего мяса. Крестьянин стоял, не шевелясь. Он сам не понимал, что с ним случилось. Как и тогда, в проклятую ночь убийства, он не знал, что за сила завладела им, наполнила ненавистью, словно мешок мукой, и так же внезапно сгинула, оставив пустым. Дождь лил беспощадно, но Михаил больше не зяб. Торс порос густой шерстью, да и форма его изменилась. Зверь, сидящий внутри, всё больше и больше выглядывал наружу. Свою человеческую жизнь Михаил теперь почти не помнил. Мелькали лишь смутные обрывки. И только одно полнолунье из своей прошлой жизни — то самое, проклятое полнолунье стояло перед глазами, как будто было вчера.

В калиннике же в это самое время разыгралась драма не меньшая. Фома, знающий лес (не этот проклятый, а благословенный, кормящий человека лес), как свои пять пальцев, первым понял, что с животными что-то не так, и звериное рычание их не отпугнёт. Он попытался напугать прыгнувшего на него медведя, как пугал бы человека, стараясь сам не поддаться панике и не кинуться сразу наутёк. Медведь в прыжке свалил Дубню наземь, но и лесовод успел пощекотать шкуру зверя своим импровизированным копьём. Тот недовольно зарычал, схватившись лапой за мерзкую палку, вырвал её из рук Фомы. Только тогда, получив желанную фору, лесовед поднялся, побежал, стараясь выжимать из себя все силы. Он бежал к ловушке, занятой волком-оборотнем — до неё было ближе, чем до той ямы, из которой вытаскивали Зою. Медведь дышал в ухо, сил у Фомы оказалось не так много. Будь эта гонка чуть длиннее, Дубне пришел бы конец, но, к счастью, впереди показалась желанная яма. Последним усилием Фома отпрыгнул в сторону, а косматый по инерции пролетел ещё несколько шагов вперёд и рухнул вниз, прямо на полусгнившего оборотня. Неистовый рёв перешёл в визг и оборвался, но у Дубни уже не было сил, ни глянуть, сдох ли зверь, ни подняться с травы, на которую повалился, и спрятаться от хлынувшего с небес потока воды. Он жадно ловил дождинки пересохшими губами, пытаясь утихомирить бешено колотящееся сердце.

Когда народ заорал на все лады и бросился из калинника в рассыпную, цыган тоже было поддался общему порыву, благо, оба косолапых выразили ему полнейшее своё презрение, но чёрт дёрнул оглянуться. Зрелище было то ещё: худой, изможденный старик и не менее измождённый зверь, которого язык не поворачивался назвать хозяином леса. На одном боку у медведя зияла гниющая рана, в ней копошились черви. И всё же он всё ещё казался сильнее их обоих вместе взятых. Бежать! Бежать отсюда! Бежать вслед за Зоей, вслед за уводящим за собой второго хищника Фомой, вслед за едва-едва ковыляющим Джеком. В жизни полно мгновений, когда можно поступить правильно, а можно — по совести. В сказках и песнях тем, кто по совести поступает, с лихвой воздаётся, наградой за дух неукротимой падает на них с небес манна, но то в сказках. А в Лесу, в этом огромном, живом желудке, переваривающем души любого, кого удасться поглотить: грешника ли, праведника ли, совесть не росла. И честь не вызревала. Плевать оказалось зверю на высокие душевные порывы, бесполезной выдалась песнь. Или всё же нет ничего бесполезного? Дамир пел, как не пел уже давным-давно, с той самой ночи, пел, не замечая, как дрожат от страха колени, а голос срывается на визг.

А потом жуткий крик старика поднялся ввысь апофеозом песни, поплыл за кроны деревьев — к облакам и там затих, переломив себе хребет. Тощий зверь оказался проворным, он лишь чуть-чуть замешкался, когда лисья шкура перекрыла обзор, но продолжал наступать вслепую. Генрих не слышал медвежьего рёва, не слышал проклятий Фомы, топота ног своих невольных товарищей, разбегающихся, кто куда, всё, что он слышал — песня, странно неуместная здесь. Старик не знал этого языка, не понимал слов, но в них звенела ярость и какое-то бесшабашное, заразительное веселье. Страх, зажавший душу в тиски, отступил, уносимый песней Дамира. Генрих прыгнул, страясь отпрянуть в сторону, использовать то короткое мгновенье, пока медведь замешкался, возясь со шкуркой, но нога подвернулась так некстати, а следом на него свалилась гора, лес и небо, весь мир свалился на старого Генриха, погребая под свой тяжестью. Боль рвала и раздирала на куски, невозможная, нескончаемая боль. Генрих услышал крик: жуткий, нечеловеческий и вдруг понял — это кричит он сам. Жизнь не хотела уходить, цепляясь болью за нервы, цепляясь страданием за плоть и кровь, в ушах звенело: «джидэ яваса! Джидэ яваса!»* и вдруг он явственно услышал иной крик — крик досады и разочарования существа, у которого из-под носа увели добычу. То был голос Леса, но понять этого Генрих уже не успел...

Старик уже похоже не дышал, а хищник всё рвал и рвал на куски его тело с жадностью вконец оголодавшего существа. Дамир, смотрел на эту картину, оцепенев, не замечая проливного дождя, промочившего до нитки. С холма на запах свежей крови скатился второй медведь: толстый, лощёный. Он яростно рычал, отпихивая ледящего от останков несчастного Генриха, тот не желал уступать. Схватка за то, что еще полминуты назад было живым человеком со своими мечтами и надеждами, оказалась молниеносной. Толстый медведь с новой силой набросился на мясо Генриха и своего товарища. Нормальные звери не промышляют добычей себе подобных, но эти уродливые создания, похоже, не брезговали ничем.

А ливень хлестал ветки деревьев, питал исстрадавшуюся землю, замывал следы разыгравшейся драмы, которых Лес повидал немало на своем веку, заставлял зябко ёжиться тех, чьё сердце пока ещё билось. Надолго ли?

И под этим ливнем стоял, не двигаясь Дамир Бритый, вдруг понявший, что понятия не имеет, отуда взялось это прозвище, да и вообще о жизни своей не помнит почти ничего. Какие-то ошметки, неясные картины, чья-то песня, кони... Только сестрину свадьбу помнит ясно, каждую минуту, как перед глазами стоит. От увиденного что ли страхом память пришибло? Хочется голову руками сжать, в ладони спрятать, глаза зажмурить, а потом снова открыть и проснуться от этого кошмара. Дамир и правда руки к глазам поднёс, тут же уронив бессильно. Не руки — лапы. Мощные, рыжие, с полосами белыми, с острыми, как бритва когтями. Зверь лютый такие имеет, по-нашему тигра прозываемый, а на языке заморском... Нет, не вспомнить. Много этих языков за годы скитаний Дамир изучил, а сгинули из головы, как не было. Да и какая теперь разница, всё одно пропадать...

Сентябрь — зыбкий месяц. Ненадёжный. Качается на грани между летом и зимой, словно вдовушка-сороковушка, что никак не определится до конца: одарить ли проезжего жаром жизни или дохнуть бабьим сварливым холодком. Сентябрь месяц, когда птицы и надежды ещё не покинули нас, только-только собираясь в тёплые края, а с севера уже машут на прощание стылые ветра. «Memento mori», — носится в их печальных голосах. Не долго путники радовались прохладе, сентябрь решил показать характер: ветер свежел, резкие его порывы срывали листву с деревьев и задирали подолы молодых ёлочек, чьи горькие ресницы ещё недавно обрывал Дамир, а людей заставляли зябко ёжиться. Укусу и Михаилу, приспособившим свои рубахи под нехитрые охотничьи орудия, от непогоды особенно досталось. Как кнутом стегал ветер неосторожных, будто строгий отец: «Не выходи без кожушка, замёрзнешь».

Лисье мясо пахло дурно и на вкус оказалось отвратительно. То ли дело добрая свинка или гусь. Каких гусаков разводила Михаилова жена! Жирных, злобных. На выбредших случайно к хате странников те шипели так яростно, что собак не надо. А какой пирог с гусиной печёнкой она стряпала на... На... Михаил помнил, что на большой праздник, название он знал отлично, вот только... забыл. Ветром из головы выдуло. Случается с людьми внезапно такое: забудет бедолага какое-нибудь слово, а то и того хуже — отца с матерью. Придёт, уставится: кто вы, мол, такие, да что потеряли в моей хате? А праздник, праздник — ерунда. До них ли теперь Михаилу? Смутно ворочалось в осоловевшей от сытости голове, как-то это связано с теми палками, что крестом он воткнул в холмик над зарытой головой. Зачем надрывался, дурень? Видать, с голодухи совсем мозгой поехал. Пялился Михаил на этот крест бессмысленный, и не мог понять, на что он. Какой-то обряд... И как с праздником, точно мужик помнил, что совсем недавно знал о нём, а теперь вылетело из головы и всё тут. Михаил почесал в замешательстве затылок, пальцы продрались сквозь сальные, сбитые в колтуны волосы, случайно ухо задев. А ухо оказалось совсем не в том месте, где ему быть полагается. Потонули пальцы в густой шерсти. Что за морок? Давай мужик второе ощупывать. Нет не померещилось. Были уши как уши, а сейчас торчат на макушке, густой, тёплой шерстью поросли. Не его это уши, не Михаила.

Прочие лисой побрезговали, пытаясь набить желудок, чем придётся. Травой с иголками голод обмануть решили, но его не проведёшь. Скручивает окаянный кишки в тугие узлы. Так моряки верёвки крутят: не сведующий человек вовек узел не распутает. Калину в другой раз может и вовсе бы жрать не стали, носы бы скривили, но сейчас эти ягоды казались слаще мёда и халвы. Осуждённые рвали их горстями, засовывая жадно в рот, и терпкий калиновый сок тёк по подбородкам, словно кровь. Легче стало и веселей порядком. Трапеза подбодрила, сил придала. Но по-прежнему топтались они неподалёку от места, где и очутились, не решаясь идти куда-то. Лес, между тем, принялся за работу. Основательно, не торопясь. Адский гончар разминал людскую глину, примерялся, уже видя в бесформенной массе горшок, тарелку, а то и яркую игрушку-свистульку.

Игрушка-Зоя головной болью сильно мялась — давала шишка о себе знать, подташнивало девку слегка, а время от времени принималось в глазах двоиться. Но голод заглушал всё на свете. Сейчас харчо бы или окорока копчёного, чтобы сало с него аж капало, да с доброй горбушкой хлеба. Рот слюной наполнился, стоило представить эту картину. Ягоды, конечно, дело хорошее, но что они за еда? Баловство. Зоя увидела, как повязывает фартук, поддёргивает рукава, да разводит огонь в очаге. А над очагом уже весело вода в котле кипит и осталось только... Осталось только... Видно, сильно её по голове ударило! Словно не простая, работящая девка, а дворянка-белоручка, считающая булки на деревьях растущими, обнаружила Зоя, что понятия не имеет об этом «дальше». Точно знает, никто лучше неё накормить не мог, а вот как готовила, из чего — словно отрезало. И мало как будто этой беды, зачесалось в месте, куда при мужиках лезть стрёмно. Хоть и видали они друг друга в таком состоянии, что вроде стесняться теперь смешно, да и сейчас несёт от всех, как от козлов драных (искупаться бы!), а жопу чесать прилюдно стыдно. И зудит, мочи нет. Что-то мешает там Зое. Фурункул что ли вскочил? Не выдержала повариха в конце концов, запустила ладонь в штаны, стараясь незаметно. Хвост нащупала: маленький, но пушистый. Блохи его облюбовали, вот и чесался.

Укус на засаду плюнул. Когда ещё объявится таинственный хозяин ловушек? Может быть, завтра или через три дня. А жрать сейчас хочется. Пихал он в себя калину, пока не почувствовал, как она назад просится. Живот с голодухи много пищи удержать не сумел. Из овражка вор всё же выбрался, чуть в сторонку отошёл от остальных, да штаны спустил. Он уже доделал своё дело и, ёжась от ветра, оправлялся, как среди редких птичьих голосов совсем иной звук померещился. Так и замер Укус с приспущенными штанами, прислушиваясь.
Получатели: Укус. А за спиной ветка хрустнула, оранжевое между ветвями мелькнуло. Тощий, долговязый мужчина с когда-то видимо роскошными, а сейчас спутанными светлыми волосами, явно босиком ходить не привык. Рожа у него скривилась, как от уксуса, когда на очередную ветку наступил. И рожа чем-то того давешнего дворянчика напоминала. Аристократ, мать его. Пришлый уставился на Укуса с так и не натянутыми штанами, а тот на него. Оба замерли на секунду. Укус на руки аристократика пялился. Правая — рука, как рука, а вместо левой — волчья лапа. Когтища торчат — раздерёт такой, пожалуй, на раз. Бреннард взгляд упёр в удавку, торчащую за поясом у коротышки. Тоже, видать, прикидывал — хватит ли сил дать отпор.

С тех пор, как очнулся Бреннард совершенно один посреди леса, почти сутки прошли. С прошлых своих походов он помнил прекрасно: хочешь жить, двигай к границе, вот только место оказалось совсем незнакомым. Он попытался выйти на дорогу к охотничьему лагерю на берегу весьма живописного озера, в котором, бывало, весело проводил время, но это оказалось непростой задачей. Лес, достойно, бывало, щекочущий нервы лихой компании, к одинокому путнику отнёсся без всякого почтения. Бреннард скоро изрезал босые ноги, которые едва-едва переставлял от голода, а когда удалось найти какой-то полусгнивший, горький гриб, чуть не отдал дьяволу душу. Очнувшись, опальный дворянин, обнаружил вместо левой руки изумительное украшение и ещё немного грибов неподалёку. Бреннарду было уже настолько всё равно, что он умял всё. То ли грибы оказались качественные, то ли организм притерпелся, но аристократ не помер, а даже почувствовал прилив сил. Энергично двинулся дальше, чертыхаясь всякий раз, когда ветки и иглы впивались в пятку. Коня бы сейчас! Бреннард всегда считался лихим наездником. Он вспомнил своего скакуна и вдруг с изумлением обнаружил, что понятия не имеет, как с ним сладить. Пожалуй, подведи сейчас коня — даже в седло не сумел бы сесть. Размыслить над этой странностью, впрочем, дворянин не успел, так как наткнулся на уродливого коротышку, подтягивающего штаны. На подобных низких людишек Бреннард всегда охотился с особенным удовольствием.

Они не успели ничего ни сказать, ни сделать друг другу. Ветки хрустнули в очередной раз, на этот раз с гораздо большей силой и из-за деревьев ввалились целых пять медведей. Грязных, вонючих, огромных, с горящими злобой маленькими глазками. Трое ринулись в овраг, а двое неуклюже развернулись на полпути, заметив Укуса с Бреннардом. Звери явно готовились разорвать людишек в клочья.

В калиннике же в это время вместо живописно свисающих красных гроздей остались лишь голые ветви. Осуждённые ободрали ягоду на раз, куда только столько вместилось? Ещё бы столько голодных людей на пару каких-то несчастных кустов! Фома довольно погладил брюхо, Дамир повалился на спину, блаженно зажмурившись и обнимая обретённую дубину, будто мослатую девку. Остальные тоже развалились кто где. Стоило идти дальше, но после еды двигаться оказалось лениво. Как сонные мухи лежали они на дне овражка. Лесовед попытался сосчитать: все ли в сборе? Их было семеро. Это он помнил. Шесть мужиков и одна баба. Но вот сколько это — семеро? Как ни напрягал Фома память, как ни пялился на пальцы (вроде, раньше помогало), голова отказывалась сообщать эти сведения. Забыл мужик счёт, не бог весть какая потеря, но слыхал Фома, что это первый признак: Лес тебя за шкирку взял и наизнанку выворачивает. Неужто услышал его безумный призыв? И тут же зачесалось что-то под правой лопаткой. Никак, в ангела превращается раб божий Дубня? Не по грехам вроде. Запустил Фома руку под рубаху, да вытащил оттуда перо. Птичье перо. Прищурился, разглядывая. И впрямь, орлиное.

Другие просто предавались отдыху. Всех разморило. Только Джек тихонько стонал сквозь зубы, рука ныла нестерпимо. Когда хрустнули ветки, все решили сначала, что возвращается Укус. Но это оказались гости похуже. Вонючие бурые шкуры, жуткие когти и злоба в глазах, достойная демона. Говорят, звери нападают в первую очередь на слабых. Но эти медведи напрочь проигнорировали все представления лесоведов об их повадках. Не удостоив вниманием повариху и раненного Джека, самый крупный хозяин Леса сходу прыгнул на Фому. Другой зарычал, кинулся прочь, прямо к оставшемуся на холме Михаилу, и лишь последний, видимо, читавший учёные трактаты, угрожающе двинулся к старому Генриху.

Эйслинн нахмурилась. То ли её покоробила бестактность, то ли сам вопрос оказался не из тех, на которые принято отвечать. Лиллейн же казалось вовсе не услышала слов Мэгги. Села прямо на траву, разминая в пальцах какой-то стебелёк.

Никто не ответил Мэгги на вопрос, вместо этого Эйслинн достала сумку с припасами, которую прихватила с собой. Мэгг за эти несколько дней отвыкла от подобной еды — пусть простой, но после диеты из ягод, орехов и рыбы, очень вкусной. Они ещё раз позавтракали (или пообедали, как посмотреть), сходили к реке. Авалонка все пыталась растормошить свою спутницу, но безрезультатно. День пролетел незаметно.

— Приближается ночь, мне пора уходить. Проводи меня, милая, — с этими словами старшая авалонка взяла пастушку за руку, потянула в сторонку. Единороги за ними не пошли. Странно, они всегда бегали за Мэгг, как привязанные, а тут окружили кольцом пришелицу, притопывали в нетерпении, чуть ли не круги выписывали вокруг нее.

Они шли медленно, до башни добраться смогли бы раза два быстрее, но Эйслинн еле переставляла ноги, постарев на глазах. И молчала, молчала... Заговорила авалонка только спустя пару минут.

— У Лиллейн умер муж. Они прожили много лет, детей завести так и не решились. Теперь она жалеет, что не рискнула. У неё не осталось больше ничего, за что можно держаться. Она не хочет умереть, она просто не хочет жить. И ничего тут не поделаешь. Право каждой бездетной женщины придти сюда. Когда-то это было законом, жестоким законом. Вдовы приходили к единорогам, гасили их страсть. Те времена давно ушли, никто больше не обрекает женщин на смерть. Но древняя традиция осталась. Ты не должна была этого увидеть, но так случилось, что увидела. Думаю, справедливо будет, если узнаешь и остальное.

Уже темнело. Вечерние травы заполняли лёгкие дурманящей смесью ароматов, белый камень башни, казалось, светился в сумерках. Женщины присели у входа.

— Мы проклятый народ. Пришельцы с других планет видят эту красоту: холмы, долины, лес, травы, воздух, и думают, что попали в рай, а мы бы отдали всё, чтобы поменяться с ними, но это невозможно. Не знаю, почему так случилось, наши ученые не нашли причину. В древности считалось, что это кара богов за что-то, сейчас говорят о генетической аномалии. Так или иначе, механизм до сих пор не понятен. Альты... Они не животные. Они... они наши дети. Примерно каждая пятая беременность у авалонки заканчивается рождением альта. Всегда мальчики. И всегда со смертельным исходом для женщины. Много раз пытались проследить этот процесс, особенно когда появились мощные аппараты, технологии с иных планет. Безрезультатно. Плод развивается нормально, до самого конца. Нет никаких отклонений. Но каждая роженица, забеременевшая сыном, рискует умереть и дать жизнь альту.

Когда научились различать пол плода в утробе, это чуть было не привело к катастрофе. Женщины избавлялись от будущих сыновей, в результате мы стали вымирать. Ввели закон, запрещающий узнавать пол, это помогло, но не сильно. Нас и сейчас мало. Очень мало. Мы вымираем, Мэгги. Многие улетают, ведь ни разу не было случая, чтобы авалонка родила альта от неавалонца. Многие боятся рожать. А дети... альты... Они вырастают, они нуждаются в нашей любви. Пожалуй, гораздо больше, чем обычные мужчины. Женщина может зачать от альта, но в этом случае вероятность, что ребенок тоже будет им уже сто процентов. И всё же некоторые идут на это. Теперь ты знаешь все.

— Да что ты, милой, да что ты, — растерянно пробормотала донельзя смущённая бабуля. — Да какая ж из меня учителка-то? Да я ж.. — она совсем смешалась, уставилась на Панфутия, мол, помогай, коли заговорил, выручай, животинка, да бестолку. Панфутий отнёсся к ситуации, как и положено философам (он причислял себя к стоикам): его не касается и ладно. Пришлось бабуле Руте выкручиваться самой.

— Вот оно песня-то, песня она от души идти должна, — бормотала новоявленная наставница, не зная, как выразить то, что сердцем чуяла, а языком-то в слова одеть не могла. Закостенел язык, куда уж крестьянке неграмотной других поучать. А тем более такого господина важного, к колдовству причастного. Вона какой шатёр отгрохал — ни капельки не течёт. Нет, совсем старая Рута забыла, что и как сказать-то хотела, вот же конфуз! Схватилась бабуля за феличку, как за соломинку утопающий хватается...

Как рождаются песни?
Может быть из зерна?
Из пряного, жгучего теста,
Что замесила весна?
Из хлебного каравая,
Летней жарой пропечёного,
Кувшина с водой ключевою
Осенью поднесённого?
Из соли с небес засыпающей
Зимой все дома и дороги?
Как песни в душе рождаются?
Ты эту тайну не трогай.

Вспугнешь, и исчезнет пичугою,
Засохнет былинкою в зной,
Ты эту тайну не трогай,
Ты просто бери, да и пой.
Ты пой обо всём, что просится,
О том, чем душа печалится,
Пусть песня по ветру носится,
Пусть к рукам приручается.

Ты не забудь подкармливать
Её дорогами дальними,
Хмельными, лихими ночками,
Мечтами и ожиданиями.
Ты пой и не стоит мучиться,
Что так нескладно выходит,
Ты пой, у тебя получится,
Песня ко всем приходит.

— Что я бы порекомендовал?.. — Инспектор задумался и не отвечал так долго, что впору забеспокоиться — не заснул ли.

— Профессия грабителя весьма любопытная. На Саторе вообще интересное общество. Вижу, вы существо въедливое, любите докапываться до сути. Вам будет интересно послушать. Усаживайтесь поудобнее...

Он и сам постарался устроиться поудобнее в своём тесном кресле и рассказал историю, которую мы передадим здесь, убрав ахи, вздохи, паузы для того, чтобы хлебнуть воды и почесаться. Ну и всё такое прочее.

Сатора — четвёртая планета в созвездии Фемиды населена была гуманоидами самой распространенной в Галактике формы: две руки, две ноги, три глаза. Жили они и эволюционировали, как и сотни других цивилизаций до них, и тысячи после. И вот настал момент, когда саторцы до того развились, что изобрели лук и стрелы. А может быть, какое-то другое оружие, похожее на них. Это не суть важно. Главное оказалось в другом. Как и многие до них (и после) выяснили они, что охотиться можно не только на животных, но и на себя подобных.

Дальше известно что должно быть. Войны, попытка контроля, тюрьмы для преступников. Как у сотен ци... Но Саторцы оказались оригинальны. Раз хочется убивать, почему бы не разрешить это? В строго отведенных законом рамках. Так появилась весьма уважаемая профессия, а вслед за ней и другие: грабители, мошенники, разбойники. Вот только профессии жертвы не появилось, никто не желал ею быть, но хитрые саторцы и тут не оплошали. К тому времени они уже как и тысячи до... (ну вы поняли) придумали налоги. Налог на жизнь, налог на имущество, налог на... Налогов оказалось много. Плати налоги — и спи спокойно. А не желаешь или не можешь — попадешь в поле зрение Гильдии. Некоторые, конечно, от налогов пытались увильнуть, но Налоговая служба не дремала. К тому времени, как Саторцы в космос вышли, она главным заказчиком Гильдии уже являлась. Вот так и жили.

— Что до парфюмерии, тут я не специалист, но, думаю, интуиция нужна, опыт. А на нашу службу так просто не попасть, работа интересная, хоть и нервная. Попробуй, угадай, что подойдет форме жизни, котомую видишь в первый раз. Но если желаете, то можно на курсы записаться, как раз недобор.

И добавив в конце, что конечно же, можно попробовать, а потом и еще попробовать, целых три раза можно бесплатно, Инспектор выжидательно уставился на Мирри.

— Как что же вы выбираете? Или еще поискать?

Дно телеги устилал тонкий слой прелой соломы. От неё несло мочой и дерьмом. Вряд ли конвоиры меняли подстилку после каждой партии. Вряд ли они её вообще меняли, пока не сгниёт окончательно. Сперва осуждённые воротили нос от запахов, но очень скоро от них самих воняло не лучше. Руки, жёстко скованные за спиной, и ноги в колодках позволяли ссать и срать только в штаны. Жратву и воду им, впрочем, давать не собирались, так что к третьему дню пути испряжняться стало нечем. К тому времени, когда впереди показались Застава и граница Леса, пара счастливчиков успела откинуть копыта, а к дорожным ароматам прибавился запах разлагающихся трупов. Сентябрь выдался жарким.

Уставшая лошадь мерно щипала чахлую траву на задворках Заставы, ожидая, пока её распрягут. Конвоиры, потыкав копьём для надёжности, скинули подохших в придорожную канаву. Рой ленивых, осенних мух в предвкушении закружил над свежей добычей.

Семеро (пока ещё) живых безучастно валялись на дне телеги. Ни у кого из них уже не доставало ни сил, ни желания подняться и осмотреться вокруг.

Смотреть, впрочем, особо было и не на что. Пелена тумана там, где проходила граница Леса. День уже перевалил за половину, солнце жарило изрядно, а плотный, густой, как сметана, туман стелился вдоль границы против всех законов природы. Не разглядеть, что там за ним. Ни деревьев, ни знаменитых Башен. Магическая дрянь.

Застава — несколько приземистых квадратных строений из желтоватого камня делилась на три части. В одной размешались гостиница и трактир для охотников, в другой казармы пограничников и хозяйственные постройки, а третья служила для приёма осуждённых. Надо ли говорить, что под это дело выделили самое обшапанное, полуобвалившееся здание? Осенью и зимой там гуляли сквозняки, в жару нечем было дышать. Новыми оказались только запоры.

Охранники сняли с подконвойных кандалы и, помогая пинками, погнали полуживых людей к развалюхе — последнему пристанищу на этом свете. Здесь не было соломы — лишь голый камень. Звякнули, спадая с запястий, оковы. Секунд на пять-шесть позже, словно в ответ, скрипнул запираемый снаружи замок. Руки страшно опухли и затекли. Отнялись, не слушаясь своих владельцев. Стало страшно, что они отсохнут и отвалятся, но после долгого растирания пришла жгучая боль. Спёртый, мёртвый воздух помещения отравлял лёгкие изнутри. Зато прикосновение к камню казалось даже приятным — дарило какое-то подобие прохлады.

Кроме камня в комнате (камере?) ничего больше не было. Даже решёток на окнах за неимением окон. Лишь из крошечных световых шахт на потолке уныло пялился на узников осенний день. Сколько прошло времени в полусне-полубреду, осуждённые не знали, но вот отворилась дверь, и двое солдат внесли корыто.

Это не были охранники конвоя. Местные. Пограничники. Шли свободно, без оружия на виду. Похоже, совсем не боялись, что узники нападут или попытаются сбежать. И правильно делали — сил на сопротивление не нашлось ни у кого.

Приём и сопровождение в Лес заключённых являлись не единственной и даже не главной обязанностью Пограничников. Они, кроме того, выдавали лицензии сорвиголовам, решившим поиграть с судьбой и пощекотать себе нервишки охотой на бывших людей. Вместе с лицензией охотнику вручался крошечный амулет, с виду почти такой же, что болтался под рубахой у каждого Пограничника. Этот кругляш, похожий на ржавую старинную монету, позволял ходить по Лесу, не подвергаясь воздействию магии Башен, и выйти из него живым. Без такой монетки пересечь границу тумана с этой стороны беспрепятственно мог любой, а вот вернуться назад — никто. Лес не выпускал свои жертвы, постепенно, но не отвратимо меняя их тела, разум, души, и только когда в существе уже не оставалось совсем ничего от человека, туман расступался перед ним.

Обладали ли эти извращённые звери остатками разума, помнили ли хоть что-то из своей прошлой жизни, не мог ответить никто. В чём не имелось сомнения, так это в том, что нутро Лесных тварей пропиталось чёрной злобой, как корабельная древесина дёгтем и смолой. Охотники, рискнувшие вступить в Лес, часто сами становились добычей. Луки, копья, мечи, топоры и арбалеты далеко не всегда спасали от зубов, когтей и клювов. Твари, впрочем, не делали различия между охотниками, Пограничниками и пока ещё не потерявшими человеческий облик осуждёнными — рвали каждого, до кого могли дотянуться.

Хищные звери — существа злобные по своей природе. Злобные лишь на взгляд человека. На самом же деле они причиняют зла ровно столько, сколько велит могучий, первозданный инстинкт, имя которому — воля к жизни. Никогда сытый зверь не станет нападать и убивать ради забавы, ради удовлетворения своих извращённых страстей. Лесные твари же казались одержимы жаждой убийства всего живого. Добычи в Лесу им было мало, злоба гнала через границу, сквозь пелену тумана. А может, тварей вела память крови, ведь когда-то они сами или их предки пришли оттуда. Так или иначе, но близлежащие земли давно превратились бы в разграбленные, безлюдные пустоши, если бы не Пограничники. Охота на дичь, пришедшую с той стороны, — вот чем они занимались денно и нощно.

Мясо на Заставе всегда рубали от пуза. Лес кормил и Пограничников, и окрестные провинции. В охотничьем трактире подавали такие блюда, что обзавидовался бы королевский повар. Молодым рекрутам, только-только прибывшим на Заставу, жутким казалось жевать эту дичь, но год-другой, и они привыкали. Местные жители же давно научились не думать о происхождении пищи, наслаждаясь невиданным в иных краях изобилием. Жаркое из Лесных тварей ничем не уступало обычной оленине, кабанятине или перепелам.

Несмотря на опасность, подстерегающую повсюду, поток желающих съездить в Лес на охоту никогда не иссякал. За возможность поохотиться на Лесных тварей, а то и на людей без амулета, что с точки зрения закона ничем от них уже не отличались, эти сумасшедшие выкладывали кругленькую сумму. Часть из них платила за свою смерть от зубов и клыков хищных зверей или рук отчаявшихся осуждённых, для которых амулет оставался единственной надеждой выбраться из Леса. Однако, судьба предшественников лишь добавляла перца в забаву для новых поколений охотников.

Иные безумцы от отчаянья, безысходности или чёрной меланхолии кидались в Лес сами, предпочитая диковинную смерть объятиям верёвки, вечному сну от яда или прыжку с кручи. Если их не отлавливали на границе, то безутешные родственники (у кого они, конечно, имелись) снаряжали поисковые отряды. Пограничники приводили самоубийц назад. Если успевали. Чаще находили лишь вещи, процесс превращения никогда не шёл у разных людей одинаково, но обычно завершался крайне быстро. В среднем от трёх дней до недели отделяло человека от зверя. Редко кто мог продержаться дольше.

Вот в таком котле варились Пограничники, поэтому стоит ли удивляться, что отнеслись они к осуждённым, словно к неодушевлённым предметам? У конвоиров порой прорывалась криком, а то и кулаком тупая злоба на людей, чьи грехи вынуждали солдат плестись по жаре и ночевать на земле, вместо того, чтобы греть бока о мягкие телеса добрых бабёнок, местные же не делали различия между ржавым корытом и теми, кому его содержимое предназначалось. Опасно видеть человека в том, кого, быть может, завтра съешь на обед.

Грохнув корыто о каменный пол, Пограничники вышли, но семерым узникам каменной темницы к тому времени было не до них и не до скрипнувшего, закрываясь, замка. В корыте — длинном и узком, из таких кормят свиней, оказалась вода. Можно родиться холопом, всего имущества имея, что дырявый мешок вместо одёжи, а можно появиться на свет в семье аристократов и отсчитывать свой род до дьявол знает какого колена — жажда уравняет всех. Затхлая, вонючая водичка в свинячьем корыте с плавающим кое-где мусором казалась даром небес, высшим благом, спасением. Они пили жадно, отпихивая друг друга, не замечая вони и дурного привкуса — пили и всё никак не могли напиться. Пили, пока веки не сделались тяжёлыми, словно каменные плиты. Могильные плиты...

*******

... лёгкий ветерок прилежно и ласково ворошил осеннюю листву и волосы лежащих на земле людей, словно куафёр, трудящийся над причёской придворной маркграфини. Лучи утреннего солнца, с трудом пробиваясь сквозь густые кроны вековых дубов, буков и вязов, подсвечивали ему. Пахло лесной свежестью, древесной корой, сырой землей, немного травами-медоносами и грибами. Пахло лесом. Они лежали, наслаждаясь прохладой и свободой, ещё не осознавая умом, но уже чувствуя её сквозь закрытые веки. Всё, приключившееся до того, вся прошлая жизнь казалась кошмарным сном. Но с сознанием возвращалось и бремя: ныл и урчал пустой желудок, кружилась от слабости и болела голова, отощавшее с голодухи и затёкшее от ночёвки на голой земле тело не слушалось, кости ломило. А вокруг простирался Лес.

Впрочем, не знай осуждённые об этом, ни за что не отличили бы его от самого обычного леса. Высокие деревья, закрывающие небо зелёным шатром так густо, что с трудом удавалось рассмотреть пронзительно-голубые клочки, создавали полумрак, но прорывающиеся лучи говорили о раннем утре. Башен — границы Заставы не было видно, сквозь деревья ничего не получалось разобрать, они росли сплошной стеной — не продерёшься. Разве что забраться повыше на ветви. Огромный дуб, под которым они очутились, подходил для этой цели, его верхушка терялась в вышине.

Жара, наконец, спала, в тонкой одежде стало даже зябко. С некоторым удивлением люди оглядывали друг друга и себя. На всех оказались одинаковые ярко-оранжевые рубахи и штаны, совсем не то тряпьё, в котором их привезли сюда, а башмаков не было вовсе. Что удивительно, одёжка хоть из дешевого материала и пошитая кое-как, но выглядела новой. Цветными пятнами мелькала она среди зелени листвы. Целиться — одно удовольствие. Но в это тихое, умиротворённое утро о таком вовсе не думалось. Могучая, первобытная красота природы завораживала величием, потрясала. Если бы ещё не зверский голод!

Но вот запела какая-то ранняя птаха, и всё очарование, всё спокойствие, подаренное суровой красотой Леса, сожрала её песнь. Злоба, ненависть и отчаянье звучали в птичьих руладах. Не песня утра, а пронзительный, скрипучий, заунывный похоронный вой. И сразу вспомнилось, почему они здесь, каждый почувствовал, как неумолимо затикали невидимые часы, отмеряя недолгие уже секунды человеческой жизни. Они ничего не ощущали в себе нового, они вообще ничего не ощущали, кроме лютого голода, который сосал, словно червь, но знали — Лес начал свою разрушительную работу, и времени осталось в обрез.

Жучка недовольно отстраняется, всем своим видом показывая: «связалась же с импотентом», но отстаёт, принюхивается. У неё, наверно, добрая душа. Потом ещё принюхивается. И ещё. Тычет носом в бок Егору.

— Человечиной пахнет. Хозяйский что-ли? Потерялся? — говорит со смесью зависти и сочувствия. Первого больше.

Дура! Какая же она идиотка! Возгордилась, расслабилась, решив, что если с работорговцами сладила, то дальнейшее и восе пара пустяков. Худшая ошибка — недооценить противника. Илларин хоть и считала себя свободной от предрассудков, что вовсю управляли её сокланавцами, но в душе эти зёрна презрения к грязноземцам, видимо, дали ростки. Не ожидала она от них ничего такого, с чем не сможет справиться, а увидев лагерь и вовсе запрезирала. С чего она взяла, что барон окажется жирным, тупым боровом и обычным солдафоном? И ведь даже когда поняла, что всё не так просто... то...

Впрочем, предаваться самобичеванию оказалось некогда. Её разделывали словно селёдку, препарировали душу с тем же холодным интересом, который испытывала к армии барона она сама. И вряд ли ценили её жизнь выше, чем она оценила для себя их. Что ж... таков наш мир, а она совершила ошибку, и глупо сердиться на барона за то, что воспользовался ею по праву силы. Впрочем, это мы ещё посмотрим!

Страшная боль мешала соображать, мешала выплыть из того полусна-полубреда, в который была погружена Илларин. Голос Сколопендры скрежетал металлом. Оказывается, ты умеешь говорить, тварь? Оказывается, ты знаешь и понимаешь гораздо больше, чем показывала? В какое же чудовище ты собираешься превратить меня? Сайрекс... Не покажется ли его судьба раем по сравнению... Но выбора у Девоны не было. Она чувствовала всем нутром — выбора нет. Она давно перешла ту грань между добром и злом, к чему обманывать себя.

— Я согласна... — то ли прохрипела, то ли прошептала, раскрываясь.

В травках бабуля Рута понимала поболе многих, поэтому мешочки Мартеррана оценила по достоинству. Сунула нос в каждый, понюхала, растёрла в пальцах по щепоти. Ай, хорош чай!

— А я вот, дура старая, не захватила с собой ничего, так торопилась, — посетовала бабуля, возвращая мешочки хозяину. Все, кроме одного — с чабрецом. Самая подходящая травка сейчас, в непогоду. И от простуды убережёт, и сон не прогонит, а дух, дух-то от неё какой! Бабуля Рута взялась заваривать собственноручно, покидав чабрец в ещё не закипевший чайник. Кипеть травке долго не следовало — весь дух в пар выйдет, а лишь только бульки пойдут, надобно было снять чайник с огня, да закутать покрепче, чтобы напиток надышался, набрал силу.

— Эх, медку бы ещё к нему ложечку, совсем сказка бы была, — вздохнула бабуля, вбирая ноздрями прорвавшийся наружу аромат.

Мёду у неё не оказалось, пришлось заменить его очередной песенкой.

Привязалась тут хандра —
В душу льёт, как из ведра,
Не дождём и не водою,
А тоскливою бедою!

Говорит: «Уныла жизнь!»
А я ей: «Сука, отвяжись!
Уползай в свою нору,
Чтобы не было к утру!»

А она не отстаёт —
Песни грустные поёт,
Сивуху хлещет из горла.
Чтоб ты, курва, померла!

Я пошёл в высокий лес
И на дерево залез.
Там дупло, в дупле есть мёд,
Быстро он хандру уймёт!

То ли дуб, то ли ветла,
Лезу, сверху вдруг пчела.
Я назад, она за мной,
А за ней — ай, целый рой!

Налетели, окружили,
Мёда, жаль, не одолжили.
Нос распух и глаза нет,
Но хандры простыл и след.

— Панфутий! — солидно ответствовал ослик. Он не мог сказать, рад ли вновь приобретённой способности. С одной стороны, ему столько хотелось сказать этим людям, а с другой... Бабуля Рута смотрела на него с плохо скрываемым ужасом. У Панфутия всё же была добрая душа, он не хотел пугать старушку. Нужно было срочно её успокоить, а для этого лучшее средство — поесть. Тут такая сочная трава. Об этом Панфутий и сообщил, чем очень насмешил бабулю.

— Только осёл мог решить, что я буду есть траву, — проворчала она, смиряясь со своим положением владелицы говорящего осла. И уже было хотела спросить, что же за дело у волшебника к ней, как разобиженный Панфутий заговорил. Точнее, запел.

Голос птиц, цветенье трав,
Запах хвои под ногами,
Или шум глухих дубрав,
Что мы меряем шагами.

В зной вода из родника,
Россыпь ягод на полянке,
Пенье тихое сверчка,
Лучик солнца спозоранку.

Коль умели б говорить
Птицы, сосны, дуб и травы.
Коль могли б на нас излить
Свои горести дубравы.

Что б сказал тебе сверчок,
Под листочек скрипку пряча?
Может, пел его смычок
Пожелание удачи.

«С добрым утром», — говорит
Спозоранку солнца лучик.
Всё по-своему шумит,
Научись ты только слушать.

Дни сменялись днями, ночи — ночами. Труд пастушки пришёлся Мэгги впору, словно разношенные, старые туфли. Впрочем, как раз туфлей у неё и не имелось, как и человеческого общество. Нет, грусти и одиночества девушка не испытывала, ведь у неё были Леусс, Ерин, Уиснеч, неразлучные Белус и Граннус и, конечно же, Нисс. Её подопечные, её дети, её солнышки. Мэгги расчёсывала и стригла великолепные гривы, собирая шерсть в специально предназначенную для того корзинку, стерегла их от диких зверей и других опасностей, развлекала, водила на водопой. Те лучики, невидимые солнечные нити, что протянулись при первой встрече, становились всё крепче, напоминая уже канаты. И жутко становилось при мысли, что станет с нею, когда эти канаты оборвутся. А случится это неизбежно. Три месяца длится лето. Три месяца Мэгги будет ночевать под солнцем и дождём, отходить днём со своими подопечными всё дальше и дальше, в поисках нетронутой сочной травы, играть на флейте и собирать пряжу. Три месяца, казавшиеся ещё недавно такими длинными и вдруг ставшие ничтожно малыми. А потом? Что потом? Альты заснут, а она? Как же она?

Был и ещё один повод для тревоги. День, наполненный играми и делами, сменялся ночью, и к ней в сон приходил мужчина. Всякий раз один и всякий раз разный. Леусс, Ерин, Уиснеч и, конечно же, Нисс. Только одной ночью ей приснились двое. Два брата-близнеца, ослепительно красивые, мускулистые, двухметрового роста. Белус и Граннус. Мужчины звали, соблазняли её, кто робко и несмело, кто решительно, кто нежно. Собственное тело-предатель тянулось навстречу их телам, так же, как днём душа тянулась к душе. Если хоть раз поддаться соблазну?.. На что это будет похоже? Может и вовсе что-нибудь неслыханное. И что ей какие-то глупые предостережения Эйслинн? Сопротивляться становилось всё труднее и труднее, но всё-таки у Мэгги пока хватало силы воли говорить «нет». Надолго ли?

Прошла неделя. Дожди, полив обильно землю, прошли стороной, на восьмое утро светило яркое солнце. Тепло, даже жарко. Самое время искупаться в речке. Альтам тоже весьма приглянулась эта идея. Мэгги наскоро позавтракала, напоила подопечных и они уже было собрались галопом двинуться к реке — кто быстрее, как вдруг зоркий глаз заметил движущиеся от башни две фигурки. К восьмому дню Мэгги довольно далеко уже откочевала от того места, где высилась башенка, поэтому идущим понадобилось время, чтобы добраться до них, а Мэгги не сразу смогла рассмотреть, кто же пожаловал в гости. Сам факт казался странным, ведь её уверяли, что всё время пастушка проводит со своими подопечными в одиночестве, а всякий чужак — угроза. Впрочем, испугаться девушка не успела, так как в одной из фигурок скоро узнала Эйслинн, а вот другая...

Рядом с Эйслинн шла женщина в чёрном платье и босиком. Шла медленно, как-то механически, опустив голову к земле, словно что-то искала в траве. По мере того, как она приближалась, Мэгги всё лучше могла разглядеть незнакомку. Черноволосая, тоненькая, уже не юная, но и не старуха ещё. На непокрытой голове женщины блестел на солнце золотистый обруч. Символ брака. Авалонки носили обручи, как на некоторых планетах носили кольца. Об этой традиции она услышала от кого-то из начитанных девчонок, ещё когда коротали время в ожидании своей участи. Надо же, запомнила.

Когда путницы поравнялись, и странница подняла голову, на Мэгги глянули чёрные глаза, до того печальные, что в этой печали можно было захлебнуться и утонуть. Незнакомка, несомненно, была красива. А ещё она очень много плакала в последнее время. Лицо и глаза выдавали её.

— Мэгги — это Лиллейн, Лиллейн — это Мэгги, — голос Эйслинн звучал, как всегда мягко, но что-то в нём было ещё, какая-то странная интонация. Чем-то она оказалась выбита из колеи, даже не поздоровалась, — Лиллейн сегодня переночует с вами.

Старая авалонка замолчала, а Лиллейн и вовсе не промолвила ни слова, оторвав взгляд от Мэгги и снова уставившись в траву. А её солнышки, её лучики... Мэгги достаточно хорошо чувствовала уже своих подопечных, чтобы понять, они в нетерпении. Как дети в предвкушении сладкого. Всё это было донельзя странно. И появления людей там, где они не должны появляться, и Леллейн с брачным обручем на голове. Эйслинн ведь ясно дала понять — безопасно себя чувствовать с альтами могут только девственницы.

Эйслинн, между тем, что-то сказала на своём языке, обращаясь к спутнице. В голове звучала просьба. Та молча покачала головой — этот знак в переводе не нуждался.

И что оставалось делать? Оставить всё, как есть. В конце-концов — это не её дело. Или попытаться понять, что же происходит. В голове вдруг запела авалонская флейта. На этот раз в ней слышалась не тревога — печаль. Чёрная, страшная, всё пожирающая печаль.

— В самом деле? — расстроенно переспросил Теодор и понюхал жёлудь. Потом внимательно посмотрел на Мирри.

— Может быть, вы сами настроите? А я пока поищу что-то подходящее. Это не сложно. В комнате встроенный механизм, который трансформирует мыслеобразы в иллюзию. Просто представьте себе, каким бы вы хотели увидеть это помещение, остальное он сделает сам.

Тут откуда ни возьмись в руках у Инспектора появился ноутбук с голографическим экраном. Странно смотрелся этот прибор в лесу. По воздуху поплыли какие-то строчки, точки и чёрточки, а Теодор сосредоточенно глядел в одну точку — работал видимо.

— Вам с таким обонянием подойдет профессия парфюмера, — обратил он, наконец, взгяд на Мирри. Взмахнул кистью и ноут выдал листочек. А на листочке запись:

Парфюмер. 100 кредитов в сутки + командировочные расходы + 5 % от суммы проданного заказа. Распространение ароматической продукции в пределах Галактики.

— Фирма «Адонис» — одна из известнейших компаний на этом рынке, — сообщил Инспектор. — Они производят духи, туалетную воду, ароматные масла, жидкость для брбржатажа и другую подобную продукцию не только для гуманоидов, как большинство лидеров парфюмерного рынка, но и для самых редких форм жизни. На этой нише они первооткрыватили и лидеры. Им нужны распространители, те, кто продвигает их продукцию на различных планетах. Собственно, это очень похоже на работу курьера, только кроме доставки груза вам придется работать и с клиентами, убеждая купить ваш товар. Ну и, конечно, надо уметь подобрать то, что заинтересует конкретную расу.

Так же им требуются составители ароматов, хотя для такой работы выбирают персонал весьма придирчиво.

Еще ищут они продавцов в бутики, но тут уже надо понравиться лично Президенту и Вице-президенту.

А Президент компании Умбуллук, кстати, получил в свое время эту работу на нашей Бирже и дослужился от простого распространителя, до высшего чина.

Произнеся эту вдохновенную речь, Теодор вновь закопался в вакансиях.

— У нас работа в основном для гуманоидов, — извиняюще бормотал он. — Хотя, вот, для вас с вашим ростом, мне кажется, очень подойдет.

Из ноутбука выпала другая бумажка:

Грабитель. Оплата сдельная, по сумме награбленного. Медицинская страховка. Похороны за свой счёт.

Что-то заинтересовало или поискать ещё? — осведомился Теодор.

«Все благополучные космические перелёты скучны одинаково, а вот все несчастливые рейсы — несчастливы по-своему». Эту фразу сказал Чу-Чу-Коку один пассажир с Терры сразу после нелепой аварии, в которой только им обоим и повезло остаться в живых. Утверждал, что сия глубокая мысль пришла ему на пороге смерти, и теперь он неприменно напишет книгу о своих приключенях и вставит это туда. Написал или нет, Чу не знал, но в правильности изречения убедился на свой шкуре: рейс Набу-Авалон выдался до отвращения благополучным и скучным. Ровно до того момента, когда...

— Ты уволен! — рык капитана услышали наверно и в двигательно отсеке. Это при том, что двигатели фырчали на всю катушку.

Нельзя сказать, чтобы новость потрясла Чу своей неожиданностью. Скорее, смотрелась закономерным финалом, к которому привела цепь трагических случайностей, о которых в свою очередь... Нет, вспоминать об этом незачем. Для любопытствующих скажем, что виной послужили на этот раз, как ни странно, не превосходные навыки пилота, а тигровые креветки. Самые обычные модифицированные тигровые креветки величиной с тарелку. По классическому рецепту. К сожалению, у капитана оказалось своё представление о том, какой рецепт счесть классическим. Чу бы уступить, но только не в вопросе о тигровых креветках! Принципы дороже. Никогда не спорь о вкусах. Особенно с начальником. Особенно, если он может лёгким взмахом руки выкинуть тебя в безвоздушное пространство.

Впрочем, по началу гунган ни капельки не растроился. Пилот экстра-класса вроде него, всегда найдёт подходящую работёнку. До этого же находил. Поэтому Чу лишь почесал гребень, ухмыльнулся и ушёл смотреть кристаллы в свою каюту. Напугали ящерицу отрыванием хвоста! Без работы ему же ещё и лучше. А Авалон, куда направлялось их корыто с грузом различной электроники, — планета богатая. Туристов там дохрена, некоторые прилетают на собственных яхтах. Пилоты этим богатеньким буратинам определённо требуются. Так что фиг с ним, с «Ку-Глу-Таном», отыщется работка и получше.

Так размышляя, Чу-Чу предавался блаженному безделию до тех пор, пока не узнал очередную радостную новость: тащить с собой опального пилота кэп вовсе не намерен. Сбросит в капсуле на первую же попавшуюся планету, и пусть Кок там хоть сгниёт, да ещё спасибо скажет, что не вытолкали прямо в открытый космос.

Чу-Чу, ясное дело, подобное положение вещей никак не устраивало. Пришлось вспоминать всё, что он знал о дипломатии. Знал он о ней, прямо скажем, немного. Однако, в стрессовой ситуации у любого существа открываются скрытые резервы. Путём лести, запугиваний, уговоров, угроз и ещё космос знает чего, Коку всё же удалось заменить «первую попавшуюся» на третью попавшуюся, коей оказалась Колючка. Не Авалон, конечно, зато там есть Биржа труда. Цивилизация. Не придётся искать клиентов самостоятельно в баре космопорта, как это обычно бывает.

Так что в посадочной капсуле к поверхности планеты Чу летел, полный далекоидущих планов и не желая задумываться о том, что все они запросто могут разбиться прямо сейчас о поверхность Колючки. А всё потому, что капсула — та ещё дрянь. Псевдоразумная отрыжка интеллекта обкуренных генных инженеров. Противно даже не то, что это биомеханическое чудо давало стойкое ощущение нахождения в желудке огромной рыбины, которая тебя потихоньку переваривает, а то, что капсула была совершенно неуправляема. Будь ты хоть трижды супер-пилот, она всё равно сядет именно там, где захочет. И хорошо, если недоразвитым псевдомозгам взбредёт в голову опуститься просто на вершине какого-нибудь здания, а то ведь может плюхнуться посреди океана или в пустыне. Этой дуре-то что, она всё равно растворится без следа через пару часов, а ты расхлёбывай!

С другой стороны, не стоит переживать о том, что ещё не случилось. Разглядывая муравьиные отсюда сооружения вокруг Биржи — забегаловки, притончики, клубы, бары и гостиницы, а для контраста и саму Биржу — огромный, парящий над землёй комплекс, Чу-Чу вполне мог рассчитывать, что ему повезёт. Обходилось же как то до этого. Каждый раз обходилось, пока что-нибудь не случалось.

Бабуля Рута едва чайком не подавилась, заслышав такое. Уставилась на странника с посохом во все глаза, кажется, даже рот открыла от изумления. Слова его потрясли новоявленную менестрелиху посильнее, чем чудеса джинна.

— Как это? Как так встречали? — она растерянно оглядывала всех спутников по очереди, ища поддержки. Даже на Панфутия взглянула: авось, он объяснит дуре старой, что такое творится-то на свете. — Как своими глазами? Мил, человек, ведь я же её... же её из своей собственной головы выдумала.

Бабуля даже себя постучала по лбу, чтобы уж не было сомнений, о какой голове идёт речь.

А вот ослик Панфутий ничуть не удивился.

— Бее, — сказал он, окончательно изумив бабулю. Ведь осликам положено кричать «иа», до сих пор Панфутий не нарушал традицию. Верно, послышалось. И она вновь повернулась к господину, уж очень хотелось вызнать, где и как встречал он Ирис, да чем закончилась эта встреча.

Панфутий же отвернулся, перекусил травинку. «Опять эти люди ничего не поняли, что с них взять» — философски подумал он. Своим «бее» Панфутий хотел сказать, что необычное случается среди обыденного, но до двуногих как всегда не дошло. Панфутий давно оставил попытки что-то им объяснить, смирившись с неполноценной природой людей. Как-то, после целого дня в поле, где пришлось таскать плуг за неимением вола, он впал в депрессию и даже сочинил такие строки:

Дрожит экзистенциально паутина
В углу объятой дихотомией двери,
А я у них, тьфу, блин, рабочая скотина,
Мои таланты применения не нашли.
Пашу, как вол, я целый день трансцедентально,
От недопонимания и плуга жуть устал.
Пришел в сарай, на сено лёг горизонтально
И с голодухи философский манускрипт сожрал.
Теперь в душе моей изжога и смятенье,
Хотя одно из этого должно быть в животе,
Палингенезия сулит мне возродиться, как растенье,
Раз в этой жизни выдались условия не те.

Коля похвалил Машу, а она разорвала с ним отношения. Что произошло?

Бескрайнее небо, голубое-голубое, как на рекламных плакатах, простиралось над Марло. По этому пасторальному небу плыли белоснежные облачка повышенной кучерявости и какой-то одинаковой формы. Кто его знает, может, здесь так принято. Однако идеальность небосвода вызывала некие подозрения. Естественное идеальным редко бывает. И в самом деле, когда Марло попытался подняться, чтобы осмотреть город сверху, а заоодно занырнуть за облачка-близницы, на высоте около семи тысяч метров некая сила пружинно и плавно принялась вдавливать флаер вниз, не позволяя подняться выше. А облачка всё так же плыли и плыли себе, казалось, вовсе не приблизились.

Купол! Старинный, такие делали на заре цивилизации. Не прозрачный, с гибким голографическим экраном с одной стороны, проецирующими картину ясного неба. Наверняка, тут имелись и другие проекции. Например, ливень с грозой. Но вот только ни одна дождинка, ни одна стрела молнии не долетят вниз. Обманка. Впрочем, надо признать, отлично работающая. Судя по городу внизу, это место давно было покинуто обитателями, а атмосфера сохранилась идеально. Либо кто-то здесь всё же жил или, предположим, время от времени наведывался для профилактических работ, либо сделано оказалось на совесть.

Марло ещё немного полетал над городом, любуясь несколько обветшалыми, но всё же прекрасными сооружениями, и сделал два открытия:

1. Трава внизу, цветочки, густой кустарник, проросший местами прямо сквозь разрушающиеся здания, редкие деревья — имелись в наличие.
2. А вот ничего живого не было. Или очень хорошо спряталось. Не только разумных, а вообще никого. Ни кошек, ни собак, ни ворпсанов, ни даже птиц и насекомых пусто. И ещё одна странность присутствовала. Трава и прочие растения чувствовали себя по виду отлично, а вот никаких водоёмов поблизости Марло не обнаружил.

Мелькнула было мысль, что флора такая же обманка, как и купол, но даже поверхностный анализ показал — это не так. Растительность была самая настоящая, некоторые виды Марло даже узнал — видел в справочнике флоры и фауны, когда искал пожирателей фасоли. Вот этот кустарник, например, назывался вереск и изумительно пах. А вот деревце называлось навозник и пахло не менее изумительно.

Впрочем, сейчас имелись дела поактуальней, чем сбор гербария. Скала с этой стороны выглядела просто как белоснежная стена, примыкающая к какому-то зданию. Часть ограды. Могла ли она при соприкосновении вернуть его назад? Это можно было проверить только опытным путём, как и то, насколько далеко простирается купол вширь в обе стороны.

Альтернативой поискам с высоты на малой скорости являлся поиск в полуразрушенных зданиях. Но без плана, без системы, если пропавшие оказались в одном из них, найти их могло помочь только чудо. Строений здесь было столько, что их и за неделю не осмотреть.

Можно, конечно, было начать с ближайших, в надежде, что похитители не умыкнули своих жертв далеко. Ближайшем являлось то самое здание, чья белая стена в той стороны казалась скалой. Здание представляло собой башню, но какую-то неправильную башню. Гуманоиды обычно строят башни наоборот, а прочие их вовсе не строят. Эта же узкая у фундамента тянулась ввысь примерно на тридцать метров, постепенно всё более расширяясь. Входов в неё вело несколько, один даже не сильно заваленный. К тому же, с помощью флаера можно было наверно залететь в окна.

От удивления Мичи забыла всё: тренировки, крутящиеся в голове стратегии, задумки и планы. Наверно, окажись Акафуэ огромным белым тигром, она и то не была бы так удивлена. Но простак Чии! Это оказалось слишком. Когда Чии-Акафуэ ринулся вперёд, она с той же скоростью ринулась назад, спасаясь от его оружия и одновременно вскидывая лук. Потрясение выбило из головы всё, о чём она помнила, остался только почему-то голос Кина: «Бей его в пах». Но ведь Мичи была лучницей! Инстинктивно, подчиняясь этому единственному голосу, Мичи выпустила стрелу туда, куда велели!

И пошли они по дороге в переговорный зал. Точнее, шли не по дороге, а по главной здешней улице — «Галактической», что возле терминала Космопорта им. капитана Кук-ка - первооткрывателя планеты, нашедшего на ней свою гибель, начиналась, а у Здания МИД заканчивалась*.

Долго шли, перебирали кто ногами уставшими, кто шарнирными конечностями железными, а кто и под мышкой в коробке болтался. Во флаер же не садились, потому что господин посол решил показать гостю Микус. Смотреть по обе стороны дороге, по правде говоря, было особо не на что. Везде тот же кисель. Город тоже оказался серый, временный и унылый. Неинтересный город. Его бы усовершенствовать, финтифлюшек каких-нибудь накрутить, изобретений наставить. Скучно жили аркадеяне на Микусе.

Зато беседа у Кардо Боно и Трурля вышла занимательной. Вопроса курьера послу на всю дорогу хватило, да ещё и на обратную бы осталось, вздумай они вернуться. Рукав-то галактический, куда Трурль залетел, был густонаселён, хотя местами и протёрся, кое-где на чёрных дырах заплаты стояли, да у двойных звёзд подкладка лоснилась. Но монархов, президентов, властелинов болота и прочих царей было здесь пруд-пруди. И конечно, каждый нуждался в изобретениях, чтобы стать самым крутым монархом, президентом и болотным властелином.

— Вот, например, на Лохудрии война идёт с созвездием Большой Вши, уже три столетия с переменным успехом. Там изобретения с руками оторвут. А могут и не только с руками, а и с головой, если сочтут шпионом, — делился господин посол дипломатическими секретами (всё равно их все в Галактике и так знали). Или на Бестрезорке...

В общем, диктаторов тут хватало, просто бери звёздный атлас, тыкай наугад, и попадёшь, куда следует. Господин посол ещё до половины не дошёл, когда они добрались до цели.

Здание Министерства Иностранных Дел Микус располагалось на окраине городка выходя своим фасадом на просторную площадь. Само здание было выполнено в строгом стиле, лишенным очевидных архитектурных излишеств, однако имело несколько необычную форму. Его стены были вогнутыми и имели некоторый наклон к центру здания так, что издали оно напоминало шатер с усеченной верхушкой. У входа в здание МИДа (высокой овальной арки с распахнутыми наружу массивными дверями) дежурили два охранника.

Охранники взглянули на пришедших, но ничего не сказали — господина посла здесь хорошо знали, а Трурля хотя и не знали, но по виду его догадались, что пакостить, слизью плеваться и яйца в углах нести он не станет. Делагация вошла внутрь — в холл.

Главный холл оказался огромным, с высоченными потолками. По краям этого помещения на небольших витринах и постаментах выставлены были подарки различных дипломатов, послов и прочих гостей: предметы искусства, исторические ценности, образцы технологий, символы мира и дружбы. В центральной бил небольшой фонтан, окруженный клумбой с цветами. Вокруг расположены кресла и диваны для ожидающих гостей.

Господин посол, уставший от прогулки порядком, присел было на один из диванчиков, но не тут-то было. Одна из трёх массивных дверей на противоположной стороне, та, что справа, вдруг отворилась — их уже ждали. Трурль и Кардо прошли в сравнительно небольшое (хотя, с чем сравнивать, конечно: если с холлом, то крохотное, а если с корабликом, на котором курьер сюда прибыл, то просто огромное) помещение яйцевидной формы. В центре его стоял внушительный стол, тоже овальной формы, а за столом восседало Полномочное Лицо.

Лицо Полномочного Лица обращенное к посетителю, выражало строгое сдержанное добродушие. Большие выразительные серые глаза, узкая переносица, тонкие, сложенные в легкую полуулыбку губы. Определить пол или возраст собеседника оказалось затруднительно затруднительно. Верхняя половина туловища облачена была в темно-серого цвета костюм с длинными широки полами, прикрывающим нижнюю половину. Лицо жестом предложило им сесть, а когда Трурль присаживался, то случайно взглянул вниз и с ужасом понял, что ног у Полномочного Лица нет. Вместо этого его туловище в нижней части словно вросло в пол.

— Итак, вам доверили перевозку несовершеннолетнего до места настоящего проживания его опекуна, — зашло Полномочное Лицо с козырей, предъявляя такие факты, о которых сам Трурль даже не догадывался. Опеку передала родительница несовершеннолетнего. На каком же основании вы удерживаете ребёнка в плену?

Иллы больше не было. Растаяла, растворилась, уступила место тому странному, двуполому существу, родившемуся в огне страсти. Родившемуся, чтобы сгореть через несколько секунд. Всё быстрее-быстрее-и-быстрее... Пока ты не перестаёшь чувствовать скорость, пока движение не достигает той стадии, когда движение и неподвижность — одно. Пока ты сама не превращаешься в стрелу, летящую к цели, и одновременно в цель, принимающую стрелу. А потом движение переходит в цвет. В яркую, ослепительную, прекрасную до боли вспышку. Кажется, Илларин закричала. И достаточно громко, чтобы напугать бедолаг-ящеров, которым и так досталось. Но сама она плохо осознавала это, возвращаясь обратно с вершины небытия, в которую только что забросила её бешеная гонка, из комка света вновь становясь человеком, имеющим руки, ноги, уши... Уши... Кажется, ей что-то говорят. Зачем говорить? К чему? Движение. Ещё. Ещё разок. Снова всё быстрее-и-быстрее, пока она не доберётся до вершины, к той ослепительной вспышке. Девушка сейчас плохо осознавала, что так могла и заездить немолодого уже любовника до полусмерти. Неудержимая жадность плескалась в ней. Она заметила следы на теле наиба. Похоже, не только кричала, но и вцепилась в него ногтями, зубами. Он что-то спрашивал? Желает ли она? Желает ли она?

— Только... одного... желаю... только одного... — с трудом выталкивала из себя слова. — Не останавливайся! Всё... потом.

Меч Кин очень кстати не стал вынимать. У них же не настоящая драка, а что-то вроде показательных выступлений. Поэтому лук Мичи тем более не стала натягивать. Повинуясь команде товарища, лучница так же, как и сам господин Нигитта решила использовать подручные средства, а так как всё ещё держала на руках тигрёнка, то о выборе этих средств долго не раздумывала, швырнув в распорядителя Ры. Посмотрим, как он сам умеет уворачиваться. Сама же рассчитывала, отвлечь таким образом внимание и сделать подсечку, повалив противника с ног.

Речь Тиа подействовала на все сто. Не столько слова, сколько мелодичный, дрожащий в нужных местах голосок, молящие о помощи изящные ручки с тонкими пальчиками музыкантши и слёзы, что, судя по выражению лица и дрожащим губам, вот-вот обещали скатиться из очаровательных глазок. Женских слёз боятся все сильные мужчины, полицейский не стал исключением. Он казался ещё так молод! Инстинктивно попытавшись обнять напуганную девушку и погладить её по волосам, Шан тут же отдёрнул руку, вспомнив, что он при исполнении. При этом страж порядка густо покраснел от ушей до макушки. Тиа тот час же торжественно заверили, что злоумышленник будет найдет, что никто такую хорошенькую девушку больше не потревожит, что ей стоит держаться подальше от всяких притонов и сомнительных гостиниц, а если Тиа задержится на планете, то он, Шан, подскажет, пару весьма неплохих мест, где можно поселиться. Да и вообще по всем вопросам она может обращаться, заверил полицейский и собственноручно проводил мисс Чейн до флаера, усадив в машину. Очередь шепталась, но возражать не посмела. У путешественницы же осталась визитка с номером телефона стража порядка.

Поднявшись, наконец, наверх, девушка тут же забыла о досадном инциденте. Биржа действительно оказалась внушительным сооружением. Внутри она предстала не менее великолепной, чем снаружи. Сначала флаер завёз Тиа в переходной коридор, и девушка прошла дезинфекцию (не слишком приятная процедура, надо сказать), а из дезинфекционной камеры попала во внешнее кольцо, где движущиеся дорожки везли пеструю толпу по кругу мимо окошек регистраторов, останавливаясь у свободных. На толпу стоило поглазеть — столько разнообразных существ в одном месте не увидишь больше нигде, но Тиа скоро стало не до этого, т. к. дорожка остановилась у одного из окошек.

— Я биоробот-регистратор GLA-MY-5-RA приветствую тебя, дружественная форма жизни, на бирже труда «Галактика» — лучшем месте для трудоустройства во Вселенной от имени всего нашего дружного коллектива, — обворожительно улыбнулась ей длинноволосая красотка за стойкой. Это был робот-полиморф, который, как известно, принимает форму каждого клиента, так что смотреть на него оказалось всё равно, что в зеркало. Тиа удовлетворённо отметила, что выглядит робот (а значит, и она сама) весьма эффектно. Хотя, совершенство, конечно, недостижимо. Пару лишних килограмм сбросить бы не помешало.

— Персонал «Галактики» желает тебе приятного прибывания в стенах биржи и счастливого решения волнующего/мучащего/изводящего/негативно влияющего на эмоциональное состояние вопроса, — между тем продолжала GLA-MY-5-RA. — На территории биржи запрещается ломать/жечь/сверлить/дробить/употреблять в пищу персонал, посетителей и инвентарь биржи. За нарушение правил следует аннигиляция. Процедура проводится под общим наркозом и полностью безболезненна. Спасибо за внимание.

И регистратор протянула две анкеты, пояснив, что Тиа нужно выбрать и заполнить одну. Бланки ничем не отличались, кроме цвета. Синий, как объяснила роботесса, для работодателей, а красный — для работников.

Когда Тиа протянула руку за листками, полиморф с интересом и завистью уставилась на её ногти.

— Где вы делали такой маникюр? — не выдержала она. — Мы тут совсем отстали от моды.

По правде говоря, андроиды Колючки не отстали от моды, а зажрались. В прямом смысле слова. Они отвоевали себе право принимать пищу (зачем, не знали и сами), а теперь боролись за право на сон. Самые продвинутые же вовсю перенимали вредные привычки биологически рождённых. GLA-MY-5-RA, например, спала (пока закон не приняли, нелегально) и видела, как будет красить ногти на работе.

Анкета

Нисс не ответил ничего, но на Мэгги вдруг снизошло нечто, чему сложно придумать название. Нельзя сказать, чтобы девушка прочитала его мысли или даже эмоции, но она яснее-ясного поняла — альт очень-очень ей рад и в восторге от предложение. Словно тёплое, маленькое солнышко зажглось в голове — вот на что оказалась похожа телепатия единорогов. Мэгги почувствовала странное единство с Ниссом, это крохотное солнышко было частичкой его самого, той частицей, которой Мэгги позволила слиться с собой. Всё оказалось на удивление просто и естественно, она и не заметила, как уже сжимала альта в объятиях, гладила длинную белую шёрстку, на ощупь напоминающую шелковистую траву, а солнышко... солнышко обнимало её изнутри, согревало своим светом. В этот момент Мэгги поняла, почему никто из пастушек не рассказывает, в чём состояло их испытание, отделываясь неумелым враньём про запреты альтов. Дело было вовсе не в запретах, просто это блаженное состояние только их двоих — её и Нисса, настолько личное, трепетное, заветное, что и самый щедрый человек не найдёт в себе сил поделиться. Да и не передашь его словами.

Когда контакт, наконец, прервался, Мэгги ощутила острую горечь разлуки. Отныне она и Нисс оказались связаны, для того, чтобы настроиться друг на друга им не понадобилось ничего особенного, возможно, сыграл свою роль сон. Между тем, просыпались остальные пять единорогов, их сознание тянулось к девушке, теперь Мэгги научилось распознавать это. Человеческий мозг, склонный всё визуализировать, нарисовал в воображении тоненькие солнечные лучики, ласкающие дерево-Мэгги. Теперь она знала, что нужно сделать: войти в контакт поочередно с каждым, предложив то, что хочется альту. Способы, очевидно, были разные. Ниссу нравились объятия, кому-то возможно требовалась песня или почесать шерстку большим гребешком (различные инструменты по уходу тоже имелись в единорожьей спальне). Нисс, удовлетворённый приступил к завтраку, а остальные пятеро нетерпеливо переминались, даже ссорились слегка друг с другом за право первыми поиграть с Мэгги. Ну точь-в-точь капризные детки, не поделившие маму!

Мирри казалось, что она кричит очень и очень громко, но для окружающих это скорее напоминало писк. Горе-мамаша даже не проснулась, а дитё пребывало в полном восторге.

– ОНА ПИЩИТ! – сообщило оно радостно толпе, сжимая в кулачке трофей: клок шерсти из хвоста Мирри. Причёска оказалась безнадёжно испорчена. Смысл тирады девочка, конечно же, не поняла, так как в запале белка перешла со всеобщего на свой родной язык. Судя по возбуждению на лице, останавливаться на достигнутом ребёнок не собирался. Всё это могло закончиться большим скандалом, если не хуже, но, к счастью, подошла очередь чудесного семейства. Мамаша приоткрыла один глаз, сгребла наследницу в охапку и погрузилась во флаер. Мирри осталась зализывать раны.

Однако, скоро подошла и её очередь. Вот уже флаер несёт Мирри ввысь, доставляет прямо в один из входов парящей над головами Биржи и оставляет в переходной камере между прошлой жизнью и этой.

Дезинфекция оказалась процедурой малоприятной. Для большинства посетителей, в том числе и для Мирри, она была безопасной, но доставляла определенные неудобства. Если даже не брать во внимание разнообразные запахи химии, которой её обрабатывали, того, что шёрстка Мирри после выхода из камеры вся слиплась, было достаточно для недовольства.

Впрочем, следующее помещение, куда попала Мирри, с лихвой компенсировало всё, только что пережитое. Внешнее кольцо Биржи всегда впечатляло попавших сюда в первый раз. Множество самодвижущихся дорожек, несущих посетителей по кругу мимо регистрационных стоек, создавало впечатление бесконечного диковинного шоссе. Одна из дорожек заскользила у Мирри под лапками и остановилась только тогда, когда нашлась свободная стойка, у которой белочку и высадили.
С той стороны на неё глазела… соотечественница.
Разглядывая белку-регистратора, весьма симпатичную, но несколько неухоженную, с не расчесанной, слипшейся шёрсткой, Мирри подивилась было такому совпадению, но тут же углядела, что белка похожа на неё саму, как две капли воды. Даже выдранный синекожим монстром клок шерсти присутствовал (вернее отсутствовал) на хвосте. Как в озёрную гладь смотришься!

То был робот-полиморф, по обычаям Биржи принявший форму клиентки. На Мирри он смотрел строго и недоверчиво. Странно было наблюдать такое выражение в собственных глазах. Ещё более странно оказалось слушать свой голос, когда робот заговорил. Произносил он фразы строгим, официальным тоном, плохо коррелирующим с беличьим речевым аппаратом. Вот что пропищал этот важный орех донельзя казённым языком:

— Я биоробот-регистратор CHI-NY-5-SCA приветствую тебя, дружественная форма жизни, на бирже труда «Галактика» — лучшем месте для трудоустройства во Вселенной от имени всего нашего дружного коллектива.

Персонал «Галактики» желает тебе приятного пребывания в стенах биржи и счастливого решения волнующего/мучащего/изводящего/негативно влияющего на эмоциональное состояние вопроса. На территории биржи запрещается ломать/жечь/сверлить/дробить/употреблять в пищу персонал, посетителей и инвентарь биржи. За нарушение правил следует аннигиляция. Процедура проводится под общим наркозом и полностью безболезненна. Спасибо за внимание.

Затем последовала пауза и CHI-NY-5-SCA ещё более строгим, даже, можно сказать, неприязненным тоном осведомился:

– Лузгу от семечек, скорлупу от орехов на пол бросаете?
Казалось, признайся Мирри в этих преступлениях, и робот её съест. Однако, пока он посетительницу есть не стал, а потребовал заполнить анкету. Перед Мирри легли два бланка, ничем не отличающихся, кроме цвета. Синий – для тех, кто предлагает работу, красный – для работников.

Анкета

«Оль?» Виола-Ола-Оля? Беда с этой современной молодёжью. Надают детям имён, что и не выговоришь, а потом сокращают всё равно привычно. И что, спрашивается, выделываться было? Лет двенадцать назад, Людмила Сергеевна тогда ещё работала, поступила к ним в отделение девочка: Россия Николаевна Иванова. Родители в интернете про какую-то премию прочли, которую дадут первому, назвавшему ребёнка этим именем. Они и назвали. Профессор Белосельцева Родину любила беззаветно и преданно, но связи между любовью к стране и пафосным именем, с которым ребёнку теперь мучиться, не видела ни малейшей. Не патриотизм, а идиотизм, лучше бы за дочерью следили как следует, а то не уследили, в итоге травма... К счастью, для маленькой Руси всё хорошо закончилось. Впрочем, Люда тут же одёрнула себя, уличив в несправедливости. И во времена её молодости совершенно невозможные имена детям давать было модно. Девочек Сталин не одна по Ленинграду гуляла. Идиотов хватало всегда.

Решив так, она тут же возразила себе, что имя Виола, да пусть и Виолетта не столь уж редкое в наших краях. Не Таня или Марина, конечно, но и не какая-нибудь Джульетта. Если муж «Виолы» не просто называл её, как привычно, а эта женщина и на самом деле Оля, Ольга? Это становилось интересно. Прямо как в детективе. В последнее время, от нечего делать Людмила пристрастилась к сериалам. Мелодрамы смотреть не могла, слишком уж глупы, а вот детективы с удовольствием. Разгадывать загадки ей нравилось. Ладно, телефон даст ответы на многие вопросы.

«Муж» Люде понравился. Человек старой советской закалки, руки тракториста она ценила гораздо больше, чем костюм от Версачи, в котором, кстати, неплохо разбиралась. Всё же профессор с международном именем, приходилось и делегации иностранные у себя принимать, и самой ездить за границу к коллегам. В общем, хоть мода и была Белосельцевой всегда безразлична, кое-что она в ней понимала, достаточно, чтобы увидеть, что одежда мужа, хоть и дорогая, но подобрана совсем неудачно. Мужчине (надо было хоть спросить медсестру, как его зовут) совсем не подходило. Орхидеи же пахли резко, Люда не рекомендовала бы приносить такие букеты в больничную палату, но сейчас возражать не стала. В последний раз ей дарили цветы очень давно. Когда человек выходит на пенсию, он поневоле выпадает из социума. Особенно одинокий человек. А, что ни говори, знаки внимания профессор Белосельцева любила, как и любая женщина. Виола, кстати, тоже любила, кажется. По крайней мере нос сразу среагировал на запах и среагировал, вроде положительно.

— Спасибо, — улыбнулась она, садясь на кровати. — Попроси у медсестры вазочку. И... не переживай ты так, что было — то было. Со мной чудесно обращаются. Только вот... не помню я совсем ничего. Говорят (тут она лукавила, никто ей ничего не говорил, из собственных наблюдений взяла) это пройдет со временем. Сам-то как? Ты телефон принёс? И... ты расскажи мне про нас. Я же совсем ничегошеньки не помню.

Выше намного скорости звука летая,
В космосе взрывов, конечно, услышать нельзя.
Даже сверхновые гибнут, представьте, беззвучно,
Свет поглощая, вбирая безмолвно в себя.
Звуков не слышно, Вселенная тает и тонет
В крик пожирающей, сводящей с ума тишине,
Но первыми нотами странных, нездешних симфоний
Музыка звёздная чётче, и чётчё всё слышится мне...

Листок оказался за тумбочкой в её каюте. Вероятно, кто-то из предыдущих пассажиров забыл. Можно было даже составить его психологический портрет, всё равно делать нечего. У существа, в наше время пишущего на бумаге, явно не все дома. Что, в целом, не плохо. С теми, у кого все дома, говорить особо не о чем. Разве им понять, как можно бросить стабильный доход, ради... Ради чего собственно? Полной неизвестности.

Можно заочно пообщаться с предыдущим обитателем каюты, а можно пойти, поругаться с персоналом. Уборкой они себя явно не утруждали. Или просто лежать на койке, смотреть в потолок и считать, сколько дней осталось до Беты Ежа. Один, два, три... Скоро. Уже совсем скоро...

Время тянулось так долго, что Тиа казалось, она никогда не дождётся заветного: «Заходим на посадку, пассажирам лечь в антиперегрузочные коконы». Но всё заканчивается, пришло к концу и это путешествие.

И вот соискательница уже шагает по бетонным плитам комодрома, немного пошатываясь, как моряк, ступивший на берег после долгого плаванья. До Биржи можно подождать монорельс, но лучше пройтись пешком, привыкнуть. Тем более, что громада эта парит над землей, отлично видная издалека. Не заблудишься.

Тиа шла, насвистывая какую-то весёлую песенку, её то и дело обгоняли другие гости планеты, обратный поток, двигающихся к космодрому, был пожиже.

Площадь, над которой висела Биржа, со всех сторон окружали постройки, кажущиеся на её фоне настоящими хибарами. Некоторые из них ими и являлись. Музыкантша уже подошла к краю площади, где начиналась знаменитая флаерная очередь, когда из ближайшего бара вывалился некий тип.

Подобные типы во всех уголках Вселенной выглядят одинаково: немытый, заросший, оборванный, с красными, бегающими глазками. Ему явно было нехорошо. У гуманоидов в этом отношении физиология схожа, даже если у них три глаза, как у этого. Трехглазый поковылял прямо к Тиа. Почему он выделил девушку из всех, космос его знает, но не успела путешественница сообразить, чем это грозит, как её уже схватили грязной лапой с траурными когтями за рукав.

— Эй... это... только прилетела, свежачок... есть у тебя? Сколько хочешь? Мне надо, очень надо, — забормотал болезный и настойчиво потянул девушку прочь от площади, от сияющего здания биржи, от новой жизни, туда в суету клоаки Низа. На деле, надо сказать, он оказался совсем не таким хиляком, как с виду. Не так-то просто вырваться.

Планета Колючка — она же Бета Ежа. Вы знаете о ней кучу (бесполезной) информации. И то, что на ней помещается самая крупная Биржа Труда в Галактике (впрочем, тут вам нечем хвастать, это знают все). И то, что на ней же среди бесчисленных переулков и закоулков Низа обосновались самые настоящие пираты и торговцы телами (это тоже знают все, кроме полиции). Известны вам и факты, широкой общественности неведомые. Например, о том, что регистратор-полиморф ROO-H-9-1-1-LAD чуть было не был уволен, после поданной на него одним из клиентов жалобы (ох уж эти земляне, им лишь бы жалобы писать!), но вмешалась Лига, спустила всё на тормозах. Почему же такой скандальный факт не известен широкой общественности, спросите вы? Да всё просто — он ещё не произошёл. Однако, произойдёт, даже не сомневайтесь. На Колючке полно грёбанных провидцев, они обещали.

Или вот, положим, баобабы. Две трети Колючки занимает пустыня. Когда-то она занимала три третьих, но потом будущий миллиардер Брокс Фе Нол'Г приобрел её за двести кредитов, построил тут Биржу — парящее над площадью огромное здание, к которому ежечастно слетаются флаера с претендентами, а в пустыне поставил под баобабами лавочки (и она стала называться Национальный парк).

Так вот, подведём итог. На Колючке имеется Биржа, похожая на большой орех, которая парит над землей. В наличие так же пустыня с баобабами, скорпионьей травой и лавочками, океан, с настолько невкусной фауной, что ею брезгуют и зэки с планеты Каторга. Полно, наконец, обрамляющих Биржу, словно летящая во все стороны от груды почищенных орехов скорлупа, легальных, полулегальных и нелегальных заведений самого разного назначения (в основном питательных, курительных, спательных и увеселительных) и пошиба. Присутствует, разумеется, на Бете Ежа и космопорт, а как иначе добраться до всего вышеописанного? А ещё здесь кишмя кишат роботы, гуманоиды, негуманоиды, водоплавающие и etc. Даже одна разумная Пальма забрела. Не было на Колючке только белок. Не сложилось как-то. Может, это связано с тем, что на баобабах не растут орехи, а может, причина в другом, но белок не было. До сегодняшнего дня. Теперь всё изменилось — белочка пришла.

Крк-Миррритикити разминала лапки и восстанавливала пушистость хвоста после весьма утомительного путешествия. Первый раз рискнула она отправиться куда-то с родного Миллоники-Тирче и, надо сказать, полёт на звездолёте — это вам не по веткам скакать. Жуткая пустота вокруг тебя, которую не перепрыгнешь даже самыми цепкими лапами. И одиночество. Команде не до пассажиров, а большинство пассажиров или прозябали в анабиозе, или оказались типами неразговорчивыми. Можно сказать, белочка соскучилась по общению. И теперь шум толпы на площади перед Биржей — толпы состоящей из самых странных особей, которых белке когда-нибудь доводилось видеть, от людей до сорокоодноножек (разумные сороконожки — это, можно сказать, привычно, а вот разумные сорокоодноножки могут повергнуть неподготовленного путешественника в настоящий шок)... Так вот... О чём это мы?.. Ага, шум толпы, значит. Шум толпы нашу героиню скорее радовал, ведь она так соскучилась по... Ну, вы поняли. А где пообщаться, как не в очереди на посадку во флаер? Всё равно делать больше нечего. Флаеры эти взлетали, скрывались в недрах Биржи и вылетали из неё, приземляясь на площадь, ежесекундно. А вот очередь двигалась медленно, слишком уж длинной она оказалась. Можно наверно даже было занять место, да сходить, пропустить стаканчиков в ближайшем баре... Или узнать последние новости. Или...

— МАМА! МАМА! — раздался истошный вопль. Прелестная девочка в инкрустированном бериллами ошейнике и на длинном поводке (именно так полагалось по закону водить в общественных местах маленьких детей) заметила Крк-Миррритикити.

— МАМА, СМОТРИ БЕЛОЧКА!!! — этот вопль услышали, наверно и Вверху, на Бирже, и в близлежащих притонах, и даже в пустыне. Только мама не обратила внимания. Она крепко спала на ходу, не желая терять времени. Полезное качество в очереди.

Девочка же: синекожая, с милыми, торчащими во всем стороны зелеными клычками, наивными круглыми глазёнками и старательно прилепленным к лысине белым бантиком была очарована настоящей белочкой. К сожалению, её поводок был достаточно длинный, а Мирри после путешествия потеряла былую ловкость. Чудесный ребёнок с восторгом в глазах вцепился прямо в пушистый рыжий хвост, намереваясь, если не оторвать его совсем, то хоть выдернуть хороший клок на память.

И вот тут-то Машка запоздало испугалась! Она лежала в траве, пахнущей как-то совершенно незнакомо, и глядела на падающие чёрные снежинки (красиво!). Ноги вдруг стали настолько тяжёлыми, словно изнутри в них залили свинец. Как-то отстранённо она глядела на собравшийся рядом почти в полном составе офис. Анна с багром, Влад с ножом, Алиска с пистолетом — вот, значит, что это был за грохот (откуда у неё пистолет?). Даже Ильзео оказалась тут. И Катенька поодаль. И Егор с Маринкой на руках (жива?). Мысли вспыхивали и таяли в небытие, как те самые снежинки. Машинально Машка отметила валяющуюся рядом кружку, машинально подобрала. Чёрный снегопад затих вместе с эхом предсмертного крика чудовища, частицы золы осыпались Мыше на лицо и одежду. Она стряхивала их, пытаясь встать на эти тяжёлые, невозможно тяжёлые ноги и тупо, отрешённо думая про себя, что чуть было не осталась лежать в этой траве навсегда. Нужно уходить, пока есть куда, но двигаться не хотелось. Совсем не хотелось. Ноги подгибались, Машка схватилась за Влада, чтобы не упасть, намереваясь брести к порталу.

— Она как? Егор, Марина жива? — спросила Егора, указывая на Маринку. И удивилась, как же странно прозвучал собственный голос в этой звенящей тишине. Как у старухи какой-то.

Мешало ли что-то остальным единорогам или они просто не захотели девушку тревожить, но спала Мэгги остаток ночи крепко и без сновидений. Это, конечно, только говорится — «без сновидений», а на самом деле половину снов мы просто-напросто не помним. Как бы там ни было, проснулась пастушка, когда солнце показалось из-за леса. Вроде бы и немного поспала, но чувствовала себя отдохнувшей и полной сил.

Подтянулись и остальные девушки. Недалеко от того места, где группа заночевала, тёк ручеёк. Девицы умылись, напились и тронулись в путь. По дороге рвали ягоды (что-то наподобие земляники), да травки: сладкие, кислые, пахучие, а иной раз останавливались и откапывали корешки. Эйслинн учила, что можно собирать. Природа Авалона оказалась изобильна, не пропадёшь. Когда вошли в лес, стали попадаться ягоды, грибы и орехи. И всякий раз проводница останавливалась и поясняла. Что это, да как его едят. Большинство авалонских даров можно было есть сырыми, даже грибы, а можно сварить суп из грибов, корешков и травок.

Попадались им и зверьки: мелкие, юркие, похожие на кроликов, и другие, ростом с оленя (этих Эйслинн велела не трогать), птичьи гнезда попадались в изобилии, да и сами птахи. Авалонка всё так же обстоятельно рассказывала на какую дичь охотиться можно при желании, а на какую не стоит.

— Охота только с луками, они же для охраны, — пояснила Эйслинн. — Всякие случаи бывают. Зверь нападёт, а то и человек. Хотя браконьерам пробраться в Заповедник сложно, но иногда случается. Вы должны будете защитить подопечных. Любой ценой, — она сказала серьёзно, даже сурово. А на возражение одной из девчонок, кажется, Ильсы, что, мол, они луки отродясь в руках не держали, только улыбнулась:
— Научитесь.

Это показалось абсурдом, как научиться за пару дней тому, чем никогда в жизни не заниматься, но... Когда подошли к ферме, оказалось, что все местные травки-ягодки-корешки, да живность девчонки запомнили так, словно с детства по здешним лесам и полям бродили. И как отыскать, и как приготовить. То ли Эйслинн так хорошо объясняла, то ли лёгкий гипноз применила, но местная флора и фауна стала для девиц, как родная. Может, и с луками так же выйдет?

Ферма: множество низиньких домиков и загончиков, разбросанных по огромной проплешине в сердце леса, встретила их молчанием. Наверняка, тут работало по меньшей мере несколько человек, но на глаза девицам никто не показывался. Луков им не выдали, а сначала проводили в один из домиков, где стояли кровати и грубо сколоченный деревянный стол со стульями. Эйслинн принесла одежду: длинные юбки, рубашки, передники. Велела переодеться в новое, всё своё оставить, а обувь и вовсе снять. А потом медленно потянулись минуты. Девицы лежали на кроватях, сидели вокруг стола и ждали, болтая друг с другом, чтобы скоротать время.

Наконец, пришла Эйслинн. Поманила Оранну за собой. Через полчаса вернулась одна и позвала Джанет. Потом пришла очередь Яи. Девушки уходили и обратно не возвращались. Прошли они проверку или нет, было неведомо. Оставшиеся уже и пообедать успели теми запасами, что собрали во время пути. Хотя, кусок в горло не лез от волненения. Ушли Ильса, затем Гренна, наконец, Эйслинн, пришла за Мэгги.

В длинной синей юбке, белой рубахе и белом переднике, ступала Мэгги босиком по нагретой солнцем земле. Эйслинн молчала и по лицу её было видно, вопросов сейчас задавать не стоит. Шли они недолго, очередной поворот тропинки привел к зданию, стоящему на отшибе. На скамеечке сидели Джанет и Гренна, так тихо, как будто спали, или задумались о чем-то. Остальных видно не было.

— Заходи, — сказала Эйслинн. — Учить тебя не буду. Не потому, что подсказывать не хочу, а потому что всё по разному происходит. Если сладишь с единорогами, выйдешь через вторую дверь. А иначе и не увидишь её вовсе.

И Мэгги вошла внутрь.

Они были и такими, как на голокартинках и в видениях, и совсем другими. Прекрасные, белоснежные лошади, лежали на охапках ароматного лугового сена. Один, два, три... шесть — насчитала Мэгги. Никакой другой двери в просторном помещении она не увидела и остановилась в растерянности, не зная, что делать дальше. И тут один из животных открыл глаза, приподнялся и посмотрел на Мэг. Она узнала этот взгляд... Именно такие глаза были у Нисса. Единорог смотрел на неё вопросительно и ждал чего-то... Чего?

Поразительно, но ещё недавно стенавшие от тягот фасолевой диеты гуманоиды вовсе не жаждали возложить часть нелёгкой работы по содержанию птичника на свои плечи. Риверз пернатых сразу невзлюбил, хотя омлет и трескал исправно. Да и вообще, он считал — раз на борту есть юнга, вот пусть грязную работу и выполняет. Иначе зачем он тут вообще? Добродушный кок и капитан были ребятами попроще. Они, возможно, и согласились бы помочь, да сельское хозяйство на родной планете беднягам надоело до чёртиков. Так вот и получилось, что злосчастные кортесианские курочки, нашли свой последний приют в недрах морозильника. Может, не так уж и ошибались аборигены, когда прятали их от Марло.

Настало время посадки. Ино и Марло устроились в гамаках, включив амортизационные коконы, а капитан с инженером заняли свои места в креслах по корабельному расписанию. Как уже сказано было ранее, движок у «Принцессы» был допотопный, способный выжечь всё вокруг (если бы вокруг было что-то, кроме песка и скал). Тяжело пыхтя и кашляя, старушка преодолевала атмосферу Калокагатии. То ли амортизаторы барахлили, то ли капитан Бересклет стал неосторожен от нетерпения, то ли «Принцесса» капризничала, но в гляделках у Марло померк свет, его вдавило в гамак и по ощущениям, расплющило на нём. Когда двигатели смолкли, кладоискатель даже удивился, что цел и невредим не только он, но и все трое гуманоидов, а так же сам звездолёт не развалился на части от перегрузок. «Принцесса» стояла прочно на разноцветном песке, в окружении пальцев-скал.

Облачившись в скафандры, Милз и Риверз вышли наружу. Бересклет и Марло поддерживали с ними связь через передатчик. Впрочем, слышно было столь плохо, как будто товарищи не у корабля копошились (вон их даже в иллюминаторы видно), а отошли на добрую сотню миль. Какие-то помехи глушили связь.

— Мо...ц, кра...ца, — раздался через некоторое время в наушниках искаженный голос инженера. — Ни одной вмят...ны. Эт... урак... ет... мотреть... алы.

Несколько скал высились совсем недалеко от звездолета, всего в какой-то сотне шагов. Одна асбестово-чёрная, другая цвета морских кораллов. Третья — белоснежная торчала чуть дальше. Отсюда они казались внушительней и выше, чем с орбиты. Две крохотные фигурки приблизились к ним и закопошились рядом, очевидно Ино пытался взять пробы.

— Апитан, у них ...зная емпе... ура, — послышался голос геолога. Даже сквозь искажение можно было понять, что Ино был донельзя доволен. Ещё бы, наконец-то настоящая работа, это не фасолевые пельмени лепить. Исследователи зашли за скалу, скрывшись из глаз, и связь совсем заглохла. Треск, да шелест. Помехи.

— Не нравится мне пеленг на этой планете, — сказал Алоизий Марло. — Будет сложно исследовать, потеряться раз плюнуть. Они стали ждать возвращения разведчиков, тем более, что кислорода у них оставалось всего минут на двадцать, не считая запаски. Сначала спокойно ждали, Марло пошел готовить обед, а Алоизий задумчиво изучал полученную с высоты карту Калокагатии, потом слегка заволновались, потом, когда основной запас по времени весь вышел, занервничали.

— Где они там шляются, — пробурчал капитан. Он был взволнован, но виду не подавал, что дело может быть не только в разгильдяйстве подчиненных. Дилемма перед Бересклетом встала не шуточная. С одной стороны куда-то подевались двое на абсолютно пустой планете, в двух шагах от звездолета можно сказать. Долг капитана призывал идти им на выручку. С другой, случись что-то с ним самим, Марло даже убраться отсюда не сможет, т. к. пилотированию юнга вовсе не обучен.

— Сходи-ка, поторопи, — наконец решил он. — Только, смотри там, осторожно. Флаер возьми и бластер.

Идти-то тут было — дольше флаер из ангара выводить, но зато в машине имелся автономный запас воздуха, часов на пять так точно. А насчет бластера кэп и сам не знал, на кой они тут. Но перестраховаться не помешает.

Илла села, с видимым облегчением — больная нога позволяла стоять прямо с большим трудом. Девушка поправила на носу очки, чтобы лучше разглядеть наиба. Горо впился в неё глазами, Землеройка не отвела взгляда. Она прекрасно поняла намёк и не испугалась. Если ты пережила предательство своих, то стоит ли чего-то ещё бояться в этой жизни?

Когда-то маленькая Илла верила в сказки. В те легенды, что напевала мама. О мудром и благородном народе К’Шар, что выбрал свободу. Грязь, подлость, предательство, неблагодарность. Такой оказалась правда. Аль-Шев ничем не лучше Аль-Асам, это Землеройка тоже осознавала. Свобода осталась в сказках, а в жизни чужой свободой они не слишком дорожили. Понимала она и то, что в грязных слухах, ходивших о горожанах, есть зерно истины. Грязноземцы (до чего же дурное слово!) были не лучше, но и не хуже прочих. В людях просто слишком много зла. Оно сидит в каждом, ждёт своего часа, чтобы ужалить. Для этого вовсе не нужен древний артефакт. У каждого есть своя маленькая Сколопендра, а он и не подозревает об этом до поры. «Мы возгордились», — вспомнила она слова Сайрекса.

Только любая монета имеет обратную сторону. Ведь был же отец, заботящийся о людях, за глаза называющих его предателем. Разве Мангуст не знал об этом? Может быть, именно благодаря отцу, призрак, что осквернил его имя, не умер от голода в младенчестве. Был шейх, обещавший заботиться о ненужных ему чужих женщинах, был Сайрекс, всё ещё помнящий о своём народе. Зло и добро сплелось в тесный клубок, неразделимый. Только ли из любопытства Горо не отдал её своим воинам для забавы, а предложил присесть?

Нет, Илларин не строила иллюзий, но и не боялась. Люди такие, какие они есть. И всё же они люди. Она пока тоже.

— Приветствую вас, Горо, — она вежливо поклонилась, когда наиб дозволил говорить, и продолжила спокойно, — я слышала про Аль-Шев. Вы, наверно, хотели сказать, что познакомлюсь с вашими традициями в ошейнике и с клеймом? — теперь уже Илларин пристально глядела в глаза собеседнику сквозь стёкла очков. На губах её появилась и тут же змейкой ускользнула улыбка. Впрочем, ни злости, ни сарказма не было в ней, так, лёгкая ирония. Девушка вновь стала серьёзной.

— Мне сложно ответить на ваш вопрос и не потому, что я не желаю этого делать. Просто я сама не понимаю, кто я теперь... — она помедлила, опуская взгляд на свои руки. Эти руки убили соплеменника. Вновь взглянула в глаза наибу и тихо добавила, — ... и есть ли у меня вообще душа.

У Илларин не было причин доверять этому человеку. Ни малейших. Но и причин не доверять ему тоже не было. Он поступил с ней не лучше, но и не хуже, чем кто-то другой. Все мы чья-нибудь добыча. Ей вдруг захотелось рассказать правду. Хотя бы часть её. С того самого момента, когда она обнаружила тайну скрытой двери, Илле не с кем оказалось посоветоваться. А ещё девушку не отпускали слова Сайрекса: «Если ты умрёшь, найдётся другой любопытный». Значило ли это, что тварь способна самостоятельно вселиться в нашедшего сферу, или то, что мёртвый король в силах управлять ею на расстоянии? Илларин даже не знала, может ли кто-то другой кроме неё без последствий прикоснуться к проклятому шару? Не было случая проверить. В любом случае, опасно отдавать её в чужие руки. Аль-Шев Илла не желала зла. Добра, впрочем, тоже не желала, но по крайней мере толику честности они заслужили.

— Это не красивые слова, — продолжила Землеройка после раздумий, — с моей душой и в самом деле не всё просто. Наиб, пусть ваши воины принесут вам нательную сумку, что была при мне. Только пусть не заглядывают внутрь или, по крайней мере, не трогают там ничего руками. Это может быть опасно. Я покажу. И объясню.

В конце концов, Аль-Шев всё равно станут рыться в её вещах и увидят сферу.

...Отчего так кружилась голова? Зарт попытался открыть глаза — сделать это удалось с трудом и не с первого раза. Он лежал на огромной кровати, совершенно без сил. Приподняться удалось с трудом, голова кружилась и темнело в глазах. Авантюрист напряг память. Ужин. Эвилла. Он полез к ней целоваться. Глубокий космос, зачем? Дальше провал.

Оглядевшись вокруг, Зарт понял, что оказался в гостиничном номере. Весьма дорогом и хорошо обставленным. Простыни на кровати шёлковые (страшно неудобно), на тумбочке живые цветы, панорамное окно, показывающее поочередно виды экзотических планет. Кровать реагировала на его движения, заботливо подстраиваясь под них. Вопреки худшим опасениям, Зарт был полностью одет. Только обувь кто-то заботливо снял и поставил рядом.

Землянину кое-как удалось справиться со слабостью. Он мог встать, но при ходьбе шатало, как пьяного, хотя похмелья Зарт не ощущал. Одну стену в комнате занимало огромное зеркало. Измождённое отражение испуганно уставилось на Зарта: глаза ввалились, скулы резко обозначились. Но в остальном, кажется, он был в порядке. Только на шее две небольшие ранки.

Из-под приокрытой двери падал луч света. Наверное, там была гостиная. Какой-то посторонний звук всё время мешал, но только сейчас Зарт осознал, что это тихий, прерывающийся плач. Кто-то всхлипывал едва слышно.

С эпидермисом Мари явно было что-то не так, он вновь окрасился в нежно-розовый цвет. Хозяйка смотрела на Марло растерянно и часто мигала, а потом и вовсе принялась переставлять посуду на столе. Но делала она это чисто механически, чтобы занять руки. В фермерше явно боролись два чувства: сильный страх и смущение. Мари хотелось, чтобы Марло ушёл. И очень не хотелось говорить о «суевериях». Она молчала, покусывала губу, не в силах разрешить это противоречие. Марло ждал, когда же хозяйка, наконец, заговорит. Его распирало любопытство. Кладоискатель попытался успокоить самку гуманоида, как мог, но видимо, получилось это из хваталок вон плохо — Мари нервничала всё сильнее, её эпидермис то опять бледнел, то краснел, руки переставляли в который раз ни в чём неповинные тарелки, а глаза бегали по траектории Марло-пол-Марло. В какой-то момент гостю показалось, что женщина, наконец, решилась. Она открыла рот, дабы заговорить и... исчезла. Прямо на глазах у Марло. Только что вот стояла рядом и нет её...

— Простите, — голос раздался откуда-то из-за спины. Мари появилась, как ни в чём не бывало. Хотя, нет, так сказать будет не правильно. Она появилась донельзя смущённая, даже пристыженная, кажется, стыд перед гостем оказался сильнее страха. — Я... я... случайно. Это так не прилично...

Не будь этого эпизода, вряд ли Марло удалось бы узнать что-нибудь, но теперь женщина решилась. Постоянно запинаясь и умолкая она поведала гостю историю планеты. На Кортесе издревна обитали огромные, плотоядные хищники, в большинстве своем ядовитые. Сейчас они почти все были истреблены и остались только в немногочисленных заповедниках, а на заре цивилизаций, выжить зарождавшемуся человеческому разуму оказалось очень трудно. Может быть это обстоятельство повлияло, а может так было заложено изначально, но кортесиансы все были поголовно телепатами. Нет, мысли они читать не умели, скорее улавливали сигналы опасности, при которой нужно неприменно прятаться. И при нужде умели маскировать окружающую обстановку и даже мгновенно перемещаться на небольшие расстояния. Конечно, это всё осталось в глубокой древности. Сейчас Кортес вполне цивилизованная планета, говорила Мари, а наводить тень на плетень, да удирать таким образом считается верхом неприличия.

— Но иногда это происходит само собой... — смущенно добавила женщина. Видимо, эту самую угрозу и чувствовали фермеры, укрывшись таким образом от Марло. Или не от Марло?..

Беда заключалась в том, что Кортес жил изолированно. Ни у животных, ни у других форм жизни не развилось способностей, которые были у людей. Космические трассы тоже проходили мимо. Долгое время кортесиансы искренне считали, что они единственные разумные живые существа во вселенной, а и повстречав братьев по разуму, полагали себя единственными существами, умеющими «залезать в голову».

— Я сразу поняла, что вы хороший, зла не причините... — прошептала Мари. — Но есть легенды, бабушкины сказки. Я, конечно, в это не верю, глупости всё это...

Суть таинственных суеверий удалось понять с большим трудом сковозь все эти запинки и недомолвки. Легенды кортесианцев гласили, что однажды с небес спустятся твари, которые поработят разум несчастных обитателей планеты. Можно представить, что творилось на планете, когда жители впервые столкнулись с кем-то, обладающими телепатическими способностями (не такой уж редкий дар в масштабах Галактики). Кортесиансы чувствовали подобный дар и по своему обычаю маскировались и удирали. Конечно, эта цивилизация не стояла на месте, идиотами они не были и быстро поняли, что никто их порабощать и завоевывать не думает, а умение читать или передавать мысли встречается то там, то здесь. Но суеверия... Суеверия остались. Кортесиансы смеялись над предрассудками, но в глубине души предпочитали удирать, встретившись с чем-то подобным. Это, естественно, больше касалось тех, кто редко встечал гостей из вне. Охрана космодрома, например, и ухом не повела при виде Марло.

— Думаю, ваш спутник... он может... — закончила Мария.

— Ещё одно существо... — повторила Мари едва слышно.
Голос у неё задрожал, а эпидермис сильно побледнел.
— Я так и думала, — добавила она потерянно. Женщина боялась, до полусмерти боялась, но, если нападения от Марло, то её поведение выглядело странным. Она ведь впустила его в дом, даже не замешкавшись. Мари энергично затрясла головой.
— Это всего лишь глупые суеверия, бабушкины сказки, что о них говорить... — искренности в её голосе не было ни на грамм. И тут же она перевела разговор на другое.
— Вы знаете, у меня столько этих курочек, просто девать некуда. С ними так много хлопот, то есть, нет, не то... у вас с ними совсем не будет хлопот, — Мари основательно запуталась, но продолжала тараторить, словно, если замолчит хоть на миг, случится нечто страшное.
— Вам наверно пора? Да, определенно, время позднее, — она, кажется, совсем забыла, как сама недавно утверждала, что не оставит путника без ночлега. — Я вам их подарю. Да подарю. Зачем мне фасоль, у нас хороший урожай. Вам нужны курочки. У меня их много. Выбирайте, столько вам надо.

Она взмахнула руками, предлагая немедленно идти выбирать. Похоже, что Мари готова была отдать даром весь свой птичник, лишь бы поскорей избавиться от гостя. На столе забытые стыли аппетитные блюда, которыми совсем недавно гостеприимная хозяйка собиралась потчевать странника.

Машка даже не успела испугаться — всё слишком стремительно произошло. В мозгу промелькнуло, что цели-то своей она добилась: чудище Маринку отпустило. Только жива ли она? Почему-то это казалось гораздо важнее, чем то, будет ли через пару секунд жива сама Мыша. Самым важным казалось. Машка брыкалась и пиналась изо всех сил, стараясь вырваться, а в голове билась одна-единственная мысль: «не сдохну, пока не узнаю!» Слизняк слился с ней в каком-то противоестественном поцелуе, присосавшись пастью к груди, а Мышь всё старалась извернуться, чтобы увидеть Влада, Егора, Кэт, Маринку... Как они там? Но повернуться никак не получалось, тварь держала крепко. Машка обозлилась до крайности — что же это за мразь такая приставучая! Не до неё совершенно. Она по-прежнему не боялась, просто, видимо, плохо осознавала, что происходит и чем это грозит. Не боялась, только жутко злилась, что не выходит вырваться и пиналась руками-ногами. А потом решила, что ничем не хуже этой улитки. Зубы у Машки тоже были — острые зубы и никаких следов кариеса. Вот этими самыми зубами она и впилась в чудище, куда смогла дотянуться, впилась со всей силы, надеясь, что боль заставит его ослабить хватку. И тут под ухом громыхнуло...

Хлоя явно порядком заскучала, слушая рассказ о красотах Земли, однако сообщение о путешествиях в жерла действующих вулканах мигом оживили Инспектора. Она даже сделала себе пометочку в терминале. Приближался отпуск, а проводить его сатирнианке было абсолютно не с кем, да и идей в голове не возникало. Зарт подал свежую мысль и, сам того не зная, возможно, порядком насолил соотечественникам, потому что увлёкшаяся сатирнианка способна натворить дел. И не только в жерле вулкана. Впрочем, на Земле и не таких видали. Эта стойкая планета пережила даже нашествие агентов Герболайфа, что ей какие-то туристки с рожками и крысиным хвостом.

Как бы там ни было, Хлоя навострила ушки, и дальше слушала очень внимательно, дабы не пропустить ещё какой-нибудь любопытной детали. Конспектируя по ходу беседы. Когда Зарт Арн закончил рассказ, её пальчики шустро забегали по терминалу, мигом выплюнувшему стопку распечаток. Хлоя просматривала их, отбрасывая часть в сторону:

— Грабитель, киллер, — это вам, пожалуй, не подойдёт. Палач, обвиняемый... тоже вряд ли. Хотя, если заинтересует, весьма перспективные должности. Но с государственными структурами дело иметь придётся. Дегустатор... Боец... гм... всё не то. Ага, вот оно, по части охраны, пожалуй, то, что надо, — с этими словами она протянула одну из распечаток:

В гарем султана Ахбаллабада Великолепного требуются евнухи. Приятная внешность, чарующий голос, хорошие манеры, преданность, большая физическая сила обязательны. Только для гуманоидов. Оплата 250 кредитов с сутки.

— Есть ещё одна ваксансия, связанная с охраной, — заметила Инспектор, пока Зарт читал:

Санитар. Межгалактическая психиатрическая клиника для редких форм жизни. Требуются физически здоровые и сильные формы жизни. 25 кредитов в сутки + проживание.

— Больше, пожалуй, охранники сейчас нигде не требуются. А как у вас с творческими способностями? Есть отличная работа для столь образованных людей. Где же это было? Вот, — и она протянула новый листочек:

Поклонник. 100 кредитов в сутки + доплата за вредность. Наличие хорошего вкуса и творческого подхода.

Бабуля Рута жевала хлеб и на Эйту поглядывала с одобрением.

— Справная песня, настоящая, — покивала она, принимаясь теперь за снетки.

И действительно, песенка про кукурузу вышла знатная, бабуля даже загрустила: как там в родном Парасе, весь ли урожай собрали без неё? Правильная оказалась песня, стоящая. А когда Мартерран за лютню взялся, аж подпевать принялась. Тихонечко так, чтобы не сбить. И так хорошо, что хоть всю ночь сиди, кабы не погода. Тучи-то не зря хмурились, продырявило их. Пора убирать харчи, да хоть какое-то укрытие соорудить. И тут чудо-чудное, диво-дивное — господин Абу порадовал. Мол, не мучайте колени, даром всё будет. Не совсем даром, конечно, но менестрелю струны перебирать, разве работа? Удовольствие то. Одна беда — заказ у господина Абу вышел уж больно заковыристым. Подвиги воспеть! Какие-такие подвиги, мы тебя знать не знаем, мил не человек, попервой видим? Про себя поворчала Рута, да вслух не сказала. Ещё разгневается сказочный дух, так к дождю ураган нашлёт, с него станется. Вместо того оглядела растерянно бабуля Эйту с Матерраном, господа-то, да странник голосов не подавали, выходит троим бардам и отдуваться за всех. Усмехнулась бабуля, да провела по струнам:

Жил на свете славный джинн по имени Абу.
Его храбрость, ловкость, ум написаны на лбу.
Барды б дружно воспевали подвиги его,
Да к сожаленью не слыхали о них вовсе ничего.
Что же делать? Где же выход? Как теперь нам быть?
Нужно джинну новый подвиг скорее совершить.
А коли Абу захочет, чтоб длинней была баллада,
То прилюдно совершить их с десяток надо.
Материала набралось для бардов чтоб с лихвою,
А вы думали легко славным быть героем?

— Желаю удачи, — просигналила Хорти и даже отбила хвостиком некий ритм, пока регистрировала заявку. Это было что-то вроде заклинания, притягивающего везение. По мнению рыбки, конечно. На визитке, которую получил Умболлук, значилось, что встреча назначена через полчаса в боковом зале клуба «Весёлая сепулька». Это было одно из популярнейших заведений на Колючке. Зато ни имени представителя, ни чего-то еще подобного на визитке не было. Хорти несколько смущенно сообщила, что это требование клиента. На прощание рыбка попросила заглядывать к ней с товаром, если оффо получит эту работу. Через несколько минут, Умболлук стоял уже у дверей клуба. Найти его не составило проблемы.

— А оно как налетит на меня прямо с воздуха, как вцепится! Тут то все бочки с рассолом и покатились на землю! — огромная сороконожка экспрессивно рассказывала что-то портье, размахивая в воздухе несколькими ножками сразу. — А оно кааак заорёт! Я думала, что меня удар хватит там на месте. Едва успела удрать. А эти прогул-прогул... у меня стресс был вчера.

Портье — гуманоид, происходящий видимо из медведей, сочувственно кивал массивной башкой. Ему ли не знать, как несправедливо бывает начальство. На посетителя он не сразу обратил внимание, увлеченный рассказом. Точнее, не сразу признал в оффо посетителя.

— А, боковой зал... — прорычал портье. — На собеседование, значит. Проходите, прямо и налево. Господа арендаторы велили добавить... — тут он порылся в вместительной сумке, вытащил смятую бумажку и зачитал с листа: — В-А-М Н-А-Д-О-С-Е-С-ТЬ... Вам надо сесть, значит, — дальше у медведя пошло проще. — Вам надо сесть за столик с самым приятным ароматом.

И перед оффо распахнулись двери клуба. Пройдя по коридору и попав в зал, Умболлук никого там не обнаружил, только горели свечи за каждым из дюжины круглых, кофейных столиков. Похоже, это и являлось испытанием. Вот только, как сделать правильный выбор, Умболлуку было совершенно неясно. Каждая свеча источала свой, особый аромат.

Проснувшись на утро, Землеройка почувствовала себя живой. Болела нога, чертовски болел и сипел нос, но это такие пустяки! Главное, жизнь постепенно возвращалась. Хорошая эта всё же штука, недаром Сайрекс так хочет её вернуть. Вспомнив короля, Илларин вспомнила и о Сколопендре. В эти дни она совсем не думала о твари — не до неё было, а та, как ни странно, не докучала. Вот и прекрасно! Первым делом Илларин перевязала рану и как следует позавтракала, наконец. Сейчас ей требовались силы. Воды она же, напротив, теперь отпила всего пару глоточков и вышла (нет, выползла, потому что наступать на ногу без опоры всё ещё не могла) наружу. Тут-то и ждал её сюрприз. Глядя на камушки, пустынница первый раз за всё это время заулыбалась. Неужели он думает, что она будет это есть?! Чтобы не обижать заботливую зверушку, Илларин снесла камни в шатёр, покидала в сумку. Она ласково потрепала Троглодита по спине.

— Ах ты мой добытчик!

Пожалуй, стоило отдохнуть денек и собираться в дорогу. Если бы не мешали нос и нога. С этим придется как-то справляться. Теперь, когда вещей поубавилось, она может ехать верхом на Троглодите, но передвигаться все время ползком не дело. Нужна хоть какая-то трость... Палка, деревяшка, что-нибудь. Вот только «что-нибудь» не росло в пустыне.

— Ты обещал доставить меня в город, ты меня доставишь, — прошептала Илларин (верно от одиночества она в эти дни приобрела привычку говорить вслух), нехорошо ухмыляясь, и поползла к скелету. В человеке много костей. Некоторые весьма длинные. Позвоночник, например, есть ещё парочка покороче, но зато покрепче. Осталось выбрать подходящую, лишь бы не рассыпалась.

После следовало заняться носом. Очередную попытку вернуть его на место Землеройка предприняла не без внутреннего содрогания, но на сей раз в обморок не упала. А затем более-менее спокойную обстановку лагеря нарушили новые события. Сначала Глотик принялся носиться, как угорелый. Как ни старалась Илла успокоить животное, ей это не удалось. Скоро стало понятно, почему. Новый ящер выглядел... величественно. И бежал прямо к шатру. Илларин взяла сумку, двигаясь ему навстречу. Конечно, она могла встретить ящера на безопасном расстоянии и активировать лежащую в сумке сферу. Если дело будет совсем худо, так и придется поступить. Землеройка старалась не дать чужаку приблизиться ни к ней, ни к шатру, ни к Троглодиту меньше, чем на три метра. Только поступать так совсем не хотелось. Землеройка совершенно не желала причинять вред животному. Она была в восхищении от него. Остановившись так, чтобы ящер не смог достать ее своим смертоносным жалом, и чтобы в случает чего отползти как раз на игнорируемый им "мертвый" участок Илларин вытащила из сумки один из белых минералов. Если Глотик принес его в подарок, значит, и для дикого ящера камень имеет ценность.

— Ну-ка, смотри, что у меня есть. Давай знакомиться? — она показала камушек и метнула его в сторону зверя, не в самого ящера, а рядом с ним, как угощения.

Пытаться разрешить возникшую загадку Марло не стал, он подождал ещё с полчаса, выпив чая и осмотрев хозяйственные постройки. Хозяева не вернулись, они явно были гуманоидами, об этом говорила утварь и мебель, да и на космодроме Марло встречал местных. Вздохнув, кладоискатель полетел дальше. На этот раз, подлетая к очередной ферме — в этот раз довольно большой, домиков на двадцать, Марло увидел и фигурки людей, копающихся в огороде, чем-то занимающихся, сложно было рассмотреть — чем. Но как увидел — всё это промелькнуло перед ним в один миг, а дальше разведчику открылся тот же пейзаж, что и раньше: безжизненная, пыльная улица, серые облезлые птички, заросшие сорняками огороды. И опять — никого в домах. Всё оставлено так, как будто жители здесь присутствовали ещё секунду назад и... исчезли. Никуда убежать или спрятаться они просто не успевали. Марло проделал эксперимент еще несколько раз. Менялось только количество домиков и мелкие детали. Иногда при подлете он сразу видел заброшенных птиц и пустынные улочки, иногда на миг, пейзаж внизу наполнялся жизнью, это происходило, когда он летел так высоко, что не мог толком различить детали, но стоило Марло снизиться... Нужно было либо менять тактику, либо улетать, так и не разгадав эту загадку.

Даже захлопнув все гляделки, дыхальца, слушальца и прочие отверстия своего отростка, Марло не смог избавиться от пренеприятнейших ощущений. Дезинфектанты пронзали отросток насквозь, словно Марло был проницаемой мембраной. В какой-то момент разведчик на долю мгновения потерял сознание — новый, ценный опыт для Микус, до этого его отросткам ни разу не приходилось умирать не безвозратно, а на время. Временная смерть оказалась столь короткой, что ходилки Марло не успели заподозрить подвох, когда разум Марло очнулся, они всё ещё твёрдо упирались в нижнюю горизонтальную поверхность шлюза.

Шлюзовая камера, между тем, раздвинулась, признавая Марло безвредным для окружающих, нижняя горизонтальная поверхность змеёй поползла вперёд, неторопливо неся Марло по внешнему кольцу биржи, выкрашенному в приятный жёлтый цвет. Даже ходилками перебирать не пришлось. Движение остановилось, как только Марло оказался перед одним из множества окошек, расположенных по периметру кольца.

За окошком сидел робот-регистратор, один из пятидесяти роботов-полиморфов, регистрирующих вновь прибывших, и разгадывал кроссворд. Собственной личиной робот-регистратор, согласно трудовому контракту, пользовался лишь во внеслужебное время, а на работе принимал форму, аналогичную визуальной форме обслуживаемого клиента. Сейчас это была зелёная рептилия с растущими из крупных шишек на теле алыми цветочками. Стоило Марло очутиться поблизости, как рептилия сморщилась, словно комок пластилина, и вот уже перед посетителем оказался второй Марло.

— Занятие ардитов с планеты Энтеропия, девять букв? — строго спросил регистратор Марло, уставившись гляделками в гляделки. Это не являлось каким-то паролем и вообще не полагалось по службе, чего Марло, разумеется, не знал, поэтому вовсе не ожидал, что регистратор заговорит снова, вопреки линейной логике, не дождавшись ответа. А ведь именно так и произошло.

— Я биоробот-регистратор BAR-AX-404/500-LO приветствую тебя, дружественная форма жизни, на бирже труда «Галактика» — лучшем месте для трудоустройства во Вселенной от имени всего нашего дружного коллектива, — восприняли слушальца Марло. — Персонал «Галактики» желает тебе приятного прибывания в стенах биржи и счастливого решения волнующего/мучащего/изводящего/негативно влияющего на эмоциональное состояние вопроса. На территории биржи запрещается ломать/жечь/сверлить/дробить/употреблять в пищу персонал, посетителей и инвентарь биржи. За нарушение правил следует аннигиляция. Процедура проводится под общим наркозом и полностью безболезненна. Спасибо за внима...

Тут что-то в в BAR-AX-404/500-LO забарахлило, и он умолк на полуслове, произнеся в пространство:

— Лекарство от пьянства, одиннадцать букв, первая «К» — цапцапарель.

Нижняя гляделка рассеянно уставилась на Марло, словно регистратор пытался вспомнить, что тот здесь делает. Скажем по секрету, так оно и было на самом деле. Успешно справившись с этой миссией, робот протянул через окошко два бланка. Красный и синий.

— Необходимо заполнить анкету, — сообщил он. — Красный бланк для ищущих работу, синий для предлагающих работу.

Заглянув в оба вопросника, Марло обнаружил, что они совершенно идентичны и отличаются друг от друга только цветом.

Анкета

Ничего мы тогда не знали,*
Нас баюкала тишина,
Мы цветы полевые рвали
И давали им имена.

А когда мы ложились поздно,
Нам казалось, что лишь для нас
Загорались на небе звезды
В первый раз и в последний раз.

Уилсон говорил много и горячо. Рассуждал, задавал вопросы. Парень ожил, и чего в этом было больше: научного любопытства, надежды, иной какой-то, пока не изученной субстанции, — неизвестно. Но с лязгом ударились о летонитовый пол цепи, сковывающие любознательную душу учёного. Ведь любой учёный — ребёнок, а дети — бессмертны. Мир — загадка, страшная и таинственная, но от него всегда можно спрятаться под тёплым одеялом, если станет слишком жутко. Укрыться с головой, и мир тебя не найдёт.

Руэл не успел ответить. Музыка подхватила, и всё стало не важно. Вопросы, ответы. Всё, кроме неё.

****

Это было похоже на тот первый раз после пробуждения в анабиозной камере. Это было похоже на второй раз, когда чёртов Ренар нажал невидимую кнопку, и безумие охватило землян. Это было совсем не похоже на тот первый раз. И на второй тоже совсем не похоже.

Тьма обволакивала, как обволакивала тогда, вытесняя из реальности комнату, заполняя собой. Тьма не раздирала разум в клочья, как раздирала тогда, она обнимала ласково. Так ласкает опасная, но добрая стихия. Так ныряет в реку пловец: долго без воздуха он не сможет, но те короткие мгновения, пока способен задержать дыхание, вода обнимает, словно родного.

Страха не было. Разве что захватывало дух, как перед прыжком в холодную воду. Музыка вела за собой, вела почти в прямом смысле, показывая направление. Он снова создавал. Но вместо монстров (а что ещё можно вылепить из животного страха?), юный Вершитель создавал свой собственный маленький мир. Кособокий и несовершенный, как первая проба пера или пластилиновая скульптура, вылепленная ребенком. Зато теперь Уилл понимал, что именно создаёт. Он больше не менял окружающее инстинктивно, вливая в пространство страх и панику, нет, сейчас он творил пусть неумело, но вполне осознанно.

Вместо глины — собственные чувства. Те, что звучали сейчас, сливаясь в диковинную симфонию. Это оказалось так просто. И спокойствие стало степной равниной. Жаркой, ленивой, бесконечной летней степью с тянущимися вверх душистыми травами. Тепло стало морским берегом, где прибой еле слышно ласкал нагретую гальку, а любовь — морем — ласковым, безграничным, порой, эгоистичным и бурным, способным утопить. Таинственность и любопытство стали высоким лесом, полным опасностей, о которых Уилл и не подозревал. Какая же это таинственность, если всё про неё заранее знать? Но опасности не пугали — манили. Ностальгия обернулась зеркалами лесных озёр, способность изменить мир — высокими горными пиками, надёжность и нужность — пещерами в горах, полянами в лесу, змейками рек, бьющими из земли ключами, утоптанной дорогой в степи.

Уилсон создавал. Степь и горы, море и лес, реки и озера. Это оказалось так сложно.

****
В какой-то момент Уилл понял, что устал. Не каждый день он творил миры всё-таки. Эмоции — строительный материал не подвозили подрядчики, он черпал их из глубин собственной души, отдавая её частичку новорождённому миру. Отдашь слишком мало — мир не оживёт. Отдашь слишком много, ничего не оставив себе, — погибнешь, истощив душу. Именно это и происходило на арене, где несчастные беспрерывно отдавали весь страх, всю ярость без остатка, пока что-то не останавливало процесс из вне. А если не останавливало — пока жили. Но сейчас всё было по-другому. Музыка вела. Шум прибоя пел о том, что нужно быть осторожным, что — хватит. Пел о том, что Уилл устал. Нужно отдохнуть.

****
Душа Уилсона Гейтса — создателя искусственного интеллекта, немного программиста и чуть-чуть мечтателя свернулась клубочком посреди новорожденного мира. Душа спала, ей снилась летонитовая комната, где среди себе подобных неподвижно сидело тело, широко раскрытыми глазами глядя в никуда. Тело звало, без души ему было неуютно, но у неё остались ещё дела. Вернуться сейчас? Она могла. Но не хотела. Опасно прерывать создание мира, опасно оставлять недоделанное на полпути. Путь. Когда душа вспомнила о пути, она проснулась, сладко потянулась, оглядывая сама себя и своё творение. Всё здесь было взаправдашнее. Разве что, кроме неба. Вместо неба серебристая, будто подарочная бумага, пелена тянулась сверху. Когда пожелаешь — светлела, когда захочешь — оборачивалась тьмой. А остальное было совсем настоящее. Всё состояло из любви, тепла, спокойствия, надежности. А еще из любопытства и ностальгии, таинственности и обретенной способности изменить. Мир. Свою жизнь. Что пожелает душа.

Осталось пройти путь от берега, где море ласкает нагретую солнцем (которого тут вовсе не было) гальку к ждущему его огоньку костра. Душа Уилла знала — всё равно в какую сторону идти, рано или поздно придёшь туда, куда надо. И завершишь начатое, оторвав этот мир от себя, обрезав невидимую пуповину, позволив ему существовать не только в мечтах и видениях. Тогда можно будет и вернуться.

****
Уилл стоял босиком на тёплой, влажной гальке, одетый только в легкую светлую рубашку и такие же шорты. Солёное, спокойное море лизало прибрежную полосу шершавым языком. Здесь было тепло и уютно, как в детстве, в родном доме. Хотелось валяться на пляже, бродить по колено в воде, лечь на спину и позволить волнам баюкать тебя. Хорошо.

Но пора было идти. Там, за тёплым морем, простирался лес. Уилл не видел его, конечно, отсюда, но знал, что он есть. Впрочем, если повернуть назад, пройти босыми ступнями по гальке и дальше, по поднимающейся вверх по круче пыльной тропинке к высоким горам, если перевалить через неприступные горы, то, спустившись с той стороны к их подножию, попадешь в лес. А можно обойти горные хребты, долго бредя вдоль берега, а потом по обожженной солнцем степи, пока не доберешься до леса. Лес огибал весь его маленький мирок, окольцовывал его. Таинственный, опасный, неизведанный. Лес был единственным местом в мире Уилла, о котором тот не знал почти ничего. Потому что сам так пожелал. А за лесом его ждало окончание пути.

Пора было идти. Закончить начатое. Подарить своему миру настоящее небо вместо серебристой оберточной бумаги. Найти ответы на вопросы.

Пора было идти. Уилл столько души отдал этому миру, что у него осталось при себе совсем немного. Совсем немного материала для мелких доработок. Совсем немного он мог ещё отдать без ущерба для себя, совсем чуть-чуть изменить мир, обтесать его, доделать по дороге. Пора было идти.

Капитан пиратского фрегата распекал своего нерадивого боцмана:

— Что за бардак у тебя вечно на палубе, якорь тебе в задницу?! — орал он во всё прокуренное горло. — Матросы пьяные валяются!!! А если сейчас на абордаж?!

— НА АБОРДАЖ! НА АБОРДАЖ! — радостно подхватил попугай по кличке Цейтнот. Попугаю было плевать, что судно ещё даже не вышло из порта.

Маленький, серенький то ли от страха, то ли от последствий незалеченного сифилиса боцман Мышь отвечал дрожащим голоском:

— Я сейчас же всё уберу, Эдуард Викторович. Больше не повторится, Эдуард Викторович.

Машка же трудом сдерживалась, чтобы не произнести вслух вместо Эдуарда Викторовича «кэп».

— Что у тебя с лоцманом, кстати? — поинтересовался капитан, чуть смягчаясь. — Ты же понимаешь, что без лоцмана «Ариадна» далеко не уйдёт? С этими пьяницами в первом же заливе сядем на рифы.

— Эдуард Викторович, есть одна хорошая кандидатура на примете, — поспешил отрапортовать боцман и извиняющимся тоном добавил, — но у него медкнижка просрочена. Сами понимаете, не хочется подложить людям свинью. Я работаю над этим вопросом.

Следящие за дверями сотрудники могли наблюдать изумительную метаморфозу, почти мгновенно происходящую с лицом вышедшей из кабинета Мыши. Виновато-идиотское выражение на миг сменилось гримасой человека, едва-едва сдерживающегося от хохота и тут же снова стало лицом спокойной и неприметной Мыши.

Машку в конторе мало замечали. Шуршала там чем-то, разговаривала потихоньку, иногда шутила робко. Ничего особенного. Разве что странное пристрастие к электрочайнику — нашему ответу кулеру-Чемберлену. Взбрыков от неё никогда не видели. На ЭТОЙ работе. Точнее, взбрыков он неё ПОКА никогда не видели на ЭТОЙ работе. Пообщайся кто с прошлыми Машкиными коллегами, узнали бы много любопытного. Впрочем, как раз сегодня Мыша планировала их немного просвятить в этом деле.

К чести Машки, обещание, данное шефу, она выполнила. К качеству, конечно, можно было придраться, потому что разбирать ничего, Мышь, естественно, не стала, просто сгребла все бумажки в файлик, приклеила на нём жизнеутверждающую надпись РАЗОБРАТЬ и торжественно похоронила в нижнем ящике стола в семейной могиле рядом с братьями и сёстрами. Апофеозом уборки стало мытьё кружки в туалете. Туда же Мышь прихватила и чайник, чтобы набрать воды. Поход, правда, омрачился трагическим событием — перекуром экономисток. Девушки болтали о порталах, и у Мыши мгновенно испортилось настроение. Ей нравилось представлять мистику в своих мечтах, улетая в фантазиях куда-то вдаль, но вот реальное столкновение с ней совсем не радовало. Хорошо выдумывать агентов с Альфа Центавры, пока не встретишь одного у себя на кухне. Поэтому вернулась Мышь хмурая, грохнула чистой кружкой по столу, поставила чайник на стул (иначе до бесперебойника шнур не доставал) и принялась слоняться по залу, в ожидании, пока чай закипит. Сидячее место всё равно было занято.

Валина болтовня, впрочем, немного подняла ей настроение. В появление голой незнакомки Мышь, конечно же не поверила.

— Жениться тебе надо, барин, — фыркнула она негромко и захрустела сухариком. Начатая упаковка валялась в столе как раз на случай, если маркитантка* Кэт опоздает с обозом.

Пока Мышь пила чай, офис постепенно входил в рабочий ритм. Кто-то кому-то звонил, кто-то с кем-то уже беседовал, объявились клиенты. Одной бы подошла работа в коровнике, другой вообще в спиритическом салоне. В общем, рутина заволакивала чудесный понедельник. «Пора», — решила Машка.

Первый раз увидев Алису и узнав, какая у неё фамилия, Мышь девушке несказанно посочувствовала. Понятно, что у многих Селезнёвых свербит назвать новорождённую дочь Алисой, но интересно, сколько из них задумываются, что несчастному ребёнку теперь до старости придётся отбиваться от тупых шуток про миелофон. Алиска, то ли в знак протеста, то ли так совпало, вела себя максимально непохоже на «гостью из будущего». Больше всего курьер оказалась похожа на ковбоя из голливудского боевичка. Эту её привычку класть ноги на стол Мышь видела именно в подобных фильмах. А тут ещё и сигарилла! «Ей бы ещё бутылку виски и лошадь», — решила тогда Мышь. Вскоре ей понадобилось отправиться на личную встречу с одним из перспективных клиентов-работодателей. Повезла, разумеется, курьер. Вцепившись в ремень безопасности и тихо, обречённо попискивая на виражах, Мышь поняла — лошадь у ковбоя Алисы есть. А чуть позже в столе во время какой-то всеобщей уборки (чтоб её) обнаружилась и бутылка виски. В этот момент судьба Алисы была решена окончательно. Мышь уже не могло остановить ничего, даже скудная зарплата. Заказ из интернет-магазина пришёл ещё на прошлой неделе, был тайно пронесён на работу и запрятан в столе, но Машка ждала именно этого — исторического «когда приходит шеф» понедельника. По её мнению, именно такой подходил как нельзя лучше.

Колхозница как раз переместилась к Владиславу, а возле Кэт замаячила цыганка, когда Мышь торжественно достала из стола настоящую ковбойскую шляпу и лассо, и гордо прошествовала к столу секретарши.

— Алиска, с Днём курьера тебя! — громко объявила она, кладя подарки на стол. Когда этот самый день курьера и есть ли он вообще, Мышь понятия не имела. А раз не знала, то почему не сегодня? Главное, теперь ковбойский образ Алиски в её глазах был завершен. И тут, словно в ответ на Машкины слова, сверкнула молния и грянул гром.
— А вот и фанфары! — торжествующе тыкнула в сторону окна дарительница.