Голосование за ходы

Никогда не любил собак. Кабель Мадлен (таких ублюдков надо усыплять) был особенно им нелюбим. Пожалуй, это худшая собака. Громадный чёрный пёс – все помнят историю с почтальоном.

Да. Кинг был чудовищем. Сошедшей с книжных страниц собакой Баскервиллей. Такой пёс загрызёт до смерти. Только поэтому, когда они собирались в другое время в доме Мадлен (а было это редко), Малкольм был решительно настроен не оставаться наедине с этим сумасшедшим псом.

Однажды ему приснилось, что Кинг съел его ногу.

Ты смотришь на небесное зарево. Сквозь белые шапки редколесья. Там, со стороны юга, плывут рваные тучи, жжёной бумагой обгорая под солнцем. Переливы золотисто-алого. Туман облаков. Здесь, на серой земле, подняв голову в сторону слепящего солнца, этот вид наполняет твоё замёрзшее тело неким теплом. Оживляет мысль. Сознание.
Тёплый шарф примёрз к губам – это замерзает влага твоего дыхания. В тишине, неспешно пробираетесь по занесённой снегом дороге. Неделю назад по этим краям прошла сильная метель. Нанесло глубокие сугробы. Скрыло дороги. Слезь с лошади – по колено уходит нога в хрустящий снег.

Через день вы подойдёте к Архисовым полям. К вечеру – застынете на таможенном пункте у голых стен Вьйоронгрима.

______________________________________







Этот сезон обещал быть особенно холодным. Народ кочует с северных земель на юг. Перебирается через Хейликовы горы к восточным краям. Убегает от морозов на приморский запад. Север пустеет. Растёт количество забытых и покинутых деревень, когда-то бывших крупными лесоизготовительными посёлками. Да, было такое время, когда северные края, ещё неизведанные и дикие, манили людей жаждущих счастья, толкали в дорогу. Это было очень давно, когда впервые был заложен фундамент таких могучих твердынь, как Фолькаст, Бреоун, Джамма – в те времена они были лишь небольшими фермерскими деревушками у устья малых рек. То время освоения севера прошло. Сменилось загниванием. Утратой связи с родными краями. Постепенно, отчуждался народ. Сливался кровными узами с дикарями, аборигенами зимы. О людях, некогда возводивших дома на безродной и ничейной земле, забыли. Они вымерли. От голода. От болезней. Ушли туда, где теплее. Сейчас на Севере живых мест немного. Только за счёт огромных акров леса, высоких гор – живёт он, снабжая Нижний мир (здесь и тут. – земли, ниже реки Уординг) древесиной, рудой, металлом. Но рудники и шахты себя изживают, становятся пустыми. Леса – дремучее и злее. Люди уходят из севера на юг, на восток. И, говорят знатоки, вернуться сюда ещё не скоро.

Время, когда неизведанная земля манила человека к себе, ушло в лету.

Теперь мир стал меньше. А люди, разбросанные по нему, стекаются мелкими ручейками в громкие столицы королевств, чтобы не засохнуть.

Таково – неизбежное будущее этой земли.

Подобные мысли стали чаще рождаться в голове. Который день уже никто не встречается вами на пути к Вьйоронгриму по одному из самых доступных торговых путей в округе. Тишина окутывает вас. Южане говорят между собой редко, быстро и не понятно. Только Измур может донести свою мысль до вас в приемлемой форме. Но он молчит. Не любит говорить во время дороги. Это не к добру, объяснил он как-то раз. А между собой… Кто вы? Незнакомцы. У каждого свои цели. Знать имя другого – уже достаточно. Даже когда слова рождаются, слетая с твоего языка, они глохнут, стихая, в окружающем мире. Словно сковывает их невидимая сила.

Снег уже не идёт. Вы этому рады. Скрипят сани, на которых, закутавшись в шубы, сидит Измур, погоняя лошадь. Его товарищи едут впереди. Вы – сзади. Иногда меняетесь. Вокруг тракта тянуться ввысь кроны Малахитовой чащи. Это одна из частей громадного, никем не проходимого и полностью не изученного лесорубами, Йэлльского леса. Легендарного леса. Помните о нём ещё из самого детства. Именно в нём храброй смертью погиб сказочный рыцарь Освальд, три дня в одиночку защищая королевскую свиту Гватенмауна III от злобного колдуна Малька. Но есть сказки мрачнее. Те, о которых вспоминать не хочется.



Небо затянула белая дымка облаков. Теперь можно расслабить взгляд, немного сдвинуть капюшон со лба. Ветра здесь нет – стоят неподвижно сосны. Только скрипит снег под копытами лошадей, нарушая безмолвие дороги. Шорох. Сани остановились. Баббу, едущий впереди, рядом с Ишмыром, привстал на стременах, пальцем указывая своему товарищу куда-то вперёд.

– ...-элавек. Нома а граса, – слышно, как бросил он что-то Ишмыру быстро.

____________________________

А ты уснул в песках. Спиной ощущая гул подземных тоннелей, вырытых слепцами, чьи глаза устали от солнца и навсегда схоронили свой блеск в темноте нор. Перемалываешь ресницами-жерновами золотые посевы дюн, замечая улыбки плывущих прочь туч. Кто ты? И что забыл здесь? В дребезжащих руках колоски. Их собрали в подарок Живущие-Под. Между разломами лежишь, смотря-раскуривая дым в голове. Меж позолоченных серой холмов. И между гор, скрюченных и растущих вглубь всего. Над потерянным, далёким одеялом, укрывшего мёртвую равнину, изрезанную возведёнными из гранита башнями. Столбами указателями. Пахнущими плесенью крепостями. Цитаделями безысходности, потерянного тобою… чего-то важного. Долго дремал, слизывая с губ песок. Хрустел им на зубах, валяясь на оголённой земле, и пускал пар из тёмных ноздрей. Словно говорил что-то безветренному простору, чье лицо застыло напротив. В тишине и молчании.

Ты волен встать. На пятках зажаренный налёт песка. В твоём народе говорили, что когда-то всем придётся возвратиться к своей второй матери. В жерло земли, откуда вы впервые вышли и пошли, влекомые солнечным светом, из глубин и утерянных каменоломен. В день Куртугаля, ваша первая мать – Гвартензия Авальда, – указал на тебя своим родительским перстом. Опьяненный крепким эсквалем, уснул. И очнулся. В золотых полях без пшеницы. В алых реках без воды. Под взглядами каменных идолов без лиц и пола, ты прожил уже шесть восхождений О. Но спишь всё дольше с каждым днём. Тебе не нужна еда. И горло никогда не пересохнет от жажды. Этот край не та земля, на которой ты привык жить. Здесь всё другое и не похожее на то.

С добрым утром.

Смотришь на солнце.

С добрым утром.

Говорят нежащиеся в песках кости десятиглавых зверей.

__________________________


Уже не спит. В полумраке застыли очертания человеческих тел. Они сгорбились за дубовым столом, просмоленным, засыпанным крошками ржаного хлеба и табачного пепла. Разговаривают тихо, почесывая небритые щеки. Взгромоздились волосатые локти на столешницу. Жирные усы. Глазами буравят пол, лишь иногда показывая их под редкими бровями, чтобы посмотреть на вступившего в разговор. Но вот тишина застыла над головами. Тёмные головы со скрипом повернулись, смотря в тёмный угол лачуги. Кто-то заворочался на соломе.

– Ну. Шо видел?

Слышит Никополь вопрос. Долго был в тишине, предаваясь чьему-то чужому сну, виденному здесь ранее безымянным человеком или группой людей. Пахнет соломой, и низкие потолки давят на голову даже когда лежишь. Трое мужчин сидят за столом, перекидываясь в карты. Смолит дым над лохматыми головами. За окнами темно и ничего не видно, заперта на засов дверь. В лачуге тихо. Только отголоски пустынного ветра ещё не покидают голову, и шорох нор, вырытых под землёй, куда все когда-то попадём…

– Надо же, девятка!
– Да не гони…
– На!.. Девятка.
– Вот сука.
– О, глянь. Пацан оклемался.
– С добрым утром!

Загомонили. Ощутили уверенность, словно на их сторону встала неведомая сила. Но на самом деле ты просто проснулся.
– Подойди, – мохнатая рука проплыла над головами в свете масляной лампы, едва её не опрокинув, – …твою мать… Давай, присядь.
Это говорит Джейк.
– Держи козырька!
Ютэм и Лодд играют в карты и кажется, что их больше ничего не волнует. Решается судьба курева.
– Расскажи-ка, шо ты там, – деревянный протез Джейка (теперь ясно видны грубо вырезанные из дерева пальцы) постучал по морщинистому лбу, – видел.

В твоих сапогах ещё осталась горстка песка. Но воспоминания о чужом сне тают. Ты забыл половину. Если не всё. Около стен покоятся три кирки и старая лопата. Скромные пожитки валяются на полу. Да, вспоминаешь, вы пришли сюда в поисках чего-то важного. Но земля за стенами хибары, незнакомая и странная, забрала все силы, желания, разбросала идеи по ветру. Кто-то умер. Кто-то ушел. Их имена больше не вспомнить. Остались после них лишь сны. Сны о родине. Сны, где живут и светлые надежды, и кошмары. Земля, укутанная мраком, там, за окном, заперла вас в доме. Всё реже и реже лишь под предлогом естественных нужд выходите наружу, чтобы увидеть голое брюхо плато. В эту пору года солнце скрыто в облаках и понемногу глаза забывают как оно выглядит по-настоящему.

Мужики смалят. В табачном дыме потеряны стены. Вы словно оказались в поле во время тумана после страшной грозы. И на этом мистическом поле Никополь замечает четвёртую фигуру. Бледное лицо с тонкими губами подзывает к себе. Россыпь черных волос. Большие глаза. Он не курит и не играет. Никто, кроме Никополя, не обращает внимания на странного призрака.
Он открывает черный, беззубый рот...

– Ник, ну шо ты там, сука, копаешься? Без тебя разыграем!

"Я выведу вас от угнетения Египетского в землю… где течет молоко и мёд."
Ветхий Завет, Книга Исход.



Ни одному Зверю не дано узреть то, что видел Человек в чертогах разума.

Ни один Зверь на этой бренной Земле не в силах понять Мечту. Воображение… Только человеческому отроку открыты тернистые дороги сознания, глубокие топи размышлений.

С незапамятных времён, истоки которых ведут в незыблемое прошлое, Человек искал Землю Обетованную. То место – Символ, – влекущее и манящее беззаботным существованием. Тот шанс – призрачную Мечту, – вернуться к истокам Человека. Вернутся к Богу, в Эдем. Воссоединиться с утраченным наследием. Вернуть в сновидения покой, обрести в этой жизни смысл и понять тот гложущий, до абсурда сведенный вопрос о смысле бытия и целях, с которыми Ты рождаешься и выходишь из чрева матери.

У каждого своё представление Земли Обетованной. То, чего Ты желаешь, и становиться обличием невиданного края, где щебет птиц насыщает Тебя слаще любого нектара, а горный воздух пьянит прекраснее виноградного вина. То, что мы ищем в мире – Земля. Земля Обетованная.

И каждый видит её по-своему.

Мир летит. Вращается вокруг Неизвестного. Парит в безграничных просторах Вселенной. Он мчит, обгоняя время и свет, а движут им паровые двигатели, титановые поршни, шестерёнки. Таинственные машины, скрытые в недрах земли, у пылающего Сердца планеты. Приложи ухо к земле – Ты услышишь их стоны…

Ты – не первый из тех, кто искал Рай на Земле. Но первый из тех безумцев, которые стали рассуждать о дорогах, которые могли бы завести человека в Преисподнюю. Лишь в обители, где царит жесткость и смерть, ощутишь ты запах дома. Обретешь покой.

Отыскать Ад на Земле – Мечта. Цель. Смысл твоего пути.



Знатоки рассказывают, что он на северо-западе. У берегов холоднейшего из Океанов. Он там, где люди роем саранчи пролетели над землёй, пожирая её плоть. Он там, где стонет жуткий лес. Где безымянные заводы былых веков, без конца и края, заносит снегом и пеплом. Там, где земля почернела, и жёлтые кости давным-давно сгинувших тварей торчат из её чрева, оскалив зубы. Человек ушел оттуда давным-давно, выпив последнюю каплю чистой воды из озёр. Вдохнув последнюю дозу не загрязнённого, бодрящего кислорода. Только пережитки прошлых времён остались там. Дети ядерных испытаний. Отшельник и диссиденты. Безумцы.

Ты давно охладел к жизни. В ваших сложных, запутанных отношениях произошел перерыв, «тайм-аут». Ты сказал ей: «Уходи». Тебя не устраивает то, что она предлагает. Фальш, ложь, притворство. Ты хотел от неё огня, страсти и пламени, а она может дать лишь серость тихих будней, пустые вечера и бесполезно прожитые дни. Стакан воды натощак вместо завтрака. Смог заводов и бесконечность труб, всасывающих небо, звёзды и луну в свой бурлящий кишечник.

И жизнь ушла от тебя. Оставила там, в прошлом. И лишь тогда ты осознал, в чём настоящая прелесть свободы.

Но люди одиноки в своих суждениях. И свобода, рано или поздно, требует компаньона, напарника, воображаемого друга, призрака, вымысел, который поддержал бы, поделился словом, мнением, похлопал бы по плечу, по-отцовски, улыбнулся бы… Но ничего этого не было. Не было никого, кто согласен был со сложными суждениями сумасшедшего.

Лишь в призрачной, несуществующей нигде стране жутких тварей и выродков можно найти его – её? Тех, кто охотно встанет плечом к плечу на пути к смерти, загробному миру, началу начал или концу концов.

Ты жаждешь найти ту землю, которая станет домом, пристанищем. Коротким мигом в безграничном путешествии. Чтобы затем двинуться дальше – навстречу долгой дороге, которая приведет тебя к надгробью с вытесанными инициалами, чертовски знакомыми, родными.

И только тогда, увидев собственное лицo в дубовом гробу, ты вздохнешь с облегчением.

Поднял к глазам руку. Пошевелил пальцами. Там, где нить перепонок была – пустота растопыренной пятерни. К горлу бросился. Шершавая гладкость щетины на коже. Заворочался в тесной ванне, выплёскивая воду на кафель пола. Занервничал.

Что за хрень такая?

Вылезает быстро, к зеркалу бросаясь, голыми пятками шлёпая по мокрому полу. Скользит, едва не падая, к белизне умывальника, где раньше краснела алая роса, когда он мыл свои порезанные о собачьи зубы руки. Показалось?

— Ну и тут я ему говорю! Ты чо, мужик, перепутал вискарь с мочой?... А-ха-ха!

В руке приятный холод бутылки "Spitfire"-a. Игра глупых шуток на языке. Анекдотов, мельком услышанных из чьих-то уст из соседнего кабинета. Жизненные истории (большинство из которых — немножко подправленная обыденностью ложь). Малкольм не тот человек, чьё каждое слово выливается в весёлый каламбур и удовлетворённые улыбки. Он шутит редко. Но с другом — можно. Да и Джероми, вроде, слушает. Эти старые, забытые богом вещи тянуться ещё со школьных времён. Какие-то гротескные рассказы. Юность — она ещё где-то там! Ушла из тела, оставшись лишь на кончике языка.

— ...-охо-ха-ха. Ох. Ну, в общем... ух... он взял себе бурбон.

Малкольм хлебнул пива из бутылки.

— Этот средний класс такие странные люди, — облизываясь, подмечает он, вспоминая прошедшую неделю.

Малкольм себя с ними не отождествляет. Он что-то одно, а они — совершенно другое.

— Вот уже где, — к горлу ладонь подвёл, улыбаясь.

Март. Станция метрополитена, г. Фаана, округ Марш-Ван, №70/1-С. 
Ориентировочное время – "05:43".
Вторник. 

Правильно выбирать время – важный навык в современном мире. Минутой раньше или позже – колоссальная разница, в чьей силе многое. Проскочить меж закрывающихся лап лифта. На ходу запрыгнуть в трогающийся от станции к станции поезд. Успеть. Или опоздать. Нет, права на опоздание у тебя нет. Современный специалист должен всегда хватать свой шанс и использовать его. Должен грамотно составлять планы на день, держать всё под четким, суровым руководством и контролировать хаос окружающих его событий. Об этом говорит вам глянец липких от рук журналов в придорожных лотках. С этими словами обращаются к вам образы преуспевающих профессионалов с экранов бигбордов. Об этом трещат новости. Снимают фильмы. Запускают креативную рекламу. Хватай свой шанс за хвост, Билли! «Успевай и выигрывай»! «Планируй и составляй»! «Спеши, Брэд». «Без этого никуда, Вероника». Будь востребованным сотрудником, Джон, или пропади в поглощающей мир безработице.

Правильно выбирать время – это вопрос жизни и смерти. Сейчас об этом знают даже дети. Руками чутких воспитателей простая истина ложиться в детские головы с ясель. Но ты добился всего сам. Сам пришел к этим выводам. К осознанию, как ныне важен случай для простого, бытового счастья городского человека. Ты умеешь правильно выбирать время, и ты всегда на коне. Остальные с завистью смотрят на твоё пустое лицо. Но ты не выдашь тайны. Только улыбнешься невидимо их красным и потным лицам.

В стенах станции прохладно. Гуляют сквозняки. И Джон почти один. Силуэты других людей, людей-призраков, застыли у лав, под серыми колоннами из бетона склонили головы в фетровых чёрных шляпах, стекляшками глаз считая плитки грязного пола. Да. Он умеет выбирать время для важных деловых поездок. Чтоб без суеты. Без лишнего беспорядка, по человечески. Своевременно ощущать «тот самый миг». С минуты на минуту, лязгая зубами, примчит синий экспресс. Два долгих, сонных часа сквозь спальные районы Фааны, и мистер Доу окажется у Норсского филиала №17/2 «M&B Corp». Его ждут строгие экзаменаторы. И уже давно. Он не студент, но тест, который его ждёт, будет трудным. В современном мире ничто не дается за просто так, об этом знают даже дети.
Всю неделю он ждал. Вся Фаана ждала. Вся РНУ (здесь и далее - Республика Народов Уэрса). Кажется, что весь мир ждал окончания этих гадких семи дней, для одних – последних, а для других переменных в жизни. Злачный дым пригородных заводов стал на порядок гуще. Кофе по утрам – кислее. Табак в сигарете – смертельнее. Ты высыпаешь в чёрный чай пакет сахара, но он не становиться слаще. Лишь катятся по столу серебряные бисеринки. Бежит из чашки мутная дрянь. Каждый год наступает время, когда страх меняется на нечто иное. Ещё ужаснее и тревожнее. Когда включаешь квадратный ящик, присев на корточки у его искрящегося пуза, и вручную прокручиваешь телеканалы, чтобы найти трансляцию белого шума, и уснуть наконец-то, забыться. Сложная была неделя.

Проносится рядом череда вагонов, чтобы со скрипом осесть, острыми колёсам вырвав из земли пару кровоточащих кусков. Джон ныряет в дверь одного из салонов. Бесшумно опускается на драное бардовое кресло у окна. «Экзамен» – это не логическая задача или сложный математический тест. Это механизм, по которому работают сердца этой планеты, крупнейшие компании-монополисты и единственные целевые работодатели. Это независимая, самостоятельная, полноценная супер-система, основанная на принципе, который ещё в прошлом столетии вывел уэрский учёный от международного университета Хниомии им. Б.И. Ярма – мисьё Арбелто Маньяжи (его труд, изложенный в 3-х томном издании, с 10 примечаниями, 4 из которых были сделаны Коллегией посмертно, носит название «Саморегуляция организационного коллективизма согласно способу поощрения и смерти» и храниться в Общенародной Уэрской библиотеке). На самом деле, у вас имеются достаточно смутные представления, что это такое. В M&B этот принцип в отношении сотрудников работает только по истечению семилетнего пробного рабочего срока. Но люди, прошедшие или провалившие его, ничего не говорят. Они исчезают. Кто-то – в колонне фургонов едущей в сторону фабрик «Живодёрни». Кто-то – в научном крыле ДЖОННА или департаменте дегустации. Те, кто попадает в этот механизм, уже ничего не скажут. Они оторваны от окружения. Поэтому всё известно лишь по слухам. Нелепым, иногда смешным, а порой и жутким сплетням.

Твой семилетний стажерский срок закончился на прошлой неделе.



Стучат под колёсами вагона рельсы. Джон смотрит в мелькающую за стеклом темноту, где с попеременным успехом различаются стены тоннеля, узлы старых труб, зубы арматур, всякий мусор. Миг света. Город за окном обрывает мрак станции, и вот, поезд уже мчит мимо спальных кварталов Фааны. Мелкие домишки, мощенные тротуары, старые детские площадки, заброшенные футбольные поля, развалились на ветерке конструкции огромных многоквартирных домин. Это не Центр, и даже не около-Центр. Здесь архитектура стара, убога. Но здесь уютнее жить – вдали от пошлостей крупного бизнеса, колоссальных торговых центров, тонн жирной и омерзительной рекламы. Но и тут не сладко. Джон знает, если открыть окно – там запах фабричного смога. Серы. И ещё чего-то вонючего. Сюда ветер гонит дым промышленных сооружений с окраин города. Улицы пусты. Там, за желтоватой вонью дыма, одеялом накрывшей постели мирных граждан, восходит точка-солнце. С каждым годом она всё меньше и меньше. Скоро и её не станет, но никто этого даже не заметит.

Поезд несётся сквозь спальные кварталы. Джон клюнул носом… И спохватился только лишь кондуктор объявлял: «..танция Ге-оев инжене-го тр-да номер семьпятьшесть; вых-ды к музею г-рного исскуства, дом двадц-ть п-того ок-ября; офис-ые фили-лы Global NML, INX, M&…». Глушка (такой термин использует современный специалист в отношении давно устаревших и отживших свой век бедных кварталов, где живут, в среднем, малообеспеченные и жульё) за окном исчезла. Её поглотили высокие муравейники. Башни, вокруг которых раскинулась пустыня асфальта. Ты выходишь из поезда. Секундами позже тот уноситься прочь, обдав холодным воздухом затылок.

Через дорогу – застеклённая безвкусная громада. Тебе туда.



Это главный филиал компании в Фаане, одно из самых огромных отделений «M&B» в РНУ. Она была основана более полвека тому назад и сейчас является центральным окружным офисом. В одной лишь «Стеклянной башне» (так её прозвали в простонародье) на 112 этажей приходиться 12 тысяч сотрудников. Плюс, три подземных комплекса со своим персоналом, большая часть из которых не входит в обычный реестр сотрудников. Джон здесь впервые, но, так или иначе, все офисные здания «M&B» идентичны (их проектировкой занимался гулззский архитектор Майкл Лай Вигоззе, а строительной компанией выступила нэйская «JFH –Super»).

Джон Доу сошел со станции фаанского метрополитена. Заведомо, по телефону, в пятницу, он был предупреждён и вооружен необходимыми ему координатами. Это был один из элитных районов Фааны. Дороги в надлежащем состоянии. Плантации парковок усыпаны разноцветными автомобилями самых причудливых и дорогих марок. Таково место обитания среднестатистического майса (тут и далее – особый тип людей, чья жизнь и работа так или иначе связанны с управленческими функциями, роскошью и самодостаточным существованием). «Стеклянная башня» M&B находилась буквально рядом со станцией – необходимо было перейти пустующую в это время крупную автомагистраль «Фаана – Лондг». Стоянка вокруг офиса сейчас пустовала – лишь несколько машин стояли на привязи. Где-то вдалеке угадывались бредущие по своим делам люди, отбивающие каблуками задорный «фокс-трот». Здание уносилось в небо. Оно выглядело таким же серым и безжизненным. Мрачный замок для мрачный людей. Ступая по выложенной красной брусчаткой дороге, Доу оказался у огромных зеркальных дверей. Глаз видеокамеры щелкнул в углу стены. Створки дверей беззвучно поползли в разные стороны. На встречу к нему вышел человек в камуфляже и лицом, словно сморщенная на солнце дыня. «Предъявите охраннику документ и ждите в холле. За вами придут».

Протягиваешь мужчине жёлтый билет. Он беглым взглядом убеждается в том, что Джон Доу – реальный сотрудник «M&B». Кивая, возвращает удостоверение обратно в руки. Когда Джон проходит узкий коридорчик, преодолев турникет, и оказывается в холле, человек в камуфляже исчезает в белой будке у входных дверей.

Ты – в «Стеклянной башне».

Огромных размеров зал. Идеально бел и чист, полон стекла, зеркал, металлов и декоративных цветов. Ты бы назвал этот стиль без лишних изысков – минимализм. Ряды белоснежных стульев у стен. Столы со стопками бумаги. Повсюду суета. Рабочий день, видимо, начался здесь уже очень давно. Снуют секретарши в соблазнительных чулках и мини-юбках, стуча высокими каблуками. Носятся клерки. Операторы что-то кричат в красные трубки телефонов. Высоко над тобой – огромная аббревиатура «MEAT&BLOOD CORPORATION – A NEW BEGINNING». Табло с часами. «07:21».
Уносятся далеко вверх этажи. В конце зала – три громадных лифта. Навстречу Джону из толпы и рабочей суматохи выходит строгая, симпатичная женщина. Голубоглазая брюнетка с каре, губы в алой помаде. В руках она держит зелёную папку.



– Рэймонд? Билл? Джонатан? – выверенный, спокойный голос. Она привыкла распоряжаться. – Ладно, ладно, это не важно. Пойдёмте. – Она кивает фарфоровой головкой, приглашая прогуляться. – У нас всё расписано поминутно. Как часы. Мистер… Райли? Да, мне нравиться это имя. Мистер Райли, мы Вас уже заждались. Ох, как это же не профессионально, в наше время и не быть пунктуальным! – её рисованные бровки хмурятся. – Товарищ Отто Лютшильд ожидает вас в своём кабинете. А, Вы не помните номер, мистер Райли? «1119090-АСО», 22-й этаж. Вы взяли рабочую книгу по форме 67-А? Что? Нет, не взяли? Это возмутительно непрофессионально, мистер Райли. Возмутительно непрофессионально.

Вы идёте с ней к лифту. Мимо рабочих столов, огороженных стеклом. Мимо чьих-то портретов, имён, грамот. Она говорит о каких-то цифрах и вещах, о которых Джон и слыхом не слышал.

– И так, мистер… Барри, вас ведь так зовут, да? Очень хорошо, – кивает барышня сама себе. Её лицо – сама сосредоточенность, и она не шутит, – вы знакомы с процедурой экзамена? Нет?! Ужасно, просто ужасно, – она грустно качает головой. На правой щеке у неё милая родинка. – Вам зададут всего два вопроса. Что, так просто, говорите? Так просто? Нет, какая неслыханная некомпетентность, мистер Барри! Механизм – он идеально прост в своей сложности. Долгие годы теоретической подготовки, и лишь затем – двадцать лет тяжкой практики, прежде чем наши методы стали абсолютно совершенны. Это труд, мистер Барри, дружного, сплоченного коллектива! Ну да. Что вам знать о тяжелой работе.

Она нажимает на кнопку вызова, и позолоченные двери лифта открываются, приглашая войти. Взгляд цепляется за панель кнопок – непонятные комбинации цифр, букв и символов. Их коло сотни. Девушка умело что-то набирает на этом замысловатом пульте. ЩЁЛК. Двери плавно закрываются. Лифт катит вверх. В нём нет окон. Жуткая кабина, в которой можно лишь интуитивно понять, куда тебя тянет колоссальной силы механизм. Вы поднимаетесь целую вечность, во время которой девушка не умолкает:

– …таким образом, мистер Джон, осуществляется эта простая, чертовски простая процедура, – она улыбается, но глаза строги, как у учителя. – Увы, но в мою компетенцию не входит детальное разъяснение сути явления, но заверяю, товарищ Лютшильд полностью, в красках, опишет вам весь процесс. От и до. – Лифт останавливается, и вы выходите. Длинный коридор тянется в обе стороны, и его концы теряются где-то вдалеке, что и не разобрать. Деловая леди ведёт Доу вправо. Мимо дубовых дверей. Мимо стальных засовов. Вы одни, и больше людей не видно. Идёте вдоль белой траншеи, с одной стороны – двери приёмных, а с другой – стекло, за которым асфальтовая пустыня, выжженные дороги и одинокие офисные центры… Остановка возле тёмных дверей без номера, без опознавательных знаков. Просто голое дерево, гладкое отполированное, с серебряной ручкой в виде рыбьего хвоста.

– Вот мы и пришли. Вы очень интересный собеседник, мистер Джерри. Меня, кстати, зовут Люсиль. Запомнили обратный путь? Вот и отлично. После Теста – посетите корпус МОЛЯ, он этажом ниже. Удачи вам, Билли.

Оставив в воздухе воздушный поцелуй, она развернулась и пошла обратной дорогой. Ещё долго Джон слышал цоканье её каблуков через тонкий ковёр постеленный на пол, и ощущал аромат дешевеньких духов с запахом чайной розы вокруг. Но через некоторое время и тот – испарился. Он остался совсем один, около дверей кабинета мистера… как она говорила, Лотшильда? Хрен его знает.

Я люблю это, подумал он вдруг.

Странно, но по истечению времени Джон порядком путался, какие чувства он на самом деле испытывает, а какими – оправдывается. Простая, лишенная вкуса жизнь приучила довольствоваться всем. Как летом привыкаешь к жаре, а зимой – к холоду, так и мистер Корицын, заурядный человек, привыкал к сложностям своей работы, воспринимая их как вознаграждение Гармонии за годы стараний.

Он всегда считал, что Гармония справедлива. Не по тому, что он об этом где-то вычитал, посмотрел научно-популярное кино или же где-то услышал. Каждый день он встречался с её справедливостью лицом к лицу! Он совершенствовал систему, а она совершенствовала его. Приучала быть терпеливым, самоотверженным, целеустремлённым. Давала жизни «зелёный» свет. Она никого не поощряла просто так. Она – удивительно чуткая, правильная система. Чтобы стать счастливым человек должен, прежде всего, работать, и Гармония давала для этого всё, что можно было бы пожелать. В ней не было избалованных. Неправильных. Напыщенных.

Возможно, именно она наполняла каждый день смыслом. Представить мир без неё было бы… невозможно. Что вообще было раньше, часто думал Джон, поглаживая свой колючий подбородок.

Но задавать громкие вопросы бывает опасно. Один раз брошенная колкая мысль, улетевшая в вакуум мозга, однажды может дать отдачу. И его пугало то, что она смогла бы поведать, рассказать, вернувшись. Лучше поменьше думать. Мир – вот же он… На зернистых стенах блока.

Я хочу сесть, подумал Джон, но продолжал стоять. Казалось, кто-то следил за ним, и мужчина не хотел сходить с места. Иногда его одолевала робость перед самим собой – достаточно странная, детская, – и он продолжал заниматься тем, чем занимается, не обращая никакого внимания на желания, роем жалящих ос бушующие внутри тела. Он хотел прилечь, но стоять было намного удобнее.

Корицын ждал. Аккуратно подстриженными ногтями провел по стене блока, но камня не почувствовал. Раздражения не было. Удивления не было. Было апатичное ощущение «капли», словно он плыл где-то, и был частью единого механизма, реки, океана. Он постоял и решил спуститься в нишу. Упал на свой лежак, подложив руки под голову.

Великий-Камень-На-Трёх-Холмах. ВЬЙОРОНГРИМ.



____________________________________________________________________



— 969-972 (II Долголетие) - Наше время.

Город-гигант на Архисовых землях (россыпь каменистых пустошей, вечно заснеженных лесов тайги и безжизненной тундры, куда не заходит северный человек). Один из немногих каменных Домов-Человечества на холодном краю света. С юго-запада к нему подводит большой Карконнский тракт и, разрезая толщу его стен, уходит дальше на север, к Гаансу (последний Дом северного человека, за которым - поющие льдины холодного моря скрипят зубами). Если взобраться на высокие стены Вьйоронгрима и посмотреть на юг, откуда ведёт большая торговая дорога, то можно увидеть, сквозь туман и серую дымку облаков, подножие Хейликовых гор, где чахнут рудники и шахты, заброшенные посёлки горных старателей. На восток - чернеет на горизонте лес. Малахитовые чащи.
_______________________________________________________



Вьйоронгрим был возведён герцогской семьей Крильэ Да`Бранхо Волуа, во времена незапамятных войн периода 960-982 годов. Это был далёкий форт-пост у границ Арбании.

Через несколько столетий он стал северной крепостью. Через полвека - громадной цитаделью. Сейчас это город-гигант. Возможно, самый огромный из северных точек Кальвии. Он разрастался на Белой равнине. Росло население (во времена вьйоронгримсского рассвета сюда съезжались рудокопы, образовывая многочисленные поселение вдоль горного хребта Хейлика. Но ныне они забыты). Медленно, из военной верхушки выделялась аристократия (в основном, благодаря организованному экспорту древесины вниз по Карконнскому тракту) и церковная элита, рожденная пришедшими с запада миссионерами.

Ныне Вьйоронгрим не уступает по величине и своей экономической значимости ни одному городу с южных солёных берегов. Здесь сложился мощный политический костяк: семьи бывших военных офицеров и генералов узами брака с отпрысками северных благородных родов основали во Вьйоронгриме целые семьи и кланы. Когда-то они безраздельно правили здесь. Но с 1457 года город вошел в территории Священного Мирадского Союза, потеряв былую самостоятельность.

Нынешний герцог - Эмаан де Фогг Разивильский. Он публичное лицо, за которым стоят люди, чьи имена народ Вьйоронгрима даже не знает. Кто-то говорит, что религиозные вожди. Кто-то, что знатные роды: Мерилины, Валоны, Крайвены, Дэлимины, Тоульвы.
_______________________________________________________



Север это пристанище последних язычников. Холодные дикие земли наиболее терпимы к носителям старой веры. Руки современных богословов сюда не дотягиваются. Сотни кочующих племён. Дикари Алкойских лесов. Архисововых земель. Разбросанные по всему Северу городишки и поселения. Аборигены хранят традиции и старые поверья. Живя в условиях резервации, вдалеке от цивилизаций Юга, они отгородили себя дремучими дебрями, горами, полноводными реками, и затаились, чтобы глас церкви не нашел их. Ведьмы. Колдуны. Старый север кишит этой швалью.

Вьйоронгрим. Религиозный центр северных земель Священного Союза, где к староверцам ещё относятся с терпением. Нынешний эпископ - Марцелий I Благочестивый. Его политика - искусство компромисса. Он желает склонить старых вождей-язычников, которые руководят местными общинами, чтобы в будущем перевести их в своё послушание. Процесс длительный. Мягкий. Марцелий не спешит. Звон медной монеты. Блеск золота. Льются вина и справляют пышные праздники. Совсем скоро Вьйоронгрим будет гудеть - день Великого Павла уже в этом месяце.



________________________________________________________

Но пока Марцелий лелеет в своих снах и многолетних планах богоправедный, чистый Север, языческие верования, гуляющие среди простого люда, рождают сказки и легенды, поверья, некоторые из которых, оживлённые фантазией человека, становятся былью. Жестокие, холодные сказания. На севере нет тепла для восточных цветочных легенд. Для сладких южных сплетен. Здесь истории о смерти. Снегах. О том, что уходит. О быстротечности и незначительности жизни человека перед природой и её покровителями.

Именно сюда, на дальний север, с приходом зимы, съезжаются т`нохи. Только следуют они не за стадами оленей или диких животных. Они идут на край света. Туда, где человек готов платить большие деньги, чтобы его уберегли от наследия старых сказок, однажды ночью ставших былью.

Вчера – сегодня – сейчас.

Air отпускает. Круг за кругом, по телу, чище кровь. Чище мысль. Яснее движение. Смыла дрянной пластилин наркотика. Выкурила его осадок. Подходишь к синеве висящей на карнизе шторы, ухватив рукой её необъемлемый край, и срываешь. За ней оказывается окно во двор твоих воспоминаний.

Кристина подходит, прижав носик к стеклу, упёрлась в него ладонями. Через дорогу, напротив, виден дом. Подъезжает легковая машина к кованому забору. Чёрная краска, тонированные стёкла. Две тени выплывают из машины – их уставшие от веселья и безмятежности роскошной жизни тела сплетаются в тёмный жгут. Сегодня они близки. Они – на одной волне. Стелиться синий дым над стриженым газоном. Льётся в фонтанчиках сада вино. Картонный дом глотает людей, щёлкнув дверью.

Они спали, вспоминаешь. Всё было так, как она любила. Но что-то подняло на ноги. Заставило одеться, сорвав одеяло. Понесло по дому. Что-то важное. Чей-то звонок? Звук сирены? Нет.

Рик Уорнер. Насколько можешь судить, он из казуального отдела JKL-4. Обыкновенный майс. Один из многочисленного руководящего персонала этих бесконечных, создаваемых на пару лет с конкретными целями, отделов M&B. Твой – занимается изучением так называемой «болезни Гюнтера» (именно поэтому тебе разрешено, как центральной фигуре JKL-8, содержать лицензионный Сырьевой Блок в своем жилище). Известнейший отдел JKL-A, возглавляемый Джессикой Марэ, занимается синтетическим выращивание пейота, марихуанны. К примеру. А чем занимается «твой» Рик? Сложно сказать. Кажется, какой-то ерундой (обычно, на светских вечерах открыто говорить о работе не принято). В карьерном плане он гораздо ниже тебя, хоть отчаянно старается выглядеть куда солиднее своей позиции в пищевой цепи компании. Улыбаешься. Ну, хотя бы трахается он неплохо. Обычно, только это и остается никчёмным мужчинам-карьеристам, когда на всех руководящих постах находятся хищницы вроде тебя или Джессики Марэ.

Кристина ждёт. Что же подняло её с постели посреди ночи? Должно быть, эт-…

Пар горячей воды, аромат дыма изысканной вишнёвой сигареты «Treasurer Lights». Кристина кладёт на край ванны блестящую зажигалку, с наслаждением курит, пуская локоны дыма к бирюзовому потолку. Пока кипяток воды в ванне не достиг приемлемого уровня, Бэйтс выковыривает из пальцев хрусталики стекла, зажав тлеющую сигарету в уголке губ. Всполаскивает руки в усыпанном стеклянной крошкой умывальнике, смывая кровь. Только маленькие ссадины и свежие порезы. Ещё пульсируют, слабо кровоточа. Но ты слишком горда, чтобы обратить на такую мелочь внимание (?).

Опускаешься в дымящуюся ванну, сцепив зубы от жгучей боли, поглощающей сначала ноги, спину, а следом – всю тебя, включаешь напор ледяной воды. Холод. Медленно, он расползся у самых пяток. Интимно погладил по ногам. Приятная прохлада в огне горячей ванны. Но тепло быстро приедается и, поначалу жгучая, вода с каждой проведённой в ней секундой становиться всё лояльнее и лояльнее; тянется над её колыхающейся гладью пар, перемешиваясь с сигаретным дымом. Пока вода не дошла до краёв и в ней нельзя спрятаться от суеты и страхов дома, Кристина откидывает голову назад, губами припав к шершавому фильтру. Клубиться сизый туман над головой, есть время подумать, стеклянным взглядом ища небо на голой стене. Курить вредно – это знают и понимают все. Но Кристина пристрастилась к этой гадкой привычке. Давно? Возможно да, возможно и нет. Даже детство её пахнет табаком отцовских самокруток, старой дедовской трубкой. Но Кристина – не обыватель. Не просто Курильщик. Все люди планеты курят, болтая на уличных площадках, смалят дешевые папиросы во время работы, ведя машину, но она не такая. Курение это нечто особое. Ритуал, кайф от которого можно получить лишь тогда, когда ты куришь только для того, чтобы курить. Сидишь на веранде, стряхивая в пепельницу окурки, блуждая по тропам своих мыслей и памяти. Когда во всем мире остаешься только ты и сладкий, до мерзости приятный дым, терпкость, тепло одной единственной сигареты. Тогда ты получаешь удовольствие. Кайф для души и тела.

Кристина курит, вспоминая вечер пятницы. Вчера, в 20:00, в деловом центре Боордио, где находится офис твоей компании, состоялось нечто. Кажется, что это был благотворительный вечер. Приватная вечеринка для руководящего персонала? Праздник? Ты помнишь сладость шампанского, вспоминаешь обилие салатов и холодных закусок. Алый свет прожекторов, игривое мерцание ламп с абажуром. Тихая музыка, мелодия которой ныне забыта, отдаленно плывёт в сознании. Смоль дорогих смокингов и костюмов, мужских духов от je Fore и Kali (такое ты запоминаешь), чуть хуже – пошлость вечерних платьев, глубокие тонна губных помад, пёстрость чёрных-чёрных ресниц. Были танцы. Закрыв глаза, угадываются чьи-то тосты под стенами огромного помещения с красными шторами. Вчера весь отдел «M&B Corp», включая твою группу JKL-8, отмечал что-то значимое в его истории. Переход на новую ступень в эволюции компании... Затем – угадываются высокие стульчаки около барной стойки. Блеск таинственных бутылок на полках, галантность безликого бармена. С тобой был кто-то ещё, приятный голос, манеры, загорелая кожа и улыбка белоснежных зубов. Весь вечер ухаживал за тобой, и ты была совсем не против. Черты лица расплываются в твоей голове. Запомнила отчетливо только его серые глаза, а в них имя: «Рик». Эйфория. Тот вечер был очень важен не только для компании, но и для тебя в том числе (хоть то, что благо для компании, благо и для всех её сотрудников). Кристина была довольна. Именно поэтому сегодня на полу ванной она обнаружила лежащие синие пилюли – лёгкий наркотик «Air», производством которого занимается M&B с целью его дальнейшего сбыта на чёрный рынок. Вчера их раздавали всем желающим. Кристина вспоминает подносы со всевозможными лекарствами «плохого настроения»... Она взяла парочку таблеток. Как опытный сотрудник, она многое знает о выпускаемых препаратах. В том числе и то, что при сочетании «воздуха» с алкоголем, могут возникать побочные эффекты: мигрень, лёгкое подташнивание, потеря сознания, иногда – временные пробелы в памяти. Но кого это волнует, когда сделан ТАКОЙ новаторский рывок?! Иногда нужно уметь расслабляться.

Кристина курит. Она улыбается. Как опытный сотрудник она знает, что через час-два память снова вернётся.

Вода уже прохладна. Выбросив окурок, Бэйтс с головой погружается в ванну… Лишь приглушенный шум льющейся из крана воды. Она заливает уши, нос. Обнимает тебя, как мать. Становиться легко, приятно.

/ссылка/

Гладкий металл ручки лёг в горячую мужскую ладонь. Щелчок дверного механизма. Джон-Расчётливый открыл дверь.



Черно-белые тона кабинета. Царство деловодов, цифр, строгих, цепких, бумажно-сухих – майсов. Они как и ты. Но немного лучше. Нет, много лучше! Они читают вас, третьеклассных людей, словно бульварные газетёнки. Они – мастера. Мастера страшного искусства бесструктурного управления обществом. Они рождаются такими. Чище, выше, умнее, смышлёнее, сообразительнее, перспективнее. Их будущее состоит из триумфов, которых с каждым годом становиться всё меньше, и в то же время всё выше и выше растут майсовы амбиции. Современная эра – их Золотой век. Их рассвет и величие. Современный сотрудник – это майс. Современная мечта – быть как он, во всём. Даже самым глупым и упёртым «оппозиционерам современного прогресса» (опсопогам), приходиться соглашаться с элементарной истинной. Она в том, что в некоторых вопросах даже зёрна Золотого Миллиарда не могут сравниться со вторыми среди лучших: профессионалами управленцами, специалистами менеджмента, мастерами глобального контроля, гуру манипуляций. С майсами. Эпитетов и понятий много. И превзойти их невозможно.

Строгость и утонченная простота. Два шкафа, журнальный столик. Посреди кабинета расположился громоздкой стол из полированного тёмного дерева, на вид тучный, тяжелый, дорогой. За ним сидит человек в костюме. Водянистые глаза внимательно читают вырезки. Распечатки. Бумага быстро меняется в ловких пальцах. Лениво тянется взгляд. Четыре секунды – и лист А95-С летит в мусорную корзину-утилизатор. Где и сгорает.

– Проходи, – бледная кисть торопливым взмахом указала Джону куда-то в абстрактный угол кабинета. Здесь есть жесткий диван (ты это знаешь). Стул прямо напротив рабочего места. Пара мягких кресел у западной стены, там, где висят безвкусные картины, – садись.

На рабочем столе стоит потёртая табличка: «О.Ф. Лютшильд, старший у.в., отдел №55».

– Всё уже сделано, – убеждает товарищ О.Ф., – тебе надо только подписать эти бумаги.

Не глядя на Джона, Лютшильд вылавливает из-под стола перевязанный пакет документов и швыряет на самый край, второпях дочитывая какой-то обрывок доклада №7897, с пятнами кофе на титулке.

– Да… по варификации это… 45.5/78…

Его осанка идеально пряма. Мелькают белоснежные манжеты, перламутр пуговиц. Пахнет одеколоном. Сухое лицо обтянуто бледной кожей, она редко видит солнце. Зелень крохотных водянистых глаз. Ему уже за сорок. Вспыхнула бумага в утилите. О.Ф. впервые поднял глаза, чтобы посмотреть на пришедшего. Безразличное лицо вызывает у Джона чувство тревоги.

– Подпись. Здесь и здесь.

Да, и ты подпишешь, читает Джон в сонных глазах майса. Тяжелые белые шторы. Шахматные обои. Не обхитришь его кривым прыжком коня или прямолинейностью ладьи. Это и есть Тест?

– Всё уже просчитано. Независимая система определилась с выбором месяц назад, – объясняет процедуру Лютшильд, он улыбается. Краем глаза Доу видит на сдавленной тугим воротником шее вздутые жилы. Тук. Тук. Пульсирует синяя вена под полупрозрачной кожей. Деловод сложил руки домиком, ожидая ответа Джона. Впрочем, всё уже известно и это лишь нелепая постановка. Да, Джон. Всё уже всем известно. Мы всё про тебя знаем. И тот случай на шоссе Каунтли. И на Роаре. Всё. ВСЁ.

Где-то в Центральной Европе. Ноябрь. Вторник, 16 число.
Ветер - северный. Осадков не наблюдается, 5°С.

- - -




Чёрными реками по унылому осеннему небу стекают со всех краёв города стаи ворон. Как символ холода. Зимой, отодвигая тяжелые шторы, взглядом гуляя по мёрзлым улочкам за окном, видишь их на голых вязах, на маленьких рябинах в миг опустелых и всеми забытых детских садах. Оседают на ветвях спелыми волчьими ягодами. Идешь по дороге, разрывая пустоту окружающего тебя холодного пространства, кутаешься в куртку, вдоль не утеплённых стен, ржавых гаражей и высоких заборов, за которыми прячутся покинутые жизнью школы с взрыхлённой землей вместо ярких клумб и палисадников. Их крики ввинчиваются в голову. Их вопли – прикосновение холодного ножа к коже. Вороны зовут зиму. Зовут пустоту на улицы городов. Призывают людей закрыться в комнатах и сидеть на кухне с включёнными конфорками, поджав ноги к тёплой батарее. Зачем? Чтобы единолично править миром. Однажды, выйдя из дома в снегопад, ты удивишься. Он будет угольно-чёрным. Точь-в-точь, как вороньи перья.

Ему снились вороны. Много-много ворон на сером, хмуром небе. Работа. Семья. Люди всю жизнь ищут свою цель и призвание, а глянешь на ворон – сукины дети всё летят и летят, летят и летят… Вся их жизнь – полёт. И никто его не отнимет. Зависть берёт. Он проснулся в затемнённой и тесной гостиной, укрытый шерстяным пледом и наволочкой. На белом кожаном диване, свесив ноги с перил. Зелёное табло на электронных часах отсвечивает противным неоном – «8:44». За окном ещё темно. Середина ноября, и солнце с каждым днём встаёт позднее и позднее. Вороны улетают. Последняя птица бьётся в форточку, поднимая ужасный шум, и уноситься на улицу. Белый потолок. Чёрный прямоугольник телевизора висит на стене.

В голове у N: числа, имена. Дж. Р. Райкем. «Hryllingur klubbur». В октябре, в 14-тых числах, на его временный адрес приходит письмо, где частная светская организация из Центральной Европы приглашает его посетить их в качестве дружеского визита. Любезный Райкем в своём письме уверяет, что пребывание N будет полностью оплачено за счет клуба, и повода для волнений нет. N помнит строки: «…Мы не беремся утверждать, но со всей искренностью и бескорыстностью заверяем Вас, Эн, что готовы поделиться и рассказать Вам страшную Правду, которой обладают лишь те немногие члены нашего скромного, маленького клуба, призванного изучать и расширять границы человеческого мышления и представления о мире. В силу…». Письмо лежит у него в кармане. Дата, место встречи – всё на том клочке бумаги. Два дня назад приехал в полупустой город на поезде. Зажатый между высоких гор и густых лесов, он оказал впечатление медленно вымирающего посёлка. Нелепые квадратные многоэтажки, дырявые шоссе, виды грязных гаражей и высоких заборов, коими кто-то отчаянно пытается отгородить свой дом. Пустые парки, в которых никто не гуляет. Мрачные, невесёлые дети. И вороны. Целый день они летят по небу в сторону городской свалки. По крайней мере, N догадывается, что где-то за городской зоной есть мусорные прерии. В другом случае, вопрос о целях и намерениях глупых птиц неясен, расплывчат. Страшен. Мужчина снимает квартиру в отеле "Biðstofunni" – место древнее, с облезшими обоями в цветочек и потрескавшимся кафелем, где прислуга еле-еле волочит свои ноги. На третьем этаже, на самом углу дома, он нашел себе вполне сносный номер. Окна с балконом выходят на пустующий парк со скамейками и прудом, где всех уток, вероятно, перестреляли.


Сегодня 16 ноября. В преддверии зимы, на улицах народу ничтожно мало. По дорогам катят одинокие автобусы. В письме вы условились встретиться на перекрёстке двух главных улиц – Мэхеник и Глайзера. В каком-то итальянском ресторанчике, о котором Райкем Дж.Р. писал: «...Старая вывеска на которой седеющий итальяшка держит над головой пиццу-папперони, полную тараканов и мух. Не пропустите её, даже если пожелаете...».

В дверь кто-то робко постучал.
– Обсулеживание намеров, – раздался старый женский голос, – Сэр?
Мерцает блевотно зелёный циферблат – «8:51». Холод крадётся по квартире. Не охота вставать.
– Мне заити попоже?
Встреча с Райкемом будет в десять утра. Что-то вроде "теста". «Hryllingur klubbur» - знакомое название. N уже где-то читал или слышал о нём. Но расспросы знакомых ничего не дали.

Смотрят маски человеческих лиц. Внезапно, в солнечном свете, стали видны складки серой кожи, неумело натянутой на череп, подгнившие уши и хрящи впалого носа. В узких глазах-порезах - воспалённая грязно-красная жижа. Болотные травы волос. В ушах необъятные дыры оттянутые железными вставками. Торчат из-под чужой кожи иглы, крюки, продетые кольца и ржавые серьги. Лжецы сидят за столом, склонив головы, и лениво смотрят на тебя, поигрывая жуткими столовыми приборами в тарелках, где в воде плещется ещё живая рыба.
Не верят.

И не поверят. Что им не скажи. Потому что не хотят слушать. Потому что ищут лишь повод, чтобы выплеснуть свою злость.

– Ты не Зьянья, – пошевелил кто-то синюшными губами.
– Самозванка, – кивает голова в маске.
– Кто ты?
– Кто?!
– ЧТО ДЕЛАЕШЬ ЗА НАШИМ СТОЛОМ, ЛГУНЬЯ?
Говорят по отдельности. Писклявые и басистые. Злые и безразличные. И затем – в унисон.
– Тебе не место в нашем священном крае… – встал один из-за стола. Человек с проколотым носом.
– … где Боги ещё не отошли от дел земных.
– Где травы густы…
– … и реки широки.
– КТО ТЫ, ЛГУНЬЯ, ЧТО ПОСЯГАЕШЬ НА СВЯЩЕННЫЕ ЗЕМЛИ?!
Пожелтела под её ногами трава. Никогда не была зелёной, и бархата не чувствовала рука жрицы, когда касалась её стеблей. Землю выжгло солнце. И мутные желтые воды стекают с пыльных краёв долины, вея запахом серы. И деревья пригнулись к земле почерневшими стволами. И голубое небо цвета горящей соломы стало.
– Выколем тебе глаза… – пробежала улыбка по безумному лицу женщины, поднёсшей руки к грудям.
– И ноги сломаем.
– Сломаем, – подтвердил загорелый мужчина.
– Чтобы больше не ходила, на чужих землях свой след не оставляя.
– И язык, чтобы не лгала, отрежем.
– Лгунья!
– ЛГУНЬЯЛГУНЬЯЛГУНЬЯ.

Криками старых гагар разлетелись вопли болотного народа. Шумом перьев застыли в воздухе. Исказились поддельные человеческие лица. Вытянулись сточенными чёрными клювами. Глаза-бусины усеяли морды. Раскрыли рты, и кричат всей сворой, опрокидывая яства. Не рыба там была. Зерно. Засыпало золотым песком тарелки, миски и кувшины. Зерно стекает на землю, а в нём – рыщут, топорща перья, они.

Реют на ветру седые волосы. Он связывает их в косы, слушая тебя. Подхватывает не произнесённые слова с губ, и бежит, мчит, над зловонными заболоченными реками; и кружит, сминая к земле ковёр трав. Ветер, хватающий мысли - единственный в мире, кто знал, где укрылись от человеческих глаз боги. Свист мистических флейт стекает с гор, и прокатывается по долине. Утробным воем в кувшинах и пустых чашах. Криком мёртвых птиц. Налетают на Зьянью потоки невидимой, могучей реки. Жрица касается её поверхности, опуская руки в бесконечную сеть воздушных потоков и каналов, глухих, громких, визгливых, шумящих. Распугивая рыб, зачерпывают тонкие пальцы серебряный песок со дна. Пучки липкого кларофора цепляются за кисти. Гудят, дрожат натянутыми канатами. В темноте, сквозь мрак земли. В тишине воды. На необъятных просторах надмирья. Складываются губы в трубочку. Легко, бросаешь в клубок воздушных змей-флейт слова - одно за одним, - и умолкаешь в ожидании, пока тот, кто заплетал тебя, отнесёт их к отцам, ведь в этом далёком крае не докричишься до них по-иному.

Тянуться оббитые шелком белокаменные стены. Блестят на ресницах стрелы солнца. Сооруженные из туч и облаков, тянутся в бесконечность золотого неба зиккураты, высокие башни и лестницы, своды, подпирающие небосвод. Солнечным теплом, закрой лишь глаза, всплывают лица в пустоте залов и тоннелей. Звериные морды, оскалив клыки и раскрыв острые клювы, с горящими глазами. В золотой короне вкрапления рубина. Звон браслетов на смуглых ногах. Высокие и благородные, они выходят из сени своих солнечно ярких домов. Живущие у самого светила, они внимают, что несёт им ветер с далёкой земли.

«Зьянья из Падшей Грацуэллы».
В завывающем ветре.
«Говори от нашего имени».
В шумящей реке.
«Будь нашим голосом».
В молчании болотного племени.
«Отомсти за нас».
Слышишь ты голоса в воплях окружающего мира.

Всплывают яркими пятнами силуэты праотцов. Они рядом. Вложили в тебя малую часть себя, чтобы всегда слышала их просьбы, чтобы всегда могла говорить с ними. Пусть и не долго. Пусть - немногословно. Для Зьяньи всегда будет место в их тоскливой, одинокой жизни в поднебесье мира. Их лица смотрят на тебя. Расплываются зелёно-желтыми красками. И уходят. Земля, в которую уперлись колени жрицы, осквернена давным-давно. Братоубийством. Язычеством. Её поверхность покрыта ласковой травой, а внутри - гниль, мёртвые звери.

Она протянула руку, готовая коснуться выпученного жабьего брюха, как её кисть вдруг быстро перехватила чья-то грубая ладонь. Сидящий напротив мужчина смотрит на неё, покачивая лохматой головой. Не надо. Моз, – ведь это имя лягушки, верно? – повернул лениво пучеглазую голову. Что-то обрубило разговоры. Раздавило звук льющихся песен. Даже плеск волн поутих, и ветер успокоился, оставив травы в покое. Они смотрят на неё. Люди. Раньше Зьянья не замечала, насколько серые их глаза. Пустые и глупые, такие же… Такие же, как у жабы. Жрица осматривает замерших в ожидании неизвестного ей события пирующий, и, переводя глаза на важную лягушку, понимает. Что у всех людей её глаза. Что со всех лиц на неё смотрит толстая противная жаба. Платья и наряди тускнеют, наливаясь салатовыми оттенками. Вздуваются животы. Клочками сползают по расплывшимся мордам выпадающие волосы.
– Чего?
– Чего они хотят?
– Расскажи нам, расскажи…
– Расскажи, Зьянья.
– Чево, чево хатят?
– Наши отцы. Наши корни.
– Что они говорят тебе на ухо?
– Поделись!
– Поведай нам!
– Рассказывай! Почему ты не хочешь нам помочь? Расскажи. Мы знаем, что ты знаешь, что рассказывать. Поделись. Ты была в храме. Ты умеешь с ними говорить. Ты говоришь с ними. Да-да, я знаю, я точно знаю, что говоришь. Хватит притворяться, сука! Рассказывай! Рассказывай нам всё, что знаешь! Расскажи. Расскажирасскажирасскажи. ЧЕГО!? ЧЕГО ОНИ ХОТЯТ!? Хватит притворятся! Мы всё, всё знаем о тебе. Ты должна делиться с нами. Мы тебя спасли. Вытащили из болот. Согрели. Посадили за стол, как равную. А ты – молчишь. Ты – прикасаешься к жабу. Он не твой. НЕ ТВОЙ, ТВАРЬ! НАШ. Наш. Нашнашнаш. Рассказывай. Что они говорят? Почему замолчали и закрывают лицо ладонями, когда мы смотрит на них? Говори. ГОВОРИ.
Лысые головы с выпученными серыми глазёнками кружат вокруг неё. Заглядывают в лицо. Лапами со сросшимися пальцами толкают её в плечи, дёргают за волосы. И шумят, шумят, вопят одним голосом. Толпами вываливаются из лачуг, разваливая стены и топча крышу. Выплывают из рек. Ползут из заболоченных низин, втаптывая поля тростника и камыша. Везде прыгают лягушки. Здоровые, ожиревшие. И все они орут. Все – кричат. Ползёт по столу, разбрасывая тарелки, кубки и кувшины, жаба в порванном синем тильматли, на чьей плоской морде висит бычья маска.

Нет. Всё это просто показалось. Отрываешь взгляд от серых пятен на лице жабы. Люди за столом помалкивают. Их лица повёрнуты к тебе, и только Моз продолжает возиться с мухой, пытаясь проглотить её целиком.
Человек в маске быка снова поднимается из-за стола:
– Дитя, ты ничего не хочешь нам поведать?

Смотрят на всё неподвижно глаза деревянного истукана. Женщина-дикарка склонила голову, заглядывая в глаза. Красная тушь на щеках. Татуировки украшают плечи и худой живот. Звенят бусы и ожерелья из ракушек на шее. Звенят оттягивающие мочку уха громадные круглые серьги. В её волосах целый сад. Вплетённые перья птиц. Лозы увядших цветов. Запутанные в чёрных прядях водоросли.
– Ты видела Уншахем. Он вёл тебя, – Спросила. Констатировала? Свои руки кладёт на голову старого идола. – Ты можешь слышать их, но они молчат. Я покажу тебе место, где все их голоса сплетаются в единую песню. Послушай их. И ответь нам на наши вопросы. Мы не слышали их волю долгие годы. В нашем роду нет тебе подобных. Смотрим и не видим. Слушаем, и тишина нам ответ. Зьянья из падшей Грацуэллы, хочешь ли ты услышать голос своих умолкнувших отцов?
Поманила пальцем за собой. Скрылась за старым обветренным истуканом, канув в его тени, будто нырнула в глубокую реку. Сужается мир вокруг. Подступают горы. Выплёскивается на землю река. Ты протянула свою руку ей навстречу. И в глазах неподвижного идола увидела своё отражение.

Тысяча ступеней. Катятся вниз отрубленные головы. Отныне красным стало золото камней. Гудящая толпа завывает каждый раз, когда жрец в поднебесье вздымает к солнцу чьё-то застывшее в ужасе лицо. В каушикатли, в кровавой луже, плавают сердца, и стекают по граням серого камня красные борозды. Она стояла в первых рядах. Тысяча окровавленных ступеней - скользких, раскалённых. С раннего утра и до самых сумерок придется подниматься к императорским покоям. Он стоит там. Рядом с верховным жрецом. В окружении своих верных обезумевших псов. Он зачерпывает в ладонь из каушикатли кровь десятки принесённых в жертву, и пьёт до тех пор, пока кровь не начнёт стекать по его подбородку на дорогие одежды. Он сидит на своём троне в лучах солнца, и насмехается над богами, плюя на землю. Покатилась по ступеням ещё одна голова. Она упадёт перед Зьяньей. Двуликая. С одной стороны - её постаревшее лицо, а с другой - точёный лик императора.

Звук горна прогоняет сны прочь. Зьянья открывает глаза. Она сидит в центре длинного стола, заваленного диковинными блюдами. Множество людей восседает по бокам от неё, болтая на незнакомом ей наречие. Бледные, худые, в волосах свитые из полевых трав венки и обручи с кистями чёрных ягод. Раскрашенные лица. Не видно конца этому пиршеству. Другой край стола теряется где-то вдалеке за неисчислимой массой людей. Маленькие соломенные домишки окружают гуляк. Шумит, протекая рядом, полноводная река, и стучат друг о друга плоскодонки. Огромная жаба, ведущая тебя какое-то время через заболоченный край, сидит по левую руку от тебя. На её тарелке – огромных размеров жаренная муха. Серые глаза полоумно поглядывают на жрицу.

Человек в синем тильматли, чьё лицо скрывала маска в виде бычьего черепа, поднялся со своего места, и все люди замолчали, устремив на него любопытные глаза. Мужчина внимательно осмотрел всех окружающих, и поднял чашу вверх, когда взгляд его замер на девушке:
– Эст мо Зьянья! – крикнул он, и народ подхватил его слова. Снова загомонили. Заиграли где-то в барабаны. Заплясали. О жрице забыли.
Низенький человек приблизился к тебе, упёршись локтями в столешницу. Узкие глаза, горбатый нос и большие уши. Замер над самым ухом, подрагивая, как лемминг:
– Говорят, – начал осторожно, казалось, в любую минуту готовый сбежать, если тебе что-то не понравится, – что ты из падшей Грацуэллы. Мы слышали о том, что было... Это ужасно... Ужасно.
Зелёная жаба покосилась на вас. Её брюхо забавно свисало к земле, а большие лапы обхватили тарелку. В её тупых глазах впервые появилась какая-то заинтересованность, причастие. Низкий поёжился, сделал шаг назад и быстро умчал, растворившись в празднике. Неужели он так испугался большой лягушки?

Разошлись тревожно круги по воде. Она оставила Уичипотль в покое. Там, на обдуваемых всеми ветрами просторах остался он ещё на долгие века. Ничего не может предложить Зьянье город Лишенных-Ожиданий-и-Надежд. Она нырнула в объятья воды. В расплывчатые глубины ила и мрака на самом дне, где, усыпанные скелетами рыб, старые плиты в чей-то дом высечены из подводных камней.

Огромные рыбы таятся в омуте озера. Их глаза-солнца белыми лучами пронзают подводный мрак. Лениво, медленно, ворочают они гигантскими плавниками, в чьих складках торчат мечи, и копья, и стрелы, которые ни один из ныне живущих людей никогда бы не поднял над головой. Запутались в зубах корабельные паруса. Рыбы, на чьих спинах взгромоздились канувшие в лету великие города. Они воют вдалеке. Забытые гиганты того мира. Исчезающего мира. О котором никто и не вспомнит через полвека. И однажды, если кто-то всё же отыщет воды этого озера. Если нырнет, поддавшись наваждению, в его глубины, то увидит в них лишь невероятно огромные скелеты, устилающие старое дно. Кости, в которых дворец себе сбили призраки и мёртвые. И тронет их. И унесёт их пылью по течению.

Опускаешь руки во что-то холодное и вязкое. В глубокий ил. Уже схватила дверь за её край, пытаясь отворить, войти. Глаза хищных мурен следят за твоими движениями. От удивления открыта пасть. Их толстые серые тела плавают вокруг, опутывая твои длинные ноги. Не могут понять, что ты такое.
Скрипнули старые плиты. Поднимая голову, не увидишь света. Здесь беспросветная тьма. На пороге чего-то. Нырнула во тьму, ещё более глубокую. Абсолютную.


Плещется горячая вода по краям ванны, и заливает каменные плиты пола. Воздух пахнет травами, дорогими маслами, и застыла над всем миром слабая плёнка пара. Лижут стены тёмного зала масляные факелы. Золото. Годами накопленное, тяжелое, мерцает в свете их слабого огня. Оно в монетах, что застилают пол ковром. В огромных, с человеческий рост, вазах и кувшинах. В отлитых статуях. Оно лежит на грубо сколоченных столах в виде тарелок и чаш, кубков и ножей. Висит на стенах макуавитлями. Копьями нааб`те. Церемониальными текпатлями. Зьянья вглядывается. Там, за горами золота. За горами вкусных яств. Сидит на троне он. Император будущего мира.

Она заглянула на долгие годы вперёд, чтобы увидеть, как изменится лик мира, если останется на престоле человек, возомнивший себя богом. Зьянья смотрит на него, и не может осознать, чем он стал. Он уже давно не человек, если был им когда-то. Он – что-то.

– Дитя вернулось в свой дом...

Голос, рождённый в глубинах его чрева, вырывается из каждого уголка этой омерзительной обители.

– Где? Где бродило оно столь долго? Зачем?! Зачем так измучило своего отца?!

Шагнула ему навстречу. Сквозь хвосты, ковром устлавшие землю. Сквозь протянутые руки, лишенные пальцев. Растекаются под ногами пятна чернил. Земля впитывает его страх. Наполняется грязью и гноем. Ведь он - БОИТСЯ тебя!

Оказываясь рядом с дырами белых глаз, Зьянья долго смотрит в их нескончаемую глубину. Гремит небо, гудит воздух, и раскалываются тучи, осыпая землю искрами молний. Над Уичипотлем гроза. В этой грозе пытается укрыться Лоакто Маа. Ворочается в своем кубле, сплетённом из человеческих страхов и надежд. Но жрица видит его. Всё ближе и ближе ступает, чтобы схватить его руками за горло. Приковать к земле. Пусть он смотрит на неё! Пусть дрожит в страхе! Пусть трещит его тело от тяжести её взгляда!

... И Зьянья смотрит. В своё отражение на черной-черной глади озера. Сидящая на самой его середине, по пояс в мутной трясине. Её кожа потемнела. Глаза почернели. Нет больше Лоакто Маа. Есть лишь бездонное озеро, на чьей глади она восседает царицей, и пустота внутри. Она сожрала его так же, как он веками пожирал её народ. Растворила в своём теле и сознании. Но не знала она, чем это обернётся. Мокрые пряди седых волос прилипли к черепу. Над Уичипотлем гроза. Но тишина в её голове. Льет на землю дождь, и рябью исходит гладь черного озера. Дрожит её отражение.

Черные лица под водой. Черные лица людей всплывают над поверхностью озера. Черные тела поднимаются с бездонных глубин. Все те, кто жил тут, но лишился права попасть в обитель богов. Играет вода на их эбонитовой коже. Они выныривают из трясины, выбираясь на поверхность, испачканные, покалеченные. И бредут вдоль холмов. Бредут к горам. Без цели. Чтобы призраками раствориться у скал.

Засмеялся, имей бы он рот. Прорезь улыбки кривой дугой застыла бы на мрачном лице. Если бы. Он остановился, глядя на тебя, слегка удивлённый твоими словами. Весел? Зол? Ничего не выдает камень-лицо, только тяжелые, мёртвые глаза, что смотрят не отрываясь, могут показать тебе что-то осмысленное.

Не бог. Как могла подумать ты такое? Не древний Цакельхан из сказок предков. Просто кто-то. Живущий уже долгое время в этом мире. Отыскал в земле сокровище из ожерелья Немого Бога, чтобы подобно ему молвить миру своё слово. Оскорблённый в старину людьми, ютится теперь в чертогах Уичипотля. Своей ненавистью и злобой не даёт услыхать волю богов. Сделал этот край своим царством. Лишь его слова слышны здесь. Лишь его воля безгранична в этих просторах. Ты слышишь, как слабо шепчут голоса вокруг. Это Они смотрят на тебя, жрица. И ждут, что же ты сделаешь.

Я убьют тебя. Убью. Уничтожу. Сожру. Поглощу. Раздавлю. Смету. Убью. УБЬЮ! УБЬЮ!!! Разве не боишься ты меня?! Разве не боишься ты стать ничем?! Умереть? Бойся же меня! БОЙСЯ!!!

Дрожит около тебя неясным облаком. Мечется, просторы горного плато разрезая необъятной тенью. Кричит. Поднимая с земли камни, швыряет их в скалы невидимой рукой. Полноправный хозяин своего края, всё волен делать здесь и совершать. Но. Не может до тебя дотянуться. Грозно возвышаясь над жрицей, не может её убить. Бессилен. Зол. Вспахивает землю когтями и клыками. Так похож на тех призрачных зверей, что вышагивали из гор, и брели по плоскогорью в никуда.

Сидит на шкурах иссохший труп. Застыла в мёртвых руках флейта. Зьянья вдыхает густой дым, чьи тяжелые клубы прикованы к земле. Рассыпается крошками угля зелёный камень в руке. Уже ничего не говорит, и никогда ничего не молвил. Это игра воображения, навязанная кем-то. Фантазия или обман.
Это дым. Это костёр. То, что горит в нём и то, что его разжигает. Пустые глаза трупа прикованы к земле. Потухло пламя, и только серый дым всё ещё вьётся вокруг. Покрыл собою горы и небо. В этом дыму живёт он, Лоакто Маа. Иногда, в ночное время, когда ты глядела из своих покоев в храме Ульпала на тень джунглей за городскими стенами, то в их бесконечном мраке ты видела огни. Не люди их разжигали и не звери. А древние духи, заманивающие всё живое к своему теплу, чтобы пытаться их жизненной силой. Рассказывали о целых полях, где сидят вокруг костров, спящие и забытые, сотни и тысячи людей. Никто и ничто их уже не разбудит. Они сидят там века, пока их тела не иссохнут и Лоакто Маа вдоволь не насытиться ими, а затем костьми ложатся в землю.

Зьянья смотрит на него. Вот открылись два глаза в дымной завесе. Белесые дыры, такие же пустые, как и он сам. Заиграли узоры на зверином лице, и оскалились зубы. Клубиться неясными очертаниями громадное тело. У Лоакто Маа нет ничего. Только сознание.

Кто он?

Никто. На некоторые из вопросов не могут ответить даже мудрейшие. Мир велик. То, что гуляет по нему, имеет разные воплощения, имена и историю. Далеко не всё о них знает человек. И Зьянья, глядя на обтянутый серой кожей череп, тоже ничего о нём не знала, не помнила или забыла когда-то давно.
Из множества камней построена земля. Прежде, чем первый человек отрыл глаза и увидел небо, рождались и умирали задолго до него другие, первобытные, жуткие. Может, они жили ещё задолго до прихода богов. А может, были первыми их детьми. Кто теперь скажет?

Он отложил Говорящий-Тростник, взяв в свою костлявую ладонь толстую обсидиановую иглу, лежащую рядом, на тёплых мехах. Раз за разом проколол себе пальцы. Сперва на левой руке, а затем на правой. Протянул к жрице свои руки, показывая ей кровоточащие уколы. Чтобы у Зьяньи не было сомнений. В чем-либо.

Положил их на землю, усеянную камнями, стоптанной травой. В самую почву, твёрдую, холодную, запустил свои руки. Кормит её своими соками. Или она питает его?
Тяжелеет воздух, и словно в предчувствии чего-то, останавливается дыхание. Слышишь?! Это ворчит земля. Невидимые глазам атланты ворочаются в её недрах, словно младенцы в чреве матери. Загрохотали горы далеко отсюда, гнилыми орехами раскалываясь. Но не видит всего этого жрица, потому что смотрит, не отводя глаз, за безымянным существом. За тем, как он стал почвой. Стал скалами. Воздухом вокруг неё. В её лёгких. В её волосах.

Застыла рука над огнём. Не тлеет. Не горит. Всё та же бледность, сухость... Была лишь какой-то миг, и затем исчезла. Вспыхнул костёр. Заплясали языки пламени, сплетаясь в гигантском силуэте безымянного жителя Уичипотля. Горит ярким закатом небо. Полыхает огнём земля.

И замолкает всё, так же неожиданно, как и началось. Сидит на шкурах сутулый силуэт. Клубиться дым вокруг, жжёт глаза до слёз. Длинная рука что-то протягивает Зьянье. Блестит ранней листвой, зеленью, старым и забытым. Здешнее. Маленький кусочек чего-то.

/ссылка/

Над Уичипотлем кружат орлы. Гуляют в просторах неба, гордо расправив свои крылья. Магический перекрёсток дорог – все ветра мира веют сюда. Чтобы делиться тайнами в острых скалах. Рассказывать о мире друг другу, насмерть разбиваясь о чёрный камень. Ловят обрывки слов о мире птицы. Чтобы рассказать их человеку. Во снах, наяву.

Холодна земля. Едва ощутимо в этих краях её дыхание. Но – не беззвучна. Тянутся над её просторами слова, спетые сотни веков тому назад. Песни, которые первые люди пели звёздам ночного неба, всё ещё слышны здесь. Служат напоминанием, памятью, тем единственным, что человек смог оставить после себя. Песни о мире. О вечном солнце и вечном море. О матери земле. О полётах в небеса. Древние и старые. Это голоса стариков, детей. В тихом шепоте трав навеки застыли, в безмолвных камнях. Они взбирались высоко на пики гор и говорили со всем миром. Пока не уставали кричать в бездну гор. Пока не падали без сил и не разбивались о землю. Старые колдуны, шаманы. Их души остались в Уичипотле навсегда. Смотрят на свои могилы глазами орлов. Мёртвые, они научились летать.

Ступают по бедным травам уставшие ноги. Давно не знали отдыха. Тяжела голова - много в ней мыслей, переживаний. Скрылось солнце за облаками. Блекнут краски мира и темнеют горы. Одна большая усыпальница без края и конца. Могила. Кладешь ладонь на тёплый камень. Молчит. Ничего не скажет.
Ветер гонит дым. Низко-низко стелется он по земле. В нём запахи магических трав собранных цветущим летом. Вдыхая их аромат, видишь, как оживают вдалеке горы. Откалываются от них гигантские силуэты. Неповоротливы и медлительны, вспахивают рогами землю. Гуляющие камни, высотой до самого неба. Когда-то так было. Давно, ещё до прихода человека в этот мир. Теперь же все они ушли.

Поднимаешься на холм, прячась за большим валуном. Осторожно выглядываешь. В паре десятков шагов стоят полукругом вытесанные из камня статуи. Хмурые лица. Короны из перьев. Грубые, первобытные. Стражи Уичипотля. В их кругу тлеет костёр. Он – сидит рядом на расстеленных мехах, бледнокожий. Корона увенчанная черепом рогатого зверя на безволосой голове. Обмотан лохмотьями, пышным нарядом. Играет с ветром на тростниковой палке с вырезанными отверстиями. Большие глаза на плоском лице. Без носа. Без рта. Босоногий. Блуждает глазами по этой земле...

Долго вы смотрели друг на друга. Тем злым оценивающим взглядом, который ведом лишь мужчинам, посвятившим свои жизни убийствам и бесконечным войнам. Когда-то, когда тигр был человеком, он тоже воевал. Он узнает в вас себя, тем малым, что ещё осталось в его зверином сознании от человека. Не отступит. Не уйдёт и Маучиталь со своими людьми. Каждый из вас знает, чем закончиться эта встреча.
Сегодня ночью по ком-то разведут поминальный костёр.

Крикнул Маучиталь.

Взревел на ветви сидящий тигр. Прыгнул, плечи расправив, в град летящих копий.

То, что в тени сидело и ждало долгое время, бросилось тот час же на человека, следом за своим великим одичалым отцом. Кошачьи головы. Тела змей. Мелкой стаей мышек из-под камня, листа папоротника, толстого ствола выползли. Писклявое рычание в глотке. Обезумевшие глаза. Лязгают острые челюсти. Одного ты раздавил ногой. Второму – отрубил голову макуавитлем.

Кричит Гультрак от боли, лежа на земле и пожираемый чипортри. Никто ему не поможет. Отныне каждый сам по себе. Размашистым шагом ступает тигр Грахтальцка. В его груди торчит два древка нааб те – копья Токталя и Маучиталя.
Схватил за голову Умбу, оторвав её, словно кочан переспелой капусты. С чавканьем крошит в руке череп. Актуве – оторвал обе руки. Выпотрошил острыми когтями Нбатля. Льётся кровь из ран и порезов, но он их не видит, не чувствует. Подбегает к Мариве, переламывая ему обе ноги.

Лежат, втоптанные в землю, тигриные дети. Шаг за шагом Токталь всё ближе к получеловеку-полутигру.
Настолько близко, чтобы увидеть падающего с ног Маучиталя. Кричат джунгли. Птицы, обезьяны, твои боевые братья, поедаемые заживо.

Скользящее прикосновение ветра в волосах. Ослепительный, глаза слезящий, жадный глоток воздуха. Шум наполняет раковину уха. Слышно, как гуляют бураны в острых зубах чёрных скал. Как режет копыто горного козла камень. Как гудят горные просторы. Как вибрирует воздух. Теряешься в этом пространстве. В его огромных чертогах. Ещё слепая, но уже бодрствуешь. Далеко Ульпала, говорят горящие болью стопы ног. Далеко, ноет затёкшая спина. Ты долго шла по коридору. И, наконец, вышла из тьмы подземелья.

Манящая даль голубого неба над головой. Полдень. Сыпется из-под ног каменная крошка. Зьянья – в Уичипотле. Сомкнулись пики гор вокруг. Сонные, отдыхающие гиганты, чьи спины греет огромное солнце.

Каждый знает сказку про Уичипотль. Это полузабытое поселение жрецов в горах над Грацуэллой. Никто уже не знает той дороги, что вела бы туда. Всё забыто. Потерянно во времени. Основанный со времён ухода богов на небо, Уичипотль – обитель грусти и печали, вечных, но потерянных надежд. Мужчины и женщины, желающие воссоединения с праотцами мира, уходили высоко в горы, ближе к небу, чтобы жить рядом с богами на голых камнях. Они отказывались от семьи. Подставляли свои лица северным ветрам и до самой смерти не спускались со скал. Живя в пещерах, они посвятили свои жизни воссоединению с богами. Питаясь землей и воздухом, приносили себя в жертву, умирая от голода и страшных болезней. Давно кануло в лету время Уичипотля. Много веков тому назад земля под Грацуэллой разверзлась. Содрогнулась почва и обрушились горы, погребая под собой человека, зверя, мир. Исчез с тех пор Уичипотль и его мученики. Стёрлись в щебень старые дороги высоко в горах. И о нём забыли. Забыли о древней традиции самопожертвования, ведь с тех лет не было больше таинственного города, а время то – слезами усеяно, болью и страданиями.

Зьянья сразу это поняла. Прочитала на камнях. Ощутила в воздухе. То старое, полузабытое, давно умершее мучение, с которым сюда приходили, которое закапывали в земле. Огромное горное плато тянется вокруг настолько, насколько хватает глаз. Среди камней и горных трав разбросаны камни, валуны, громадные барельефы, когда-то отколотые от гор. Будто норы птиц, чернеют в скалах пещеры. Из одной такой вышла и она.

Уичипотль. Только ветер сюда стремиться. Это мёртвое место. Кладбище на камнях. Ошиблись те, кто приходил сюда. Не приняли их боги к себе на небо. И хоть не осталось на земле давным-давно костей, то злое, неудовлетворённое, после смерти от человека оставшееся, покоится в этих краях до сих пор.


Вдалеке виднеются полуразрушенные сооружения. Трибуны, вытесанные из камня. Сгрудились вокруг большой площади, вокруг площади Солнца. Именно здесь, впервые, когда-то на землю спустился бог Джаохаркельц. Увидев обожженный, голый мир, он предался глубокой грусти. Слёзы его стали звёздами в ночном небе, а глаза – Луной и Солнцем. Здесь стопы бога ощутили земной трепет. Это святое место. Камни поросли травой и мхом. Мелкие кустарники ютятся под гигантскими булыжниками. В месяц Солнца эта трава должна зацвести желтыми бутонами. Так говорят.

Год 873, месяц Цомпантли, Грацуэлла.



«…И когда рассвет озарил небо,
Возродился он из крови Богов и людей,
И сел на свой каменный трон, чтобы править землей и небесами…»
- речь императорского наместника Цавальхала, в ночь Падения Богов.


То был рассвет новой эпохи. Восход новой эры в кровавом зареве неба.

Светало, и небеса были усеяны алыми, будто зёрна граната, облаками. От горизонта к горизонту застыли эти кровавые слёзы богов. Так истекала кровью вера. Так умирало старое, в чреве своём неся миру великие перемены. Пришло время взять людям в руки свою судьбу. Стать хозяевами собственной жизни. Мир устал от божьей жестокости, наглости и высокомерия. Земля вздыхает. Горы стонут. Смертью пахнут ветра. Лишь кровью и огнём можно было очистит этот мир. И лишь тогда, как упадёт последний в мире храм, станет человек свободным и вольным, независимым от бессердечных монстров, что с самого начала мира сосут из человека кровь, дабы жить самим.
Первым это понял Тангата-Нахати, император Грацуэллы. Сначала он потерял жену, а затем лишился и сына. Жестоки боги. Они не знают меры и жалости в своих прихотях. Им потакают подлые женщины. В их славу возводят алтари и поют песни. Ради того, чтобы чьи-то сыновья и дочери гибли? Ради смерти своих детей?!

Первым сказал своё «нет» Тель`Аволько-Канц Эльззген. Человек, который не побоялся прогневать озверевших богов, ведь ему нечего было терять. Боги отняли у него самое дорогое. И он не побоялся убийц в своей спальне. Не побоялся отравленной еды. Он поклялся истребить живущих на небе чудовищ. Истребить тех, кто поклонялся им, и жизнь свою посвятил злодеяниям против своего же рода. Позор им всем! Позор этим женщинам, глупым, недалёким, что слепо повинуются зову богов. Разве они думают, что кровь тысячи детей и отцов на их руках делает их чище?! Делает их выше других?!

Вчера всё изменилось. Вашими руками он сжег Грацуэллу дотла. Разрушил этот гнилой и мерзкий город, чтобы затем воссоздать его из пепла чистым, новым. Сжег на кострах жриц. Некоторых – сделал вечными рабынями. Вы, великие воины-ягуары и воины-орлы, что дали священную клятву жизнь отдать за императора и его семью, бурей мечей прошлись по городским улицам. До сих пор плещутся на месте сгоревших храмов кровавые реки. Вы окропили свои ноги в алых озёрах. Обрушили на городские стены красное море. И боги, увидев вашу силу, захлебнулись в страхе, дрогнули.
Не осталось в Грацуэлле ни единой жрицы. Не осталось в Грацуэлле ни единого Бога. Все они бежали от императора, увидев его силу. Все они боятся вас – его детей, что сбросили с себя путы повиновения, обрели свободу и ясность в глазах. Запятнаны камни кровью. Этой ночью вы долго пили её, чтобы очистится, черпая сок жизни из самой земли. Крики закаляли вас. Нет, это не люди кричали вчера. Так молят о пощаде боги, видя ваши знамёна. Окровавленные хищные лица. Кричат, как дети, понимая, что возмездие уже близко...

Последний раз он смотрел на Грацуэллу. В лучах нового солнца она, наконец, погрузилась в мёртвую тишину. Никогда не будет прежней. Навсегда измениться с окончанием месяца кровавой луны. Отряд ягуаров застыл на пригорке, рядом с опустевшей плантацией по выращиванию маиса. Каждый смотрит на восток. На чёрные горы, из-за которых рождается будущее для каждого человека – молодое солнце. Закрыты городские ворота. Там, в тенях, бесшумно рыщут шакалы, вырезая последние ростки божьей кровожадности.
Вчера ночью император вышел к вам. Спустился по ступеням своей пирамиды на главную площадь Мха-Ча, как простой человек, и обратился к вам, каждого назвав поимённо. Вы – его новые дети, сказал Тангата-Нахати. Новорождённые в крови богов. И теперь он ваш Великий Отец, Единственный Отец. Ваши жизни неразрывно связанны между собой. Тугими цепями клятвы. Кровавыми узами. Он разрезал свою ладонь текпатлем, и каждому дал испить своей крови. И прежде, чем обессиленного императора увели обратно в его обитель, сказал он вам, что за стенами города, в глубоких лесах, боги все ещё живы, всё еще правят над человеком. Сожгите их святилища, сказал он. Пролейте кровь в залах старейшего храма Алагольта`Мата, просил он. Сделайте наш народ свободным, умолял он.

И среди этих прошений услыхал ты, Токталь, голос, рождённый внутри головы чьим-то чужим сознанием. Ты – мой сын, Токталь. Великий воин-ягуар. Сожги их, дитя. Убей их. Чтобы новое солнце засветило над всем миром. И однажды, ты сам станешь Богом...

Слова эти до сих пор звучат в голове. Почудилось? Никто не подскажет. Император послал своих детей за стены Грацуэллы, глубоко в леса, на последнюю охоту. Отряд Токталя держал путь в Бальталу – старый жреческий город в скалах, по ту сторону джунглей. Два дня пути. Днём и ночью. Этим утром каждый прощался с Грацуэллой, будто в последний раз. Вопли богов пробудили в лесу нечто жуткое. Об этом молвит напуганный зверь. Об этом молвит затхлый воздух в чаще. Кто-то умрёт. Кто-то останется жить. Вы – несёте на своих плечах начала новой эры. Это честь, умереть за неё, за дело своего Отца. Оживает сонный лес и отряд трогается с места. В зелёное чрево, что разверзлось по всему миру.

Слепой молчит. Очевидно, забыл за долгие века язык твоего народа. Забыл чертоги Ульпала. Забыл мир под солнцем. В той тьме, где он живёт, нет богов, нет имён. Там пустота. Забвенье. Время гонит воспоминания прочь. Всё, что знает он – зажигать свет. Не видят слепые глаза яркого огня, но ощущает тепло кожа. Жар на ладонях, в протянутой руке. Не помнит он дуновение ветра. Не знает, что сейчас происходит в Грацуэлле. Не слышит воплей, безмятежен и покинут в своём проклятии. Ульпала сгорит в огне, но человек останется. Пока не придёт Ягуар и не окончит страдания всего мира.

Слепые глаза смотрят на Зьянью. Сквозь неё.
– Имеешь? Какое право ты имеешь? – зашевелил губами. Разучился говорить, связывать друг с другом тысячи слов.
– Проводить? Право… право имеешь. Провести.
Глотает слоги. Обрывает предложения. Лицо слепого ничего не выражает. Живя во тьме столь долго, он лишился мимики. Загрубелая кожа покрылась сажей, грязью, углём черным, пеплом.
Тихо вокруг. Лишь шелест лёгких в грудях мужчины. И шуршит что-то в невидимых углах зала. Здесь есть что-то страшное. Ещё не показалось, не вышло на свет…
– Проведу.

Похож на статую. Тяжело ступают ноги по каменному полу. Жалок проклятый. Ковыляет вдоль освещенной светом факелов колонны, и Зьянья молча идёт за ним. Чтобы заблудиться в темноте. Где он? Где?!
Здесь, шепчет кто-то на ухо. И везде. Он повсюду. Гасящий-И-Зажигающий-Свет. Он – это вечный мрак подземелий Ульпала. Сотни ослепший глаз. Сотни измученных богохульников. Он окружил жрицу. Множество обликов может перенимать, чтобы связаться с внешним миром. У него давно не было гостей. Давно никто не приходил, чтобы нарушить покой таинственных и всеми забытых залов храма. Всё это он шепчет Зьянье на ухо. Иди же, жрица, за моим следом. У тебя есть это право.

Зьянья идёт вдоль стены. Без конца и начала. Ступает сквозь вечную ночь. Порой ей кажется, что взгляд ослепших белых глаз мелькает в темноте. Чья-то сутулая спина, хребта острие, лопаток чёрных пятна, видны во мраке. Шелест. Шарканье кактли. Лишь справа – холодный камень стены, уносящейся прочь. Ноги устали. Сколько ты уже идешь? Солнце могло несколько раз взойти над Грацуэллой. Времена года могли начать новый цикл. Но Зьянья всё идёт. Остановись, и заблудишься навсегда, жрица, шепчет на ухо голос. До погибели мира будешь ходить в чертогах сгоревшего храма.

Пульсирует темнота. Ведёт за собой. В этом месте она жива. Дышит в затылок, подталкивает к дверному проёму. Двери во тьму. Видны во мраке их очертания. Знакомый силуэт застыл рядом с ними. Горбат, белоглаз. Протянул свою тощую руку, приглашая войти.

/ссылка/

Год 873, месяц Цомпантли, Грацуэлла.




Луна наливается кровью, и боги – древние, полузабытые, дикие, – спускаются с небес, чтобы пройтись по земле своих детей и вспомнить слово «родитель». Одной рукой они дарят, а второй – отнимают. Это час детского смеха в отцовском доме, где никогда не рождался ребёнок. Это час ужасных болезней, пожирающих целые народы. Боги приходят, и их нужно встречать, иначе воспалённая язва-луна на ночном небе вскроется от злобы, и мир утонет в её крови. Боги приходят. И люди встречают их. Омывают их лодыжки в крови зверя и человека. Преподносят им в дар сердца тысячи рабов. Вырезают мужское и женское начала, чтобы сложить их в куаушикалли. Иначе тебя и твоих детей заберут в Кельцтало.
И вечное солнце будет опалять твою преклоненную в ужасе и страхе голову.
И гигантские грифы склюют тебя.

Год назад, в разгар страшной хвори, которая унесла множество душ, поглотила Аульткель и Оль, император потерял сына. От великого горя он лишился рассудка. Великий император, Тангата-Нахати, Человек-Змей, публично отрёкся от богов и стал отступником в глазах своего народа. Он казнил верховную жрицу на полу главного храма Ульпала, в уплату за то, что она и её боги не смогли уберечь его ребёнка. Он отрубил ей голову и вырезал сердце. И съел с миской маиса на ужин. Говорят, что вестник Грахтальцка одурманил разум императора. Дикий зверь поселился в его глазах. Змей, который утащит мир во тьму.
Император больше не слушал богов. Не слушал тех, чьим голосом они вещают. Неделями он пирует в своих покоях. Жрёт сырое человеческое мясо и пьёт густую кровь мужчин и женщин, стариков и детей. Он стал диким. Кровожадным. Часто он наведывается в храм Ульпала, чтобы забрать с собой молодую послушницу. Кто скажет ему «нет»? Небо безучастно к выходкам Великого. Земля молчит. Безразлично воет ветер. Почему Тавалькала его не накажет? Почему Цекотль его не сожрёт?!

Когда луна наливается кровью, странные сны посещают ночами. О том, что будет. О том, чего никогда не было. Мудрецы утверждают, что в них – послание богов для каждой души. Что в тех смутных образах можно узреть свою судьбу.


Она видела, как громадное пятнистое тело кралось в тени. Его янтарные глаза лениво плыли в ещё сонном, оцепенелом царстве джунглей. Безупречная шкура, игривый хвост. Он взбирается вверх по дереву, огромный, сильный, когтям-рвущий-кору. Запрокинув голову, укладывается на своём первобытном троне. Он – первый царь этого мира. Дикий зверь, первобытный ужас, ночами утаскивающих детей из отцовских домов. Она видела, как уносились в прошлое века. Исчез лес. Но он сидел по-прежнему, гордый, голодный, в ветвях мёртвого эвкалипта, смотря на неё, Зьянью. Когда мир закончит своё существование, Он останется, обгладывающий-кости. Потому что вечен, как боги. Лоснится солнечным теплом пятнистая шкура. Зьянья сидит рядом со зверем и гладит его голову.
Темнеет небо – это черные тучи заволокли его просторы. Громадный ягуар, древний, как мир, закрыл собою солнце. Громом проноситься над землёй рычание. Его плечи – грозовой фронт. Взгляд его глаз видно в проблесках молний. Скрипит земля под его лапами, и сотрясаются горы. Бушует взволнованное Белое море. Старый ягуар, встав с мёртвого эвкалипта, раскрыл клыкастую пасть, возжелав поглотить этот мир. Нет больше солнца. И обрушилась под ногами земля. Всем быть в его глубокой утробе. В голодном, кровожадном мраке.
Пятнистый титан мчит по миру. Он проглотит Зьянью. Проглотит Грацуэллу. Сожрёт её богов. Слишком долго спал зверь в своей норе. Велик, необъятен. Каждую ночь кусок спелый отхватывает от кровавой луны, и алые реки струятся из её свежих ран, дождём орошая землю.

Сегодня ночь беззвёздна. Во мраке её город сияет огнями. Узкие улицы. Высокие пирамиды из цельного камня. Безликие статуи, храмы, усыпальницы, обсерватории – пламенеют огнями, желто-красными цветами, теряются в дыму дивных запахов. Всю неделю, стоит только Неркацо проглотить солнце, её город преображается. Что-то ранее неизвестное, древнее бродит по его улицам и заглядывает в окна. Замирает у кровати, пока ты спишь, тяжелым дыханием чадя потолки. Вторую ночь подряд Зьянья видит в своих снах Ягуара-Пожирающего-Мир. Недобрый знак. Предчувствие беды.
Ею уже давно пахло в Грацуэлле. С тех самых пор, как в глазах императора поселился зверь. С тех самых пор, как человек стал пожирать человека. Это неправильно, говорили вы. Но мир обезумел. Тель`Аволько-Канц и его тщедушная, жалкая душа, что поддалась искушению Грахтальцка, и обрекла ваш город на загнивание, виновата в этом. Забылись традиции. Забылись обряды и праздники. Теперь император сам назначает торжества, когда его больной рассудок возжелает потехи. Но самое ужасное, что он вас не боится. Не боится жриц, не боится гнева богов, ведь слепо уверовал в их слабость. Ты сбилась со счёта, сколько раз он приходил в Ульпала и уводил с собой послушницу. Брал её силой, а потом съедал в своих покоях. Когда-нибудь ему это надоест. И тогда он сожрёт вас. Все храмы и алтари разнесёт по камешкам. Вы ненавидите его за это. Давно бы убили, прикончили столь гнусного богохульника, ведь перед богами каждый человек равен. Но вокруг императора роем диких ос кружат такие же безумцы, как и он. Глупые и гадкие. Самонадеянные и алчные.

Зьянья стоит напротив окна в своих покоях и видит, как Ягуар проноситься по её городу, и лапы его в крошку сметают великую пирамиду императора. В щебень превращают дома, улицы, всё, с чем рядом она росла, на что глядела и что любила. И подступят тогда со всех сторон джунгли. Сейчас они тьмой окружают Грацуэллу, застыв у её стен, около рабских посёлков и мелких плантаций. Кажется, что с тех пор как император стал болен, в них тоже что-то изменилось. О странных животных шепчутся люди. О нечеловеческих, потусторонних криках тёмными ночами в глубине лесов.

Прохладный ветер овевает её разгорячённую кожу. Тихо прокрался в покои, странник из-за далёких гор. Покои Зьяньи едва ли не на самой вершине храма Ульпала. Здесь высоки потолки, огромны окна. Простой человек, зайдя сюда, сразу почувствует всё величие и колоссальность, с которой связано служение богам. Ощутит всю жалость и мелочность своей жизни. Ты, прожив тут немало, научилась ощущать гордость. Ульпала – один из древнейших и величайших святилищ в городе, а ты – его жрица. На стенах его мозаичные легенды, и чтоб их прочесть не хватит всей человеческой жизни. Сады его богаты. Залы и алтари устрашающие. Плиты в полу покраснели от крови. В храме самая большая «Стена Черепов» Грацуэллы, все это знают.

В ветре запах костра. Тревожно. Глаза поднимаются к небу. Луна, красным сияньем заполонив мир, полна от крови. Бежит по её боку тёмная капля, чтобы упасть вниз…

Взревел горн где-то вдалеке, на Великой Пирамиде. Вспыхнуло пламя во тьме городских улиц. На той стороне Грацуэллы загорелся, будто охапка сухих дров, храм Ланталья. Сеть улиц заполнили люди, будто термиты из разрытого гнезда. В их волосах орлиные перья, а на их лицах маски с птичьим клювом. Они идут за тобой, Зьянья! И склюют тебя раньше, чем возродится Ягуар-Пожирающий-Мир. Город звенит криками, и чудится среди них смех императора. Он решился. На кануне великого праздника он убьет всех жриц, которые живут в Грацуэлле. Он так хочет захлебнутся в их крови! Его тень уже у порога. Смотря вниз, Зьянья видит и слышит, как прорываются люди-орлы в обитель богов. Как упали привратники с перерезанным горлом. Луна кровоточит. Мчит ягуар. Внизу, на первых этажах, слышен треск выламываемых ворот. В покои Зьяньи вбегает девушка. Споткнулась на пороге, упав на колени. Как загнанный зверь.

– Они... Они... – бормочет, испуганная, потерянная. Ещё не жрица, послушница. Блестят мокрые от слёз глаза. Длинные волосы в беспорядке падают на лицо. Едва-едва успела одеть что-то, – они убьют нас, Зьянья! Всех убьют... как... как собак, как блохастых собак! Они здесь! Боги-боги...
Шевелит губами, не разобрать слов. Именно таких Тель`Аволько-Канц забирал к себе. Ничего не знающих. Глупых.
– Убьют нас... всех. Всех убьют... всех. Б-боги.

Шелест перьев. Животные отродья императора скоро будут здесь. Не оборачиваясь, знаешь, что творится за окном. Пылают на кострищах храмы. Полыхают алтари. Не та кровь, что нужна для усмирения спустившихся на землю. Ваши отцы гневаются и это пугает куда сильнее, чем страх быть растерзанной воином-орлом.

Приободрился. Какое-то циничное отношение появилось к сопернику, к самому себе, к тому, что происходит вокруг. Он может победить, и он должен победить. Нужно просто второй раз попасть. Прикоснутся к нему плетью один маленький разочек. И, может, безмолвный судья в знак победы поднимет его, Джона, руку.

Хочу, думал он. Хочу выиграть. Сорвал с пояса энергоплеть, вдавил большим пальцем кнопку. Никогда раньше не держал в руках ничего подобного. Никогда раньше не дрался до смерти.

Мысли прочь. Чем больше думаешь, тем тяжелее движения. Kŏlđo не проигрывают, тут не о чем размышлять.

Перехватил плеть и бросился вперёд. "Хочу! Хочу!" - скрипело на зубах.

Мальчик отдал запакованные в цветной картон краски. С коробки на Анни глядел уже знакомый ей тигр, засевший в густой зелёной траве на цветочной лужайке. Только его розовый нос, зелёные глаза да кончики мягких ушей торчали из-за салатового одеяла.

– Нет, ты не понимаешь, – покачал головой Лиам, – войти может только один. Краски у тебя. Тебе, значит, и идти, если хочешь.
А если нет, говорили глаза мальчика, то акварель придётся вернуть. И никаких шахмат, очевидно, не будет.
– Просто иди по следам.

Стоя рядом с большим шкафом, мальчонка казался ещё меньше. И пока Анни его слушала, из кучи старых вещей, сброшенных на пол, выбежал белый мышонок. Засуетился по комнате… и скрылся в норке под тумбочкой.

Холодная скважина, ведущая куда-то, где, по словам Лиама, жил Его-Маленький-Друг, манила к себе. Не тянуло оттуда сквозняком, не доносился оттуда шум, и было в этом что-то такое необычное, магическое… Если можно назвать тайный лаз в шкафу, ведущий куда-то в самую утробу земли, обычным делом.

– Там низкий потолок, поэтому, когда будешь идти, ты лучше пригни голову. Можно удариться.

Два белых шарика мелькнули в темноте «тоннеля». Из мрака вылетел рой из пушистых, одетых в тёплые шубы мотыльков. Закружился по комнате и исчез из виду, затерявшись где-то на канделябрах. Наверное там, в «тоннеле», ещё и чертовски холодно.

– Давай-давай! – Лиам уже лёгонько подталкивал девушку ко входу, обхватив её ладонь своими пальчиками. Птенец на его плече покачивал головой. Мёртвыми незрячими глазами смотрел по сторонам, раскрыв клюв. Краем глаза Анни увидела нарисованного на стене воробья – скопление бурых клякс на старых обоях. Насколько можно было судить по его Х-образным глазам, он выпал из гнезда и разбился.

Кто-то постучал в дверь, а Лиам всё тянул девушку к шкафу.

– Ну залазь, залазь… – Тянул-тянул, а тут резко замер. Руками пробежался по карманам, и обернулся уже с протянутым кисточкой. – Вот дурак, чуть не забыл! Всё, бери, иди, я буду тут ждать. Помни: два шага налево и четыре вниз.

Снова стук в дверь. Чей-то крепкий, сильный кулак выбивает громкие и гулкие удары. Мальчик охапкой берёт брошенную одежонку и кладёт её на диван. Во второй секции шкафа, закрытой, кто-то царапает по дереву ногтями и зубами вырванные щепки грызёт. Тигр. Не на буклете, не на упаковке красок, а в шкафу, тёплый и настоящий. И если приложить ухо к щели, то можно услышать глубокое, встревоженное урчание хищного зверя...

Это странная комната. И рисунки здесь странные. Да и мальчик сам по себе чудак.

– Лиам! - послышался злой мужской голос за дверью, – Ну-ка отворяй!

Мальчик взял что-то со стола, сунув в карман, развернулся на носочках и, схватив Анни за руку, со смехом бросился вперёд, в беззвучный и пустой мрак. Птенец на его плече противно запищал, едва не свалившись с плеча. И где-то там, обернувшись, в далёкой картинной рамке девушка увидела комнату с разрисованными обоями; увидела усыпанного трухой и тырсой тигра, улёгшегося на пушистый ковёр, с длиннющими усами и пушистой мордой.
Лиам тащил её то вниз, то вверх, то сворачивал и петлял зигзагами, хотя сама Анни не могла увидеть ни стен, ни потолка, и только присутствие опоры под ногам подсказывало, что пол здесь по крайней мере был. Приветливая темнота окружила их, и только клетчатая рубашка мальчика слабо фосфоресцировала.

Они шли, шли. Бежали, спотыкались, чтобы выпрыгнуть из другого шкафа, очень похожего на прошлый, в такую же комнату, только... немного другую. Без рисунков. Без пыли и паутины в углах. Всё тот же стол с чайничком и чашками на фарфоровых блюдцах, диван и тумбочка с абажурной лампой. Лиам исчез. Вместо него напротив Анни стоял маленький человек в костюме птицы-воробья: серо-бурые перья, стеклянные глаза, отполированный пластмассовый клюв. А на плече у него примостился маленький мальчик, едва ли больше женской ладошки. Он болтал ногами и, раскрыв рот, чего-то ждал. Человек-птица что-то бубнил:

– ... -один. Только один... Нет, нет. Он же говорил... Только один.

/ссылка/




Миновали шуршащий подлесок, чтобы выкатить на заснеженное побережье незримого поля. Серое небо, крошась, падало на землю – в руки, на грязные сапоги, на загривку лошадей. Зима укутала дикий край. Лениво проплывали над головой тяжелые ветви хвои, усыпанные снегом, словно грозовые тучи. Где-то, совсем тихо, выла и гудела подо льдом река. Трещало пламя, играя на пепелище старых домов. Где-то за серой стеной падающего на землю бренную холодного, колкого неба. Там выл ветер, и по снежным дюнам прогуливалась метель. Щуря глаза, не увидишь этого. Но оно есть.

Окунулись в снежное облако, и черный лес за спиной исчез, хотя ещё долгое время его стоны и старческий кашель резали ухо. Гуляли в тумане перекошенные фигуры. Следы босых человеческих ног то тянулись вперёд, то резко терялись на едва заметной тропинке. Детские, взрослые. Призраки зимы, что до самой весны будут бродить по округе, пока не растают под жарким солнцем.

Их, как сладкий мёд, манят отрубленные головы в мешках.

Впереди три дня пути. Сон под отрытым небом. Дорога сквозь безлюдные, опустелые земли. Здесь уже нечего делать. Некого спасать. В Грачине получите достойную награду. Уже совсем скоро будут видны его грозные, хмурые стены и башни, каменные соборы и церкви. Щуплый граф в соболиной мантии, поглаживая седые усы, будет долго-долго смотреть в мёртвые глаза колдуньи, размышляя, настоящая ли она. Но рано или поздно он кивнёт, и на стол упадёт мешок с деньгами. Вино. Женщины. Вдали от людей медленно отвыкаешь от их тепла.

Хрустит снег под копытами лошадей и воет, забираясь под плащ, вьюга. Выехали из редколесья и бредёте по тайге. Чёрный шлейф лесов тянется по бокам, где-то за белыми холмами. Под его кронами чьи-то глаза, могилы. Всё тяжелее и тяжелее возвращаться обратно, будто с каждым годом рвётся в груди маленькая ниточка человеческого. Когда-нибудь там уже ничего не останется, и нечего будет терять. И каждый знает, что в тот день окажется он где-то в той непроходимой, богом забытой глуши. Забудет про отдых. И станет зверем, на которого сам же когда-то охотился. Но это будет потом, ещё не скоро. Много лет пройдёт, и многое в мире изменится, прежде чем сгниют во рту зубы и нальются кровью глаза. Прежде чем две безымянные могилы возникнут на ничейной теперь земле.

Стелиться по земле снег. Два всадника бредут по тайге, и твари земные, простирая к ним руки, в безмолвном крике пускаются прочь.

Молчит судья. Ничего не сказал одобрительного, но и критики не слышно. Значит, ответ принят? Глаза Корицына гуляют по горячей земле, и мысли собираются в кучи. Водички бы глотнуть, сушит.

– Во времена, когда ещё не было Гармонии, – начал объяснять свою задачу Джон, – жил где-то в мире священник. Имя его – пустой звук, как и история всей жизни. Забытое наследие. Он был праведным человеком и следовал традициям и законам, которые предусматривала его вера. И у него был пёс. Верный друг и спутник жизни.

Однажды, сходив на рынок, священник купил свиные окорока для вечерней трапезы. По воле случая, он оставил их на столе своей кухни. И стоило ему вернуться через несколько минут, как от мяса уже остались только обглоданные кости. Рядом, вывалив красный язык, сидел его пёс.

Тогда священник пошел в гостиную, снял со стены старое ружьё, носимое ещё его дедом, вернулся на кухню, и застрелили пса.

Скажи мне, что заставляет человека, чистого душой и телом, верного своим идеям и взглядам, пуститься на столь бесчеловечный и ужасно глупый поступок?

Белое солнце, прячущееся за дымкой прозрачных облаков, казалось грязным пятном на линзах очков. Засохшим дождевым налётом на лобовом стекле автомобиля. Его хотелось стереть влажной тряпкой. Посеревшая земля и белые контуры мира. Такими были вещи под остывающим небесным светилом.

Те, чьи взгляды не соответствовали действительности, надевали очки с зелёными, синими, лиловыми и розовыми стёклами, чтобы краски мира вокруг обогащались. Они чередовали цвета линз по дням недели. Понедельник – ярко-оранжевый. Вторник – малиновый. Те, чьи взгляды соответствовали действительности, мрачно смотрели на всё густыми чёрными глазами. Они в хотели стереть надоедливое солнечное пятно с неба, так оно раздражало их взгляд, разум, сводило зубы и трясло перфекционистскую натуру. Как муха, случайно залетевшая в форточку, которую невозможно поймать, так солнце каждый день испепеляло, разъедало и растворяло их нервы.

Говорили, что через пятьдесят лет Солнце потухнет. Зимы становились длиннее. Тени бледнели на фоне сумерок. Никто уже не просыпался; спал на ходу, погрузившись в перманентный анабиоз. Росли города. Дома, чьи этажи уносились в небо, стояли пустые и незаселённые – в них было так много квартир и номеров, что людей попросту не хватало, чтобы заселить их. У них не было соседей и порой, гуляя по длинным коридорам, они сворачивали не в ту дверь, и тогда, заблудившись, подолгу не видели никого, и неделями скитались по огромным этажам призрачных высоток, ослепшие от света ярких люминесцентных ламп и замёрзшие под ветрами вечно работающих кондиционеров.

Ночью разномастные и горящие всеми огнями улицы и магистрали города пустели. Люди не выходили из своих крысиных лабиринтов. Иногда, гуляя по бульвару, взгляд ускользал во тьму и натыкался на окно, откуда смотрели напряженные, изнеможенные лица призраков, прижавшись носами к стеклу. Люди замыкались в себе. Молчали телевизоры. По телеканалам выл белый шум.

Он не Бог, если такой был, и создавать сызнова не умел. Изменил он только то, чего ему так не хватало вокруг. Сплющенный мир, выйдя за края которого можно упасть в бесконечность чёрного. А остальное позаимствовал. Никто ведь не узнает, верно? За мегаполисами тянулись белые пустыни. Высушенные реки шрамами пронзали землю. Бедная, скупая природа. Деревья с пепельно-серой листвой. Вода с привкусом железа.

Умирающий мир.

Не было Бога. И не было политики. Разговаривать было не о чём, потому кто-то и вовсе разучился говорить. Потерял дар речи, когда сросшиеся губы зашили его рот. Людей объединяло молчание. Понимающее, солидарное, холодное или злое – оно было тем единственным критерием, которым современники измеряли взаимоотношение между собой... Авраам пролистал Черновик и положил обратно на стол.

Когда-то Земля была круглой, а теперь – плоская. Когда-то её природа была богата и насыщенна, заселённая множеством видов животных и растений, а теперь – обеднелые пустыни белого песка, по чьим дюнам рыщет голодное лохматое зверьё. Воздух становится тяжелее. И в этом мире огромными и высокими плантациями тянутся к солнцу города. С запертыми в нм людьми. Молчащими и смотрящими. Блуждающими и умирающими. Когда-то он жил на Земле. Но где теперь он живёт? Небо без звёзд. В этом мире человек одинок во Вселенной. Только Солнце, медленно дышащее, и Луна. Нет больше звёзд и иных галактик. Космические дали привлекают своим покоем, тишиной. Вечным и непоколебимым.

Он – это Я.

Раздувшимися ноздрями вдыхает запахи тысячи жизней, убитых во славу его Величия. Они насыщают мою бесконечную чёрную утробу. Придают сказанному силы. Соль – это лишь белая смерть. То, что может убить, лишь делает его (меня?) сильнее.

– Кто дал тебе это право – Творить? – Скрестил руки на могучей груди. – Гость, пришедший в чужой дом, не смеет нарушать правила Хозяина. С тобой не обязаны считаться. Кто ты?! – крикнул, и в тишину погрузился мир У-Белых-Стен, – лишь маленькая девочка, идущая в никуда ни для чего. Твои помыслы лишены смысла, а слова – цели. Ради чего ты ступаешь вперёд? Делаешь из себя добродетель. По факту, несдержанным хаосом выплёвываешь свои эгоцентричные помыслы. Кто ты, спрашиваю я? Никто. И ты приходишь сюда, и ты ведешь себя, будто хозяйка здесь. Но «Никто» – всегда остается никем.

Не строй из себя спасительницу, девочка. То, что тебе кажется – заблуждения. Возвращайся домой. Здесь некого спасать. Ты – помеха. Не я. Я существую тысячи лет, и миллиарды душ каждый день не в силах утолить мой голод. Ты явилась сюда, желая что-то изменить? Спасти? Кого?! Ха-ха-ха, – громкий хохот раздался под чёрной маской. – Убирайся прочь. Земля, по которой ты ходишь, тебе не принадлежит. Ты рождена не здесь. И прав на что-то не имеешь. Хватит играть, девчонка. Открой свои глаза. Лишняя здесь лишь ты.

Повернись.

Спешить было некуда – Джон молчал. И тогда заговорил оппонент.

Долго говорил. И говорил, и говорил. Корицын нервничал: не забыл ли он то, с чего всё началось? Слишком долго задвигал мужчина. И когда он наконец закончил, Джон вытер вспотевшие ладони. Во рту пересохло. Жгли слова.

– По справедливости хочу заметить, что так уж устроены души человеческие – всё, перечисленное тобой, является неотъемлемой их частью. Самые великие грехи и самые великие подвиги это человеческое достояние и наследие. Их нельзя лишиться. Победить. Уничтожить. Как можно уничтожить себя? Как можно уничтожить свою природу, что столетиями глубокими корнями росла в наших предках? Человек не может быть целым без «Зла». Не может быть человеком, лишившись трусости, алчности, предательства, как не может он существовать и без любви, чести или мужества. Одно целое. Единое.

Я – справедливость. И по справедливости должен сделать свой выбор. Но что есть справедливость? Необходимость правильного выбора, который поведёт за собой становление гармонии и мира. Но факт в том, что не может быть мужества без трусости. Или любви без ненависти. Это крайности одного чувства. Две стороны одного человеческого качества. Разъедини их – не станет справедливости, рухнет гармония. Потому, что останется что-то одно. Абсолют. Чувство-монополия или качество-монополия. Справедливость в том, чтобы уравновешивать их, а не искоренить как дурную проказу. О какой справедливости в мире между добром и злом, между плохим и хорошим, может идти речь, когда я уничтожаю жестокость, оставляя только милосердие?

Это по справедливости?

Я бы решил не вмешиваться, но условия и цели твоей задачи этого не предполагают. Поэтому, по Справедливости, я вмешиваюсь в третью схватку. Потому, что лишь в ней Справедливость может погибнуть, исчезнуть. Ведь в мире, который будет возведён по этой безумной логике отбора хорошего и плохого, ей нет места.

Ибо это не справедливость. Это Хаос.

Густав.

Каждый, когда-либо столкнувшийся с яростью, скажет, что главное в бою – это определение правильной цели. Жертвуя здравым рассудком в пользу силы, часто забываешь и путаешь, что настоящее, а что – притворство.

Шагнул – большим звериным прыжком подлетел к белеющему на фоне чёрного леса силуэту. Разошёлся ветер волнами там, где пролетел Густав, многовековые ветви-скрипки задев. Замахнулся бастардом, рубанув по выставленному женскому предплечью. Разрубил как пёрышко. Перехватил рукоять поудобней, молниеносным движением правую руку по самое плечо отсёк. Щит в грудь вдавил – залепетали нескладно ломающиеся рёбра. С хрустом ей колено подрубил.

Летит, оседая на доспехах, капая на лицо, холодная кровь. Она белая, как снег. Не знаешь почему, но продолжаешь терзать её, будто шавку, молча и без вопросов.

И всё вокруг белым бело. Свистит меч и куски хрустящего замёрзшего снега разлетаются по земле. Холодными каплями на лезвии бастарда замирают.

Отрубил вторую руку. Раскалывается лёд, на куски разваливаясь у самых ног. Вперил яростно глаза в её неподвижный взгляд – пустой и чёрный, будто у снеговика. Два провала глубоких, сделанные детскими пальчиками. Подтаял ведьмин нос. Блестят чересчур пухлые губы.

Густав оглядывается и видит, что вокруг только снег. Неподвижно замерла ледяная груда перед ним, лишенная рук, стоящая на одной подкошенной ноге. Он растерзал снежную бабу.

Зашумело в ушах. Вырывается прямо из-под ног мужчины ледяной ключ, снежный столб, и глухо, словно камень, в грудь впивается. Зазвенел колокол в груди, вышиб весь воздух. Падаешь. Какие-то доли секунды лежишь, вперив слепой взгляд в ночное небо и открытым ртом глотая воздух.
Ноги сами находят опору, чтобы подняться. Вновь бурлит дикая энергия по телу – ей бы дать повод вырваться, на живом, тёплом. Мчит на встречу Густаву Кроцу буран, а в нём колдунья. Видны её белые волосы, развеваемые ветром. Бледное тело в старомодном одеянии, укутанное в ветер, снег и мороз. К ней нужно пробраться.


Рихтер.

Смотришь за тем, как товарищ вдребезги разносит снеговика. Кричал ему, но тот не услышал, забылся. Пока сам не поймёт, ты не объяснишь.

Видишь её. Руки глубоко под снег запустила, а волосы развеяла по ветру. Выбила дух из Кроца ледяным сталагмитом – так тебе показалось с первого взгляда, когда груда снега кувалдой врезалась в друга. Но ты поддержал его. Ты умеешь исцелять и поднимать на ноги павших. Только слегка губу прокусил (до крови).

Щелкнул пальцем – скользнула за спиной продолговатая тень. Оскалила ряды острых зубов. Тёмно-фиолетовая, почти чёрная в ночи чешуя. Заскользила по земле. Взмахом хвоста разворотила снежных исполинов, что росли из земли, тянулись к Густаву. Разгрызла лёд, и чёрной змеёй скрылась в буране. Ты не можешь помочь товарищу самостоятельно, поэтому посылаешь к нему подчинённого.

За пазухой покоится тёплое ожерелье.

Почесал зудящее место укуса на шее, запоздало отмахнувшись влажной от пота ладонью. Москиты. Змеи. Это не то, о чём он думал. Не то, что представлял себе, сидя в закрытом «боксе», словно не распакованный комод.

Покрасневшими глазами Джон оглядывается по сторонам. Вздыхает, отгоняя от лица тёплый воздух, но тот жаркими потоками хлынет обратно. Знойно. Он уже вспотел – и от нервов, и от жары.
Блестит на солнце его измученное лицо. Даже подумать не мог, что перед самым началом может стать так плохо. Крики и звон металла. Скрип пенопласта по камню. Маленькие морщинки сбегаются вокруг серых глаз, стягивают паутинкой лоб, обводят контуры подбородка и губ. Блестит старая, чёрная щетина. Он несколько раз сглатывает сухую слюну, чувствуя, что во рту всё пересохло. Привкус желчи в гортани. Он чувствует себя больным.

Крепко сжимая в правой руке энергоплеть, Корицын неподвижно стоит на месте, с отрешенностью слушая сухие слова судебного заседателя. Не кивает. Не моргает даже, медленно блуждая по арене утомлённым, раздражённым взглядом.

Не слушай. Не чувствуй запахов и вкусов. Соберись. Прохладная «ручка» прибавляет мыслям уверенности. В руках Джона есть мощь, сила. Никогда в жизни она не давалась ему в таком виде, в каком предстала сейчас. Реальная и жестокая. Она может убить? Может. И сегодня она убьёт. В его руках – сила Смерти.

И он смотрит на своего соперника. Друга? Нет связи в мире ближе, после связи человека с Гармонией, чем узы борьбы за выживание. Понимая это, понимает Джон и то, что, в сущности, не волнует его ни Х-малярия, ни москиты, ни царящее кругом пекло, ни стекающий по лицу пот или слабость. Сейчас он должен бороться за всё это, за право быть уставшим, слабым, больным и ничтожным, за право ощущать укус кровососа, за право пить ржавую воду и дышать грязным воздухом. Пускай он заболеет. Пускай сляжет в больницу на долгие годы. Он хочет всё это чувствовать. Джон хочет быть чем-то, когда наступит завтрашний день.

Развернул бумаги чёрной кусок, внимательно глазами по выцарапанным строкам пробежав. Громкие слова. Перечитал их по второму разу, разжевывая каждый слог на языке, соблазнённый интересным звучанием. Не каждый сможет такое написать.

Сложил слегка помятую записку обратно. Тревожным взглядом обвёл помещение. Надо бы идти…

Напутствовать некому. Никто не придёт и не проводит, не пожелает удачи и не окажет поддержки (хотя, быть здесь это и так уже большая удача?). Наверно, единственное из чувств, которое к нему будут по-настоящему испытывать, это зависть. Или презрение – соперники ведь разные бывают, так? Он бы подождал ещё немного. Несколько дней в полупустом боксе. Может недель. Пару месяцев. Кто добровольно ставит на кон свою жизнь?

Джон помнил, куда надо были идти. Расковыряв кожу на мизинце вокруг ногтя и слизнув выступившую кровь, он медленно зашагал вон. Он думал о том, что будет жалко, если грязный тренажерный зал окажется последним, что он увидит и запомнит перед своей возможной кончиной.
Но повиновение было естественной частью Джона, и как бы он не сомневался, как бы не скрипел зубами, нервничая и испытывая неуверенность, это было необходимо. Чувствуя над собой мистическую длань Гармонии, ведущую по жизни каждого, принимать решения было гораздо проще. И когда она говорит: «живи или умри», ты не колеблешься, ведь за своё счастье стоит бороться.

Крепчал ветер, и проснувшаяся вьюга заглушала шаги. Ни один человек, обладай он самым острым слухом, не смог бы разобрать сквозь вой ветра чьё-то движение. Шумели ветви, и на некоторое время лес оживился, забурлил неизвестным, и каждая тень каждой иголки злобно огрызнулась, получив свой, особенный голос в ночном зимнем ветре.

Они подошли к дому. Никто, казалось, не заметил их. Двухэтажная лачуга мрачнела чёрной развалюхой над головами мужчин. Окна снаружи покрылись морозными узорами. Свет проходил сквозь окно и падал на снег холодным золотом. Присмотревшись к грязному стеклу, можно было разобрать очертания большой комнаты за ним. Много света. Посредине стоит большой стол. Что-то висит на стенах, стоит по углам, темнеет чёрными пятнами и тенями. Кажется, лестница на второй этаж есть чуть поодаль. Не слышно шагов. Разговоров. Дом пуст и тих с первого взгляда. Только скрипит приоткрытая дверь на ветру, и ворчит крыша, грозясь обвалиться вниз в виде нескольких сломанных досок.


Собрались зайти через открытую дверь, как где-то на втором этаже послышался скрип половиц. Через некоторое время – снова, но уже ближе. Кто-то ходит наверху... Теперь спускается по лестнице. Его силуэт вдруг появляется в комнате, высокий и худой. Он что-то ищет у стены. Слышно шарканье ног по полу.

Огонька у Гатуу не нашлось. Когда всё приготовления наконец закончились, и уже вылилась последняя капля керосинового масла, а в руках остались только пустые бочонки, то пришлось поджигать по-старинке – огнивом. Рихтер несколько раз чиркнул кремнем по кресалу над грудой древесины, обильно сдобренной маслом, и высек сноп искр. Зажглось масло, и заплясали на обломках органа языки огня. И всё дальше, дальше – росло пламя, шипел снег и трещали щепки, будто пробудился из долгой спячки древний зверь, заурчал, гриву алую разметав по полу. Зажглась дорожка, пропитанная маслом, и огненный хвост неспешно поплыл по белым просторам к кучке тесно прижавшихся домов на площади. Добрался до распростёртых дверей одного из домов. Бросился на стены, на крышу. Умчался в чёрную глубь дверного проёма. И повалил оттуда дым.

Через несколько минут дом уже горел. Из выбитых окон тянулись длинные оранжевые пальцы. Клубы сизого дыма коптили и без того серое небо. А жадный огонь уже перекинулся на соседние хибары. И полз всё дальше, дальше, опьянённый свободой, ветром и холодом, пытался что-то доказать наступающей зиме. Вот он уже пляшет на крыше кузницы.

Всё здесь сгорит – ясно, как Божий день. Бросая взгляд на тесные дома, чьи стены вросли друг в друга, и на сильный ветер, приходит ясное осознание того, что огонь пожрёт всё человеческое. То, до чего дотянется, он поглотит сам. А то, до чего ему далеко, ветром. Он разнесёт пламя по округе.

Посмотрев немного, ушли с задымленной площади по тихой улице в сторону трактира. Где-то в церкви эхом гремит хохот Гатуу, но теперь и его не слышно. Ветер закручивает клубы дыма и рассеивает вокруг. То ли снег, то ли пепел, падает на плечи. При другой погоде всё бы здесь потонуло в едком, вонючем дыму. Повезло?

Вот и постоялый двор. Прошли на задний двор к стойлам. Отсюда пожара не видно – только воздух слабо пахнет чем-то, – но зверьё всё чувствует. Неспокойно встречаю вас кони, но рука хозяина быстро их успокаивает.

Вещи собраны, а дела сделаны – пора дальше.

Забрав свои пожитки из комнат, они покинули трактир, в котором уже никто и никогда не сможет опрокинуть кружечку другую или провести холодную ночь. Сгорит, как и всё здесь, этот домина, и ничего, кроме чёрного выжженного пятна после себя не оставит.

Навьючили коней, взобрались в сёдла и выехали из городка. Медленно проехали вдоль улицы и покинули пределы мёртвого посёлка. Оглядываясь назад, можно было увидеть и, если внимательно прислушаться, то даже услышать, как позади, хрустя деревом, буйствовал огонь. Его яркие языки уже плясали на одной из крыш дальней лачуги.

Поехали туда, куда указал Рихтер – по едва видимой тропе, что тянулась вдоль речки и вела в сосновый лес. Не обратно, к Грачину, а еще дальше вглубь этого края.

Белеют лесные вершины вдалеке. Рихтер что-то вспоминает, глядя на шумящий лес. Приходится остановить коней.





Недолго Валь всматривался в зимний пейзаж, пытаясь вспомнить маршрут. Вновь захрустел снег под копытами лошадей. Припорошенная снегом тропа привела к самому лесу. Подвела к шершавым, высоким стволам сосен, чьи бело-зелёные верхушки терялись где-то вверху. И затянула вглубь.



__________________________________


Смеркалось. Ожили и зашевелились тени, и трели неизвестных птиц загуляли по верхним ярусам леса. Ехали долго, нудно, и уже порядком устали. Но Рихтер по-прежнему уверен, что ещё далеко. Только сейчас предполагать стал, что к сумеркам они должны уже прибыть на место. А может, и к самой ночи. Дороги здесь непроходимы. Много присыпанных снегом корней, бугров, ям. Зазевавшись, легко можно вывихнуть ступню или даже сломать ногу. Поэтому, продвинувшись вглубь лесной чащи, пришлось слезть с коей и вести их под узду, а самому идти пешком. Слишком опасно было на таких дорогах ехать верхом. Скоро стемнеет, а там и вовсе землю не разглядеть.


Только к ночи они добрались к логову ведьмы. Когда на лес опустился мрак, а сквозь щели в массивных кронах было видно захватывающее небо северного полушария. Мерцали созвездия и неведомые дали. Но только здесь, на земле, этого всего не было, а опасная дорога быстро отучила смотреть в облака - здесь было темно и мрачно. Ни красоты звёзд, ничего такого. Лишь шорохи и крики ночных зверей.

Продираясь сквозь чащу, глаза внезапно увидели где-то вдалеке лесной глуши слабый огонёк. Чью-то хижину в лесу.

Долго шли к ней, прежде чем подобрались настолько, что можно было разглядеть старую хибару. Двухэтажное здание по типу тех, что были в деревушке. Маленькие окна, приоткрытые двери, и мягкий золотой свет мерцает за ними.
Привязали коней к дереву и обошли дом вокруг. Как выяснилось, двери только одни. Есть ли там кто? Неясно. Не уверен так же Рихтер, что это Тот-Самый-Дом.

В хлеву пахло сеном. Из хлипких окошек и открытых дверей бледными лучами падал на промёрзшую землю солнечный свет, а в нём – пыль, мелкий снег, крылья засохших мотыльков. Пустуют огромные загоны для скота, и большие, тёплые стоги сена горами вздымаются то тут, то там. Идешь, а под ногами хрустят прутики соломы. В ставнях завывает ветер. Он заставляет кутаться в шерстяные плащи совсем не от холода, а от тоскливой песни, которая страшнее любых морозов омрачает мысли, под кожу лезет, кусая нервы.


Рихтер.

Взвешивая все «за» и «против», Рихтер открыл шкатулку, решительным взглядом встретился с неподвижным ожерельем. У Густава свои противники, У Рихтера – свои, эфемерные, неодушевлённые. Накрывает ладонью и сгребает в кулак металлическое украшение.

Шумит ветер в ушах, громче и ближе… За окнами и щербатыми стенами поползли снежные бураны.

Шкатулка падает из рук Валя, с треском поломавшись на две части. Не чувствуя ног, Рихтер падает следом – на колючий сеновал. Царапнула по щеке солома, но мыслитель уже не ощущает её, потому что, открытыми глазами, находится уже не здесь, в грязном сарае, и дышит другим воздухом, шагает по другой земле. Смотрит сквозь пространство, а воздух там полон хвойных иголок, льда.



Густав.

Застыл в дверях сарая. То округу хмурым взглядом окинет, то за спину посмотрит, долго-долго изучая товарища. Безрадостный, унылый пейзаж вокруг. Большой пустырь припорошенный снегом, по которому изредка гуляет метель. Смотреть здесь не на что. Только на серую гряду домов, надевших белые шапки, в десяти метрах. Или на далёкие своды вечнозелёного леса? На небо, затянутое серыми тучами, которые ветер быстро гонит на запад?

Идут минуты. Рихтер еще не вернулся.

Хотел было пойти, прогуляться вокруг сарая, как из глубины халупы наконец-то знакомый кашель донесся.

(ссылка)

Она пожала его холодную руку. Как горсть сухого снега – грызёт, тает, каплями обращаясь на красной коже. Но Джей дожидается, пока незнакомец сам не отпустит её ручонку. В этот момент в нём что-то изменилось. Больше человечности, одушевлённости на угрюмом лице манекена. Живее глаза, краснее губы. Очевидно, он получил то, чего хотел достичь этим прикосновением.

– Ничего, согреешься, – обещает он ласково и грубо берёт под руку.

Ей приходится едва ли не бежать, чтобы не отстать от быстрого шага её спутника – иначе он попросту оторвёт ей руку. Они идут по тому же переулку. То, что впереди, скрыто туманом. Мимо невысоких домов, мимо лужаек и детских площадок. Мимо чёрных оград и спящих бездомных.
Идут… Идут… И где-то там, в другом измерении, сквозь стук шагов по брусчатке, Джей слышит будильник, чьи-то голоса...

____________________




– … Последний раз его видели около парка. И знаешь что? Не доглядели, вновь упустили. В тёмные речные воды канул. И выплыл где-то за городом, у чёрта на рогах.
– Порой, мне кажется, что она никогда не поймает его. И мы никогда не поймает его.
– Он слишком хитёр.
– Слишком коварен.

Голоса за стеной, в соседнем номере, шепчут друг с другом о странных вещах. Она слышит их уже давно, но суть стала доходить только сейчас:

– Это дело могут передать другим.
– Кому?!
– Секрет. Страшная тайна. Не спрашивай. Мне рассказывали, что он не человек, поэтому выслеживать стало так сложно. Перестал им быть после того случая.
– ...
– Рано или поздно надоедает гоняться за одним и тем же. Чем ты лучше собаки? Чем я лучше собаки? Живешь, а носом прирос к земле. Дышишь ею. Жрёшь её. Кому это надо? Мне? Тебе? Искать призрака. То, чего нет.
– Для неё это важно.
– Да, видимо, только ей он и нужен. Пунктуальная сука! Не может закрыть глаза на этот цирк, на это шоу. Забыть.

Джей открывает глаза. Она лежит на большой кровати и смотрит в потолок, обклеенный выцветавшими обоями, где по жёлтому песку бредут слоны на глиняных ногах, расплывается круг солнца, и замки, крепости и мечети, засыпанные песком, исчезают у горизонта миражами. Смотрит на обои в языках пламени. В комнате горит свет – маленькая лампа с оранжевым абажуром мерцает напротив её кровати. Под потолком висит старая люстра, сверкает золотом, слепит глаза яркими лучами и радугой играет на ресницах. Мигает красный циферблат сбитых электронных часов на тумбочке.

Красно-жёлтая комната. Пахнет ладаном, чьими-то духами и овсяным печеньем. Густые пушистые ковры устилают паркет. Витиеватые узоры ползут по ним: лабиринты, лозы и геометрические истории, которые никто не понимает. Высокий шкаф-купе загородил собой всю соседнюю стену, открыл пасть, вывалив скомканную и мятую одежду из таинственных недр. Картины маслом, предпочтительно натюрморт, украшают стены: яблоки, апельсины, переспелые гранаты на золотых тарелках, увядшие букеты цветов, охапки полевых трав. Маленький диванчик, креселко. Над кроватью – полупрозрачный балдахин. За ним комната приобретает лимонные оттенки. Горят свечи. Одна – на тумбочке рядом с кроватью под абажурной лампой. Вторая – на пастели рядом, и тающий воск капает на белое одеяло, оставляя стынущие пятна. На подоконнике мерцают, на полу, на шкафу. Везде горят свечи, источая приятный и успокаивающий аромат.

Голоса за стеной удаляются, и Джей остается совсем одна. Со своими мыслями, страхами и надеждами. В комнате есть два окна. Если подойти поближе и внимательно заглянуть за чёрное стекло, то где-то внизу будет видна одинокая улица освещенная фонарями, и более ничего. Ни неба, ни горизонта. Только белая ниточка неизвестной улицы. Начинается из ниоткуда и кончается нигде. Как, должно быть, высоко она находится. Вид – словно из окна авиалайнера.

Здесь только одна дверь. Рядом с ней, на крючке, висит дамская шляпка с павлиньим пером. Маленькие туфельки на низком каблуке, черного цвета, лежат в открытой обувной коробке на пуфике. Джей знает, что они подходят ей.

Старомодные часы с маятником показывают половину третьего ночи. Джей прислушивается. Сквозь тиканье она слышит, как за стеной кто-то идёт. Сначала тихо, но потом всё громче и громче слышно его приближение. Шагает по коридору, позвякивая ключам и катит тележку. Звенит сервиз: тарелки и чашки, вилки и ложки, стаканы и графины из хрусталя.

Резко шаги смолкают. Остановился за дверью. Слышно сиплое дыхание... Тишина, а затем стук в дверь:

– Пора гасить свет, мэм!

В холодном помещении царил полумрак. Здание никак не пострадало от огня, лишь половицы чернели громадными следами, был опрокинут стол, несколько табуреток, и пол усеяли мелкие инструменты "тонкой" работы. С первого взгляда казалось, что здесь невозможно найти что-либо ценное. Бедным был кузнец и наследием обладал непримечательным, грязным, пыльным, ржавым. Глазу попадались полки усыпанные всяческим хламом. Шкафы, где в лохмотьях валялась дохлая моль.


Густав.

Детально осматривал каждый метр, каморку, каждый незакрытый сундук.

В первую очередь Кроц прошелся мимо стеллажных полок. Порылся в грудах сваленных на стол вещей. Вонючие тряпки, куски непонятной одежды. Кусачки, грязные ножницы, металлическая стружка, куча записей неаккуратным почерком. Точильные ножи. Мечи с побуревшими, ярко-оранжевыми лезвиями в ужасном состоянии. Изношенные кольчужные рубахи, побитые части лат, рукавицы, громадные кирасы – ненужными кусками лежали у стен. Густав разочарованно смотрел на бесполезные вещи. Это никому не продашь.

Мешки с углём были свалены на пол. Много восковых свечей. Несколько масляных ламп висели у самого потолка. В старых сундуках кузнец хранил основные свои сбережения – Кроц достал оттуда два мешочка с деньгами. Пересчитал. Семнадцать золотых и пять серебряных монет нашкрёб. На зуб попробовал – настоящие. Громадную секиру добротной работы со стены снял. Длинный клеймор завёрнутый в шаль из сундука достал. И по мелочи дальше: прямая бритва; нож с широким лезвием и фальшивым рубиновым камнем в рукоятке; пару дублённых кожаных перчаток; баклер; клевец. И ключ нашел от подвала.

Там, в темноте, были еще коконы. Пять-шесть, небрежно сваленные у стены между пивными бочонками со светлым, разведённым водой пивом. Густав вскрыл один – внутри оказался человек. Холодна кожа, нет пульса, слизью покрыт, следы разложения на лице. Ползают по нему личинки мух. Мерзость, одним словом.

Помимо мертвецов были тут припасы некоторые. Ценным приобретением оказалась головешка брынзы. Связка чеснока и лука. Мешок картофеля. Трёхлитровый мех крепкой самогонки. Соли мешочек, перцу, щавеля и укропа.


Рихтер.

Внимание уделял мелочам. В записях неизвестного кузнеца порылся - заказы, деловые бумаги. Десятки списков с тем, что надо прикупить в городе. Подсчёты какие-то, сложения, вычитания. В общем, бесполезная документация. Полистал личные письма. Отложил в сторону. Не там нужно искать, ничего кузнец не расскажет.

Оставив Густава хозяйствовать в комнате, Валь заглянул в каморку - маленькую комнатушку с кроватью, шкафчиком и тумбочкой, где жил мастер. Низок потолок, мало пространства. Давят стены и чертовски неуютно находится тут. Но не только поэтому мурашки по коже бегут и озираться стал часто. Сам воздух вязким становится, тяжелым, снегом на плечи и неопрятные волосы оседает. Рихтер бросается к столу. Покалывают пальцы, лихорадочно блестят глаза.

Выродок охранял тут что-то. Стерёг, как цепная собака. Мыслитель принимается выворачивать содержимое стола на пол. Роется в стопках бумаги, в старой одежде... до тех пор, пока в руках у него не оказывается шкатулка. Витиеватый орнамент на крышке. Без замка. В пальцах заиграло пламя. Валь знает что это. Украшение для ведьмы. Маленький подарок.

Он осторожно открывает крышку...

Зловещий метал поглощает свет и комната медленно окунается во мрак. На красном бархате покоится ведьмино ожерелье. Заплясали вокруг Валя бабочки-тени, призрачные мухи, и растворились.

Авраам смерил врача тяжелым взглядом. Почему он должен куда-то идти?

- Руки свои убери, - в лицо бросил мужчине, презрительно скривив острый нос.

Вырваться бы из его лап. Пихнуть грубо, к черту послать. Может ведь он это? Может. Скалозубством заняться, потому что ЭТО выводит из себя, бьёт по мозгу куда серьёзнее, чем распалённая сердцем кровь.

На женщину посмотрел. Немного растерянно, может, поддержки ради. Поплыл глазами по вагону и в белой мгле затерялся за окнами. Штормит, раскачивает, давит на голову, на всё давит, сжимает, и пальцы, белея, за двери цепляются. В доктора странного. В себя самого ногти вонзают.

- Опусти! - громко и жестко сказать ему прямо в наглую морду.

Крус не до конца понимал происходящее. Как в бреду сумасшедшего он захлёбывался сердечным приступом. Кто-то хватал его за руки и нёс. Зачем? Куда? И в чём была логика цепи идиотских событий, частичкой которой он невольно стал? Такого не случается в жизни.

С хрустом топор вонзился в грудь монстра, застрял глубоко в раскалённом хитине. Остановился жук. На самую малость, на миг незначительный, но достаточный, чтобы Густав рывок сделал и пальцы вокруг рукоятки меча сжал. Готов ко всему, что дальше будет…

Зашевелился густой дым на снегу. Чёрный, как смоль, пополз густыми клубами по земле, к пылающей головешке без рук. Огромная улыбка в его туманных очертаниях. Безумные глаза сверкают. Тупые, квадратные зубы, сточенные до дыр. «Контрактник» Рихтера Валя. Вот он уже взбирается по высокому телу жука, плотным облаком обволакивает его и со свистом, криками и визгом, под трещины в толстой броне пролазит. В пасть, в глубокую рану на брюхе.

Задрожал гигант. Засопел тяжело, воздух втягивая, на колени припал. Скрипит, трещит внутри тела что-то - это Неловиц Крялог грызёт потроха, тяжело лёгкие сдавливает, лопает внутренние органы, как пьяница стеклянную тару.

Скрипит под кожей жука невидимая сила. Разрывает изнутри. Застыл в одной позе и подрагивает, сгорает, дохнет.

Сам Эдгар Кейси вещал из динамика.

Авраам склонил голову набок. Его красные, блестящие влагой глаза вонзились в белый туман за окном. Пошуршали белым дымом. Ничего не нашли.

Если Бог есть, то он обладал прекрасным чувством юмора, в этом сомнений нет. И самой утончённой шуткой Господа над детьми его был Язык. Слова, предложения… Чем дальше заходишь, тем грязнее, омерзительнее и противнее человек использует заученные комбинации звуков к которым с рождения прививают каждого ребёнка. Мир, лишенный звуков, был бы идеален. И поезд был бы тих, а сон – крепче.

Сглотнув сухой ком в горле, прошелся кончиком языка по кислым дёснам. Без разговоров, без речи и без коммуникации не было бы смысла в существовании такой структуры, как общество. Человек, из простого социо-зверя, стал бы чем-то большим.

Но не в этом мы видим совершенство. Именно по этой причине в мыслях так мало надежд и радости. Поэтому политики врут. Поэтому религия выращивает в своих храмах послушных овец. Поэтому мы подолгу спорим со своими знакомыми о бессмысленных, глупых вещах, не совсем понимая, зачем это делаем.

Невесть какая чушь гуляла по вагону. Авраам сидел на своём месте, изредка бросая скучные взгляды в окно. Наблюдал за молоденькой соседкой. Наматывал на палец торчащую из шторы белую нитку. Любая чушь сейчас бы увлекла его, всё, что угодно, только не байки больного на голову машиниста. Когда к ним подойдёт кондуктор (если, конечно, подойдёт), Крус закажет себе чаю и попросит сделать «музыку» потише. Пускай это слушают родственники того, кто сейчас говорит – он это делать не собирается. В будущем, можно пройтись по вагону. В будущем… Казалось, впереди еще долгая дорога, а в голове у сумасшедшего наверняка столько мыслей, что в один спектакль никак не уложится. Что ж, прекрасно. Слушать этого ублюдка целый день, что может быть лучше?

Раздраженный голосом, Авраам прислонился лбом к окну, и под стук колёс попытался закрыть глаза, отодвинув шум на задний план. Мир за поездом такой белый, молочный. Время совсем не для разговоров. Помолчать бы. Повздыхать томно. Уснуть.

ссылка

25 сентября 201N год, 22:23. Четверг.
N-Сити. 

Улицы шумели, словно вот-вот должен был налететь шторм. Так, как это бывало на море.

Человек выползал из-под камня. Человек поедал человека. Человек танцевал, разговаривал, кричал и пел. Так, как это бывало на море. Лишь одно отличие было между этим местом и прозрачными морскими пучинами – здесь не было воды. И каждый, желая найти и обладать ею, в своих скитаниях не щадил никого. Здесь было много железа, бесплатного пластика и бумаги, много пластмассы, полимеров и пенопласта, камня и стекла, но не было воды. Дешевые магазины с тайской едой в ассортименте. За витринами мелькают кинокадры с пузатых TV-мониторов. Электропровода, подобно елодеям и актиниям, пряничным медузам и зелёным водорослям, путались у самых крыш, дрожали под взглядом бледного глаза Луны, чья гордость затмевала всё звезды на небосводе, шуршали, таинственно перешептываясь между собой, и никто не мог понять, о чём же они толкуют. Ярус за ярусом – чем выше скалы, тем больше чёрных змей вьётся вокруг, тем голоднее их глаза и тем больнее они жалят людей в незащищённые, сгорбленные спины. Шлейф табачного дыма и выхлопных газов парит вокруг. Горяч асфальт. Люди, словно жареный картофель на сковороде, плещутся в масле, шипят. Лопаются пузыри жира, шкварчит кожа. В Новой Атлантиде нет воды. Только молчаливые сомы, спящие на дне.

Так ей говорили. Так рассказывали.

Новая Атлантида – это большой промышленный город. Опора государственной экономики. Первые места в секторе тяжелой и химической промышленности. Но здесь нет воды. То, что течёт в кране, и то, что уходит в водосток – это безвкусная, прозрачная жидкость, сушащая руки и горло, вызывающая цероз печени и служащая легальным способом распространения кишечных паразитов. Люди здесь помешаны на воде. По-хорошему, это город безумцев. Психов. По статистике здесь больше психиатрических лечебниц, чем во всей стране. От лёгкого помешательства до тяжелых летальных исходов и душевных расстройств.

Пока она ехала сюда, из окон старого автобуса были видны масштабы индустриализации – громадные заводы и фабрики, со всех сторон подступающие к мегаполису. Климат тут жаркий, а постоянные кислотные дожди жадно поглощают любую растительность, и только акры выгоревшей земли стелятся до горизонта. Страшная болезнь добралась и до человека. Сквозь грязное стекло она видит рыбные скелеты. Чёрные головешки, облеплённые сажей и копотью. Шипя, земля низвергает на их головы едкий дым, и прячет. Они вопят, но никто, кроме Анни, не может услышать их голосов.

Когда она приехала сюда, то долго не могла постичь страшную городскую тайну. Она была общей для всех горожан, вне зависимости от цвета кожи и социального статуса, и те бережно хранили её за всеми замками страха и стыда. Никто не знал, как город назывался изначально. Какое у него было имя до того, как старый рыбак или бродяга бросил полушутливую фразу о том, что когда-нибудь это место сметут горячие пески, как некогда великая Атлантида ушла по воду.

Улицы в городе маленькие и тесные. Центр города – это громадная мясорубка, Комбинат, куда сунется лишь сумасшедший. Многомиллионная толпа пираний только и ждёт часа, чтобы пожрать неосторожного. Рассказывают, что там нет людей. Только напуганные до смерти богачи, строящие свои дома едва ли не до небес. Как можно выше хочет забратся их трусливая натура. Как можно дальше от тех, кто ночами скулит под дверью, и оставляет кошачьи трупы на балконе.

Воздух в городе терпкий, тяжёлый. Влага каплями оседает на волосах, капает с кончика носа. На витринах и в окнах домов – пар. Босые дети носятся по проулкам и бульварам, кричат на незнакомом ей языке, играют скомканным из газет мячом и швыряют в пластиковые бутылки камешками. Смуглые старики курят папиросы на балконах. Над головой сохнет бельё. Старые автомобили, вздымая пыль и мусор, прокатываются рядом. Взгляды беспризорников режут из-за углов. Из домов слышен крик, смех, шум телепередач, на кухнях шкварчит подсолнечное масло и вокруг мясных прилавков кружат мухи. Город бедняков. Здесь витиеватым образом сочетаются проблемы и достижения нового века. Развитие IT технологий и вечная проблема безработицы, плохой системы образования, бюрократии и коррупции государственных предприятий. Алчность неимущих.


Вечерами, на её улицу выбирались старые музыканты. В народе её так и называли – Оркестральный бульвар. Музыка тут старая. Плаксиво-джазовые ноты перекрикивались с чем-то бразильским, латиноамериканским, брынчали на отцовских гитарах молодые ребята, одинокие скрипачи-классики тянули своё. Это не та музыка, от которой хочется закрыть окно, поздно ночью накрыть голову подушкой и проклинать стены своего номера во славу безымянных музыкантов. Она воздушна. Неосязаемая. Отель «Ranoi Lez» как раз расположился в самом её начале – невысокое, пятиэтажное здание бледно-желтых оттенков. Большие окна. Высокие потолки. Кондиционеры на каждом балкончике гонят прочь сизый дым папирос. По слухам, в незапамятные времена гостиница обладала тремя звёздами.

Сегодня город сиял огнями. Луна бесшумно кралась за Анни следом и каждый раз, стоило ей обернуться, тотчас же скрывалась за жилыми домами. Что она искала в этом месте? Или, быть может, кого?

Человек в костюме клоуна сидел на лавочке и обмахивался листовками. Ночь была жаркой, поэтому он снял свою корону – громадную шляпу с золотыми бубенчиками, чья веселая песня играла при каждом его движении. Натянутый шарик красного носа. Белый грим на лице. Парик с рыжими кудрями. Он был одет в желто-малиновое трико в зелёный горошек. На ногах он носил ботинки с причудливо загнутыми носами. Он сидел, высоко запрокинув голову, и смотрел в ночное небо, орудуя скромным бумажным веером. Губы, стянутые трубочкой, что-то насвистывали…

Тесная улочка редела. В соседнем квартале выла сирена. Около соседних домов пискляво пели кошки. Клоун опустил голову и заметил её. Его высокие брови, казалось, вот-вот воспарят над головой, как лебединые крылья.

– …милейшая! – Он грациозно подлетает к Анни. Бубенчики на шляпе громко звенят. – Милейшая! Не желаете ли узреть величайшую в мире труппу бродячих актёров? Ежегодный приз Брекмарского независимого фестиваля в 1987-ом; пальмовый желудь на Нюрненбергской ярмарке 1991-го; третье, четвёртое и пятое места на Всемирной цирковой олимпиаде в Токио в 1997-м году; плюшевая статуэтка на Международном детском фестивале имени Карла Лёзгерштейна… изумрудная ветвь постоянного фестиваля в Бразилии в 2001-м… платиновая пластинка за лучшую театральную интерпретацию классической музыки в 2007-м… Милейшая! Вам просто несказанно повезло! Сегодня наша компания проводит акцию – всякому тысячепервому встречному бесплатное посещение нашего мероприятия в эту пятницу! Милейшая, любезнейшая… Это сама судьба! Не робейте, хватайте, так сказать, быка за рога! Жизнь не даёт второго шанса, мэм. Лично я, в своё-то время, чтобы побывать на концерте этой легендарной, мифической труппы, продал целую почку! Клянусь жизнью, мэм! Можете проверить. – Он с готовностью хлопает себя по правому боку. – Сам Бог велит, мэм, чтобы вы явились к нам завтра! Сам Бог, милейшая! А Господь никогда не ошибается в своём выборе, никогда, слышите, он знает точно на кого укажет десница его! Милейшая, не уходите, задержитесь, это же единственный шанс узнать себя, жизнь и раскрыть тайны мироздания! Наша труппа единственная в мире, кто в 1998-ом смог одержать победу во всех двенадцати номинациях на лучший бродячий театр года в Нонкартауне!

ссылка

Наши дни. 
Где-то на территории Северной Америки.

Песок.

Песок и сухой ветер, словно у берегов высушенного моря, чьи воды пожрало Солнце и чужая, неизвестная атомная война.

Деревья в этих краях встречаются так же редко, как и вода, а жизнь ютиться глубоко в мёртвой почве, около тайных подземных вод, в тени толстого грунта. Голая земля усеяна колючим кустарником и пожелтевшей травой. На многие лиги она уносится вдаль, к горизонту. Убегает за красные горы, чтобы пропасть в неизвестном. Чёрные карликовые деревья, чьи стволы покрыты запёкшейся смолой и обгоревшей коркой, коптит солнечный зной. Солнце выкручивает из них всю влагу, а горячая земля испепеляет изнутри, оставляя лишь обугленный остов, безжизненный каркас – прибежище для злых духов и смерти. На каждом километре за окном проносятся эти черные изваяния. Они, будто призраки или висельники на эшафоте, застыли под золотым светилом. Они расплываются в жаре за стеклом автомобиля и вскоре, в пыли и дыму, исчезают. Это призраки пустынь. Её вечные, постоянные дети. Местный народ, в те дни, когда Луна становиться цельной, словно монета в глубинах ночного неба, приносят под чёрные кроны дары. Проводят ритуалы. Восхваляют умерщвлённое солнцем древо. То, что даёт жизнь, может её и отнять.

Как-то раз ты видела их. Индейцы, что приходят из ночи. Спускаются с гор, в облике орлов и гордых кондоров складывая крылья или змеями выползают из прохладных нор. Их предки делали это ещё до прихода белого человека, и их дети продолжают делать это до сих пор. Обряды, сути и смысла которых не узнать. Иногда, поздно вечером, выходя на веранду и блуждающим взглядом окидывая темнеющий горизонт, можно увидеть их силуэты, крохотные, как спичечные головки, у подножия гор. Их манит пустыня. Холодная и загадочная в ночное время. У краснокожего народа на этот счет свои тайны.



Места, подобные этому, полные легенд и поверий. Вокруг, на добрые три сотни миль, не сыщешь ни одного крупного города. Время, когда-то безудержно мчащее на паровом поезде сквозь жаркие земли застыло, утонуло в песках, поросло колючим кустарником. Недружелюбная почва здешних земель – мать многих видов кактуса, карликового дерева. Она оказалась прибежищем для тысяч акров выгоревшей травы. Стала домом полумёртвым, забытым людям. В ней оживает то, что при свете жаркого солнца умирает. Кузнечики, похожие на солому. Бизоны-призраки. Старики, в ковбойских шляпах выпасающие рогатый скот.

В этот край, словно ржавый гвоздь, клином вонзается 129-е шоссе. Разрубает надвое дикий край. Врастает вглубь пустыни, становясь её частью – жилкой, по которой время от времени, вздымая пыль и песок, проносятся автомобили. И бедный мир откликается. Оживает лежащий в травах скучающий ветер. Зашипят шелестом трав змеи и гадюки. Вознесется по безоблачному небу гриф, чтобы зорким глазом взглянуть на землю с заоблачных высот.



С августа 1961-го (год, когда автомагистраль торжественно была открыта её создателем Бернардом Шорном – сорока летним республиканцем от штата Аризона) старики, живущие у окраин гор и толкающие крепкую текиллу из агавы, прозвали её «Road boggarts», «Дорога призраков». Те редкие американцы, которые проезжали здешними краями, редко выходили и показывали нос из своих уютных «кадиллаков» и «бьюиков». В чем-то они были похожи на призраков. Мчали со скоростью 80 миль в час на своих машинах по неровному, дырявому шоссе, так напоминающие неупокоенные души в металлических гробах для старых глаз пенсионеров, чья память еще знавала Рождество и День благодарения в 1900-ом.

Дорога, по которой никто не ездил, медленно становилась частью пустыни. Желтая разметка автомагистрали выцвела и стерлась, трещины изъели старый асфальт. Покосившись, у обочин замерли электростолбы. Утонули в песках и травах мотели, сгоревшие автозаправки, забытые остановки. То, что когда-то построил человек, исчезает и рассыпается, выветривается, уходя под землю. За окном автомобиля, в жаре, под солнцем и зноем, пустыня запускает лапы в покинутые дома, заваливает дорожные знаки и отметки, окисляя металл. Она доберется и до водителя, беспечно крутящего баранку руля пыхтящей машины. Когда-то.



Включить кондиционер на полную, закрыть все окна и мчать по забытой дороге в сторону белеющего горизонта – это приятно. Небо в пустыне ясное, лишь в редкие дни человеку удастся застать на нём густые грозовые тучи. Оно глубоко, необъятно. В нём дикость. То, что заставляет жать на газ сильнее, настойчивее.

… И не всегда, упившись страстью, глаза заметят сгоревший, ржавый каркас автомобиля на обочине. Бредущий в желтых травах призрачный силуэт. Не ощутят, как вздрогнет автомобиль на очередной кочке, въезжая в пустыню Нельсона с другими горами, под другим небом и в свете другого солнца.

Пустыня – край многих неупокоенных душ.

__________________


Не так много населённых пунктов в пустыне Нельсона. Чаще всего, взгляд находит разрозненные фермы и старые угодья, покинутые лачуги и дома прошлого века, где никто не живёт. Но была и здесь пара «областных центров» – городок Хантсвилль, в нескольких милях севернее 129-й автомагистрали, и посёлок Оксторт, раскинувшийся у кромки гор на самом краю пустыни. Старенький «форд», чьим владельцем оказалась девушка по имени Джей, заглох на середине пути (а может, он так и не доехал до точки отсчета). Клубы белого дыма поползли из-под капота авто и после того, как инерция выветрилась из громадного Ranger XLT 1988-го года, машина застыла на месте. Пустынный ландшафт, подступивший со всех сторон, молча наблюдал за девушкой из-за пыльных стёкол авто. По-правде сказать, машина была не её. Взятый на прокат старенький автомобиль был полон неудобств: пах сигаретами, грохотал как нагруженный углём вагон, а желтый слой краски покрывала засохшая грязь. Не работал правый дворник. И еще кучу мелочей можно было перечислить и вспомнить, поэтому извергающий клубы дыма «форд» не вызывал сожаления – лишь сладкое чувство мести кампании BCC («Best Сonvenient Сars»).

Хантсвилль – древний посёлок, основанный еще во времена Гражданской войны. В наше время, из бедного фермерского города, он медленно превращается в город призрак. С каждым годом население уменьшается. Рождаемость низкая, а те, кто не умирает, те уезжают отсюда, в мир, ближе к людям. При въезде в город стоит «бигборд» - Welcome to Huntsville! Старик с пышными бакенбардами и серьезным лицом подчеркивает важность традиций и менталитет людей, проживающих в этом милом, крохотном городе. Он смотрит на скрытого за лобовым стеклом водителя и будто бы намекает: «Будьте бдительны, молодой человек!».



Полицейского округа здесь нет. Здесь вообще осталось очень мало государственных учреждений. Пережитки прошлого.

Женщина – странный приезжий здесь, в стране репейника и крепкого виски. Молодых тут мало, лишь старые фермеры еще сидят на верандах своих лачуг, пуская дым из-под густых, желтых от табака усов. Сморщенными, как чернослив глазами, они цепляются за каждую вещь на их улице, ведь глаза – то единственное, что позволяет еще жить и двигаться телу, присохшему к креслу-качалке. Они смотрели на Джей хмуро, как разгневанные отцы, чьё дитя отказалось слушать их мудрые наставления. Встревожено и любопытно. Поглядывали серыми тенями из-за окон. Приоткрывали жалюзи и занавески, впускали солнце сквозь раскрытые шторы в пыльные, тёмные дома, лишь бы взглянуть на приезжего, такого странного человечка в их умирающем мире.
Джей въехала сюда в кузове грузовика, чей владелец согласился отбуксировать её автомобиль к Хантсвиллю. Это был старик по имени Бен. Загорелая кожа, потёртая джинсовка, выгоревшая на солнце кепка и зубочистка между желтых зубов. Что-что, а улыбаться он любил. Именно Бен рассказал Джей об этих местах. И пока они ехали к Хантсвиллю, чьи крыши прятались где-то за песками и акрами опунций, с уст старого человека слетало много слов, историй и легенд о пустыне Нельсона, о жизни в этих землях задолго до появления первых ферм и прихода человека.



Под звуки кантри, доносящиеся из старого радиоприёмника, она въехала на главную улицу города. Пустую и тихую. Бен сказал, что может подлатать её «форд», но на это уйдёт время.

– Пара-тройка недель, Дженни. – Так он сказал. Он всё время называл тебя «Дженни». Кажется, у него была дочь с таким именем. Или старик просто был глуховат на правое ухо.

Первые дни было ужасно тоскливо. Странный шепот и взгляды по углам. Джей – чужая для людей, всю свою жизнь отдавших городу. В конце концов, Хантсвилль насчитывал всего 30 домов, четыре улицы и пять переулков. И казалось, людей здесь было не многим больше. В полдень на улочках не было ни души – смириться с жарой было не просто. Только под вечер кто-нибудь выползал из дому, чтобы посидеть во дворе на скамейке или в кресле. Джей знала нескольких таких людей: супружескую пару Мэри и Грэга (кажется, Остины или Оббардсы), одинокого Хьюго Пальппа, Джима Фламаркта, Оскара Джок-Стерила, мадам Филяски. Устроившись официанткой в маленький паб «Texas», она вскоре узнала добрую часть обывателей города. Старики – народ простой, и ей было легко найти с ними общий язык.

Бен – дряхлый механик, взявшийся починить её «форд», – предложил жильё. Комната на втором этаже неброского дома, больше похожего на гараж. Его окна выходят прямо на пустыню. Бен часто садился у окна и смотрел туда, словно ждал кого-то или что-то. Глаза его были далеко за пределами прокуренного, поджаренного как барбекю Ханствилля. Они гуляли по диким просторам пустыни. Взбирались на далёкие горы и дышали жарким воздухом, дующим со стороны высушенного Солнцем моря. Ему тоже хотелось прикоснуться к чёрному стволу Мёртвого дерева. Встретить ночь под луной, у костра.

Увидеть краснокожий народ воочию…

Сегодня он зашел к тебе в комнату со странным предложением:
– Дженни, детка… – начал он и прочистил горло. – Помнишь, я рассказывал тебе о племени индейцев, которые жили тут еще до того, как в 61-ом власти проложили здесь дорогу? – Он опустился на стул у стены, сложив сухие руки на коленях и покачивая зубочисткой в зубах, смотрел куда-то в стену. Наконец, его черные глаза отыскали Джей. – … Аборигены пустынь. Еще зелёным парнем я хотел с ними познакомиться… – мечтательность его языка заставляла призадуматься. – Это маленькая тайна Хантсвилля. Если тебе интересно, я могу рассказать о ней. Нет, ты сама её сможешь увидеть! Сегодня вечером, когда управишься в ресторане Макджи, приходи. Я отведу тебя туда.

С этими словами старина Бен отдал честь и вышел, оставив Джей одну. Весь остальной день он провёл у окна, смотря на пейзаж, неясный и непонятный женскому глазу. Что-то изменилось в нём. Положение бровей, выразительность морщин на лице, хмурость. А может, так казалось из-за освещения. В доме у Бенджамина Тарела всегда было темно.

Хотелось вспомнить день, но тот юлил, прятался, не давался живым. Весна, как назло, снова орошает весь мир дождями. Только недавно оттаял последний снег, но погоде этого мало. Она шлёт на головы всё новые и новые проблемы, словно человек сам не в состоянии испортить себе жизнь, потратить свой день на копание в дерьме. Каждую брусчатку тротуара увлажнит, пыль слижет, грязным потоком струясь вниз по улице. Противно, когда вода проникает в обувь. Когда волосы липнут к макушке.

Давно не видно равнин и полей, залитой дождём степи, где фермерские дети носятся меж густой травы, теряются в кукурузных джунглях, и где на терассе важно сидит старый сенбернар, высунув мокрый язык. Машина покинула пригород, застряв в потоке автобусов, такси и частных автомобилей. В салоне пахло сигаретами, и Крус прислонился лбом к холодному стеклу на заднем сиденье, сморщив нос, и представлял поля, чёрные от разбухшей земли. По стеклу тарабанили капли воды. Прежде, чем подойдёт экспресс, предстоит с головой окунуться в тот уличный перегной, который обычно всплывает из городских пор с приходом непогоды.

В салоне тихо. Водитель – неопределённого возраста человек, – постукивает пальцами по баранке руля. Ждёт, когда на улицах заискриться зелёный.

Авраам хочет выйти. Его тошнит.

Он вырвался из пучин грязного такси за пару кварталов от вокзала. Апатично прошелся грязными улицами, размышляя, что только сопливые дети могут найти в этом какую-то красоту. Что может быть противней воды, которая льёт с неба? Всю грязь, будь то плевок на тротуар или справление нужды в неположенном месте, природа обратно выплёскивает на людей. Хохочет раскатами грома. Издевается, наблюдая за тем, как мы подставляем руки дождю, в ожидании чуда. И ведь восхищаются. Воспевают! Больные, неэстетичные выродки. Ради, видите ли, летящей с Небес дряни.

Неужели это так смешно, Бог?

Крус смотрит на темнеющие крыши небоскрёбов и, прозябший и шмыгающий носом, продолжает идти дальше. Теперь его глаза внимательно следят за землёй. Он приехал на свадьбу своей младшей сестры Даннэт. Пробыл три дня. Гадкий привкус во рту до сих пор не покидает. Его не сотрёт ни один зубной порошок. Шлёпая по лужам, Авраам пришел к вокзалу. Полностью промокший, он желал только одного – поскорее дождаться поезда и уснуть, привалившись к окну.

Он не любил поездки, потому что каждый раз, оказываясь в новом месте, он сталкивался с людьми. В мире нет такой дороги, которая позволила бы освободиться от общества. Человек – существо социума. Оно в нём рождается, в нём же и умирает. Иногда Крус пытался представить, как выглядел бы мир, не будь человек так зависим от своих кровных братьев. Но альтернатив не было. Так зачем куда-то ехать? Везде люди. Не дают вздохнуть спокойно.

Запахи чужих тел и пропавшей еды защекотали нос – каждый, каждый пассажир просто обязан захватить с собой в дорогу термос с чаем и сэндвичи! Магазинчики, реклама, обычная шелуха вокзальной станции крупного города. Режет глаза яркими красками, вызывает порывы тошноты, потому он не смотрел никуда, крепко стиснув руки в карманах и брёл на свой перрон. Он долго стоял в ожидании поезда. Сесть на лавочку ему не позволяла гордость и пренебрежение. В молчании, Авраам погружался в мир, состоящий только из звуков. Крики, шепот и чужие разговоры кружили в его голове. Некоторое время он был рёвом городских машин. Хлопаньем голубиных крыльёв и мирскими беседами. Не было тяжёлых мыслей. Только бесконечные голоса человечества, мира людей, их тревоги и заботы, шутки и обиды, уходили вглубь сморщенной головы Авраама Круса и заглушали биение собственного сердца, шелест сдутых легких в грудной клетке.

Пришел поезд.

Они ринулись туда. Шумящая, вопящая толпа обезьян, которым Бог ниспослал самый ценный дар на Земле – Разум. Авраам стоял в стороне, пока торопливые пассажиры спешили занять свои места, толпились около вагонов, смеялись, шумели, галдели, пускали на ветер лишенные смысла обрывки слов.

Крус предоставил свои документы.

Прошел в своё купе и сел напротив какой-то женщины. Только сейчас стало понятно, как окоченели пальцы на ногах и как ноет спина, голени, скрипит ржавеющая шея. Крус укутался в пальто и спрятал ладони в его недрах. Посмотрел на женщину. Молода. Но важно ли это? Ничего не хотелось. Даже дом, далёкий, заманчивый, не звал его к себе в чертоги. Авраама никогда не радовала перспектива возвращения в изначальную точку. По-правде говоря, его ничего не радовало в этот день. Потому он откинул голову и закрыл глаза, встречая бледно-серую темноту век.

ссылка



Дверь захлопнулась и салон погряз в темноте. Источник света один — доска приборов, чей мягкий свет топит машину в оттенках сиреневого, алого, розового и бирюзового, окрашивает лицо Дэвида призрачной синевой, и Джей уже не кажется, что рядом с ней сидит живой человек. В машине тепло. Лапы ночи царапают стёкла, но никак не могут дотянутся до людей за ними. В окне бокового вида скалит зубы шальной ветер. Ховвиц — а это его фамилия, сомнений нет, — смотрит во тьму лобового стекла, задумчивый и молчаливый. Он больше не шутит и не улыбается. Ему печально. Джей видит, как чешутся его руки, как не хватает ему бутылки, сигарет, как не хватает смысла в этой чёртовой жизни. Дэвид, который сел в машину, стал другим, изменился. Он включает радио, и золотые буквы бегут по панели — «Hello!... 23:46».

— ...кции выросли почти что вдвое. В нынешней ситуации кампания ссылается на недостаток продукции и отказывается выступить на самите с поддержкой действующего препарата по простой причи... — монотонный голос ведущего оборван. Дэвид переключил канал и теперь в салоне играет что-то тихое, неприметное, бессловесное.

Машина мчит по шоссе. Фары режут темноту и освещают дорогу белым, могильным светом. Мелькают скелеты потухших фонарей по обочинам дороги. Порой Джей кажется, что они уже давно покинули пределы мира живых. Что Дэвид Ховвиц, забывшись, увёз её слишком далёко за пределы света и луны, увёз в мир без городов, без людей, в лишенную жизни Пустыню. Только одно спасает — глупые рекламные паузы в радио-эфире. Сейчас они единственная связь с тем миром, откуда прибыла Джей. Эти дурацки гели для душа и конфеты, алкоголь и быстра еда. Без них нет жизни. Без этого хлама, тёплого и милого.

— Я слышал, что недалеко от этих мест есть Город-Казино. Ночью он особенно хорош, — Дэвид наконец-то вырвался из оцепенения, в котором пребывал, и впервые за долгое время повернул голову чтобы бросить на девушку короткий взгляд. — Можем заехать. Сегодня там концерт. Ну... этой женщины. С перьями.

Он не стал объяснять и снова вернулся к машине. Он говорил с ней. А она отвечала ему рычанием, шумом радио и шелестом потёртых летних шин об асфальт. Человек, которого Джей видела раньше, и тот, который теперь сидел напротив, были разными как две капли воды. Говорили, вели и держали себя по-другому. Весёлый и грустный. Спонтанный и задумчивый.

На небе взошла луна. Она выплыла из-за густых, черных туч, и осветила далекие земли на той стороне, где раньше плескался непроглядный мрак. Заискрился песок. Чьи-то тени забегали по мёртвой долине, пёстрые птицы ночи, койоты, мертвецы. Звери, колючие терновники, земля — всё это ощетинилось, преображенное ночью, и зашипело, стоило только лунному свету дотронуться к нему. Где-то очень далеко маячат горы. На их спинах белеет то ли снег, то ли свет. Машина несётся всё дальше и дальше — куда же? — и оставляет позади мрачный пейзаж. В пустыне загорается костёр. Крохотная искра. На фоне чёрных земель он так ничтожен и мал. Дэвид его не видит. Он смотрит на дорогу, пытается понять, куда столь резво мчит его «форд». А девушка, если закрыть глаза, чувствует, видит, как вокруг пламени пляшут чёрные силуэты, люди-горошины, дети пустыни. И сверкают отблески огненных языков на гладком стволе Чёрного дерева, чьи ветки трещат от налетевших воронов, грифов и стервятников. Один из них поворачивает голову. И кричит. Все они кричат. Гогочут, смотря за тем, как серебряный зверь мчит сквозь ночь.

— ...олько у нас, по самым низким ценам...

Костёр исчез. Глаза желают еще разок взглянуть на него, но в пустыне больше нет огня, нет людей и смеющихся птиц.

— Всегда хотел съездить к океану, — заговорил мужчина. Его веки лениво опустились на глаза. — К Тихому океану. Там нет ничего, ни звуков, ни людей. Только вода.

Машина пролетела мимо неоновой вывески. Она слегка мазнула стёкла своими изумрудными огнями, золотом лизнула окно, напротив которого сидела Джей. По нему все еще сползают жёлтые блики. Впереди раскинулся громадный город. Он еще далёк и Дэвид может повернуть, отказаться. Черное небо становится бледно-оранжевым. Летит машина. Радио ловит хрустящие помехи.

Застонала дверь под сапогом. Затрещало, загудело, разлетаясь щепками, старое дерево. Снег вокруг ощетинился иглами. На третьем ударе замок слетел. Недовольная, разбуженная тьма отпрянула от порога, рыча и выпустив свои когти, спрятала лапы на чердаке. Внутри кто-то пел. Хохотал. Плясал между чёрными ящиками и висящими на стенах инструментами. Его многоликие тени носились по земле, искажаясь в тесном помещении. Это ветер безнаказанно ворвался в дом.

Никто не бросился из бурчащей темноты. Разбуженные мотыльки закружили по углам, путаясь в паутине, и запрыгали по солнечным дорожкам. Первый снег лёг на пол, задуваемый ветром. Танцевала пыль.

Густав зашел первым. Широкое помещение. Высокий потолок. Темнеет наковальня. Точильные круги молчат. На стенах: щипцы, молоты, кусачки, подковы, кувалды, затупленные мечи. Печь пристроилась у южной стены, и там же, на деревянном полу, сидит он. Мехами укутан, и кажется очень толстым, пузатым, крупным. Дюжина шагов отделяет его от Густава. Засопел, руками что-то перебирает под норковыми и лисьими плащами.

– Щзщ-щшзжьщ-… ц-ц-щзьц, – по-своему обращается, удивлённо, с вопросом. Только присмотревшись, Кроц замечает висящий под самым потолком мешок. Подозрительные черты человека угадываются в его формах. Есть еще. Спрятаны по всему дому. Запасы протеинов на долгую зиму.

Со всей внимательностью и учтивостью он слушал, и с каждым словом в его морщинах сгущались тени. Глаза мерцали загадкой. Сверкала улыбка, зажав фильтр сигареты в желтых зубах. Рольф ждал вопросов.

– Нельзя жить прошлым, старина, – наконец скучно произнёс он. Псина согласно гавкнула. – Мы меняемся. Жизнь меняется. Любовь вдруг становится противной, тоскливой и полной однообразия. Да, я сожгу его. К чертям. К собакам. Потому что могу. – Итан захохотал, похлопав себя по обвислому брюху. – А ты как думал, дружище? Даже такой великий человек, как я, не может создавать вещи из ничего. Ты обольщен моим предложением, ну что ж, это отлично. Замечательно! И я обеспечиваю тебе фундамент. Твоего пути, дороги – называй это как хочешь, черт возьми, – и не будь таким чувственным, небезразличным. Я ненавижу лицемеров. – Кнёргер говорил холодно. С пылом статиста. Иво вдруг понимает, что этого человека ничто не волнует. Ни ущерб заведению, ни человеческая жизнь. – Чтобы создать, мне нужно пламя. Огонь, искра. Чем выше задача, тем жарче должны плясать красные языки на пепелище. Понимаешь это?

В знак почтения, он снова улыбается и лохматит Джеймса, послушно кружащего рядом с хозяином.

– Боже, приятель, ну не забивай ты свою голову мелочами. У нас ведь есть дела, не забыл?

Старик таинственно умолкает, глазами приказывая оглядеться. Свет на улице гаснет. Они стоят во мраке, и лишь кончик сигареты в пасти Кнёргера освещает мир вокруг.

– Можешь вернуться. Сказать им, – пожимает он плечами. Тусклый огонёк освещает его зловещее лицо. Вот-вот и он броситься на Иво, чтобы проглотить его…

– … Или будь мужиком и прими мой вызов, – грубо закончил Рольф и пошел дальше, потеряв всякий интерес к беседе. Пёс, некоторое время утробно рычащий на Иво, наконец-то развернулся и бросился вслед за своими хозяином, перебирая крохотными ножками по мостовой.

ссылка



По радио крутят музыкальное шоу. Мужчина в каком-то оживлённом зале, ему аплодируют. Играет композиция "Blue velvet". Они так далеко: тёплые студийные помещения звукозаписи, кафе и придорожные бары мотелей, скрытые неоном.

Бен молчит. Он возится в карманах. Шорохи старой одежды и трясущихся ладоней немного разряжают напряженное ожидание. Вот старик достаёт из курточки помятую пачку сигарет и прикуривает. Он не предлагает Джей сигареты – в каждом его действии присутствуют некие жесты отцовской заботы. Бенджамин не станет предлагать Дженни перекурить или выпить. Для него она ребёнок, может, даже подросток. Несуществующее амплуа.

She wore blue velvet…

Тлеет кончик папиросы. Дым застилает стекло и Бен вынужден приоткрыть окно побольше. Холодный ветер еще настойчивее заглядывает в салон. Шершавым языком слизывает клубы табака со стекла и полусонных глаз, уносит его в пустыню, швыряет о фонарные столбы, дорожный асфальт и песок.

– Впервые, когда я его увидел, мне было шестнадцать. Возраст неспокойный. – Бен струсил пепел на улицу. Его курево чертовски воняет. – Это было странно. Очень. Я до сих пор не могу понять некоторых вещей и принять некоторые теперь уж точно не смогу. Эти края странные. Кажется, только краснокожий народ и понимает, что за земля лежит под его ногами, и чьи кости в ней покоятся. Не многие задаются вопросами в нашем-то возрасте. В Хантсвилле всё воспринимают таким, каким оно есть. Хоть мне иногда и кажется, что мы просто боимся заглянуть глубже…

Джей клонит в сон. Тяжесть и усталость давит на её веки, а прокуренные слова Тарела – не тот инструмент, который отгоняет дрёму.

– Мой отец говорил мне: «Бен, чтобы понять…

Слова, слова – они еще глубже погружают девушку в сон. Последнее, что поймает слух, это сладко-грустные слова песни Бобби Винтона «Синий Бархат».

She wore blue velvet…
Bluer than velvet were her eyes…

__________

Ночь укутала в своё одеяло. Пустой салон автомобиля встречает Джей с холодом, неприязнью. Шипит радио. Только изредка можно услышать обрывки полуночных новостей и чьи-то имена, даты, сложные конструкции репортёрских слов. Дверь напротив водительского сиденья открыта. Курящий Бенджамин исчез. Наверно, он просто решил пройтись. Мерцает ядовито-цитрусовый свет фонаря, освещая пустой участок дороги. Но ведь он мог разбудить её, разве нет?

Ключ в замке зажигания. Тарел старый, в конце концов, с ним могло что-то случится. Или он сейчас стоит где-то в тенях и наблюдает за шоссе. Ждет, когда же там загорятся фары огнедышащего «форда», мчащего сквозь ночную пустыню.

Огромный грузовик Бенджамина спит. Его можно разбудить и он взревёт, кашляя дымом, как старый покорный пёс виляет хвостом при виде хозяина.

Страшный грохот и в салон запрыгивает человек. Растрепанная джинсовка, сдвинутая кепка набекрень и басовитый возглас:

– Да не сиди ж ты на месте! Пойдем, Дженни. Быстрей, быстрей!

Это Бен. Он тянет тебя за руку и поторапливает. Обычно он спокоен, но сейчас в нём что-то изменилось. Старик тащит Джей к освещенному участку дороги, под вечно гаснущий электростолб, и показывает куда-то вдаль, в темноту, куда уползает трасса. Но там, куда показывает скрюченная старческая рука, ничего нет. И сколько бы Джей не щурила глаза, она ничего не видит, кроме пустой дороги, чьи границы съедает ночь, и вереницу горящих электростолбов.

Но что-то должно произойти. Об этом говорит сопящий за спиной старикашка. Вспотевшие ладони. Неровный пульс… Там, где мгновение назад ютилась тьма, воздух разрезают два ярких, противотуманных бешеных глаза. Жалобно скрипят шины, и пахнет палёной резиной. Посреди дороги, из самых недр ночи, вырывается ревущая машина, заливая обочину ярким светом фар. Они слепят Джей глаза и она не может ничего разобрать. Ревёт движок. Валит густой дым и ночь обращается днём. Совсем рядом пронеслось что-то громоздкое, обдав пылью с ног до головы. На ресницах пляшут размытые пятна, бегут слезы.

– … твою мать, дамочка!! – слышно ворчание по ту сторону стены света. Громко хлопнули двери. – Ненормальная! Куда вы лезете под колёса?! Черт, у вас, женщин, совершенно отсутствуют какие-либо пространственные ориентиры. Дамочка, какого черта вы чудите?! Что это за кренделя?!! Я вас едва не сбил! Боже, какой-то маразм… Вы на дорогу вообще смотрите? Сотрите или нет, я спрашиваю?! Да тут до населённого пункта два часа езды! Ёлы-палы.

Медленно зрение возвращается к девушке. Она видит застывшую совсем рядом серебристую машину. Её хозяин стоит рядом - неопрятная шевелюра черных волос, лицо во мраке. Верх белой рубашки расстёгнут, показывая голую грудь. Черный пиджак помят. Невыглаженные брюки. Дорогие туфли в пыли. Он скрестил руки и внимательно смотрит на неё. Пьян. Это видно по неуверенно стоящим ногам и покачиванию.

– Очухались? Оклемались? Уехал от одной – вторая под колёса бросается. Вот ведь дурёха. Не ушиблись?

Предлагает свою руку. Бенджамин пропал. Пропал и его грузовик, стоящий на обочине трассы. Только этот джентльмен, от которого пахнет излишне выпитым алкоголем.

Бен даже не притронулся к еде. Старик находился в состоянии глубокой задумчивости и только слегка откусил сэндвич. Он даже не сразу отреагировал на приход Джей. Долго сидел у окна своей крепости, цитадели, высматривая призраков. Бенджамин Тарел был одним из тех, кто в Хантсвилле еще умел мечтать, фантазировать. Возможно, он был единственным стариком, чей разум еще мог различать цвета и запахи. Бен еще оставался живым человеком, пускай и старым, который действительно чего-то хотел от этой жизни, к чему-то стремился, искал в ней собственный смысл и резон. Он не рассказывал ей чего именно желал, но по его манерам и выражению в глазах можно было понять — этому человеку есть, что скрывать. И есть, о чем мечтать одинокими вечерами.

Его дом был на окраине города. Небольшое двухэтажное здание. В нём было много комнат закрытых на ключ. Пустых помещений со следами некогда стоящей в углах мебели. Раньше тут жила крупная, дружная семья, но время разрывает людей, рассеивает их по разным городам и странам, стирает из памяти. Таким же образом время стёрло родственников Бена. Они остаются с ним лишь на фотографиях — старых, черно-белых снимках в красивых рамках. Они висят повсюду. На них дети, взрослые, старики, хмурые и улыбающиеся, счастливые и грустные. Все они смотрели на Джей безразлично, холодно, как и должны смотреть на незнакомцев личные фотоснимки. Но когда в комнате был Бенджамин, Джей замечала перемены. Фотографии менялись. Они тянулись к старику, когда он поворачивался к ним спиной. Тянулись глазами, руками, жестами, молчанием прошлого.

Джей знала, что однажды настанет день, когда все они доберутся до него и заключат в свою тесную клетку.

Лагуча Бенджамина была большой, но пустынной. Старик часто пропадал в мастерской, куда девушка редко заглядывала. Казалось, даже там Бен садится за стул и смотрит. В стену. На инструменты. На что угодно. Он был странным человеком.

- Да, Дженни, помню, - ответил наконец Бен. Голосом странным и хриплым. - Спасибо, совсем забыл про ужин. В такое-то время о еде совсем забываешь. Я готов поделиться с тобой тайной... только ты должна хранить это в секрете. В строгом секрете. - Седые брови нахмурились. - Хантсвилль — город небольшой, тесный. Все мы тут одна большая семья и всё друг о друге знаем. Они не оценят и не одобрят моего решения. Но знаешь что, Дженни? Мне плевать.

В какой-то момент на его лице появилась довольная улыбка, но потом она скрылась за густыми усами.

- Это случилось давно. Человек, по имени Дэвид Ховвиц - пьяница и гуляка , прибывший не из этих мест, - мчал по шоссе невдалеке от нашего города. Это была ночь. Пустыню окутал густой мрак. Даже луны не было видно за тучами, налетевшими с юга. Весь день мы ожидали ливень, но часы шли, а небо всё мрачнело и мрачнело... Ночью оно по-прежнему пахло морем и штормом, холодным, пронзающим до костей ветром. Дэвид выжимал из своей машины всё, что мог. От него ушла жена и его пьяный, одурманенный алкоголем разум, хотел расслабиться. Его машину занесло. Он сошел с трассы. Говорят, автомобиль несколько раз жестко тряхнуло и мне кажется, что он еще несколько раз перевернулся, прежде чем застыть недвижимой грудой металла. Не пристёгнутый ремень безопасности сыграл с мужчиной злую шутку — он вылетел сквозь лобовое стекло... и свихнул себе шею.

Бенджамин перевел дыхание. Было видно, что ему не нравиться рассказывать подобные вещи.

- Но на этом история Дэвида не закончилась. Через месяц, двое мужчин из фермы Гарси, что неподалёку от Хантсвилля, возвращаясь домой, встретили на своём пути автомобиль марки Ford, на всех скоростях мчащий по автомагистрали. Это был умерший Дэвид. Чью машину занесло на том же участке дороги. И чье тело бездыханно упало на том же самом месте. Ховвиц не умер. Он все еще тут. Каждый раз, глубокой ночью, он мчит по шоссе пьяный вдрыз. Мне всегда было интересно, о чем он думает? Помнит ли что-то? - Бен почесал небритую щеку. - Тайна Хантсвилля в том, моя милая Дженни, что люди тут не умирают. И никуда не уходят. Однажды побывав здесь, ты уже никогда не вернешься... Прежним.

Бен посмотрел в окно, где сгущались вечерние сумерки. Он сидел и рассказывал о Дэвиде Ховвице до восьми вечера, прежде чем натянул курточку и вышел из дома, приглашая Джей за собой. Тайну, говорил Бен, нельзя объяснить словами. Её нужно увидеть. Почувствовать. Ощутить кончиком носа. Полиция закрыло дело о разбившемся пьянице еще в 65-м году. Хантсвилль — тесный, маленький город, и он крепко хранит свои секреты и тайны.

Когда Бенджамин завёл свой грузовик, солнце уже скрылось за горизонтом и небо усыпали первые звёзды. Водительская кабина пахла машинным маслом и бензином.

- Не волнуйся, детка, - внезапно сказал Бен, тепло улыбнувшись девушке. - Я починю твою машину. Тебе нельзя надолго здесь задерживаться. Ничего, ничего... сама всё увидишь! Поймешь.

Грузовик затарахтел и двинулся с места по тихой, ночной улице Хантсвилля. В тени, около веранд и беседок, тлели красные огни пыхтящих трубок и сигарет. Наконец, Бенджамин Тарел выехал за пределы городка и Джей наконец-то удалось спокойной вздохнуть полной грудью — подозрительные взгляды, брошенные украдкой, перестали резать бока. Они остались за пыльными окнами и домами Ханствилля. Ждущие, когда же она вернется.

Пустыня Нельсона встретила Джей как свою старую подругу, холодная и загадочная в полуночное время. Её ландшафт был совсем противоположен дневному. Где-то в травах кричала ночная птица. Огромное полотнище ночного неба приковывало взгляд. И где-то там, далеко-далеко, светиться желтыми фонарными огнями шоссе. И Дэвид Ховвиц (шутка? вымысел?), гонит на своём "форде" на все 90 миль в час.

Рольф молча принял сигарету, зажав её в сухих пальцах. Коснулся губами и закурил. Без помощи спичек или зажигалки. Затягиваясь, старик обмяк в кресле, и некоторое время молчал, словно думал о чем-то. Ему можно было дать от силы семьдесят лет, настолько маленьким и хрупким был этот человек, прикуривающий сигареты от своих раскалённых пальцев. Только при тесном контакте становились видны глубокие вены на его руках, сухая и тонкая кожа. На руках она натягивалась, словно на барабане, а не шее свисала как у игуаны. Некоторая медлительность и неохота наблюдалась в движениях Кнёргера. Лишь его лицо оставалось подвижным, ехидным, молодым, не смотря на морщины и колючую, белоснежную щетину. Его маленькие глаза неотрывно за всем следили.

Кажется, сигарета пошла старику на пользу. Он заметно оживился, выпрямил сутулую спину. Он был одет в классический костюм: пиджак, белая рубашка, брюки. Единственной странностью был чёрный берет, скрывающий неопрятную лысину.

- Путешествовал? - переспросил Пиромант с весёлой улыбкой. Его глаза сощурились, а в уголках рта набежали морщины. - Можно и так сказать, старина. Я занимался некоторыми... исследованиями. Искал новые номера и трюки. То, что поразит человека. Я ведь очень далеко зашел после нашей последней встречи. Хе-хе... Видели вы бы своё лицо в тот день, когда я проглотил огонь, и даже не закашлялся, прямо на ваших глазах. Я ведь помню ваше лицо. Замечательно помню.

Пауза, чтобы струсить пепел.

- Моё шоу набирает новых масштабов. Однажды я понял, что зрителя больше не интересуют мои... Мои чары. Огонь перестал удивлять его взор. И мне пришлось эволюционировать. Я ведь люблю этот город, старина. И чтобы не стать его историей, прошлым, мне приходится, порой, искать новые новые пути и дороги. Не совсем легальные. Как вы там говорите?... Идти в ногу со временем.

Принесли заказ Рольфа. Горячий кусок яблочного пирога и кружка какао. Старик докурил сигарету, взял ложку и аккуратно отломал от пирога еще тёплый, дымящийся кусочек. Подул на него, остужая. Положил в рот.

- Горячеват... - заметил Пиромант. - Я искал человека, который бы послужил мне в роли критика. Независимого эксперта. Вы, как самый, не обижайтесь, обычный житель, очень мне интересны. Моё шоу как раз для людей вашего типа. Тех, кто ищет остренькие впечатления в это серое время года. Мне нужно ваше мнение по поводу... Ну, моей техники. Надеюсь, вы меня понимаете? - Итан хлебнул из чашки. Давно Иво не встречал людей, способных так улыбаться. Противно, но в тоже время приятно, нежно. - Я нашел очень интересную грань своего таланта.

Чавкая, Кнёргер доедал пирог. Со звоном он отодвинул от себя пустую посуду и стал тщательно вытирать руки салфеткой. Скомкал и бросил её в кружку.

- Знаете, это бесплатно. Только сейчас. В рождественскую ночь принято дарить подарки. Считайте, что это мой подарок вам, Иво. Как старому знакомому.

Перекрёсток Сан-Мишель и авеню им. Маршала. 
19:20, 25 декабря 201N год. 

Рождество. Казалось, в Европе событие настолько яркое и захватывающее, что даже встреча нового года не проходит для европейцев со столь помпезными почестями и украшениями, как рождественская ночь. В это время года невозможно узнать обычно серые, скрытые работой и документацией будни, почувствовать столь привычный вкус выходных за стаканом виски с содовой. Богатые бренды не могут переплюнуть один другого в изысканном маркетинге товара. Безумные скидки в магазинах. По кабельному вновь и вновь крутят праздничные ток-шоу с Лари Вёрном и другими звёздами синих телеэкранов. Но любят Рождество не за его обёртку: разноцветные гирлянды на каждом шагу, семейный ужин, подарки. Умный человек, присмотревшись, непременно скажет, что всё это лишь обыкновенные атрибуты настоящего праздника. Мелкие детали, не несущие в себе никакой смысловой ценности и восторга. Ведь ценят Рождество не за пёстрый городской наряд, уют в домах и на шумящих проспектах. Любят его в первую очередь за недосказанность, таинственность дня и ночи. За тёплый огонь, танцующий в камине. За старые песни и сказки, которые всплывают из пучин памяти в этот час. За чудеса, от которых отвык современный человек.

За дружеское напоминание, что жизнь – это нечто большее, чем семья, работа и дорогая машина.

В этом году Рождество было тёплым. Декабрь словно стал продолжением ушедшей осени. Столь же гадким, меланхоличным и грустным получился месяц. Мостовые вечно заливал дождь. Редко выпадающий снег на следующий же день таял, засыпая город грязью и противно чавкающими лужами. Синоптики обещают похолодание лишь к концу января. Зима в этом году вышла сопливой и чересчур нежной. Быть может, дело в потеплении и смене полюсов. А может, это наше отчаянье и тоска причины таяния ледников у берегов Антарктиды и следствие тёплой зимы.

«Brasserie» – пивной бар и маленький ресторанчик на перекрёстке двух главнейших городских улиц. Перед Рождеством из него уже доносятся песни молодых музыкальных коллективов, которые играют там свои композиции по вечерам. На окнах висит цветастый дождь, безумно мигают гирлянды вдоль и поперёк стен, сцены, барной стойки. За столиками горят маленькие свечи. Скатерть на рождественский мотив. Искусственные рождественские цветы разбросаны по углам. Обычно, людей тут мало, но сегодня не продохнуться.



Иво – крохотный человек на задворках кафе, – сидел, и как многие другие посетители паба пытался отыскать праздничное настроение в умеренном ужине и чарке горячего глинтвейна. Не часто он заглядывал сюда, но сегодня идея посетить ресторанчик была особенно многообещающей. Кто встречает Рождество один? Только неудачники. Серые, безвкусные люди. Иво не был таким. Или был? Того никто не узнает.

В довольно тесном помещении «Brasserie» пахло сигаретами и погасшей свечой, яблочным пирогом и крепким спиртным. Люди, компаниями и поодиночке, шептались, молчали, слушали музыку и задумчиво ковыряли вилкой в своих тарелках. Сегодня в баре играет джаз. Выдувает трубач. Глубокая игра контрабаса плывёт над головами посетителей. Скрипящий, старый голос поёт песню совсем не под Рождественский мотив. Ожидаемо, что скоро будут звучат каверы песен Синатры. Снежные композиции, которые погрузят слушателей в метель, призовут настоящую зиму и завалят тёплое помещение сугробами снега. Музыканты, скрытые табачной дымкой и пылью на сцене, словно за неосязаемой стеной, играют свою музыку, грубоватую и ворчащую, в белых рубашках и жакетах, в модных шляпах. Бодрые и причёсанные, они полны настроения, которое хотят передать всем постояльцам ресторана в эту необычную рождественскую ночь.



Взгляд Иво скользит по головам. В полуха он слышит разговор молодой пары, сидящей за столиком напротив. Преклонного возраста мужчина разговаривает по телефону, активно жестикулируя правой рукой. Смеются молодые девушки откуда-то из дальней части зала. Разливает шампанское официант в красном жакете. Иво давно поел. Ковыряя дольки лимона и кусочки корицы в своей чашке крохотной ложкой, он внимательно смотрит по сторонам. Его стол один из самых дальних, и чтобы выбраться отсюда, нужно проделать долгий путь к парадному входу, сквозь тела полупьяных, одурманенных праздником горожан. В «Brasserie» столики очень тесно стоят друг к другу (ради экономии и рационального использования помещения) и сделать это не так просто.

Музыканты заиграли что-то новое. Более мягкое, легкое. Украдкой осматривая помещение, взгляд цепляется за человека, такого же одинокого, как и ты сам. Его имя – Рольф Итан Кнёргер.



Но ты слышал о нём, как о Пироманте.

Иво не обманет холодный блеск голубых глаз. Не обманут дрожащие руки и немощность. Кнёргер раньше работал на улице, что напротив его квартиры. Владел магазином безделушек и антиквариата, продавал ненужное старье коллекционерам, собирал хлам и реставрировал его. Но помнит Иво это имя не поэтому. Ночью, в особые дни для особой аудитории, на заднем дворе он показывал фокусы и представления с огнём. Иво не верил во всю эту чушь до тех пор, пока сам не увидел, как Рольф выдувает языки пламени из пальцев и пожирает кострище высотой со взрослого мужчину, проглатывая его своей необъятной пастью. Шесть месяцев он проворачивал свои концерты, а потом продал магазин и куда-то уехал. Он все еще живёт в городе – как легенда, миф, сказка. Такие люди не исчезают просто так из крупных городов, подобных этому.

Рассказывали, что Кнёргер датчанин. Его прадед переехал в эту страну еще в незапамятные времена. Его мать гадала на картах в дешевом цирке. Ходили слухи, что Итан заключил уговор с самим владыкой Ада. Некий контракт связывал его с потусторонним, тёмным миром, взамен предложенной услуги предоставляя власть над огненной стихией. Что он продал? Душу? Сердце? Этого не узнать. Его жена и сын сгорели в пожаре 1994-го года. Поговаривали, будто Кнёргер сам их и поджог, хотя пожарные и газеты вскоре после этого утверждали, что причиной пожара была утечка газа. Знающие люди рассказывали Иво, что в квартире Рольфа нет ни единой электрической лампочки. Он живёт без света. Лишь камин и огромные свечи осветляют его логово ночью. Говорят, что он не стареет. Что не питается. И живёт вечно.

Иво не успел отвести заинтересованных глаз и старик заметил его. Усмехнулся белыми зубами, подняв бокал с неизвестным напитком. Его голубые глаза, так похожие на стекло, хитро блеснули.

– Это место богато воспоминаниями… – Рольф завис прямо над Иво. Аккуратно отодвинул спинку соседнего стула и сел напротив мужчины, словно они были старыми знакомыми. – Вы не против? Обожаю это место. Помню, как его еще строили, в далёком 85-м. Что за идиотское название, подумал тогда я! И посмотрите, где теперь я провожу Рождество?

Рольф засмеялся, подзывая официанта. Он что-то коротко бросил подоспевшему юноше и тот уже скрылся за спинами посетителей бара.

– Мы кажется с вами где-то уже виделись… Ах, да-а… Вы тот самый мужчина с необычным именем… И… Иво! Я некоторое время работал напротив вашего дома. Славное было время, старина. Весна? Или лето? Уже и не припомню, – Кнёргер мило улыбнулся, рассматривая меню, где ресторан предлагал дешевые коктейли со скидкой в двадцать процентов. Отложил в сторону и посмотрел на мужчину. – Вы слышали? Я снова выступаю. Не правда ли это здорово?

Ему рассказывали об этом городе. Он и сам, немного поразмыслив, мог многое поведать о нём. Казалось, что здесь прошла вся его жизнь. Теплилась в доменных печах, в черном угле и промышленных отходах, грязью чавкала под сапогом. Каждый раз, уезжая, ты был обречён снова и снова сюда возвращаться. Тело промывают, чистят, сдирают сажу и гарь, распаривают кожу до покраснения горячей водой. Тело выворачивали до потрохов и снова сшивали, а воспоминания – то, что делало тебя - Тобой, – то терялось где-то между промывкой мозгов и сушкой.

Вытряхивая воду из ушей, находишь мир очень близким, похожим. Ведь всё, что ты видел, это бесконечные дубли одного и того же: цехов, городов, заводов, безымянных мегаполисов. Рано или поздно теряешь понимание нового и все они, как один, становятся похожи друг на друга.

Хенрик Аввиль потерял нюх когда-то давно, сунув нос слишком глубоко в печь, и однажды опалив его, уже ничего не ощутит кроме запаха металла на пальцах. Мир без запахов был беден, скуп, всегда одинаков. Гудит подземный зверь, пожирая землю изнутри, скоро доберётся до голеней, поглотит в саже и дыму. Мысли, буйные, неспокойные, вертятся и замирают. В них воспоминания о дороге – она всегда нова, интересна и запутана. Её приятно мять, припоминая каждую деталь и каждую мелочь Мира из-под брезента. Её можно спрятать в бездонный карман памяти. Её ведь никто не отнимет. Никто.

Он слышал истории об этом жутком городе. О городах – сотнях тысяч, – где в одно и то же время зачитывали списки из одних и тех же имен. Прописывали идентичных людей в идентичные дома. Он и сам где-то имел близнеца. Тоже Хенрика, тоже Аввиля, живущего на переулке Инженеров в здании под номером 19. Человека с опалённым нюхом… Должно быть, у него такая же густая шевелюра и смуглая от копоти кожа, и ковыляет он на правую ногу также нелепо, как и настоящий Хенрик.

Он стоял на месте, а его черные глаза гуляли по потолку, пытаясь отыскать там конец чего-то. Неба, невидимых звёзд, Вселенной? Узреть маленький знак того, что мир – это нечто большее, чем бесконечность уходящих под землю и в небеса цехов, заводов и фабрик. Люди, которых он когда-то знал, уползали по тесным улочкам на колёсиках и гусеницах. Очевидно, они сами не совсем понимали, зачем и куда конкретно брели. Лишенные электропитания, на севших и старых аккумуляторах, они представляли жалкое зрелище – среди звуков Завода он отчётливо слышал слабое дыхание мехов в их грудях, покашливание двигателя внутреннего сгорания и скрип старых суставов, когда они шагали, бессмысленно и бесцельно повинуясь женскому, фальшивому голосу в ящике, который держала статуя без пола и названия. Он знал, что памятники и скульптуры должны хранить память о чем-то важном, великом. Но глядя на минимализм Человека и Ящика, Хенрик не чувствовал на сердце ни величия, ни восторга – хотелось есть, спать, рухнуть на жесткий матрац и закрыть веки, погрузившись в сон без сновидений.

Оглядевшись по сторонам, он медленно зашагал, сунув руки в карманы.

Хенрик Аввиль хромает на правую ногу – отклик далёкого детства, лишенного медицины, и неправильно сросшихся после перелома костей. Он сутул и потому привык к вальяжному, прогулочному шагу, чтобы не выдыхать слабые легкие. У Аввиля не было определённого возраста. У таких людей его попросту нет. Но порой он думал, что ему, должно быть, уже за тридцать. Или около того. Все они здесь выглядят стариками и калеками. Так уж важно, каков возраст? Ведь тут не умирают своей смертью. Так, в любом случае, тогда казалось. Здесь вообще не умирают. Перерабатывают.

Ковыряя кожу вокруг черного ногтя на безымянном пальце, человек привыкал к новым, но знакомым звукам промышленного комплекса. Ему чудилось, что он тут был, хотя подобные мысли были совершенно абсурдными – отсюда никто не уходит. В сумерках улиц он думал, как дошел до такого, и почему оказался здесь, среди хмурых и больных лиц, совсем ему незнакомых. Многие к концу года уже умрут от туберкульоза или другой заразы, а Аввиль останется. Он был стеклодувом – его лёгкие могли уместить вдвое больше воздуха, чем легкие простого мужчины. Грязный воздух его не погубит, это он знал, но маленькая грудная клетка, которая когда-нибудь треснет и разлетится на мелкие кусочки по всей квартире, станет его смертью. Он был непримечательным мужчиной: сероглазый, грязный, не высок и не мал, хмурое лицо с крупным носом, небритое и заспанное. Человек вдумчивый, слегка циничный. Нервозный.

Он перебрался сюда из другого комплекса. Или сектора. Или района… Знал он лишь то, что не в первый и не в последний ехал в грузовике на край мира. От кого бежал? И к чему стремился? Ответы без вопросов. Он был стеклодувом, вдохнувшим однажды слишком многое.

Ковыляя по дороге, ведущей в никуда, ему очень хотелось спросить, откуда он нахрен знает, где находится его чертов переулок?! Немного сбитый с толку, Хенрик шел по улице и не особо придавал значение тому, куда она его выведет. Вдруг он затеряется, уйдёт далеко в фундамент этого злосчастного места? Но испариться в ядовитых парах и огне слишком лёгкая смерть, он это понимал, и не надеялся, что свет могильных фонарей когда-нибудь прекратит следовать за ним.

– Инженеров 19, не в курсе? – бросался он к людям. Сиплым голосом задавал вопросы. Расспрашивал без интереса.

Вокруг шумел завод. Аввиль привык к его голосу давным-давно. Он был гораздо ближе и роднее, чем материнская колыбельная, отцовские басни или сплетни сестёр – так глубоко протянул он свои трубы и корни в человеческое тело. При всём омерзении, при всей ненависти, которую Хенрик испытывал к этому месту, он не мог избавиться от грохота механизмов во снах, шипении окунаемых в ледяную воду горячих, красных деталей, дождём орошающих землю. Он – это часть его жизни. Маленькая, роботическая душа.

Пощипывает сорванная заусеница. Хенрик слизал кровь с пальца и плюнул на землю.

– Переулок Инженеров, слыхали?

Кивает острой головой задумчивый Гатуу. Его чёрные глаза глубоко за окном, во мраке ночи, далеки от рассуждений и дел человеческих. Смачивает губы пивом, чтобы бросить ленивый взгляд на Рихтера. Так же, словно через силу, чернота в глазных впадинах перемешается к Густаву. Открыл бездонную пасть, чтобы сказать:

– Дела людей – не мои дела. Я остаюсь… А может, уйду вскоре, когда огонь здесь всё пожрёт. Моя дорога под землю, обратно в пески жаркой Да`Араск. Желаю сгинуть тут, поэтому, боюсь, нам не по пути. – Опустошает кружку и ставит её рядом, кривым ногтем царапая дерево. – Я не напрашиваюсь в спутники, можешь быть спокоен. Хочу смерти. Естественной. Не от руки слимера… И, это, с выздоровлением, Валь! – улыбка, адресованная Мыслителю, вспыхнула и погасла на бледных губах. Замолчал Гатуу. Манит его ночь за окном и белый снег, падающий с небес, и нет демону больше дела до людей. Слушает в пол уха, развалившись на стуле, словно стопка поленьев на полу для очага. Ни жив, ни мёртв.

Прежде, чем солнце осветит порог трактира и озарит холодные дебри обманчивым теплом, этой ночью будет выпита еще не одна кружечка тёмного пива, и будет сказано много речей. Грязный от сажи камин не потухнет до самого рассвета – в нём горит хворост, тлеют белые угольки и пляшет горячее пламя. Оно щедро дарит тепло двум охотникам, вспоминающим былое и новое, на богом забытой земле в глуши северного леса.

______


Утро подкралось неожиданно. Робкие лучи солнца потянулись в дом. Заискрились на стёклах рисунки лукавого морозного духа, присутствие которого вчера ночью скрыл крепкий хмель. В трактире, где обычно было тихо, сейчас царила тишина. Примёрз к стулу Гатуу. Склонив голову набок, он закрыл свои глаза и то ли дремал, то ли думал. На столе стыли объедки вчерашней трапезы: хлебные крошки, нарезки колбас, куриные кости, жир, прилипший по краям тарелок. Пролитое пиво впиталось в столешницу и паркет. Коль хозяин сгинул, то и убираться тут не зачем – один черт, всё палить надо! Ветер, желая войти, выл под дверью.

В холе пахло зимой. Невозможно спутать зимний аромат. Он свеж и крепок, как медовуха, и когда дышишь им, пробивает до самых пяток. Сегодня, когда ты проснулся, и полной грудью глотнул чистого воздуха, ты понял, что пора двигаться дальше, ведь зима уже близко. Вот-вот настигнет на середине пути. Не боишься её лап – тебе жалко терять время на заснеженных, непроходимых трактах.

Взгляд в окно (странно, как ты мог упустить появления морозного духа?) рассказывает о том, что скоро весь север утонет в белом приливе. Еще осень, а этим утром снег уже укутал всю землю и все близлежащие домишки в холодный плед. Мир за окном застыл. Замер в снегах. Скован и ошарашен, он не скоро станет прежним и вернёт свою дерзость красок и движений. Сегодня не поют птицы за окном. Не ржут лошади в стойлах. И даже тебе не хочется говорить.

Пол холодит голые пятки. Пора браться за дело.

Рихтер.

Первое, на что откликается тело – это холод. Он везде. Сковал тебя, снегом присыпав одеяло, и закинул сеть глубоко в недра номера. Заполонил комнату и хозяйствует, пытается просочиться в пол, стены, скупую мебель. Ветер хлопает открытым окном, и жалобно трещат стёкла. Дрожишь вместе с ними, а капли холодного пота скатываются со лба и капают на одеяла. Следом за ужасным чувством, в голове рождается понимание. То, что отрезвляет. В первую очередь – запереть окно. Это действие вызывает в памяти странную цепочку размышлений. Уверен, с тобой это уже бывало. Только сегодня гостей нет. Подумав, узнаешь в этой случайности особенную закономерность, а за ней понимаешь и почерк. Прощальный жест Друга, который, как тебе теперь кажется, никогда тебе товарищем не был. Теперь он ушел, и что-то подсказывает, вернётся он не скоро.

Но внизу кто-то есть. Горячий. Огнём порождённый. Только не поймешь ты, почему столь слабое пламя окружает того, кто взращен был недрами матери-земли.

Деревянные доски холодят босые ступни, и проблема тёплой одежды всё существеннее и существеннее обрисовывается в твоём уме, вытесняя важность мертвеца. Вещи неряшливо сложены на спинку кровати.

Сон забылся. Всё, что может собрать память, это бессмысленные и несвязанные образы, лишенные всякого контекста картины, чувства. Тревожный сон. Не хочется думать о нём.

Чувствуешь, что нет радости в нежном голосе. Не о восхищении красотой своенравной поры года поёт незнакомка: слышно тоску в её голосе, циничность. О холоде и смерти во льдах молвит женщина. О жизни за стеклом в самых недрах Мира-Сна… И еще о многих других вещах, которых ты никогда не слышал и никогда не понимал, о чужих, недоступных пониманию законах, и ты не стараешься их осознать, продолжая пробираться сквозь сугробы к тому, что кроется за снегопадом.

За тобой следят. Пара желтых озорных глаз – это Кот, чье лицо из глины складывают падающие снежинки, но затем их сразу подхватывает ветер и теневой друг рассыпается на миллиарды белых куцых котят, и ты давишь их неокрепшие кости сапогом.

Она появилась перед тобой неожиданно, как первый снег. Нагая, в свете белого солнца её кожа сверкает льдом, чистым, прозрачно-голубым. В нём видны узоры зимы и меркнет заточённая в толщу льда душа. Коснись её руки и пальцы станут снегом. Коснись её губ – жизнь внутри тебя замерзнет. Застыли снежные локоны, замёрзли ясные глаза, чьи ресницы покрыл иней, и только губы неслышно шевелятся, выдыхая пар. Рядом с ней замерла ненастная погода и снег повис в воздухе, нетронутый, словно грозди белого винограда, бери, срывай, сколько поместится у тебя в ладонях. Поднимая голову, где-то высоко над собой видишь блеск ворот из кварца. Мерцает стекло колоссальных стен в глубине застывшей метели, а за ним беззвучно царапают, рыдают и молят уснувшие навеки.

Женщина смотрит на тебя. Гладкие черты лица, как у куколки: маленький носик, ямочки на ледяных щеках. Ласковая улыбка падает на её бледные губы, и тебе хочется остаться с ней, войти под арку Города рука об руку и узнать великую тайну, кроющуюся за толстым стеклом. Ты хочешь узнать её. Жаждешь. Но... Осмелишься ли?

В это особенное утро, совсем не похожее на начало обычной рабочей недели или утро рутинного понедельника, Герберт находился в прекрасном расположении духа, о котором можно сказать следующее: творческий порыв гения.

Завтрак в кафе был фантастикой! Юноша не помнил, когда за последний месяц ему удавалось так сытно покушать. Всё, вплоть до чашечки горячего кофе и поджаренных тостов оказалось превосходным, гениальным и чертовски вкусным шедевром кулинарии, и последствия чудных яств наталкивали сытый разум на поэтические размышления. Что ни говори, а Герберт Ли любил вкусно покушать, но еще больше библиотекарь любил крохотные, прильнувшие с краюшку безлюдных улиц кафе и ресторанчики, где можно было посидеть в изоляции от города, смотря за людьми и их жизнью из окна, пить чай и помешивать ложкой плавающий кусочек лимона-неряхи.

После завтрака юноша шел по алее, наслаждался романтикой урбанизации и вспоминал превосходный американо, который ему посчастливилось сегодня выпить. Глаза смотрели на людей, летящие без оглядки машины... Но сегодня случилось нечто особенное. Город еще спал.
Сегодня Герберт Ли изучал звуки. Закрыв глаза, он шагал по аллее. Густой туман спрятал от него настоящую суть вещей, и чтобы отгадать загадки мира вокруг, ему приходилось вслушиваться в рёв моторов, шарканье чьих-то подошв по тротуару, лай собак, гуляющих по лужайке, пока их хозяин выкуривал сигарету вытянутую из новенькой пачки. Сегодня улицы города были погружены в сон. Они еще не проснулись и прохожие, спешащие на работу, грубо будили их беседами и суетой. Каблуки натёртых до блеска туфель приковывали клочья тумана к мостовой. Рубили серую пелену радиосигналы, визжащие сигнализации. Но Ли шел тихо и молчал. Очень редко удавалось застать аллею спящей и сейчас, бок о бок с воображением и потусторонним шумом, он плыл сквозь то, что когда-то видел, знал, и то, о чем мечтал. Там была Аргентина, Африка, вся Южная Америка, собранная по частям, берега Австралии. Он чувствовал запах пороха и огня после фейерверков в Рио-де-Жанейро, слышал щебет райских птиц в джунглях, где под зноем солнца пеклись древние поселения инков, ощущал дующий в лицо бриз у Большого Рифа...

Прислонившись лбом к стеклу Герберт Ли с улыбкой смотрел вдогонку безымянной девушке, столь прыткой и грациозной, что ему вдруг захотелось побежать следом за ней, остановить её и говорить, говорить, говорить… Но туман спрятал её. На библиотекаря уставилось его полупрозрачное отражение, скупое, упрекающее. Бросив прощальный взгляд на улицу, которая шумела за стеклом, библиотекарь обернулся к своему миру.

Мир встретил Герберта молчанием сотни тысяч книг и шуршанием сотни тысяч паучьих ножек. Сотни тысяч пылинок обняли его, прильнув к пальто, чмокнули в нос и разбежались по залу. Ли чихнул.

Стоит отдельно рассказать о месте, где он работал. Библиотека находилась в сердце старого дома еще тех времен, которые помнили и хранили в своих стенах память о далёком двадцатом столетии и шумных, то ли 70-х, то ли 80-х годах. Этот дом помнил чудных хиппи, курящих легкие наркотики в его подворотнях, помнил волну рока, всколыхнувшую молодое поколение со всего мира – вся история была на его стенах, в его комнатах и окнах. Библиотека появилась тут в 1973-м. Очевидно, что с тех пор никто её не перекрашивал, не проводил ремонт и никоим образом не пытался вернуть зданию былого уюта. Выгоревшие на солнце буквы «NewOldest» за все тридцать лет никто не заменил новыми. Казалось, у библиотеки нет, и никогда не было владельца, ведь даже местные жильцы никогда не видели и слыхом не слыхивали о Чарли Моссэнтесе, который в 1973-м году выкупил прачечную и на её месте воздвиг крохотную частную библиотеку, которую мы сейчас и можем наблюдать. Он до сих пор жив, этот Чарльз, но ему уже за девяносто и не в интересах старика, одной ногой стоящего в могиле, заниматься книгами. Только Герберт Ли и Уильям Долаханн – зелёный уборщик, приходящий сюда по воскресеньям, – имели ключи от скромного предприятия.

Входя в помещение, всё еще можно ощутить слабый запах стирального порошка и хозяйственного мыла. Он в полу, в стенах, в фундаменте дома и его давно умерших жильцах. Но стоит сделать несколько шагов дальше, как едкий призрак прачки пропадёт, и возникнет волшебный мир из безмолвия книг, загадочного шуршания бумаги и тиканья часов. За стеклом витрин пусто, они всегда завешены тяжелыми шторами цвета неспелой земляники.

Герберт повесил пальто на крючок и обошел круг по главному залу. Под их суровыми, знающими взлядами - серыми глазами на портрете Герберта Уэллса, Чарльза Диккенса, Жюля Верна, Эриха Марии Ремарка и, странным образом затесавшегося среди серых лиц, Карлоса Кастанеды. Своего рода ритуал, привычка. Юноша приветствовал образы, живущие здесь уже многие десятилетия, привыкал к застоялому воздуху и теням.

Библиотека была маленькой и состояла всего из трёх комнат. Первой был зал, совмещающий в себе роль читальни и места библиотекаря. Бардовые обои. Многоярусные полки с книгами маячат у дальней стены. На полу паркет из красного дерева, очевидно, фальшивого, он всегда чист и вымыт, ведь никто кроме Герберта Ли и призраков окружных районов сюда не заглядывал, чтобы оставить несколько грязных отпечатков на коврике. Два квадратных столика сдвинуты в угол комнатушки, их столешницы вытерты опытной рукой Зелёного Уборщика, виднеются аккуратно задвинутые стулья. Прохлаждается лампа с абажуром. На стенах висят грамоты и награды, чёрно-белые документальные хроники, фотографии.
Пройдись дальше и окажешься во второй комнате – это лабиринт. Всё пространство там занимают полки и шкафы, дубовые комоды. Словно яблони они гнутся под весом плодов, спелых и червивых, красных и зелёных, молодых, старых, древних. Тут пахнет книгой и словом, типографной краской и плесенью. Если остановишься у полок помеченных буквой «С», то можно уловить призрачный табачный запах. Когда-то человек выкурили здесь сигарету, и с тех пор страницы каждой из книг в секции «С» пахнут дешевенькой папиросой. Тут мало света, мало воздуха. В этой комнате весь мир, и тут нет места жалким солнечным лучам, кислороду. Не стоит тратить сумасшедшие деньги на кругосветные путешествия возомнив себя Магелланом, ведь время Великих географических открытий кануло в лету. Пройдись по лабиринту. Загляни в самые тёмные и мрачные уголки Земли, спрятанные под шершавыми обложками обитателей «NewOldest».

Герберт Ли сидит в кресле, листая газетёнку купленную на прошлой неделе. Воротник рубашки небрежно расстёгнут. Белые рукава закатаны по локоть. Войди сюда кто-нибудь, то он не сразу заметит сидящего за столом юношу, как не заметит посетитель и само рабочее место библиотекаря, скрытое тенью по левую руку от входящего. Сколько Герберт ни пытался осветить свой уголок хоть капелькой солнечных лучей, мрак и сырость никогда не пропадали. Солнечный свет теряется где-то на середине комнаты. Поэтому приходилось пользоваться настольной лампой. За его спиной была дверца в кладовую, полную документации и бумаг, о значении которых не знал, вероятно, даже сам Чарльз Моссэнтес. На ней висит замок, а ключ от замка - в верхнем ящичке рабочего стола.

Герберт бездумно изучает печатные буквы, не вчитываясь, и даже не пытался вникнуть в смысл статей. Его мысли снова и снова возвращаются к улице. Он думает о девушках, которые случайно забывают тетради в библиотеке. Он думаает про аппетитный кофе и поджаренные тосты, с легкой, хрустящей корочкой. Рядом тикают часы. Их привезли сюда из Индонезии. Каждый раз, смотря на отполированное чёрное дерево, он видел в нём силуэты гигантских ящериц с острова Комодо. Когда-нибудь они выползут оттуда, уверен Герберт. Когда-нибудь, когда он снова придёт, чтобы открыть библиотеку, то увидит на паркете отпечаток громадной лапы рептилии. Что тогда будет? Вопрос до сих пор мучает Ли. Он не знает, что произойдёт.

Что же будет, когда белый зверь наконец-то покажет своё лицо? Очевидно, город проснётся.

Приятель твой лишь плечами пожимает на вопрос – мол, не всё ли тебе равно, Рихтер Валь, что искать и зачем? – и оценивающе разглядывает.

– Жизнь очень скучна, Мыслитель. Коту грустно жить без птиц, без игр, без тёплого клубка ниток. В тени мало радует острый глаз. Найди мне птицу, и я буду признателен тебе, а моя признательность, поверь, многого стоит, – улыбается Друг. – Ты спрашиваешь, почему я не ищу её сам? Почему тебя заставляю? Потому, что искать самому – скучно. Кот любит смотреть, как люди дурачатся, но сам он редко занимается подобными вещами. Понимаешь, такова природа – мы загадываем, а человек ищет. Посмотреть на то, как мужчина следует в самые тёмные и загадочные уголки мира ради сокровищ и чудес, как он свергает Зло во имя Добра и Любви, во имя Жизни и Смерти, в то время как Кот будет сидеть на ветке соседнего многовекового дерева, поедая полевую мышку – бесценно. Потому я не желаю сам забирать свой долг. Скучно… Тривиально… Ох, – Кот зевнул, передёрнув хвостом. – Мой должник обыкновенный пастух и тебе нечего боятся, мой друг. Только овцы у него не совсем те, которых ты привык видеть, Рихтер Валь. Он живёт в горах, у самого подножья, и целыми днями гуляет среди трав со своим стадом. Отыскать его просто – он повсюду. Когда-то мы были хорошими друзьями, но время рушит всё, даже Вечность.

Смотришь на Кота, а он на тебя. Вечереет. Краснеет круг солнца, истекает красным соком горизонт. Пахнет речкой и камышом.

– Он живёт у северных гор. – Мохнатая лапа вытягивается в сторону далёких скал на той стороне реки, за лугами и хвойными лесами. – Серая птица. Колокольчик на лапке, перевязанный красной лентой. Это звучит проще, чем кажется. Птица в обмен на твоё спасение – разве эта сделка не достойна внимания, Рихтер? Что скажешь?

Рихтер.
Непослушными руками достаешь из недр кармана скользкий флакон. Едва не уронил, немеющими пальцами пытаясь вытащить пробку из горлышка. Чувствуешь тягучесть времени и манящую тяжесть земли, стекло в ладонях, запах жженых перьев. Бьется сердце, слабее и слабее с каждым разом, закрыть бы глаза, прилечь на минуту, и всё пройдет… Выплюнул из зубов дубовую пробку и теперь жадно глотаешь веачуково-имбирный отвар. Кисло во рту стало, противно, да так что челюсть свело.

Бурчит живот, выворачивает наизнанку. Согнулся Валь пополам, выблёвывая нечистоты из желудка, лёг обессиленный набок, и закрыл глаза.

Уснул.

Густав.
Слишком много в Ней было от зверя и дикого животного. Не умела Она управлять яростью и гневом, не заботилась о своей красоте и жизни. Крови, Ей хотелось человеческой крови и мяса, липких костей на ужин. В Её глазах Густав Кроц видел удовольствие, боль, которая только подначивала монстра, разогревая аппетит. В этот момент мужчина понял, что исход здесь совсем не важен – важна лишь игра, противостояние, боль и страсть, потому что именно ради такого и живут твари подобные королеве тинеинов. Ради уничтожения. Хаос во имя хаоса, а зло ради зла – это было просто и очевидно.

Она бросится. Густав это видел, Густав это знал. Совсем не из-за причмокивания губами, не из-за привлекательности и мужской силы воина, а потому, что такова была Её природа. Удел живущих ради самой смерти всегда один – могильный прах. Когда-нибудь настанет время, когда всю нечисть мира искоренят потому, что в саму её основу заложено стремление к самоуничтожению, к самоистреблению.

Она бросилась.

Остриё рогатины пробило Ей грудную клетку, проколов тощее тельце насквозь, но упрямство толкало Её дальше. Злые глаза смотрели на мужчину, лапы скользили по доспехам, царапая метал, но не в силах его преодолеть и дотянутся до животрепещущей плоти, столь желаемой человечины. Не пришло еще то время, когда женщине удастся одолеть Густава Кроца.
Наблюдая за попытками стервозной королевы добраться до горла, ему стало немного грустно. Ведь когда-нибудь мир станет настолько чистым, что поиски демонов приведут человека к собственному сердцу. Когда-нибудь мир станет настолько добрым, что зло обретёт облик людей. Рассыплется тогда Хорт`Смарк, а Вселенная станет на одну часть проще и пустыннее, ведь не будет в ней больше ни Дьявола, ни Бога, не останется больше Королев Тинеинов, а пресловутые т`нохи исчезнут с лица земли.

…И будет царствовать человек.

Тяжелые мысли лезли в голову Густава. Скривился тогда мужчина, и крепким кулаком в латной рукавице ударил по контурам Её лица. Треснула лобная доля. Брызнула тёмная кровь из трещины, залив безносый лик черным маревом. Опустила руки, обмякла, безвольной тушей осела на древке рогатины.

Ушла печаль.

По крышам забил мелкий проливной дождь. А Она – мертва.

Густав.

За окном – темно, хоть глаз выколи. Но иногда различить что-то удавалось… Дома через улицу, например. Большие пятна темные – это люди, куда-то бегущие. Стекла отражали всё: яркий свет, самого Густава, настороженно в ночь смотрящего, огромный холл постоялого двора, но ясно показать картину происходящего вне стен гестового убежища они не могли. Старик тем временем замолчал. Слышно, как на стул громко опустился.

– Где?! – бас Добреца прозвучал. Волнуется, как бы его не зацепило. Чертяка лысый.
– Да ота церковь, що биля Макрутчина знаходилась. Часовня. Просыпаюсь, значить, на двор задний сходить, по нужде… А тут! ДЫМИТ! Огонь – ВО якый! Шо ж в мире-то робыться…
– Она же каменная, дед.
– И шо? Горить, кажу тебе. Хорошо горить. Сам иди погляди! Пидпалив кто-то, кажуть. Изнутри.
Молчит Гест. Волосы жиденькие чешет. Дед снова говорит:
– Ты, дядьку, брав бы свого амбала сього и хлопцям тушить допомиг. Не дило ж, когда сидишь отут…
Молчит Добрец. Не хочет отвечать и идти тоже никуда не хочет - такие люди пожары не тушат, они их распаляют.
– Ну и хрен з тобой, цип обисранный! Богу слава, Нерестовка рядом совсем.

Встал обиженный дед. Мимо тебя прошел и на улицу вышел, хлопнув дверью. Нерестовка – это река такая, вспомнил ты. Рядом совсем протекает, небольшая, метров пять в ширину и глубиной не больше будет. Вот, наверно, почему оживились так улицы – люди воду носят, спешат каменную часовню потушить. Ты этой постройки не видел. Вообще, мало успел повидать за этот день, кроме донышка винного кувшина.
Но собаки – всё еще лают.
Не только в часовне древней дело.

Рогатин – пока не видно, ни намёка малого. Может, и нет их вовсе, а может, они всё еще прячутся, ждут момента, чтобы Густава насадить. Неясно... Гест сзади подошел:
– От люд глупый. Сдалась им эта хибара, а? Чтобы из-за неё деловые люди свои обязанности бросали. Часовня!
Фыркнул и ушел на кухню, тебя одного в дозоре оставив. Ты все еще всматриваешься в окно, разглядываешь тактическую обстановку. Вот ещё один человек идёт. Замер, черный силуэт сплошной, на другом конце улицы, у домов старых и молчаливых. Замер – да так и стоит. И… машет тебе, кажется. Точно машет.


Рихтер.

Оборачиваешься, вопрос свой задаешь – и видишь его в дальнем углу, над шкафом. Большая тень сгорбленная. Спина в потолок упирается, густая черная шесть, два глаза кошачьих смотрят, серебром блестят. Мурчит. Хрустнул чем-то внутри, ловко по стене сполз, ноги на пол поставив. Он там, где нет лунного света, понимаешь вдруг. Черты лица различаются. Нос крючковатый, большая улыбка тонких губ. Уши. Шерстью тёмной покрыт – грива густая вокруг шеи, на спине и лапах волосяной покров. И когти длинные.
Мурлыкает.
Смотрит.

– Здравствуй, Мыслитель, – шелестящий голос послышался, – я – за словами пришел. Гость из Тени.
Не боится тебя, понимаешь. Хвостом пушистым помахивает и снова на шкаф карабкается. Поведением своим он похож на кота. Игривый. Пушистый. Безобидным кажется, но.... Кто знает?
– Там, откуда я, мало забав и игр, – разочарованно говорит, – а там где Мыслящий – там весело. Ты в неспокойные края пришел, человече. И окно своё – не закрыл.
Пока гость говорит, ты внимательно смотришь на него. Видишь нити черные, узлы их, переплетения. Гость твой действительно из Тени пришел.
– …не смотри так. Я тебе зла не желаю, – ухмыляется, по шкафу гуляя. – Я говорить пришел. О тебе. Не о тебе. О друге твоём. О месте этом. Жить так скучно, Мыслитель. Меня – Котом можешь звать.

Спрыгивает со шкафа резко, в свет луны попадая. Ростом он гораздо выше чем ты, головы на три. Вообще, заметил такую странность, что раньше Кот меньше был. Тени, как известно, меняют свои размеры…

– А ты – кем будешь? – подмигивает лукаво, когтями в паркет вгрызаясь. Иссиня-серый он.

Общее.
Парит гарпия, на мощного Кроца глаз положив. На габариты его, на силу, на запах крови и пота. Перебирает пальцами невидимые струны арфы, машет бархатными крыльями... И вниз пикирует, прямо к мужчине летя.
Поднял рогатину Рихтер, уперев древком в пол...
Расплылось в неприятной гримасе лицо Толстяка. Бежит, зовёт Матку и дразнит, «сукой» обзывая...

Широк размах Её крыльев. Силён Густава прыжок. Сломал щитом королевские пальцы, заслонившись от её когтей и лап. Рубанул бастардским мечом по бархатному крылу. Закричала, встрепенулась. Царапнул правую щеку острый коготь, да так, что едва глаза не лишился. Но не остановился Густав. Рубит крылья, умело парируя вражеские выпады, и разлетаются лепестками состриженные лоскуты. Двигается, пытается до Тинеи достать, но лишь простыню крыльев режет меч. Крутиться волчком Кроц... И не успевает среагировать, когда Королева из-под меча выныривает, к самой груди воина прильнув. На ней больше нет платья, и вовсе не женщина это. Лишь многогранность фасетчатых глаз смотрит на Кроца. Лицо без носа. Белая шерсть голову покрывает, а за губами, пухлыми и большими, зубы и юркий язычок видно. Нагой явилась: худа, серокожа, грудь небольшая с затвердевшими сосками, что ниже - неразборчиво. Стрекочет, зубами такт отбивая. Не успел Густав — и впилась в губы, крепкими руками за кисти схватила, ногами обвила. Кусает, наполняет кровью рот, опрокинуть на землю пытается.

… Шел Бодди, да не идёт больше. Хрюкнул и на землю осел рублёными кусами мяса. Виляет игриво хвост Королевы, сосущейся с Густавом.

Стиснул зубы Рихтер. Чернеют обрубки крыльев Тинеи... Вспыхивает шерсть на спине и черепе. Зашипела, дёрнулась — сильна, а Рихтер слишком слаб, только и удалось легонько прикоснулся к ней. Но этого достаточно: покачнулся, едва на землю не рухнув. Тошнит, плывут чёрные пятна перед глазами.
Пыхтит Кроц.

Рихтер.
О том, что может происходить с лунным камнем ночью, ты слышал не раз и даже не два, но ум привык смотреть на вещи трезво, с точки зрения логики, поэтому многие истории – просто не слушал, настолько сказочными они были. Много ерунды можно придумать о столь крохотной вещи, как лунный камень. Поверья не выкинешь из головы людей, насколько бы нелепыми они не казались. Но кое-что из услышанного оказалось правдой. На самом деле так до конца и не ясно, на что же способна лазурь, заточенная в камне. Пожалуй, это не та вещь, которую может изучить человек методом анализов и экспериментов, наблюдений и расчетов. Тут – удачи случай, везения. И Синдоры внимание. Не раз ты сталкивался с вещами, объяснить которые не в состоянии даже Мыслитель, но никогда раньше не думал, что можешь носить у себя на шее подобную загадку. Никогда не ощущал необычного. Никогда не видел в ней нового. Но оно было, где-то там, внутри, глубоко в холоде скованно. Оно просто есть – эта каменная тайна, – и не по силам она тебе. Глубока. Сильна. И опасна. Потому и жжет кожу вокруг шеи.

Кольнуло во втором ухе. Голова тяжела – пеплом дышишь, который из рассыпавшихся гончих по ветру плывет, прямо в легкие попадая. Острая боль в висках пробивается, в затылке и зубах. Пульсирует неприятно, морщить лоб заставляет, и руки ко лбу прикладывать, невидимую энергию разгоняя. Ты заигрался. Задумался. Распалил огонь слишком ярко и теперь не можешь справиться с ним. Текут мысли. Течет струйка крови из правого уха. Шестерых сжег. Седьмой наполовину в прах рассыпался.

Мотыльки. О них задумался, больную голову ладонью подперев. Сумеречные бабочки – их финальная стадия размножения. Жуков этих. Тинеинов. Так учёные мужи разновидность молей кличут. Вы – Мыслью одарённые, – зовётё так тех, кто человеческую душу по ворсинкам обдирает и за счет этого растет. Сейчас наблюдаешь тоже самое. Кружатся в воздухе рои. Обычные бабочки, вечером порхающие около масляных ламп и очагов. Оставишь окно незакрытым и мигом налетят, в потолок и стены биться начнут в поисках выхода. Они – безобидны. Но то, что оставляют после себя черно, ужасно и мерзко.
Печет ожерелье, мерцает луна на небе. Густав разбивает чью-то голову о каменные плиты кованым сапогом. Площадь видишь с высоты птичьего полёта. Видишь крыши домов приземлённых. Черны они, темны, никого там не осталось. Уединённо стоит безлюдное заведение Геста. Нет хозяина, нет гостей… Пригляделся к плоской земле. Видно мелькающие тени Лишенных-Души. Бродят улицами, к стенам домов припадая. И скрываются, ловко и проворно. К вам не идут. Идет к вам лишь то, что в часовне спало долгую ночь…

Моргаешь. Стоит над тобой Кроц с занесённым топором. Не видишь больше глазами Луны. Зато видишь пустые глаза приятеля.


Густав.
Поглотила. Не смог справится, а может – и вовсе не хотел?... Яро орудуешь руками, в клочья разрывая живое. Приятно. Дикое, первобытное удовольствие получаешь от убийства. В нём все выпитые тобою чарки, все перетраханные тобою девки, вся жизнь мелькает на острие клинка. Тебе это нравится. И Ей это нравится. Улыбнулся даже, ногой череп хрупкий в землю впечатывая. Окружает тебя горстка трупов и бабочек, что роятся над ними будто дым у кострища. Отмахиваешься от них, глазами Рихтера ищешь. Нет его… Нигде нет. Сидит лишь странный человек на том месте, где должен был товарищ находиться. Задумчив незнакомец. Хмурит голову, подрагивает, словно от холода. В редких конвульсиях руки дергаются. Видишь его темное лицо: глаза-дыры изъеденные, серую кожу, обтягивающую атрофированные мышцы, космы лохматые. Урод мертвый, убивший твоего друга. Это он сделал… Прикончи его, Густав. Убей! Ради меня. Ради Нас. Киваешь сам себе, с чужими мыслями соглашаясь. Топор в руке вертишь. Подонок… СУКА!

Общее.

Зима в этом году начнется рано, говорят Читающие-по-звёздам.

Пронеслось жаркое лето, яркой радугой отцвело, и уступило своё место ветрам холодным, плащам тёплым и ржавчине лессовой. В хижинах по вечерам топят печи – в небо ночное шлейф невидимый тянется, из дымоходов, где внизу пламя полыхает, – а богатые замки пытаются растопить гигантскими каминами, ведь дворцы знатных людей, как известно, остаются ледяными даже жарким августовским днём. Потянулась серая осень. Время, когда солнце еще не спешит за горизонт, успевает одарить людей своим теплом и заботой, но черная ночь уже подступает, за руку ветер ведёт, комаров и мошкару прогоняя. Деревья стальными лапами обдирает, листву в желто-бурые цвета окрашивая. Время сказочных историй у кострища на опушках, под треск дров и пляски искр. Грубое время, когда с каждым днём мир становится всё темнее и темнее. Инстинкты заставляют животных искать глубокие норы и берлоги, а человека – растапливать печь пожарче.
Вместе с холодом приходит и страх. Чем длиннее тени – тем реальней и осязаемее он становятся, а грешные мысли посещают голову все чаще и чаще. День коротает – длиннее ночь. Страшнее, коварнее и продолговатее становятся тени на дорогах, всё страшнее за порог выходить, в темноту, в ночь.
В общем, что ни говори, а осенью дел у людей хозяйственных только прибавляется.

Осень в этом году началась рано. Даже вы, пристально наблюдающие за миром, не смогли уследить, как листва нарядилась в желтое, и закружилась в хороводе, опадая на землю. Дорога ваша – всегда необычна, непредсказуема, таинственна. Не сами выбираете её, а она вас, думается иногда. А всё потому, что куда не сунься – дойдешь до чего угодно, но только не туда, куда сердце желало бы. Начнешь идти на восток, а попадаешь на запад. Идешь за солнцем, а оно оказывается за твоей спиной. Тропа, по которой ступаете сейчас, вела прямиком в северные земли. К Белому морю. Древним легендам и диким краям. За Алкию, Маоджан. За Латунные горы, в прерии снега без конца и края.
Очень мало на белом свете по-настоящему свободных людей. Все себя с чем-то связывают, рано или поздно возвращаясь к истокам, но вам – дух странствий известен не понаслышке. Почему север выбрали? Потому что не восток это. Не запад и не юг. Так завели ноги и нет в этом ни капельки чудес или волшебства. Из кабаков придорожных и трактиров по трактам пустынным. В города, великие или малые. В посёлки, безлюдные или цветущие – всё это не важно. Важно, что близится зима. Время холодов страшных и зверья одичалого…

Хрустят копыта лошадей по свежевыпавшему снегу – тут он еще в начале октября выпадать начинает, – цокают по камням, траву подминают. Всадников везут. Вьйоронгрим – «Великий-Камень-На-Трёх-Холмах», – твердыня северных земель, туда путь держите. Месяц ехать. Далек и неприступен город-колосс. На самом краю мира раскинулся, оттуда, поговаривают в народе, первые люди пришли в незапамятные времена. Кровные северяне. Предки н`харнов, волькаров, туйнов. Тысячелетиями стоит Вьйоронгрим на том самом месте, где его изначально заложили древние люди, и простоит еще десятки веков. Так говорят очевидцы. Но вас исторические ценности мало интересуют. Из практических соображений туда путь держите. Земли те древние, никем так толком не изученные. Есть там вещи, ради которых стоит истоптать башмаки. Хорошее место для зимовки: слухов набраться, о краях разузнать, вспомнить, что значит среди людей жить – и кошелек набить туго. Но пока лишь в мыслях город северян, а впереди – по-прежнему необъятные территории: лесов ландшафты, реки замёрзшие, озера, снежные долины и неприступные горы.

Грачин. Небольшой город, центром графства Рюксого приходящий. С Графом местным говорили лично. Феодал он мелкий, территориями здешними владеющий вот уже несколько лет. Троюродный сын двоюродного дяди короля. Всякие люди в мире встречаются: кто чествует вас яствами и добродушно, по-приятельски вина в кубок подливает, с интересом слушая истории, местами правдивые, а где и чуть надуманные. Но многие считают вас простым наёмничьим сбродом. К сожалению, в чем-то они правы. Приглашать к себе в дом вояк грозных – штука рисковая... Рассказал вам Граф о деревнях в глубинке лесного массива. О проблемах финансовых. Еще вина подлил и осторожными окольными путями беседу о призвании т`нохов завёл. Говорит легко, слова с языка – птицей порхают, а сам глядит, серьезный весь. И рассказывает, что с приходом холодов в глубинах многовекового леса начали происходить странные вещи. Самому спать жутко. А тут еще о ведьме слух пошел. Огни в чащах загадочные. Зверье из лесу ушло. Просит помочь, выяснить, в чем же дело. И монету перед вами кладет. Звонкую. Огонь жаркий в ней отражается. Улыбнулись вы – улыбнулся и граф, весело расхохотавшись. По рукам значит!
К слову, вы и сами зорким глазом заметили неладное. Люди в Грачине и прилегающих к нему деревнях мрачнее туч. Бледные лица с глазами пустыми и вырезом-ртом. Зверья – действительно мало. И тихо, стоит в лес густой въехать, до жути тихо. Только не та это тишина успокоения, а другая – злобная, замогильная. Безмолвие царит здесь. Гнилыми листьями пахнет и водой застоявшейся.
За несколько дней пути многого наслышались от суеверного народа. Привал сделали на дворе постоялом. «У Геста Добреца». Дерёт этот малый, правда, совсем уж по-злыднецки. Вокруг – леса рюкские, да эта деревушка лесорубов, куда ноги вас завели. Дикие края. И люди тоже дикие.


Рихтер.


Сон дурной. Очнулся в темноте комнаты, в поту холодном. Напротив – открытое настежь окно (но не ты его открыл, спать ложась). Видно луну, светящую прямо в лицо. Тихо, лишь дыхание слышно и ветра вой. Медленно, вдох за вдохом осознание приходит, что не спишь уже. Холод пробирает до костей – а ведь еще только сентябрь! – зевок напрашивается. Вспомнил, почему спать лёг, и вспомнил, где сейчас Густав. Товарищ твой боевой сейчас пьет, расплачиваясь за непомерно дорогую выпивку последними сбережениями. Где-то там он, внизу, в зале гостевом, последний раз именно там его видел. А ты спишь потому что голова разболелась. И ни эль, ни лекарства не помогли справиться с ней. Всю дорогу до трактира мигренью мучился и когда приехал – опрокинул с Кроцом по рюмашке да пошел спать. И помогло. Прошла напасть. Сидишь у себя в постели, холодный, но довольный. Дотянулся до стола, где подсвечник стоял. ЗВЯК… Так глина о паркет дубовый крошится. Ну и хрен с ним, со светом. Глаз Синдоры по-прежнему смотрит в окно, оценивая оголённый торс Мыслителя. Вспомнил почему-то легенду одну о серебряном небесном светиле. Говорилось там, что луна, на самом деле – душа прекрасной девушки-северянки, богами проклятой за её внеземную красоту. И лишь ночью может она показаться человеку, одаряя того либо счастьем, либо неудачей жестокой… А все-таки окно лучше закрыть. Так и простудится недолго. Глазами комнату обвёл – и вздрогнул, увидев в лунном свете тень на полу. Но вовремя понял, что она твоя. От греха подальше такие сны! Не первый раз уже такое случается. Позапрошлой ночью – всё то же. В последнее время слишком много кошмаров снится и не понять, по какой причине это происходит.
О трактире вспомнил. Гест-Добрец... Лысый хрен он, а не добряк. Толстый усатый дядька, воняющий луком, с липкими ладошками и зубом золотым, фальшивым. Номер он тебе сдал дрянной. Шкаф древний, стол да стул. Горшок ночной в углу. Коморка настоящая. Но Мыслитель везде комфорт найдет. Стол уже завален письменами, пергаментом шелушащимся. Поднялся, записи свои осматривая. Или же… не свои. Лист прямоугольный под руку попал. Не твой почерк. Слов в темноте не разобрать толком – поярче место нужно.

Легкий холодок по коже пробежал.

За спиной кто-то есть. Понял это так же ясно, как то, что не открывал ты окно, и что не свою записку в руках держишь, буквы разобрать пытаясь. Сзади. Там, в тенях объемных. Увидел его. Осознал. Мысли чужие, стук сердца иного, запах... И то, что сейчас в одном исподнем стоишь тоже прекрасно понимаешь.


Густав.

Не нравятся тебе эти места. Глухомань дремучая и люди противные. Никто не составил компанию этим вечером – постояльцев у Добреца было мало (видать, знают люди, что за человек он), а Рихтер дрыхнуть ушел. В последнее время стал странности за ним подмечать. Может, так дикий край влияет на товарища, а может не только в этом дело. Лишь догадки можешь строить, да вино сладкое потягивать.
Но гораздо хуже то, что тут баб нет. Одни мужики с сединой и бородами до колен. Ни детей, ни женщин – по крайней мере ты ни тех, ни других еще не встречал. Странно это всё, неправильно. Как же ж живут тут люди?... Вообще, в дела подобных захудалых деревень лучше и не лезть, коль проблем лишних на голову огрести не хочется. С отшельниками вечно что-то не так. Мужеложцев деревни. Сектантов темных общины. Какой только дряни мир не видовал – всё тут собирается, как дерьмо на старый башмак.

В гостевом зале тепло. Большой камин из камня выложенный жаром обдает, искрится весело. Трещат поленья сухие, аромат аппетитный рот слюной наполняет. Масляные лампы, развешенные по углам, прогоняют тьму. Столы аккуратно стоят, и только за одним из них беспорядок – там, где Кроц сидит. Уже два пустых глинянных кувшина под столом, пустая миска с кусочками овощей на дне, кости обглоданные валяются (барашек жаренный, не иначе), а над всем добром - задумчивое лицо Густава застыло. Под выпивку думы особо хорошо идут… У полок тем временем Гест суетится. Ящики переставляет, кричит что-то в комнату рядом, откуда ароматы особо вкусные доносятся.



Смотришь на темное вино в кружке, а оно на тебя… Слышишь! Кричит кто-то на улице. За дверью. Словно удар колокола – пролетел по улицам вопль и скрылся. Только собаки залаяли в ответ, недовольно, ворчливо, гомон поднимая. В окно посмотрел. Проскользнул там силуэт чей-то.
А крик все еще в ушах стоит. Нечеловечий какой-то, неестественный. Хозяин у полок замер, на двери глядя. С кухни парень черномазый выглянул, с глазами круглыми, как пятаки.
– Чего это еще… – бурчание Геста послышалось, – ночь на дворе, с`кины дети.
А собаки всё лают. Еще кто-то рядом у окна прошел, порог миновав… Грюкнула дверь и старый дед в холл тяжело вваливается, как амбал подвыпивший, руками за невидимые поручни хватаясь. Дышит глубоко, и как заорёт:

– ПОЖАР, ДЯДЬКО ГЕСТ! ПОЖАР!

Слушать всегда приятно. Забиться в угол, под старую стену, и мир – не больше черепной коробки. Шепчет, плачет, кричит, рыдает и повизгивает, шуршит чем-то, зовёт, – куда, куда же? – а ты иди, сядь у стены, и слушай. Всегда интересно, что кроется за шумом в голове. Иногда – это крысы. Тёплые, мясистые, ржаво-серые. О них мечтаешь, когда голоден. А иногда людей слышно. Чего тут только не скажут, когда сядешь под стену и станешь слушать. Слова, пререкания, стихи, мысли, вслух произнесённые. Скрип зубов, ногтей, суставов скрежет и костей. Тело умеет говорить само, и язык ему не нужен. Его нужно отрезать, зажарить и съесть. Языки вкусные, особенно если отрезаешь их у самого говорливого. Толстые, поджарые… большие. Рот наполняется слюной, когда думаешь о чужих языках. Или – о пальцах. У человека их слишком много. Целых двадцать! Зачем так много пальцев? Это глупо. Пальцы надо отрезать, как и языки. Они хрустят на зубах, а когда добираешься до костей, обгладываешь их, то можно узнать даже, какие у человека были руки. У одних – мягкие, нежные, будто детские ладошки, кожа у них гладкая и приятная, так и хочется их мять, мять, мять, пока не покраснеют, облизать язычком, зубы вонзить, до мяса добираясь. Оно так и тает, так и тает! Нежные руки вкусны. А грубые – сытные очень.

Сидит: глаза закрыты, спина в шершавость стены упёрта, а руки – на коленях. Думает. Вспоминает. Слушать приятно. Особенно Его голос. Но каждый раз ты остаешься один, каким бы внимательным не был, какой бы преданностью не страдал. Потому что любить Его нельзя. Вожделение, ненависть, страсть, отвращение – всё, что хочешь, можешь чувствовать, когда в твою голову заползают его руки: тёпло-холодные, остро-гладкие, несуществующие кошмары и страхи, хватающие за кисти, за стопы, утягивающие в безбрежность темноты перед глазами, туда, где света нет, звуков, ничего.
И там ты слушаешь.
У стены, которой нет.
Ушами, которые выдумал.
Шевельнулся, губы облизывая. Открыл глаза болящие. Всю жизнь бы тут сидел, не вставая, но родился не камнем, а человеком. Вынужден встать, на стены подвала посмотреть разрисованные – всегда на них смотрит. Кто их нарисовал? Иногда и сам что-то черкал по штукатурке старой, гранитный камень в пальцах зажав. Тут, наверно, все черкают.
Сегодня был странный разговор, не такой. Его надо обдумать.

Ойвин-Ойвин был самым маленьким из упуфов. Его манил цветастый мир вокруг, большая, большая-большая игрушка, которую даже в руках не удержать, но такая интересная и красивая. Хлопая ушами, Ойвин-Ойвин заворожено смотрел на Багровый Камень. Иногда, моргая глазами бусинками, он тянул к нему свой маленький хобот, но в последний момент вечно передумывал и одёргивал себя. Ведь Ойвин-Ойвин был самым маленьким из упуфов и неведомые вещи иногда страшили его маленькое, но живое воображение. Багровый Камень. Такой большой. И такой багровый…

– …багро-овый, – заворожено прошептал упуф, снова потянувшись к глыбе.

Ойвин-Ойвин коралловый, а Камень – он Багровый. Было между ними что-то общее… Только у камней не бывает хобота. И ушей у них нет. И вообще, не упуфы они, а самые обычные камни. Но ведь этот-то – Багровый! Багровый камень. Ойвин-Ойвин разжевывал эти два слова в своей маленькой голове, будто вкусную, сладкую травушку на завтрак.

– …багро-овый.

На пастбище упуфов других Багровых Камней не было. По крайней мере, зоркий глазок Ойвина-Ойвина их не заметил. А значит…

– Мой-мой! – громко запищал упуф, обнимая лапками большой Багровый Камень. – Мой-мой!

– Оливер, – представился художник, пожав ей руку. Он смотрел в её голубые глаза, по-детски весёлые и полные жизни, каждый раз отводя свой взгляд, когда она обращала на него внимание.
– Может, я и такой, – улыбаясь, ответил он.
Молчание.
– Послушайте... Вам никогда не снились необычные сны? Такие реальные, что после них хочется совершать глупости?
Глядя на Тамилу, Оливер снова улыбнулся – он не мог не улыбаться, когда смотрел на неё, ведь в этой странной незнакомке было столько искренности.
– Мне снился. В нём я ездил к берегу моря. Гулял по песчаному пляжу. Бродил возле одинокого маяка и видел старую железную дорогу, пересекавшую степь. И когда я проснулся, в кармане у меня был он. – Художник достал ключ и показал его девушке. – Но у меня никогда не было машины!.. С вами никогда такого не просиходило?

Иногда незнакомцу легче доверится, чем старому другу, с которым ты был знаком едва ли не всю жизнь. И почему-то Оливер знал, что с девушкой можно о многом поговорить. Она была приятной. Наверно, именно поэтому ветер украл у неё шарф.

– Я бы хотел отыскать тот берег. Я должен кое-что выполнить. Кое-что, очень важное. Вы не могли бы одолжить мне свой путеводитель? Я его верну. Обещаю.

День за днем. День за днем он гнил, разлагался душой, будто мертвец в наглухо заколоченном гробу. День за днем он становился все тоньше и тоньше, превращаясь в скелет. Худели его кисти, худели руки, худело все хилое, больное тело, обнажая острые косточки и венозные тропы, по которым текла кровь. День за днем гнили его желтые зубы, покрываясь налетом. День за днем пустели его серые, как пепел, глаза, окруженные сморщенным, темными кругами избытка сна и усталости. День за днем Трущобы. День за днем запах мочи и навоза в воздухе. Дешевое пиво и заплесневелый хлеб. Шлюхи, чьи искусственные, соблазнительные ухмылки снились ему по ночам, приглашая ступить в мир Порока и Страсти. День за днем. Дерьмо, грязь, вонь. И люди, хуже свиней, снующие туда-сюда и быстро-быстро перебирающие своими ножками-копытцами. С глупыми рыльцами, в чьих крохотных глазах читалась жадность, тупость и страх. Хрюкающие, будто дикие кабаны в лесах, люди. Люди, на чьих костях строились Трущобы.
День за днем он жил тут. Жил, ведомый лишь одним желанием. Желание жить. Обрести силу. Доказать своему мелкому, щепетильному эго что он, Тэвик Джорд, чего-то стоит. Что он не свинья, как окружающие. Что он выше людей! Выше Богов! Он, чье тело как увядший труп, способен вершить немыслимое.
День за днем Скрии гнил тут, на окраинах Замка Алмазных Цепей, проклиная город именами всех запретных богов.

Он ненавидел Замок. Ненавидел людей, живущих в нем. Ненавидел себя и ту помойку, в которой оказался.

Скрии открыл глаза, встретив мрак. Яркий солнечный свет просачивался сквозь решеточку в маленьком окошке, заполняя тесную комнатушку слабыми, утренними лучами восходящего светила. Веселые зайчики запрыгали по стенам, но в некоторых углах лачуги продолжала витать тьма. Она была тут всегда. Даже жарким, знойным днем, когда по бледной коже начинал стекать соленый, вонючий пот, в этой свинарне стояла тень. Непроглядная тьма, чернее ночного неба. В каждом из четырех углов была она. Скрии мог долго наслаждаться ее глубиной, сидя на лежаке, и не двигаясь. Просто сидеть. Просто смотреть в темноту, понимать, чувствовать как она двигается. А она двигалась! Она показывала бесцветным, серым глазам дивные картины. Вечный покой и забвенье хранила тьма, все то, чего так не хватало Тэвику в жизни.
Юноша кашлянул, повернувшись на бок. Жесткая солома резанула бок. Натянув на себя еще теплое, синее одеяло, он закрыл глаза, погружаясь в дрёму. Еще чуть-чуть. Еще пять минут покоя. Еще чуть-чуть тьмы…

Сейчас в Замке Алмазных Цепей началась неделя Искателей. Праздники, море веселья и сладкого вина, кружащего уставшим путникам голову. Скрии тоже туда ходил. Некоторые очевидцы могут поведать вам о жутком, худом парне, которого они видели среди разношерстной толпы бродящей на улицах огромного города. По словам, этот мертвец одет был в продолговатую черную мантию. Он скалил зубы, что-то бормотал под нос и, кажется, был единственным, кто не одобрял всеобщего веселья. Так вот, знайте, это был Скрии. Скрии – маленькая тьма на улицах Замка Алмазных Цепей. Маленькая, приблудная душа, полная черни и злобы. Она слонялась по городу, набивая карманы и голодный желудок бесплатными угощениями, дорогими яствами, грубо отпихивала остальных людей. Скрии – запах отчаяния и безумия. Смрад Трущоб, проникший сквозь алмазные фильтры города. Он витал по шумным улицам, где люди пели и веселились, отравляя всем жизнь.
Всю неделю юноша набивал брюхо, пил бесплатное пиво и уплетал за обе щеки бесплатную еду. Всю неделю он пытался выглядеть безупречно. Новая-новая мантия, которую парень одевал лишь по «особым» дням, сидела на нем безупречно. Начищенные до блеска сапоги. Аккуратно постриженные волосы (да, Тэвик ходил к брадобрею) и свежее лицо, на коем холодно блестели серые глаза. Всю неделю Скрии праздновал со всем людом, отдавая должное халяве. А вечером, возвращаясь домой, он без сил падал на тюфяк, кутался в старое одеяло и падал в объятия сна. Иногда его терзали кошмары. Тогда юноша подолгу не мог уснуть, прокручивая в голове прошлое, будущее и настоящее. Он вспоминал дневной праздник, толпы народу, терзающие его черствое сердце сильнее неразделенной любви. Люди. Как же он ненавидел их! Мерзкие, тупые романтики, прущие в ЗАЦ ради славы и привилегий магов. У Скрии кусок хлеба в горло не пролазил, когда он трапезничал с такими людьми.

Неделя Искателей – неделя, когда скот, сломя голову, мчится в сверкающую алмазами скотобойню, надеясь стать вкусной ветчиной. Неделя рабов.

Тьма закончилась. Скрии, отогнав жужжащую над ухом муху, снова открыл глаза, неприветливо морщась лучам солнца, бьющим прямо в лицо. Бесит. Сел на тюфяке. Откинул одеяло в сторону. Живой труп. Каркас жутких ребер. Впалый живот, тяжело вздымающий вверх. Ноги- палочки, уродливо тощие, держащиеся на косточках-шарнирах, дернулись, поднимая слабое, как соломинку, тело. Тощие пальцы на тощих руках ощупали неумытое, жирное и слизкое лицо. Не человек – механизм, машина, из старых книжек про гномов. Откуда-то из груди донеся хриплый, приглушенный голос:
– Сегодня…

Скрии потянулся – хрустнула пара косточек. Подошел к ведру с водой, окунув туда лицо. Холод немного отрезвил и вернул четкость мысли. Сегодня тот день. День, когда он придет в ЗАЦ и всучит алчным чародеям их гребанное золото. И потребует. Потребует Силу. За все эти годы.
Скрии выпрямился, смахнув с носа каплю воды. Но если ему откажут… Кривая ухмылка появилась на губах. Если, ох если ему откажут!… Скрии знал что сделает в случае отказа. Он не просто так всюду носил кинжал.
– Сегодня тот день. День, когда пора обрезать все нити ведущие назад, в прошлое.
Юноша натянул штаны на голое тело, согнувшись в жалкой, комичной позе. Он все еще ухмылялся, даже когда его черные пальцы стали застегивать пуговицы на рубашке. Сегодня у Тэвика было хорошее настроение. Редкость. Большая редкость.
– …сегодня, – продолжал шептать Скрии, набрасывая на плечи угольно-черную мантию, – сегодня я приду в ЗАЦ. Ох, мои сладкие ублюдки, вы даже не догадываетесь, какое счастье вас ожидает…

Юноша присел на корточки около одной из стен, ощупывая пальцами глиняные плитки. Есть!... Ногти подцепили края плиточки, аккуратно ее снимая. Маленький пыльный тайник, где на паутине болтался дохлый, седой паук, хранил тот самый заветный мешочек, ради которого человек готов пойти на любую низость и грех. Ради него Скрии застрял в Трущобах. Бережно спрятав толстую мошну в сумке, он поспешно вернул глиняную плитку на место.

Вот и все.

Скрии поправил ремень сумки, ощущая всю тяжесть двух тысяч монет. Маленькие короли, ради обладания оными ежедневно кто-то умирает, кинутый в канаву. Две тысячи душ. Достойная цена для Замка Алмазных Цепей.
В последний раз втянув носом душный, вонючий воздух, Тэвик, не почувствовав ни ностальгии, ни сожаления, неожиданно ощутил свободу как нельзя близко. Стоит лишь протянуть руку и вот, ухватишь ее за буйную гриву!… Жаль, жаль что он собирается снова надеть на себя кандалы. Но по-другому нельзя. Скрии уже все для себя решил, медлить не имеет смысла.

Новый день. Для кого-то он несет острый, подлый кинжал, облюбовавший неосторожную спину, а для кого-то – перемены. Новый день. Сегодня мертвец выйдет из своего склепа. Улыбнется, и скажет миру: «Пошел ты!». Сегодня свобода и могущество окажутся на одну ступеньку ближе, чем раньше. Посмотри на это солнце, юный искатель! Его лучи несут в себе великие перемены...
С этими мыслями Скрии покинул свой дом по улице Варгов. С этими мыслями он шагал по грязным, темным улицам Трущоб, в последний раз вдыхая этот знакомый, едкий запах мочи, столь характерный для такого района. Больше он не вернется сюда. А если и вернется, то совсем, совсем другим человеком.

Прощай дерьмо. Привет Замок Алмазных Цепей!

Брён, сидя на кресле, перелистывал стопку своих эскизов. Около десятка белых листов стандартного формата, чуть помятых и потрепанных из-за небрежности их хозяина. Поджав губы, парень углубился в изучение своих рисунков. Он сидел вот так вот уже около двадцати минут, а эскизы все не кончались. Или, быть может, это он так медленно смотрит?... Почти на каждом бумажном листе, обведенные ярким, черным карандашом, на парня смотрели довольные кошачьи глаза, которые художник подолгу прорисовывал, имея повод наблюдать за их владельцем. Пушистым, рыжим котом, глазеющим на него целые дни напролет.

– Рыжий чёртик…

Оливер улыбнулся, вспоминая, как пытался прогнать животное с пожарной лестницы.

Парню совсем не нравилось присутствие кота. Это наглое, рыжее существо приходило каждый день, садилось за толстым стеклом и смотрело на него с таким странным выражением на пушистой морде. Насмехается, гадал юноша? Может быть и насмехается. Котов сложно понять.
Оливер ухватил пальцами тонкий краешек бумаги, вытянув из стопки листов пожмаканный рисунок.
Это был странный кот. Оливер совсем не понимал зачем он каждый раз поднимался на его этаж, садился на теплых металлических ступеньках пожарной лестницы и ехидно глазел сквозь надежное стекло за тем, как парнишка суетиться в своей тесной квартире. А ведь коту нравилось. Бывало, когда взгляды человека и кота соприкасались, парню казалось, что он заметил на усатой морде рыжего чертенка улыбку. Это было безумием, но… Иногда Брёну казалось что это действительно так. Что тогда кот улыбался ему. Как старый, надежный приятель, с которым ты не виделся пару лет…
Оливер повернул в руках листок бумаги. Этот котячий портрет нравился ему больше всего. В нем была какая-то загадка… Может, она крылась в том, как были сведены рыжие ушки. Может, она пряталась в его хитрых, больших глазах, таких светло-зеленых и ярких-ярких. А может, Оливер сам придал рисунку тайну. Сам подрисовал нужные детали, приправил нарисованного котика таинственностью, внес скрытый смысл… Может быть. Художники такое любят.

Брён улыбнулся шире. Ох... как же его бесил этот кот! Первые дни парень просто места себе не находил. Куда бы ни ушел – вечно это зудящее ощущение в районе спины. Даже выходя на улицу приходилось постоянно оборачиваться и смотреть, не затаился где-нибудь на дереве рыжий комок шерсти?
Весело было. Оливер бегал за котом, а тот от него. Потом юноша стал его рисовать. Что-что, а позировать пройдоха умел. Создавалось впечатление что кот специально приходил к нему чтобы его нарисовали. Парень даже кличку котяре придумал. Чёртик.

Художник оторвал себя от размышлений, резко поднявшись с теплого кресла. Бумага рассыпалась по полу, с шорохом легла на ковер и застыла. Юноша подошел к окну, где, совсем недавно, сквозь стекло, на него смотрела самодовольная рыжая морда. Сейчас ступеньки на которых обычно сидел кот пустовали. Некого рисовать. Не на кого злиться. Некого прогонять с пожарной лестницы...

Одним словом – ску-ко-та.

Оливер открыл окно и вылез наружу. Был вечер. Духота нависла над городом. Небо, озаренное закатом, приветливо выглядывало из-за черных и громоздких домов. Брён оперся о перила, с поднятой головой смотря поверх серых крыш. Кот ушел и наверняка больше не вернется, и мысли об этом навевали грусть.

– Рыжая бестия, – скривился Оливер, хоть на самом деле он совсем не хотел обидеть этими словами кота.

Он посмотрел на улицу под ногами. Втянул воздух с примесями машинного дыма и гари. Чёртенка тут не было, но хитрый кот по-прежнему не давал покоя.

Сайн сцепил пальцы на руках, бездумно смотря на юную леди. Детектив откровенно тянул резину. Он сам не знал зачем это делает. По правде говоря, Джеку и самому было совсем не интересно знать что там за «интимные дела» ведет Селестия. Он различал понятия личной границы каждого человека и прекрасно понимал, что некоторые темы лучше не затрагивать. Даже у безразличного ко всему Джека существовали полномочия за которые не стоило выходить. Ну… чисто с моральной точки зрения.

Он прищурился, пытаясь прочитать, что же творилось в голове у девушки.

– Вы правы, – наконец кивнул Сайн, – ваша жизнь – это ваша жизнь. Я не-е… – пауза, – ...не хочу в нее лезть.

Поправив воротник рубашки и, таким образом, утихомирив свою маниакальную чистоплотность и любовь к порядку, парень поднялся с дивана, надел на голову шляпу и как-то презрительно глянул на Виндхолл. Сказать честно, она его достала. Джек не мог терпеть людей которые дерзили и не понимали того что происходило вокруг.
Взять хотя бы эту девушку. Сейчас она сидит, паясничает, откровенно скалит зубы, но стоит ей хотя бы на секундочку заглянуть в кровавый номер где свершилось убийство, как сотрудникам полиции придется выносить ее обмякшее, бессознательное тело в коридор и посылать кого-то за водой, обмахивая бледное лицо Селестии платочком.
Она не понимает всей важности дела, поэтому и отношение у нее складываеться легкомысленное.

– Вы очень помогли расследованию, – металлическим голосом произнес Джек, – теперь я вас оставлю. Хорошего дня.

Сайн подошел к двери что вела из номера, слабо потянул ее за ручку и вышел в коридор.

Самым рациональным было бы вернуться обратно в комнату «202» и разобрать по полочкам полученную информацию.
Хотя что тут разбирать? Молодая дама рано утром встает чтобы выпить стаканчик воды и, идя на кухню в мягких тапочках и халатике, слышит, как где-то за стенкой ее комнаты раздаются приглушенные хлопки. Несколько, по ее словам, звуков, похожих на лопающиеся шарики. Трудно сказать, имели эти звуки отношение к убийству или нет. С таким же успехом это могло быть… да все что угодно! Хоть какая-нибудь молодая пара, достигшая апогея своей любви и во время страсти разносящая свой номер в пух и прах.
Джек прогнал глупые мысли, настроив себя на серьезность.
Он мог проверить еще нескольких жильцов, но парень не знал ни их имен, ни номеров в которых те жили. Ответить на это мог только хозяин бара или же Адлер. Куда он, кстати, пошел?...

Сайн направился по коридору, пытаясь вспомнить, что ему говорил ящер перед своим уходом. Джеку тогда было не до него, ведь Ардекус та-а-ак вовремя появился. Будто бы старый черт только и выбирает те моменты когда Сайн налаживает отношения с важными людьми, чтобы выпрыгнуть, скорчить глупую гримасу, сказать что-то грубое и так же тихо смотаться с места преступления, оставив Джека тет-а-тет с обескураженным свидетелем.

Селестия вроде бы сказала многое, а вроде и ничего… Надо вернуться к полицейским. Единственное, что сейчас можно сделать. О том, что уже завтра он должен будет встретиться с шефом и подробно объяснить ему, в чем вообще дело кроется, детектив старался не думать.
Джек считал что не стоит забивать голову такой ерундой. Начальство на то и существует, чтобы требовать незамедлительный результат и ответ.

У мальчика было странное чувство… Наверно все великие путешественники когда-то его испытывали. Это было ощущение с которым ты ступаешь в неизвестность. Ты чего-то ждешь, волнуешься, спрашиваешь себя «когда?.... когда же?!». Мальчик чувствовал себя настоящим Васко да Гамой проложившим путь из Европы в Индию! Его собственная крохотна Индия тоже где-то там, только и ждет когда каравелла Тима причалит к берегу чтобы ее капитан сошел на песчаный пляж и вдохнул чистый, другой воздух. Другой… Мальчик мечтательно посмотрел на небо.

Крохотная Индия Тима ждет его где-то там. Среди этих переулков укрытых предвечерними сумерками раскинулись ее богатые земли… Богатые не в плане золота, материальных ценностей или каких-то там пряностей. Она богата впечатлениями. Мечтами. Фантазиями… Все они оживают. Зовут мальчика к себе.

Интересно, как выглядит эта Индия? Смотря на проводников Тим представлял себе мрачное Теневое Королевство, где-то в самых недрах земли. Мир из оттенков черного и серого.

Так куда же их ведут?...

– Как думаешь, что они хотят нам показать? – прошептал Тим, поглядев на девочку идущую рядом, – куда они нас ведут, а?...

Говорил паренек тихо, будто боялся нарушить царящую вокруг магическую атмосферу.

– Мне кажется это что-то красивое…

Мальчик посмотрел на пляшущие тени. Их пластичным движениям позавидовала бы любая балерина из школьного театрального кружка. Мысли Тима снова понесли его куда-то за моря…

На слова девочки Тим отреагировал не сразу. Он заворожено, с широко раскрытыми и сверкающими от возбуждения глазами следил за манипуляциями его собственной тени, так нежданно негаданно ожившей. Теневой клубок тоже не оставил его равнодушным. Мальчику так и хотелось его потрогать… какая тень на ощупь? Мягкая? Холодная или горячая? Все эти вопросы кружились у него в голове, полностью поглощая внимание.

– За кого ты меня принимаешь? – Тим наконец пришел в себя, хмуро уставившись на Линн Хэйс, – конечно же я иду с тобой! Я же не трус какой-нибудь. Мне интересно не меньше твоего!
Он снова посмотрел на слова вытканные из теней. Как чернила… только темней, гораздо темней.
– Только... – паренек как-то неуверенно посмотрел на черных двойников, – слышат ли они нас?
Если они не могли говорить и не имели рта, могли они слышать человеческую речь и понимать ее? Есть ли у них вообще уши?
– А хотя это не важно, – мальчик махнул рукой, весело улыбаясь, – они ведь должны понять нас и без слов, правильно? – Тим серьезно поглядел на девочку, ожидая отрицание или поддержку его слов.

– Да, мы идем с вами! – радостно выкрикнул мальчик взяв Линн за руку и потащив ее к темной подворотне. О том, что ему надо быть дома до того как на улицы опуститься ночь он не думал. Не каждый день такое случается. Родители его поймут, а если нет… ну и не надо! Тим – самостоятельный человек. Он может позволить себе один день задержаться допоздна на улице.

– Расскажу в школе – никто не поверит, – заворожено выдохнул парень, осматривая мрачные бетонные стены домов.

Месяц Сансара, 15-е
- - -
Джень-Хоу, 14:50


_____________________


Любой маломальский преступник, обычный чиновник или же бедняга, на чью голову свалились несмертные долги которые он во век веков не сможет выполнить знает, что нет на свете лучшего места для того чтобы залечь на дно чем северные земли Рил`Айда. Малонаселенные, покрытые непроходимыми дебрями лесов, лишь малая часть из которых уходит под сруб, северные территории этого государства отличное место для того чтобы скрыться от правосудия и заставить мир забыть о себе. Хоть Рил`Айд и принято считать самой цивилизованной и богатой страной во всем мире, такая ситуация наблюдается не на всех ее регионах. Более сорока процентов всех земель страны - это незаселенные, обширные территории покрытые лесами, озерами, полноводными реками. Из-за высокого процента урбанизации в Рил`Айде полно древних, захудалых поселений. Наткнуться на небольшой город-призрак где-то на окраинах цивилизации отнюдь не удивительное явление. Давно покинутые промышленные заводы по добыче древесины где-то глубоко-глубоко в лесах, закрытые горные шахты, небольшие городишки у дельт рек – все это остатки бывалых времен. Люди очень любят сочинять о таких покинутых местах легенды и мифы. Можно назвать это особой частичкой рил`айдской культуры…

Высокие горы, окружающие страну с двух сторон будто молот и наковальня являются чудесным приютом для изгоев общества. Монахи, живущие в своих каменных пещерах и горных храмах с радушием принимают любого человека нуждающегося в помощи если он примет их философию. Чем не шанс начать все сначала? Начать новую, праведную жизнь? Стать другим человеком?... Некоторые так и делают. Государство не трогает пацифичный народ живущий в горах. Монахи не держат никакой связи с внешним миром, им безразлично кто сейчас сидит на троне, каких достижений добилась наука или какие реформы издал новый правитель. Они просто есть. Поэтому некоторые преступники и идут к ним, в надежде найти укрытие от правосудия и строго взора правоохранительных органов. Ведь никто не станет лезть в горы чтобы отыскать какого-то жалкого мошенника. Никто не будет организовывать поисковые экспедиции. Изгой просто станет официально мертвым.

В этом есть доля истинны. Не легко, ох как не легко выжить в суровых условиях Рил`Айда. Можно окоченеть от холода, умереть от страшной болезни в условиях антисанитарии, извести себя голодом, быть съеденным дикими зверями. Безлюдная тайга таит в себе много сюрпризов, с которым выращенный за стенами города человек может быть совершенно не готов встретиться.

Север может предоставить тебе укрытие, спрятать от этого мира. Но может и унести в забвение...


_____________________


«Если тебя приперли к стене – беги на север»…

Таким правилом воспользовалась организация Angler когда дело стало совсем худо. Их вытеснили из Лира, вытеснили из Эвестии. Осталась их последняя контора, последняя укромная нора на дне моря куда Морской черт уполз от коварного рыболова Сэнья. Сейчас он сидит на темном песчаном дне выпучив свои глаза и ждет. Ждет, когда можно будет нанести удар по самым слабым местам врага…

Джень-Хоу – одна из тех дыр куда спрятались убийцы. Город-призрак, заброшенный, покинутый, никому не нужный. Когда-то тут была крупная лесопилка, о чем говорят покрытые ныне ржавчиной промышленные заводы. Маленькие дома выполненные в восточном стиле все еще стоят, хоть стены в них тонки, а в многоярусных крышах зияет не одна дыра. Джень-Хоу – небольшое поселение в самой глуши лесов, где деревья вздымают на добрые двадцать метров вверх. Это древние леса. Древнее поселение. Тут все пропахло стариной и покрылось пылью. Тут нет ни электричества, ни воды, ничего. Все поросло диким плющом.

Для Angler это оказалось идеальным укрытием. Спрятаться в богом забытом месте – лучший способ переждать бурю. Морской черт оккупировал множество заброшенных поселений в глуши лесов, соорудив из них сложную паучью сеть благодаря которой мог поддерживать связь с любой своей конторой. Некоторые члены организации торчали в городах в качестве надежных агентов. Парочка разведывательных подразделений осела в крупных мегаполисах. Angler ушли в леса, но оставили кое-какие нити около своего противника. Как известно из источников, Рил`Айд государство где зародилась фанатичная группировка "Senya". Тут находятся ее главные «филиалы», тут обитают ее главные лидеры. Вероятно светлые головы Морского черта считают что чем ближе к опасности – тем спокойней…



Сегодня 15-е число. Начало новой недели. Немногочисленные улочки Джень-Хоу пустуют, но если немного к ним присмотреться создается впечатление что они стали иными… Развеялось то впечатление запустения, они будто ожили. Стали другими.

А если так же внимательно присмотреться к окнам домов, то можно увидеть что за их пыльными стеклами двигаются тени. Мрачное место Джень-Хоу. Дороги тут взрыты землей, повсюду растет буйная трава, а здания продувают холодные ветра с далеких, далеких гор. Вы тут уже шестой день. Ведете оседлый образ жизни, почти не высовываетесь из домов. Друг друга почти не знаете, но наслышаны. Почему вас собрали вместе? Черт его знает. В этот раз наниматель – это сама организация. Лидеры «чертей» задумали что-то серьезное. Четверо убийц? Не многовато ли?... Вас поселили отдельно. Изредка приносили еду. Дома тут все одинаковые. Одинаковая планировка, одинаковая убогость и сырость. Даже крыс и тараканов тут нет, настолько это место запустело в последнее время. Иногда сюда приезжает грузовик. Пара ржавых внедорожников. Такие они, новости из мира.
Мир… находясь в такой глуши начинаешь осознавать всю ценность этого слова. Тут холодно и грязно, умываетесь вы дождевой водой, а вещи пропахли плесенью. Почему-то это место нагоняет депрессию. Тут нельзя долго жить. Люди отсюда ушли. Зачем они вернулись второй раз?... Тут уже ничего не осталось. Города-призраки это унылое место, лушче в них подолгу не задерживаться.

Не смотря на это в Джень-Хоу живет много людей. Свыше двадцати голов, не считая парочки лидеров, которые всем тут заправляют. Некоторые тут временно. Приезжают, уезжают, привозят всякие вещи, новости, и снова уходят. Вы тут уже шесть дней, и вот этот - седьмой. Время на то чтобы обдумать будущую цель у вас было. Тут больше делать и нечего. Одни размышления и спасают от унылой тягомотины. Иной раз взгляд цепляется за далекие горы которые видно из окна. Очень далекие… никакое воображение убийцы не опишет этого расстояния. На них можно долго смотреть, потягивая из побитой фарфоровой чашки крепкий чай. Были бы среди вас художники – кто-то непременно нарисовал бы целую галерею здешних пейзажей. Увы, ассасины рисуют не красками…

Сегодня 15-е. Середина дня, а если быть точней 14:50. В это время за вами зашел один человек. Эдгар. Белобрысый, молодой парень, чье лицо украшено отнюдь не героическими угрями.

– Добрый день. Мистер Янь желает вас видеть, – встречал он всех фразой, глупо улыбаясь.

Сначала он зашел за Селиной. Потом прошелся к дому под резиденцией Ольстана. Эдгар все время болтал, восторгаясь то женственностью «мисс Кайл», то биотическими протезами Нильфа. Следующим в списке на посещение был Шемину. Последним – Зак Фэйр. Общество профессиональных убийц ничуть не смущало парня и он продолжал ораторствовать. Может он был глупым, а может просто чересчур самоуверенным. Он провел ассасинов холодными улочками Джень-Хоу. Куда именно – никто точно не знал. Убийц сюда привезли, но все эти пять дней их буквально держали в тесных перекошенных зданиях. Никакой информации они не получали. До сегодняшнего дня…

– Сегодня вас введут в курс дела, – ухмыляясь сказал Эдгар, сворачивая в очередной переулок.

По сути Джень-Хоу даже городом не был. Так, небольшое село из дюжины домиков, рядом с которым расположилась пара опустевших лесопилок. Организация их не использовала. В них царила такая разруха, что одно их посещение было опасной затеей.

Наконец Эдгар вывел вас к большому особняку. Обширное додзё. Белые стены, пожелтевшие от сырости и частых дождей, облезлая красная краска. Все выполнено в традиционном восточном стиле. Многоярусные крыши. Причудливая резьба по деревянным колонам. Парень подвел четверку к порогу. Массивные раздвижные двери отъехали в сторону, пропуская на свет бритоголового мужчину, чей рост едва переваливал за два метра. Смуглое лицо без эмоций; сквозь тесно склепанную одежду просвечивается крепкое телосложение. Мрачный гигант посмотрел на Эдгара, оценил ассасинов за его спиной. По-прежнему ничего не говоря громила отошел в сторону, приглашая людей пройти внутрь.

Мистер Янь… О нем много рассказывали. Некогда легендарный убийца, ловкач и прохвост, а теперь – один из почетных лидеров почетной гильдии наемных убийц. За годы своей карьеры он свершил множество кричащих убийств, славился своей кровожадностью, ненасытность и особым подходом к устранению жертвы. Когда-то… Сейчас ему было под семьдесят. Дряхлый старикашка, чьи руки беспощадно сжирал артрит. Но его уважали. Хотя бы за то что он дожил до своей старости.

Особняк старого убийцы выглядел внушительно. Пройдя во внутренний дворик глазам убийц предстал опрятный сад. Аккуратно подстриженные самшиты, небольшое озеро в водах которого плавали рыбы, а в воздухе парили летающие фонарики. Выкрашенные в красно-белые цвета двухэтажные дома, с большими дверями и обширными балконами, сделанные из бамбука и хвои. Из некоторых окон на улицу тянулась сизая дымка, а по воздуху рассеивался приторный запах ароматизированных палочек. Журчит вода. Поют птицы. Где-то на ступеньках сидит пожилой человек, выкладывая перед собой черные камешки. Идиллия спокойствия и тишины. Даже Эдгар сник, молча ведя за собой убийц. Вот он подвел вас к большому додзё, где, судя по всему, пройдет конференция. Тут не чувствовалось разрухи, все было новым, отстроенным… Лидеры заботятся о своем комфорте и уюте.



Парень остановился у входа, кивнув на двери.

– Вас давно ждут. Поторопитесь, – и все также глупо улыбаясь Эдгар развернулся и пошел обратно, что-то бормоча под нос.

Из окна напротив высунулся какой-то человек. Лохматый, странный тип в шапочке. В руках он держал чайник. Некоторое время незнакомец с интересом разглядывал пришедших, а затем вылив заварку на улицу ушел обратно вглубь комнаты. И тишина…

Двери, на которые указал Эдгар, отворились.

– О-о… Ну чего вы стоите, господа? – с легкой хрипотцой протянул вышедший на порог старик. Мистер Янь… Разумеется это была всего лишь приевшаяся кличка. Ничего более. Почему старого убийцу так прозвали было непонятно. Как-то так получилось… На самом деле ассасина звали Маркусом. Маркус Тиэри. Громкое имя, которое больше подошло бы какому-нибудь аристократишке или принцу, нежели бедняку.

– Проходите, проходите. Мой дом – ваш дом.

Старик широко улыбнулся, приглашая убийц следовать за ним. Сутулый, дряхлый, он вызывал какое-то странное чувство уважения… Иногда даже страх. Его узкие крысячьи глазки внимательно зыркающие по сторонам создавали впечатление, будто Тиэри только и ждет момента чтобы всадить нож кому-то в спину. Дерзкая, наигранно добродушная улыбка казалась фальшивой. Мистер Янь был старым, лицо его украшали морщины, а кожа продрябла и обвисла, но каким-то немыслимым образом он нагонял на людей трепет. Вытянутый нос, обвислые уши, седые космы волосы… Может он не такой безобидный как кажеться?...



– Сегодня мы поставим все точки над «i», – не оборачиваясь проговорил Тиэри. Одет он был в черное кимоно, а голову обмотал символичной повязкой. В руках у него тлела сигарета от которой тянулся шлейф противного табачного дыма. Мистер Янь вел убийц по какому-то длинному коридору увешанному картинами. Множество ваз, каких-то сувенирчиков…

– Я не конфисковал у вас оружие, заметьте, так что прошу вас вести себя в моем доме пристойно и не совершать необдуманных поступков, – предупредил Маркус.

Месяц Мокша, 27-е
- - -
Аббен, Торговый район, улица Сан-Ришар, 11:15



____________________________


Улицы Аббена поражают своим колоритом и контрастностью, особенно если ты видишь их впервые. Невольно возникает ощущение что архитекторы, воссоздающие город из ничего, красоте сооружений придавали очень малое значение, все свое творчество и вдохновение направляя на внешнее оформление, которое любовало бы глаз любого. Аббен – это город построенный художниками. Низкорослые двухэтажные домишки, опасно трещащие даже под самым слабым дуновением ветра разукрашены тут подобно настоящим картинам. Каждая обветшалая стена – чудное полотно, на которое чем дольше смотришь, тем глубже проникаешь в чужую фантазию, под влиянием которой рисовался этот шедевр. Каждая улочка Аббена – целая галерея искусства, от самой богатой площади до самого бедного переулка, где в нос начинает въедаться запах тухлятины и мочи. По городу можно гулять часами, настолько он велик и красив, настолько обворожителен тот хаос цветов и красок, царящий в нем. Каждая плитка мрамора, если присмотреться, может поведать вам занимательную историю о жизни того, кто ее раскрашивал. В Городе Художников нет определения красоте, тут каждая краска, каждая черта по своему хороша. Крохотные дома-ульи, теснящиеся друг к другу большими кучками – наглядный пример контраста цветов в живописной разрухе и нищете. Такая картина вызывает печаль у тех, кто ее созерцает. Сточные канавы в которых сидят немощные старики и калеки, тянущие к вам своим худые, иссохшие руки, будто вы и ваша монета – единственное спасение, оставят после себя горький осадок и чувство опустошенности. Торговые лавки загипнотизируют обилием товаров, заморских пряностей и сувениров, а богатые районы поразят своим гротеском.
Городу художников приписывают множество качеств. Некоторые он заслуживает, некоторые – нет. Каждый год в Аббен съезжаются тысячи охочих туристов, так что улицы тут никогда не пустуют. На них всегда полно народу как днем, так и ночью. Особенно ночью… Ведь в темноте, как принято, краски сгущаются и случайному искателю приключений открывается мир полный экзотики, который он раньше видел только в мечтах. Самое интересное в Аббене случается именно ночью. Торговцы, такие приветливые и учтивые днем, накидывают капюшоны на лицо и едва ли не на глазах перевоплощаются в аферистов, которым палец в рот не клади, только лишнюю монету. Наркотики, обещающие вам незабываемую жизнь, полную божественных ощущений и чувств; дорогие шлюхи, кокетливо строящие глазки и предлагающие уставшему от жизни человеку экзотический секс. Во всем этом творили художники. Именно наркотики показывали им те безумные картины которые они старались воплотить в жизнь, а проститутки были теми музами, что приносили им вдохновение и сладостное забвение… Ночные улицы города полны сюрпризов о которых в культурном обществе принято молчать с хитрой улыбкой на губах.



В жарком Аббене можно найти все что пожелает сердце. Любовь, деньги, власть. Пикантные впечатления на всю жизнь. Удовлетворенность… но если перебрать – тебя может и стошнить, ведь даже самое сладкое вино пьянит голову.

__________________________


С самого утра на улице Сан-Ришар яблоку негде упасть. Пусть покупателей еще нет – а торговцы уже спешат расстелить бархатные ковры в своих торговых палатках и выставить добро на показ. Они суетятся, как мухи над сладким медом, тяжело дышат и кряхтят, развешивая декоративные побрякушки и кричащие надписи на стенках своих ларьков. По улице начинает стелиться запах вкусной еды – это магазинчики со свежей выпечкой взялись за работу. Переговариваются продавцы сладостей, обсуждая между собой последние новости по поводу кондитерских новинок. Хмурые торговцы одеждой развешивают цветастые наряды, поправляя бирки с ценами которые нет-нет да станут не так, как хочется. Доносятся обрывки разговоров, касательно политики, высокого налога на торговлю и прочих вещах, о которых любят шушукаться негоцианты. Антикварные магазины отвешивают витрины, выставляя на показ фарфоровые статуэтки и богатства древнего мира. Толстенькие ювелиры, с маленькими, хитрющими глазами как маленькие бурундуки переговаривают с первыми посетителями, пытаясь втолковать им за дельную цену какую-нибудь безделушку. Бредут первые покупатели и случайные прохожие, спешащие кто куда по своим делам. А высоко над головой, едва-едва не задевая крыши домов беззвучно пролетают машины по воздушной магистрали. На них уже никто не обращает внимания, разве что опаздывающие на работу трудяги, спешащие успеть на наземное метро.

Кеншин Синода видел это сотни сотен раз. Не впервые он идет по Сан-Ришар, в поисках магазинчика «Древности Азуль Мила Ибн`Ея», маршрут к которому уже окончательно въелся в память. Вероятно, пожелай убийца сам его забыть и никогда не вспоминать то ничего бы у него не вышло. Владельцем антикварного магазинчика был Хабба Сансо, мужчина уже порядком преклонного возраста. Торговец древностями - прикрытие, за которым скрывался один из агентов Сэнья. Хабба был настоящим кладезем слухов и сплетен, в чем не раз убеждался Синода. Именно но давал ассасину работенку и выплачивал деньги. Кеншин жил в Аббене уже около года. Где-то. Время тут течет по своим, непонятным законам. Прожил месяц – а чувствуешь, будто лет пять. Сложно объяснить.

Так он и жил. Хабба дает задание – Синода выполняет. Такая вот рутина. В последнее время, правда, ситуация несколько усложнилась. Контора Сэнья, в Лире, встряла в конфликт с «Морским чертом», гильдией настоящих убийц, которая стала представлять собою опасную угрозу. Это было около трех месяцев назад и поглядите, где сейчас эта гребанная гильдия?! В самой заднице мира, где-то на сере Рил`Айда! Эта мысль приносила удовлетворение, хоть на работу Синоды это совершенно не повлияло. Никто не планировал перекинуть его в Квотию чтобы продолжить теснить «чертей», он по прежнему работал на чертовом архипелаге, в данный момент глубоко засев в этом паршивом городишке художников вместе с Хаббой. Судьба жестока.
Торговцы встречающие на своем пути Кенсина не подбегали к нему с фальшивыми улыбками на лице, тыча под нос всякой всячиной, так как знали что он ничего никогда не покупает. Жители Сан-Ришара уже намотали на ус что Синода тут не для этого. Вероятно Хабба постарался или, скорей всего, мрачная атмосфера которая вечно преследовала убийцу. В последнее время она особенно сгустилась. Работой Синоды были недовольны. Сансо не раз говорил что ассасин балансирует на грани, что от него могут избавится как от человека который больше не способен следовать приказам. Все считали ассасина лимоном, из которого выжали все соки. Последней каплей стало дело с чиновником, который в конце концов сбежал на континент. Кеншину дали недостаточно данных, он был не виноват что информатор дал осечку, но никого это не волновало. Закончить дело ему также никто не дал.

Синода свернул в узкую арку, обвитую диким плющом. Аромат специй и сладостей Сан-Ришар пропал; в воздухе ощущалась одна лишь сырость от выстиранного белья. Не удивительно, ведь прямо напротив «Древностей Ибн`Ея» располагалась дешевая прачечная, от которой все время веяло мылом и стиральным порошком. Синода вошел в небольшой, но просторный скверик. В глаза сразу бросилось большое синее здание, краска на котором облезла и местами взгляд ловил ярко-оранжевые кусочки кирпича. Балкончики с цветами, грязные окна. Два огромных покрывала красного и салатового оттенков, служащие тут в качестве эдакого козырька от солнца, все также трепыхали на ветру, изъеденные молью. Деревьев и растений не было – сплошной камень.



Маленькое предприятие Хаббы, в самом углу, куда тот час же двинулся Кеншин, ничуть не поменялось. Такие же пыльные витринные стекла, чуть приоткрытая дверь. Сансо просил убийцу как-то зайти на днях, для обсуждения одного «деликатного дела», как он выразился. Было немного странно что Хабба не дал ассасину четких сроков. Обычно контракты не требуют отлагательств…

Синода постучал три раза (банально-условный сигнал, который Сансо требовал от убийцы), прежде чем войти в антикварную лавку. Хабба обнаружился стоящим у стойки. Он скрупулезно протирал нефритовую статуэтку обнаженной женщины мокрой тряпкой, что-то насвистывая. Рядом стояла чашечка, от которой тянулись струйки пара. Чай.



Увидев Кеншина губы Хаббы растянулись в улыбке.

– О, Синода! Проходи-проходи, я тебя давно ждал, – Сансо отставил статуэтку в сторону, – и двери за собой прикрой. Есть серьезное дело.

Брови мужчины сошлись в одной точке, а добродушная улыбка пропала.

– Мертвецы встают из могил, – тоном, с которым ветер срывает золотистые листья осенней порой, заметил Лис.

В том, что люди мертвы Хоккайдо не сомневался. Явные следы гниения на коже делали картину происходящего ясную как день. Не болезнь – смерть. И черная татуировка на плече… У каждого. Коварно извивающаяся кобра. Парень не помнил что она значит, лишь одно он мог уловить благодаря ассоциациям. Коварство. Змеи подлые, ядовитые. Все, что с ними связано не несет в себе ничего хорошего.

То же и с этими людьми. Ходячие трупы, без души, без мыслей… Так думал Лис. Он не знал что творится внутри этих медленно гниющих тел. Но они не ответили на крики Кая, никак не отреагировали на то что он затушил их факелы. Все также бездумно брели в сторону деревни.

Мертвецам место в земле…

Хоккайдо посмотрел на Лайзу, затем перевел взгляд на Краве.

– Никто не поднимает мертвых просто так, – ни к кому конкретно не обращаясь задумчиво сказал парень.

Мир



Общее именование всех земель, вне зависимости от империи или мелкого государство кое на ней раскинулось – Нелия. Это слово почерпнуто из глубин и уже никто не помнит что оно значит. Даже седые мудрецы чьи храмы вытесаны в высоких каменных скалах не могут припомнить с каких пор мир обрел свое имя. Но все знают что куда ни глянь, куда ни ступи, везде будет она, Нелия. Нелия это земля под ногами, это небо над твоей головой. Все, вплоть до самого горизонта – Нелия.

Сейчас на дворе 1873 год, Новая эпоха, «Время великих перемен». Политическая карта мира, меняющаяся на протяжении многих веков обрела свою форму, закостенела. Единственный континент, Квотия, окончательно поделен между тремя могущественными государствами – Эвестией, Лиром и Рил`Айдом, двое из которых полноправно считаются империями. Остальные страны оказались подмятыми под себя, участь их незавидна.
На юго-западе, у самого края земли, раскинулся архипелаг Файлина Берса. На этих островах расположилась богатая страна Ири, положение которой в последнее время стремительно растет. Ири самая богата и самая дивная страна. Вечный Океан омывает ее берега со всех сторон, обеспечивая теплый тропический климат. Там всегда лето, никогда не бывает зим.

_______________________


Эвестия




Столица Эвестии – Крихтэнгард. Неприступный бастион в котором на своем золотом троне сидит император, управляя страной. Стены города высоки, армия его сильна и велика, никто в добром здравии и при хорошем уме не решится бросить мощи Эвестии вызов.


Сейчас вся власть в руках императора Агноса Вилюна III. Его путь к трону выложен из черепов врагов, а костяк его власти в жестоком и строгом правлении. Эвестия – страна суровых правил и законов. Тех, кто преступил черту дозволенного чаще всего подвергают смертной казни. Цивилизованное общество смотрит на это с большим отвращением, ведь черт возьми, разве гуманны такие методы? Но никто откровенно недовольства не показывает, ведь во-первых, таким людям прямая дорога на эшафот, а во-вторых, это приносит свои плоды. Преступность в империи по сравнению с остальными господствующими странами очень мала, стражники его императорского величества бдят порядок и закон среди граждан. Казненные преступники служат наглядным примером того, чего не стоит делать. Граждане Эвестии видят это, вспоминают прошлое, сидят тихо и смирно. Император Агнос не раз показывал насколько он может быть жесток, особенно в первые годы своего правления. Он безжалостно душил восстания, вырезал поселения и города мятежников, откровенно говорил что тот, кто пойдет против его власти – умрет. Сейчас никто не возражает против сурового правления Вилюна III. В Эвестии наступил период затишья, но как долго он продлится никто пока не знает.

Внешняя политика Эвестии достаточно агрессивна. Она долго вела войну с Лирской империей, так ничего и не добившись. Угрожала Рил`Айду и отняла большинство его земель. В данный момент Эвестия не ведет открытых конфликтов, но поговаривают что император Агнос якобы положил глаз на архипелаг Файлина Берса и островное государство Ири. Правда это или нет трудно сказать, но учитывая амбиции Эвестии конфликт может разыграться в любую минуту. Сейчас между этими странами сохраняется нейтралитет, ведется активная торговля, ничто не предвещает беды.

Земли Эвестии условно разделены на шесть герцогств. Каждым из них управляет преданный императору человек. Большинство герцогов – родственники императора Агноса, но это не значит что их сердца полны любви друг к другу. Часто на Влюна III совершаются покушения и совсем не трудно догадаться кто и зачем их организовывает. Что касается религиозной жизни, то в Эвестии сформировалась своя церковь. Роль она играет небольшую. Она лишь инструмент в руках императора чтобы пропагандировать свою славу и величие, а так же вселять радость в сердца людей глупыми праздниками. По словам церкви Агнос – провозглашенный самим богом Орисом правитель Эвестии. Орис – двуликий бог Солнца и Луны. При свете дня он озаряет лик императора своими огненными лучами, а в ночном мраке освещает его силуэт серебристыми бликами луны и звезд. Он взывает к людям, чтобы те слушали своего покровителя и уважали его крепкую руку.


Эвестия – страна равнин и холмов. Земли ее это вечные поля и лука. Лишь на востоке империю обступают холодные горы, которые длинной грядой скал тянутся от самого севера до самого юга. Горы эти именуют Змеиным хребтом. В народе ходят легенды будто горы эти не что иное как окаменелый хвост огромного змея, который давным-давно хотел осушить Великий океан, испив его до дна. Он так долго и жадно пил, что стал настолько огромным и тяжелым и не смог сдвинутся с места. Долго солнце сушило его, долго ревел гигантский змей, пока не превратился в большую груду угля… Такие легенды слагают о Змеином хребте.
А на западе земли Эвестии омывает океан. Это дает людям большие ресурсы и возможности. Не зря Эвестийская империя имеет самый многочисленный и могущественный флот в Нелии.
На севере великая империя граничит с Рил`Айдом. На юге - с Лиром.


Лесов в империи мало, так что на зиму приходится закупать много древесины. Есть возможности для развития хорошего сельского хозяйства, есть где фермерским угодьям расти. Земли плодовиты, богаты на урожай, но из-за того что весь технический потенциал империи делает уклон на войну, богатые земли Эвестии пустуют. Научные институты и центры заняты разработками новейшего вооружения, все средства уходят в развитие машиностроения, в то время как в пищевую промышленность вкладываются гроши. В последнее время среди народа стала расти безработица.


Общество Эвестии не разделено на касты, но неравноправие все равно очень ясно ощущается. Города Эвестии – наглядный пример цивилизации, высоко развитых технологий и мощного технического прогресса. Высоченные электростанции вздымают вверх, растопыривая свои солнечные батареи, мегаполисы пронизаны сетками монорельсовых путей. Высокие небоскребы, величественные здания и архитектура. Жизнь в таких городах кипит, люди там суетятся и торопятся, все в таких местах базируется на электроэнергии.
Но стоит выйти за стены мегаполисов, стоит сунуть нос за защитные барьеры города, как вы увидите дикую, совершенно пустую местность. Тут раскиданы мелкие домишки фермеров, построенные из природного камня и дерева. Тут нет места дорогому металлу, нет места пучкам проводов на высоких столбах, нет места новейшим автомобилям на электрической подушке. Люди тут просты, неотесанны, только и знают что пахать на полях, в выходные дни заливать свободное время выпивкой, а темными вечерами сидеть в кресле уткнувшись в старый телевизор слушая новости.
Вот такое вот общество в Эвестии. Цивилизованные города и «деградированный» люд за ними. Если поставить рядом среднестатистического жителя из Крихтэнгарда, и обычного сельского парня из прерий, то можно увидеть огромную пропасть между этими людьми, хоть они и живут на одной земле, в одной стране. Был случай, когда один канал транслировал передачу где эксперты социологи проводили сравнение между бедняком, живущим за стенами города и обычным преуспевающим офисным сотрудником из крупного мегаполиса. У них вышел достаточно интересный анализ, но, к сожалению, через неделю главный продюсер канала пропал, а заместителю очень деликатно намекнули свыше, что подобное лучше больше не затевать.


Эвестия большая страна, ее считают самой грозной военной державой Нелии. Да вот только внутренняя политика императора не способствует укреплению народа. Наоборот, его жесткие, почти диктаторские методы вносят все больший раскол в общество. СМИ это хорошо скрывают за потоком ненужной второсортной информации, но как знать, что будет в Эвестии через десять лет да и вообще, останется ли к тому времени на мировой политической карте империя с таким названием.


Большинство людей в Эвестии служат в войсках. Меньшая часть людей работает в городах (они-то и составляют всю сферу услуг империи). Еще около 35% процентов всего населения Эвестии околачивается за стенами мегаполисов. Самые опытные военные вскоре пополняют ряды «Bronze», элитного подразделения его величества Агноса Вилюна III. Бойцы Bronze выступают как личная охрана императора, выполняют тайные поручения и задания Агноса, устраняют проблемы в которых основная армия некомпетентна. Bronze следит за порядком среди населения, усмиряет недовольных. Смотрит за действиями террористических группировок. Это элитная организация сотрудники которой имеют большой авторитет и уважение. Говорят, каждому из бойцов Bronze император дарит земли.


_______________________


Рил`Айд




Государство Рил`Айд – это страна которая покорила себе север. Она имеет самую длинную и продолжительную историю из всех ныне существующих стран. Столица ее – Эмбельг, скальный город, он поражает любого своей красотой и величием. Рил`Айдом правит король, власть которого строго регулируется парламентом. Его представителей выбирают раз в пять лет. Сейчас на троне восседает уже не молодой Оива Ши. Он старый, седой и среди его наследников активно ведется борьба за власть. Пока король жив и власть в руках определенного человека конфликт между наследниками еще мал, практически незаметен, но когда Оива сляжет в могилу трое его сыновей снова могут ввергнуть страну в долгую и кровопролитную межусобицу. Законодательство, которое регулирует права короля, парламента и любых жителей страны именуют Кодексом Вэ, названного так в честь короля во время правления которого и был издан этот документ.

Земли Рил`Айда с двух боков окружены горами. На западе, у Вечного Океана, это Белые горы, названные так в честь огромных айсбергов которые якобы продолжают горную цепь по морю. На востоке – Змеиный хребет. Климат в этих землях очень суровый, особенно зимой. Выращивать что-то очень сложно, дорого и не выгодно, так что большинство товаров Рил`Айд скупает у других стран. Но будучи расположена в горной местности страна имеет и свои плюсы. Горы, обступающие государство со всех сторон богаты на полезные ископаемые, добыча которых приносит огромную прибыль. Большинство городов специализируются на обработке металла и его добыче, а также над его применением в промышленности. Рил`Айд получает огромный доход на продаже добытых ресурсов, она по праву считаться самой богатой страной в Анелии. На территории государства расположена пара больших нефтяных зарождений. Обилие древесины обеспечивают обширные хвойные леса на востоке.


Техническое развитие Рил`Айда достаточно высоко. Это ведущая страна по части новейших технологий. Она активно сотрудничает с Эвестией по части военных разработок, обеспечивает свои предприятия по добыче полезных ископаемых нужным оборудованием. Рил`Айд – первая страна которая стала вкладывать крупные деньги в робототехнику. Такие технологии очень дорогостоящие, мало кто может позволить себе приобрести ее, но Оива Ши не жалеет на это средств, как и предыдущий король государства. Сейчас 70% армии Рил`Айда это высококлассные механизированные роботы, 20% – пилотируемые машины и лишь 10% сами люди. Такая грозная сила может дать отпор даже всем войскам Эвестии вместе взятым, но подобные действия не в интересах нынешнего короля. Внешняя политика Рил`Айда мирная, она не несет в себе агрессивных действий, только взаимовыгодное партнерство. В последнее время государство нашло выгодного скупщика товаров – островную страну Ири.


Богатая культура Рил`Айд подразумевает под собой не только большую историю но и обширную религию. В стране существует множество верований, из которых лишь три признаны законными, а из этих трех лишь одна – государственной. Первая из них представляет собой веру в единого и великого бога Аоне Мур`Ю. Философия тех кто верит в Мур`Ю достаточно сложна. Ее по разному трактуют так как вера эта древняя, и документов которые составляют ее основные правила очень много. Бог Аоне пропагандирует добро, его считают отцом человечества, он взывает откинуть мирские заботы, такие как деньги, власть, признание общества. Аоне предлагает верующему узнать себя.
Зачастую те, кто верит в Мур`Ю – монахи избравшие затворничество. Они живут в монастырях, глубоко в недрах гор, тропы куда знают немногие. Они мирные люди, им нет дела до мира людей. Они медитируют, слушая наставления Аоне, играют тихую музыку в садах на бамбуковых флейтах, смотрят, как растут молодые побеги растений. Кто-то говорил что у себя в монастырях они выращивают странный наркотик, который и помогает им подняться до небес к их Мур`Ю. Правда это или нет никто не знает – монахи к людям не спускаются и ничего не рассказывают.


Вторая религия, которую признали государственной, не обходится одним богом. Пантеон высших существ в ней велик, но все их ветви рано или поздно уходят к одному – Отцу Змею. Он взывает к толерантности людей, к их моральным ценностям. Поклонники Отца Змея ценят милосердие, сострадание, их религия основывается на благодетели и помощи. Храмы, где возносятся молитвы пантеону Ящера, часто жертвуют деньги нищим, дают им крышу над головой и тепло очага. Вера в Отца Змея – одна из самых светлых религий, вера которой основывается на добрых качествах человеческого характера. Приверженцы пантеона Ящера зачастую очень фанатичны.
Третья вера – вера в Кровавого Асури. Правительство долго не хотело признавать такую аморальную религию, которая до сих пор сохранила в своих традициях жертвоприношения, но, по слухам, кто-то шепнул королю на ушко что так будет лучше для всех. А именно – орден Сэнья (прим. Senya – в переводе с древнего означаем «хаос», «анархия», «свобода»). Сэнья – это радикальная группировка которая раскинула свои паучьи сети не только в Рил`Айде, но и в Эвестии, Лирской империи и даже Ири. Сэнья славится своими массовыми терактами, дерзкими убийствами высокопоставленных чиновников и известных лиц. Также история знавала массовые ритуальные убийства, которые приписывали участниками этой жуткой группировки. Никто не знает лидеров Сэнья, где располагаются их штаб-квартиры, как они между собой держат связь. Лишь пару раз они в открытую заявляли о своем существовании благодаря СМИ. Уголовное дело по этой группировке до сих пор открыто, правоохранительные органы всех стран ищут, вынюхивая следы фанатиков-радикалов, но пока безуспешно. Известно, что участники Сэнья поклоняются Кровавому Асури, древнему богу войны, во имя которого в древности велись жестокие войны. О религии этой известно мало – никто не хочет иметь что-то общее с маньяками Асури.


Общество Рил`Айда цивилизованное, оно не разделено на классы, но так как страна эта более чем богатая слои населения все же просматриваются. Самые низы, бедняки и нищие без крыши над головой работают в шахтах, далеко в горах. Правительство предоставляет им скупое жилье в виде общежитий за то, что те трудятся и работают на благо государства. Таких людей мало, процентов пятнадцать - восемнадцать. Все остальные, около восьмидесяти процентов населения – обычные жители городов. Они работают на крупные корпорации по добычи полезных ископаемых, строят сложный аппарат социума в мегаполисах. Города Рил`Айда большие, в них можно наткнутся как на бедные кварталы, полные мусора и вони, так и на изящные, чистые улицы где живут богачи. За стенами городов мало кто живет, зимы в этих краях слишком холодны чтобы люди могли протянуть без искусственного отопления, которое поддерживают в мегаполисах огромные термогенераторы.


Рил`Айд богатая страна, за ней многие видят будущее. Она полагается не на мощную армию, а на хитрую дипломатию и торговлю. Большую роль в ней играют научные центры и университеты, торговые кампании и международные корпорации.

__________________

Лир




Лирская империя – второе по величине (после Эвестии) государство. Столица империи – морской город Турон, где за троном сидит молодой, пылки император Уильям Вузелонни. За те немногие годы своего правления он успел показать себя как мудрого, рассудительного человека.
Политика императора Вузелонни направлена на улучшение жизни в стране. Он активно вводит новые реформы, уменьшает налоги, облегчает жизнь простых людей. По словам императора, если в народе силен дух, сильно и государство. По крайней мере благодаря мягкой внутренней политике в Лир стало съезжаться больше людей из-за границ. Чаще всего это выходцы из Эвестии. Император много внимания уделяет пищевой промышленности, внутренней и внешней торговле. Земли Лира богаты, так что Уильям создает все условия для развития торгового потенциала страны.


Лирская империя простирается от самого севера и отрогов Змеиного хребта, вплоть до степей и теплых берегов Вечного океана. Климат страны разнится. На севере он сухой и холодный, близкий к арктическому. На юге, у самой воды, близкий к средиземноморскому. На севере, где земля тонет в широколистных лесах и ввысь вздымают серые горы люди добывают древесину, уголь, железо и прочие ресурсы, которые дают лес и горы. Есть богатые залежи гранита, который используют для постройки домов и зданий заместь привычного сейчас металла. Чуть ниже севера начинают стелиться буйные степи и поля. Эти земли люди используют для выращивания злаков, пасут рогатый скот и, реже, ставят громадные ветровые и солнечные станции для добычи альтернативной энергии. К югу климат становится теплым, а почва богаче и добрей. На этих землях люди выращивают фруктовые деревья, а ближе к морю на горизонте вырастают огромные портовые города, пахнущие рыбой и соленой водой. Земли Лирской империи богаты и люди, живущие на них, умеют использовать их для своих нужд.


Только вот благодаря особой внутренней политике в Лире в последнее время сильно возросла преступность. Кто-то даже говорит что Вузелонни неплохо так платят чтобы он оставался слеп к этому. Города Лира кишат воришками и игроками посерьезней обычных карманников. Зачастую это организации, так званые Гильдии, которые создаются с определенной целью. Преступления эти скорей денежные, никаких грязных дел связанных с убийствами, но и такое бывает. Ходят слухи что в прошлом году в Туроне, под самым носом у императора собирались лидеры Сэнья. Никто доказательств этому не нашел, но знаете как бывает, стоит сказать что-то случайно, как народ это тут же съест, не подавится даже… Так что города Лира на сегодняшний день место неспокойное. Даже правоохранительные органы не в состоянии справится с преступным миром империи. Говорят, в Лире прячутся все лидеры международных преступных группировок и именно из Лирской империи исходят все их приказы. Например Chameleons – таинственная организация которая, как говорят, переплыла на материк из экзотической Ири. По слухам она прячется именно в Лирской империи. Организация эта известна тем что хорошо подчистила банки Крихтэнгарда и славится своими безукоризненными ограблениями. Так же в ее резюме можно занести покушения на Агноса Вилюна III, императора Эвестии. Хамелеоны в открытую это заявили, оставив не двузначное графити на стенах императорского дворца.


Лирская империя имеет немногочисленную, довольно слабую армию. Весь ее технический потенциал идет во благо общественности, на улучшения промышленных предприятий и систем жизнеобеспечения мегаполисов. Император Уильям Вузелонни в этом плане очень принципиален. Но даже несмотря на весь его идеализм в городах Лира растет и процветает мошенничество и воровство.

_______________


Ири




Архипелаг Файлина Берса – лакомый кусочек для любого. История государства Ири едва-едва насчитывает собою сотню лет, в то время как сами острова богаты на хроники и упоминания о них. Впервые эти земли были найдены герцогом Эвестийской империи – Файлином Грегори Берсом. Он, вскоре, помер от тифа, но дабы увековечить память о великом первооткрывателе острова ради которых герцог якобы поплатился своей шкурой и жизнью назвали в его честь. Естественно земли эти достались Эвестии, под простым предлогом «кто первый взял». На тот момент Эвестийская империя вела агрессивную политику по отношению к Лиру, так что обширные и богатые острова посреди вод Вечного океана могли послужить отличным полем для дальнейших, уже активных военных действий. Коренные племена архипелага представляли ценность лишь в виде живой рабочей силы.


Началась экспансия. Эвестия активно застраивала острова, морские лайнеры привозили тысячи охочих до экзотики туристов, обычных людей, которые желали увидеть Новый мир. Колония развивалась, выкачивала из островов ресурсы которые давал теплый океан и тропический климат островов. Долгое время Эвестия хозяйничала и управляла архипелагом Файлина Берса, пока не столкнулась с проблемой, с которой в той или иной мере сталкивается любая страна. Массовые восстания. Чем это было вызвано? Эвестийский император как всегда не уделял должного внимания процветанию населения. Все вложения Эвестии шли на войну, а долгие конфликты изнуряют экономику и рынок страны, обычный народ. Курс обмена валют эвестийской монеты стал падать, стали появляться недовольства среди граждан из-за высокой безработицы, повышенных налогов. В Крихтэнгарде собираются толпы недовольных, устраиваться мятежи.
И в это самое время гибнет император. Никто до сих пор не знает в чем точно была проблема, было ли это убийство, либо же правитель скончался от редкой болезни. Наследник, быстро занявший пустующий трон не сумел удержать в руках архипелаг Файлина Берса, который всколыхнули восстания среди граждан. Герцог архипелага бежал на материк, а через некоторое время на карте мира появилось молодое государство Ири, со столицей в Аль-Гире.


В данный момент в Ири правит Совет, члены которого – местная знать, некогда приплывшие сюда, на острова, богачи из Эвестии. Они принимают все важные решения в стране, согласовывают указы, плетут между собой опасные интрижки. Они не хотят совершать прошлых ошибок эвестийского императора и ради блага своего правления признали племена туземцев законными гражданами Ири. На острове Кристелла-Бо даже существует независимая «страна» аборигенов архипелага, где они живут не подвергаясь влиянию правительства. Конечно же Ири внимательно следит за стадом беспечных овечек – совет не настолько глуп и полоумен.


Архипелаг состоит из трех больших островов, вокруг которых кучками грудятся мелкие клочки земли. Первый и самый большой остров на котором в принципе и расположена Ири – остров Фашеска. Земли этого острова бедны, 80% его поверхности занимают пустыни и полупустыни. Лишь у самых берегов которые омывает океана, у дельт больших рек и подле озер земли плодовиты, богаты на урожай и покрыты лесами. Остров Фашеска богат на минеральные ресурсы, что делает его в глазах бизнесменов таким ценным. Имеются крупные месторождения полиметаллов. Из неметаллических полезных ископаемых встречаются различные по своему качеству глины, пески, известняки, асбест, а также слюда. На этом и строится промышленность и торговля на острове.


Два других острова, Бри и Кристелла-Бо значительно уступают Фашеске в размерах. Они богаты своим животным и растительным миром, представляют собою отличные курортные зоны. Бри известен своими жаркими тропическими лесами, а Кристелла-Бо славится красотой внутренних вод. Чистые озера, полноводные реки и долины, вся эта первозданная красота манит людей со всех уголков мира. Любители редких животных любят устраивать сафари. Также архипелаг является золотой жилой в отношении экзотической пищи. Дорогие морепродукты, изысканная растительная еда, кулинария в этих краях богата приятными деликатесами и закусками. Государство Ири – основной поставщик специй и пряностей в Анелии.


Жизнь на архипелаге сложна. Большинство людей работают на плантациях, из которых добрая половина – аборигены. Остальная часть тех кто смог выбить себе место под солнцем занимают важные должности в государственном аппарате страны или же промышляют торговлей. Многие люди занимаются ловлей рыбы, особенно большой спрос идет на креветок. Как правило, кампании по добыче морепродуктов самые успешные и дорогие. Все в Ири завязано на торговых отношениях. Стоит быть осторожным в общении с купцами с архипелага, они как правило хитрые люди, им палец в рот не клади.


Вероисповеданий в Ири много. Основная религия многое почерпнула из обычаев аборигенов. Божеством тут приходится морская богиня Оа, Скульптор Вечного. По легендам это она создала из пучин морских архипелаг Файлина, это она слепила из кусков земли с морского дна материк Квотию. Храмы морской богине обычно строятся подле больший водоемов, будь-то гладь Вечного океана, река, протекающая неподалеку, озеро или искусственный ставок. Говорят, каждая капля воды содержит дух Оа. Она может исцелить тебя, проклясть, если ты осквернишь ее священные воды, помочь или выслушать. Обычно Оа изображают в облике аморфного существа. Очертания ее тела неясны, в них никогда не было постоянности и четкости, ведь лик бога переменчив как и океан. В основные принципы веры заложено уважение к миру вокруг, стремление быть в гармонии с природой, любить и почитать ее. Скульптор милосердный но жестокий бог, так о ней отзываются люди.


Что касается верований аборигенов, то каждому отдельному племени покровительствует свое божество и великая сущность. У кого-то это бог дождя, любви или плодородия, у кого-то бог охоты, танцев и песен. Тут точным быть нельзя, культура каждого племени содержит свои нюансы и особенности, которые цивилизованные люди не понимают.


Ири – страна роскоши. Сюда съезжаются богачи и люди ценящие как эстетическую красоту островов, так и красоту денег.


_________________


Остров Сагакьяти




В древние времена среди народов Нелии ходил миф о необычной земле на краю Вечного океана. Многие моряки со всех стран мира устремляли туда свои судна, в надежде узнать какие сокровища скрывают неизведанные края, но лишь единицы возвращались домой.
На севере Рил`Айда, в древности, люди слагали легенды о давнем божестве, сосланным с Небес за свою злобу и якобы заточенном на пустынном острове посреди океана. Существом этим был Сагакьяти, упоминание о котором время от времени проскакивают в хрониках древности. Фрески с его изображением находили при раскопках старинных храмов, не только на территории Рил`Айда, но и Эвестии.


Позже стало известно что такой остров действительно существует. Укрытый туманом, скалящий зубы-рифы подобно морскому ежу. Это была пустая, выжженная земля. По словам ученых когда-то давно на острове Сагакьяти находился вулкан, чье извержение и уничтожило всю его экосистему. Сейчас на острове ничего, кроме угля и пепла. «Мертвый остров», так его еще называют. Говорят что научные экспедиции отправленные на Сагакьяти нашли там останки каких-то древних сооружений. Возможно храмы ненавистному богу. Никто не знает что за люди раньше могли тут жить. Может быть как раз те моряки, которые не вернулись на Квотию, если все это не старые байки. Сейчас остров Сагакьяти по-прежнему пустует. Возможно он служит пристанищем для преступных группировок которые пережидают там плохие для себя времена, но точных подтверждений тому нет.


Воздух на острове очень едкий и пагубный. Эксперты выявили некоторые его особенности, такие как помутнение рассудка, тошнота, жар, иногда даже галлюцинации. В воздухе Сагакьяти большой процент ядовитых испарений, которые поднимаются на поверхность из трещин и разломов, ведущих, возможно, в самые недра земли.
Для ученых остров по-прежнему остается большой загадкой.

Был ли на самом деле этот Остров, спрашивает себя Ри, глядя на оставленную позади морскую гладь? Был, вне сомнений. И хоть Рауро его уже не видит, он знает – где-то там, посреди вод бесконечного океана раскинулся этот проклятый богами клочок земли. Лукрум исцелили тело проклятого, но есть раны которые даже священные слезы Уммы не в состоянии излечить. Они находятся глубоко, даже представить сложно насколько глубоко. И от таких ран избавляет только время – самый лучший целитель в этом мире.

– Что будет дальше, Мхэй? – спрашивает Рауро, гребя веслами. Они разбивают гладкую воду на тысячи изумрудных капель, унося их лодку все дальше и дальше от Острова, которого нет.

– Куда мы сейчас?

Беды позади, а впереди – будущее. Солнце нового дня им благоволит, встречая отважных путников своими золотистыми лучами. Плещется за бортом лукрум, дует ветер.

– Я не знаю, куда хотел бы пойти, – сказал Ри, смахнув со лба капли пота, – а ты? Есть ли у тебя место которое ты можешь назвать домом...?

У проклятого такого не было, он изгой. Шаманы родного племени отвергли его, а от белых людей он сам ушел. Некуда Ри идти. Вернее... нет, перед ним открылся весь мир! Он не проклятый, он – свободный! Его ничего не держит, ни Мозы, ни белые.

Посмотри на этот океан, Рауро, он не имеет границ, как и ты…

Проклятье дало ему того, чего раньше у мужчины никогда не было. Выбор. Может Остров – это то, что должно было открыть ему глаза на вещи? Сказать ему что проклятье – чушь, не больше, а сам он глупец, верящий каждому слову?... Ри махнул рукой. Остров остался позади.

– Ты единственный мой товарищ, Мхэй. Сначала я сомневался... все думал, не врешь ли ты мне чтобы затащить в ловушку... Но я ошибался. Ты всегда был честным, всегда выполнял обещание, – Рауро усмехнулся, – но... я не так долго тебя знаю. Сколько, день? Меньше?...

Рауро замолчал, продолжая грести. Он задумался, что именно хотел сказать странному белолицему.

– Я наконец-то понял, что мое проклятье – дар. Глупые шаманы, вместо того чтобы проклясть они лишили меня всего и сделали свободным... Мне некуда идти, Мхэй, у меня ничего нет. Поэтому я пойду с тобой. Продолжим путь вместе, старина, как его и начали!...

Ри поднял голову, прищурено посмотрев на небо. Редкие пушистые облака гнал слабый ветер. Острова нет, но привкус его остался. Неоднозначный, странный осадок. Он вел Ри вперед, в ясное и теплое утро. На лодке, с которой говорил Мхэй. Рауро греб, а колдун говорил, и впереди был новый день. Будущее, с большой буквы, которое несет за собой великие перемены.

Вчера случилось многое. Как гром среди ясного неба обнаружился труп информатора, вместе с которым в ничто канули не только знания, но и доверие в их отряде. Погибший зародил в каждом семя сомнений. Недоверчивые взгляды, короткие и колкие. Мрачные лица, укоризненно глядящие тебе в спину. Мысли о том, кто мог пойти на такое. Вчерашний день вылился в бурю. В бурю противоречивых эмоций, догадок и опасений. В параноидальную депрессию. Ведь раз среди них есть тот кто все время врет, мерзкий лицемер и предатель, кем из них будет тот следующий, что отправиться на тот Свет вслед за информатором?… А это непременно случится. Псы Томберу их ненавидят, они всем своим поганым сердцем желают им смерти.

Даже Лис сегодня ночью не мог уснуть. Все ворочался в своей кровати, размышляя над тем что будет, и над тем что свершилось. Многое случилось вчера и многое случится вскоре. Сколько их разношерстная кампания вместе? Уже долгое время. Измена близкого человека – всегда удар ниже пояса. Особенно на войне. Хитрецы Томберу это понимают, они умны. Сначала они сломят единство, а затем разделаются с каждым по одиночке. Это будет сложно, ведь мышь, загнанная в угол, сопротивляется до последнего!... Но даже у ее ярости есть предел. Точно так же предел был и у Хоккайдо. Ему не по силам своротить горы. Он не всемогущ, в конце концов. Останется один – Томберу его найдут, рано или поздно прикончив.

С такими мыслями вчера уснул Лис. Ему ничего не снилось. Ни кошмары, ни сладкие грезы. Под утро сын Ветра проснулся. Тяжело вздохнул, сев на грубо сколоченной кровати. Новый день, новые проблемы. Всегда так. У таких как он это повседневность. Разминая суставы, он встал на ноги. Сделал плавные дыхательные упражнения, вместе с уходящим воздухом очищая тело и разум. Перешел к медленным гимнастическим упражнениям. Цигун. Так это называли в тех краях откуда был родом Хоккайдо. Древнее искусство, помогающее управлять своим телом. Воин успокаивал орагнизм, сознание и эмоции. Он становился неподверженным факторам внешнего мира. Он обретал контроль, покой, осознанность. Черпал свою жизненную энергию и учился ее использовать.

За этим провел утро Лис. За упражнениями самоконтроля. Спина его стала ровней, крепче, движения уверенней, а лицо почерпнуло безмятежность самого неба. Хоккайдо оделся, завязал вокруг шеи накидку, закрепил на руках наручи, подвязал штаны и, закинув на плечо ножны с саблей вышел из своей комнаты. Миновал гостевой зал «Эссере», уставленный столами и стульями. Вышел за порог, закрыв за собой дверь. Обществу он предпочитал уединение.

Медленным шагом он отошел от крыльца таверны, пробежавшись глазами по местности. Он хотел найти себе дерево, под которым можно было спокойно усесться, в ожидании Крэйга и Кронуса.

Сколько Джек ни старался, а ничего нового найти так и не смог. Может потому что новых улик больше не было и не могло быть, а может из-за собственной некомпетентности в этом деле. Детектив отошел от заляпанных кровью стен, еще раз подозрительно глянув на куклу. Было сложно думать в такой обстановке. Может когда они вернутся в участок аналитический ум Сайна сможет прийти к какому-нибудь еще выводу, опираясь на находки которые откопают вызванные им эксперты, но об этом пока можно лишь гадать. А сейчас вот она реальность, в этом номере. Смотри на нее, любуйся ею, пытайся познать ее тайны.

– Что с окнами? – Джек снял очки, принявшись протирать стекла платком. – Когда вы прибыли сюда они были закрыты, как я понимаю?

Убедившись в чистоте линз, юноша вернул аксессуар обратно на переносицу.

– И кстати… – глаза Джека пробежались по полу, – когда вы изучали квартиру в первый раз, не замечали ли вы подозрительные следы на залитом кровью полу? Какие-нибудь размытые отпечатки обуви в алых лужах? Тут такой бардак, можно многое не заметить.

Много шагов, много разговоров, утомляет все это. Такое ощущение будто весь мир обошел на своих двоих. Такая тяжесть на плечи накатила. Ох, а как же подло усталость насвистывает колыбельную!... Соблазняет, обещает спокойствие, долгожданный отдых, мир… но Ри идет, зная что ничего этого не будет. Не тут, не на этом острове. Не с ним. Не будет мира если он уснет тут, выпустив из рук ту единственную спасительную соломинку из-за которой он уже столько часов бредет куда-то вперед. Как бы тяжело ни было, как бы глупо все это ни казалось но надо идти. Он может ныть сколько угодно, тосковать по мрачному склепу где он якобы мог поспать, жаловаться что натер жгучие мозоли но надо следовать за Мхэем. Так он решил. А белолицый человек все вещает, рассказывает Ри о вещах, которых проклятый не понимал да и вряд ли поймет когда-нибудь. О магах, о мирах искусственных, о себе… Об оковах человеческого тела.
Голос Мхэя странным образом не дает уснуть. Слушая его, Рауро немного забывал об усталости в ногах, о том, как хочет спать и есть. Слова странного колдуна, живущего ныне в чужом теле удивительно отрезвляли. И хоть Рауро уже давно потерял нить повествования, уже давно совершенно не понимал о чем толкует Мхэй, он все же внимательно продолжал слушать. Пару раз он думал что пришел его час и он вот-вот свалится на бок, но чьи-то руки всегда хватали его и тормошили. Это снова Мхэй – некому ведь больше.

Тихим путь вышел. Только топанье ног и слышно. Длинное и спокойное путешествие, будто ты плывешь в лодке по большой, полноводной реке, чья лазурная поверхность гладка как стекло. Над тобой зеленым каскадом нависают пышные кроны тропических деревьев, змеями вьются тугие лианы… а ты гребешь вот уже сколько миль без передышки. И не прикоснутся к прохладной воде за бортом, не окунуть в нее усталое, грязное от пота лицо. Не омыть в ней свое уставшее тело… Такое это путешествие. Тихое, но жестокое. Тебе остается только одно – идти дальше, уповая на судьбу. Повернуть назад ты уже не сможешь, как и остановится. И когда ты смотришь на далекий, далекий горизонт впереди без конца и края, ты понимаешь что обречен. Тебе никогда не дойти, никогда не доплыть, никогда не передохнуть. Все что в тебе остается это шаги. Бессмысленные, будто пиявки они высасывают из тебя все твои соки, всю твою радость, веселье, жизнь. Сотни, тысячи, миллионы шагов-паразитов. И ты идешь по дороге, считая их. Ощущаешь, как они больно впиваются тебе в грудь…

Ри отогнал назойливое марево. Исчезла злосчастная река и лодка. Вернулась дорога, неровная, корявая, испещренная мелкой травой и закрытая ветками-стражниками… нет, она тоже исчезла! И Мхэй молчит, не слышно его доброго голоса. Зато песок белый как снег в глаза тут же бросился. Шум моря в уши заполз, будто крабик маленький. Подними глаза, Проклятый…

– Мхэй? – хрипло позвал Рауро, отрывая взгляд от земли и осматриваясь. Лицо его было уныло и бесцветно и чем-то отдаленно напоминало сплюснутую медузу. – Мы… дошли?...

– Д-да, конечно… – кивнул детектив, оттягивая воротник рубашки, – можете идти…

Сайн прижался спиной к стене, нервно сглотнув. Взгляд его был прикован к двери. От нее веяло чем-то таким, от чего волосы вставали дыбом… Весь его профессионализм и уверенность мигом развеялись. Он никогда такого не видел, никогда о таком не слышал, никогда не догадывался… Неужели там, за дверью, все настолько серьезно…? Что там могло произойти, чтобы в номере остался настолько мощный след ауры?! Черной, как смоль. Такой цвет не классифицировали, но тут и думать не надо над тем, кто его оставил. Черный – цвет смерти, Джек это видел, Джек это понимал. Чувствовал всем своим нутром, как где-то внутри бешено стучит сердце. Впервые на юношу накатил страх. Страх того, что кроется в это проклятом номере. Черные жгуты ауры, клубящиеся и тянущиеся сквозь дверные щели манили к себе…

Сайн глубоко вздохнул, потерев переносицу. Это его работа, черт подери, а он ведет себя как нашкодивший мальчишка! Разве такое поведение достойно сотрудника Trace Force? Разве так ведет себя детектив на месте преступления?! Нет, нет и еще раз нет. «Джек, когда ты стал такой размазней?!» – твердило внутренне я. «Соберись!» – кричал внутренний голос. «Кретин…» – подумал про себя юноша. Холодно сверкнув глазами он снова посмотрел на дверь в номер «202». Черная аура, значит? Заманчиво… И плевать на ребячество!

– Не знаю что за этой дверью, Адлер, но будь готов к худшему, – сухим металлическим голосом заговорил Сайн. Он снова был самим собой, сконцентрированным, решительным, – Все мои чувства говорят о том, что дело действительно необычное. До дрожи.

Джек усмехнулся напарнику. За пару шагов оказался у двери. Со щелчком повернул дверную ручку, открывая ворота в жуткий загробный мир.

– Самое интересное только начинается... – сказал юноша и шагнул в комнату.

Рауро тяжело дышал, сопел почти что, как измотанная, побитая собака. Меч куда-то на пол в темноту канул, так что щит – все, что спасает Ри от вражеского удара. Как еще не нанесли смертельную рану странно. Сердце в груди бьется, к самому горлу подскакивает. Пульс учащенный, ноги подкашиваются. Проклятый привалился спиной к холодной стене, заслоняя грудь щитом. Решит ли что-то эта пластина металла?...

Миг другой. Ничего не происходит. Град ударов, который до этого рушился на голову проклятому, вышибая из него всю надежду на спасение, прекратился, стих. Больше не бьет по щиту град мечей. Но звуки… почему они не стихли? Слышно, как рассекают воздух клинки, но где-то в стороне. Вокруг Рауро спокойно. Почему?
Может Мхэй…? Вдруг они накинулись на Мхэя! Может так, но что тут Ри сделать может. Сделать пару шажков и слечь? Нет, лучше сидеть ниже травы тише воды. Не стоит привлекать к себе внимание. Вдох-выдох, и еще раз. Равномерные движения диафрагмы. Надо успокоится, отойти.

Юноша предпочел бы чтоб его именовали мистером Сайном, без излишней фамильяроности, но это было не так уж принципиально. Он промолчал. Деловито протянул аррауну свою левую руку, предварительно откатав рукава пиджака и манжеты рубашки. Выждал, пока тот отточеными мастерскими движениями наденет ему на руку браслет. В последующие минуты детектив задумчиво оценивал новороченный прибор, разглядывая окутавшую его, подобно куполу, ауру. И вправду, не лишено изысканности. Те, кто работал в арсенале, знал свое дело.
То что его Щит не обеспечивает защиту от оружия ближнего боя парня не волновало. Для этого есть Адлер.

– Тонкая работа, – заметил Сайн. Он деактивировал свою магическую защиту, с вежливой улыбкой взглянув на аррауна. – Забота о своих сотрудних, видимо, главное кредо Trace Force. Это не может не воодушевлять.

Джек поправил рукава пиджака, высоко вздернул подбородок. Расправил складки рубашки, придав себе более серьезный вид. Дипломаты народ такой, внешний вид в первую очередь.

– Нравится? – юноша с поддельным любопытсвом посмотрел на напарника. Тонкий указательный палец ткнул в сторону браслета на руке ящера. – Научный прогресс не стоит на месте, о да. Парни из отдела технических разработок просто молодцы.

Глаза Джека пробежались по полкам и всему тому, что на них лежало. Богатый выбор. Такие парни как Ардекус должны были оценить.

Герк, которому уже порядком поднадоел шум вокруг, отошел в сторону. Выбрал себе небольшой плоский камень, из тех, что были раскиданы на поляне, будто какой-то великан специально притащил их сюда. Быстро вскарабкался на валун. Удобно умостившись на своем каменном ложе, эльф сел в любимую позу южан, скрестив ноги. Натянул капюшон на самые глаза, напустив на лицо маску задумчивости. В горле как на зло пересохло.

- Хм...

Уставившись в одну точку наемник призадумался. Его товарищи твердили о том, что все вокруг - часть другого мира, куда их забросил Имажинариум. Эта поляна, эта пещера, лес, все здесь чужое. Но Аувил, осматриваясь, в это не верил, ведь ему было совершенно непонятно почему они так решили. Маги ссылались на то, что их способности стали слабей, а воины… опять гнули свое. Но никаких фактов для такого вывода не было.

На картах есть множетсво мест, куда не ступал еще ни однин путешественик, а картографы даже не догадывались об их существовании. Эти земли никто никогда не видел, но они были. Новые континенты, архипелаги, острова, все что угодно могло скрыватся за пустотой карт. Покажите Аувилу хоть одну карту мира, где есть границы земли обетованной? Ха-ха! Все это туманно, слишком непонятно. Так почему же другой мир? Звучит как бред сумасшедшего.
Эльф прошелся глазами по окрестностям, рассматривая деревья. В них не было ничего необычного, как и в траве, и кустах. Все они зеленые, не красные, не синие, не желтые в крапинку. Это не горящие кратеры Иного Мира, не астральная проекция, созданная духами. Это привычная растительность, которую Герк уже не раз видел. Над головой синее небо, как и раньше. Солнце, ветер, запахи, все это Аувил наблюдал и раньше.

Герк был уверен, что будь у него карта окрестных земель он бы сию же минуту отыскал то самое место, где сейчас расселась их компания. Но, увы, солдаты удачи не продумали такого. У них не было ни карт, ни должных запасов провианта. И удачи у них тоже, к слову, не было. Эльф упрекал себя за это, ведь он тоже ничего не продумал, а мог бы. Только сейчас мозгами зашевелили, но поздо.

Рауро глупым взглядом ребенка глядел по сторонам. Он не заметил, как снова оказался у самой кромки леса и сейчас снова шел среди деревьев. О том времени, пока он шел по саванне он имел очень туманные представления. В голове было странное ощущение, что кто-то умышленно стирает все, что происходит с ним, оставляя в виде осадка какую-то странную аморфную массу из которой нельзя было сделать ни единого вывода. Настоящее проходит и, превращаясь в прошлое, исчезает. Голодный туман будто слизывает с головы Ри все мысли, связанные с прошедшим временем. Размышляя над этим, Рауро в буквальном смысле представлял себе, как по его затылку стекает густая субстанция. Мысли снова играли с ним, притворяясь чужими. Он думал как бледнокожий, совсем не как Ри.
Смотря на стоящие деревья-одиночки, проклятый бесцельно топал вперед. Если он пришел обратно, то лес удивительным образом успел поменяться. Он поредел, стал выше, серее. Нет, нет, лучше не думать об этом, не пускаться в детали. Пусть туман слизывает его прошлое, но он должен иметь контроль над своей головой. Он должен собрать племя непослушных даккараев…
Почему-то сейчас это показалось Рауро очень забавным. Рот мужчины растянулся в улыбке, а вскоре он и вовсе залился громким хохотом, тем не менее, продолжая идти и выписывая конечностями самые причудливые движения. Немного успокоившись, Ри грубо шлепнул себя по щеке, напомнив, что не время дурачится.
– Нужно идти. Не важно куда. Если у меня есть цель, я ее найду, и не важно даже, если я не знаю о ее существовании.
Хихикнув в последний раз, Рауро продолжил идти, но теперь уже полном спокойствии.

Эйлэн никогда не думал, что мог бы кого-то заинтересовать своей персоной и тот день, когда на пороге его дома появился королевский советник, стал для него настоящей неожиданностью. Дамерин Интьял был стар, а эльф уважал мудрецов, повидавших в своей жизни многое. В глазах советника можно было увидеть странное выражение, граничащее со спокойствием и равнодушием, и это располагало Дамерина к себе. Ему было около семисот лет – тот пик, после которого эльфы покидают этот мир, уходя в чертоги Талайта.
Омриль выслушал просьбу Интьяла, дав свое твердое согласие. На днях он собирался наконец покинуть Дорингвуд, что планировал долгое время, но на просьбу короля никто не говорит «нет». Эйлэн остался, отложив свои планы в сторону. Он отдаст долг своему дому и лишь потом уйдет – так решил для себя следопыт.
Дамерин сказал Эйлэну о демоне, который стал бродить близ Нар-Фина и о группе которая была организована для его поимки и куда зачислят следопыта. Небольшая группа, двенадцать эльфов. Большинство воины, несколько магов. Первая встреча состоялась в одной из дорогих гостиниц Тал-Ленина, где всех ввели в курс дела. Эйлэн тихо сидел, слушая слова их предводителя – Елишера, и поглаживая свою солнечную канарейку. Ри – так он ее назвал. Она клевала зернышки из его ладони, в то время как сам следопыт слушал Елишера, размышляя над тем, что будет. С одной стороны двенадцать эльфов это мало, с другой – слишком много. В лесу ходить такой оравой рискованное дело и привыкший к одиночным походам Омриль этого не одобрял. Он мог бы сам, без какого-либо наставления и командования с чей-то стороны, исследовать окрестности Нар-Фина и сам город. Он хорошо знал лес, выучил его тайны, его язык и слова, которыми он обращается к охотникам. Лес не будет прятать злого демона, который неблагодарно пожирает его жителей, а вот следопыт найдет в нем укрытие. Но никто не хотел рисковать, Эйлэн понимал это. Поэтому он молча сидел, поглаживая свою птицу и слушая их лидера.
Через некоторое время отряд тронулся, уйдя в леса. Исчезли венцы эльфийской архитектуры Тал-Ленина, скрылись из виду чудесные дома и храмы. Следопыт чувствовал себя хорошо, когда его окружали древесные исполины, а мир вокруг утопал в зелени. Весна – чудесная пора для леса, любой охотник или следопыт понимал это. Все вокруг оживает, звери веселятся и радуются приходу тепла. Эйлэн видел это. Он видел, как из нор выползают грызуны, слышал, как высоко над головой поют птицы, а в чащах грациозно ступают олени. Замечая все это, следопыт по-настоящему наслаждался и улыбался от чистого сердца.
Прошло еще несколько дней, пока их отряд подступал к Нар-Фину, блуждая лесными тропами, и за все это время Омриль внимательно присматривался к окружающим его эльфам. Елишер – его следопыт так и не раскусил. Его характер казался туманным и неизведанным и Эйлэн так и не смог понять его глубины. Сатрия – один из магов группы, чародей. Это персоны, обладающие крепким духом, стальной волей и острым умом. Одним словом – маги. Непростые эльфы. Говорили, они могут делать всякие странные и пугающие вещи и даже вызывать существ из других миров, чтобы те мим подчинялись. Сатрия была единственной женщиной в их отряде. Зачем она дала свое согласие было непонятно. Эйлэн считал, что у нее были на это свои мотивы, как и у каждого здесь.
До Нар-Фина оставалось все меньше и меньше, по словам предводителя группы. Елишер был уверен, что они идут правильным путем, пока отряд не зашел в какие-то густые и мрачные чащи. Шли долго. Наконец, Елишер извлек на свет карту, тщательнейшим образом разглядывая ее. И без слов было понятно, что они заблудились.
Разглядывая лес вокруг, Омриль чувствовал, что это плохое место. Он даже не брался сказать, были ли тут звери. Тишина заставляла чутье следопыта насторожиться. Лес говорил об опасности. Он дышал ею.
Громовой животный рык прокатился по округе. Омриль никогда не слышал, чтобы хоть один известный ему зверь так кричал. На дорогу перед отрядом, снося сухие ветки и втаптывая в землю кустарник, тяжело выбежало огромное существо. Бурая шерсть, массивные рога, желтые свиные глазки. Когда-то отец рассказывал Эйлэну про существ, которые обитают в другом мире. Он рассказывал про тех, чье существование заключается в разрушении. Чье сердце не ведает сожаления и страха, чей лик ужасен и страшен. Такие существа были злом, в чистом его виде, так как сама их сущность была с головы до ног заполнена чернью и лютой злобой. Он рассказывал Омрилю о демонах и их доме, мирах, где нет ничего, кроме выжженной пустыни, песок в которой – пепел, принесенный сюда содеянными разрушениями.
Сейчас, смотря на выскочившего из леса зверя, вспоминание об этом ударило в голову. Отец говорил, что у мага больше шансов справится с демоном, чем у воина. Только самые сильные и храбрые сердцем могут одолеть такого монстра в схватке.
Не дожидаясь отпора, существо ринулось в самую гущу их группы. Клинки еще не покинули своих ножен, а эльфийская кровь уже обагрила землю под ногами...


Эйлэн понял, что пришел в себя – об этом следопыту напомнила тупая боль во многих участках его тела. Омриль открыл глаза, смотря на высокие своды леса. Над ним летала его птичка, озабоченная участью своего друга.
- Ри… - улыбнулся эльф, наблюдая, как его пернатый друг заботливо кружит над ним, взирая на Эйлэна своими черными глазами.
Лес дышал смертью. Она витала вокруг, смрадом наполняя воздух. Последнее что помнил следопыт, это то, как голова Елишера была сорвана с плеч могучими когтистыми лапами.
Улыбка медленно сползла с лица Омриля.

- Отдай мне свое тело эльф!

Следопыт вздрогнул, когда в голове раздался требующий голос. Он заставлял эльфа видеть ужасные вещи, заставлял страдать, мучатся, корчится на земле, вырывая куски травы из сырой земли.

- Подчинись мне, смертный!

Эйлэн болезненно выгнул спину и желтокрылая Ри исчезла из виду.

- Я Азбрутил! Я охотник и слуга моего лорда – Бехага! Я – есть разрушение и страх в сердцах смертных. И я повелеваю тебе – подчинись мне, и я пощажу твой разум смертный!

Идти было трудно, но оставаться на берегу с бунами подобно обезумевшему соплеменнику Рауро не хотел. Когда-нибудь он дойдет до джунглей, не важно, когда именно, и тогда он еще посмеется над собой. Когда-нибудь… но не сейчас.
Сейчас Ри как черепаха без панциря, но он борется, и когда он дойдет, то никто уже не сможет его поймать или остановить. Большой Крокодил научил своих сыновей многому и они, подобно священным животным, умеют таиться в омуте окружающего их мира. На открытом пляже это бесполезно, но в джунглях – бесценный подарок.
Внезапно Ри озарило одно воспоминание, связанное с проклятьем. Оно как-то соприкасалось с его походом в поселение белых. Что-то Рауро сделал там, что очень не понравилось шаману и за что пришлось расплачиваться. Кое-какие мысли стали рождаться в голове, но больше всего мужчину волновало одно: как давно он покинул родной дом?
Где он жил с тех пор как его постигло наказание? Что, в конце концов, так прогневало шамана, и зачем Ри пошел к белым? Может, память и хранила все это, но вспомнить не удавалось. Он стал чужим в своем поселении и потерял дом – это Ри принимал как очевидный факт, но проблема в другом. Почему это случилось? Если он и планировал что-то нехорошее, то сейчас он ни черта не помнил.
Бросив взгляд через плечо, мужчина скрежетнул зубами, видя, как один из бунов вылез на берег и шел теперь вслед за ним. С тем, как фигура воина приближалась все ближе, Рауро все четче мог разглядеть валы мышц и мускулов, играющие на теле буна. С таким воином Рауро тягаться не по силам.
Рыкнув себе под нос, Ри быстрее затопал в сторону джунглей.

Отдан самому себе. Раньше ты был зеленым листом упавший в реку с высокого дерева, гонимый ее течением по жизни, рядом с такой же опалой листвой. Но все поменялось. Теперь ты - река, сам выбираешь свой путь, размывая мелкие грунты попавшиеся на дороге. Ты свободен, неудержим как горный водопад, властен над судьбой. Теперь тебя не будет нести в неведомое ветер, ведь ты – свободный. Отдан самому себе.
Эта мысль была единственной вещью, что четко появилась в голове. Осознанная, чистая и прозрачная, понятная. Странная мысль. Из всего хаоса творящегося в сознании это – первое что пришло в больную голову. Пришло как факт.
Рауро пытался осмыслить и понять происходящее, но все попытки были тщетны. Вероятно, он надышался дурмана или съел что-то не то, но рождавшиеся предположения тут же тонули в веренице спутанных мыслей. В него словно кто-то подул, как в забитую песком морскую ракушку. Тихо подошел и дунул в ухо, переворачивая все естество Ри сверху вниз. А еще незнакомец нашептал странные слова.
Рауро улавливал шум прибоя. Он понял, что лежит на спине. Где-то недалеко от берега, судя по звукам. Увидеть все и окончательно убедиться в суждениях он не мог – глаза были закрыты. Ри так и не открыл их, словно боялся что-то увидеть перед собой. Чью-то жутко изрисованную гримасу, прямо напротив лица. Воображение рисовало непонятные карикатуры берегов, странные морские пейзажи, навеянные шумом волн. Сердце в груди ритмично билось, а грудная клетка тяжело вздымалась и спадала, в такт неравномерному дыханию.
Десна ужасно чесались и кололи, а язык едва ощущался во рту. Ри вспотел и мелкие песчинки поприлипали к его телу, вызывая неприятные ощущения. Мужчина открыл глаза, жмурясь от света. Попытался пошевелится, елозя по песку и оглядываясь широко раскрытыми глазами.
Кажется, какой-то человек звал народ племени Моз…

Выбравшись в коридор, Дерек почувствовал себя намного лучше. Красные лампочки мигали, словно новогодние гирлянды, притягивая к себе внимание. Облокотившись о дверь, ученый помассировал свои виски, прогоняя угнетающий дискомфорт. Выдохнул.
Капитан уже извещал по общему каналу связи о том, что следует немедленно двигаться к спасательным капсулам. То же самое, через некоторое время сказал Кеммлер. Да, надо бы идти. Быстрей, даже бегом.
Вспоминая, в какой части корабля находятся шатлы, Кинсли торопливо двинулся по коридору, едва сдерживая себя от того чтобы помчаться со всех ног.
В голове проскользнула мысль о том, что стоило бы прихватить с собой некоторые вещи, но было уже поздно. Табельное оружие, одежда, все это было в темной-темной каюте возвращаться куда Дерек не желал. Это было бы глупо.
Внимательно оглядывая полумрак, царивший вокруг, ученый спешил дойти до эвакуационных капсул. А если надо будет, то и добежать.
"Прямо как в старых фантастических фильмах... Хех. Добро пожаловать на студию, Дерек. Если вам повезет, вы даже получите свой гонорар. Если выживете, разумеется. Наш режисер ужасно реалистичный малый!"

Кинсли пробежался глазами по полкам, задумчиво потирая подбородок. Ему определенно доставляло удовольствие видеть безупречный порядок на своем рабочем месте, ведь когда к нему попадет какой-нибудь интересный образец чего-либо, а такой возможности ученый никогда не упустит, то все сразу будет под рукой. Ну, некоторое время будет это точно. За дальнейший порядок в лаборатории Дерек ручаться не брался.
- Чудесно.
Кинсли прошелся по лаборатории взад-вперед, все еще блуждая взглядом по оборудованию. Улыбка так и просилась на лицо когда глаза видели столько всего желанного и нужного да в таких больших количествах.
«Эх, я уже успел полюбить это место сильней своей квартирки в Сан-Франциско»
Дерек выдвинул из-за прямоугольного стола металлический стульчик на колесиках и уселся на него, откинувшись на удобно опущенную и мягкую спинку. Потарабанил пальцами по столешнице вслушиваясь в энергичный ритм постукивания. Улыбнулся, поглядев на стоящий рядом новенький микроскоп, на вид только-только с производства.
- Я бы тут даже спал, будь такая возможность, - усмехнулся ученый, повертев головой в разные стороны, – да жаль только своими вещами испорчу тут всю чистоту и гармонию порядка.
Глубоко вздохнув, Дерек замолчал, принявшись разглядывать свои ногти. Оказалось, что если исключить его болтовню, раздающуюся в лаборатории, то тут было поразительно тихо. И тишина эта умиротворяла.
«Интересно, как долго мы еще будет лететь?... Эта банальная интрига с пришельцами все никак не дает мне покоя» - подумал ученый, глядя на мягкий свет люминесцентных ламп.

Анабиоз. Это всегда казалось Дереку чем-то необычным и странным. До личного ознакомления с практическим применением анабиозного сна ученый частенько задумывался над многими вещами касательно его. Погрузить человека в долговременную спячку сроком в неделю, месяц, год – это было кое-что. Ну а что же человек чувствует после пробуждения? Влияет ли длительность анабиоза на сновидения или их разница с обычным сном только в том, что в один люди входят естественно и непринужденно, а в другой их вводят искусственно? Вся эта чепуха иногда пронимала Дерека интересом, заставляя поздними вечерами раздумывать над понятием и принципом искусственного сна. Эта была одна из многих тем, над которыми ученый задумывался на досуге.
Сейчас Кинсли смотрел в прошлое и мог только улыбнуться своей глупой фантазии на счет едва ли не мистических откровений после анабиоза.
Слушая женский голос корабельного ИИ, Кинсли поморщился, устало потерев виски указательными пальцами. Приветствия, все в порядке вещей. Мир идет по своему пути и неплохо бы вписаться в сегодняшний день в хорошем самочувствии.
- И тебе привет, доброжелательная машинка, - сказал ученый, громко прокашлявшись. Горло пересохло и теперь неприятно жгло где-то глубоко внутри.
Усевшись на койку, что после анабиозной капсулы показалась чертовски приятной для задницы, Дерек, не долго думая, рухнул на кровать, издав при этом тяжелый вздох.
- Черт, а ведь дискомфорт ты-то никак не предусмотрел, старина, - криво усмехнулся Кинсли, глядя в потолок. – Думал, как после массажа будет? Джакузи, ароматизированные свечки, все такое… Да вот только ошибочка вышла, ведь военный корабль и курорт – два совершенно разных понятия.
Понемногу ломота в костях и суставах стала привычной и не такой сильной, а острые удары в висках и затылке тоже поубавили, хотя утомительные вздохи так и летели от Дерека. К подобному началу дня он не привык.
«Вот так вот. Дурак ты Дерек, идиотина. Не делает ничего полезного этот сон, кроме отличного выполнения совей главной функции. Даже ярких картинок в голове после пробуждения не осталось, а ведь свыше недели дрых в этой капсуле. В каких вселенных я витал все это время, в каких мирах гуляла моя астральная проекция? Нет, пусто»
- Да, Глэдис, сейчас иду, - пробубнил себе под нос ученый, вяло поднимаясь с кровати. – Пять минут.
Окинув небольшую комнатку прищуренным взглядом. Кинсли прошелся к шкафу, открыв белые створки и заглянув вовнутрь. Переодевшись и наспех приведя себя в порядок, ученый вышел из каюты, целенаправленной походкой двинувшись по коридорам к БИЦ, по пути приводя свою прическу в сравнительный порядок.
Самочувствие, как и настроение, медленно улучшалось. На устах Дерека появилась слабая улыбка.

На собрании ученый молчаливо и непринужденно сидел, выслушивая капитана Рэнальфа и вскольз пробегая глазами по лицам экипажа. Большинство Дерек видел на Лигрен-1, когда их вводили в курс дела. Но с тех пор как Кинсли пригласили в этом мероприятие, он так и не узнал никого должным образом. На это просто не дали времени.
«Использование подобных взаимоотношений экипажа очень мудрый тактический ход, направленный на налаживание понимания на корабле» - подумалось ученому, от чего он слабо усмехнулся, но тут же подавил свой веселый порыв.
Капитан еще говорил. Приветствия, все в порядке вещей. Поручения, все по программе проверок перед предстоящей работой. Дерек был уверен, когда Спурт долетит до заданной точки и через иллюминаторы можно будет разглядеть планету, анализ которой на наличие разумных форм жизни они должны будут сделать, приказов и распоряжений станет гораздо больше.
Касательно вопросов Кинсли ответил естественным молчанием. Все было очевидно и достоверно.

- Ничего, - усмехнулся Крив перепуганному мальчику, - жить будешь.
Сержант сидел на полу, а на коленях у него дрожал Саймон. Наверное, еще не отошел от шока. Все лицо мальца было в крови и можно было даже увидеть несколько кровоточащих укусов. Зубы у халфлинга были острыми.
Держа мальчика руками, крокодил легонько его качнул. В сторону полурослика с пробитым черепом он не смотрел.
- Эй, успокойся, - мирным тоном обратился он к Саймону. Того все еще бил озноб или же малыш просто дрожал от страха. Или, что самое плохое, он просто мог обессилеть от потери крови. В его маленьком тельце ее явно было немного.
Детская ладошка все еще зажимала шею, и Криву было трудно разглядеть, есть ли там серьезная рана.
- Ну?
Бросив мимолетный взгляд в бок чтобы быстро оценить ситуацию, крокодил снова повернул морду к лежащему у него на коленях Саймону.
- Ты как, боец? – вновь улыбнулся зеленокожий. По крайней мере, он его спас. Живого и почти невредимого. Могло быть и хуже. – Когда мы найдем тут лекаря, тебе полегчает.
Крив надеялся, что маг был не единственным человеком в штабе, что знал толк в медицине.

- Беженцы? – удивленно переспросил иркен, приподнимая бровь вверх и продолжая презрительно глядеть на командора. Вышедший из кустов громила никаким образом не произвел на иркена впечатление. Разве что такой огромный человек знал много научного хлама, что человечество так ценило и считало показателем высокого интеллекта. Иркен знал, они полные идиоты, если считают все это ценным хоть на крохотную дольку.
Человек прозвал его беженцем. Какая нелепая глупость. Обозвать представителя одной из самых могущественных Империй во вселенной жалким беженцем? Этот выскочка явно не знает с кем имеет дело. Что ж, при возможности Зим объяснит ему, что да как. Уж он-то сумеет внести в его крохотный мозг различие между иркеном и склизкой человеческой особью, место которой на убогой Фудкордии, в качестве питания для огромного хищного скота.
- Я никакой не беженец, презренный раб. Я тот, в присутствии которого вам стоило бы упасть на колени. Измазаться в этой проклятой земле, пропахнуть ее отвратительным смрадом, кланяясь до самых травинок. Утыкаясь своим гадким носом в почву, полную червей и жуков. Вы должны были натирать мои сапоги до кровавых мазолей на своих ладонях, лизать ее своими шершавыми языками, сдирая с них кожу и жалобно скуля, - иркен злобно усмехнулся, глядя своими огромными глазами прямо в командора. – Но понять это ты пока не можешь. Ум не в состоянии. Зато, я обещаю, я помогу тебе осознать эту простую истину. Истину своего превосходства над человеком.
Довольный собой захватчик оскалился, показывая человеку свои зубы, по остроте равные лезвиям ножей. Иркен обвел взглядом всех солдат, в том числе задержавшись взглядом на огромной махине закованной в толстую броню.
- Так ты меня понял, человеческая свинья? – улыбнувшись еще шире спросил Зим.

Постепенно тело сержанта вновь начало обретать тяжесть груды мышц и мяса. Тепло испарялось, как испаряется на солнце прохладная влага и капельки воды. Снова можно ощутить каждый нервный кончик на коже. Тяжелый и длинных хвост, толстые пальцы, вытянутую голову, мускулистую светлую грудь, огромные ноги. Все.
Только мысли исчезли, не стало их. Только действия, без задумчивости и взвешивания вещей. Чистый и холоднокровный расчет. Инстинкты и только. К черту проклятый головной мусор, мешающий четко воспринимать окружающее. Глаза уставились вниз. Никаких особых ощущений, лишь отдаленные чувства на грани разума о чистом душевном удовольствии. Мутные и неясные, словно под толстым слоем льда.
Хрустнули большие лопатки, когда Крив повел плечами. Он не всесильный титан, которым сделало его лекарство. Обычный громила аллигатор, которым был раньше. Здоровый и сильный как бык. Оглядевшись ничего не выражающими глазами, зеленокожий повернул голову вправо. Затем влево. Потрогав рукой вновь здоровое и целое бедро, ребра, бровь, Крив снова повертел головой вокруг.

Кровавый след на дороге. Тянущийся длинной полосой вперед, приковывая к себе взгляд больших желтых глаз крокодила, маня идти за собой. Все мелочи стали обворожительными для Крива. Яркие, блестящие, загадочные. Вымогающие раскрыть их тайну. Но дорога из крови была самой необыкновенной. Словно солнечная тропа на море, из отражения большого небесного светила. Неведомая дорожка в густую чащобу леса. Мысли вращались вокруг этой тропы. Концентрировались на ней. Не было цепочек в голове на счет ее специфичности и красоты, которые дальше могли формироваться в другие цепочки, все дальше отходя от первоначального фактора их зарождения. Нет. Всего этого не было. Была просто кровавая тропа. И она была чудна. Она приковала к себе весь интерес и разум зеленокожего гиганта. Он спокойно вдыхал воздух в легкие, глядя на след из горячей жидкости, которая бродит по венам и артериям. Такое впечатление, словно кто-то… кто-то… тащил… тело… по дороге… истекающее кровью…
Но для завороженного и поглощенного разума Крива это было не важно. Пустой звук. Не факт, догадка. К чему придираться и брать во внимание догадки? Когда можно смотреть. И идти. Куда она ведет. Туда к кому она ведет. Но цель была не важна для аллигатора. Сам путь. Сам процесс его интересовал.
Дурман продолжал бить в голову крокодилу. Просачиваться через ушные раковины к пульсирующему мозгу. Под череп. Крив в то же время чувствовал неловкость, спонтанность и не важность всего этого. И в то же время он боролся. За то, какая часть имеющая контроль над его разумом победит. Здравый смысл вытеснит очаровующий дурман или же желание разгадать тайны кровавой тропы и идти, превозмогут последние крики трезвости? Или же, есть еще некие скрытые желания, готовы вот-вот проклюнутся в его мозгу? Еще что-то… не менее чудесное.

Зим развернулся на ужасающий шум со стороны поля боя, задумчиво окидывая взглядом столь поредевшие ряды как осажденных, так и атакующих. Внизу горели обломки множества перехватчиков, а так же двух авианосцев. Иркен проделал столько роботы и раздумий что бы сбить хоть один такой корабль, а теперь он разочарованно наблюдал как кто-то неизвестный мало того что осуществил его собственный задум, так при этом нанес еще больше потерь нежели собирался нанести захватчик. Конечно, все это в очередной раз доказывает глупую натуру окружающих его живых объектов, но факт того что кто-то за столь короткое время его переплюнул очень печалил захватчика.
Он все еще находился на крыше командного пункта. По всем трем мостам уже надвигалась огромная волна нападающих.
- Почему вы такие глупые, ну почему? – иркен грустно вздохнул, усаживаясь на холодные плиты устилающие крышу. – Ведь от этого хуже не только вам, но и окружающим.
Подперев рукой подбородок, Зим уставился вниз, где у входа в командный пункт валялись два трупа охранников и покромсанные тела подземных червей. Блики в глазах Зима сверкали мягким малиновым цветом. Сейчас он выглядел совсем не злобным. Даже умиротворяющим. Правда на фоне резни и сражения это выглядело немного придушено.
- Ты злой… - проговорил иркен, изобразив на лице обиженный взгляд. – Все так и думают… Знают. И хотят меня убить… Все эти глупые люди, которые сами рады прикончить друг друга… Прискорбная ситуация Зим… Все смотрят на тебя как на исчадие Ада. А ведь… Это не совсем так… Почти. Это ведь вынужденное… Правда? Уже и сам понемногу забываешь… Что да, что нет.
Захватчик обхватил колени руками. Паучьи лапки пока мертво возвышались рядом, давая возможность их обладателю свободно касаться поверхности и сидеть на ней.
- А ведь Зим, возможно, не такой уж и плохой. Просто иногда ему жутко одиноко… Ведь так? Так… Тирания… Обычный барьер… Черствые параметры безразличности и злобы… Вынужденная отстраненность от мира… Косые взгляды непонимания. Все ведь одинаково Зим. Глупое человечество, великая империя, инородные существа… Все вынуждает на замкнутость… Злость из-за понимания простой истинны, вот что это. А истинна это одиночество… Среди толпы таких же деспотичных собратьев… Одиноких и холодных, пытающихся разжечь огонь ненависти. Вот так Зим… Все сводится к этому болючему факту непонимания…
Иркен продолжал сидеть наверху, смотря большими и открытыми глазами вниз, на поле поражения. Правда, все это он не видел. Погруженность в собственные мысли было единственным, что он сейчас понимал и ощущал. Иногда он совсем неожиданно для себя становился слишком чувствительным и эмоциональным… Как сейчас. Понимал, всю природу своей злости и ненависти, за которой таилось обычное чувство грусти. Изливать душу в потоках ярости это ведь так обыденно. А когда внутри царит молчаливое отчаяние и бессмысленность, это еще ужаснее. И крошечный захватчик это понимал. Понимал всю злость, исходящую из самых истоков его расы, сдавленное и скрытое от глаз одиночество. То, что так не желал видеть он сам, обвиняя в этом других. Тогда становилось страшно. Ужасно грустно и страшно. Понимать что за огненным барьером лживой и отчаянной ненависти, барьера от самого себя и других, таится пустое пространство, где уныло и безжизненно завывают ветры. Одинокие и ровные потоки холодного воздуха.

Все эти старания скрыться от других за злобной маской, очень часто терзали иркена, когда он видел отражения в зеркале. Оставался сам на сам, с чистым нутром собственного существа. Без вынужденного гнева. Только пустота и грусть. Одиночество.
Мало кто видел, как захватчик уходит в себя. На те далекие глубины, где давление способно раздавить титановые стены лютой злобы. Омыть холодной водой настоящее и откинуть выдуманное. Это были те глубины, которых Зим боялся. Те глубины, которые с самого рождения давили на него, каждый новый раз, открывая настоящее. Отбрасывая и насмехаясь над безрезультатными и глупыми попытками не смотреть и не видеть собственное я.
Без оболочки, колючей и жесткой, которую он носил всю жизнь, прячась от любопытных глаз деспотичной общественности.
- День за днем скрытные хождения в тайную комнату, хранящую в себе настоящую плоть… Нет так ли Зим? Все это гадкое притворство, что заставляет тебя каждый день носить нелепый наряд злобы на всех. Но в один прекрасный день наряд испортится, будет сожжен и уничтожен. И что тогда? Что пересилит внутренний мир, ложь или горькая правда?... Компромисс давно гложет тебя, с самого дня его заключения. Терзает, хватаясь за живое… Ведь это только притворство. От всех…
Иркен полу опустил глаза, всматриваясь этими тлеющими угольками куда-то вдаль… В глубину.
- Иногда ведь так одиноко… Даже самому злобному и коварному существу… Одиноко и грустно, из-за того что зло не может унять его, когда ему плохо…

- Ссспокойно… - попытался было отогнать от себя нахорохоренного Чарльза крокодил, при этом, неуклюже махнув рукой, которая сейчас была словно сырая обвислая сосиска. Но, он все-таки может ею двигать. Крив был рад, что Чарли жив, он все-таки уложил всю эту мерзость, в то время как он бесстыдно размышлял о Рае и своей смерти. Как жалкий слизняк! Он был жив, Чарли был жив, удача еще с ними. Хотя, она старательно пыталась улизнуть из их цепких лап. Чего только стоит одно его физическое состояние. Вряд ли он вообще сейчас подняться сможет, не то, что идти дальше. Но Крив жив и его теперешний партнер тоже. Это радовало крокодила. Хоть у него на лице не было никакого подобия удовлетворения. Зато внутри, под толстой уставшей массой мяса и плоти, которая желала сна, где-то там, Крив трепещал от осознания того, что они живы. Он много раз был на грани смерти, но сейчас даже не смотря на свой не малый опыт за плечами, он был рад. Рад видеть этот белый череп и кости Чарли, чувствовать, что сердце еще бьется. Чувствовать. Но все это начало понемногу блекнуть от того, что над ним беззвучно ораторствовал его друг, пытаясь поднять его на ноги или что он там еще собирался предпринять. Нервы и толстый панцирь хладнокровности начали обретать самообладание.
- Замолчи ты, - выдохнул громила, пытаясь в который раз открыть веки, что словно натянутые ставни опять захлопывались. – Я все равно тебя не слышу. И все равно не встану. Дай передохнуть… Я хочу спать.
Поглядев снизу вверх на Чарльза, полу открывшимися глазами, он предостерегающе поднес указательный палец к пасти.
- Шшшш… Не слышу.
Постучав по маленьким дырочкам похожим на ноздри, где дали сбой слуховые перепонки, крокодил прислушался. Снова стукнул ладонями. Прислушался. Было такое впечатление, что в мозгу у него что-то заклинило, и он отчаянно пытался вернуть в действие замкнувшийся кабель.
"Эх, вот если бы ты облил меня ведром ледяной воды, мой старый друг, это было бы намного эффективней всех твоих стараний выдернуть меня из объятий усыпления… Сучье вымя, я теперь стал говорить что те поэты неженки! Вот дрянь"
- Давай, скажи что-нибудь теперь.

"Хех, они глупы или действительно думают, что смогут остановить силу, которая покорила всю здешнюю галактику, уничтожила множество планет и настолько велика, что контролирует все захваченные территории? Они думают, что эта сила не сможет уничтожить их жалкий форт, который даже не планета? Не астероид! Просто жалкий форт. Они действительно верят в то, что существа во власти которых весь этот параллельный мир и вселенная, не смогут захватить форт в несколько километров? Пусть даже сюда и придет подкрепление в виде суровой безликой командирши, что сейчас всех торжественно известила о том, что рада сдохнуть тут. Не понимаю я их дурацкого мышления! Раз уж они решили жить, то зачем намеренно вести себя на смерть?! Абсурд! Раз они свято желают сохранить свою расу, не ввязывались бы в предрешенную не в их пользу битву. Не показывали бы свое слепое безрассудство в виде «умрем за свободу и жизнь, братья!». Чего они желают?! Жить и сохраниться или в глупых почестях полечь под ногами противника, поставив большой красный крест на возрождении? Если они действительно хотят жизненной свободы, зачем дохнуть все до последнего?! И вся эта подмога, в виде позолоченной леди которая вместо того что бы образовать в бесконечной галактике небольшую отлично развивающуюся колонию которая и будет нести то самое возрождение из апокалипсиса, сейчас порешила за правильное также кануть в века. Видимо, им нравится неадекватная смерть, которая действительно отдана ни за что, вместо действительного полезного отступления куда-то в глубины космоса. Ну да, да, эпическая и бессмысленная смерть столь затупляет их крохотный разум, что они не в состоянии сойти с этого пути. Их бы здорово отрезвил тот факт, что никто их никогда не вспомнит и не поставит лавры, не возведет обелиски победы в их память и честь. Они сами себя губят, кретины! Зачем нужна вся эта «последняя фатальная битва» если можно начать все заново, с чистого листа, улизнув от этой силы куда-то далеко-далеко? Вселенная же бесконечна черт подери! Им всего-навсего нравится красиво, по их мнению, сдохнуть. На самом деле они не хотят возрождения. При малейшей фатальной опасности они сразу готовы дать бой, который их убьет. Зачем это нужно? Эх, у них слишком требовательная сущность, которая хочет утолить свою алчность в глазах других. Мол, смотрите на меня, я выбрал сложный путь, и хоть не прошел его и подох как вшивая псина, я умер не как трус, а как герой! Можно ли назвать героизмом насильное и осознанное втягивание собственной расы на тропу смерти? А трусость адекватным решением проблемы? Вряд ли. Им нравится умирать. Хоть в такой смерти есть лишь ошибки и ничего больше. Всегда можно найти выход без потерь! Просто не каждый может смириться и укротить свой норов. Лучше умереть за жизнь, чем жить, таково их правило получается? Как же глупо это звучит! Но как бы там ни было, эти кретины никаким образом не хотят этого осознать. Психи! И вот с помощью таких вот идиотов мы, захватчики, и процветаем! Ведь мы адекватны, а эти звери никаким образом не умеют пользоваться шуткой под названием мозг! Ха-ха-ха-ха!"
Зим недовольно поглядел на Эш, которая не учувствовала в проигрыше. Отнюдь, это не делает ее адекватной в глазах иркена. Таков ее удел. Она самка, умеет только оплодотворятся и производить потомство. Она никак не может быть воином. Да и страх, да, страх ею тоже движет. Иначе она давно бы уже высказала все мысли Зима этим тупым людям и существам рука об руку с которыми те помирают. Самки так же и трусливы. Трусливы до любой подлости и низости. Эх, а вот на Ирке совсем не так. Нет там тени страха и низости в глазах противоположного пола. К тому же, иркены не имеют чести заниматься столь зверским актом оплодотворения. Грубым, примитивным и убогим. Все искусственно, чисто и упорядоченно. Там нет самок, таких ничтожных как человеческие. Вот это настоящая сплошная единая сила, цель которой смерть и рабство другим! Ирк - это огонек света и божества в море этих тварей и отродий, которые только и ждут, когда же их поведет уверенная и жестокая рука захватчика. Завоевания у иркенов в крови! И Зим это прекрасно знает.

Виор не особо привередничая, несколькими рывками отломал доску от дряхлой ставни. Против закаленной стали клинков эта рухлядь естественно ничто, и при первом же соприкосновении треснет, но если быть достаточно аккуратным и ловким, можно применить ее как нельзя кстати. Да и когда у тебя в руках есть что-то твердое и увесистое, чувствуешь себя намного уверенней, нежели вовсе обезоруженный. По крайней мере, Вейм именно таким себя и чувствовал ранее. Так же Виор лютым гневом ненавидел чертовы занозы, которые он непременно загонит в кожу махая этой обработанной древесиной. Вытаскивать их всегда было крайне неприятно.
Метать булыжники особо не хотелось. Вейм предпочитал пока сохранять стойкую лояльность в данном конфликте. К тому же, можно было вместо противника угодить неудачливому союзнику в голову. И все дела. Можно с чистой совестью бежать наутек из города и бросать это дурацкое поручение этой дурацкой конторы. Но, как показывал опытный глаз, «друзья» справлялись и без его помощи. Правда, один только что очень красочно упал, брызгая своей кровью во все стороны света, но воину его жаль не было. За свои ошибки нужно расплачиваться, а если платить нет желания, лучше их не совершать. Растекающаяся по пыльной дороге лужица горячей крови вызывала разве что небольшое омерзение. И уважение к большущему детине, который сотворил это с бедолагой. Как бы там ни было, этот объект был настоящим профи. Чего стоило не только то, как он ловко управился с нынешним мертвецом, а еще и то, как он отлично держался против этого краснолюда. Виор считал, что все краснолюды это смесь звериной силы, бычьей выносливости и стальных нервов. Плюс минус несколько тонн свежей ярости. И все это умещалось в их низком, но коренастом росте! Так что Вейм очень опасливо относился к подобным типам, считая их ненормальными и просто сумасшедшими. Отчасти он был прав, а отчасти просто следовал установленным стереотипам.
Виор вступил тут в роли обычного зрителя и наблюдателя. Его дело было лишь в том, что бы сообщить этому Синдбаду о том, что дела его теперь пошли по очень корявому откосу. А потом, может, втереться ему в доверие и спокойно коротать годы в его компании. Это лучше, чем бродить в одиночестве и принимать всякую паршивую работу. Хоть поболтать можно. Иначе разговоры с самим с собой точно сведут Вейма с адекватного мышления, и он станет, что тот пьяный и буйный дебошир.
Виор стоял и наблюдал. Ввязываться пока незачем, если он вообще собирался, хоть что-то делать. Итог уже давно предрешен. Каким бы мастерством не владел противник краснолюда, здорово укокошивший одного неудачливого, против всей этой дружины ему не выстоять. Вейм был просто уверен, нет, он знал, не пройдет и пяти минут, как этот тип будет валяться на земле с множеством кровоточащих дыр в теле и перерезанной глоткой.

- Человек, закрой свою пасть и не смей прикосатся к моему подарку! – зло прервал дальнейшие требования Зим. – Меня не тянет на подобную низость! Совершенно! Ты и так умрешь, так зачем себя обнадеживать? Не уж то сейчас глаза, наконец, стали видеть вещи, такими как они есть? Без примеси?! Ха, да это просто смешно! Вдруг возникла жажда жизни? Ха-ха-ха-ха!!! Я ничего тебе давать не намерен. Это дело личных побуждений и личных желаний. У меня же к тебе нет ни симпатии и ничего другого! Плевать я хотел, на все что ты намерен сказать! Я и плюю!!! А щит мой и только мой! Мне отдали его в дар! Может, когда ты истлеешь на пепелище, я положу его на твою могилу! А хотя… Нет! Я велю повесить твои гнилые кости на крюках во славу и паршивость твоей натуры, природы и расы! Так вот, не хочу больше удосуживать тебя своим вниманием. Оно бесценно, в отличие от твоего жалкого коротания лет. Ты закрыл рот, я доволен проявлением покорства.
Зим ветрено махнул рукой в сторону выхода, таким образом, показывая, что бы Николос побыстрей скрылся с его глаз. Другой рукой иркен жадно и высокопоставленно сжимал дарованный протосами щит.
- Тебе, кажется, пора умирать. Смерть зовет, да и стоит же в кой-то веки по настоящему проявить тупость своей сущности. Это твой шанс! Умереть ни за что и остаться тупицей! Это ведь великая мессия! Удел человека.
Заметив, что мужчина все еще стоит на месте, Зим злобно скривился.
– Ты все еще здесь? Пошел к черту я сказал! Убирайся! Тошно смотреть на тебя. Вон отсюда!!! Я высказал отрицательную реакцию! Так не испытывай мое терпение и иди сдохни мне на радость!

Почувствовав усталость, крокодил ужаснулся. Неужели он сейчас опустится вниз, на пол, предоставляя этой вонючей своре гулей грызть и кромсать его? Неужели сейчас его тело предаст его? Отдастся во власть спокойно тиши, покою? Неужели он умрет от усталости?! Ноги так жалобно скрипят при малейшем движении, колени словно покрылись ржавчиной. И плечи, такие тяжелые плечи. Пожалуй, они никогда не были настолько тяжелыми. Свинец плавно заливался в формочку, под именем Крив. Каким же пол сейчас был соблазнительным. И он непременно был мягок, как перина. Твердый, холодный, сырой, укрытый грязными отпечатками ног, но нежный. Крокодил сейчас бы все на свете отдал, что бы режиссер поставил на паузу, и он улегся, тяжело вздохнул зловонный воздух. Скинул груз с тела. Тяжелый и огромный груз… И эта группа подонков накинулась бы на него. Зашла со спины на Чарли. Прогрызла его и так старые кости. Нет, нельзя! Крив стойкий и волевой! Нельзя…
- Пришел… твой… час… - вырывалось из уст Крива, с каждым разом как он бил гулю в живот. Образ того как его гнилые зубы впиваются в и так слишком изнеможенное тело крокодила, привел его в ярость. Стиснув сильней, без сомнений, сломанную руку противника, тонкий болотный тросничек, Крив ударил тяжелым кулаком в живот врагу. О боги, кулак и вправду был таким тяжелым! Еще удар. Второй, третий. Убить, и все пройдет. Если Крив, прикончит этого гада, все пройдет. Непременно. Третий, четвертый… Кулак продолжал с силой бить в худой живот гуля, оставляя на его больной болотной коже четкие отпечатки костяшек пальцев. Отбить его гнилую печень, почки, внутренности, и все снова будет хорошо… И даже если он мертв, бить, бить... Бить все равно!
"Наверно… тогда уже и не будет другого выхода, кроме как упасть на пол… и умереть…"

- В бесполезной смерти нет ничего прелестного, человек, - фыркнул Зим. – Это глупая преднамеренная утрата жизни и ничего сверх высокого она за собой не влечет. Должен был бы знать. Если для тебя страх и трезвое оценивание вещей одно и то же, ничего уже не поделаешь! Собственная решимость и самоуверенность в своей правоте окончательно сожрала твой разум. Таков удел человека. Слепцу никогда не понять и не объяснить что такое зрение!!! А вы именно безумные слепцы, раз думаете что в вашей затее есть резон. Ведь она настолько абсурдна, что даже после своей бессмысленной смерти вы будете думать, что поступили правильно. Недальновидность разума всегда будет вам сопутствовать. И я могу пожелать тебе только болезненного и долгого расставания с жизнью!

"Вот те и любопытство! Как там говорилось... хм... любопытной Варваре в плечо пулей попали? Не важно, впрочем... Безмозглая крокодилья сумка!"
Крив машинально отпрянул от окна, не желая больше любоваться опасным уличным пейзажем. В плече чувствовался заметный "дискомфорт". В следующий раз, если кто-нибудь будет задействовать оружие и стрелять во что-то неведомое, крокодил пообещал себе, что никогда не проявит и толику любопытности.
"Ненавижу окна!"

Кодак закончил все как раз вовремя. На джунгли опустилась темнота. Закат прошел и солнце, или другая звезда в этой системе вокруг которой вращалась, Грин 233, скрылось из виду и ушло за горизонт. Лес по-прежнему был оживленным. Заиграли свою мелодию ночные насекомые, начали мерехтеть светящиеся жучки, пролетая между густыми листьями и темными цветами. Наверху все затихло, восьмерукие павианы прекратили гоняться друг за другом по веткам и улеглись спать. На смену им оттуда доносились странные выкрикивания ночных птиц. На земле все шуршало, бегало, кралось, охотилось. Доносился едва уловимый писк, звук шатающейся листвы, чьи-то осторожные шаги. В сделанном гнезде было довольно уютно. Листья папоротника хорошо заменяли матрас, так что желать лучшего было ни к чему. Вверху, продолжая свой лесной водоворот, тянулись кверху корявые переплетающиеся ветки. Словно большие сети браконьеров громоздились они над Кодаком. Внизу кто-то прошмыгнул, злобно рыча. У самого дерева. Макдара расположился высоко. Если раньше казалось что это жалкие два с половиной метра, то сейчас расстояние увеличилось. Метра четыре отделяли человека от опасной ночной жизни, и Кодак чувствовал себя в безопасности. Сквозь просветы между кронами проницал слабый бледно-голубой цвет, освещая некоторые темные уголки леса. Значит, спутники у этой планеты есть. Джунгли стали чуть-чуть светлей, так как бледное сияние, словно мистическая эктоплазма призрака из какого-нибудь триллера, давала видимое освещение. Но в то же время она действовала на нервы своей бледностью. Макдаре повезло, этот свет на него не падал. Крона дерева была очень густой и непроницаемой для этих лучей. Можно было спокойно засыпать... Нужно было.

Леший не спеша топал по лесу. Хорошо-то как. Птички с теплых краев возвращаются, просыпается братец медведь из спячки, проклинается из земли зеленая травка. На веточках громоздятся молоденькие листики. Все оживает, щебечет, радуется. И Леший вместе с ним. Спал он зимой, долго спал. Скучал по своим зверькам и зеленым стручкам. Вот и дождался родименький. Идет, медленно перебирая ножками, со своим деревянным костыльком. Тук-тук об землю. Улыбается, радостно ему на душе, приятно. Идет, смотрит себе, размышляет. На голове соломенная шляпка, прикрывающая зеленые глазки от яркого светила небесного. Рядом, то зайчик пробежит, то синичка пролетит, молодой олененок пронесется. Жучки и букашечки лапками и крылышками шевелят. Весна. А Леший все идет, молчит. Любит он молчать. Лишь изредка бывает, травкам что-то шепчет да зверькам шустрым приговаривает. А так весь в тишине, слушает, радуется. Давно он лес не видел. Много дней прошло. И Кикиморушку дорогую тоже не прочь увидеть, похорошела, небось, с приходом тепла. Добрей может, стала. И Аленку крохотулечку тоже не прочь повидать. Порасказывает ей про жизнь лесную, о зверях, травах. Она выслушает, поулыбается, побежит в лес гулять, чудачить да колдовать все, что только шевелится. Что с ребенка взять-то, шалить ей хочется, баловаться. И с бабушкой Ягой о былых временах поговорить, побеседовать. Может и Горыныча увидеть удастся. Подивится можно, хорошо так подивится да поразглядовать такую диковинку. Дракон он, так еще какой дракон. С характером. В избушке посидят, весну встретят. Поболтают о молодежи нынешней. Она ведь с крутым нравом стала, а с наступлением весны совсем шаловливая. Вот и идет себе старичок Леший. В мохнатом теплом халате. Ему не жарко, нет. Хорошо ему. Идет, смотрит, радуется. Любит он весну. Весна это праздник, великий праздник. Все щебечет, поет. Скоро дальнюю родню и знакомых встретит. Счастлив дед лесной. Идет себе. Тук-тук костыльком. Скоро уже у Яги будет. Откушает всякого, повеселится. Поделится умными мыслями. Хорошо ему на душе, улыбается он. Сквозь большую и густую бороду, что тот сугроб снега. Рад Леший, что родной лес, наконец, видит. Ну вот и полянка уже. Изба Бабы Яги стоит, на длинных курячьих ножках. Когтистые такие, шершавые. Древесина черненькая, видно, старая весьма. Леший идет, глядит на избушку. Улыбается старик, давно этот живой домик не видел.
- Э-э-эй, Избушка, Избушечка, - прокричал старичок. – Стань-ка к лесу задом, а к дедку лесному передом. Бабушка Яга меня ожидает.
Потоптавшись на месте в ожидании, когда Избушка исполнит его просьбу, Леший снова прокричал своим старческим голосом:
- Хозяюшка Ягушка, выходи-ка на крыльцо, встреть гостя своего жданого, в дом пригласи, поприветствуй и лакомством угости. Весна, ибо пришла, праздник хороший и теплый, с коим я тебя и поздравляю сестрица.

В обратную сторону, а может, и вовсе в противоположную. Все так одинаково. И проложенная Грегори тропинка уже давно скрылась из глаз. Со всех сторон что-то неудобно давило, напрягало. Почему Анжелика отбилась? Для женщины это явно не подходящее место, сильно волнующее и так нежные нервы и психику. Густая растительность, какой была, такой и оставалась. Низкие, похожие на лопухи кустики. Высокие по голову деревца с шелковистой листвой, тот тут, то там неправильными параллелями и линиями свисали лианы, и такие в которых Макдара нашел воду, и обычные, зеленые. Пахучий букет цветов. Те самые, странные с розовыми пятнышками, у которых на лепестках было по три шипа. Другие бутоны и букеты, похожие на тюльпаны. Густые папоротники. Небольшие деревца с дивными подобными клэрсикам плодами. Буйная трава под ногами, приятно щекочущая кожу. Крупные словно тропические баобабы, тянущиеся к солнцу деревья. Живность, к которой Макдара уже успел привыкнуть и при виде больших разинутых глаз, удивленно уставившихся на человека, уже не чувствовал напряжения, бегала, жила привычной жизнью. Где-то рядом протопало, шатая густые паросли большое существо, по всей видимости, травоядное. Сбоку время от времени вырисовывалась ее спина, и тогда можно было судить о ее воистину гигантских размерах. Ведь костяная, словно панцирь черепахи и поросшая странным лишаем похожим на морские полипы, она возвышалась сверху в метре над головой Кодака. Слышалось ее неравномерное дыхание, и утробные вздохи, словно кто-то неумело дул в трубу. Потом оно так же громко и заметно куда-то удалилось. Сверху, вереща и гоняясь за неестественными птицами, бегали сколькие напоминающие приматов звери. Разглядеть их было сложно, так как они постоянно двигались. А так как солнечный свет на них падал сверху, на спину, то снизу они казались удивительно темными и черными. И рук было не четыре пары, о чем можно было судить сразу. Кодак же для себя приметил, что он стал замечать видимые признаки того, что кто-то довольно неуклюже и неосторожно тут перемещался. Листья кое-где были оторваны, и совсем не из-за естественной их природы. Они были свежими и зелеными. Ветки кое-где были обломанными, а трава примятая, местами и вовсе практически вырвана. Может это была Анжелика, кто знает. Наконец Кодак обнаружил весьма вещественное доказательство своих наблюдений. Впереди свисала сухая лиана. При этом на ней был неглубокий надрез, вокруг которого волокна растения были разодраны, словно кто-то настойчиво пытался разгрызть ее. Из разреза тоненькой и слабой струйкой стекала вода. На листе папоротника, который рос совсем рядом и совершенно случайно попал в поле зрение Макдары, темным небольшим пятнышком красовался мазок крови. Совсем чуть-чуть, легонький-легонький. Кровь была еще не совсем засохшей, но некоторые места ее на зеленом листе уже покрылись заметной сухой коркой.

По мере продолжительности веселой песни, гамак все тяжелел от набирающихся в нем клэрсиков. Кодак внимательно оглядовал деревца и срывая с их веток фрукты, кидал в оранжевый от отсальных плодов собственноручный гамак-корзинку. Макдара случайно приметил около основания ствола, в земле, странный белый отблеск. Это был камень, на нем налипла грязь и земля. На взгляд это была огромная галька. Мужчина пнул ее макасином заставляя мнимую гальку вылезть из земли. Вид оказался ложным. Это был совсем не кемень. А кости, белые кости с налипшей на них грязью. А галька оказалась самым настоящим черепом. Кодак еще раз ее пнул переворачивая и внимательно всматриваясь. Череп, сомнений быть не могло. Удивляло лишь то, что он был человеческий. Обычный человеческий череп с зубами, нижней и верхней челестью, опуклой головной коробкой, впадинами для глаз и носа. По коже прошлась легкая дрожь.

Острая каменистая поверхность. Нервное дыхание в скалы и обвисшие на них растения. Было не по себе. Макдара хоть и был любителем экстрима, но без должной экипировки, а именно вообще без ничего, лазать по подобным местам не любил. Шаг. Еще один. Раз. Два. Спокойный умеренный темп. Пальцы скользили по неровной поверхности камней. Трещины, шершавость и жесткость отлично помогали цепляться за стену. Карниз поднимался вверх. Теперь было выше. Намного. Страшновато. Нервы чуть сдавали. Сосредоточиться на переходе было сложно. Гармонию нарушал шум воды. Далеко. Внизу. Кодак оступился. Левое плечо проехалось по острой поверхности, раздирая кожу. Выступила алая кровь. Рана по себе была не глубокой. Жгла. Из-за того что Макдара только недавно принял ванную и был еще мокрым, можно было не опасаться возможного заражения. Он чудом остался на тонком карнизе, правой рукой уцепившись в него, а красной от крови левой, за тугой висящий рядом стебель лианы. Внизу шумела вода. Падать долго. Весьма. Повезло. Под ногами осыпались мелкие отколовшиеся камушки. Макдара покрепче уцепился в карниз и, оттолкнувшись, потянул на себя лиану. Равновесие было восстановлено. Насчет содранной кожи можно не сильно волноваться. Медикаменты были. Вон совсем рядом вершина. Ровная. Скоро. Десять шагов. Кодак продолжил продвигаться вперед. Совсем чуть-чуть...
Ноги стали на ровную широкую землю. Вся она была устлана мелкими камнями, сквозь которые пробивалась растительность. В радиусе пяти метров начинались джунгли. Густые, как и ранее. Рядом росло невысокое деревцо с большими синими букетами мелких-мелких цветочков. Можно было зафиксировать добытую лиану на стволе дерева, прежде чем кидать ее вниз. Это было разумно.

Вот она. Цель. Караван. Крив молча, не испытывая удивления уставился на вьючных зверей. Он слишком долго тут был что бы теперь удивлятся тому что он кликал и молил всю свою безумную дорогу. Госпожа Фортуна соизволила сделать снисходительность. Хотя, опираясь на то с каким радушием его приняли она скорей всего еще раз посмеялась.
- Кретины! Вы что, не можете различить наполовину умирающего крокодила от вооруженного до зубов отряда матерых мародеров. - скорей прохрипел нежели сказал и тем более воскликнул Крив. - Что б вам пусто было слепые и невзрачные.
Для своей же безопасности он решил кинуть копье на землю и усталым взглядом посмотрел на воинов. Если они его не поймут и тем более будут такими же осторожными параноиками то скоро он станет красивой сумкой или дорогими сапожками.
- Я сама беспомощность. - прыснул крокодил отводя руки в сторону и показывая что у него больше ничего опасного нет. - Меня хоть кто-нибудь понимает?!
Большой гигант Крив был совсем бессильным против этих людей.

У интеданта

Аллеу косо скривил лицо после выпитого вулканского рома. В горле ужасно пекло и горело. Усевшись после отмеченого тоста на стул он отставил от себя пустой бокал, в котором отсались коричневатые хрустальные капли рома и поглядел на интеданта. Да. Этот проныра хоть и был приятнее ференгов все равно искал всяческие доводы и аргументы что бы запретить им приобретение брони в расстрочку. И отправить к тем же ференгам.
- Наша цель, уважаемый интедант, заключается в исследовании дальних уголков и границ Империи. Сами понимаете, почему мы понесли столь видимые потери. Там, где мало торговых путей и направлений, водится всякая инопланетная мерзость. Но наш риск оправдывает средства. Нашему доселе многочисленному персоналу посчастливилось заполучить в руки несколько феноменально интересных вещей. В этом впрочем, и заключается суть любых экспедиций. Меня огорчает что у вас имеется лишь титаний и капельки дюрания. А аблиатиновая броня так и вовсе редкость. - Вильеро постучал пальцами по столешнице. Что бы у каких-то жалких ференгов было все в достатке, а у звездного флота их великой Империи всего лишь титаний и прочие сплавы в заметном избытке! Скажи ему это какой-то энсин Аллеу бы расмеялся ему в лицо. А интедант видите ли, делает из себя нищую девчушку.
- Меня удивляет что в нашем многочисленном флоте нет крепких и прочных корпусов для нуждающихся в этом кораблей. Но вам видней. Вы этому всю жизнь посвятили. Я лишь ученый. Так вот, что меня интересует. Вы окончательно отвергаете нашу просьбу на расстрочку? - инженер выжидающе смотрел на лысого здоровяка.

Злосчастная авария произошла внезапно. Левый бортовой двигатель резко показал максимальную опасность сбоя в системе его работы, видимо из-за перегрева и его просто таки разорвало на металлические кусочки секундой спустя. Крейсер не мог идти на одном двигателе, тем более что в задней его левой части зияла горящая дыра. Он под углом пошел носом вниз, оставляя за собой черный след легкой дымки от плавящегося металла. Эвакуационные шатлы так и не успели окончательно вывести из падающего корабля, который с неимоверным ревом гнущегося металла и свистящим звуком разлетающихся в стороны пластин рухнул на землю буравя ее своей передней частью, которая превратилась просто всмятку. Обломки были разбросаны в радиусе двадцати-тридцати метров, а острые пластины, что при столкновение просто вышибло с корпуса крейсера торчали из корявых стволов здешних деревьев вонзившись в мягкую и сочную древесину. Сверху, где минуту спустя был плотный купол из веток и листьев, бороздила большая белая дыра открывавшая вид на небо. Зеленая буйная трава начала чернеть и обугливаться, испуская при этом серый едкий дым. Сработала система пожара, которая чудом вообще уцелела и вообще зафункционировала. В еще годных отсеках, а они были в самой середине крейсера, полилась вода. В остальных же из вырванных и погнутых тонких труб ручьями потекли, холодные капли прозрачной жидкости. Раскаленные части металла зашипели, испаряя холод на своей жаркой поверхности. Из разорванных проводов словно фейерверк, стреляя электрическими искрами, торчали разноцветные металлические ниточки. По прозрачным трубам текла жидкая плазма, стекая вялыми и скользкими, словно желе каплями на черную землю. Вокруг все замерло, и лишь разбитый крейсер издавал странные звуки всевозможных нарушенных технических процессов.
Из выгоревшего и черного проема, что возник тут при падении, выполз человек. Это был пилот Джим Флауд, что остался на корабле и любыми усилиями пытался выровнять курс и полет Мириона 7. Видимо за его сердечность его и вознаградили спасением. Его левое плечо, бок, и нога были красными из-за мелких кровоточащих порезов, которые он получил, когда при столкновении налетел своим телом на стеклянный стол. На щеке красовался длинный и свежий шрам. То, что он выжил при столь странных и смертельных обстоятельствах, было и вправду потрясающим. Он был одет в черно-синий рабочий костюм, что включал в себя удобное и легкое резиновое пальтишко, такие же узкие брюки, перчатки, сапожки. Сейчас от всего этого остался весьма жалкий остаток. Пальто теперь больше напоминало пиджак, так как его полы были полностью вырваны и лишь с правой стороны висел оборванный резиновый лоскут. Брюки были в черной земле и с многочисленными рваными полосами. Джим прополз несколько метров и рухнул на землю, тяжело дыша, свернувшись в позе младенца, как улитка в ракушку. Он был очень шокирован случившимся и все еще находился в больном недоумении. Руки конвульсивно дергались, но вскоре он успокоился и просто продолжил молчаливо лежать.

Джунгли окружающие место аварии корабля



------------------------------------------------------------------------------------------------

Макдара Кодак
Очнувшись словно после длительного забытья, вы в первую очередь почувствовали влагу. Фрак был пропитан теплой жидкостью. Кровью. Слава богу, не своей собственной. Было темно. Словно ночью. Затылок гулко болел, что означало то, что по нему пришелся сильный удар при столкновении с землей. Да вас начало доходить, что вы находитесь в шатле. И он упал вслед за крейсером. В поисках двери вы натолкнулись на чью-то беспомощно обвислую руку. Стараясь не испытывать сильного отвращения к тому, что вокруг могут быть испачканные артериальной кровью трупы с раскроенными черепами Макдара посвятил все свое внимание поиску выхода. Вот, через дверные щели просвечивался слабенький свет. Несколько ударов плечом по неустойчивой железке и вот она с треском и грохотом, поддавшись, отлетела в сторону. Перед Кодаком предстало вполне печальное зрелище. Разбитый крейсер. Повсюду обломки и оторванные детали. Выйдя с мрачного и темного шатла он ступил в высокую сочного салатового цвета траву, что достигала обычному среднестатистическому человеку до икр. Что может быть хуже одиночества подле разбитого в дребезги крейсера, в котором к тому же полным полно мертвецов?

Симеон Дендрис
Его спасательному шатлу повезло намного меньше. Он просто треснул как скорлупа куриного яйца. Лицо приятно овевала зеленая буйная травка. Поднявшись на ноги, навигатор вылез из под треснувшего «ореха» и огляделся. Позади, в шатле, валялись разбитые тела других служебных сотрудников Мириона 7. Два черных купола, что некогда были эвакуационной капсулой, скрыли их под своей тенью, дабы никто не увидел последствий этой ужасной катастрофы. Дендрис вздрогнул. Он был один. Позади не настигшая его смерть. Он отделался легкими ушибами, синяками и вывихнул правую руку. А все могло бы быть серьезней. Симеон по праву мог считать себя счастливчиком. Вокруг обломки, почерневшая трава… Мрачно.

Клэр Конорс
Вы очнулись. Перед глазами земля. Тяжело. Спину сдавила тонкая металлическая оправа бывшего крейсера. Вы энергично начинаете выползать из под нее хоть особой тяжести в ней нет. Наконец, капкан позади. Локти и вся одежда в черной земле. Ваша сумочка неравномерно качается в крепко сжатой левой руке. Глаза видят разбитый Мирион 7. В пяти метрах от вас лежит, странно скорчившись, фигура в черной одежде. Может мертвый. Может живой. Сердце нервно бьется. Дыхание словно после пятикилометрового марафона. Страшно.

Анжелика и Иоан Грегори Старший
Первое что увидел клерик было взволнованное лицо какой-то женщины. Механический имплантант отдавался колющей болью в голове. В висках быстро пульсировала кровь. Анжелика глядела на Иоана. Само собой они были знакомы. Два месяца странствий по космосу просто так не забываются. Они были в шатле. Сверху металлическая пластина легонько съехала, открывая путь тонкому лучику солнечного света. В капсуле помимо них было еще трое людей. Все они были в собственной крови. Мертвые. Стараясь не глядеть в сторону трупов, Анжелика прижалась к холодной внутренней стене шатла. Грегори без слов понял женщину. Она не могла выбраться, так как ее тело не было предназначено для выбивания железной двери. Клерик поднялся на ноги и подошел к закрытой механической дверце. Было ясно. Она не пострадала, и выбить ее из ее основы было заданием невыполнимым. Но опыт бравого сотрудника городских сил правопорядка ему помог. Подойдя к отколовшейся пластине, Грегори с силой стукнул в нее. По металлу прошлась легкая вибрация, и он зашатался. Затем последовал второй, третий, четвертый. В шатле поднялось громкое эхо ударов, и Анжелика невольно прижала уши руками. На пятый удар пластина поддалась и с резким скрежетом откинулась в сторону. Клерк пригнул ее, что бы верхняя часть была под углом и, схватившись двумя руками, подтянулся. Выбравшись из шатла, Иоан протянул руку женщине. Анжелика не мешкая, ухватилась за крепкую ладонь клерика и вылезла вслед за ним. Прыжок и банкир с клериком оказались на земле.

Олаф Ричардсон
При падении вы, как ни прискорбно, не успели упрятаться в шатле но благодаря вашей удаче, что сегодня спасла вам жизнь, вы оказались в средней части корабля, которая получила «минимальные» повреждения. Вы открыли глаза. Темно. Где-то рядом раздражительно трещит электрический сломанный кабель. Правая рука затекла, так как вы всем телом лежали на ней значительное время, пока не пришли в себя. Разминая суставы и мускулы, Олаф поднялся и побрел в темноте, не разбирая дороги к предполагаемой стене. Уперевшись плечом в холодный метал он начал обдумывать что делать. Рука заколола и вернула функцию восприятия. Кровь слабыми жгучими пульсациями разлилась по жилам. Темно. Ричардсон стукнул ногой в металлическую пластину, но от этого по разбитому помещению разлилось лишь гулкое эхо. В конце покромсанной комнатки раздался ржавый скрип. В сию же минуту большая пластина, что и так пробила потолок начала медленно сползать вниз. Олаф ничего не видел, но предпочел хоть что-нибудь принять и живо припал к холодному полу. Острый и массивный кусок метала, рассекая воздух подобно тарану, врезался в стену, где секунду назад стоял охранник. Пластина, громко скрипя, выгнулась наружу отворяя большой неровный лаз на свободу. Ричардсон, не медля, выкарабкался из темной комнаты крейсера и огляделся. Весь его небольшой военный арсенал был на месте, что его порадовало. Он понимал, какую ценность его экипировка имеет тут и сейчас. Инопланетный мир это вам не хухры-мухры. И Олаф как опытный военный это понимал.

У ференгов

Аллеу зло щлепнул себя по щеке и провел ей словно по блистательно отполированному стеклу. Он задавался вопросом почему этих ференгов не поуничтожали всех до единого ведь это без сомнений самая ужасная и подлая расса из всех расс. И назначили бы за их головы по пол тысяси кредитов. Они бы с Адамом получили добрую тысячу.
- Ставлю 350. - фыркнул Вильеро подойдя к дерзкому нарушителю всех их планов и затей и наклонившись к самому его уху прошептал. - Перед вами представители звездного флота Империи и я со всей своей великой сердечностью для вас, прошу прекратить этот цирк и доказать ваш патриотизм пожертвуя своими принципани и намерениями ради бравого дела. Вы ведь не хотите непорозумений с Империей. Я вижу по вашим честны глазам что вы истинный патриот и идеалист. Мы поняли друг друга? Замечательно.
Не дожидаясь ответа Аллеу отошел от незнакомца и посмотрел на ференгов. Ему осточертело все это. Хотелось взять кортик и вырезать у них из глоток их поганые языки.
- Мы обсудили с достопочтенным гражданином эту ситуацию и он готов отступится дав нам возможность приобрести этот вот бутылек. - ученый нагло протянул руку вперед. Когда ему что-то жутко надоедало и осточертевало он был весьма не сдержан и порывист.

Инженерный отсек.

Аллеу с улыбкой смотрел на своих энсинов, тех, что еще остались и работали в инженерном. Многие ушли на праздник. Двигатель мерно гудел, перегоняя по большим кабелям и трубам сгустки плазмы. Ученый медленно прошелся по металлическому полу окидывая отсек взглядом истинно преданного профессора.
- Рэйза. - тихо проговорил себе под нос инженер, мерными шагами топая вдоль большого отсека. - Вот мы и встретимся.
Вильеро любил благоприятные перемены и всем сердцем надеялся, что на Рэйзе его ждет какое-нибудь великое открытие. Может он откроет новую цепь живых существ в эволюции вселенной? А может его, озарит великолепная идея о его научных технологиях? Кто знает, кто знает. Экспедиционные поездки в космос оканчивались довольно контрастно, так как в нем оставалась куча чего непонятного и неведомого человеческому разуму.
Ученый сонно зевнул и потянулся. Сейчас было немного скучновато. Работы для него практически не было, разве что показывать энсинам и своим подопечным, что да как и снова перепояснять. Они ребята толковые, но что со скуки делать как, ни читать лекции молодым механикам? Ученый посмотрел на выход из инженерного, обдумывая, чем бы себя унять. Вдруг ему вспомнилось, что в столовой происходило какое-то пиршество, когда он последний раз там бывал. А это было утром этого же дня.
- Забывчивый старик. - стукнул себя по лбу Аллеу, хотя лет ему было тридцать пять. - Почему я там не остался?
Не задавая больше глупых вопросов, Вильеро со счастливой и сдержанной улыбкой направился на кухню где праздник по непонятному поводу, продолжался.

Столовая. 5 минут спустя

Создавалось впечатление, что здесь собрался весь корабельный экипаж. Где-то сверху играла музыка. На потолке были прикреплены разноцветные гирлянды, что напоминали о земных растениях, что остались далеко на Родине. Эти гирлянды ассоциировались у ученого непонятным образом с Гавайями. Люди веселились, болтали, в общем, развлекались, пока было время. Взяв с фуршета стакан апельсинового сока, Вильеро чуть-чуть отпил из него, взирая на все веселье.
- Занятно. В чем повод-то только... - поинтересовался у самого себя инженер, не надеясь, что его тихую реплику кто-то услышит и прояснит столь незанятное дельце. - Может по календарю на сегодняшний день какой-то праздник припадает? И не догадаешься сразу.
Сделав еще один неприметный глоточек, Вильеро уселся на металлическую лавочку за обширный столик, за которым уже сидело много веселых и радостных энсинов и других людей на корабле.

Снум от неожиданности и растерянности живо вскочил и стрелой отбежал от феноменально застрявшего в стене человека. Рука крепко сжимала металлическую ложку.
- Что?... Мама моя... Что там?... - Васпейс отошел еще на пару шагов и лишь потом, стал говорить что-то более менее осмысленно. - Человек... В штукатурке... Нет, как?
Юноша бросил взгляд на появившегося из неоткуда человека в пальто, явно не врача и не жильца Дома.
- Он в стене. - ткнув пальцем в сторону конторы проговорил Снум. - Он там. Надо его вытащить. Помочь... Дом... Он злой. Он сует нас в стены и плохо себя ведет...
Мысли парня менялись словно калейдоскоп, и трудно было сказать, к кому он вообще обращался. К людям, что находились в зале, или же к ложке. А авось к кому-нибудь еще.
- Печально. Бедняга. Там наверное сыро и темно. - было видно что Васпейс готов был весь день говорить о несчастном человеке в штукатурке, но он никак не собирался его вытаскивать. - И страшно...

Выслушав речь краснолюда Вейм, пожалуй, предпочел про себя согласиться с ним. Неловко зыркнув глазами на капитана стражи Виор несколько криво улыбнулся и тихо вернулся к барной стойке. "Пожалуй, не лучшее время для утреннего чаепития" - констатировал для себя воин разглядывая неуютную обстановку таверны. Поломанные столы и стулья, разбросанные остатки еды, и валяющиеся кто где люди аппетита к завтраку не прибавляли. "Неудачный сегодня денек". Бросив полный осторожности взгляд на "бороздивших" таверну стражников, которые после его глупой выходки как ему показалось, не очень обращали на него внимание, Вейм решил проветриться в городе, пока все более менее не уладится. О неофите он особенно не задумывался, так как искать его в этом балагане не было нужды. "Нет, не буду я за ним гонятся по всему Новиграду. - размышлял воин. - Был у меня момент, да испарился. А хотя, глупо наверное бы получилось если бы я побежал за ним по черному ходу. Тогда бы пожалуй, я бы сразу получил чем-то тяжеленьким по башке прежде чем сумел что-либо пояснить."
Выйдя из полу разрушенных дверей заведения Вейм, помимо остальных людей на улице с удивлением заметил присутствие того самого нильфгаардца вместе с еще двумя людьми, один из которых довольно напрягал нервы, что быстро вернуло Виору трезвость, тем более что они направлялись обратно в таверну."И я пожалуй правильно поступил что не побежал за ним".
Отойдя от входа, Вейм спокойным прогулочным шагом, медленно направился вдоль улицы. Он решил пока, просто понаблюдать, и не бросаться в отчаяную попытку, очередной раз вот так с ходу. Пройдя небольшое расстояние от дверей таверны, он уселся за деревянную лавочку, так что бы можно было смотреть за входящими и выходящими из заведения посетителями. "Что ж, буду ждать очередного момента, если таковой вообще сегодня еще появится"