- Папа! - за всю долгую жизнь он слышал этот крик в самых разных ситуациях, с самыми разными интонациями и намерениями. Детский, звонкий, радостный. Ломающийся отроческий, полный жалости к себе и злобы на мир. Голос юноши, добрый, но дрожащий от страха не вернуться с фронта домой.
Хриплый, презрительный голос прошедшего сквозь ад ветерана, который потерял всякое уважение к своему трусливому набожному отцу.
И бросить бы из дрожащих рук ружье, упасть на колени в болотную грязь и молить о прощении, молить бога, молить этого старика-цыгана, молить этот проклятый край и весь мир. Все мы люди, просто люди... Сколько ему, этому сморщенному цыгану? Он, глядишь, может быть и помладше самого Кавки - проклятие и тяжелая жизнь нещадно хлещут по его лицу морщинами, а охотника от превращения в груду кожи и костей спасает только холодный, обжигающе холодный стержень ненависти...
Ненависть, человеческий разум не способен представить такую ненависть. И даже если этой битве суждено длиться вечность, охотник не потеряет в этом хаосе свою цель. Пощада и раскаяние давно замерзли, окоченели, почерневшими грудами мяса отпали от его искореженной души.
Где есть проклятие - там стоит он с раскаленным железом в руках, что не дрогнут, не пощадят.
- Бросай винтовку. Не глупи!
Кавка навел ружье на старика. Он знал, что тот может и не испугаться, попытается огрызаться, пырнуть его, впиться оставшимися гнилыми зубами ему в ногу - но пусть охотник и не стоял вплотную, промахнуться не мог, и цыган это знал.
Кавка посмотрел на берданку в руках цыгана и красноречиво дернул головой. В его глазах сталь, по сравнению с которой металл его ружья - глина.
- Бросай!