Голосование пользователя

Дванов прошагал по натёртому паркетному полу к лоснящейся стойке, нагнулся к окошечку в железной сетке. По ту сторону сидела пухлогубая юная барышня из тех, что до революции наполняли залы во время гастролей Игоря Северянина по провинциальным эстрадам, а нынче остригли, осветлили и завили волосы и увлеклись уанстепом и Дугласом Фэрбенксом. Дамочка глупо и пучеглазо уставивилась на Дванова. Тот сказал, что ему нужно позвонить.

— По хороду или междухородний? — развязно спросила та с отчётливым малороссийским выговором. Дванов сказал, что по городу, и вынул из кармана несколько советских копеек и пятак, разменянные с покупкой папирос, высыпал монеты в блестящий желобок под окошком. Дамочка подалась вперёд, близоруко щурясь и подсчитывая монеты.
— Двух копеек не хватает, — сказала она наконец. — Тут восемь, а надо хривенник. Вы шо, не местный?
Дванов ответил, что, действительно, не местный, и полез в карман за купюрами. Как назло, самой мелкой оказалась салатовая бумажка в три рубля. Дамочка звякнула кассой, заглянула внутрь и прицокнула языком.
— Рано ещё, — сказала она извиняющимся тоном, — сдачи мало пока. Ты тут походи. Люси! — делая ударение на последний слог, закричала она в дверной проём, за которым виднелись стеллажи, — Люси, хражданину сдачи нету! С трёшки! Рупь с полтиной надо!
— Хватит так меня звать! — глухо и зло откликнулась Люси из кладовой.
— А сдача-то есть? — не смутившись, через плечо крикнула кассирша.
— Сейчас посмотрю, — отозвалась Люси.
— Да-арлинг ди-ир! — нараспев протянула кассирша, что по тону должно было означать «спасибо». — Принесут, — успокоительно обратилась она к Дванову. — А то вон, книжку на два рубля возьмите, — она указала на застеклённый шкаф, где под открытками, действительно, стоял рядок книг, все в каких-то новомодных обложках с геометрическими рисунками и красными стрелами. — Есть советский Пинкертон, о-очень интересно, я читала! — и быстро закивала, видом показывая, что и сама чтению не чужда, — будет, шо в поезде почитать, а у вас там ещё когда-а появится! Ну, я сейчас мигом покажу! — и встала и направилась к шкафу.

— Да, я в курсе, — приглушённо донёсся до Дванова голос парня из телефонной кабинки, когда кассирша закончила тараторить и, раскрыв задние створки шкафа с открытками и книгами, принялась там искать, переворачивая книги обложкой к себе и ставя обратно. — Нет, там больше никого. Понял, Рустам Фаилевич, до связи, — и, лязгнув рычагом, парень бросил трубку, вышел из кабинки и решительно зашагал к выходу. Дванов, стоявший у стойки спиной к нему, отвернул прочь лицо, чтобы преследуемый, Боже упаси, его не узнал. Дверь хлопнула.

Тут из заднего помещения появилась Люси — средних лет женщина-горбунья в очках-велосипедах и чёрном платье со стопкой писем в одной руке и сумочкой на тонкой цепочке в другой.
— Дымченко! — резко обратилась она к кассирше, раскрывшей задние створки шкафа и достававшей из него какую-то книжку, — сколько тебе надо?
— А, уже не надо! Хражданин на сдачу книжку берёт! — радостно воскликнула та, оборачиваясь к Дванову и обеими руками показывая ему книжку:

— Берёте ведь, а? Рупь двадцать всего. — и кассирша Дымченко наивно захлопала ресницами.

Оставив Пулавского в подворотне, Дванов последовал за подозрительным парнем, держась на отдалении от сутулой фигуры в пальто и кепке. Парень шёл быстрым шагом, придерживая поднятый воротник куцего пальтишка рукой. Несколько раз свернул — на перекрёстке налево, перебежал плохо расчищенную, со свежими сугробами на панелях улицу, дошёл до следующего перекрёстка, свернул снова направо, вышел на широкий проспект, с высокими фасадами, с витринами, с новой, кричащей красным рекламой на глухих кирпичных торцах, уходящий в матовую снежную перспективу. Дванов терялся в крестообразной сетке незнакомых ему питерских улиц и не мог сказать, куда направлялся широко шагавший, спрятавший голову в поднятый воротник преследуемый.

Скоро, впрочем, это выяснилось: впереди показалось массивное, вычурное здание вокзала.


Некоторое время Дванов пытался вспомнить, что это за вокзал? Припомнилось, наконец: Детскосельский, бывший Царскосельский, самый первый в России. И вот так за неполный день уже на третий питерский вокзал заносило Дванова. Отсюда и на родину Дванова ходили поезда, припомнил подпольщик, заприметив на фасаде лепнину со всадником, высоко поднявшим меч, — «Погоню».

Вслед за преследуемым товарищем Дванов зашёл в сквозящий теплым банным ветром вестибюль и, опасно приближаясь к объекту, чтобы не потерять того в толпе, прошёл в просторный, уставленный четырёхгранными колоннами и массивными деревянными скамьями зал ожидания — третьего класса, как подсказывали следы от сбитых букв над дверью. Зал был умеренно полон обычной советской толпой — в чёрных, бурых полушубках, пальто, клонящимися над разложенной на газетах снедью, дымящей папиросами, несущими от буфета чайники с кипятком. Парень, однако, занимать место не спешил, а, быстрым шагом пересекши зал, направился к обитой кожей двери, над которой значилось «33-е городское телеграфное отделение. Междугородний и городской телефон. Действие суточное».

Уже собиравшийся уходить, Казимир Янович застыл, задумавшись. Мысли офицера заметались настороженно: "А если у Дарьи Устиновны только один ключ? А как тогда она попадет домой, ежели мы его заберем? Господи, как же я раньше об этом не подумал? Что же делать?" Скрепя сердце, офицер запер дверь и, оглядевшись и убедившись в отсутствии посторонних, сунул ключи под половую тряпку у двери, чуть загнув край и замаскировав - слабый способ, но лучше, чем ничего. Оставалось только помолиться, чтобы никто не нашел его раньше хозяйки.

...Пока что извозчик-"мужик" вез "господ нэпманов" до Лиговки, Казимир, облокотившись на чемодан, распрашивал водителя кобылы о ресторациях, где могут отдохнуть обеспеченные совслужащие, уставшие от тяжких трудовых будней. Пулавский, конечно, подозревал, что того великолепия, что было раньше, не осталось, и вернуться в те места, что он посещал, будучи свежепроизведенным подпоручиком, уже невозможно, но память бередили виды былого. Вспоминались стихи некого Н.Я. Анивцева из сборника"Блистательный Санкт-Петербург":
«Кюба»! «Контан»! «Медведь»! «Донон»!
Чьи имена в шампанской пене
Взлетели в Невский небосклон
В своём сверкающем сплетеньи!..
Ужель им больше не звенеть?!..
Ужель не вспенят, как бывало,
«Кюба», «Контан», «Донон», «Медведь»
Свои разбитые бокалы?!..
Пусть филистерская толпа
Пожмет плечами возмущённо —
Нет Петербурга без «Кюба»!
Нет Петербурга без «Донона»…

Подрзрения артиллериста-михайлона не подвели. Словоохотливый извозчик, хоть и не бывший "лихачом", с удовольствием рассказал господину, что лучшие места находятся на Нэпском проспекте, и, заметив удивленный взгляд пассажира, с похохатыванием пояснил, что так нонеча именуют проспект 25-го Октября - бывший Невский, стало быть.
Белогвардеец узнал, что лучшими заведениями на "Нэпском", предлагающими не только стол с выпивкой, но и продажную любовь по сходным ценам, считаются "Дарьял", "Кавказ", "Слон", "Ша-Нуар", "Метрополь" и "Максим". Помимо них извозчик тоном истинного ценителя, знающего все, но в теории, прдлагал заглянуть в рестораны "Хромой Джо" на Итальянской улице и "Прага" на 3-го июля. Ну а если господин-товарищ желает приобщиться к высокому искусству, то лучшим считается "Бар" на площади Лассаля и ресторан "Крыша" в гостинице "Европейская".
Попочивал он пассажиром и свежей историей с легким антисоветским душком:
"Старушка спрашивает у милиционера, как пройти в Пассаж. «Пойдете с 3 июля до 25 октября...» - «Милый, это же что, мне три месяца топать?!»

...Чуть позже, сидя в привокзальном кабаке и прихлебывая чай, заваренный, видимо, на несвежих обмотках, Пулавский утвердился во мнении, что он, как приличный нэпман, просто обязан обзавестись шляпой. Это первое, а второе - прием пищи в заведениях, подобных этому, нарушает образ преуспевающего "нового человека". Следовательно, для поддержки легенды надо посещать более приличные заведения - как раз упомянутые разговорчивым извозчиком.

...Заехав по дороге к инженеру Самсонову в шляпный магазин и обзаведшись пристойным котелком, поляк покидал транспорт по полному фасону: шуба, брюки, лакированные туфли, перчатки и котелок, а из аксессуаров - часы и трость. Ну и, само собой, чемодан.
К сожалению, вспомнив только о шляпе, капитан натурально обмишулился, забыв о том, что господин инженер в рабочий день изволит пребывать на работе. И все бы было ничего, если бы не подозрительного вида юноша на подоконнике. Верная паранойя не забыла поднять голову, участливо шепнув, что этот гражданин запросто может следить от лица чеки за подозрительной квартирой.
Пожав плечами, Казимир громко вздохнул, обращаясь к Дванову:
- Эх, нету его! Работа же, ну и ладно, поезд у нас когда? Ночью? Успеем еще, посидим!

Быстро спустившись по лестнице, разведчик споро нырнул в ближайшую темную подворотню, завернув за угол и прошипев:
- Дванов, спрячтесь за меня.
Поставив чемодан на землю, Пулавский перехватил трость поудобнее, готовясь использовать ее в качестве оружия, если молодой человек из парадной паче ожидания окажется чекистским соглядатаем. Коли подозрения не оправдаются, офицер планировал выждать минут с десять, да брать лихача до "Нэпского" - а там уж на месте разбираться, где скоротать время в ожидании окончания рабочего дня инженера Самсонова.

— До свиданья, господа. Как теперь говорят у нас в СССР, «пока», — попрощалась с подпольщиками Дарья Устиновна, уже одетая в куцее серое пальто, замотавшая голову мохнатой шалью, с потёртой кожаной сумочкой в руке. Дверь за хозяйкой захлопнулась, но через минуту замок снова залязгал. — Ах, ключи-то я вам, ключи забыла дать! — торопливо заговорила запыхавшаяся Дарья Устиновна, выдвинув ящик комода и роясь в старых жестяных коробочках, расчёсках, пустых флаконах от духов. — Вот, вот они! — хозяйка бросила два скреплённых кольцом ключа на комод. — Ну всё, я побежала, а то на службе убьют!

Подпольщики вернулись на кухню, где нашли оставленный им завтрак: пара бутербродов с толстыми кружками буроватой колбасы, четыре с вечера сваренных вкрутую яйца, ковшик с загустевшим, холодным вишнёвым киселём. Не ресторан Кюба, но привередничать не приходилось. Молотого кофе в конфетной жестянке, из которой брал ночью Дванов, оставалось совсем на донце, поэтому обошлись крепким чаем.

Сыпавшее порывами мелкого, жгучего снега небо только начинало сереть, когда подпольщики вышли во двор. У выхода столкнулись с полным мужчиной, с туго завёрнутым шарфом шеей, в бобровой шапке, с пузатым портфелем в руках: не тот ли партиец с пятого этажа, про которого упоминала Дарья Устиновна? Мужчина безразличным взглядом окинул Пулавского с Двановым, чемоданы в их руках и, ничего не сказав, поспешил к трамвайной остановке на проспекте.

Подпольщики же, решив двигаться кружным путём, пошли не к остановке, а через дворы, по полузасыпанным тропинкам промеж сугробов, через арки с облупившейся, потрескавшейся штукатуркой, пересекая хмурые, просыпающиеся, неторговые улицы, сизый мрак зимнего утра на которых разгоняли горящие через один фонари. Наконец, вышли на голую, жалкую, резким ветром продуваемую набережную узкой закованной в лёд Смоленки, за которой чернели и дымили уже трубы заводов. Видно их сейчас, в пургу, было едва, и так же слабо в утренней метущей мути были видны и чёрные, замотанные фигуры рабочих, валящих от трамвайной остановки через мост к заводам. Ничего не поменялось: как свально шли они десять лет назад мглистым утром по гудку, так шли и сейчас — разве что завод носил теперь имя какого-нибудь большевистского главаря.



Здесь же, рядом, за каменной оградкой, было и Смоленское кладбище, где по уверениям Дарьи Устиновны покоилось тело и её сестры. Впрочем, могилу решили не искать: долго, приметно, да и как её тут найдёшь? Тут кстати подвернулся мелкой рысью семенящий по набережной извозчик — совсем как до революции, завёрнутый в ватный тулуп, с заледеневшими каплями на усах и бороде. Оглянулись по сторонам: слежки вроде не было, да и была бы — извозчик тут был один, чекистские шпики всё одно бы не угнались. Залезли, закрыли ноги залубелым кожаным пологом, Пулавский наобум сказал — на Лиговку, и чуть язык не прикусил: а во что Лиговку-то большевики переименовали? Сколько ни изучал в Финляндии новую карту Ленинграда, не помнил. Извозчик, однако, лишь кивнул и запросил рубль. Только на полпути и вспомнилось, что ни во что не переименовали, хоть её оставили с человеческим названием.

Сошли у Николаевского, теперь Октябрьского вокзала (а ведь и им сюда заглянуть придётся, покупать билеты в Москву) — мешанина народа, торговля дорожной снедью на панелях, дощатые ларьки рабочих кооперативов, рядок извозчиков у входа, куда приткнулся и их возница. Трамваи, искря и скрипя, оборачиваются по кольцу вокруг — и об этом слыхали, было об этом в газетах, но всё равно удивительно, — всё так же стоит внутри трамвайного кольца покрытая снежной шапкой статуя Александра III: грузная, будто придавленная и изнутри распёртая давлением, вросшая мощными копытами коня в постамент. И верно с большевистской точки зрения, что оставили именно эту монструозную статую: Пулавский, в 1909 году бывший кадетом в Петербурге, помнил, какой шум тогда вызвало открытие памятника: монархисты скульптора поносили, либералы восхищались его смелостью — ах, до чего же хитро, животное сидит на животном!



Разглядели выбитые буквы на граните: стишок кремлёвского борзописца, Демьяна Бедного: мой сын и мой отец при жизни казнены (а можно казнить не при жизни?), а я познал удел посмертного бесславия, торчу здесь пугалом чугунным для страны, навеки сбросившей ярмо самодержавия. Ну-ну.

Потолкались среди торговых рядов, среди прячущихся в высокие воротники продавцов, смотрели по сторонам: нет, никакой слежки. Дванов, нагнувшись к унизительно низко расположенному окошку ларька «Рабочее дело», купил пачку папирос (свои кончились) — «Смычка», всё же, что за дикое, первобытное слово, и на пачке воодушевлённый красный сеятель, прости Господи, смыкался с трубами фабрики. На вкус папиросы, правда, были ничего себе, как какие-нибудь мирно-дореволюционные «Дядя Костя», которые Дванов ещё гимназистом куривал.

Замёрзнув, зашли погреться в дешёвую полуподвальную чайную с побелёнными стенами, где в углу граммофон с помятой трубой тускло мурлыкал матчиш, а толстая, щекастая девка в переднике вяло пыталась прогнать засевшую в углу с бутылкой компанию вокзальных грузчиков, что ли, каких-то. Повышая голос, девка говорила, что пить водку в чайной не положено. Грузчики в ответ крыли её матом. «Ужо хозяин-то придёт», — устало пригрозила подавальщица. «А ты ещё милицию позови!», — нагло предложили грузчики и заржали. Девка ушла в кухню за просаленной занавеской и принялась там зло греметь посудой. Выпили по стакану несладкого жидкого чаю, съели по паре жареных, жиром сочившихся, татарских каких-то, что ли, пирожков. Когда вышли из чайной, совсем уже рассвело, да и метель, похоже, затихала. Решили, что уже пора направиться к инженеру Самсонову.

Инженер жил в трёхэтажном, бледно-жёлтом доме, выходящий одним торцом на Можайскую, а другим — на обсаженный голыми липками Детскосельский проспект. В терявшейся в сыплющей белой хмари перспективе улицы виднелся Обводный канал и занесённый снегом циклопический купол газгольдера за ним. Сверившись по списку квартир у входа, зашли внутрь тёплого, отапливаемого парадного, поднялись по широкой лестнице, поблескивавшей медными колечками для отсутствующей ковровой дорожки. У окна между первым и вторым этажами на подоконнике примостился молодой скуластый парень в сдвинутой на затылок кепке, в драповом пальто, с папиросой в руках, с любопытством взглянувший на чемоданы в руках посетителей. Прошли мимо его на второй этаж, вдавили кнопку звонка: внутри затрещало, но к двери никто не шёл. Взглянули на часы: двадцать минут двенадцатого.

И в самом деле, с чего бы инженеру Самсонову в этот час в понедельник быть дома?

Как Казимир Янович не желал остаться в бдительной полудреме, глубокий сон властно вступил в свои права, даровав усталому офицеру некий иной, дивный и тонный мир, в котором не было места ни Дарье Устиновне, ни Соколову с его таинственной тетратью, ни, признаться откровенно, верному напарнику Дванову, ни даже всей окружающей Совдепии.
Во сне Пулавского было место только для маленького аккуратного фольварка, крытого красной черепицей, да сонного спокойного яблоневого сада, в котором так приятно сидеть в покое, неторопливо попивая крепкий душистый чай, да неторопливо читать приятно шуршащую газету, отстраненно дивясь событиям, происходящим где-то там, на земле, а не в этом тихом и уютном, всеми забытом уголке.

В этом дремлющем в безвременьи фольварке, в этом покойном сне было место только для двоих: для него и милой, родной Оленьки. И пускай в оставшейся за бортом дремы суровой реальности Ольга Станиславовна была туго охоча до светского общества, тут, в мягком очаровании невыраженных стремлений сна, она столь же счастливо, как и Казимир, жила этой размеренной и неторопливой, похожей на безмятежный сон жизни, получая по-христиански чистое и светлое удовольствие от сего существования вдали от людей, от вечной суеты, от грешного бытия, в котором они ранее погрязли, казалось, с головой.

Как светлы и чисты были бесконечные дни здесь, так и холодны и пустыны были долгие бессоные ночи. Казалось, маленький фольварк с последним лучом солнца вырывал из земли вросшие за день корни и устремлялся в полет в тяжелое черное небо. Легкая изморозь мигом украшала окошки прихотливыми узорами, достойными кисти безумного экспрессиониста, оседала на еще недавнем багрянце черепицы белым полотном, словно бы укутывая дом в непроглядный саван и превращая его в молчаливую и мрачную домовину, хрусталем свешивала с крыши сосульки, так похожие на замершие на мгновение слезы плакальщиц.
Фольварк продолжал парить, и холод своими осторожными щупальцами проникал внутрь, сжимая Казимира в своих жестоких объятиях, словно бы иллюстрируя строки классика: "Чем ближе к звёздам, тем холоднее". А когда затейливые узоры из льдинок замирали на коже Пулавского, он чувствовал, как кристаллизуется разум его, как он заостряется и теряет связь с тварным миром. Казимир словно бы был способен в эти минуты пронзить копьем разума само средоточье мира, познать все его тайны, воспарить под грузом мыслей в горние чертоги.

Казимир стремил духом в этот бесконечный полет в Четвертый Храм, но плотские якоря, неделимые и разделенные, словно filioque, тянули ковчег его сознания обратно к земле. И Троицей этой были Долг, Стыд и Любовь. Долг служения, что не должен прекратиться и за последним пределом; Стыд - дитя Долга, стыд перед собой и Господином всего сущего за то, что сил его не хватило удержать чистоту в других; и Любовь - любовь простая, земная, так похожая на любовь к Богу и столь же отличающаяся от нее.
И от якорей этих фольварк падал еженощно падал вниз, разлетаясь на куски, и с ним распадался на взвесь и осадок сам Казимир Янович, чтобы с первыми лучами солнца быть собраным заботливыми руками жены воедино: чувством Долга срасталась плоть и кости, а горькое дыхание Стыда наполняло легкие, пробуждая Пулавского к новому безмятежному дню без тревог и забот.

Погруженный в лабиринты сна, офицер не сразу понял, где он и кто его будит, и когда рука Дванова осторожно каснулась плеча артиллериста, тот, не открывая глаз, тихо прошептал с беззащитной и теплой улыбкой:
- Оленька?
След за тем распахнулись веки, возвращая контрразведчика в суровую реальность, столь беспощадную к стекланным витражам снов. Он чуть покраснел от стыда: - Ах, простите!, - нашаривая одной рукой очки, а другой - потирая виски.
Поднявшись со своего импровизированного ложа, поляк стал прежним собой - чинным и строгим капитаном, одним из тех, кто точно знают свой долг и бестрепетно следуют ему, чиня порой из любви к Отчизне поразительно страшные вещи. Нацепив очки на нос, офицер сухо сказал:
- Нам с Вами полчаса на завтрак и приведение себя в порядок. Сегодня мы оставим это подозрительное жилище и выдвинемся на поиски господина инженера. Меня смущают ключи от дома - негоже их брать с собой, но выхода я не вижу. Ну да Бог с ними - лучше мы оскорбим человека недоверием и внезапным исчезновением, чем положим голову на плаху. Маршрут я разработаю сам, так что в процессе дороги попрошу Вас ничему не удивляться. Все. Я - в ванную комнату.

Подробно расписывать план маршрута бывший сотрудник дифензивы не собирался несколько по иной причине, чем банальное недоверие: точной дороги просто не было. Смирившись с предстоящими финансовыми потерями, он собирался замести следы, меняя один за другим то трамваи, то извозчиков, то на некоторое время оставаясь в случайно подвернувшихся подъездах, то уточняя у первых встречных на улице какую-нибудь невинную мелочь. Потенциальных наблюдателей, по мнению бывшего батарейного командира ВПСО, это должно было сбить с пути, или хотя бы окончательно запутать.

Отдежурив за медицинским фолиантом до вечера, Пулавский разбудил Дванова и сам отправился спать. Около одиннадцати, закончив какие-то свои дела на кухне, спать пошла и Дарья Устиновна. Дванов остался коротать ночь в полузале, устроившись в вольтеровском кресле, выключил верхний свет, включил стоящий подле торшер.

За деревянной перегородкой, разделявшей части уплотнённой квартиры, слышались невнятные голоса жильцов, плач младенца. Потом всё стихло, только мерно качался маятник старомодных, прошлого века ещё часов на стене, тихо ползла по окружности вычурными завитушками украшенная стрелка.

От скуки Дванов раскрыл книжный шкаф, нашёл подшивку «Сатирикона» за 1909 год: милый смешной журнал из мирного славного времени. Красивые модерновые картинки с Пьеро и Арлекинами, шутки над поэтами-декадентами и членами Государственной Думы, юмористические переложения каких-то полузабытых новостей, реклама брошюры «Великiй провокаторъ Азефъ». Некоторые места были подчёркнуты, видимо, покойным хозяином или хозяйкой квартиры. На полях рассказа о каком-то пьяном, который возмущался гудением уличного фонаря, было размашисто приписано красным карандашом «Лека, обрати вниманiе, это про тебя!». Рассказ был авторства некой Медузы-Горгоны. Где сейчас та медуза? Там же, где и автор маргиналии, вероятно, там же, где и этот Лека…



Около часа ночи младенец за стеной снова закричал. Послышались шаги, раздражённый мужской голос, глухой женский. Снова замолкло. За окном мельтешила белёсая мгла, выделяясь в чёткие косые линии под светом уличного фонаря: почти блоковская картина, не хватало лишь марширующего через пургу отряда красногвардейцев (и слава Богу, что не хватало).

Около двух дверь спальни тихо проскрипела, и из коридора появилась заспанная Дарья Устиновна в волочившемся по полу, чрезмерно большом ей халате.
— У вас всё хорошо, прапорщик? — спросонья хрипло спросила она поднявшегося из кресла Дванова. — Не волнуйтесь, я лишь на минуту встала. Кстати, если вы не собираетесь ложиться, я на кухне оставила кофе и турку.

Дарья Устиновна удалилась в уборную, откуда вскоре вернулась в спальню, а Дванов действительно направился на кухню и, кое-как справившись с дрянными советскими спичками (декабрист Рылеев в два цвета на коробке — а ведь и то, столетний юбилей на днях был, и вот, взошла звезда Полынь пленительного счастья), с не желавшим зажигаться примусом, сготовил себе кофе. В этот момент на дворе разноголосо, перебивая друг друга, залаяли собаки. Дванов выглянул в окно — что стряслось, не идут ли чекисты? Через двор по свежим, подобно пустому киноэкрану белевшим в темноте сугробам, закрывая лица от колючего снега, пробирались парень с девушкой гимназического возраста: может, и те, кого подпольщики вчера видели в трамвае. На них лаяли собаки, до того чёрными комками спавшие у стены близ дворницкой. Парень нагибался к снегу, притворяясь, что подбирает палку, барышня с гулко разносившимся по пустому двору смехом пряталась ему за спину. Добравшись до входа в парадное, парень прижал девушку к стене, и они начали долго целоваться. Вот ведь, всюду жизнь, даже в Совдепии.

Мало-помалу проходила ночь. Дванов сварил кофе, снова устроился в кресле. Около пяти, ещё в полной, глухой черноте зимней северной ночи зашаркала по двору лопата. Потом проснулись, заходили соседи за стеной, послышался лязг кастрюль, опять младенец заорал. Понемногу просыпался и город: начали расчищать проезжую часть, потом, дребезжа, проехал по проспекту первый трамвай, потом натужно профырчал мотор, за ним ещё один. Соседи включили радио, но из-за стены было не разобрать слов, различима была лишь энергичная, боевая интонация диктора.

7:42, понедельник, 21.12.1925
СССР, Ленинград,
Малый проспект В. О. на пересечении с 12-й и 13-й линиями
–4 °С, ветер, метель

В семь тридцать резко, надрывно затрезвонил будильник в спальне Дарьи Устиновны, разбудив и хозяйку, и Пулавского.

— Господа, мне сегодня надо на службу, — сообщила подпольщицам Дарья Устиновна, покончив с утренним умыванием. — Я понимаю, что вы мне не доверяете, но поверьте, что у меня могут быть серьёзные неприятности, если я не появлюсь. Я сейчас оставлю вам завтрак и запасные ключи. Вернусь я где-то после семи.

Смоля папироску и прихлебывая мелкими глотками попеременно спирт из фляги и чай из чашки, Казимир Янович отсутствующим взглядом глядел в никуда и казался полностью погруженным в свои мысли. Возражения Дванова он услышал словно бы не сразу, а как осознал их, повернул голову в пол-оборота и сторго и устало сказал:
- Хотите, прапорщик, бодрствуйте, но тогда завтра чтоб я от вас не слышал жалоб на сонливость и усталость. Мы на войне, пускай и незаметной.
Отвернувшись и вновь устремив взор в пустоту, артиллерист лишь изредка затягивался табачком, да стряхивал пепел в подставленную жестяную банку. Мысли в голове его были тяжелыми и неповоротливыми, медленно и лениво, будто нехотя, перекатываясь одна через другую. Например, анализируя причины, по которым он самовольно произвел Александра Дмитриевича в нижний офицерский чин: во-первых, чтобы несколько запутать потенциальную слежку, буде они будут пытаться установить персоны разведчиков; во-вторых, этим он давал напарнику понять, что от него требуется воинская дисциплина; ну и в-третьих, Пулавский расставлял иерархию командования: разведка в тылу врага - это не то мероприятие, которое не требует единоначалия.

Допивший свой чай, новоявленный прапорщик по зрелому раздумию все-таки решил последовать совету капитана, и отправился на покой. Пулавский остался наедине с Дарьей Устиновной. Переведя на вернувшуюся женщину тяжелый и полный плохо скрываемой волчьей тоски взгляд, офицер молча передал ей флягу и снова замер, подобный застывшему изображению на фотокарточке.
Ждать сменщика по караулу на квартире было все-таки легче, чем в секрете* лежать: и комфортнее, и пройтись можно, и поесть-попить, и покурить, и даже, пардон, до ветру сходить. Те времена, когда приходилось по несколько часов замирать неподвижно в каком-нибудь урочище, ожидая большевистской колонны, прошли безвозвратно, и рядом не было уже ни верного "Максима", ни поручика Воронова, ни прапорщика Геллера, ни прапорщика Терехова - все они сменили ожадание неприятеля на иное, куда как более длительное ожидание - Страшного Суда. А вот сам Пулавский как-то выбрался, как-то сумел избежать подобной участи, и теперь старался жить и за себя, и за тех, кто не дошел. Извините, господа, что цел. Вы были лучше, добрее, честнее - ну а мне просто повезло.
Наверное, он это в задумчивости произнес невольно вслух. Переведя взгляд на Дарью Устиновну, сидевшую рядом, офицер сокрушенно покачал головой и негромко извинился:
- Простите, ради Бога. Мысли, мысли...Прошлое не отпускает. И совесть.

Не в силах обсуждать тему потерь и тех, кто остался в стылых окопах Германской и на суровой негостеприимной холодной земле Архангельска и Мурманска, Казимир Янович поднялся, поправив манжеты, и проследовал ко шкафу с книгами, откуда, не глядя, извлек первый попавшийся трактат поувесистей. Книга оказалась медицинской, а в медицине Пулавский разбирался не больше, чем большевики в чести и совести. Но сейчас и без того усталому офицеру было все одно, что читать.
Вернувшись на облюбованный стул, он принялся изучать инкунабулу. Вернее, делать вид, что изучать. Буквы скакали, как мелкие бесы, строки извивались змеей, а с трудом прочитанное никак не хотело складываться в единый, осмысленный и понятный, текст. Но артиллериста это не сильно беспокоило - книга была хорошим способом убить время. Периодически поглядывая на часы и на квартирную хозяюшку, офицер, наконец, даждался окончания дежурства и, аккуратно убрав трактат, отправился будить Дванова. Сдав пост напарнику, Казимир Янович устроился на полу в хозяйской спальной и смежил веки: сон пришел сам, мгновенно.

Пани Червирская жила в "Отель Авр" уже два месяца: после того, как ее последний постоянный кавалер и содержатель commandant Laroque был срочно вынужден отбыть в Алжир, певичка лишилась возможности снимать комнаты в "Chasse Royale", и вынуждена была перебраться в местечо поскромнее и, самое главное, подешевле. Радости подобный переезд ей не доставил никакой - по мнению самой Беаты, это была трагедия сродни грехопадению: из красивых обширных нумеров 1- в унылый русский пансион с szynkoj-хозяйкой и bydłom-постояльцами.
Впрочем, помимо отъезда commandante, была и еще одна маленькая проблема, которая преследовала последнее время польку с настойчивостью пьяного ротмистра - это деньги, презренное злато. Вернее, их нехватка. К роскошной жизни на широкую ногу она туго пристрастилась, став одной из маленьких звездочек на небосклоне парижского полусвета, а это требовало весьма существенных затрат, даже если учесть, что за многое приходилось платить ее мужчинам. Как на зло, в игре последнее время не везло, да и кавалеры все больше пошли скаредные, как бердичевский ростовщик - больше тысячи-другой франков долга никто за нее не гасил. Кутить Червинская прекращать не собиралась, да и игра была тем бесом, который не отпускает просто так - вот и пришлось сменить роскошь уютной спальни на клоповник для эмигрантов, что весьма болезненно било по самолюбию Беаты.

С ужасами окружающей действительности в "Отель Авр" примиряло только одно - сюда она в основном приходила только ночевать, да и то в тех случаях, когда какой-нибудь очаровательный и обеспеченный мсье не приглашал ее к себе. Те же редкие дни, которые Беата была вынуждена проводить в стенах владений madame Лебедевой-Шульц, она посвящала в основном или попыткам отоспаться за прошедшие и будущие ночи, либо же удовольствию свар и препирательств с местными обитателями: как шутила певичка, исключительно для того, чтобы поддерживать себя в хорошей моральной форме и сливать весь негатив на тех, кто этого заслуживает.

Так например, сам пансон она, любя, называла Бисетр, в честь одноименной парижской лечебницы для скорбных разумом, что, по ее мнению, целиком и полностью отображало состояние всех местных обитателей. Себя она, впрочем, тоже относила к сумасшедшим, со смехом аргументируя это тем, что она безумно влюблена в театральное искусство, музыку и мужчин. Хозяйка отеля удостоилась от нее иронично-презрительного наименования madame, на которую Юлия Юрьевна, по мнению пани Червинской, совсем не тянула, а в минуты раздражения и скандалов - maman, с намеком на хозяйку борделя.
Не остались без прозвищ и постояльцы, к коим она испытывала не более теплые чувства, чем к Лебедевой-Шульц. Иван Николаевич Покровский, например, за свои аферы именовался ей не иначе, как Le rat - Крыса, а когда Беата была зла на него - то Меченый, с намеком на его пятно и поговорку: "Бог шельму метит". Марк Феоктистович Иванчук, раздражавший шумную и говорливую барышню, нередко приходившую в "Бисетр" лишь под утро, будучи в изрядном подпитии, отсыпаться после славной партии в вист или концерта, заслужил прозвище "сикофант" и "чекист" - за свою манию брать проштрафившуюся Беатку "на карандаш". Певичка всячески потворствовала противоестественной страсти старика, давая ему все новые и новые поводы для занесения ее имени в тетрадочку, и только весело смеялась с этого, не собираясь остановливаться в своих, подчас злых, шутках.

...Эти вечер и ночь прошли для пани Червинской весьма неплохо: сначала она до полуночи пела в ресториции "Schardone", а затем, распрощавшись с оркестром, в зале подцепила одного из припозднившихся гостей - молодого лопоухого толи англичанина, толи канадца со смешными взъерошенными рыжими волосами. Толи англичанин, толи канадец французский знал плохо, Беата английский - несколько лучше, но не с таким ужасным акцентом, но с помощью интернационального языка жестов и поцелуев и большого опыта барышни в подобных ситуациях им удалось достигнуть консенсуса и отправиться к Жюстену на партию-другую в штосс. Милый мальчик шел за Беаткой аки агнец на заклание, с восторгом внимая открывшейся ему изнанке Парижа, и даже не отказался по наущению певички впервые в жизни познакомиться с кокаином, не забыв угостить им и свою спутницу.
Вместе со всеми барышня смеялась над возбужденным и раскрасневшимся гостем, крепко прижимая юношу к себе и сладко целуя, а потом усадила его за зеленый стол; ведь все это было лишь прелюдией к самому главному - азарту и интриге Игры. На этот раз блудница-Фортуна не оставила девушку, и она, хотя и не много выиграла, смогла остаться при своих. К несчастью, томные планы на вечер рухнули, как карточный домик, вместе с вихрастым мальчиком, не вынесшим буйного и яркого веселья с будоражащим кровь шампанским и возносящим сознание в выси горние порошком - толи англичанин, толи канадец, чьим именем пани так и не поинтересовалась, блаженно уснул прямо за игровым столом.
Решив, что это ниспосланный свыше знак - прекратить игру, изрядно веселая и смешливая Беатка прижала с одной стороны своего несостоявшегося amant, с другой - бутылку шампанского, и отправилась на поиск ночного таксó. Найдя-таки позднего chauffeur, певичка загрузила внутрь своего ухажера и устроилась сама, назвав водителю два адреса - аппартаментов, где остановился милый мальчик, и своего пансионата, не сочтя зазорным расплатиться за поездку из похудевшего кошелька юноши - ведь это кавалер должен катать даму, не так ли?

Как следствие, домой пани Червинская заявилась только за два часа до рассвета, крепко сжимая полупустую бутылку с игристым. Пританцовывая и напевая приятным голосом развеселую шансонетку про Розу-гимназистку, певичка не без труда, но добралась до родного третьего номера, не с первого раза, но все же открыв дверь, в чем ей, несомненно помогло, ставшее еще более громким пение - искусство творит чудеса, а вы что думали!?

Скинув с себя туфельки и стянув узкое платье и чулки, покачивающаяся и жутко хотящая спать Беата переоделась в ночную рубашку и, немного подумав, водрузила недопитое шампанское на прикровптную тумбочку, заваленную всякими милыми ее сердцу мелочами так, что даже поверхности не было видно. Полюбовавшись на заключенное в стекло утреннее подспорье, девушка еще раз пожалела, что ни кокаина, ни морфия утащить домой не получилось. По зрелому и логичному размышлению, чтобы с утра долго не искать бутылку, она подняла с пола отброшенную в угол туфельку и, перевернув ее, водрузила на бутылку. Полюбовавшись делом рук своих, довольная пани легла спать, продолжая мурлыкаить себе под нос очередную фривольную песенку.

Прелестная ночь была испоганена утром, вырвавшим певичку из объятий Морфея. Любезные соседушки умудрились шуметь так, что подняли бы и мертвого, и держать хрупкое очарование сна Беата оказалась не в состоянии. С больной головой поднявшись с постели, раздраженная полька злобно огляделась вокруг, потирая кулачками сонные глаза, и решила устроить вопящим утренним łajdakam хороший качественный утренний скандал - нечего с утра пораньше будить человека, посвятившего всю свою ночь и всю свою жизнь искусству!
Помня, что она пришла домой с шампанским и потратив некоторое время на поиски оказавшейся хитро замаскированной бутылки, девушка, не чинясь, с наслаждением отпила живительной влаги прямо из горла, почувствовав себя после этого немного лучше.
Решив, что пора бы устроить местным гугенотам Варфоломеевскую ночь, пани Червинская, покопавшись в вещах, накинула на себя китайский халатик, пусть немного потертый и коротковатый, и на этом сочла, что она вполне одета для того, чтобы вдосталь поскандалить с теми, кто посмел лишить ее здорового сна. Откинув растрепавшиеся во сне волосы за спину и прихватив с собой недопитую бутылку, полька резко распахнула дверь, чуть не пришибив ей незнакомого мужчину, сопровождавшегося maman лично.

Если бы в "Отель Авр" сейчас присутствовал кто-нибудь, переживший окопное сидение Великой войны, он бы уверенно сравнил растрепанную и раздраженную девушку с пулеметом - так быстро и напористо она говорила, буквально-таки вызывая своим громким и звонким голосом у жертвы желание залечь и не поднимать головы. Гордо подбоченясь и выставив вперед грудь, которая, конечно, не могла сравниться с, как шутил знакомый флотский, таранным профилем хозяйки, Беата обрушилась на Юлию Юрьевну:
- Maman, сколько можно, psia krew! Cholera jasna, развели тут бедлам с утра пораньше! Przeklęte idioty, я за что débourse вам? За койку в этой богадельне!? Нет, я плачу за то, чтобы меня не поднимали в шесть утра, когда я только пришла с concerto!, - само собой, точное время певичка не знала, что не мешало ей вдохновенно наседать на собеседницу, - Это las art! И-с-к-у-с-с-т-в-о, понимаете вы, немецкая ваша душа! Я ж почти как та же Вера Холодная, только Беата Червинская! У меня голова болит, я страдаю migraine, мне плохо, сколько можно!
Закончив гневную тираду, девушка немедленно перенесла свое внимание на неизвестного, и, не далая паузы, а только сменив тональность на более мягкую, продолжила с той же пулеметной скоростью:
- Утро доброе! Простите за то, что вы стали свидетелем моего перфоманса перед этой madame, но ей-Богу, она того заслушила. Я вам доложу, что...

Что хотела "доложить" пани Червинская, осталось неизвесным. Внезапно она прервала свой вдохновенный монолог, пристально вглядевшись в лицо мужчины. Лицо девушки прояснилось - словно тучка сошла, освободив солнце из своего плена. Беата всплеснула руками, чуть не выронив бутыль, но ловким жестом, свидетельствующим о большой практике в удрежании сосудов, перехватила ее, воскликнув с несказанным удивлением:
- Stryj Korobetzki? Дядя Виктóр!? Вы ли это!? Это же я, Беатка с Млавы, дочь Юзефа и Агнессы Червинских!

Летом тысяча девятьсот двадцать шестого года русские обитатели Парижа разом ахнули: французское правительство повысило сбор за оформление карт д-идантите с 275 франков до 375. На какое-то время число «375» стало столь же нарицательным, как «1917»: так, ресторан «Медведь» предлагал обеды за 3,75 франка, а русская комическая труппа в ресторане Mon Repos исполняла песенку «375» о дамочке, оставившей знакомому свой номер телефона, не дописав последней цифры четырёхзначного номера. «Последние новости» и «Возрожденiе» печатали воззвания Милюкова, Маклакова и Струве к французским депутатам. Воззвания имели куда меньший успех, чем песенка.



Столь неприятное известие тем более шокировало русских обывателей, что представляло собой наглое, оскорбительное вторжение внешнего, чужого мира в то закупоренное пространство русских пансионов, русских ресторанов, русских газет, журналов и общественных организаций, в котором существовала эмиграция. Французы и французская жизнь для обитателей русского Парижа были фоном вроде театрального задника, на котором с неизбежными условностями изображены: Эйфелева башня, мосты через Сену, ажан в форме и кондуктор в трамвайном вагоне, но верить во всех них полагалось лишь тоже по принятой условности. Вещественным же, подлинным являлось лишь то, о чём можно было говорить по-русски.

Вокруг гремел, звенел, лучился под розовато-мглистым ночным небом Париж, но бывшие офицеры, чиновники особых поручений, университетские профессора, не обращая на искристое сверкание, с упорством археолога, склеивающего разбитую в крошево микенскую фреску, восстанавливали вокруг себя петербургский, московский, киевский быт: покупали у «Ага» русскую сметану и грибы, готовили кулебяки и битки, ставили самовары, выписывали русские книги и участвовали в вечных, бесплодных политических спорах. Социалисты-революционеры поносили кадетов, те — монархистов, те — социалистов-революционеров, и тем замыкался круг.

Душное, пахнущее горячим асфальтом лето кончилось, наступила осень. С повышением сбора за карт д-идантите все смирились. В СССР шло наступление на троцкистско-зиновьевскую оппозицию. В Китае генералы с непроизносимыми именами отбирали друг у друга неведомые местности. В Англии бастовали углекопы. Германию приняли в Лигу Наций. В Барселоне было совершено покушение на генерала Примо де Риверу. В Ганновере бушевала эпидемия тифа. Курс франка шатался вверх и вниз, как пьяный. Всеобщее удивление в Северо-Американских Соединённых Штатах вызвало избрание королевой красоты барышни с длинными волосами. Между Парижем и Лондоном был запущен новый экспресс «Золотая стрела», развивающий скорость до 96 километров в час.



Последняя новость должна была запомниться Виктору Алексеевичу Коробецкому, который прочитал её, коротая время в приёмной консульского отдела британского посольства, куда заходил уже пятый раз.

Зачем же Виктору Алексеевичу могло понадобиться отправиться в Англию? А об этом они договорились с Барташовым через несколько дней после приснопамятного вечера у Анны Синицкой. Вечер тот закончился так паршиво, что и вспоминать не хотелось: ночной звонок в комиссариат, томительное ожидание над трупом, глотающий рюмку за рюмкой, совсем оскотинившийся Скалон, Синицкий, всё порывающийся куда-то перенести жену, трепетание под холодным ветром разбросанных по тёмной комнате листков из развороченного стола, усатый ажан, с усталым презрением оглядывающий место свинской пьянки русских эмигрантов. Было признано, что Анна Синицкая покончила с собой: тем всё и кончилось.

После этого Барташов и Коробецкий решили разъехаться: первый направился в Германию, где жил старший из братьев Соколовых, второй — в Лондон, куда вели следы Александра Соколова и загадочного Леваницкого. Пока шатались по консульствам, оформляли визы — жили вместе, снимали с денег Соколова двухкомнатную квартиру в парижском пригороде Вильжюифе. Наконец, в сентябре Барташову удалось выхлопотать немецкую визу, и тот отбыл берлинским поездом с половиной соколовских денег.

Вторая половина осталась у Коробецкого. Впрочем, к моменту отъезда Ефима Антоновича мешок с деньгами уже заметно исхудал: все расходы на жильё, на еду, на новую одежду, на оформление виз брали оттуда, и после делёжки у Коробецкого оставалось около двадцати двух тысяч франков. Этого, конечно, хватило бы ещё надолго, но сидя как-то в кафе со своим старым приятелем Шиповым, которого всё же нашёл в Париже, Виктор Алексеевич понял, что не может объяснить тому, на какие шиши ему удалось приодеться в новый костюм с мягким отложным воротником и довольно безбедно существовать. Тогда удалось отговориться удачной, неожиданно принесшей прибыль работой на юге Франции. Шипов легко в это поверил, но Виктор Алексеевич понял, что стоит, хотя бы для виду, подыскать себе какую-нибудь не очень обязывающую работу, тем более что оформление визы затягивалось. Через неделю он устроился по рекомендации одного из своих берлинских знакомых, также сейчас обретающегося в Париже, в издательство мсье Якова Поволоцкого.



Издательство это было основано русским евреем, мсье Поволоцким ещё до революции и в благословенные старые годы даже имело филиалы в Петербурге и Москве, а сейчас влачило существование, выпуская вперемешку книги второразрядных эмигрантских писателей (увы, но и Бунин, и Мережковский предпочитали более респектабельные конторы), французские книги, художественные альбомы, а также разную специальную литературу: «Справочникъ шоффера-механика», «Школа кройки» и «Дорожно-мостовое дѣло». Особым предметом гордости издательства была печать брошюр некого живущего в Югославии казацкого атамана, в которых во всех бедах многострадальной России обвинялись соплеменники мьсе Поволоцкого (составляющие преимущественную часть штата издательства). Пользуясь несведущностью атамана в печатном деле, мьсе Поволоцкий брал с него за брошюры втридорога, печатал их на самой плохой бумаге, призывал корректоров не особо усердствовать в поиске опечаток и был крайне горд собой.

Виктору Алексеевичу в издательстве нашлось место корректора, работающего с советской специальной литературой. Работа была простой и почти столь же механической, как сбор абрикосов в «Домен де Больё», — Коробецкий брал какой-нибудь изданный в Ленинграде «Железобетон» и превращал его в «Желѣзобетонъ», а заодно подготавливал для мьсе Поволоцкого внутреннюю рецензию на тему технической грамотности книги и перспектив спроса. В железобетоне Коробецкий не смыслил ничего, но мсье Поволоцкий — ещё меньше, и пары умных фраз, щедро пересыпанных терминами, вычитанными из самой книги, хватало, чтобы убедить издателя в собственной инженерной квалификации.

Единственной неприятностью было то, что издательство мсье Поволоцкого располагалось в самом центре Парижа, на рю Бонапарт, и из Вильжюифа добираться до места службы было делом долгим и мучительным. Да и оставаться одному в снятой на двоих квартире было уже чрезмерным роскошеством, и потому, дождавшись конца оплаченного срока проживания, в октябре Виктор Алексеевич перебрался в русский пансион «Отель Авр» на одноимённой улице в пятнадцатом округе.

Улочка де ль-Авр напоминала просвет между книгами, неплотно стоящими на библиотечной полке, или полость чемодана: по улочке могли с трудом разойтись два автомобиля, а оба конца её были запечатаны с одной стороны стеной высокого вкось уходящего здания, с другой — стальной эстакадой метро, тянущейся по бульвару Гренель, и грохот невидимых проходящих поездов был для жильцов пансиона такой же обыденностью, как беззастенчивая наглость Ивана Покровского, блокнотик Иванчука или бесконечные напоминания о необходимости экономить электричество мадам Лебедевой-Шульц, хозяйки пансиона.

Юлия Юрьевна Лебедева-Шульц была полногрудой, крупастой дамой бальзаковских лет. Муж её, немец, был бессмысленнейшей жертвой мировой войны: всю жизнь прожив в России, он начал хлопотать о получении подданства лишь в четырнадцатом году и, не успев получить паспорта, был направлен в лагерь для интернированных лиц под Саратовом, где и сгинул от тифа. В самом начале русской смуты мадам Лебедева-Шульц перебралась в Берлин, откуда обычным беженским маршрутом несколько лет назад попала в Париж. Не отличаясь предусмотрительностью в вопросах гражданства, герр Шульц, однако, озаботился о внушительном счёте в «Лионском кредите», на который за время войны накапали приятные проценты. Это состояние мадам Лебедева-Шульц употребила на покупку шестого этажа в разорившейся гостинице на улице де ль-Авр, где и открыла свой пансион. Управлением своим делом мадам занималась энергично, но несколько безалаберно: давала бестолковые указания приходящей уборщице, вмешивалась в готовку еды на ежевечерний табльдот, результат чему был всегда непредсказуем, и развешивала по стенам многочисленные объявления старательно, ученическим почерком продублированные на русском, немецком и французском языках, хотя одного русского было бы достаточно. Иван Покровский распускал за спиной мадам отвратительные слухи о том, что якобы видывал мадам в некоторых злачных местах в обществе мужчин-проститутов.

Сам факт подобных новостей мог бы подтолкнуть слушателя задать Покровскому вопрос, а где же сам тот шляется и с какими людьми водит знакомство, чтобы быть так осведомлён о личной жизни хозяйки пансиона? Впрочем, Ивану Николаевичу Покровскому таких вопросов не задавали: с ним и так всё было ясно. Покровский, низенький, белобрысый, до идиотизма чопорный молодой человек с нелепым родимым пятном на виске, был сыном нижегородского попа, сам учился в семинарии, но, оказавшись в Париже после неясных мытарств в колчаковской Сибири и Харбине, пошёл по стезе далеко не духовной. Покровский был «стрелок» — так в русском Париже называли людей, пользующихся доверием множества эмигрантских организаций помощи русским беженцам: в какие-то он заглядывал лично, в другие заводил случайных знакомцев: опустившихся, потерявших человеческий облик эмигрантов, которых он искал по дешёвым русским кабакам. После того, как помощник Покровского выходил из дверей очередного общества с двадцатью или пятидесятью франками, тот вёл его обратно в кабак, где спаивал бедолагу и присваивал деньги себе. Своего рода занятий Покровский не только не стыдился, но, кажется, воспринимал его как некий род искусства. В последнее время Покровский занимался обманом русских шофферов такси, которым за пятьдесят или сто франков предлагал место у некого богатого американца (роль которого играл один его знакомый, говорящий по-английски). В конце концов Покровского разоблачили, и в «Возрожденiи» появилась большая статья о нём, чем сам Иван Николаевич был горд, как попавший под лошадь чеховский герой.



Марк Феоктистович Иванчук был личностью печальной и жалкой. Лет ему было около семидесяти, но своей сгорбленной, постоянно укутанной в какие-то телогрейки и рукавицы фигурой, крючковатыми, плохо слушающимися пальцами и веснушками покрытой лысиной он походил на столетнего старца. В Киеве он был консерваторским пианистом, в Париже — никем. Жил он на деньги, которые присылал его сын, вместе с ним вырвавшийся из России и сейчас работавший где-то во французских колониях. Марку Феоктистовичу, безобидному, слегка помешанному старичку, ничего не нравилось: освещение было слишком тусклым, отопление — слабым, еда — безвкусной, уборная — грязной. Когда ему в очередной раз не нравился, скажем, шум одного из соседей, он деликатно стучался в дверь и, шамкая беззубым ртом, высказывал свою единственную, беспомощную угрозу: «Имейте в виду, если вы продолжите это делать, я буду вынужден занести вас в мой блокнотик». Если же шум не прекращался, за вечерним табльдотом Марк Феоктистович показывал свой блокнотик — толстую, истрёпанную книжицу в кожаном переплёте — и многозначительно заявлял: «Имейте в виду, милостивый государь, вы уже туда записаны, пока что — карандашом. У меня наготове ластик, но наготове и перо» — и Бог знает, что там было в этом его блокнотике, сколько имён тех людей, которые на протяжении десятилетий оскорбляли и обижали его, и были ли в блокнотик внесены имена тех чекистов, что в течение двух недель мучили его в одесской чрезвычайке, выбили зубы и переломали пальцы, лишив тем самым возможности когда-либо ещё сесть за клавиши. Время от времени к Марку Феоктистовичу заглядывала маленькая, сухонькая супружеская чета, и они втроём сидели в комнате Иванчука, пили чай, сухо, кашляюще смеялись и делились какими-то давно отжитыми новостями и рассказами, будто восстанавливая вокруг себя восьмидесятые годы.

Четвёртой жительницей пансиона была молодая полька Беата Червинская. Комнату номер три она заняла всего пару месяцев назад, а сейчас, вот в этот самый момент, она спит.

9:55 09.10.1926
Франция, Париж,
рю де ль-Авр, 21
пансион «Отель Авр»

А вот уже и не спит, а понемногу просыпается, разбуженная шагами, голосами из-за стены, и всем прочим, чем наполнено обычное субботнее утро: прошаркали по коридору мелкие, торопливые шажки Иванчука, своим скрипучим голосом старичок поприветствовал Покровского, уже завтракающего в столовой. Шумно захлёбываясь, прокатился смыв в уборной, загудел водопроводный кран, хлынула вода, и через минуту раздался самый мерзкий из утренних звуков: Юлия Юрьевна сосредоточенно, напряжённо и бесконечно долго полоскала горло. Наконец, дверь уборной хлопнула, шаги хозяйки грузно прошлёпали мимо комнаты Беаты. Через высокое, узкое окно лучился яркий свет, косо падая на платяной шкаф, и мельчайшие, отчётливо различимые пылинки медленно кружились в воздухе, бесследно исчезая за тонким скосом световой полосы.

В столовой завязался невнятный, глухой разговор жильцов: прорезался громкий, напористый голос Покровского, сквозь полусон донеслись слова «Шульгин» и «Киев», и Иванчук что-то раздражённо ответил. Фоном звякали столовые приборы, тихим пчелиным жужжанием ворчал радиоприёмник. Пока постояльцы завтракали, Юлия Юрьевна ходила туда-сюда, то хлопала своей дверью, то удалялась на кухню. Покровский, закончив завтракать, шаркнул отодвигаемым стулом и торопливо, чуть не вприпрыжку, проследовал по коридору к входной двери, а хозяйка с гулким стуком вытащила из кладовой что-то тяжёлое и поволокла по полу.

— Юлия Юрьевна, а как же femme de ménage*? — глухо донёсся голос Покровского.
— Новый жилец сегодня придёт смотреть комнату, а у нас такая пыль, — ответила хозяйка.

Покровский попрощался с хозяйкой и хлопнул входной дверью, потом через истончающийся, уже не сплошной сон нарастающе, гулко прогрохотал поезд метро, а ещё через какое-то неясное в полудрёме время до Беаты донёсся ужасающий, душераздирающий рёв, будто за стеной взвыли разом десять тысяч демонов ада. Это Юлия Юрьевна включила американский пылесос. Теперь оставаться в кровати было решительно невозможно.

А Виктор Алексеевич Коробецкий в это самое время в толпе пассажиров сошёл по звонким, до блеска отполированным ступенькам поднятой на столбах на уровень третьего этажа станции метро и оглянулся по сторонам, отыскивая нужную ему улицу. Было холодно и солнечно: сильный ветер рвал полосатый маркиз угловой табачной лавки; зеркально, свежо блестели умытые ночным дождём улицы.

Нужный адрес нашёлся почти сразу: от метро до маленькой неприметной двери в кремовом фасаде было не более минуты пешком. Коробецкий прошёл мимо пустующего стола консьержа, понял шляпу, приветствуя выходящего из лифта корявенького молодого человека русской наружности, поднялся на дрожащем, лязгающем лифте на шестой этаж и остановился у двери, из-за которой доносилось монотонное, напряжённое гуденье пылесоса.

После звонка шум прекратился, к двери проследовали шаги и послышался тяжёлый, раздражённый женский голос:
— Вы опять что-то забыли, Иван Николаевич, а новые ключи сделать так и не удосужились, — и тут же тон Юлии Юрьевны изменился, как только она открыла дверь. — Ах, это вы! Виктор Андреевич, кажется? Вы мне телефонировали вчера. Да-да, комната за 375 франков в месяц свободна, конечно, проходите, я вам её покажу, — и хозяйка повела Коробецкого по коридору смотреть чистенькую, светлую комнату.

Как ни старался Казимир Янович, как ни силился понять, где в словах Дарьи Устиновны правда, а где ложь, все одно - не выходило. Одна небрежно брошенная фраза - и подозрения расцветают пышным цветом, другая сентенция - и сомнение берет за душу: а вдруг не врет, вдруг и вправду сочувствует Белому делу и готова продолжать труды покойной сестры?
Ничто не могло прекратить эти метания - оставалось только думать да решать, что важнее: излишняя подозрительность или чистая совесть. Вот только первая могла сгубить невинную, а вторая - самого Пулавского и Дванова. Эх, дела-дела, грехи наши тяжкие...

Пулавского еще в дифензиве сотню раз учили, что разведку в белых перчатках не делают - все одно, хочешь-не хочешь, а грязь пристанет: во имя поставленного задания придется принимать то решение, что пойдет в разрез с внутренним "я". Казимир Янович знал, что рано или поздно ему придется пойти на сделку с совестью и совершить что-то грязное, подлое, преступное. Можно оправдать себя сотней разных слов, начиная с волшебного слова "приказ", но скверну душевную не отмыть, не оттереть - она так и останется гнойной язвой. Капитан все это точно знал, но проклятый моральный стержень, то нравственное воспитание, что привили ему в Русской армии, никак не давал сил отринуть все убеждения и принципы, и действовать предельно рационально ради дела - как немец какой нибудь. А посему - оставалось пытаться соблюсти ту самую тонкую грань между действиями для пользы дела и честью.

...Хозяйку квартиры офицер слушал вполуха, меланхолично попивая горячий чай вприкуску. Подперев лицо рукой, Казимир смотрел, казалось бы, на Дарью, но взгляд его был устремлен куда-то сквозь нее, словно бы пытался пронзить время и пространство и увидеть что-то, чуждое осознанию простого смертного. Слова женщины были ему не особо интересны, и многое из того, что было сказано ей, он предполагал и так. Впрочем, ему и не особо требовался ее ответ: все это было посвящено только одной цели - тянуть время и не дать барышне поеинуть родные пенаты.
Лишь на просьбу оградиться в спальне ширмой белогвардеец очнулся, словно бы выныривая из глубокого омута размышлений, и рассеянно откликнулся, уронив от неожиданности кусок сахара в чашку и даше не заметив ни этого, ни брызнувших в разные стороны капель:
- Ах, что? Да, простите, господа, задумался. Ширма? Да, да, - покивал он, - я не возражаю против ширмы, с нею будет, - Казимир замялся, словно подыскивая нужное слово, - с нею будет прилично.

Тихий размеренный голос Дарьи Устиновны убаюкивал, и артиллерист почувствовал, как ласково касаются его измученного сознания крылья Морфея, настоятельно требуя склонить голову и открыть свой разум снам, уже клубящимся нестройными хороводами на задворках разума. Метафизическое ложе, могущее с легкостью стать реальным, звало и манило, устало тело и особенно саднящее колено просили покоя, непряженный мозг тоже готов был капитулировать и распахнуть ворота перед настойчивыми чарами сновидений.
Вот только - нельзя было спать. Паранойя, как последний солдат в окопе, твердо стояла на пути отдыха - как можно так безрасскдно и безалаберно спать на территории потенциального противника и чекистского агента? Это же верный шаг к медленной и болезненной смерти в лапах палачей Дзержинского! Нельзя, нельзя им с Двановвм спать вдвоем - это слишком опасно!

Казимир Янович с некотрым трудом поднялся из-за стола, опершись на столешницу, с трудом поднял гудящую голову, сосредоточил усталый взгляд из-под тяжелых век на Александре Дмитриевиче, тускло блестнув стеклами очков и глухо проговорив:
- Прапорщик, идите спать, пожалуй. Через шесть часов я вас подниму, еще через шесть - вы меня. Будем дежурить посменно.
Повернувшись к квартировладелице, выглядящий измученным, усталым и постаревшим офицер, на которого, казалось, упал весь груз прожитых окопных дней Великой войны и кровавого кутежа войны Гражданской, произнес как можно более мягким и тихим тоном:
- Любезная моя Дарья Устиновна, я же, в свою очередь, пока что останусь вашим преданным слушателем, а потом, возможно, с вашего позволения, скоротаю время за какой-либо книгой из вашей библиотеки. Еще раз, ради Бога, простите нас с прапорщиком за назойливость.

Выщелкнув из пачки очередную сигарету, поляк немного дрожащими руками прикурил и, глубоко затянувшись и запустив в легкие клубы тяжелого дыма, откашлялся, еще раз извинившись и предложив барышне табачка из своей пачки. Об одном жалел Пулавский - что не может себе придать дополнительных сил какой-нибудь эссенцией.
Вот полковник Потоцкий, бывший кадровый разведчик еще K.u.K, помнится, когда надо было сутки напролет работать, потреблял кокаин, и благодаря нему находил в себе свежие силы и сокрытые резервы организма. Сам Казимии Янович не употреблял, и к потреблению другими относился несколько предосудительно, но пользу препарата отрицать не мог. Другое дело, что многие, и Потоцкий в конце-концов, начинали потреблять кокаин в чрезмерных количествах уже не ради стимуляции сил, но ради удовольствия. Полковнику это блага не принесло - не смотря на то, что он был из легионеров*, его в конце-концов погнали со службы за растрату казенных средств на сие волшебное лекарство. Хорошо еще, что почти в конец опустившийся, некогда блестящий офицер не начал продавать секреты дифензивы иностранным разведкам.
Сам Пулавский спасался в таких случаях табаком: вот и теперь он, смоля сигареткой и прихлебывая полуостывший чай, продолжил слушать женщину, с тоской в глазах смотря украдкой на часы и молясь, чтоб поскорее прошел срок дежурства, и выпало время хоть немного подремать.
Для большей крепости организма перед усталостью, покинув стол на краткое время и покопавшись в чемодане, офицер выложил на стол флягу, коротко прокомментировав ее содержимое:
- Спирт.

Заткнув большие пальцы за ремень, Пулавский бесстрастно рассматривал фотокарточку, силясь найти в молоденькой девочке на фотографии черты лица стоящей рядом барышни. Покачиваясь с носка на пятку и обратно, офицер пристально вглядывался в лица чужого семейства. Спокойные, чуть улыбающиеся, ждущие чего-то своего и мечтающие о лучшем: маленький кусочек прошлого, словно вырванная страница из бесконечной житейской истории. У него самого хранилось дома подобное: молодой улыбчивый портупей-юнкер, гордо вскинувший подбородок, стоит рядом с пожилым, чуть погрузневшим полковником, всепонимающим взглядом смотрящим чуть в сторону, а на плечах у него лежат руки строгой, чопорной дамы, в чьем взоре читается хорошо скрытая гордость за сына. Как давно это было, так давно, что и вспоминается-то с трудом - слишком много произошло за эти годы, слишком много оказалось погребено под тяжкими воспоминаниями о войне и революции.
Чуть покачав головой, Казимир Янович вернул свой взгляд к карточке. Красивое семейство, спокойное и чинное. Долго можно было вглядываться в их безмятежные лица, но, увы, все это не могло помочь идентифицировать барышню, представившуюся Дарьей Устиновной, как девочку на фотографии. Оставалось только поверить на слово. Или нет. Пулавский предпочитал не верить, но, как говорят англичане, собирался "keep it under your hat".

Перевядя взгляд на собеседницу, поляк постарался изобразить максимально смущенную улыбку, и пожал плечами, силясь продемонстрировать, как он раскаивается в собственной подозрительности. Не сочтя это достаточным, капитан, наконец, достал большие пальцы из-за пояса и перехватил ладонь Царевой, запечатлев на ней извиняющийся поцелуй - буквально на секунду более долгий, чем того позволял хороший тон. Оторвавшись от пальцев девушки, Казимир проговорил, чуть снизив тембр голоса и добавив туда тягуче-бархатистые нотки:
- Дарья Устиновна, любезнейшая, мы так счастливы... я так счастлив, что не ошибся в вас! Приятно видеть прелестную и в высшей степени достойную девушку, готовую всеми силами помогать возрождению поруганной России! Я премного благодарен, что вы не в обиде на нас, грешных, за излишнюю бдительность.

Сделав небольшую паузу и несколько неприлично посмотрев прямым и твердым взглядом в глаза барышни, артиллерист продолжил, несколько по-птичьи склонив голову и пригладив рукой волосы. В глубоких карих глазах Пулавского, настроившего, наконец, себя на нужный лад, плясали темные огоньки, словно бы желая выпрыгнуть из-за преграды стекол очков, в голосе прорезался еле заметный польский акцент:
- Мы с напарником планировали на некоторое время разместиться здесь, но нам - офицер нешироко развел руками, подарив собеседнице новую улыбку, - не хотелось бы смущать присутствием двух мужчин прелестную барышню, равно как и дискредитировать ее своим присутствием.
Ежели мы с Сашенькой, - плавным движением руки указал он в сторону Дванова, - причиняем Вам неудобства фактом своего пребывания, то завтра же мы готовы сняться и переехать на иное место дислокации, ибо грешно доставлять неудобства, - последнее слово Казимир чуть выделил интонацией, - Вам.
А пока же, - офицер шагнул вперед, сознательно нарушая дистанцию и вторгаясь в "зону комфорта" Дарьи Устиновны, - мы бы с коллегой, - в голосе Пулавского лязгнул далекий отзвук металла - словно бы снаряд подали в казенник, - очень хотели бы с дороги покойно покурить на свежем воздухе, будучи необремененными чемоданами. А то, знаете ли, там много ценного и необходимого - вот мы их всю дорогу и не отпускали. Так что, - в голос Казимира вернулись мягкие интонации, - мы, с Вашего позволения, оставим вещи и выйдем на улицу.
Общаяся с девушкой, Пулавский точно знал, что если его подозрения оправдаются, он безо всякого сожаления убьет большевичку - хватит, натерпелся. Он знал, что убежденные коммунистки, вроде той же Розалии Залкинд-Землячки или архангельского палача Ребекки Майзель-Пластининой - еще те кровожадные твари, и жалости к ним никакой не было: не женщины они, а диаволовы отродья. А пока... Пока можно было поизображать из себя некого немного неуклюжего донжуана, вчерашнего кутилу и бонвивана.

...Ретироваться на время из квартиры Царевой капитан хотел не просто так - ему было необходимо срочно переговорить с Двановым с глазу на глаз. Но была одна загвоздка - вещи. Если Царева - агент чеки, то она наверняка воспользуется возможностью кратко обыскать вещи разведчиков. И, если этого нельзя было предотвратить, следовало предпринять все меры, чтобы узнать, попытается ли девушка произвести проверку содержимого чемоданов. И вот это следовало делать вне поля зрения Дарьи Устиновны. Посему находчивый Пулавский завершил свою речь следующим образом:
- В завершение я хотел бы попросить Вас поставить нам чаю или хотя бы кипятку - мы были бы счастливы согреться после долгой дороги. Если это Вас не затруднит, конечно же.

...Дождавшись, когда барышни не будет рядом, Казимир убрал пистолет в чемодан, заодно подогнув полу шинели, лежащей сверху, так, чтобы при открытии крышки она бы вернулась в изначальное положение. Кроме того, почти закрыв чемодан так, что осталась лишь узенькая щелочка, наученный в контрразведке славной Польши некоторым ухищрениям белогвардеец положил в образовавшуюся щель вырванный с головы волос, и захлопнул крышку: теперь, если ее откроют, волосок выпадет. Сочтя на этом манипуляции с чемоданом законченными, Казимир поднялся, отряхнув колени, и обратился к коллеге:
- Александр Дмитриевич, я настоятельно рекомендую Вам выйти со мной покурить.
Для большей убедительности офицер указал пальцем на дверь и кивнул в ее сторону головой, беззвучно проговорив:
- Очень надо.

...Захлопнув за собой и Двановым дверь Пулавский ухватил напарника за рукав и потащил его за собой вниз. Выйдя на свежий воздух, поляк углядел место, откуда их не будет слышно никому, и широким размашистым шагом направился туда, находу прикуривая сигарету. Остановившись, наконец, в искомом месте, он выпустил в морозный воздух сизое колечко дыма и притянул Александра Дмитриевича к себе, негромко прошептав:
- Я ей сугубо, подчеркиваю, сугубо* не доверяю. Завтра же берем вещи и уходим, путая следы. Предстоит немало побегать, да и поиздержаться придется, увы. На завтра будьте готовы к весьма насыщенному дню и визиту к Самсонову. Ваши мысли и соображения, напарник?

Сбивчивые обьяснения барышни, представившейся Дарьей Устиновной Синицкой, не успокоили Пулавского. Конечно, все вполне могло произойти так, как рассказала девушка, но тайный агент, с первого слова доверяющий неизвестным, очень скоро станет мертвым агентом. Госпожа Синицкая ни в коей мере не походила на агента чека, но это морально не освобождало Казимира Яновича от необходимости быть бдительным и подозрительным даже в подобной ситуации - пускай это и будет выглядеть чрезмерной осторожностью. А уж работа на польскую дифензиву приучила его первому впечатлению, равно как и второму, и третьему, не доверять, все проверяя собственноручно, вплоть до мелочей: ведь, как известно, дьявол кроется в деталях.
Осторожно оглянувшись и внимательно проверив лестничные пролеты как наверх, так и вниз, офицер, наконец, ответил барышне:
- Благодарим за приглашение, любезная Дарья Устиновна, и сочувствуем вашему горю. Но, увы, мы все же действительно будем вынуждены проявить предосторожность и осмотреть комнаты - спасибо за разрешение и не сочтите наши действия недоверием. C'est la vie, знаете ли.

Не смотря на свои слова, поляк сомневался, что обнаружит внутри кого-либо постороннего: даже чека не стала бы так грубо и топорно работать - научились, сволочи, за столько-то лет и после стольких трупов. А вот взять агентов БРП под наблюдение и через них выйти на других противников режима - это уже вполне возможно. И, если придерживаться подобной теории, существовала вероятность, что госпожа Синицкая вполне может быть товарищем Синицкой, и сейчас терпеливо выжидать, когда глупые белые птички попадутся в красные сети. А уж поактерствовать, изображая недоумение и смущение - много знаний не требуется.
Войдя вместе с напарником в квартиру и подозрительно оглядев прихожую, Казимир Янович коротко скомандовал:
- Господин Дванов, оставайтесь у двери. При первых признаках опасности - ретируйтесь. Я проверю помещение.
Поставив на пол чемодан, Пулавский споро отсоединил штыком подкладку и извлек на свет божий заряженный Браунинг. Взяв в руки оружие, Казимир Янович словно переменился: будто бы вмиг стал строже, жестче, даже выше на пару сантиметров. Изменилась и фигура - вернулась прежняя армейская выправка, и походка - легкая хромота словно бы отступила, сменившись тихим осторожным шагом. Взгляд капитана, доселе расслабленный и, в общем-то, мягкий, стал стальным, прищуренные глаза смотрели сквозь стекла очков на мир уже по-другому - словно бы поверх ствола. Даже трость, помогавшая ему в передвижении, стала потенциальным оружием - держался за нее Пулавский уже по-иному.

Жестко, даже несколько жестоко улыбнувшись, Казимир Янович попеременно кивнул сначала Дванову, а затем и Синицкой, и неторопливо и предельно осторожно двинулся по стеночке в сторону ближайших дверей, негромко напевая:
- Отцвели уж давно
Хризантемы в саду
А любовь все живет
В моем сердце больном...


****Если посторонних и вправду не обнаружено*****

Убедившись в отсутствии засады, артиллерист вернулся в коридор. Впрочем, раздеваться и, уж тем более, устраиваться на постой он пока что не собирался: это была лишь предварительная разведка, на тот случай, если потенциальный неприятель не вышел из уровня планирования восемнадцатого года.
Вернувшись к хозяйке квартиры, офицер куртуазно отвесил неглубокий полупоклон и произнес, стараясь, чтобы слова звучали как можно более мягко:
- Еще раз покорнейше прошу извинить меня за подозрительность, милейшая Дарья Устиновна. Видит Бог, - он перекрестился по-католически, - не со зла. А теперь, дабы окончательно развеять все подозрения, не могли бы вы представить нам на обозрение какие-либо фотографии, сделанные, желательно, до большевистского переворота, где присутствуете одновременно и Вы и Вера Устиновна? Вы уж простите - мы вынуждены быть параноиками.

Конечно, Казимир Янович отчетливо понимал, что женщина вполне может быть одновременно и сестрой покойной (если она и вправду мертва) Царевой, и убежденной большевичкой - и не такое случалось в беспокойные годы гражданской войны, но все же фотокарточки добавили бы некоторой уверенности Казимиру и, одновременно, весомости словам Дарьи. Впрочем полностью доверять барышне Пулавский не собирался - мало ли, как все может обернуться. Даже при лучшем раскладе следовало удвоить осторожность, и до визита к Самсонову замести следы, одновременно попытавшись установить наличие или отсутствие наружного наблюдения. Открытым так же оставался и вопрос о поисках новых способов передачи полученной информации - но тут следовало все дважды обдумать, не спеша с выводами.

Ночная свежесть, хлынувшая в комнату, вкупе со встреченным твёрдым взглядом Ефима оказали на Виктора Алексеевича отрезвляющее воздействие. Страшной вдруг показалась не смерть сама по себе, а отношение к ней. Показавшееся засело в голове как заноза. Вот Барташов - профессиональный военный, и сразу флакон проверил, и сразу решил, что дело швах, и смотрит сейчас словно приговор выносит. А вот контрастный Коробецкий: суетливый, неуравновешенный паникёр, думающий далёкими целеуказаниями таким же как он сам некомпетентным людям от совести своей откупиться. А ведь в ней корень страха, если задуматься. И задуматься страшнее всего.

Экс-чиновник вместо этого мотнул головой и рванулся к кровати, перебарывая волну непонятного ему отвращения. Взгляд Барташова мог выдержать только такой же военный человек как он сам.

- Да что же вы прямо на кровати?! На твёрдое, на пол! Помогите переложить!

Он вспомнил, как тринадцать далёких лет назад, отдыхая с супругой и сыном на акваториях Крыма, делал упавшей от солнечного удара ненаглядной искусственное дыхание, впервые, неумело и отчаянно. Помог тогда случившийся поблизости доктор, один из отдыхающих, повезло. Виктор думал, на всю жизнь запомнит и неожиданную угрозу потерять близкого человека, и ангела-спасителя в лице не менее неожиданного помощника с врачебными навыками. И вот поди ж ты, даже лицо его сейчас перед глазами не всплывало! И наука только теперь в памяти всколыхнулась - разумеется на мягкой пружинистой кровати от массажа сердца толку чуть!

- Дайте я.

Коробецкий опустился на колени перед Анной Ильинишной и замер как перед прыжком в холодную воду.

- Снимите верхнее, разорвите, не знаю... Мешает грудь видеть. - В последней попытке выиграть время для слома упирающегося малодушия пробормотал он и, спохватившись, добавил уже сурово и серьёзно, с указанием на ту самую грудь:
- Следите мне тут, чтобы после вдоха опускалась. Никаких пошлостей я в виду не имел!

10:04, 20.12.1925
СССР, Ленинград
Площадь у Финляндского вокзала

Странен и непривычен был город, открывшийся Пулавскому и Дванову, — будто вместе с именем вышибли из Петербурга его неживую, бумажную, железную душу.

Был вот когда-то город с банками, скетинг-ринками, лунными парками, растущий, безумный, больной, где неврастения считалась признаком хорошего тона и модно было бравировать своей склонностью к самоубийству, где в зеркальных отражениях ресторанных залов проводились распутные, пресыщенные фосфорические, прозрачные ночи, где гвардейские офицеры закусывали коньяк «николашкой» — смесью сахарной пудры и толчёного кофе на лимоне, где сонмы бюрократов корпели над затхлыми кипами бумаг, грезя о власти и новом чине, где провинциальные молодые поэты с геометрическими рисунками на щёках провозглашали в подвальном кабаке эру нового искусства, где рождались и гибли коммерческие предприятия, проворачивались биржевые сделки, росли и сдувались капиталы, где небывалый общественный интерес возбуждали судебные процессы и мистические практики. Свирепствовала цензура. Бастовали рабочие. Революционеры разоблачали провокаторов. Массово раскупались брошюры о Нате Пинкертоне и методах борьбы с половым бессилием.

Всё это ушло в прошлое, но в прошлое ушёл и тот город, о котором Пулавский с Двановым слышали в годы гражданской войны, — не стало и того мёртвого, тёмного, закоченевшего в каменных гробах красного Петрограда, раздавленного революцией, выпотрошенного собственными жителями, менявшими фарфор на картошку, сжигавшими мебель и книги в буржуйках, с загаженными, заплёванными подсолнечной шелухой панелями, с битыми фонарями, с заколоченными окнами, с отощавшими облезлыми псами, прячущимися в подворотнях от пурги.

Не было псов, не было заколоченных окон на площади у Финляндского вокзала, куда прибыл сестрорецкий поезд. Разгоняли тьму зимнего предрассветного часа фонари, сновал народ, румяная барышня в фартуке, отставив руки, несла горячий, тянущий сладковатым угаром самовар, держа медные ручки через полотенце, завернула к буфету и задела плечом Дванова, покачнулась, но удержалась на ногах. «Осторожно, гражданин!» — цыкнула она на него и продолжила свой путь.

Здесь пути подпольщиков и контрабандиста Володи разделялись. Ещё в холодном полупустом поезде, сунув три билета бородатому контроллеру, провожатый пояснил, что своего адреса он не даст и в сарай близ Песочной тоже просит не возвращаться, и ограничился лишь тем, что пояснил, как добраться до Васильевского острова («у вокзала на шестой трамвай, до Невского, там на четвёрку. Платить кондуктору на входе»). Остаток пути провели в молчании, глядя сквозь окно на тёмную стену леса, на редких закутанных в шубы пассажиров.

И вот, прибыли на Финляндский. Володя, кивнув подпольщикам на прощанье, взвалил мешок с контрабандным добром на спину и прошёл мимо двери с надписью «Дежурный агент Г.П.У.» к выходу. Пошли к выходу и подпольщики.



Оглянулись по сторонам. Здания, каменные ограды, чугунные заборчики. Вывески на зданиях вокруг, некоторые неведомые: «Красная финляндская аптека» (что ли, для красных финнов, проигравших свою гражданскую?), какой-то «Медатрак», другие — вполне понятные: вот «Ремонт часов», вот ларёк «Газеты и книги», вот «Бакалея». Перед вокзалом — какие-то столбы в круг, внутри вывороченные камни, дощатая будка: что-то строят большевики. И вот совсем рядом же, в паре шагов совсем, на Арсенальной набережной, стоит Михайловское училище, где провёл свои юнкерские годы Пулавский; и сейчас там большевики тоже готовят своих красных артиллеристов.

Движутся люди, заходят в вокзал, выходят: вот прошёл мимо седой господин в пенсне с портфелем под мышкой, вот военный с тремя квадратами в петлицах чёрной шинели, с простонародным, глупым лицом под шлемом-будёновкой остановился у извозчика и принялся с тем торговаться, вот дамочка в куцем пальто и шляпке-колпаке, с котомкой в руках, побежала к остановке, от которой уже отходил, звеня, трамвай — совсем такой же, что до революции. Только тогда очнулись, взглянули на номер — не их, шестнадцатый. А их, шестой, стоял на оборотном кольце, набирая пассажиров.



Сели, расплатились с кондуктором, поехали, дребезжа, трясясь, по Нижегородской. Протянулась мимо серо-бежевая стена училища, и в широких окнах первого этажа Пулавский разглядел класс и рядок голов над партами.

--

Странно было ехать через весь этот город, свой и чужой. Странно после лет изгнания было слышать отовсюду русскую речь, но странно было и вслушиваться в то, о чём говорят люди: на Литейном напротив подпольщиков уселись два прилично одетых молодых человека, оживлённо говоривших о каком-то заседании в партклубе: в их речи мелькали дикие слова «смычка», «уклон», «в курсе дела»…

Странно, после всех статей в берлинском «Руле» и парижских «Последних новостях», говорящих о большевистском гнёте, было видеть витрины лавок, крылечки чайных, чистые парикмахерские, но невозможно было и не заметить пустое, зияющее чёрными провалами окон здание Окружного суда, разгромленное в первые дни революции и так и оставленное победителями — то ли в назидание потомкам, то ли в отсутствие средств к восстановлению.



Сошли с шестого, залезли в битком набитый четвёртый трамвай, покатили по оживлённому, галдящему Невскому, то есть по Октябрьскому, то есть по 25-го Октября. Кто как говорит, как поняли, стоя в переполненном вагоне, и все равно понимают.

Сказал Ленин «Грабь награбленное» — и разграбили всё подчистую, а потом он же сказал «Учитесь торговать», и вот — то там, то тут: кооператив такой-то, «Акц. О-во» такое-то, там «Торговый городок Пассаж», тут — вообще клуб «Казино», и на вывеске — перечень игр: шмен де фер, баккара, рулетка… Только редко где видно нормальное русское название заведения, скажем, «лавка братьев Ивановых», всё больше птичий язык сокращений: «Москопромсоюз», «Севзапторг», «Ленинградтекстиль» — все тут, на этом разноимённом проспекте, и тут же Елисеевский — не тронули его большевики, и за широкими витринами всё так же разнообразие товаров.



Нет, многое, многое осталось, как прежде: пускай большевики и вынули из Петербурга вместе с именем и душу, но каменное, могучее тело осталось, как лежит под ногами победителей, обхватив землю, сражённый великан. Остался Казанский собор с фигурами фельдмаршалов-князей, защитивших Россию от французов (а от себя защитить — не нашлось князей), остались покрытые изморосью бронзовые юноши, вечно укрощающие коней на Аничковом мосту, остался и Зимний дворец — только вот снесли ограду сада — и шпиль Петропавловского собора всё так же смотрел с другого берега в низкое небо серого зимнего утра.

Пока ехали, смотрели то на город, то на попутчиков в вагоне. Не стало в России офицеров, сановников, купцов, городовых, стали — краскомы, партактив, нэпманы, мильтоны: всё то же по сути, только победнее, попошлее, поглупее. Одеты большинство были бедновато, всё больше в тёмное, все с какими-то котомками в руках. У остановки перед Дворцовым мостом у выхода поднялась возня и крик — какая-то женщина не успела сойти и проталкивалась через толпу. «Раньше проходить надо было, гражданка!» — нервно крикнул ей кондуктор. На Васильевском кондуктор поймал безбилетника — паренька лет пятнадцати в драном полушубке. Тот дёргался как пойманная рыба и нагло кричал: «Да я одну остановку! Да я заплатить не успел!». С другого конца вагона через толпу пролез милиционер в фуражке, в туго перепоясанной шинели. Трамвай остановился, началась перепалка. «Ты не заплатил?» — грозно спрашивал мильтон. «Я заплатил, он врёт всё!» — орал парень. «Он не платил!» — кричали одни граждане, «Давай поехали!» — кричали другие. «Штраф платить будешь?!» — кричал кондуктор. «Не буду штраф платить!» — вопил юноша. Закончилось всё тем, что мильтон взял парня за рукав, вывел из трамвая и куда-то повёл. Трамвай уже отъезжал, когда пассажиры увидели, как парень ловко вывернулся и припустил по панели. Мильтон бросился за ним. «Шпана!» — прокомментировал сцену стоящий рядом с Пулавским гражданин в тулупе и меховой шапке.

Дальше, когда уже вагон освободился, и подпольщики смогли занять место на скамье, напротив них уселись молодые люди гимназического возраста, юноша и девушка. Они продолжали начатый разговор:
— Ну и как же его зовут, Вера? —спрашивал юноша.
— Я уже сказала, что не скажу, — решительно отрезала барышня.
— Но почему же? —продолжал настаивать тот.
— Если вам это так важно знать, спросите у Нины, — ответила та.
— А я хочу знать от вас.
— Я вам напишу, — сказала девушка, достала из кармана блокнот, карандашик и принялась что-то выводить.
— Ах вот оно что! — покачал головой юноша, заглядывая в блокнот.
— Вот вам и «вот и что»! — назидательно произнесла девушка.

11:15, 20.12.1925
СССР, Ленинград
Малый проспект В. О. на пересечении с 12-й и 13-й линиями

Парадные входы в это пятиэтажное, углом выходящее на пересечение улиц здание были заколочены; выбиты и заколочены были и окна стоящего напротив дома. Здесь, в близости к фабрикам и порту, в удалении от центра города, вообще было неухожено: только Малый проспект был очищен от снега, панели же пересекающих его линий были завалены сугробами с тонкими протоптанными дорожками.

Подпольщики прошли в каменный, голый двор, вошли через чёрный ход, поднялись по широкой обшарпанной лестнице, оборачивающейся вокруг решётчатой лифтовой шахты, на третий этаж к нужной двери, на дубовой поверхности которой висела потемневшая медная табличка «Д-ръ И. Царёвъ», постучались: стук, три стука, ещё два стука. Долго не было ответа, затем за дверью послышались торопливые шаги, и глухой женский голос произнёс:
— Да?
— Вы, вероятно, и не ждали нас увидеть? — назвал условленный пароль Пулавский.
— Боже мой, да это же вы! — послышался тот же голос из-за двери, щёлкнул замок, другой, и дверь отворилась.

За дверью стояла светловолосая женщина лет тридцати, в домашнем платье и безрукавке. Это была не Царёва.

— Боже мой, да это же вы! — повторила она.

К некоторому сожалению Пулавского, спутники его не пожелали принять участия в предложенном разговоре, отделавшись не относящимися к сути вопроса фразами. В ответ на это Казимир лишь пожал плечами: на нет, как говориться, и суда нет. По крайней мере, подобная реакция была еще одним маленьким штришком к пониманию напарника: не самым лучшим штришком, если честно. Впрочем, офицер не слишком печалился от того, что не смог скрасить долгий путь интересной беседой, и умолк, погрузившись в свои мысли.

Память все возвращала Пулавского к окрестностям Масельской, заставляя сравнивать их нынешнее положение с тем, как отступали остатки войск Мурманского района. И сравнение было отнюдь не в пользу прошлого: свое нынешнее положение нравилось Казимиру Яновичу куда больше: и вещи теплые, и направление точно известно, и даже есть лыжи. Какая все-таки большая разница - пробиваться сквозь сугробы пешком в дрянных ботинках, или скользить по проторенной лыжне! Даже тяжелый и неудобный чемодан, отягощавший руку, не мог испортить настроение поляка, и вскоре он начал насвыстывать всем известную мелодию "Шарабана".
Эта незамысловатая песенка давно уже ассоциировалась у Пулавского с белым делом: с того самого момента, как один из знакомых, воевавший в рядах армии Колчака, рассказал Казимиру Яновичу о том, что в восемнадцатом году в захваченной Советами Самаре именно "Шарабан" стал тайным паролем местной подпольной офицерской организации, по которому и отличали своих, именуя друг друга "шарабанщиками". И даже потом, уже когда адмирал пришел к власти, незамысловатая шансонетка все равно осталась боевой песней многих частей его армии, с которой молодцы-сибиряки ходили на красные пулеметы.

Подобные мысли, неторопливые и плавные, как опускающийся с небес пушистый снег, были прерваны словами проводника, сообщившего, что вот она - русская граница. Пулавский остановился, опустив чемодан, огляделся вокруг, пытаясь найти хоть какие-то различия между землей независимой чухны и оставшейся на поругание коммуны Россией. Увы, ничто вокруг не мого бы дать зримого подтверждения словам Петра, о окружающая природа не желала делать различия между Финляндией и Совдепией.
Когда группа перебралась через ложбину, Казимир остановился и попросил его подождать - недолго. И вновь чемодан - на снег, открепить лыжи и стать, провалившись почти по колено в сугроб, на землю. На Русскую Землю. На землю покинутой Родины, что так жестоко, в кровавом хмельном угаре изгнала последних из тех, кому были ведомы слова "честь", "долг", "благородство"... И теперь она, как смертельно больной человек, охвачена жестокой красной лихорадкой, медленно и безжалостно убивающей ее: ведь что для болос Россия - лишь инструмент, трамплин для раздувания пожара мировой революции, житница, из которой можно и нужно выпить все соки во имя того, что когда-нибудь над Лондоном, Парижем и Берлином адским клеймом заполощет кроваво-красное знамя бунта. Так и могло случиться, так и случилось бы: но Варшава не пустила большевистский поток в Европу, Господь отвел угрозу - случилось "Чудо на Висле".
Пулавский, не обращая внимания на снег, стал на колени, наклонился и нащупал рукой в варежке застывшую под снегом землю, землю его родной страны. Выдохнул тяжко, выпрямился и трижды перекрестился, не говоря ни слова. Встал, поправил очки и полусползшую папаху, чуть развел руками:
- Извините за задержу, господа, но я не мог иначе. Надо же поприветствовать несчастную Россию.

Дальнейший путь Казимир Янович проделал уже молча и сосредоточенно, напряженно оглядываясь вокруг и опасаясь появления большевистского ОКПС. К счастью, толи метель их загнала в свои казармы, толи Петр выбрал удачный маршрут, толи краснюки действительно были безалаберны и расхлябаны - но за всю долгую дорогу им пограничники так не попались. Капитан, уже давно отвыкший от подобных нагрузок, уже почти выбился из сил, мечтая, наконец, бросить ставший неподъемным чемодан и вытянуть гудящие ноги у какого-нибудь костерка, согреваясь горячим чайком с чем-нибудь покрепче. Впрочем, вида офицер не подавал: срамно показаться слабым перед другими, надо держать тон.
Когда отряд уперся в железнодорожную насыпь, выяснилось, что вывел их контрабандист не совсем к цели, несколько сбившись с маршрута и забрав левее. Впрочем, это не помешало ему соориентироваться и двинуться в нужном направлении. Дело свое проводник знал туго, и спустя полчаса группа прибыла к неказистому сараю, где их встретил проводник второго участка пути, представившийся Володею. Усталый и вымотанный Пулавский снял папаху и легко кивнул мужчине, представившись в ответ:
- Константин Иванович. К вашим услугам, Владимир.

Вскоре усталый офицер отогревался у старенькой буржуйки, похлебывая горячий чай и с любопытством прислушиваясь к беседе контрабандистов. Обсуждение Конфуция и китайцев не вызвало у Пулавского какого-либо интереса: китайцев он, после недоброй памяти восемнадцатого, крепко невзлюбил. Из работавших на постройке Муржелдора ходя большевики, придя к власти, сформировали интернациональный батальон, члены которого, вкупе с латышской ротой, зарекомендовали себя отменными карателями. Немало китайцев было и в отрядах Мандельбаума* и Ваньки Каина** - двух зверей в человеческом обличье, наводивших ужас соответственно на Печору и Архангельскую губернию.
Куда занимательнее оказался диалог о контрабандных товарах: ведь по тому, что "несуны" переправляют через границу, можно узать о том, чего хотят люди. А люди хотели жить хорошо: табак, духи. Как видно, красному Ленинграду не хватало того, что было обыденно в белом Петрограде. Печалило другое: людям хотелось жить комфортно, и все. При болос, при царе, при белых - мещанам было не важно, главное, чтоб их в тихие домашние норки не приходили проблемы. Народ, ищущий у контрабандистов табак и духи, никогда не поднимет оружие против своей власти: им важно земное, а не горнее, им важен собственный комфорт, а не спасение своей страны.
И все бы было ничего, если бы Володя открыл последний сверток, продемонстроровав всем желающим огоромный фиолетовый резиновый член. Пулавский аж подавился горячим чаем и хрипло закашлялся. Отведя взгляд от донельзя неприличного изделия, он зло подумал: "И мы должны помагать людям, которым из-за границы привозят фиолетовые, нет, вы только подумайте, фиолетовые искуственные члены! Господи, Боже мой! И куда только мир катится! До чего же болос женщин довели... По крайней мере я надеюсь, что этот, с позволения сказать, товар нужен какой-никакой, а женщине. Нет, положительно красные окончательно изуродовали и людскуб психику." Почему-то бывшего белого больше всего взбесил неестественный цвет аморальной приспособы.

Впрочем, во всем плохом была и толика хорошего: завтра Казимира Яновича ждал поезд в Ленинград. Забавным получался их путь: из Петрова двора, оставшегося за границей, в Петров город в Совдепии, потерявший свое имя. Грустный символизм получался. Решив, что утро вечера мудренее, капитан вышел на улицу и затянулся папироской, смотря на звездное небо. Правда, для этого сначала пришлось приструнить разыгравшееся воображение, подкинувшее аналогию сигареты с паскудной контрабандной вещичкой нечеловечески фиолетового окраса. Вернувшись в хорошо натопленное помещение, поляк устроился поудобнее в углу, используя чемодан как подушку и укрывшись шинелью. Переодеться в чистое, "непмановское", он решил завтра с утра, чтоб не мять хорошие вещи.

Прямолинейная харизма Ефима Антоновича, позволявшая ему прямолинейные и прагматичные выходки - каждый раз завораживала немного стеснительного Коробецкого, он и в этот раз подумал было, что не миновать ссоры с насупившимся хозяином, но тут же про себя добавил: "да ну как же с таким ссориться?".

И всё же добром это не закончилось. Хотя каков вечер, таков и итог его, как проведёшь, так и закончишь, а коли начинали уже с недобрым умыслом, то чего удивляться? Невыправленное предчувствие - всё одно что тот самый умысел.

Нестройный после рюмки натощак ход мыслей привёл Виктора Алексеевича к действительно странному выводу, стоило только ему выглянуть из-за плеч гостей, столпившихся в проходе в спальню.

"Это убийство! Она умерла не своей смертью!"

И так тяжело было понять в тот момент, какая такая полудесткая мечта признания толкнула более чем взрослого Виктора Алексеевича посчитать, будто он, бывший судебный протоколист, ныне сумеет настоящим сыщиком побыть и раскрыть запутанное дело... так тяжело, что почти сразу отринул бывший чиновник чепуху эту и в надежде на лучшее поспешил пульс Анны Ильиничны проверить да убедиться поскорее, что поспешным тёмным мыслишкам в приличном обществе не место.

- Воды, скорее воды!

"Не дай Бог всё же мертва! Но коли так, то сам выпью."

23:04, 19.12.1925
Государственная граница Финляндии и СССР,
берег реки Сестры,
крупный снег, -3 °С, слабый переменчивый ветер

Глухая чащоба тянулась в обе стороны: не было видно ни огоньков, ни дорог, ни иных признаков жизни, только пару раз нарушители границы пересекли чужую засыпанную снегом лыжню («это финские пограничники» — коротко пояснил контрабандист). С сизо-седого, пучившегося пухлыми облаками неба, мягко падал крупный, налитый влагой снег, оседал пышной бахромой на шапках, плечах, тяжело валился с потревоженных еловых ветвей. Видно в такой снегопад было на несколько десятков шагов, и в снеговой мгле терялись очертания берегов озёр, пустынных полей, которые путешественники пересекали. После двух часов хода сделали привал, выпили тёплого кофе из термоса Петра, съели по плитке шоколада. Пошли дальше: Пётр торил лыжню, отягощённые чемоданами подпольщики поспевали следом.

Пётр остановился у пологого ската, спускавшегося в узкую и неглубокую ложбину. Обеспокоенные остановкой, путешественники настигли его.
— Ну вот, — сказал Пётр, указывая на ту сторону ложбины, — вот вам Россия.
На российской стороне было всё так же, как и на финской: мучно белели снежные бугры, торчали облепленные снегом прутья подлеска, чересполосица чёрных стволов уходила по берегу речки в серую, мельтешащую снегом тьму. Не было даже красно-зелёного столба с нелепым новодельным гербом.

04:23, 20.12.1925
СССР, Ленинградская область
близ посёлка Песочный,
крупный снег, -5 °С, слабый переменчивый ветер

Очень удачно уж всё складывалось, удивился и сам Пётр — единственный след советских пограничников, давно занесённую снегом лыжню, встретили только чуть после границы, да позже, когда шли лесом вдоль края снежного поля, Пётр указал на огонёк, смутно пробивавшийся сквозь снежную пелену: «Вон, застава. Раньше дача была адвоката какого-то, сейчас сидит погранохрана там». Шли лесом тихо, с остановками, потом, набравшись сил, быстрым бегом пересекли шоссе, опять углубились в лес. Далеко справа гулко прогрохотал, просвистел поезд («Международный» — прокомментировал Пётр). Обошли деревеньку, как пояснил Пётр, названием Медный Завод, населённую ингерманландскими финнами: чёрные одноэтажные избы, заборы, сараи, горбы лодок на берегу озера, ладное крылечко земской школы в конце улочки — всё как было, словом: ни запустения, ни процветания, ни кумачовых лозунгов.

Совсем уже выбились из сил: смазка, видно, сходила с лыж, и всё тяжелей скользилось по мокрому снегу, набивался снег под крепления, задубели пальцы в ботинках, гудели обе оттянутых чемоданом руки, как ни меняй их, и казалось, что не будет конца этому затянувшемуся походу, и знает ли сам Пётр, куда идти? Допили кофе, доели шоколад, тяжело поднялись со снега, пошли дальше. Но вот показался просвет между елями, а за ним — телеграфные столбы и железнодорожная насыпь. «Далеко забрали, — недовольно хмыкнул Пётр, — но хоть не заблудились. Ну, уже чуть-чуть, господа». Свернули обратно в лес, шли ещё с полчаса и вот, наконец, Пётр указал вперёд, и путешественники различили между стройных, молодых сосен одинокий сарай, в окошко которого была выведена печная труба. Перед сараем крест-накрест были воткнуты в снег лыжи.

— Правильно стоят, — удовлетворённо кивнул Пётр. — Всё в порядке. Вольдемар, отпирай! — бахнул он кулаком в дверь.

Дверь открылась, и на пороге показался ражий курчавый, бородатый детина в шерстяной поддёвке.
— А, явился. Давай, проходи, — кивнул он Петру, по-вологодски окая. — Это пассажиры твои?
— Они, — подтвердил Пётр, снимая лыжи.
— Давайте, — махнул он гостям, приглашая внутрь. — Меня Володей звать.

В сарае было пусто и тепло: в середине помещения жарко пылала буржуйка с длинно вытянутой под потолок трубой, бросая пляшущие оранжевые отсветы на дощатые стены, подле печки и мелко нарубленных поленьев лежала пара шуб, в которые, видимо, заворачивался Володя, ожидая гостей. Здесь же лежали заплечный мешок, помятый чайник и раскрытая книжечка в сиреневом переплёте: «Анаклеты Конфуцiя». Пустые углы сарая, куда тепло от печки не добиралось, тонули в холодной темноте.

Разоблачились, устроились у печки, Володя поставил чайник, заварил крепкого чёрного чаю, разлил по жестяным кружкам, пустил по кругу фляжку с водкой («это рыковка, она слабая, лей больше», — пояснил он).
— Как добрались-то? — поинтересовался Володя у Петра, сидящего с жестяной кружкой.
— Прекрасно добрались, — сказал Пётр, грея ладони о кружку с дымящимся чаем, щедро сдобренным рыковкой. — Ни сучка, ни задоринки. Метели они все испугались, что ли.
— Да эт не метель, это так, снегопад, — сказал Володя, и контрабандисты ненадолго замолчали.
— А что это ты? — спросил Пётр, указывая на книжку.
— А, — смутился Володя, взял книгу, закрыл и сунул в мешок. — Да так, ну, сидеть-то скучно.
— И что? Приобщился к восточной мудрости?
— Да ну… — махнул рукой Володя. — Вроде, ну… так-то правильно всё. Только мудрёно так, что непонятно ни шиша. И вообще, видел я этих ходя-ходя до революции ещё, дворниками, что там за мудрость у них может быть? Слова одни.
— Ну да, какая мудрость у дворников, — вздохнул Пётр. — Ты деньги-то принёс?
— Я деньги принёс, а ты товар? Ну, кроме пассажиров?
— Принёс, — подтвердил Пётр, устало потянулся к своему мешку и, выложив термос, достал несколько бумажных свёртков. Володя свёртки взял, раскрыл. В свёртках были связанные пучками сигары.
— Хороший товар, — подтвердил Володя. — И таранить легко.
— Ну да, — флегматично согласился Пётр. — Всё легче, чем духи.
— Духи, кстати, тоже нужны будут скоро. А, ну, эту… ну, елду-то принёс?
— А, её… — вздохнул Пётр и принялся рыться в мешке. — Знал бы ты, сколько унижений мне пришлось пережить, разыскивая её… — пробормотал он и брезгливо извлёк из мешка ещё один свёрток, продолговатый, поменьше. Володя принялся сдирать бумагу.
— Ты что, открывать её собрался? — с отвращением спросил Пётр.
— Ну… проверить-то надо, — простодушно сказал Володя.

Под бумагой оказался большой фиолетовый резиновый член.

— Тьфу, и не противно тебе её в руки брать, — скривился Пётр.
— Ну, свой я каждый день беру, — сказал Володя, с интересом разглядывая штуковину. — А здоровый такой.
— Я надеюсь, ты не себе купил?
— Да ну, нет, конечно. Есть любители… — загадочно произнёс Володя и пару раз взмахнул членом как клинком.
— Ой, убери уже, убери, — застонал Пётр, кривясь. — Доставай деньги лучше.

Володя полез под поддёвку и достал несколько золотых монет с серпом и молотом на одной стороне и сеятелем — на другой. Контрабандисты принялись рассчитываться, сколько причитается за сигары, сколько за резиновое изделие и сколько из этого требуется вычесть за доставку пассажиров в Ленинград.

— Вы, господа, отдыхайте пока, — обратился Володя к гостям, когда с расчётами было покончено, и Пётр спрятал монеты в карман. — Первый поезд в Ленинград — в восемь утра. Вместе и поедем.

То, что господин Дванов изволил проигнорировать его простую просьбу, несколько удивило Пулавского, но виду Казимир Янович не подал: не желает - его право. А навязываться - это ниже его достоинства, не зря ведь говорится: "В Петербурге держит тон только юнкер-михайлон"! Вот если бы руководство определило их иерархию, и Александр Дмитриевич был бы подчиненным - то Пулавский устроил бы ему такой "цук", что не позавидовал бы даже "красный"* юнкер. Но - мечты, мечты...

Улыбающийся и довольный Петр поздоровался с постояльцами, и капитан поприветствовал его в ответ с такой же улыбкой, даже излишне вежливо, хоть и несколько небрежно, козырнув чухонцу:
- И вам всего наилучшего, Петр. День, воистину, добрый - для нашего дела. Вы пришли нас порадовать вестью о выходе, не так ли?

Казимир Янович не ошибся. Отдав винтовку и получив взамен браунинг, немедленно занявший свое место за поясом, он молчаливо выслушал пояснения контрабандиста, стараясь запомнить каждое слово. Когда Петр обрисовал маршрут, белоэмигрант попросил подождать "буквально один момент", и вскоре вернулся к столу с несколько помятой картой "независимой Финляндии", датированной 1923 годом, и приобретенной Казимиром-Станиславом заранее перед выходом - еще в Гельсингфорсе.
До сего дня пан Пулавский внимательно изучал границу с Совдепией в районе Петрограда, стараясь запомнить рельеф местности и расположение населенных пунктов - чем черт не шутит, вдруг проводника, например, убьют, или возвращаться придется несколько не по плану? Теперь же, когда маршрут определился, он настоятельно попросил отметить его на карте, а так же рассказать об иных вариантах достижения цели, если по независящим от проводника и группы причин потребуется свернуть с заранее распланированной "нитки".

Удовлетворившись, наконец, пояснениями Петра, Казимир поправил очки и благодарно кивнул:
- Премного благодарен за подробные и обстоятельные разъяснения. Надеюсь, что все это не потребуется, но все же, все же... Ладно, господа, я к выходу готов. Покурим напоследок - и на прорыв. Вы не возражаете?
Досмолив папиросу и с интересом проследив траекторию ее полета, бывший капитан улыбнулся своим мыслям, припомнив: "Папиросы "ИРА" - вот все, что осталось от старого мира". Невольно вспомнившийся каламбур поручика Берцеля не мог не вызвать улыбку: черт побери, после него эти папиросы, наверное, навсегда станут ассоциироваться с той, прежней Россией.

Еще раз осмотрев свою одежду, Пулавский остался доволен ее теплотой - это вам не в легком английском френче пробираться сквозь сугробы от Масельской в сторону финляндской границы, ежечасно молясь, что бы красные лыжники не настигли. Но даже не болос были главной опасностью тогда: будто сама природа не хотела выпускать последних защитников России с той земли, которую они обороняли. Именно тогда артиллерист понял, насколько важно при такой непогоде быть тепло одетым - когда ледяной ветер пробирает до костей, когда ноги в картонных английских ботильонах проваливаются в сугробы по колено, когда мокрый снег залипает глаза так, что вокруг не видно ни зги, когда расвести костер - значит накликать ливень из пуль на себя и товарищей - тогда теплые одежды могут спасти жизнь. Они тогда смогли сделать это, они дошли, они выжили и отогрелись в теплых избах гостеприимных финляндцев.
Не все, правда: с ночи на утро четвертого марта, когда изможденный малый осколок Северной армии остановился на ночлег, молодой, безусый, лихой и задорный прапорщик Беленький просто-напросто не проснулся. Его юное, еще по-детски чистое лицо было бледно, как саван, и полно несказанной безмятежности. Лишь посиневшие губы улыбались чему-то своему, непостижимому тем, кто еще жив. Долго еще крестились те из солдат, чьи деревни воевали с деревнями-сторонниками болос и кто не собирались возвращаться: хозяйка лесов его поцеловала.
Да, дошли не все. Но и тем, кто спасся из-под пуль и штыков комиссаров, повезло не всем - многих ждала неизбежная ампутация. Капитан Пулавский считал себя баловнем судьбы: мало того, что он ничто не обморозил, так и старые раны решили смилостивиться, и не давали о себе знать. Оставалось только молиться, что и на сей раз они не станут помехой их краткому походу.

Уже в пути, припомнив отношение Петра к совдеповским пограничникам, Казимир все-таки решил высказать свои сомнения: больно уж свежи в памяти были воспоминания о кровавом конце войны:
- Петр, а вы действительно так уверены в трусости и слабости красного ОКПС**? Из личного опыта я считаю, что к двадцатому загнанные в войска болос лапотники и жиды-комиссары, стараниями принудительно мобилизованных офицеров, все же научились неплохо воевать.

...Пршло еще несколько минут дороги, и Казимир, в тему к своему недавнему вопросу, решил продолжить беседу: чтобы скоротать путь, и чтобы исподволь полюбопытствовать мнением вынужденных спуников по волнующему офицера вопросу:
- Знаете ли, господа, к слову о моем недавнем вопросе: я вот полагаю виновниками победы комиссаров исключительно двух людей: Леона Троцкого и его высокопревосходительство генерала от кавалерии, генерал-адъютанта Брусилова. Почему? Извольте, обьясню.
Злой демон революции не дурак, он единственный понял необходимость вербовки офицеров старой армии - чтобы мы не погнали его, mille pardon, голозадую рать к самым стенам Кремля. Но добровольных предателей-карьеристов генерального штаба генералов Бонч-Бруевича и Огородникова было мало: за ними и "черный корпус"*** не пойдет, не то, что армейцы. И тогда он начал обхоживать Брусилова - а Берейтор****, как известно, весьма падок был на лесть.
И что бы вы думаете? Когда Польша начала освобождать от болос свои исконные земли, Леон прибежал к Берейтору и сказал, что только он может стать "Спасителем Отечества". Тот не мог устоять против такого, и отдал свое имя и шпагу на службу красным.
И вот тогда-то коварный план Троцкого и сработал. Наше офицерство, и без того мечущееся, увидело, что признанный герой Германской служит комиссарам - и пошло за ним! И вот тогда-то красное войско получило опытные, умелые кадры, и смогло победить нас. Увы, увы. А ваше мнение, судари мои?


* В данном контексте - юнкер, не придерживающийся неписанных правил училища, и предпочитавший учиться исключительно в рамках уставных отношений
** Отдельный корпус пограничной стражи
*** Прозвище офицеров, причисленных к Генеральному штабу - за цвет их петлиц
**** Презрительное прозвище генерала от кавалерии, генерал-адъютанта Алексея Алексеевича Брусилова - за его поразительно успешную и быструю карьеру

Проходят годы, и люди меняются так, что через добрый десяток лет старого знакомца подчас и не признаешь. А вот страны, казалось бы, некая бóльшая константа, и, чтобы их изменить, требуются долгие десятки лет, либо же социальные потрясения. Так, от внутренней революции изменилась Российская Империя: старая держава, словно дева, была изнасилована социалистами всех мастей и брошена на потебу разгульной толпе, выйдя из их грязных рук уже обагренной кровью Совдепией, страной победившего комиссародержавия.
Иное дело - прежнее Великое княжество Финляндское, некогда бывшее одним из самых тихих уголков Империи. Но стоило поднять голову смуте, как оно нежданно мигом переродилось в независимую Финляндию, ставшую тихим предателем, выждавшим, когда все воюющие стороны потеряют силы, дабы погреть загребущие руки на пожарище безумной гражданской войны и попытаться захватить столько земель, сколько возможно.
Что стоило финскому правителю Маннергейму, бывшему генералу царской армии, поддержать наступление Юденича на Петроград, а Северной армии - на Олонец и Петрозаводск? Но финское правительство предпочло иное: пока белые и красные бились насмерть, оно организовало квази-независимые Ухтинскую и Олонецкую республики, пытаясь создать Великую Финляндию от северных фьордов до самого Урала.
Но тогда, в кажущемся столь далеком двадцатом, когда капитан Пулавский был интернирован и пребывал в лагере Лахти, местное население любило белых воинов, сострадало им, кормило и помогало. А что теперь, по прошествии каких-то пяти лет? В Гельсингфорсе, куда с парахода "Gdynia" сошел польский подданый Казимир-Станислав, прямо-таки витал всепроникающий дух финского национализма, и вчерашние чухонские рыбаки презрительно называли любого русского, будь то большевик или эммигрант - ryssä. Все жаждали реванша и мечтали о Великой Финляндии, кичась "давней и славной" финской историей.
Бывший капитан белых войск Северного фронта Пулавский не мог не презирать то, во что за столь краткий период времени выродилась эта чудь рыбоглазая. О какой вообще "Великой Финляндии" может идти речь, если она никогда свободной и не была-то? Да у чухны, равно как и у прибалтов, нет никакого права на национальное самоопределение - они просто мелкие хищники, всласть попировавшие на теле агонизирующей России. Вот III Rzeczpospolita, родная Польша - другое дело: давнее государство со славной историей и долгими традциями самовластия, варварски расчлененное между тремя победителями. Конечно, Польше лучше было бы быть как Финляндия в свое время - единым Великим княжеством Польским в составе Империи, но чего нет, того нет. По крайней мере, она стала независимой по праву истории, не то что чудь.

В Гельсингфорсе пана Пулавского встретил его координатор из БРП - любезный Юрий Тимофеевич, ознакомивший офицера с предстоящим заданием и представивший Казимиру-Станиславу его напарника: некого господина Дванова Александра Дмитриевича. Ознакомившись на конспиративной квартире с предстояшим поручением, капитан остался несколько удивлен и даже поражен его второй частью, связанной с некой "синей тетрадью". Все это казалось каким-то странным, мистическим, словно вышедшем из-под пера госпожи Блаватской или со страниц бульварных романов.
Инстинктивное недоверие внушал и хранитель тетради, правда, это было вызвано скорее личными ассоциациями, нежели чем-то рациональным. О своих чувствах пан Пулавский и поведал собеседникам:
- Да уж, господа, задача так задача. Вот видит Бог, вы меня простите, но не доверяю я этому господину Соколову. Вот просто не доверяю, и все тут.
Знаете ли, знавал я одного Соколова Бориса, правда, он Федорович был по батюшке. Он у нас на Севере был: поручик, по образованию медик, по убеждениям - левый эсер. Когда болос уже продвигались к Архангельску, стал начальником отдела внутренних дел в нашем "порозовевшем" правительстве, приняв участие в окончательном разложении армии и полиции. Премерзкий человек, право дело.
Так что с тех пор, уж извините, ни один Борис Соколов мне доверия не внушает. Но это все лирика. Не извольте сомневаться, Юрий Тимофеевич, я не подведу.

Вскоре оба агента БРП были переданы под опеку некого Петра - местного контрабандиста, с которым они и должны были "рвать нитку" между Финляндией и Совдепией. Не бывший членом Братства Петр, тем не менее, к поручению своему отнесся со всей своей чухонской мелочностью и скурпулезностью, поселив Казимира-Станислава и господина Дванова на небольшом приграничном хуторке и вплотную занявшись их подготовкой к встрече с реалиями Комиссарии. И, если с контрабандистом было все понятно, то напарник оставался для Пулавского большой загадкой: кто же этот человек, и какими путями он пришел к Братству? На офицера, кадрового или военного времени, Александр Дмитриевич не походил, скорее, он соответствовал типажу эсерствующего интеллигента: по самокритичному мнению господина Ленина, mille pardon, дерьма нации, тех, кто и вложили в темные головы рабочих и крестьян свои утопические идеи и втиснул им в руки дубину народной войны.

В ожидании подоходящей для перехода через границу погоды Казимир Пулавский, или, вернее, теперь по поддельному командировочному, совслужащий муртралфлота Павлов Константин Иванович коротал время в нехитрых домашних делах и долгих вечерних беседах с напарником. Понимая, к чему могут привести разговоры о прошлом и о политике, офицер старался избегать подобных тем, все больше беседуя о текущих событиях в мире, о новинках в области кино и литературы, о развитии современного вооружения: например, о том, что недавно в побежденной Германии с верфей Reichsmarinewerft сошел первый с момента разгрома военный корабль - легкий крейсер "Эмден", названный в честь своего предшественника в Великой войне, последнего рыцаря моря. В разговорах в душу к собеседнику пан капитан старался грязными сапогами не лезть, но и в свою посторонних пускать не собирался: а господин Дванов пока для него был посторонним.

И вот, наконец, ожидаемое свершилось. В пасмурный субботний день Казимир Янович сидел на лавке перед домом и, покуривая очередную сигарету, мечтал о том дне, когда он вернется с задания в обьятия любимой супруги, Ольги Станиславовны. Наверное, надобно прислушаться, наконец, к ней, и с повинной головой явиться к тестю, полковнику Сологуб-Довойно, и попроситься вернуться в ряды славных жолнежей, оставив то благое дело, которым он занимается ныне. Каждый раз, когда Казимир-Станислав уезжал по делам Братства, он с тяжким сердцем оставлял за спиной печальную жену, тихо шепчущую молитву о возвращении любимого живым и здоровым - и вынести это было страшнее, чем пули болос.

Из задумчивости Пулавского вырвал знакомый окрик - это приближался долгожданный Петр. А это значит, что пора собираться: их ждет страшная, жестокая, безумная Совдепия. Поправив очки, Казимир устремил взгляд в серое небо, шепча как молитву стихи госпожи Цветаевой:
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу — грудь и висок.
Божье да белое твое дело:
Белое тело твое — в песок.
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает…
Старого мира — последний сон:
Молодость — Доблесть — Вандея — Дон.

Оторвавшись от молчаливого неба, Пулавский преувеличенно-тщательно затушил окурок о снег и молча вошел в дом, став укладывать в чемодан оставшиеся вещи. Чуть поразмыслив, он решил заодно взять и винтовку, решив вернуть ее Петру перед расставанием. Накинув на плечи старую потрепанную шинель и надев папаху, Константин Иванович счел себя готовым к переходу.
Хотя нет, оставалось еще одно: не характерна для совслужащего бравая выправка "михайлона". Чуть сгорбившись и прекратив расправлять плечи, капитан попросил напарника:
- Александр Дмитриевич, я вас попрошу проследить за моей осанкой и, если она снова станет офицерской выправкой, вы мне напомните. А то подозрительно выходит, не так ли?

14:11, суббота, 19.12.1925
Финляндия, близ Терийоки,
Петров двор,
Мелкий снег, -8 °С, южный ветер


Затерянный в карельских лесах домик был неплохо обжит постояльцами за неделю: жилая комната была отмыта и хорошо протоплена, заткнуты были щели и утоптана дорожка к озеру, а Пётр всё затягивал выход — слишком хорошей для декабря была погода: морозная, солнечная, безветренная. Другой бы радовался в короткие часы зимнего дня сияющему снегу с искристо-свежими срезами невысоких пока сугробов, по которым пролегала чересполосица длинных, фантасмагорически изломанных теней тёмно-золотистых сосен, радовался бы тающей в дымке глади озера с пасхальным куличиком островка посередине, гладкой, накатанной лыжне, извилисто уходящей в обход чёрного ельника; но постояльцам Петрова двора требовалась другая погода: они ждали вьюги.

Пётр был финном-контрабандистом. В БРП он не состоял, но охотно выполнял для Братства и иных, надо думать, организаций свою работу. Из Финляндии он возил в Совдепию шёлковые чулки, пудру Коти, французские духи, из Петербурга вывозил картины, старинные часы, украшения. Работал он обычно с подельниками, переходя границу с санками-толкачами по льду залива, но в прошлом месяце наткнулся там на погранохрану, ушёл с перестрелкой и с тех пор ходил по суше.

На вид Пётр был совершенный чухонец: редкие соломенные волосы с жидкой рыжей бородкой, широкое дебеловатое лицо, маленький вздёрнутый нос. Русским языком он, тем не менее, владел в совершенстве и говорил с чеканным питерским выговором: как он пояснил, отец его, богатый до революции купец, был женат на русской и владел домом на Казанской улице, где Пётр, ровесник веку, и вырос. Про Петра Пулавский с Двановым наслышались ещё от Юрия Тимофеевича, который инструктировал их в Гельсингфорсе. Так, Юрий Тимофеевич рассказал им, что Петра как-то раз поймала советская погранохрана, и тот притворился финским охотником, заблудившимся в лесах и не понимающим по-русски ни слова. Его продержали пару недель в советской каталажке, а потом отправили домой. Сам Пётр скупо подтвердил эту историю, добавив, что второй раз этот номер не пройдёт, и при переходе границы нужно быть осторожными.

Но переход всё откладывался, и все эти дни будущие подпольщики были предоставлены самим себе. В их распоряжении был плохо обжитый, спорадически используемый хутор — здесь был старый, гниловатым тёсом крытый пятистенок с жилой комнатой с маленькими окошками, нехитрой утварью на колченогом, массивном столе и железной печью, использующейся вместо вышедшей из строя каменной в углу, да четырьмя лежаками вдоль стен. За домом в окружении сосен стоял закрытый ржавым висячим замком покосившийся сарай, а на глинистом берегу безымянного озера чернели развалины давно сгоревшей бани. От хутора через лес узкая тропинка вела к деревне, но туда постояльцам ходить запрещалось. Не забредали сюда и местные, и только пару раз Пулавский с Двановым видели в окрестностях одного и того же старика-охотника.

Постояльцы кололи дрова, рыбачили на озере, стреляли тетеревов из двустволки, оставленной здесь Петром, и упражнялись в знании советской жизни: Пётр оставил им тяжёлую стопку советских журналов — «Красная новь», «Красный огонёк», «Красный перец» (всё воспалённое как в лихорадке), а в свои посещения домика и сам экзаменовал их на знание пролетарского языка и топографии: а ну-ка, кто такой «сорабкоп»? Не кто, а что: советский рабочий кооператив. А кто такой «сезонник»? Сезонный рабочий. А что такое «сезонник»? Его карточка. А как пройти в Ленинграде на угол Плеханова и Третьего июля? Никак не пройти, они не пересекаются: это Казанская и Садовая. Как обращаться к половому в чайной? Товарищ? Нет, уж точно не товарищ. Просто «Эй!» будет достаточно. Готовьтесь, готовьтесь к своему делу.

А дело предстояло нешуточное. С его сутью прибывших в Финляндию путешественников познакомил встреченный в условленном месте Гельсингфорса человек в котелке, с добротным, чистым и моложавым лицом, назвавшийся Юрием Тимофеевичем, состоявшим в Братстве под № 18 (Пулавский был под № 324, а Дванов — № 731: номера распределялись по какому-то неведомому принципу и вряд ли отражали реальную численность Братства).

ДЕЛО


Последний раз Пётр приезжал из города позавчера: привёз продуктов, в очередной раз сообщил, что переход откладывается, но теперь уж, сказал, ненадолго. И действительно, ждать, по-видимому, оставалось уже чуть: день выдался пасмурным, мороз поубавился, с Балтики затянул хмурый ветер, и уже к серому полудню с неба посыпались первые снежинки.

Весь день будущие подпольщики были заняты обычными делами: нужно было колоть дрова, топить гудящую железную печь с выведенной в окно трубой, готовить обед — и всем остальным, чем они тут занимались эту безмятежную неделю. Но нет-нет, да и поглядывали в окно: не появится ли из-за сосен знакомая высокая фигура? И вот, наконец-то, — к обеду, когда солнце, смутным шаром проглядывавшееся в низком, мышиного цвета небе, уже клонилось к чёрной гребёнке елей за озером, а колючий снег начал сыпать хлеще, они услышали знакомый оклик: к дому по лыжне приближался Пётр в своей обычной ушанке, сером полушубке, с рюкзаком за спиной.

История успеха.

Любая история которую запоминают хамари - это история успеха. Не всегда успех достигается честными методами, но эта история одна из самых добрых.

При всей бедности Булгая у него было пять жен. Три из них только вернулись с войны. Ему пришлось отдать хорошего, молодого червя-минхочау, чтобы вопреки Воли о цахалах бай, собиравший женщин для службы, взял не две его жены (на тот момент их было целых шесть, но пока прошли эти долгие пять лет старшая жена умерла), а целых три. Булгай знал, что если его жены выживут и вернутся, то они станут лучше и сильнее, с них будет больше толку в хозяйстве. Это был риск, но не больше, чем при боях маленьких жуков-королев, которые проводились в его деревне. У соседа Тамира на войне погибло две жены, ему пришлось продать обоих своих червей и купить рабов, чтоб продолжать успешно тянуть свое небольшое хозяйство и большой налог. Но хамари знал почему так произошло. Жена Тамира понесла в военном походе, а вторая помогала ей до последнего, делилась водой и пищей в губительных песках, поэтому и сгинули они обе. Пустыня такого не прощает. Булгай же весь язык до язв стер, но внушил своим худосочным женушкам, что все свои потребности в дороге они могут удовлетворить сами, при этом не подвергая свою жизнь и здоровье опасности.

Пять лет он работал без устали, раскапывал обжигающий песок, чтобы достать выращенный мукехт. Часть его отдавал слугам местного Сотника, да треснет его живот, а жир выплеснувшийся оттуда ошпарит корень так, что все его двадцать жен уйдут ложиться под урлоков. Другой частью кормил семью, третьей червей. Дети вставали ночью, когда холод только начинал отступать и шли искать мучных жуков, собирать хворост и засохшие лепешки для растопки, оставшиеся жены копали глину и обжигали горшки. Когда день удлинился старшая жена стала совсем плоха. Она была достаточно стара, старше Булгая на пять лет. Стара, уродлива, но покладиста и трудолюбива. На этой женитьбе хамари выгадал себе первого червя. Ее отец так хотел избавится от лишнего рта, а дочь была настолько страшна, что принял ее будущей муж только верхом на минхочао. И ни разу не пожалел. Сейчас червя у него было два, да еще тот которого пришлось отдать.

Когда она умерла хамари закопал ее в твердой земле, чтобы черви не добрались до тела. Сверху он обжег и поставил глиняную табличку. Хамари не ведали письма, поэтому Булгай, чтобы отметить, что здесь лежит именно его первая, старшая жена оставил на надгробии одну вертикальную черточку. После этого остальные члены семьи и рабы заметно присмирели. Хамари долго не понимал в чем дело, пока самый взрослый его сын не открыл ему, что все думают, что отец сошел с ума и боятся оказаться "вторым". И действительно, зачем отмечать место упокоения трупа обжигая глину из которой мог бы получиться хороший горшок или поднос? Булгай ответа не знал.

Короткий век проходил в тяжелой работе и тоскливых вечерах. Однако, чем бесплоднее пустыня, тем заманчивее миражи, и Булгай ждал возвращение жен, зная, что если все получится, то умирать он уже будет жирным баем, с благостной отдышкой, брызжа на рабов благородной слюной и помахивая пухлыми кулачками.

Они вернулись. Женщины окрепшие и получившие шрамы от оружия ужасных черных демонов. Молчаливые, но не сломленные. Они пришли в доспехах и отказались обнажить свою плоть даже будучи в доме своего мужа. Не выразили почтения. А когда Булгай решил оставить их без ужина и велел ночевать под навесом с рабами, а не в доме с остальными женами, они взяли палки и отделали его по первое число. Слава Самуму, что соседи не видели этого бесчинства. Еду женщины распределили по справедливости. Голодный и избитый глава семейства дождался пока палящее око Похитителя Времени уйдет за горизонт и пошел в пустоши, чтобы предаться работе в одиночестве. Он плакал и заламывал руки. Теперь ему казалось, что все, что он замыслил не осуществится. Булгай понимал, что совершил ошибку и теперь оказался на положении презренного оэша перед своими злыми и сильными женами. Однако, если у тебя нет душистого хамарина, то разве не найдется хоть приятных речей? Хамари вымерли бы давным-давно, если бы сдавались после первой неудачи.

В торговый день он отправился в место, где жители всего фимнафа обменивались товарами. Часть горшков он обменял на жемчужную дыню и несколько шкурок радужной ящерицы. В этот день он вернулся с гостинцами для всех жен, собрав всех за столом разделил дыню поровну, так что каждому достался большой и ароматный кусок. Дети плакали от счастья растирая сопли и сок дыни по желтым личикам, даже жены прошедшие войну смягчились. Впервые за много лет, они сидели все вместе и говорили. Говорили о том времени, когда были в разлуке, Булгай рассказывал о том как его двоюродный брат стал жрецов, однако рабов родственникам по праву крови не передает, говоря, что "Не накрытый обеденный стол имеет один недостаток, а накрытый - тысячу", про смерть старшей жены и про повышение налогов. Жены рассказывали про черных карликов. О том как наездники подкапывались под их ряды и черви съедали их вмести с их странным оружием, но перед этим карлик успевал отправить на суд Самума двоих из цахала. Рассказывали, как после боя доставали из доспеха по дюжине стрел. Говорили о будущем. Главе семейства казалась, что душей его жены еще там, но сегодня он понял, что если отнестись к ним с терпением, то душа догонит вернувшееся в родной дом тело.

Дальше все пошло по плану. Сильные женщины не лепили горшки, по совету Булгая они сделали форму и начали обжигать кирпичи. Не каждый справился бы с этой тяжелой работой, но прошедшим обжигающие пески было не трудно весь день таскать тяжелые кирпичи под палящим пустынным солнцем. Хамари с сыновьями начал строить дом. За несколько месяцев они управились с первым. И он стал лучшим домом в их небольшой деревне. По традиции он был разделен на равных две части сенями. Правая часть отводилась для мужчины и его еще не беременных жен, левая для детей и женщин на сносях, которые за ними присматривали. Окна были закрыты ставнями, а проходы меж комнатами занавесями, когда на кожаные шнурки нанизаны разноцветные бусинки из обожженной глины. Проем в "мужскую часть" был сделан низким, чтобы каждый вошедший кланялся при входе. В небольших горшках подвешенных высоко под потолок росли светящиеся грибы. На полу циновки из сплетенного между собой кушта. Это был чудесный дом, достойный преуспевающего но еще не жирного бая.

Булгай жил в своей сакле, а в доме принимал гостей, за короткое время здесь побывали все жители деревни. В торговый день хамари пришел на торг с пустыми руками. Его товар говорил сам за себя, здесь только и разговоров было о новом доме и чудо мастере. Находчивый строитель продал его в тот же день, обзаведясь новыми рабами и червями.
Следующий дом был еще больше. За ним был дом покрытый аккуратными гладкими шестиугольными плитками. К этому моменту ни Булгай-бай ни его жены сами уже ничего не строили. Дело шло в гору, а печи работали круглосуточно, а всю работу делали их новые рабы.

Успешный хамари растолстел и умер в постели, как всегда и мечтал. Но до самой смерти он не забыл кому их семья была обязана таким процветанием. Даже когда лицо его покрылось морщинами, он ел дыню в окружении жен и детей, смеялся и называл их своим маленьким цахалом.

Энзо Ремедиос. Лукас Варгас

Стоишь боком, злёными ногами твёрдо стол расперев. Развёрнута грудь. Выброшена вперёд рука. Вокруг - разбегается во все стороны просторная ровная гладь. Парят пылинки в луче света и нагрелся пластик: шпарящее солнце заглядывает в дом из окна.

С первого взгляда было видно, что дети были больны. Больны и сломлены. А с утра твое войско начало редеть. Дезертировали трое. Девочка замухрышка, которую представили как Мэри, сама она на тебя смотрела язык проглотив. Еще Джеймс. Честный. Их с первого взгляда видно, честных. Видать ты ему не понравился - рвань, шантрапа, малолетний бандит. Ну и пусть катится. Последний - Свен. Северянин. Все они Свены. Наверное, сел на ладью свою викингскую и уплыл к себе во льды, грибы жрать и троллей за хвосты дергать. Все равно. Остались только те, кто сильно боялись Джека, то есть умные, и те кто хотел выслужиться перед ним - то есть отчаянные. Нормальный состав.
Джек ушел довольно быстро. А ты взял ситуацию в свои руки. Забрал и сунул за пазуху шашку динамита, разделил еду среди всех.
Пацан, который руководил здесь до тебя, поделился своими наблюдениями о больнице. Ребята оказались не такими уж и пропащими - провели разведку.
Переночевав под мостом вы отправились в путь на голодный желудок. Путь по туннелям занимал весь день, хотя расстояние было плевое, пяток километров. Однако извилистые старые туннели постоянно заливало, в какую-то часть можно было зайти сутра, когда достопочтенные лондонцы еще не начали опорожнять свои кишечники, в другую, только когда воды Темзы отступят назад. В узкую трубу находящуюся по Уайтчепел, районом проституток, можно было пролезть только в определенные часы. Путешествие под городом было сложной наукой, которую Сэм вкусил в достатке. И опасности знал. О таком слышал, что у взрослого человека волосы дыбом встанут. Но днем ходить не так страшно, тем более фонарь при тебе и твоя верная гвардия, мать их так.

А берег был всё ближе и ближе, а солнце всё больше и больше выползало из-за горизонта, и сумерки совсем уже отступали. Амфибия рыча двигателем, преодолевала одну волну за другой, и вот уже песчаный пляж можно было отлично рассмотреть. Десантные боты уже уткнулись в отмели и коммандос из других рот 42-го отряда вступили на берег. Перестрелка была вялая, но всё же была. О чём свидетельствовали вспышки и щелчки со стороны домов. Капрал МакКол даже смог рассмотреть первого раненного со своей стороны. Рядовому из роты "А" осколок задел плечо и его спешно перевязывали рядом с десантным ботом. Судя по всему ничего страшного, так как парень выглядел бодро, да и товарищ его бинтующий особо не волновался по этому поводу.
Торнбери взяв бинокль стал на ящик с боеприпасами. Сделав стойку "Вождь Ястребиный глаз", он устремил свой взор в сторону зданий. С воды прекрасно просматривались укрепления. Наспех собранные кирпичные кладки и бетонные блоки, а так же мешки с песком. Ничего такого, о чём не проинформировали до операции. Что конкретно было установлено за укреплениями было не очень ясно. Но...
Очередь ударила в борт Буффало, вскользь поцарапав краску. Все в машине вжали голову в плечи, а Сержант привычно нырнул под защиту борта. Гаксли, стоявший борта и обмахивающийся каской, ошарашено смотрел на руку, в которой только что была каска. Сама же каска, пробитая навылет шла ко дну Средиземного моря, бодро перемахнув через борт и сделав пару десятков сальто в воздухе.
- Сукин сын! - Забеспокоился Капрал Хук, командир экипажа.
- Том, по нам стреляют! - Закричал рядовой Бейкер, крутя пулемётом туда-сюда.
- Ебать ты внимательный! - ответил Хук. - Откуда, кто видел?!
- На 11 часов, верхние этажи красного и жёлтого домов! Что делать? - Ответил один из пулемётчиков.
- Ежей рожать, Николас! Стреляй, блять!
Грохнули оба Браунинга почти сплошной очередью. Слева и справа им вторили пулемёты других амфибий. Тем временем, пламя боя на берегу разгоралось, видимо к египтянам подошло подкрепление.
- Говорит Уиндсор. - Раздался чёткий, всегда спокойный голос командира роты по рации в Буффало. - Всем быть готовым сходу вступить в бой. Мы должны обеспечить плацдарм танкистам до того, как они подойдут к берегу. После высадки взводным собрать своих людей и приступить к выполнению поставленных задач. Конец связи.
В борт и ствол пушки ударило ещё несколько пуль. В воду, в метрах 10 от Буффало упала мина, рванув с задержкой. В общем и целом, веселье начиналось. Наконец рота "В" на амфибиях 7-го танкового достигли отмели. Гусеницы начали зарываться в гальку и песок с ужасным скрежетом, машину немного затрясло. Рация ожила рапортами о местоположении противника. Через время в эфире вновь появился Уиндсор, после чего все заткнулись. Капитан запросил поддержку корабельных, так как на берег имело неосторожность выкатится две СУ-100 египтян. Через минуту два крейсера ухнули главным калибром так, что у морпехов находящихся уже на приличном расстоянии от кораблей заложило уши, а внутренности подпрыгнув чуть не покинули своих носителей через рот.
Буффало 2-го отделения тем временем почти вылез из воды.
- Торн! - окликнул сержанта Хук. - Минутная готовность! Готовьтесь опускать аппарель!
Рядом с Буффало вновь рванула мина, и в борт ударили осколки. Видать абдула пристреливается именно в них.
- Аппарель! - заорал Томмас Хук и аппарель обосравшись упала в обморок, подняв солёные брызги.

Наступила прекрасная весна, когда солнышко уже приятно грело свежую травку на лугу, а пение диковинных птичек приятно радовало слух.
Уже цвели цветы и разные зверушки постепенно вылезали из своих норок, влекомые приятными запахами пробудившегося ото сна леса.
На маленьких, но уютных полянках, окруженных могучими и древними деревьями начали водить свои хороводы феи, а нимфы уже открыли плавательных сезон в лесных озерах, не смотря на то что вода была еще очень холодная.
Неподалеку от Амтарского леса, чуть севернее, у подножья Гноллватчских гор из своих норок начали выбираться герои нашего времени. Маленькие и озорные Кобольды!
И хотя по сравнению с людьми они и были маленькими, но не смотря на рост эти существа были очень гордыми!
Да и маленькими они считали только совсем молодых ящерок, только недавно вылупившихся из своих яиц. Они весело и задорно бегали по холмам в погоне за бабочками и кузнечиками постигая азы охоты.
Обширные сети тоннелей и пещер превратили крупный холм, почти гору, на которой жило племя, в настоящий муравейник. Они сновали туда-сюда бесконечными потоками.
Каждый из этого большого и уважаемого племени кобольдов был чем-то занят. Даже старый Ворчун-Шаман, сидя на своем камне, раздавал колкие замечания всем окружающим.

Ни что не предвещало беды.

Раскаты грома посреди ясного дня заставили ящерок устремить свои взоры в небеса. Огонь с небес заставили побросать все свое имущество пускаясь в паническое бегство.
Но в этот момент множество дварфов с оружием на перевес появились со всех сторон. Извечные враги Кобольдов напали внезапно и решительно. Да еще и при поддержке настоящих боевых магов!
Не долго продолжалась кровопролитная битва, выжить в которой суждено было не многим. Как говорится "Чем крепче сожмешь кулак, тем больше песка высыпется сквозь пальцы".
Вот и мелкие юркие кобольды разбежались во все стороны. Каждый схватил лишь то немногое до чего в суматохе боя и паники дотянулись цепкие лапки. То есть весьма немного. Практически ничего.

Долго бежали бедняжки кобольды. Много дней они бежали далеко на север. Устали и запыхались.
Кто-то умер по дороге от ран тяжелых, а еще многих потеряли по дороге. Кто-то отстал. Кто-то сам ушел, посчитав что в одиночку безопаснее.
В итоге, спустя много недель, оказались они в Таинственном лесу!

Пролетали дни, шли недели пока маленькая горстка из пары десятков уставших и грустных но не сломленных духом ящерок скитались по совершенно новому и незнакомому лесу. Кто-то умер от ран. Кто-то от болезней, кто-то от голода.
А потом вас поймали. Напали ночью и поймали. Вы даже не успели увидеть кто это был. Мешки на голову, силки, веревки, кандалы.
Побили больно. В клетку засунули.

23.07.1926 11:13
Франция, Прованс, близ города Солье-Пон,
выход с фермы «Домен де Больё»,
+31 °С, солнечно, безветрено

Мы ложимся спать рано, потому что завтра нам рано вставать. Перед сном мы идём в столовую и смотрим расписание завтрашних работ на школьной доске. Мы разбиты по звеньям по пять человек. Наше звено — второе русское.

Завтра наш счастливый день: Соломон Самуилович поставил нас на почасовую работу по покраске забора фермы. По какой-то причине на почасовой ставке заработать можно раза в полтора больше, чем на сдельной, да к тому же не нужно бояться Доры. Мы ненавидим и боимся Дору. Дора — польская еврейка, работающая на приёме фруктов. Своей шестипудовой тушей она стоит у чугунных весов, на которые мы складываем свои скорбные ящики с абрикосами. Кажется, что она ненавидит весь мир, но нас она ненавидит в особенности: и за запрет говорить по-польски в школах, и за белостокский погром. Скривив толстые губы с зажатой в них сигаретой, она склоняется над нашим ящиком, волосатой рукой лениво перебирает фрукты и выносит вердикт: «Второй сорт. Не годно».

Но завтра — наш счастливый день, и мы ложимся спать в предвкушении лёгкой и прибыльной работы: три франка в час. А ещё завтра жалованье, за прошлые пятницу с субботой и эту неделю. С мыслями о жалованьи мы укладываемся спать в заставленном двухэтажными кроватями зале на втором этаже нашего то ли особняка, а то ли барака. Из раскрытых настежь окон всю ночь доносится ожесточённое кваканье лягушек из соседнего пруда. Вокруг подвешенной в коридоре тусклой лампы вьётся рой мотыльков и ночных бабочек. Поздно вечером с гулянки возвращаются какие-то поляки и пьяно пшекают между собой, в темноте спотыкаясь о стулья. Ночью ударяет ливень и барабанит по черепичной крыше, заливает широкий подоконник и кем-то оставленный свитер. Всё это было бы романтично, если бы чуть лучше оплачивалось.

Мы просыпаемся от настойчивых ударов в железное блюдо. На дворе пять утра, ещё темно. Мы встаём злые, невыспавшиеся. «На поле слякоть, — говорит кто-то. — Лучше идти босиком». Это из третьего русского звена; они идут на прополку кукурузы. Выстояв очередь к ряду пропиленных в полу отверстий и умывшись ледяной водой из больших жестяных умывальников, мы отправляемся на завтрак.

“La scala prossima”, — говорит нам повар Сальваторе, отваливая в миску черпак пшённой каши. Сам он считает это приветствием на русском языке. Не одно поколение русских сезонных рабочих ломало голову над происхождением этой фразы. Первыми обычно догадывались выходцы из малороссийских губерний.

С кашей, ломтём горячей ещё булки и кружкой чёрного как нефть кофе мы рассаживаемся по залу: русские к русским, итальянцы к итальянцам, поляки к полякам. Нас, русских, здесь человек тридцать, поляков чуть меньше. Итальянцев — под сотню. Мы всё ещё хмурые, но до изжоги крепкий и кислый кофе уже прогоняет сон. Из-за соседнего, итальянского, стола уже слышатся смешки. Да и у нас люди уже понемногу разговариваются. Вот, например, Фирсов, худой как жердь человек лет сорока пяти с облезающей кожей на лысине и жёсткой чёрной бородой с проседью, опять дал волю своей меланхолии, которая у него принимает несколько патологическую форму. Меланхолия Фирсова так черна, что вспоминает он даже не Россию, а какую-то гарсоньетку в Париже, которую снимал в позапрошлом году. «В пятнадцатом округе, — говорит он, обращаясь к Шнейдеру, семнадцатилетнему парню с выгоревшими на солнце волосами, которому не повезло занять место рядом с ним, — чудо как хороша была гарсоньетка. И метро рядом, и табачная лавка на первом этаже». Фирсов вздыхает, а Шнейдер хмуро молчит: он вообще был в Париже только проездом, а сюда приехал из Швейцарии, где живёт с родителями. В отличие от остальных, для него работа на ферме — не способ выжить, а летнее приключение. Приключение уже удалось — на прошлой неделе у Шнейдера кто-то украл пару сотен франков, которые он скопил и, дурак, держал под матрасом. Он подозревал итальянцев, смело пошёл к ним разбираться и был бит.

И Шнейдер, и Фирсов — члены нашего звена. «И лифт хороший был», — после паузы продолжает Фирсов, и Шнейдер сосредоточенно склоняется над миской. «Иван Сергеевич, перестань ты приставать к ребёнку», — проникновенно говорит Фирсову Платонов. Василий Семёнович Платонов — курский крестьянин, человек крепкий и к работе на земле привычный, и поэтому Соломон Самуилович поставил его начальником нашего звена. Василий Семёнович работает здесь в охотку и даже собирается остаться на зиму. Два других члена нашего звена — это мы: Ефим Барташов и Виктор Коробецкий.

Мы заканчиваем завтрак и, поёживаясь от предрассветного холода, выходим на двор, по которому в разные стороны уже разбредаются звенья. Мимо нас проходит третье русское, которым командует Илья Авдиевич Соколов. «А вы куда сегодня, господа?» — осведомляется он у нас. Выглядит он комично: с босыми ногами, в закатанных до колен полосатых брюках от костюма, в белой рубахе с расстёгнутым жилетом, в соломенной шляпе и с тяпкой на плече. Мы отвечаем, что на почасовую, и Илья Авдиевич завистливо вздыхает. «А мы вот на кукурузу, знаете», — говорит он. Сальваторе выносит кастрюлю с остатками завтрака, выливает её под стену дома и свистом подзывает собак.

Мы получаем краску, кисти и валики у Доры, которая своей тушей почти полностью перегораживает вход в складской амбар. Дора с глухой неприязнью смотрит на нас, но мы знаем, что сегодня она ничего не может нам сделать. «Дора могла бы играть в футбол голкипером, — говорит Шнейдер, удалившись от Доры на безопасное расстояние. — Знаете, почему?» Мы знаем, но молчим. «Потому что она бы перекрывала всю площадь ворот!» — заявляет Шнейдер и, не найдя поддержки своей шутке, тоже замолкает. Мы выходим на кипарисовую аллею, тянущуюся к воротам фермы, и шлёпаем по красной грязи. Справа, за кипарисами, абрикосовая плантация. Там с шумом приступают к работе итальянцы.



Тем временем солнце уже поднимается, розовым цветом заливая невысокие, поросшие лесом горы, у подножия которых стоит наша ферма. «Вёдро будет», — деловито оглядывая небо, говорит Платонов, и Фирсов согласно кивает. Мы доходим до дощатого забора, протянувшегося вдоль грунтовой дороги, и приступаем к делу. Сегодня можно не надрываться в погоне за числом сданных ящиков: нам нужно покрасить забор до поворота, а дальше — хоть иди на речку, хоть дрыхни в тени до вечера, — никому до тебя не будет дела. Теоретически возможно, что придёт Соломон Самуилович и возмутится бездельем, но у Соломона Самуиловича куча дел. А Доры вовсе можно не бояться — она сейчас стоит у своих весов и до вечера никуда не уйдёт.

К десяти утра готово уже больше половины работы. Солнце уже высоко, жара становится нестерпимой, в плывущем волнами прокаленном воздухе резко пахнет краской. Крася верх забора, Шнейдер заляпал себе лицо. «Тут противогаз нужен», — говорит он, сидя на траве и без толку оттирая слюной зелёные пятна на щеках. «Ты бы, дружок, в противогазе на такой жаре взвыл», — со знанием дела говорит Платонов. В кустах стрекочут цикады. Из-за поворота дороги выезжает телега, на которой местный фермер везёт закрытые брезентом фрукты. Фермер приветствует нас, поднимая соломенную шляпу. Платонов поднимает свою, говорит «бонжур» и провожает телегу взглядом.

Мы всё чаще начинаем поглядывать на кипарисовую аллею в ожидании тачки, на которой нам должны привезти обед. Тачка появляется ближе к одиннадцати. Её толкает Фабио, помощник Сальваторе, молодой чернявый парень. На тачке — большая кастрюля с супом, миски, лепёшки, и мы знаем, что между ними у Фабио ещё кое-что запрятано.

“Quattro franchi”, — говорит он Платонову, извлекая из-под лепёшек оплетённую полуторалитровую пузатую бутыль красного вина.
— Че-его, кватро франки? — набычивается Платонов. — За твоё-то пойло кватро франки? Это ты, голуба, мне должен доплачивать, что я такое пью.
“Quattro franchi”, — настойчиво повторяет Фабио. — “Quattro, quattro”, — выставляет он перед собой четыре пальца. Платонов кладёт ему руку на плечо.
— Послушай, Фабио, — ласково говорит он. — Ты что это наглеешь-то? Ваша кухонная братия… востра… банда ди кучина ещё мне и Шнейдеру должна. Шнейдер, — он показывает на Шнейдера, который, ухмыляясь, стоит рядом, — сольди? М? Донде эстан? — добавляет он почему-то на испанском.
“E-e-e”, — разочарованно тянет Фабио и показывает, что собирается уложить бутыль обратно в тачку. — “Non so i suoi soldi.”
— Стой-стой, — останавливает его руку Платонов. — Ун франки, — выставляет он перед собой палец. Фабио страдальчески кривится. — Дуэ, дуэ, — успокивающе говорит Платонов и мягко вынимает из руки Фабио бутыль. — Ну что, ребята, по сорок копеек скинемся?

Мы скидываемся по сорок сантимов, и Фабио уходит, оставляя нам обед и вино. Мы берём миски с фасолевым супом с мясом, лепёшки и отходим к дальнему, не окрашенному ещё краю забора, где усаживаемся в тени абрикосового дерева. Из-за забора слышится приглушённая итальянская речь — они там тоже собираются обедать.

Кто я, Ата? Ты не задавал себе этого вопроса? Кто же тот голос, что спрашивает тебя, что тревожит тебя, командует, приказывает? Кто я такой? Неведомый, невидимый Бог? Может быть совесть твоя? Или же голос наставника твоего? Нет, Ата. Я- это ты.
Весь путь этот ты говорил с собой. Сомневался, подначивал себя, шел дальше, повинуясь голосу в голове твоей. А ведь нет никакого голоса. Нет кого-то свыше, что помогает принимать решения. Нет. Это лишь ты, и на тебе лежит ответственность за все поступки и проступки.
И потому сейчас ты в неуверенности стоишь перед вратами. В рай или ад, Ата?
Больше не будет подсказок, больше не будет помощи. Ты должен наконец решить для себя кто же ты такой. Убийца и грешник или же кающийся, уже покаранный за свои проступки, обычный человек. Кем ты хочешь быть?
Ведь знаешь ты, что войдя в Кьоль, душа твоя навсегда останется грешна. Не важно, что ты загадаешь. Загадаешь ли ты свое первое, истинное желание, или же сломишься под кулаком прошедших дней и попросишь лишь об одном: пусть воскреснет та, что убил ты.
Но что если уйдешь? Будет ли это значить, что ты освободился от тяжести своих преступлений? Я не могу тебе ответить, Ата, ведь и ты не можешь. Ответ лишь у Бога, а он с тобой вряд-ли захочет говорить. И лишь когда ты будешь умирать, он явится к тебе и скажет, что же ты должен был сделать: уйти или войти в Кьоль.
Но все это не важно, разве ты не понимаешь? Судьба уже решила за тебя. И что бы ты ни выбрал- это будет верное решение. Все написано в Великой книге. Ты лишь играешь свою роль, по написанному свыше сценарию.
И где-то там, есть последняя строчка. Там тебе воздаться за всё.

Ты- Ата, капитан янычаров на службе у султана. Ты- Влад, румынский кучерявый парень, что любит шелест колосьев. Ты- убийца, что стоит в шаге от мечте. Ты- это я.

Я уже знал, что делать. Войти в город. Если я уйду- я перечеркну все, что было. Нет, не уберу из своей жизни, не уберу из того самого сценария. Перечеркну, но оно останется. Я все равно буду помнить смерть Масифы, все равно буду помнить, как шагнул на мост, оставив серую девушку позади. Я шел к городу и дошел. Это дорогого стоило мне, и потому я не стану возвращаться, словно последний трус. Пусть город отплатит мне, как я заплатил ему. Волк сказал, что он заберет больше. Он уже забрал у меня достаточно. Честь, любовь, гордость. Даже мечта кажется теперь расплывчата. Я лишь хочу, чтобы он дал мне что-то взамен. Пусть выполнит мое желание. И именно тогда, я наконец обрету покой.
Вот входит первым загадочный парень. Я и имени его не знаю, но мне и не важно. Пусть входит. Он потерял достаточно, чтобы просить у города дань за свои страдания. Пусть он входит.
А вот женщина сдалась. Уходи, да, уходи! Ты не понимаешь, что совершаешь ужасную ошибку! Беги, словно трусливая ящерица! Боишься города? Боишься, что он заберет у тебя что-то? Ты уже отдала душу, что еще может забрать? Черт с тобой, а я войду, да, я войду.
А вот и англичанин. Пит, кажется. Входит в Кьоль. Пожалуй, он загадочнее, чем чудак в капюшоне. Он так не похож на меня, на странника, на черного человека, на женщину. Он кажется столь невинным добрячком, что диву даешься: как он мог убить самого близкого человека? Что же за мечта у него такая, что он стремится в Кьоль?
К черту все. Я слишком много думал об этих людях. Плевать, перед лицом проклятого города говорю- плевать. Что для меня их мечты? Что для меня их истории? Моя история важней. И в ней должен быть конец.

Я достаю ятаган из ножен. Славный друг, ты был со мной все это время и надеюсь, что настанет время, когда кровь обагрит твое стальное лезвие. В последний раз.
Иду вперед, гордо подняв голову. Мне нечего терять.
Я пришел за данью.

А Густав Кроц, поднимаясь на ноги, посмотрел на собравшихся тяжелым взглядом. Странное было это выражение. Словно он знал что-то такое, чего не хотел бы знать, однако уже было слишком поздно. И мысли эти съедали его изнутри, будоражили разум.
- "Герр Густав"... Gefickte scheisse, - он что-то пробормотал, извлекая на свет свой тяжелый полуторный меч. Ружье лежало у ног мужчины, но он не тянул к нему руки. Полоса стали описала полукруг, словно бы наемник подзабыл его вес и теперь вспоминал, приноравливался. Удивительно, но слова Веги его подкосили. Те самые, которые она шепнула перед тем, как сесть за стол к гадалке. Равно как и ее смерть что-то такое затронула в душе старого, да, действительно - старого убийцы.
Когда его глаза открылись и он увидел все вокруг - небо, толпу мертвецов и закрытые двери в стене, Густав понял, что это его эндшпиль. Жизнь подошла к концу и как же он его встретит?
- Драка, говоришь? - хриплым голосом переспросил. - Чего ты вообще понимаешь в драке, pimmel?! - спросил он язвительно у подавшего голос Руссо. Смерил его презрительным взором, смачно сплюнул на ботинки парню.
Посмотрел на собравшихся.
- Вы думаете, что вы достойны дойти до конца? Поверили в старые сказки, в бредни полубезумных старух. Решили, что замарав себя убийством станете в итоге счастливыми? Можете поцеловать меня в задницу и тех, кто вам это рассказал - вы никогда не избавитесь от своей ноши.
Густав усмехнулся щербатым ртом.
- Глупые, глупые людишки. Простые в своих желаниях. Чего ты хочешь, а? - он резко повернулся к Виранте и указал ей в лицо мечом. - Кого ты убила ради своей цели? Оправдает эта смерть, эта загубленная жизнь твоих целей?
Или вот ты, - теперь он указал на безумного лорда, правда сделал это не мечом. С хрустом взвел колесцовый замок пистолета, который висел на груди.
- Стоит твоя мечта человеческой жизни? Понимаешь ли ты вообще ее ценность и что сотворил? А-а, verpiss dich! - вдруг воскликнул и, подскочив, ногой отпихнул Виранту в сторону от Эми. Отступил вместе с девочкой к стене, пятясь и удерживая на прицеле трех человек. Перед ним теперь бывшие спутники, поле и персонифицированная Смерть, которая шла и не боялась ничего.
- Я, Густав Кроц, много сделал в этой жизни дерьма. Я - убийца, я - мясник. Разочаровавшийся крестоносец и безбожник, который грабил святыни чужих народов. Но никогда Густав Кроц не был детоубийцей. И не станет. Мы умрем здесь и сейчас, возле проклятых стен этого города, потому что каждый, кто решит прикоснуться к девочке - примет смерть от моих рук. Вы думали, что я ваш добрый дядюшка? Или же молчаливый здоровяк, которому наплевать на все в этой жизни? Уверяю, это не так. Убийцы должны получить свою награду и она будет равна их преступлениям.

- Вы… вы видели, какой он жуткий? – ошарашено оглянулся я, не скрывая страха. – У меня аж мурашки по коже!..
Я откровенно задрожал, от пяток до макушки, а затем весело захихикал.
- Вот это потрясающе! А вы бы смогли за три фразы произвести такое впечатление, а? Пошли внутрь, скорее! Уверен, если у них такой фрик на входе, то и внутри немало ублюдков.
Я во многом сейчас понимал Эми – после этого унылого города, зажатого меж квакающей грязью внизу и хмурыми, тяжелыми тучами наверху, цирк казался сгущением всего самого интересного, что здесь можно было встретить. А я по такому уже давно истосковался.

Признаться честно, за последние часы я заметно повеселел. Тому здорово поспособствовала Виранта, занявшаяся по дороге уходом за моими ранами. Она ехала верхом на своем жеребце, которого звали, кажется, Мел, и с усердием приматывала мои распухшие пальцы к каким-то палочкам какими-то тряпками. От нежности женских рук и искренней заботы боль совсем прошла, сменившись теплом в душе и искренне положительным настроем.
Она и правую руку чем-то обработала, замотав так же тщательно другой чистой тряпкой, и я теперь чувствовал себя старой прохудившейся бочкой, многочисленные дырки которой сердобольный пивовар ласково залепил смолой. Я как-то растерялся, пытаясь придумать, как отблагодарить за все это девушку (до трактира и сухих комнат было далеко), а потому попытался поднять настроение всякими историями…
Виранта тоже оказалась неожиданно разговорчивой и поведала мне о своем родном городке Андербен (да, даже тихий и уютный городок немцы называли, словно механизм для пыток еретиков). Как выяснилось, ее мама была травницей, а отец – алхимиком, что имело большое значение, хотя я и не понял какое. Они ее научили всяким полезным делам, благодаря которым она так ответственно мотала мне пальцы, да еще и болтала со всеми полагающимися дифирамбами, как принято на том свете. Это потому что ее мама работала служанкой в богатом доме – там и набралась путного.
Я в ответ рассказал одну из лучших своих историй: как мы с Хаусграйвсандером переодевали в усмерть пьяного Уилла в женское платье, и как тот потом лихо выкрутился. А потом наш разговор перескочил на аристократию, и Виранта сумела меня действительно поразить.
Оказалось, что из всех тех привилегий, вольностей и возможностей, что давало благородное происхождение, леди больше всего мечтала о книгах и образовании в Университете. Вы только представьте! Деньги, женщины, золото, шелк и бархат – а ей хотелось читать книги! И я, впечатленный этим, крепко задумался… Ведь я видал, и не раз, как простолюдины, увлекшиеся всеми этими пыльными томами, вдруг пробивались куда-то дальше. Становились богатыми, у них определенно прибавлялось толка в голове, и их жизнь менялась.
И эта была не одна история – я знавал таких много. Может, и мне стоило не терять жизнь даром?
Но… как только я представил страницы и страницы… Все эти заумные фразочки, великолепный строй мыслей и невероятно глубокие метафоры… Нет, вы не поняли – совсем глубокие. Такие, что вы потом две недели пытаетесь от них отбрехаться при помощи виски. И вот когда я все это представил, мне вдруг стало не по себе. Так тоскливо, грустно и одиноко… Что я попросту выкинул эту идею из головы. Неудачная.
У старины Уилла лучше получалось с ними обращаться, да и свои книжки он писал недурно – и почитать их было очень даже весело.
Но вернемся к Виранте – она меня действительно этим поразила, я вдруг ею всерьез заинтересовался. Она показалась мне умной девушкой… Робкой, стеснительной, но полной живой мысли и сложного строя рассудка (как любил выражаться Уилл). И, может, я бы успел узнать еще побольше, если б не стал уже падать в обморок.
Всю дорогу я брел пешком рядом с Мелом и Вирантой, что на нем сидела. Живот мой был пуст, фляга того сундука на ногах – тоже, а силы меня покидали с каждым шагом. А она что-то рассказывала, про сына мясника, который дразнил ее за рыжий цвет волос (никак влюблен был по уши), про то, как он к ним сватался, а потом как его побил Вирин брат, про то, что у них была кошка, жравшая крыс, а потом ее потравили, а потом пришла чума и все начали умирать…

А потом она предложила мне сесть в седло.
Нет, Виранта предлагала и до этого, много раз, но мне не хотелось заставлять девушку брести по этой грязи, пока я буду гордо восседать на Меле, словно какой-нибудь надменный дворянин. Мою Тряпку занял бард (его звали Раймунд, как я успел узнать), и он бы сам вообще не дошел, а огромная детина Веги определенно делилась с другими только пойлом, да невеселыми историями о чьей-то смерти от его рук.
И потому к определенному моменту я уже немного потерял нить происходящего и готов был ударить в грязь лицом. В прямом смысле. И когда заботливая девушка снова предложила мне свое место, я лишь благодарно кивнул. В конце концов, целый день в седле ей тоже, наверное, было не очень интересно сидеть. Ну, я надеялся.
Зато когда мы уже подъехали к цирку, силы ко мне вернулись, и я, энергично спрыгнув с Мела и пискнув от боли в груди, подошел ко входу первым:
- Ну что? Идем? Уверен, у них даже есть двухголовый дядька! Или тетька. Без двухголового они б тут не протянули… Никак, - я уверенно покачал головой. Во мне вдруг проснулось невероятное любопытство.

От резкого движения и удара поврежденное запястье полыхнуло болью - даже в глазах потемнело. Кинжал выскользнул из ослабевших рук и так и остался в теле существа...
Виранта, оцепенев, наблюдала за упавшей, но продолжающей двигаться тварью. Что делать? Как ее можно убить, лишившись единственного оружия? Боль в руке мешала соображать.

Что ж... Она хотя бы попыталась. Прости, Руссо. Это... слишком страшно.
Виранте невыносимо хотелось сбежать отсюда подальше. Спастись. Естественное желание, верно?
Девушка зажмурилась и сделала шаг назад. Ближе к выходу...
Вира, Вира... А что бы сказал отец, увидев, что ты оставила человека в опасности, когда могла бы помочь?.. Не много ли уже на твоей совести? Вспомни Бруну...
Нет. Это риск. И не только жизнью, а кое-чем большим. Ради чего?
Слишком сложный выбор. Слишком! Что делать?!

Это так просто - поддаться жгучему бессознательному желанию сбежать сейчас... Вира тоскливо оглянулась на дверь. По пути в поле зрения попали умерщвленные твари на политом зловонным гноем полу. Виранту замутило.
Это так просто... оставить человека, просившего о помощи. Это так... безопасно - бездействовать.
Вира сделала еще шаг к дверному проему.

Стоп. А куда это она? Сбегать - не выход. Помимо этической составляющей, кто поручится, что, оказавшись за дверью, Виранта в одиночку не наткнется на других тварей? Кроме того, наиглупейшим решением было бы отделиться от Веги, знающей дорогу в Кьоль.
Кьоль! В голове прояснилось. Щелкнули, складываясь вместе, кусочки плана.
Единственным видимым препятствием на пути к городу сейчас представлялись вот эти две оставшиеся твари. С одной разберется Лэнс. А вот с другой... Вира глазам не поверила, увидев, как Густав неспешно протирает тряпицей меч. Совершенно непонятно, почему спокойно стоящий мужчина считает тварь, нападающую на Руссо, неопасной для себя, но его нервам можно позавидовать. А существо должно хоть с чьей-то помощью упокоиться. Так будет правильно. Да, вот убить его - и все будет хорошо.

Взгляд девушки метнулся к мечу Веги. Он ведь ей вот прямо сейчас не нужен?
- Вега, простите, пожалуйста, я верну! - скороговоркой выпалила Виранта, подхватывая хаудеген с пола. Тяжелый, зараза! Вира шагнула к твари, одновременно размахиваясь мечом по широкой дуге (да зачем же он столько весит?!) и опустила клинок поперек проглядывавшего сквозь полопавшуюся кожу хребта. Хоть бы не плашмя...
...иначе до чего глупо получится!

Вцепился мальчонка в дядину шею. А дядя его тихо, как может, несет, такого легкого, почти невесомого, наверх. Страшные думы. Тяжелые. Печать смерти. Получится ли?
Выражение лица, искореженного ужасом. Дядя боится ребенка. Боится того, что ему должно сделать. В дяде сидит маленький горбатый мальчик. И он не хочет этого. Очень-очень не хочет.
Скрипят половицы. Мальчик лежит на своей мягкой перине, такой спокойный - сопит и что-то будто бы бормочет во сне, в окружении мягких игрушек. Плюшевые мишки и зайчики из шерсти молча, своими стеклянными пуговками глазами наблюдают за тем, как содрогающийся в безмолвных рыданиях дядя медленно опускает большую мягкую подушку на лицо мальчика и держит её крепко-крепко.
Держит долго. Бесконечно долго.
Когда дядя находит силы подняться, лицо его - посмертная серая маска, слабая тень его настоящего. С жизнью этого мальчика прошлый "он" окончательно ушёл. Горбатый мальчик оставил это тело. Вся любовь и всё тепло вышло с этими горючими слезами.
Он спускается вниз, ступеньки скрипят и стонут. Масляная лампа в его руке.
Бросает на девицу взгляд пустой. Показалось, или промелькнуло что-то на лице его? Тень эмоции. Что-то шевельнулось и погасло. Обернулся вдруг, замахнулся на всю длину своей громадной лапы, и резко отпустил - лампа разбилась об стену, горящее масло брызнуло золотыми каплями на вычурные ковры и изящные стулья красного дерева. Огонь жадно набросился на всё это заморское великолепие. Невиданные богатства горят ничуть не хуже трупов. Чудовищный грех пеплом останется, дотла сгорев. Пламя вырождения, в котором кровь есть топливо. Всё это даст им время.
Уходит дядя, не оборачиваясь. Оставляет себя в этом богатом доме. Здесь он умер. Сегодня. Второй раз за свою непростую жизнь.

Стучат тяжелые шаги по ступеням. Скрипит и стонет дерево. Обхватил ручонками малыш шею толстую кузнеца. Прижался крепко, засунув пальчик большой в рот. Глазки мокрые закрываются. Сквозь полусон смотрит за следующим фокусом и падает носом в ключицу.

Прямо напротив лестницы – открытая спальня. Маленькая кроватка. Дорогие куклы и деревянные машинки на полу. Хрустит одна из них под ногой – полутьма расползлась, украла зрение. И нелепым кажется огромный человек в игрушечном домике детских иллюзий и грез. Все здесь уютно, все здесь сказочно. Шторки с золотой тесьмой. Покрывало в перинах и подушек шелк. Ковер пушистый, под ногой хрустящий новизной. Картины на стене с лицами, улыбающимися. С солнцем ярким. С небом голубым. Миром, которого нет по ту сторону окна. Там дождь. И грязь. И сырость гадкая. Чумные кучи с разверзнутыми пастями, направляющими крик в безразличное небо.
В золоченой клетке спит канарейка. Желтые перышки нахохлились. Чудо из стран, далеких отсюда. Все делал отец для своего ребенка, чтобы улыбка цвела на румяном лице. Чтобы глаза не знали боли, не ведало страха сердце.

И крепко сжимаются кулачки во сне. Пусть спит малыш, не зная, что утро принесет ему ужасы настоящего мира. И сказочный замок, с любовью построенный родителями – разрушится по кирпичику, похоронив все, что было дорого ему. Что имел, но не знал цены.

Тон мой был заговорщицким и серьезным.
- Этот джентельмен, - я не двузначно проводил взглядом ушедшего к стойке маньяка, - пытаясь вызнать мой секрет путем грубых действий, с лицом полным злобы и агрессии назвал меня… канделябром.
Я недоуменно посмотрел на леди, неспособный сдержать улыбку.
- Армлёйхтер. Канделябр. Нет? Это штука, куда вы свечки вставляете, ведь так? Нет, я понимаю, назвать паршивца каким-нибудь червем недостойным, грязью, тряпкой, туалетом, псом или даже различными частями пса… Но канделябр? Почему? Я даже не могу от этого оскорбиться!
Над столом зашелестел мой тихий, сдержанный смех, в глазах горел веселый огонек. Но вдруг я вспомнил странную вещь и снова поглядел на Ганса Мюллера.
- О, леди, посмотрите - может, у него действительно есть карта в Кейл? Вон, на пузе. Хах! Давненько он не мылся!
Продолжая недоуменно улыбаться, я потянулся за пивом, отхлебнул немного и продолжил:
- Так вот, мой вопрос: что он имел ввиду? Я не так давно здесь… путешествую. Может, это был не канделябр все-таки?

Крепко прижимая темно-серый сверток, подпоясанный старой бечевкой, Бруна попыталась перепрыгнуть внушительную лужу. Маленькие туфельки звонко шлепнули по воде и подол старого, но еще довольно приличного платья разукрасили уродливые серые пятна.
- Да пади в преисподнюю, дьявольский дождь!
Ее молодой, звонкий голос повис в тишине улиц, как застывшая стрела. Девушка поежилась. Взгляд коснулся огромной свалки трупов и помой, собранной около дороги. В едва пробивающемся из-за низких туч свете блеснуло что-то серебряное. Яркое. Кольцо. Это было красивое кольцо с красным камнем, на тонкой женской руке.
Бруна мотнула головой, отгоняя образ и пошла дальше. Однако не сделала и трех шагов, как застыла посреди пустой улицы, внимательно оглядываясь по сторонам. Никого не увидев, она быстро развернулась и подошла к куче. Дождь придавил смрад, но он все равно резал нос. Девушка скривилась, прикрыла глаза и быстрым движением сдернула кольцо с руки мертвой красавицы.
- Оно тебе ведь все равно не нужно больше, покойся с миром.
Положив кольцо в карман, Бруна выпрямилась и встретилась взглядом с нищим бродягой, который все это время сидел в тени здания, наблюдая за ее действиями. Вздрогнув, юница с трудом подавила крик и залилась багряным румянцем.
Она не была воровкой. Всегда жила по законам церкви и уважала заповеди. Бруна была хорошей девочкой, об этом знали все в Кереке. Она рано осталась без родни и ей пришлось много работать, чтобы выжить. Все ей сочувствовали. Эта притаившаяся жалость, сквозящая во взглядах, нравилась ей. Она чувствовала себя защищенной, зная, что людям жалко ее. Что они сочувствуют ей. Что понимают, как ей тяжело, бедной.
- Оно ей больше не нужно, - шепотом повторила она то ли нищему, буравящему ее взглядом, то ли самой себе.
Крепче обняв сверток, девушка быстрым шагом направилась к таверне «Лысая рыба». Она больше не замечала луж и подол ее платья превратился в сплошную серость.
Осенний холод уже пробрался под ее шерстяную накидку. Она изрядно продрогла, но все же заставила себя заглянуть на конюшни. Лощеный мерин встретил ее укоризненным взглядом, похожим на взгляд того нищего. Словно этот конь тоже знал про кольцо. Про ее маленький грех.
Вздрогнув, Бруна бегло посмотрела на вторую клячу. Кобыла даже не удосужилась открыть глаз. В этой жизни ее больше ничего не волновало, кроме приближающейся кончины. Даже Бруна могла сказать, что эта лошадь одним копытом на том свете.
- И кому только вздумалось ее, бедную, тягать по такой погоде? – Недоуменно буркнула девушка и пошлепала по лужам до крыльца «Лысой рыбы».
Эта таверна была ей домом уже 12 лет. Именно сюда она пришла впервые испуганная, голодная, одинокая и никому не нужная. И здесь получила свою первую работу служанки.
Прогнившая дверь тяжело заскрипела, но Бруна даже не заметила этого. Она поспешила войти в пьяное тепло, всегда казавшееся ей таким уютным.
«Лысая рыба» никогда не была процветающим трактиром. Да и что вообще может процветать в этой богом забытой дыре? Все дома тут только и делают, что гниют и разлагаются, вместе с трупами. Но, тем не менее, у трактирщика хватало сил держаться на плаву.
Небольшая деревянная комната была заставлена наспех сколоченными дубовыми столиками со скамьями. С потолка свисал канделябр, празднично украшенный золотистой паутиной. В дальнюю правую стену уперлась прохудавшая лестница. В противоположном от нее углу стояла стойка, за которой виднелись ящики и бочки.
В это время посетителей было многовато, что удивило девушку. Какой-то дворянин сидел ближе всего к выходу, спиной к двери. Его вычурный наряд показался Бруне смешным и неуместным. Но он вселял уважение. Откуда может быть этот человек? Вроде бы она не видела его здесь раньше.
Через один столик от него сидела девушка. Даже девочка, совсем молоденькая. Ярко-рыжее золото волос заставило Бруну в очередной раз завистливо выдохнуть. Повезло же девчонке – родилась такой красивой. Бруне так не повезло. Ее внешность была ничем не примечательная – полноватое тело, жиденькие, выцветшие волосы, грязно спускающиеся на глаза, да пухлое лицо. А эта девочка была худенькой, статной. Даже в простой одежде она вызывала зависть у служанки. Бруна помнила ее – девушка приехала на том коне.
Третий гость был постояльцем. Он сидел рядом с барной стойкой, внимательно изучая грани стакана. «Опять киршвассер» - тяжело вздохнула про себя прислужница. Этот господин остановился у них 2 недели назад и все это время он с завидной регулярностью спускается из своей комнаты после обеда и пьет до полуночи. Ни разу он не покидал таверны, ни разу к нему никто не приходил. Бруне он не нравился. Даже пугал ее. Слишком тяжелый взгляд был у этого парня.
В дальнем конце, почти у самой лестницы, облокотившись о стол, сидел испанец. Тяжелая броня, рапира. Скорее всего, один из тех наемников, что изредка проходят через Керек. Молчаливые, спокойные, словно одетые в собственный кокон из невозмутимости и тишины. И платят всегда исправно.
Недалеко от него устроилась девочка лет 10. Нарядная, кукольная, до того милая, что Бруна с трудом подавила порыв подойти и обнять ее. Неужели чья-то дочь?
В центре зала сидел последний посетитель – бард. Это Бруна сразу поняла, увидев лютню на краю стола. И улыбнулась как-то по-детски. Тепло. Барды были редкими гостями. Сейчас их стали вытеснять театры и цирки. Какие-то новые виртуозы. Талантливые, высокомерные. Они сидят в своих больших городах и поют в больших залах. Пишут музыку, от которой хочется сбежать в подвал. Бруна намного больше любила таких вот одиноких, странствующих музыкантов. Она помнила всего двоих, кто захаживал к ним. У них были такие звонкие, сильные голоса. Проникающие в самую душу. В самое сердце.
Продолжая улыбаться, служанка подошла к кривой вешалке, стоящей у двери. Стянула промокшую шерстяную накидку. Отряхнула ее и повесила рядом с плащами. Послышался мелодичный перезвон. Удивленно всмотревшись, девушка увидела пестрый, шутовской колпак, висящий на вешалке.
- Что это? – Насмешливо спросила она, оглянув гостей трактира. Никому из них этот колпак явно не подходил. Дотронувшись до одного их шести бубенцов, Бруна улыбнулась. Забыл кто-то?
- Бруна! Ну что ты копаешься как рыба в песке!
Громкий, грузный, под стать хозяину, голос громоподобно разнесся по деревянным стенам, заставив девушку вздрогнуть и в один момент подскочить к барной стойке.
- Ой, Ганс, ну че орешь-то? Посетители ж…
- Вот именно! Посетители! А тебя не было часа три. Тебя только за чумой посылать, - пробурчал трактирщик, полируя серым полотенцем стаканы. Рядом с ним на столе коптила свеча, оплавившись уже на добрую половину. Бруна скривилась. Сколько раз она просила не ставить свечу на стол? Потом этот воск вовек не отдерешь.
Ганс был ей как отец. Это он принял ее 12 лет назад. Не побоялся взять совсем молодую и нерасторопную девку. Платил ей исправно, даже когда у самого дела шли худо. Хороший человек – вот как его называли в Кереке. Да, Ганс был ворчлив как старый дед, хоть ему и было лет 45, но за этой напускной ворчливостью и строгостью прятался очень добрый мужчина.
- Ты видел эту погоду? Мне по-твоему плыть надо было? Пока лужи обошла, пока то, пока се. У Хэнса ливень переждать пришлось. Да он не готов был, собирал все посылку. А обратно потом…
- Ладно, ладно, - поспешил прервать нескончаемый поток слов трактирщик. – Давай сюда.
Бруна бережно протянула сверток, который Ганс покрутил в руках, довольно улыбаясь.
Дверь трактира снова скрипнула, впустив гнилые запахи улицы. Бруна обернулась, чтобы поприветствовать нового посетителя и с ужасом отпрянула, чуть не упав. Это был тот нищий. Тот самый нищий, который видел, как она сняла кольцо с трупа. Закусив губу, девушку опустила руку в карман, нащупав холодный металл.
- Добрый люд, - хрипло проголосил бродяга. С его изодранного в клочья плаща стекали потоки грязи. На ногах красовались какие-то лоскутья, которые и обувью назвать язык не поворачивался. Лицо скрывал низкий капюшон. От него воняло. Каким-то кислым, очень знакомым запахом. Бруна попыталась вспомнить каким, но не смогла.
Ганс замер со свертком в руках. Повисла звенящая, неживая тишина. Словном разом умерли все звуки, кроме одного – чавкающие капли, стекающие с лохмотьев подворотника.
- Добрый люд, - повторил бродяга и направился к дворянину. – Помогите нищему, добрый люд…
Он просил, но в словах его сквозило ехидство. Словно он умело играл не свою роль. Словно он знал что-то, о чем никто из присутствующих не догадывался.
Подойдя к дворянину, он перегнулся через стол, заглянув ему в глаза.
- Подайте хоть медяк, великий человече, - он вытянул обмотанную серыми обрезками ткани ладонь. Распухшую. Явно больную.
Не дождавшись реакции, бродяга пошел дальше, остановившись около барда.
- Хоть одну монетку, больному нищему, господин, будьте милостивы, - его слова заполнили всю комнату ядом. Змеиным, гнилым ядом. И никто не мог остановить это. Все словно застыли, зачарованные этим представлением.
Бруна до боли в костяшках сжимала кольцо.
Бродяга подошел к угрюмому постояльцу, выпивающему киршвассер. И тот небрежно, не глядя, швырнул ему несколько медяков.
- О, добрый человек, - голос нищего не изменился, в нем не было и тени благодарности. – Будьте благословенны, да пусть ваша душа найдет покой.
Он остановился возле наемника, прошамкав свою повторяющуюся просьбу. Подошел к рыжей девушке и даже к маленькой девочке.
- Хорошие, хорошие люди, - твердил он скрипучим голосом. – Все вы такие хорошие, добрые люди.
«Остановись, замолчи» - твердила про себя Бруна. Она сжалась в один тугой комок и мечтала только о том, чтобы этот лохмотник убрался как можно дальше. Чтобы она его больше никогда не видела. В его словах была отрава. Она заражала. Она разносилась по воздуху, застывая в углах. Его не должно было быть здесь. Он не мог быть здесь.
- Вам всем в жизни очень повезет, - продолжал нищий и в словах его можно было услышать скверную улыбку. – Вам очень повезет, я точно говорю вам, добрый люд.
Этот запах. Бруна внезапно поняла, что это за запах, который волнами исходит от него. Запах трупов. Запах чумы. Напряжение готово было взорваться. Девушка почувствовала, что еще немного, и она закричит.
- А ну во-о-он! – Громкий, твердый голос Ганса наконец-то разорвал этот холод. Эту страшную тишину. – Убирайся, пока кости целы!
Нищий поднял голову. Капюшон спал с его лица, изуродованного гнойными ранами. Лицо самой смерти, на котором повисла тонкая, ржавая ухмылка.
- Конечно, добрый человек, - бродяга наклонился до самой земли. Так низко, что показалось – еще чуть-чуть, и он сломается пополам. – Конечно, хороший человек, простите за мое беспокойство. Простите.
Он горбато доковылял к двери. Оглянулся, тихо повторив:
- Вам всем повезет, - и, наконец, ушел.
Как только за ним закрылась дверь, Бруна почувствовала, что снова может дышать. Она тяжело прислонилась к стойке, продолжая невидимо сжимать кольцо в кармане. Ганс раздраженно кинул сверток на стол и нахмурился.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Сложно передать состояние человека, когда он на секунду закрывает глаза, а вокруг него все меняется без единого шороха и дуновения ветра. Даже если этот человек - бывалый бродяга, даже если он на короткой ноге с мировым вихрем, все равно это заставляет вздрагивать от неожиданности. Тряпичник внезапно почувствовал опасность. Как будто то-то ненавидящий его всем сердцем стоял прямо за спиной и буравил его взглядом. Взглядом карих, почти черных глаз. Взглядом Модника. Он вздрогнул вспомнив о Моднике. Обычно уверенный в себе, дикарь до сих пор терялся, если в сознании всплывало то время, когда их племя жило за горным хребтом.
Старейшины называли хребет Большой Порог. За Порогом были расстилались дикие прерии населенные кочующими племенами. Там были и одиночки, небольшие семьи выродившиеся от кровосмешения, каннибалы и люди поклонявшиеся странным богам, но на всю округу было не сыскать ни одного порохового ствола, автомобиля, который не был бы ржавым остовом у дороги или не одной бутылки выпивки в состав которой не входили кактусы и желчь из потрохов степной крысы для крепости.
Там он познакомился с Модником. На самом деле Тряпичник не знал его имени. Он сам назвал его так и придерживался этой версии. А как можно было назвать человека, который охотится на женщин, ставит ловушки на людей, ест человечину и делает одежду со снаряжением из того, что осталось после трапезы. Конечно, его можно было назвать маньяком или садистом, зверем, но такими кличками не пользовались в его родной прерии, потому что слишком много людей подходило под это описание.
Однажды Тряпичник перешел ему дорогу. Освободил девушку из ловушки расставленной кровожадным дикарем. Девочка была родом из одной из здешних семей и вся ее родня могла бы организовать цирк уродов. Отчасти они этим и занимались. Тряпичник мог припомнить ее, потому что захаживал к ним на ранчо, чтобы посмотреть на человека-цыпленка, внеся символическую плату в один зуб хищника или кусок мяса с кулак величиной. Золотко не пошла в своих родных. Она была чудесной голубоглазой малышкой со светлыми волосами, которые всегда были чистыми и ухоженными. Прямые, струящиеся. Когда Тряпичник обнаружил ее, она висела к верху ногами, попав в петлю ловушки. Дикарь прекрасно знал в чьи охотничьи угодья он забрел, но все равно оставить эту жемчужину прерии в беспомощном состоянии, чтобы к закату из нее сделали супчик и жилетку, он не мог. Тем более девочке было от силы лет девять.
На второй день Модник нашел их по следам. Золотишко как раз решила поблагодарить своего спасителя. Потому, когда она получила удар древком копья в голову и отлетела на землю, в зубах у нее остался приличный кусок крайней плоти, а Тряпичник уже не мог вступить в бой. Модник был в ярости. Оказалось, что по его понятиям, нельзя было брать его добычу, ибо в таком случае она уже не годится для изготовления одежды, а к Золотишку он давно присматривался, потому что ее белая кожа идеально бы подошла для того чтобы сделать несколько "бейек" в своем новом изделии. Что ни говори, но в шитье он разбирался не хуже мастеров Золотого Века. Распиная Тряпичника между двух сведенных деревьев, он все приговаривал, что люди отвратительные, и Тряпичник отвратительный, и то что он делал с Золотишком отвратительно, а она бы могла послужить для его лучшего произведения. По задумке, его должны были разорвать распрямившиеся деревья, а из тонких костей Золотишка Модник собирался сделать дудки для волынки. Он уже отрезал ей правую руку до локтя, когда она пришла в себя. Хотя она и не отличалась физической подготовкой или навыками жажда жизни придала ей сил. Девочка оглушила каннибала камнем, а Тряпичника развязала. Потом Модник еще несколько раз хотел поймать парочку, но им всегда удавалось скрыться. Каннибал не получил ни белой кожи, ни трубок для нового музыкального инструмента. Говорили, что из единственной руки, которая ему досталась он сделал флейту, теперь беглецы вздрагивали каждый раз услышав пение птицы или игру на музыкальном инструменте, благо в этих диких землях музыкантов было не много.
К своей семье девочка не вернулась, да и в племени Тряпичника не прижилась, она слишком выделялась и не могла выполнять работу, поэтому когда Старейшины создали дверь которая позволила перейти Большой порог по тропам Вихря, дикарю пришлось приложить много сил, чтобы уговорить вождя взять ее с собой.
Однако в "цивилизованном мире" у них не заладилось. Золотишко не могла смириться с тем, что она теперь калека на попечении. Она неустанно искала способы стать нормальным человеком, что постепенно начало раздражать Тряпичника от которого она теперь зависела целиком и полностью. По его мнению, жизнь по эту сторону хребта была не на столько тяжела, чтобы он не мог прокормить кроме себя еще и маленькую девочку, а со всем, что ему было надо она отлично справлялась и левой рукой. Все перешедшее горы племя сторонилось технологий и местных жителей, и дикарь был не исключением. Золотишко же наоборот поглощала информацию как губка. Она научилась читать и научила этому Тряпичника, знала как работает пистолет и даже научилась управлять машиной. Тряпичник же охотился, менял у местных добытые лекарства на выпивку и считал, что все стремления девочки просто блажь возникшая от безделья.
Через какое то время у них произошла серьезная ссора. По окрестностям начали ходить слухи, что на севере есть группа парней, которые восстанавливают железки оставшиеся после Золотого века, во всю используют их и даже придумывают что-то новое. Золотишко вбила себе в голову, что они могут сделать ей стальную руку, которая заменит ей потерянную тем злополучным днем. Она говорила, что, возможно, у нее тоже может получиться обращаться с технологиями и она сможет работать в Северной Мастерской. Все чаще она уговаривала Тряпичника отправиться на север, говоря, что может быть у нее тоже получиться сладить с технологиями и стать одной из Мастерской. Но дикарь был против. Его вполне устраивал виски без крысиной желчи и к большему он не стремился.
Тот факт, что она хочет стать техником раздражал его больше всего и когда тема о путешествии на север всплыла в очередной раз, дикарь сказал ей в порыве злости, что однорукая сестренка человека-цыпленка может не рассчитывать на место у механиков, и что ее там никто не ждет.
Она ушла. Угнала в соседнем поселении единственную машину "на ходу" и умотала за своей мечтой. Тряпичник ее не винил. Но и вину свою признавать отказывался. В любом случае после Перехода о Моднике все забыли как о страшном сне. Уже шесть лет он ничего не слышал о кровожадном каннибале и пять лет не было вестей о Золотишке. Девочке, наверное, уже стукнуло четырнадцать, если она не попала в ловушку очередного маньяка.

Вы не можете просматривать этот пост!

ссылка
Не воображайте, что вы спасетесь, - даже ценой полной капитуляции. Ни один из сбившихся с пути уцелеть не может. И если даже мы позволим вам дожить до естественной смерти, вы от нас не спасетесь. То, что делается с вами здесь, делается навечно. Знайте это наперед. Мы сомнем вас так, что вы уже никогда не поднимитесь. С вами произайдет такое, от чего нельзя оправиться, проживи вы хоть тысячу лет. Вы никогда не будете способны на обыкновенное человеческое чувство. Внутри у вас все отомрет. Любовь, дружба, радость жизни, смех, любопытство, храбрость, честность - всего этого у вас уже никогда не будет. Вы станете полым. Мы выдавим из вас все до капли - а потом заполним собой.

Мордред поморщился. У костра, в безопасности, ему всегда в голову лезли дурные мысли. Если бы была его воля он бы всегда оставался во тьме предпочитая опасность грозящую его телу, опасности грозящей его разуму. Но существование тех немногих, кто сохранил рассудок сводилось к путешествию от одного костра до другого, и переделать этого охотник не мог.
Он вытащил нож и проткнул на сквозь свою ладонь. Потом медленно поднес ее к огню глядя как в оранжевом свете затягивается его мертвая плоть. Боль прогоняла голоса и заставляла чувствовать себя живым. Однако это была только иллюзия, приятная, но по своему губительная. Последнее время память играла с ним злые шутки. Он подозревал, что это начало конца и нужно было что-то делать, но что делать если любой план действий вскоре забудется. Записать было не на чем, а выведи он свои цели ножом на коже шрамы сотрутся у очередного костра. Однако, если идти без цели, ты сам не заметишь как превратишься в оболочку бродящую на одном месте. Того беднягу, коих он убил уже без счету на этих проклятых землях.
Мордред коснулся острием кожи предплечья, перехватил нож как перо и написал, тщательно выводя буквы. "Иди вперед. Оставляй записи на теле или бумаге. Ищи тех, кто знает положение вещей". Подождав пока алые разрезы превратятся в белые письмена, он последний раз глянул в самое сердце костра, сплюнул в него, встал, отряхнув плащ и направился прочь.
Путь его лежал к центру города. По улицам и открытым местам он не передвигался, предпочитая пройти через обветшалый дом насквозь, перебраться по крыше или скользнуть в темный переулок. Глаза охотника внимательно следили за мертвым городом и его обитателями. Сам же он старался создавать как можно меньше шума. Не хотелось опять оказаться у костра. Там голоса в его голове пять будут вещать, что выхода нет. Ничего нового.

Рекомендованное звуковое сопровождение: ссылка
==========
==========

В темноте, под высокими сводами пещеры колоссальных размеров, раскинулся Новый Лондо. Город лишь самую малость уступавший размерами великому Анор Лондо и нисколько не уступавший ему великолепием и величием построек.
В давние времена многие тысячи людей жили здесь и правили городом Четыре Короля - достойнейшие из достойных, избранные Гвином Повелителем Тепла. И была им подарена частица души Повелителя. Но возжелали они большего могущества и попали во власть Бездны, подвергнув опасности весь остальной мир.
Три мага-хранителя затопили и запечатали Новый Лондо, дабы навсегда избавиться от Четырех Королей и остановить распространение Бездны. В одночасье было загублено бессчетное количество жизней невинных обитателей города, а его богатая культура утеряна навечно. Трудное решение. Необходимая жертва. Великая трагедия.
Ныне мало что напоминает о прежнем великолепии этого места. Величественные строения обрушились под воздействием вод, клубы тумана скрывают очертания города. Призраки людей, погибших во время затопления, скитаются среди руин, не зная покоя и всякий может слышать их голоса полные тоски и скорби. Невольно служат они и стражами погибшего города, отпугивая и нападая, одержимые накопившейся за века обидой и злобой, на всякого, кто осмелится прийти сюда.
А три хранителя, затопившие Новый Лондо, приняли решение держать город запечатанным во что бы то ни стало и нести вечный дозор во искупление своего великого греха, за ту жертву, что была принесена ими во благо мира. Имена лишь двух из них сохранились до нынешних дней. Юльва и Ингвард. А в живых остался только последний и по прежнему находится он где-то среди развалин некогда величественного города, соблюдая данную давным-давно клятву.
Никто не знает, что скрывают под своей толщей темные воды Нового Лондо. И стоит ли узнавать? Ведь есть тайны, которым лучше оставаться неразгаданными.
Но ежели какой-то смельчак, или же безумец, решится потревожить покой мертвого города, то для начала следует ему открыть плотину. Но кто знает, где находится ключ от нее?



Бессмертный рыцарь Йорпэйн
Костер в южной сторожевой башне

Сырость, черная плесень, мутные капли влаги скатываются по выщербленной стене из каменных блоков. Часть этой стены давно обвалилась и сквозь образовавшуюся дыру хорошо виден тебе весь город. Затопленные улицы, дома. Целые кварталы. Призраки, обреченные вечно скитаться по этим развалинам, во множестве бродят всюду.
Башня чуть покосившись стоит, а потому пол под наклоном. Все под наклоном, но ты уже давно не обращаешь на это внимания. Неуютно чувствуешь себя здесь. Что же могло тебя сюда привести? Не знаешь. Ни малейшего намека на хоть какую-то цель.
Взгляд возвращается к костру. Пламя яркое и веселое. Успокаивает. Хорошо вот так у костра сидеть. Что-то в этом есть близкое, давно забытое, но родное по-прежнему. Стараешься вспомнить, что же именно. Не получается - проклятие вытравливает из памяти одно воспоминание за другим. Медленно, но верно. Но, это не важно. Всегда важно что-то другое.
Вновь смотришь на город затопленный. Знаешь, что придется идти туда. Знаешь, что будет нелегко. Но идти нужно, иначе зачем ты забрался так далеко? Ведь все-таки есть у тебя какая-то цель, нужно лишь вспомнить какая именно. Или новую найти.

Кор Галом
Костер в часовне северного квартала

Потрескивает костерок. Согревает тебя. Радует своей пляской веселой. Улыбаешься даже, чувствуя, что-то родное и близкое в этом пламени.
Помещение, в котором сидишь ты на ящике старом, полуистлевшем, высоко над водой находится. Через окно видны тебе развалины раскинувшиеся внизу. Даже в таком состоянии очень красив этот город. Но, что ты тут забыл? Как здесь оказался? Попытка вспомнить ничего не дает. В последнее время часто подобное случается. Хочешь что-то вспомнить, но не выходит. Немного беспокоит это, но ничего поделать не можешь. Хотя, это не важно. Всегда важно что-то другое.
В запертую дверь, что в начале помещения, стучит кто-то с силой большой. В этот раз получается вспомнить - несколько Полых увязались за тобой, когда ты поднимался. Не стал на них время тратить. Теперь за дверью они. Чувствуют, что ты здесь. Хотят добраться до тебя.
Решать нужно, что дальше делать.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Нах нах нах... Ни ни ни... Нихатим их нихатим их...
Бяка бяка... Эта калдунцы. Это геройцы...
Ни нужна цвязываться с нииими... Я обоссцался...
Атряда убегать савсем савсем...

Примерно такое вот удаляющееся от вас бормотание вы услышали после нескольких секунд боя. Ну может что-то и послышалось, конечно.
Вообще, все получилось коротко но красиво.
Бойцы отшагнули назад, оставив Ги и Тосха на острие атаки.
Ги отпрыгнул от очередного кривого копья. Тосх голову от топорика метательного отдернул.
Лучники натянули тетиву.
Стрела Ги вошла точно в мелькнувший среди травы желтый глаз. Тосх второй стрелой тоже в кого-то попал. Судя по воплю и визгу испуганно-злобному.
Оставшиеся враги, оказавшиеся не очень храбрыми, мгновенно попытались сбежать. Быстро так. Виден опыт в этом деле.

В траве остался один труп.
Тощее жилистое существо человекообразное ростом чуть больше метра. Болезненно зеленая шелушащаяся кожа в пятнах и фигурных шрамах. Маленькие глазки. Нос торчит бодро, параллельно стреле из глазницы, словно бросая вызов смерти. Длинный мясистый, на огурец немного похожий.
Пасть до ушей полная мелких желтых и гнилых зубов-игл.
Язык сине-черный из пасти до самой земли высунувшийся.
Лопухи зеленые ушей истрепанных и заостренных.
Когти острые длинные на руках и ногах.
Красавец какой.
Одет в подобие юбки из травы и глупо выглядящую шляпу из травы же. Напоминающую неопрятно гнездо.
Рядом три копья валяются. И ржавая сабля железная, видимо трофейная.
Из ценностей бусы на шее. Скорлупки орехов, сушеные ягоды, мышиные черепа, и несколько драгоценных камней. Такое вот ожерелье.
Еще две сушеных головы сморщенных человеческих на поясе. У одной пяток зубов золотых во рту.

Шагал себе Шип, шагал, никого, что примечательно, не трогал, и даже здоровяку ответить собирался вежливо и оптимистично, мол, и в самом деле, братуха, уже хер знает сколько времени по лесам шароебимся. Но в этот раз, со званием паладинским авансом выданным, так что все не так уж и хуево. И тут... шыыыых, шмяяяяк! Прилетело копьецо корявое, явно ремесленниками отсталых местных народов сделанное, и смачно врубилось ровно юнцу смазливому в еблет. От чего тот разом и помер, даже не успев огорчиться, что вот так вот нелепо закончилась рыцарственная его судьбина. А вот Шип мог бы успеть, но не стал, потому что как-то уже привык, что на службе у колдунов постоянно приходиться встречаться со всякими уродами, гнусными, неприветливыми и можно даже сказать безблагодатными.

Ну, а дальше все понеслось-закрутилось, стрелки мощные прикрывать всех рванули, может от лютости бескрайней, а может от самомнения большого и для здоровья вредного (все ж из травы стрелков видно, а наоборот не очень), ну да жизнь покажет, а у остальных и вовсе невеликий был выбор. К уродам бежать и карать их в траве этой страшно, или от уродов бежать, щитами прикрываясь ловко, на себя их выманивая. Конечно, можно было еще крикнуть что-нить в духе "Эй, пиздюки, покайтесь! И все миром решим!", а потом, если поведутся, само собой перебить всех лохов доверчивых, но Шип этот вариант отмел как утопический. И поскольку здоровяк явно не горел желанием в траву прыгать, да и лучники на атаку настроены не были, прикрылся наемник щитом умело, и отступать принялся, вполоборота, с таким расчетом, чтобы по возможности щит его прикрывал, тело, которое Джек тащил - прикрывало, и сам Джек, который из-за размеров своих, был весьма солидным прикрытием - обратно же прикрывал. Приятно все же чувствовать, что тебя ценят и прикрывают, вот прям от всех и со всех сторон. Вроде бы и маленькие паладинские радости, а как красят жизнь...

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Интересно рассказывал Эльрих. Мощь бахал. Про яйца свои, про молот алмазный, пламя драконье. Пожалел Гийом в какой-то момент нанимателя своего - жить можно и без яиц, но грустно.
Меж тем продолжал недомертвый маг разглагольствования свои, о том, что помимо яиц были у него при жизни мозг и сердце, которые его палачи отчего-то не удосужились уничтожить. Видать так праздновали сожжение причиндалов, что запамятовали. Из-за таких вот распиздяев древнее зло обычно и просыпается.
В это самое время закончил Эльрих описывать свои мозги и сердце, и заорал как оглашенный:
ПРИНЕСИТЕ МНЕ ИХ.
В этот момент малость обрадовался Ги тому, что яйца Эльриховы уничтожены давно. А то был бы эпичный "Посыл за хуем". Сомнительное удовольствие. А так нормально вроде все.
Не успел Гийом додумать, как объяло всех пламя зеленое.
Вечером только очухался. На клеймо новое посмотрел. Заебок. Утвержден, стало быть, в должности паладина. Конечно, не такое крутое клеймо, как у Шипа или Джека, например, но тоже неплохо. Так-то они парняги не особо опытные, им дополнительная опека нужнее будет.
Пожрал Ги, к могилке брата сходил, рассказал ему, чем днем занимался, да и спать пошел. С утра в поход за мозгами для начальства нового отправиться предстоит, сил набраться нужно.

Примерно на середине Лоуренсовой речи, огр уже подковылял к нему.
Оторвал руки Лоуренсу огр сначала. А вот раздавил ребра и откусил лицо уже после.
Надо сказать просто так это ему не далось. Лоуренс, выражаясь высоким стилем, боролся до конца. И, даже умерев смог нанести рану врагу.
Жадно кинувшись пожирать вкусного и нежного дворянина огр сильно расцарапал губу забралом и клык еще сломал вдобавок.
так что радость огра от обеда было подпорчена.

- Иу. Воняет. - Сказал Лоуренс, морща носик. - Что-то я не в столь сильной мере теперь ощущаю свое радостное предчувствие.
- Господа, предлагаю немного поорать и выманить то дерьмо, что там сидит. А потом уж по ситуации... Ммм... Прирезать его. Или сбежать. Или устроиться к нему на службу.
- Если же вы горите желанием лезть внутрь, то я, конечно, пойду с вами. Но - арьегардом. Сзади, последним.

Прикончил Яблоко. Притараненное Шипом винище на двоих выдули неспешно, отдыхая душой и телом. Мозоли на руках теребя лениво и ножом ковыряя в зубах, Дрозд прислушался к разговорам. Умники решили заняться делом. У кого-то ручонки зачесались строить баньки, кто-то решил с двуручником - ну ёбыный в рот.. - на охоту идти. Видимо, на птиц.
Сразу видно - паладины порядка.
Дрозд подумал, что надо было бы сгонять в город и там пройтись по тавернам и прочим злачным местам, пообщаться с людьми, присмотреться к обстановке, и решить потихоньку, где именно можно будет затариться оружием и шмотками для всей этой голожопой пиздобратии, которая с каких-то пор решила гордо именоваться "культом".
Ни дисциплины, ни порядка, ни ума, а вместо голов - жопы.
Нормально.
Стоило подождать приказа от Костлявого в стиле "идите в город и сделайте чего-то там", а там уж по пути можно будет и по деревням прошвырнуться (сграбастать налог, может, еще и новых работничков прихватить), и в город зайти.
А махать лопатой и топором - это не к Дрозду, он своё отпахал еще рабом.

- любопытно - протянул Чун, раздумавая над полученной инфой. И даже гнобить мэтра передумал, как хотел, ввиду открывающихся перспектив.
- холосо. Знацит, мозешь, если постараесся? А если не постараесся - то отлыниваесь и подлывную деятельность вести задумал? - грозно вопрошал старикана юец, недобро глядя и продолжил:
- или сталаесся плохо? Дусу, слалбыть, в дело обсее не вкладываесь?

Положил ему руку на плечо, зафиксировав, и придвинулся вплотную, зашипев:
- колись, на ково лаботаесь?! Явки, палоли, имена!! Быстро!! Отвецай!!!

Засверкал глазами, руку предостерегающе положил на рукоять ножа, что за поясом.
- пледать задумал, палазит? Вледительством занялся?! Подлываесь обсее дело, знацит?! Или цто?!

Небо над головой. Закат. Красивый. Багровая клякса заходящего солнца. Облака с рубиновыми отсветами. Счастливым людям, у которых в жизни все удачнее сложилось, наверное это напоминает растекшееся малиновое варенье. А не вызывает воспоминания, о моментах когда, например, вашего товарища очередная нелюдь по бетону размазала фаршем мокрым.
Вообще, хорошо наверное когда красный цвет напоминает о чем угодно а не о крови.
Кетчуп вот. Тоже красный. У мухоморов шляпки. Фломастеры красные которыми рисовать можно. Кочерга вот раскаленная когда, тоже красная... Ее можно засунуть... В камин, конечно же. В уютном доме, в любимом креслице трубочку покуривая...
Чуток взгрустнулось на секунду.
А тут еще и культисты эти херовы орут свои литании и молитвы.
Ну, то есть не какие то там непонятно какие херовы. А очень даже Эльриховы и, частично, ваши даже.
По крайней мере к вам уважительно они. Шмотки вот, некоторые вполне годные, в дар принесли. Именуют вас поэтично. Рыцари нового рассвета говорят. Паладины нового порядка.
Эльрих, он проще говорит.
Говорит, вот как недавно:
– Мелкие вы мерзавцы, пошли вон из пещеры чтоб я душонки ваши нечистые не видел, ибо оне мой благородный взор оскорбляют...
Что очень, между прочим, нескромно звучит от гнусного, недавно воскресшего, скелета древнего злого колдуна.
Да и взор такой попробуй оскорбить. Зеленое гнилое пламя из пустых глазниц.
эхехех... Куда то все не туда свернуло, и непонятно даже когда...

И ведь только Ледянка когда преставился уже подумали что свобода настала, как оказались в слугах у нового паскудника.
Эльрих ожидаемо в демократию играть не стал. Без угроз впрочем обошелся. Ну, то есть по его меркам видимо обошелся.
Просто сообщил, что вы теперь его слуги навечно, и, в случае вашего хорошего поведения он не станет пожирать ваши души и ввергать их остатки в самую нижнюю из адских бездн, где тысячи безумных слепых демонов будут терзать их до конца времен.
Предложение, понимаешь, от которого сложно отказаться.

Помогали ему несколько дней посильно. Завалы вот разгребали, например. Или Эльриховы кости таскали куда он скажет, так как сам ходить колдун не способен еще был. Запеленали в саван истлевший и таскали, как младенчика такого жутенького.
А щас вот отдыхаете. Закатом вот любуетесь...

Отвлёкся Тром, Спайса слушая. Вник в слова его. Сосок свой сквозь прореху в лохмотьях задумчиво почесал:
- Дык это чё, хряки с нашим шаманом штоле были? А не с мужеёбом этим, ррр? Э, точно! - припомнил варвар совсем недавние события. Видать, последние пара-тройка ударов по башке лишними были, раз всё на свете у него перепутались. - Так это чё получается, мы теперь Морозилке этой не мстить обязаны? А жизнью? Рррыр, - зарычал Тром, чувствуя себя обманутым в лучших надеждах. Кого теперь наказывать, если все мертвы? - Ну тогда чё... - мозгами поскрипел, соглашаясь всё-таки. Долги надо платить. - Чего не поработать.

И вернулся было к открыванию ворот. Но тут Чун заговорил вновь. Точнее, залопотал непонятно. Хрюкнул варвар от напряжения, сообразить пытаясь, что он там говорит. Не вышло. Понял только, что хочет косоглазый на стене посидеть. Ну, хочет, так чего не помочь. Подошёл Тром к нему. За пояс взял. Да наверх закинуть попытался. Аккуратно так. Ну, вдруг не долетит. Что б не покалечился, ага. Помог так. И вновь к воротам вернулся. Приоткрыл. Поглядел на Ледянку. И мужиков каких-то, один из которых смутно знакомым показался. И дальше двери открывать стал. Говорить же с шаманом этим собрались, не?

Ледянка уставился на ослабевшего Освальда. Быстро подойдя вплотную жадно выхватил у него ключ и внимательно этот ключ разглядывая, скучно произнес:
"Благодарю, господа."
Несколько секунд рассматривал каждого.
Безразлично отвернулся, и двинулся к саркофагу, бросив через плечо:
"Можете идти. Дааасвидания."

Бухта:
Выстрел. Капитанские пули врубились в плоть, разрывая тонкую кожу, плюща и дробя мышцы с костями. Дуплет получился неплохим - первая пуля рванула ухо уже приготовившемуся к рывку уродцу и навылет пробила левый плечевой сустав, разметав его в клочки. Вторая пуля такую же метаморфозу произвела с левым бедром - оставив после себя приличную дыру и раздробив бедренную кость. Правда вот вместо потоков крови из ран вылетели облачка красно-коричневой пыли, кровь все-таки напоминающие, но только застарелую и засохшую. Короче, явные признаки магии-камлания-шаманизма и прочего заднепроходства.
Бойцы тем временем взлетели по лестницам; бегущий впереди Тесак, подскочив к жертве местных педерастов, коротко качнул плечами, вбивая приклад агрессивному бедняге в затылок. Хрустнула кость, тело распласталось по палубе. - Палундррра! - Услышав предостерегающий вопль матроса, Барт сделал шаг назад, позволяя бойцу окончательно прицелиться и вбить в лезущие из дыры оскаленные хари ядреную смесь из порохового огня, дыма и свинцовой картечи. Мушкет плюнул огнем, один из лысых брызнул кровавой пылью - свинец пощадил только правую сторону черепа с ухом. - Оп. - Генри отскочил, оглядываясь по сторонам и попутно выдергивая привязанный к ножнам сабли шомпол. Его место занял Рид, чуть дольше выцеливавший следующую рожу. Не дожидаясь выстрела рожа резво вытянула худую, и оттого кажущуюся очень длинной лапу, схватила мушкет за ствол и дернула к себе. Рывок оказался неожиданно сильным и Линь выпустил стреляло, успев, правда, спустить курок. За те секунды, пока искры поджигали порох на полке, тварь успела проявить неблагоразумную агрессию и современное огнестрельное орудие абсолютно несовременно покусать. Прямо за ствол, засунув оный чуть ли не по самые гланды. Произошедший наконец выстрел оторвал зубастой херне верхнюю часть башки, отдачей выкинув мушкет обратно Риду прямо в руки. Последнюю рвущуюся наружу тварь обезглавил Тесак, просто подождав, пока та достаточно удобно подставит шею.
Секунды тишины и звона в ушах. Шуршание заряжающего мушкет матроса. И крик с бака: - Капитан! На берегу аборигены!
Еще несколько секунд - выстрел и глухой вопль за бортом: - Мачту тебе в сраку по самый клотик!! Черт, як-корь мне... - в этот момент через фальшборт перелетел еще дымящийся мушкет, а за ним на палубу неловко, но быстро выбрался остававшийся в шлюпке матрос. Выхватив пистоль левой рукой, он разрядил его куда-то за борт. - Щас шлюпку спиздят, твари!

Ла Худр:
В целом, быстро подняли парус, ветер поймали моментально. Конечно, неудобно было маневрировать - и мелководье опять же, и такелаж драный - но справились. Половина оставшихся матросов занялась личными делами, половина по указу боцмана приступила к осушению трюма. Судя по нескольким недовольным репликам, последовавшими за ними звуками ударов и резко ускорившемуся процессу - пацаны на это достойное дело подпрягли и черных друзей человека. Тем временем на камбузе подоспел харч, экипаж начал посменно насыщаться в тесном кубрике и опять возвращаться к нелегкой, но нужной работе.
Время шло, трюм пустел, негры уставали, часть экипажа вполглаза кемарила, ожидая новых указаний или изменений обстановки. И эти изменения все же произошли. Вышедший на палубу боцман, прислушиваясь к чему-то, чуть наклонил голову. Поморщился, пробормотав: - Послышалось. - Но тут же замер снова. Первые выстрелы капитанского пистолета действительно было сложно различить, но вот последовавшие за ним выстрелы мушкетов боцманское чуткое ухо легко вычленило из остальных шумов. Поставив в известность старшего помощника и получив ценные и своевременные указания "чутка еще подымать драный парус и хуячить на выручку капитану", тут же передал их дальше назначению. Матросня забегала, изображая бурную деятельность, по новой начищая и так надроченные до блеска пушки, стволы и сабли, а корабль, так и не успев встать на якорь, двинулся в сторону бухты.

А негры в трюме жрали крысу.

Случается в жизни иной раз такое, о чем нельзя рассказывать даже собственному отражению в зеркале. Хорошо звучит, внушительно. Надо бы запомнить, да приспособить потом куда-нибудь. Допустим, в качестве аннотации к мемуарам, которые когда-нибудь, может быть, и будут написаны. Или, скажем, в качестве статуса для какой-нибудь социальной сети. Тоже неплохо.
С такими мыслями и крутил баранку старой-доброй "Волги" Буйцов, указательным пальцем правой руки незамысловатой мелодии ритм по рульной обшивке отстукивая. Знаток узнал бы топовский "Sharp Dressed Man", а обыватель - не узнал бы. Глянул на "Искру", хмыкнул только беззлобно. Серьезная женщина, ничего не скажешь. На отражающегося в зеркале заднего вида "Хана" взгляд перевел. Этот тоже серьезный. Все серьезные. Один ты, Лев Анатольевич, снова частным извозчиком подрабатываешь. Ладно. Кто на что учился, как говорится.
На пейзажи заоконные не заглядывался особо, за дорогой больше следил. Как доехали, запарковал машину поудобней, заглушил и "на скорости" ее стоять оставил. Старая привычка, которая с годами въелась в подсознание намертво. "Зато ручник не примерзнет", успокоил себя и вылез следом за коммандером Козловской и монгольским ниндзей. Конечно, не примерзнет. В сентябре-то, блять.
Прошелся туда-сюда вдоль обочины, затекшие ноги разминая, осмотрелся. Дорога, дома, деревья. "Дикое и/или магическое существо" - это просто нереальное количество вариантов. Дикое и немагическое, дикое и одновременно магическое, просто магическое. Три, получается. И если выведенную в жулебинских подвалах бомжами-сатанистами Мурку-мутанта "Сердюк" еще возьмет, то какого-нибудь просочившегося из неизведанных невероятностей Ангро-Майнью в миниатюре - хрен его знает уже.
Вдохнул полной грудью, выдохнул сквозь зубы. Поквартирный обход бахнуть было бы неплохо, если господа полицейские его до нас еще не бахнули. "Искре": - Алёна Евстратовна, я тут поброжу пока. Посмотрю, что к чему. Может, и наброжу чего

Всхлипнув, монах боком тяжело осел на пол, прямо на поверженного противника. Было ясно, что жизнь в нем едва теплиться.
- Господи всемогущий, да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле и небесах, да сгинут враги Твои, помилуй раба Божьего Виктора. Когда бедное сердце мое при последних ударах своих изнывает и томиться смертными муками: Господи, помилуй меня... - губы монаха едва шевелились, но каждый в бане слышал их. Слово за словом, Виктор читал молитву, а раненые руки накладывали одно крестное знамение за другим. Торчавшие из спину и плеча голого монаха стрелы придавали действу шокирующе-комичный вид, но почему-то никому из присутствующих смешно не было.

В какой-то момент подумал Ги, что не следовало ему возвращаться. Слишком уж большим испытанием стало для него то, что увидел он. Зубы сжав до боли, обе руки запустил в месиво кровавое, раньше Мором бывшее. Ладонями по полу скребет, не обращая внимания на боль от ожогов. Старается все ошметки и осколки костей вместе собрать. Понятно, конечно, что все унести не получится, но хоть сколько-нибудь взять с собою, чтоб похоронить по человечески. Чтоб можно было когда-нибудь потом прийти к брату на могилку, зная, что душа его покой обрела.
Стянув с себя то, что можно было с большой натяжкой назвать рубахой, сделал Ги мешка подобие. Не ахти какое подобие, но все лучше, чем голыми руками нести. Сделав - рядом с останками брата положил и в сторону отошел - отдохнуть, да осмотреться нужно. Первое, потому что только на словах просто кровавое месиво, бывшее еще час назад братом, в мешок пихать, а второе - потому что раз уж пришел, то следует посмотреть, нет ли чего полезного поблизости. Может быть там откуда монстр железный вылез есть что-то стоящее, или, например, жезл, которым Мор чуть себя не спалил, валяется неподалеку.

Призадумался Тангрен слегка - все-таки, подождать стоило - мало ли что у Ги случится. А с другой - нечем-то и помочь будет. Да и одному лучше в такие моменты быть, чужие эмоции лишь помешают.
Повернулся и за двумя фигурами наверх пошел. Прочь от этих чертовых катакомб.

Чун терпеливо ждал. Ждал, когда вернутся свинолюды, чтобы отыграться за пережитое. Схоронившись под кустом и сжимая в руках острую ветку, он строил планы мести, в которых свиноглазые сначала отбивались, потом, еще наживую, потрошились и фаршировались чесноком. Большим количеством чеснока и специй! По вкусу можно было ободрать шкуру и натереть солью. Ах да, сначала повисеть им дать немного, подвесив за конечности - день или два. А потом - на решетку под медленный огонь. Или в чан побольше. Или посадить на кол, который и использовать в качестве вертела.

В общем, коротал время, теша себя мыслью о неизбежности возмездия. Конечно, сейчас максимум, что можно было сделать - это ноги-руки переломать их паршивые, да крапивой набить. С обоих сторон. Можно было и уйти, но лес вокруг уж больно недружелюбно выглядел и угрожающе. Злобные корявые ветки деревьев и подлые колючие кусты, трава паскудного вида, в которой наверняка таились вкусные, но вредные ядовитые змейки с хреновым характером и прочая нечисть. От этого места мурашки просто стадами бегали по спине Чуна, заставляя шевелиться те жалкие лохмотья, что на нем остались.

В ночной лес, в туман, подозрительный безоружному идти... В общем, резон подождать свиномордых, кроме жажды поквитаться, был - это и оружие и может чего еще из одежды. И кроме того, Чун еще не определился, будет ли он их есть, когда завалит.

А потом бабахнуло, да так знатно, что ясно стало - у подлючего бородатого пня, да превратится он в следующей жизни в свиноматку, все пошло не так. Или наоборот, очень хорошо. Кто ж их, магов, разберет? Свиноухие вроде назад не поперлись, вдобавок Чуну показалось, что после взрыва над деревьями пролетела не ночная птица, а голова хрякомордого, весело хлопающая ушами. Это был знак.

Оглядевшись на товарищей по несчастью, Чун хотел было окликнуть их, но передумал. Вместо этого он негромко зашипел, привлекая внимание, и приложил палец к губам - мол, тихо. Осмотрел разношерстную компанию и, пригнувшись, подобрался к ним поближе, чтобы шепотом можно было разговаривать.

- ну, как дальсе будем?

С тихим щелчком почернели шары стеклянные. Светить перестали.
И факелы магические погасли и плесень больше не светится.
Один Ледянкин кристалл видеть позволяет.
Секунда дрожи. Секунда страха. Нет веры этому месту.
Хотя. Не так. Вера этому месту есть. Вера в то, что мучительная и грязная смерть может наступить тут в любой момент.
Минуту стояли с оружием в трясущихся руках наизготовку.
Еще минуту.
Нет опасности.
Поковыляли обратно в главный зал, Освальда поддерживая, которому все хуже становится.
Идет Освальд нетвердо. Руку изуродованную к груди прижимает.
Хорошо, что света мало. Никто не видит искажённое болью лицо его.
А вот тихие неприятные звуки слышат все. Освальд, сам того не замечая, от боли поскуливает.

Вот уже стены ледяной грани видны.

Тайные знания - сильнейший наркотик для заблуждающихся недоумков, открывших в себе толику магических способностей. Еще не так давно Локер даже не задумывался о том, что может быть причастным к миру волшебства, но когда по совершенной случайности он осознал, что может чувствовать магию, всё изменилось. Словно сам Спаситель спустился с небес, ткнул в Хурта пальцем и уверенным тоном, не терпящим возражений, заявил: "Быть тебе охуенным магом". Только само собой ничего не произойдет, конечно - дар нужно развивать. Знать бы еще, как это делается.. Без присмотра компетентного наставника, доступа к магическим книгам и достаточного количества свободного времени Локер мог лишь собирать крупицы полезной информации по теме и путем проб и ошибок мизерными шажками стремиться к совершенству. И как тут удержишься, когда в руки попадает ценный фолиант, и который скорее всего скоро отберут? Даже если это архисложно, весьма болезненно и смертельно опасно, устоять перед возможностью развить свой потенциал волшебника просто невозможно.

Шок заблокировал боль, зрение и слух перестали доносить до мозга информацию, однако Хурт явно чувствовал, как что-то острое хлестало его по лицу, проникало глубоко в кожу и царапало кость. Оплетенный когтистыми щупальцами, Локер не понимал, что на этот раз его положение катастрофическое, почти безнадежное. Не было ни страха, ни паники, ни сожалений, и жизнь не проносилась перед глазами. Осталась лишь черная пустота, заполненная гулким белым шумом.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Бежать, бежать, бежать. Еще немного. Спасительный коридор близко. Успел. Мощный удар позади ознаменовал то, что обезьяна таки с размаху впечаталась в своды прохода.
- Успели, Мор... - сказал, оглядываясь в поисках брата. Не увидев Мора головой помотал вокруг осматриваясь. Мало ли, может брат за спиной стоит? Но нет Мора.
Да как же так? Почему?
Стоит Ги, как громом пораженный. Не в силах ни слово сказать, ни шаг сделать. Рот полуоткрыт, взгляд мечется из стороны в сторону, разум силится понять, что больше нет на этом свете никого родного.
Морщины словно глубже стали на лице. Будто в единый миг постарел Гийом лет эдак на тридцать.
А меж тем монстр, брата убивший, ужался в размерах и по коридору ползет медленно. Монстр ползет, а Ги стоит. Смотрит на тварь железную. И хочется голыми руками разорвать урода, но не движется с места Ги, потому как знает, что помрет, коль поступит опрометчиво. А помирать ему нельзя теперича. Не умрет он, пока эта хуйня железная шевелится, и пока Ледянка, колдун сраный, живым по земле ходит. Из-за Ледянки они попали сюда, а значит виноват маг в том, что нет больше Мора не меньше, чем эта херовина, его убившая.
Нельзя умирать, пока брат в этих гребаных катакомбах лежит, не погребенный как положено. А еще нельзя помирать, пока душа Мора покоя не обретет, а чтобы обрела она его, нужно найти и убить того Лоа, про которого варвар рассказывал.
Много дел у Ги впереди, многих убить нужно, дабы брат покоился с миром, а до тех пор нельзя о покое думать. Батя наказывал беречь брата, да только не справился Ги. Подвел. Но отомстить ему никто не помешает.
Зубы сжал и что-то то ли ворча, то ли просто рыча от ярости, подобрал Ги камень первый попавшийся, да изо всех сил метнул его в единственный оставшийся глаз железного монстра.

Вы не можете просматривать этот пост!

Каракка приближалась с каждым гребком. Матросы периодически оглядывались, передвинув мушкеты поближе - в бухте было как-то не по себе, внимательные взгляды шарили по берегу, не находя, за что зацепиться.
Норт, присматривающийся к потенциальному трофею, указал Риду на болтающийся у воды штормтрап, свисающий с правого борта судна. Кошка, судя по всему, была не нужна. Подогнав шлюпку поближе, матросы подняли мушкеты, продолжая следить за обстановкой, но все было тихо.

Первым, переглянувшись с капитаном, на борт взлетел Норт, через пару мгновений махнувший рукой остальным. В течение полуминуты в шлюпке остались только два матроса. Еще десяток секунд - и фалинь, выброшенный одним из них, был привязан к выступу планширя.
Бойцы медленно пошли по палубе, носившей все еще заметные следы разыгравшейся схватки - разодранные тряпки, прикрывавшие собой бесформенные от времени тела и поломанное оружие. Двери баковой надстройки были изрублены и выбиты чуть ли не тараном, слева и справа от них к стене были ногами вверх приколочены два скелета, так же без плоти и одежды. Лестницы, ведущие на бак, были завалены всяким хламом - видно кто-то тут "держал баррикады".
Быстро взобравшийся на бак Рид обнаружил основные следы пожара, собственно и приговорившего фок-мачту с бушпритом, не нашел более ничего нового и особенного, помог подняться вооруженному мушкетом матросу и оставил его там - наблюдать за берегом, сам же присоединился к остальным. Те, в свою очередь, уже стояли на кормовой надстройке, двери которой, тоже как будто высадили из пушки. А вот дверь капитанской каюты была не только цела, но еще и заколочена снаружи, только у комингса была, судя по всему, прожжена двадцатисантиметровая дыра, тоже забитая какими-то тряпками с сухой травой вперемешку.

Тем временем на Ла Худре царила атмосфера спешки и добра. Уже с почти сухим трюмом (не считать же за потоп лишние полтонны воды), бот медленно и печально отходил от берега, рискуя каждую минуту зацепиться килем за песок и остаться на месте до самого прилива.
Команда была сыта, негры тоже жадно схомячили приготовленную для них требуху и теперь закемарили на солнцепеке, привязанные к мачте. Но ненадолго - уже через пару минут недовольных взглядов тяжелый пинок боцманского сапога заставил ссыпаться в трюм сначала одного, а затем и второго.
Пушки были заряжены, парус слегка приподнят - лепота.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Утро наступало не спеша. Сначала разлетелись темные тучи, оставив небо свежим белым облакам, потом ветер разнес и их, в последние минуты перед рассветом подсвеченных как бы изнутри. Потом и край светила над горизонтом показался. Еще через полчаса Солнце светило уже ярко, жаркими своими лучами радуя насквозь промокших и продрогших рыцарей весла и кинжала.
Шторм закончился к середине ночи еще, оставив покалеченный бот с покосившейся мачтой недалеко от берега Неизвестного Острова™. В темноте, на шести веслах и половине паруса, парни все же подвели судно к отмели и посадили брюхом на песок, ибо в трюме уже вовсю плескалась вода и плавали всякие морские сволочи, соревнуясь с крысами, кто быстрее отгрызет неграм-доходягам ногу, а то и две.
Дождавшись солнца, команда обсыхала на палубе, косясь на желтый песок пляжа и невысокие пальмы, из-за которых торчала зеленая лысина высокого холма.

Вы не можете просматривать этот пост!

Ввалился Шип, с боевым кличем суровым и дверь по пути начисто оторвав с петель, и остальные за ним, чуть не застряв по пути.
Кашляя от поднявшейся пыли и запаха гнили и ругаясь злыми словами, принялись озираться.

Эта комната побольше предыдущей. Остатки кровати и стола. И кресла два. И шкаф вроде еще. Все прогнившее и почерневшее.
Прям аж в груди защемило, при мысли что сейчас все это тоже острыми кусками в вас метнется.
Не метнулось. Видимо силы призрака не безграничны.
Вот и он к стати. Рваной тряпкой черной по полу стелется. К мумии удобно развалившейся в кресле у дальней стены подплыл. Сцапал ключик золотой восемью руками сразу и к потолку поднялся. На всю морду зубы раззявил в паскудной гримасе.
Прошипел с черной ненавистью:
"Идите нахуй. Я вас не звал, падлы грабительские."
Завибрировал, явно к какому то поступку резкому готовясь.

- На осторожности времени нет. - мрачно сказал Шип, отодвинув в сторону Хурта, и пинком распахнул приоткрытую дверь. Куда не кинь, везде клин, а значит можно мозги размышлениями не кипятить, а делать все от души.

- Где ты, сучара?! - заорал Шип, первым ворвавшись в комнату, с булавой наперевес. - Выходи, драться будем!

Вы не можете просматривать этот пост!

Сработало на все деньги. Дверь открылась, оттуда понеслись такие запахи наперегонки, что Джек позеленел слегка. Хорошо, что блевать было не чем, а то вместе с той тошнотой, которой удар по голове наградил - явно не удержал бы.
Однако, на этом не кончились испытания, как телесные, так и духовные. Из темноты дверного проема высосалась какая-то дымка, сформировавшаяся в воздухе в явно недовольного призрака. В тапочках, блять.
И этот призрак, как будто они знакомы лет сто как минимум, смело положил свою лапу на плечо наемнику. Теперь его лицо стало белым, таким, как мел.
Мистику Джек перестал любить с того момента, как с ней познакомился. Примерно с танцующего медведя. Да и дальше всякие мельнские "чудеса", вроде демонов при переходе, к любви не располагали. Наоборот, хотелось руками голову закрыть и убежать прочь, завывая утробно. А тут призрак, будто старый сотник, по плечу похлопывает. И интересуется так вкрадчиво, мол, ты, дядя, долбоеб? Тебе чего непонятно-то?
Признаться, здоровяк чуть в штаны не накидал позорно. Одно дело - человек, людей он не боялся. А тут - хуита такая, сквозь нее еще и видно, как усатый какие-то маневры предпринимает. Однако же, не накидал. Удержался. Сыграла роль опустошенность организма, который уже не помнил, когда в последний раз ел и как это выглядело, что ел. И косвенно помогло практически полное отсутствие штанов. Так, болтается какое-то рубище, чтобы коками не светить и жопу не холодило.
- Мнэ-э-э, - заблеял Джек. Ощущения были паскудные, на лбу, казалось, пот выступил и сразу же замерз от того, что кровиночки в лице не было. - Да у нас вариантов нет... мэтр, - выдал он, лихорадочно соображая. - Нас Ледянка тогда все равно того.
Тоскливо заныло в груди сердце, чуя, что подходит конец славной жизни великого героя Джека О, сына дровосека, не сложившегося тирана и повелителя Королевства Джекии.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Еще несколько секунд прошло...
Мор, от боли уже ничего не соображая, рухнул на колени. Вновь зачем-то подхватил упавшиий жезл, стискивая его спазматически. Струя пламени из жезла ударила в стену, заплясав на ней веселыми язычками огненными.
Сибонга, вздрогнув, с застывшей улыбкой метнул свое оружие. Мимо.
Гийом рванулся к корчащемуся на полу Мору, по пути выхватив из рук Тангрена кинжал.
придавил коленом грудь братишки, стараясь самому не окунуться в пожирающее плоть чародейское пламя с горящей руки.
Жарко.
Тангрен выплеснул в пламя оба зелья. Ничего.
Кинжал вонзился в плоть...

Брызги кровавые. Вой Мора. Надо быстрее.
Дрожа от напряжения и жары, Ги рванул лезвие на себя, углубляя рану.
Скрежет стали по кости.
Ругаясь черным словами сунул лезвие в хрящ.
Кинжал соскользнул, порезав Ги палец. Больно так палец порезать, мелькнула мысль.
Взгляд Ги метнулся к в лицу брата.
Кровь из прокушенной насквозь губы. Закатившиеся белки глаз и вой перешедший уже в хрип.
Еще несколько раз резанул. Последний лоскут кожи.
Рванул уже на себя горящую конечность и отбросил к стене.
Мор обмяк, лишившись сознания.
И Гийом понял, что все это время задерживал дыхание.
Перетянул куском своих лохмотьев руку. Чтоб Мор кровью не истек сразу же.
Поднялся на ватных ногах.
Сглотнул.
Тишина...

Вскоре Мор открыл глаза. Выживал он... в разных переделках... и сейчас не дождутся...
Скосил глаза на окровавленную культяпку вместо руки.
Злобно оскалился. Ничего... Вырастим заново... Или железную поставим... С шипами... И золотой филигранью... Лишь бы выбраться...

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Когда руку брата огонь внезапно охватил, Ги словно в ступор впал. Несколько секунд тупо стоял и смотрел, как огонь родственника на тот свет спровадить пытается. Но, благо отпустило быстро. Ломанулся на помощь брату с такими скоростью и рвением, какие редкий человек показать может. Каждый миг дорог. Пламя явно не простое, а значит простыми средствами тут не обойтись. У Тангрена один из кинжалов выхватил попутно. Не топор и не меч, конечно, но лучше ничего все равно нет. Понимал Ги, что скорее всего придется брату руку отрезать, иначе весь сгорит нахрен. Или от боли подохнет.
Сначала, конечно, потушить попробовать стоит. Как-нибудь сбить пламя. А если не выйдет, то тогда уже точно резать. Без руки остаться гораздо лучше, чем совсем сдохнуть. Блять, вот нахуй ему эта палка сдалась? Не лез бы и ничего бы не случилось, а теперь...

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

- Соглашайся, братец. - поддержал старого друга Шип, весело побарабанив по булаве тяжелой пальцами левой руки. - Дело стоящее, пузырьки такие, сам видишь прям на дороге валяются, а хорошую историю так просто не найдешь.

И улыбнулся, добро так. Потому что всегда был человеком с большим и добрым сердцем, ну или просто любил, когда здоровяка кто-то подъебывает.

Сибонга не спорит. Сибонга готов идти туда, куда укажет синегубый маг. Ровно до тех пор, пока клятва крови незримым плащом лежит на его плечах, Сибонга будет исполнять волю своего спасителя. Духи лоа будут неотступно следовать за ним, хмурясь безбровыми лицами и страшно разевая безголосые рты. Они будут следить из каждого камня, из каждой травинки, и ни за что, ни за что не простят клятвопреступника. Древние духи жестоки - но именно таких покровителей выбрал себе первый атаец*

Сибонга вновь вызвался идти первый. Уверенно выступив на пару шагов вперёд, Сибонга положил руку на плечо седовласого и наклонил голову в знак уважения. Двумя пальцами коснулся своих глаз, прищурился и указал на темноту перед собой. Ещё парой жестов растолковал, что готов идти плечом к плечу. Сибонга, кстати сказать, пережил пренеприятнейшее столкновение с ледяной стеной, но стоял ровно старательно игнорирую ноющую боль в правом плече и бедре.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вот так всегда. Только ты решил, что вот он - счастливый билет в безбедное и прекрасное будущее, что ухватил птицу счастья за гузок, как она разворачивается и здоровенным таким клювом херачит тебя прямо в табло! Ну, или иначе выражаясь, колдун становится невменяемым, на призывы решить, искупить, оправдать не ведется и режет по живому. И только было Джек собрался пнуть свинью хотя бы из чувства солидарности с Шипом, как, в очередной раз, судьба улыбнулась ему. Джеку, всмысле. А может быть, она и не ему улыбалась, а циклопу, но Джек-то рядом лежал, так что можно и пренебречь деталями.
Короче, колдуна начали какие-то опытные ребята гасить из луков. Сначала получалось не очень, но вода точит камень, потому колдун уже валяется на земле и полыхает, жарко так, потрескивая. Плюнул в сторону Джек, мол, туда тебе и дорога, то же мне, мэтр. А потом вспомнил какой-то старый слух о том, что маги имеют свойство взрываться после смерти. И если догорит, то...
А вот это уже не интересно совсем!
Джек рванул руками, рванул ногами, дабы веревки разорвать. Но, при этом, старался развить приличную скорость, упираясь в землю подбородком, потом коленями, потом носом и лбом, потом снова коленями и так далее. Жить уж очень хотелось.

Один из свинолюдов, явно наслаждающийся своим местом в этой жизни, улыбаясь клыкастой пастью слюнявой, подошел вразвалочку к Шипу и, наклонившись крепкими, воняющими прогорклым салом пальцами разжал рот наемника, пальцами второй руки пытась поймать его язык, видимо намереваясь вырвать сей предмет, восстановив тишину.

Игнациус, не соизволивший обратить особого внимания на крики, продолжает читать заклинания. Плавный жест рукой и ближайший к нему связанный наемник был подхвачен свинолюдом и и брошен на потрескавшийся камень перед колдуном.
Несколько профессиональных взмахов ножом. Истошный крик наемника сменился хрипом и затих.
Игнациус, сосредоточенно нахмурившись, вырвал из раскрытой грудной клетки неудачливого искателя приключений еще бьющееся сердце и, подняв над головой, раздавил его.

Ворота слегка вздрогнули.

Игнациус небрежно сбросил труп с алтаря и указал на следующего наемника.
Дергающийся в путах Зор-кар был притащен на алтарь.
И был занесен над ним нож уже...


Фьюить...
Свинолюды, грустно всхрюкнув, замертво упали на землю, густо истыканные стрелами и отого больше похожие уже на людей-ежей.
Игнациус дернулся, среагировав на еле слышный свист и вскинул руки.
Вылетевшая из кустов стрела зависла перд ним и загоревшись, рассыпалась в пепел.
Следующие стрелы разделили участь первой.

Прорычав заклинание, Игнациус направил сразу три ослепительно сверкающие огненные сферы в сторону угрозы.
Взрыв. Жаром дохнуло.
В пальцах колдуна возник следующий клубок пламени но стрела пробила запястье и огонь бессильно стек на землю оставляя пальцы Игнациуса черными обугленными головешками.

От следующей стрелы игнациус увернулся. Следующая пробила ему колено, заставив яростно завыть и выдохнуть целый поток огня в направлении в котором засел неприятель.
Следующая стрела ударила старого колдуна в горло, пробив голову насквозь и высунув окровавленное стальное жало с другой стороны.

Игнациус, злобно захрипев шагнул вперед.
Изо рта его на бороду плеснуло черной кровью
Еще две стрелы вонзились в его грудь.
Стрела в живот. Еще одна.

Последняя стрела ударила мага точно в лоб.
Игнациус стоял еще несколько секунд. Стоял, словно бросая вызов смерти.
А потом, не сгибаясь, как подрубленное дерево рухнул навзничь.
И загорелся...

Вы не можете просматривать этот пост!

В попытках отвлечься от боли, Хурт, находясь в заточении у Игнациуса, размышлял о жизни и смерти, о Спасителе и о справедливости. Если уж по-честному, то сплоховали наемнички, бросив выполнение важного задания на полпути. Но и Мэтр тоже хорош - одной Мелиссе выдал все необходимые сведения, совсем не учитывая тот факт, что при ее смерти отряд станет совершенно недееспособен. Ведь именно после гибели командирши все пошло наперекосяк.. Ну и где же справедливость? А нету её, и быть не может. Потому что решает всё полоумный всемогущий колдун. Что взбредет ему в голову, то и будет являться непоколебимой истиной, и спорить с этим бесполезно, проще смириться. Остается лишь молить Спасителя и ждать, когда Игнациус остынет и снова превратится в щедрого добряка с мешком золотых монет. Не подохнуть бы к тому моменту..

Однако время шло, тело продолжало принимать щедрые побои и пытки, а колдун все не добрел, и не добрел. Шансов покинуть тюрьму самостоятельно не было никаких, и потому Локер старался даже не думать о побеге, или оказании сопротивления, стоически принимая все наказания, философски воспринимая их как как испытание силы воли и веры. Мыслей о Спасителе было всё больше, и Хурт начал понимать, что в скором времени может запросто свихнуться, и принимал это. Он уже не надеялся выжить, но очень хотел перед смертью побывать вне тюрьмы и во всю грудь подышать свежим воздухом. И мечта его, наконец, сбылась.

Локер не помнил, как и от чего он отключился (потому как случалось это частенько), но очухался он вдруг на мягкой травке среди деревьев, и к тому же под луной. Прямо как в былые времена, когда будучи свободным наемником, Хурт путешествовал по лесам. Придя в себя, парень тут же заполнил легкие свежим прохладным воздухом и непроизвольно задержал дыхание от наслаждения. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Что может быть лучше? Еще бы от сковывающих пут избавиться, чтобы развалиться на траве, вытянув конечности, и будет вообще заябись. А что? Разве это проблема? Раньше ведь получалось, почему бы и сейчас не попробовать? Надышавшись, Хурт сел на задницу и принялся аккуратно прощупывать узлы, стараясь понять их устройство и в то же время не затянуть их. Если две петли связаны между собой, можно ведь одну сделать потуже, а вторую посвободнее..

А пока руки работали, можно было и осмотреться. Жутковатого вида мэтр, свиностражи, человеческие останки и зловещие врата не предвещали ничего хорошего, а вот наличие живых людей вокруг немного успокаивало. Совсем немного. Среди незнакомцев Локер разглядел и Своих, они так же были связаны и находились в сознании. Вокруг стояла относительная тишина, но вдруг Шип заговорил, и вскоре к нему присоединился Джек. Торговаться за свою жизнь, когда она вообщше ничего не стоит - дело хорошее и нужное, и Хурт тоже было хотел присоединиться к парням, но вовремя одумался, бросив взгляд на Игнациуса. Тот явно творил какое-то сложно колдовство, а это означало, что прерывать его было неразумно. Даст бог, предоставится еще возможность вымолить у мэтра спасение.

Угрюмая и злобная луна. Величественный и злобный Игнациус. Здоровенные и злобные помощники колдуна. Буквально все вокруг обещало мучительный и печальный конец. Особенно нож в руке колдуна. Этот обсидиановый уродец выглядел среди всего прочего самым мрачным и, вне всякого сомнения, самым злобным.
Кости вокруг. Связанные люди в грязных лохмотьях. Грустная картина. Печальней она может стать только в тот момент, когда Игнациус начнет свой ритуал.
Про себя Ги думал, что это, пожалуй, вторая самая плохая ночка в его жизни. Первая была, когда в покои одной весьма интересной дамы раньше времени муж вернулся. Здоровенный амбал, надо сказать. Едва ноги унес в тот раз от разгневанного супруга. А сейчас расклад такой же примерно - либо сваливать, либо подыхать на полянке. Одна разница - не особо разбегаешься перед колдуном мельнским, да поразит его понос. Да и одному убегать нельзя никак - братишку надо вытаскивать. Кстати о нем. Оглядевшись, заметил Гийом братца своего, чуть поодаль лежащего. Цел вроде. Ну и нормально - главное, что живой, а небольшая трепка этому быку, что укус комариный.
Пошевелился малость Ги, разминаясь и проверяя заодно, есть ли возможность от пут освободиться незаметно. Про себя же опять подумал, что с колдунами различными работать не будет больше. Вредно это для здоровья, в общем и целом. Ты к нему на работу нанимаешься, а он, ирод, тебя на алтарь кладет, без малейших угрызений совести. Гнилой народец, в общем, эти колдуны.
Дядька какой-то речь толкнуть решил. Ну, посмотрим, может и прокатит.

Очухавшись немного, Шип первым делом принялся извиваться в стягивающих тело веревках и вертеть головой, пытаясь понять, где он находится. Беглый осмотр не добавил радостных эмоций, по всему выходило, что находится он, как это модно было говорить на мёльнский лад, в глубочайшем кризисе. Единственным благостным пятном на мрачной окружающей действительности был благообразный, сильномогучий и важный, почище короля какого, седобородый колдун. Правда и тут не обошлось без очередного подляка от судьбы, что-то (скорее всего, большое количество костей и пиковина козырная) подсказывало Шипу, что колдун их тут не в рыцари, например, посвящать будет, а вовсе даже вульгарно резать. В угоду каким-то там уебским богам, или демонам, или кому там нынче модно в Мёльне поклоняться. Все это не могло не печалить. Помня о забавной привычке мэтра воспитывать всяких умников волшебными мучительствами, Шип некоторое время менжевался, а потом все же решил робко и со всем почтением какой-нить хуйни прогнать героической, все помирать не так обидно будет.

- Дозвольте в бою искупить! - внятно выразил желание оттянуть переход в лучший из миров Шип, пусть даже и ценой очередных мытарств, без гарантированной оплаты, и привычно приготовился терпеть побои и унижения. Правда в этот раз как-то без сильнейшего внутреннего трепета, ибо по всему выходило, что жить так и так оставалось считанные минуты. В случае, если мэтр не поджарит его сразу, или еще каким колдовством не погубит, Шип намеревался проникновенно произнести, мол, если жертвы нужны, то мы вместо себя с десяток таких же подтащим, а то и покрупней. Но с разговорами не спешил, ибо на своей шкуре успел ощутить, что в лучший разговор с Игнациусом это бодрое, внимательное и само собой почтительное молчание.

Игнациус весьма импозантен и Игнациус весьма величественен.
Черная мантия с вышитыми скорпионами развевается от невидимых ветров магии.
По седой бороде снуют искры а глаза пылают зловещим багровым огнем словно два адских светильника.
В пальцах его жертвенный нож из обсидиана высоко воздет а слова заклинания на губах его значительны и исполнены силы и власти.
Старый маг похож на могущественного древнего жреца из полузабытых легенд, взывающего к своему зловещему божеству. Эпическая картина, вероятно достойная кисти живописца.

Приблизительно такова первая мысль пришедшая в ваши головы еще не совсем хорошо работающие после сонного заклинания и долгой перевозки ваших связанных бессознательных тушек из тюрьмы Игнациуса сюда...

Хм...
Вторая мысль гораздо более коротка и прозаична:
«Бля, да старый хер просто напросто собирается принести нас тут всех в жертву.»
И вторая мысль правильная.

Постепенно туман из глаз уходит и вы, чувствуя себя несколько некомфортно, начинаете извиваться в стягивающих ваше тело веревках и вертеть головой, пытаясь понять где находитесь.

Ночь.
Пожухлая трава.
Искореженные обитающим тут злом стволы деревьев.
Пяток помощников Игнациуса, похожих на закованных в доспехи двухметровых свиней, вставших на задние лапы и держащих в передних увесистые палицы.
Полная луна угрюмо висит на небе, словно тоже желает вам зла.
Множество костей на вашей полянке как бы намекают, что вы тут не первые . Зато останетесь надолго.

И зловещая громада каменных врат.
Измазанные засохшей кровью и изукрашенные отвратительными письменами, врата явно дают понять.
Да!. За нами конечно же таится жуткое древнее зло. И Да. Нас надо открыть путем зловещего кровавого ритуала, например мучительно разрезав кого-нибудь жертвенным ножом. И Да. Под кого-нибудь имеется в виду ТЕБЯ.

Не очень все сложилось как-то однако.
А говорили посмотришь мир. А говорили познакомишься с новыми интересными людьми. Мельн, страна возможностей.
Обидно аж на душе стало. Стоило столько трудиться, только для того, что бы умереть под жертвенным ножом злого колдуна.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Как быстро не бегай, от пули не убежишь. А горе-беглецы и бежали-то не ахти как быстро, после легкой контузии так запросто уж и не побегаешь.

Игорь все еще ориентировался на Адама в тот момент, когда тот запнулся за что-то и упал. Получалось так, что оглохшему парню или следом валиться надо, или перепрыгивать и дальше бежать. И Игорь перепрыгнул, но по инерции ещё пару шагов сделав, назад вернулся.

- В лес надо.

Опять не понял, подумал или сказал он это. Вроде и то и то. Пускай так, легче думать будет.

Присел переводчик рядом с упавшим, подняться помог, за направлением его проследил. К трупу хочет? Зачем?

Во всей это катавасии бреда Игоря искренне удивило именно решение Адама забрать камень у павшего. То что стреляли в них неизвестные посреди ночи, это почему-то нормальным ему показалось. Словно чувствовал вину некую за собой. Или просто сдурел после всего пережитого. Одна только мысль-фраза и осталась в звеняще-шипящей тишине внутри мозга:

- В лес надо. Затеряться.

Какое-то мгновенье, продлившееся в затуманенном разуме на несколько десятков секунд, Спартак стоял истуканом, застыв в неудобной позе. Он тщательно прислушивался к своему телу и молил какого-то бога, или даже всех богов вместе взятых, чтобы эта тишина была обычной задержкой сердца между двумя ударами. И вот, свершилось! Что-то сквозь грудную клетку натужно ткнулось в ладонь, а потом еще, и еще. Бьется, родимое! Никуда не делось! И даже нелепо усмехнуться успел Стукалов своим глупым мыслям о том, что он мог бы стоять здесь живехонький, но без сердца. Как вдруг прояснился его взгляд, и сфокусировался на до боли знакомом предмете, предательски смотрящем через дуло прямо на него.

Половину слов Адама приходящий в себя Спартак пропустил мимо ушей, а оставшуюся часть едва ли разобрал. Какого хрена вообще происходит?

- Ты совсем ебанулся, что ли? По-твоему я похож на того, кто всё знает?! - грубо ответил писателю Стукалов, и задрал тонкий свитер повыше, чтоб незнакомцу виднее было, - Рубец видишь? Не было его вчера еще! А теперь - есть. И у тебя такой же, спорим?

Не дожидаясь ответа, Спартак через пару секунд опустил свитер, затем застегнул ветровку и нахлобучил на мокрую голову капюшон.

Пока Игорь копался в карте, разглядывал сквозь листву деревьев свет из домов, предлагал всем отправиться на юг и вспоминал, что на самом деле мост есть и на севере - у него под боком успело за каких-то полминуты произойти какое-то невменяемо жуткое количество неприятнейших событий.

Стоило обернуться к товарищам по несчастью ли, секте ли, короче говоря, по парку - как внезапно выяснилось, что один уже успел куда-то в одного же и свалить (а, вон его спина), а другой тычет в третьего пистолетом. Блестящим таким, судя по напряжённой руке - тяжёлым, как будто бы самым что ни на есть настоящим. Вроде как видел только что такую - за поясом у нынешней жертвы заткнутую. Вот ведь как быстро всё меняется... Только что пугался того, кто мирно осматривал тело своё, искал что-то, а реальной угрозой оказался вдруг тот, кто любезно шарфом тёплым с простудившимся поделился.

Волна паники в голове выдавила через рот лишь неразборчивое: "э-э-э-э, т-ты чего это!?", а потом Игорь понял, что если не сорвётся с места сейчас, вот прямо сейчас, то рискует пустить корни ступора в землю под ногами. И тогда уже всё.

Что ни говори, а всё же бывало, и не редко, такое, что Игорь представлял себе какую-нибудь острую ситуацию, с гопниками какими-нибудь, неадекватами пьяными или маньяками-убийцами. В безопасности, спокойствии и тишиине, конечено же, представлял. И развивалось всё всегда как-то удачно, лихо и победно, но потом вспоминал мечтатель про балласт пессимизма и сам спрыгивал с небес на землю, обещая себе в одной-единственной своей жизни не геройствовать бездумно, а брать ноги в руки и спасаться бегством. Не искушать судьбу, проще говоря.

"А если это просто зажигалка какая-нибудь? А стал бы он её тогда носить так? В карман бы положил наверно."

- Сп-пок-койно, парень, ты чего, ты чего?

"Оружие перевести от падающего и в воздухе же остывать начинающего кандидата в трупы к ещё стоящему - дело пары секунд, даже рыпнуться не успею!"

- Ты погоди, ты, как тебя, ээм-м-Момо? Адам Момо? Ай, Монно, прости, Адам Монно же, да?

"Нельзя стоять, нельзя в землю врастать! Пока он отвлечён, пока он слушает... А что я теряю? Сиюминутная безопасность - просто иллюзия. В любой момент застрелить может!"

Игорь, как был с поднятыми руками, так и начал боком пятиться в ту же сторону, в которую уже ушёл самый нетерпеливый (и самый удачливый, как оказалось) парень.

Макс шел по ночному парку, с каждым шагом оставляя позади странную компанию, в которой он неожиданным образом оказался. Однако услышав громкие голоса, обернулся: у парня, который по доброте душевной поделился шарфом откуда-то взялся пистолет, который он с чего-то наставил на хмурого дядьку средних лет. Макс еще раньше заметил, что у того тоже была кобура на поясе, но вида не подал.. Он понятия не имел, что там происходит, и не испытывал ни малейшего желания это выяснять: у него не было суперспособностей как у Росомахи из Людей Икс или пуленепробиваемого костюма Железного Человека, так что лезть к людям, которые без проблем наставляют друг на друга пистолеты, было.. неразумно. Конечно, если с ним что-то случится, папа потом этих идиотов из-под земли достанет, но самому Максу от этого легче уже не станет.
Придя к такому выводу, он пожал плечами и быстрее пошел прочь. Но не успел он сделать и пары шагов, как жуткое чувство пронзило его словно клинок рапиры - мгновенно и насквозь. Каждый нерв его, будто оголенный, вопил, чувствуя на себе чей-то пристальный потусторонний взгляд.. А затем - чей-то шепот, прямо на ухо.
Макс вздрогнул всем телом, резко крутанулся вокруг себя, сжав кулаки скорее от страха, чем от готовности защищаться, чувствуя вместе с тем, как волосы на затылке встали дыбом. Но вокруг никого не было - лишь деревья-великаны окружали его. Уши уловили негромкий шелест удаляющихся шагов.. Или это был ветер, играющий с бурыми листьями?
- Какого хрена? - прошептал он, облизав пересохшие губы.
Прочь отсюда, быстрее, еще быстрее.. Машину он наверняка бросил где-то неподалеку от входа в этот парк. Скорее в уютное тепло и безопасность мощного кроссовера, шедевра инженерной мысли японских умников..

- Нет сети, - глухо отозвался Макс, спрятав в карман вроде бы и умный, но при этом такой бесполезный девайс. Реакция деда его несколько выморозила, но виду он не подал и за купюрой нагибаться не стал: уж если даже бомжу плевать на деньги, то почему он тогда должен в грязи ползать?.
Глянул с молчаливым интересом на дядьку, начавшего вдруг себя ощупывать. Хмыкнул. Перевел взгляд на парня, попросившего показать ему камень. Мгновенно, будто в игре компьютерной, увидел развилку перед собой: дать посмотреть на камень, вступить, естественно, в разговор о том, что здесь произошло, затем пойти в какой-нибудь бар выпить и продолжить теряться в догадках.. либо просто уйти. Забыть о том, что тут случилось.
Снова поправил воротник пальто - дорогая шерсть отлично защищала от холода, но эта долбаная влажность точно его доканает, надо бы хоть на месяц слетать на Кипр, погреться на солнышке. Воткнул безразличный взгляд в замершего в ожидании парня, посмотрел пару секунд, затем с каменным выражением лица полез в карман, достал булыжник. Долю секунды держал в руке, взвешивая, и затем прошел мимо мужчины, походя вжав камень ему в грудь, не грубо, но достаточно сильно.
Буркнул:
- Дарю.
Он не любил тайн и загадок. Ему совершенно не нравилось то, что с ним произошло. Он никогда не считал себя супердетективом, который бы мог броситься расследовать данное, безусловно, странное и загадочное происшествие. Да и компания подобралась не супер - трем длинноногим брюнеткам он бы порадовался куда больше, чем трем мрачным мужикам..

Тяжело узнать истину. Или вообще что бы то ни было, если уж говорить о серьёзных стоящих знаниях. Процедуру приготовления бомж-пакета тебе напишут на упаковке оного, голодным не останешься. Грамматике, счёту и даже точным наукам обучат в учебных заведениях, только захоти. Про несчастную любовь можно поговорить с пьяным другом - и убедиться, что всё не так уж плохо.

А если так, то и не серьёзно тоже, а лишь необходимо. Для жизни, для существования, для очередного проворота велосипедных педалей того транспорта, который всё равно без руля и фонарика, а как-то ж едет куда-то по тёмному туннелю линейных выборов, даже в звонок потрезвонить дают. Только не слишком сильно, а то известно где закончишь.

Так и получается, что стоит возникнуть какому-нибудь серьёзному вопросу, так всё, дальше никак. Это не гранит науки грызть, тут правильных ответов может быть сколько душе угодно, правда, каждый за собой целую вереницу других вопросов тянет...

Например, почему дождь заливает глаза стоящему человеку? Потому что тот наверх смотрит, голову-то запрокинул поди, вглядывается куда-то в серо-мутную даль небес. А там что? Куда он вглядывается? Что хочет увидеть там, а чего боится? Почему не один, а в незнакомой компании? Вокруг странного старика, вещающего о чём-то непонятном?

Вот так тяжело узнать истину. Только через групповой сеанс психотерапии...

...Приступы депрессии у Игоря бывали нередко, но чтобы вот такое, с амнезией, затёкшей шеей и мокротой по всему телу - не было ещё, нет. Вроде ведь не было ничего такого, что бы пришлось вот так вот по-чёрному водкой заливать. А обычно Игорь вообще не пьёт, практически трезвенник по убеждениям-то. Конечно, тут такое исключение может быть из правил, что и амнезию объяснить можно, да вот только не чувствуется обычных для похмелья симптомов, боли там головной той же. Тошноты, слабости, усталости. Вроде нет.

Вообще, надо к себе прислушаться сперва.

Игорь глянул быстрым извиняющимся взглядом на других участников странной сходки и отошёл на пару шагов в сторону. И осматривать себя удобней, и если что - пространство будет для манёвра. Мало всё-таки было оснований этих парней собутыльниками считать - столько случайных "третьим-будешь?" не бывает. Ещё и бомж этот.

- И давно мы здесь так уже...?

Предназначенный старику вопрос слился со словесным потоком высокого жилистого парня, начавшего расспрашивать о всём том бреде, что нёс морщинистый носач.

Игорь быстро выставил перед собой открытые ладони, стараясь показать, что длинный успел первым, дескать, вот вы двое и беседуйте, а я подожду пока.

Как раз осмотреться не помешает.

Из последнего тупика кошмарного сна, как известно, выхода нет. И главный герой, чьими глазами мы переживаем эту странную и оттого страшную драму, разворачивается лицом к опасности и видит, видит воочию глазами своими во сне закрытыми Тварь, что пришла за ним из самых тёмных уголков его сознания... И нет слов и образов, чтобы описать ужас и страх, в этот миг вдыхаемый спящим человеком. По пробуждению не остаётся ничего, что могло бы вновь напугать столь сильно, лишь память, память о сне, что изменил и обезобразил ещё одну беспокойную ночь в тёмном городе без луны и звёзд. И это воспоминание о случившейся психической экзекуции преследует очнувшегося ото сна несчастного или несчастную, всюду ходит за ним или за ней по пятам, стоит только тёмному углу попасться на глаза.

Момент истины наступает, когда приходит время снова отходить ко сну. Днём, возможно, тебе удалось избежать дополнительных столкновений с кошмаром ночи, но ты самостоятельно придёшь в свою кровать и ляжешь на ложе, распятый или распятая, отдашь себя на казнь и кровавую расправу. Ты закроешь глаза, откроешь их снова - убедиться, что никого рядом нет - и мрак окончательно окутает тебя после.

И во сне ты снова придёшь к Твари, ведь она уже ждёт. Пока твой разум отдыхал от ночи в заботах дня, Тварь беспокойно ходила вокруг да около собственных сцен, меняла костюм, подбирала реквизит, повторяла текст, который ты всё равно не услышишь, устанавливала подходящие камеры на наиболее эффектных местах и многократно перепроверяла всё проделанное (а времени на это у неё было больше, чем достаточно) ради этих несчастных прерывистых восьми-десяти (если повезёт) часов твоего кошмара.

А на следующее утро ты с криком или немым плачем откроешь глаза.

И всё повторится вновь...

Поначалу эта ночь ничем не отличалась от множества предыдущих (с недавних пор тебя страшно мучают кошмары). Тварь догоняла, заставляла блуждать в потёмках мраморных лабиринтов и прыгать со скал, бросаться в непостижимые бодрствующему человеку сооружения и постройки, плыть в тёмной воде, зная, что где-то на дне проснулись неведомые науке чудовища. Всё сливалось в едином приступе паники, и не было чётких воспоминаний о том, что случилось мгновение назад...

А потом что-то изменилось. Неожиданно ткань сна порвалась, и в бреши забрезжил ослепительный белоснежный свет. "Иди" - ласково произносит голос, и ты идёшь. Шаг, и кошмар окончательно рвётся, всё застилает яркая вспышка белого...

Выйдя из взорванного проема, бывшего раньше главным входом МИДа, Обухов направился к БТРу, осторожно переступая целые россыпи золотистых гильз, обходя лужи крови, скопившиеся в воронках и канавах изрытого боевой магией обоих сторон асфальта.
За спиной оставался почерневший, ощерившийся сотнями оскаленных осколками стекла пастей-окон массив МИДа, местами чадящий иссиня-черным дымом, местами полыхающий пламенем, испещренный сотнями, если не тысячами попаданий пуль, изрубленный, промятый и проплавленный мощными заклинаниями и фугасными орудиями танков, но так и оставшийся стоять, как остались сейчас на ногах бойцы ГМСН. Вымотанные далеко за предел человеческих возможностей, изможденные, неоднократно раненые - товарищи, теперь, боевые товарищи - выходили один за другим из здания, поддерживая друг друга.
Позади остались казавшиеся бесконечными в кутерьме шквального огневого контакта кишки коридоров, темные залы и комнаты, пропитанные едким запахом серы и пороховой гари, почерневшие от разрывов гранат, полные трупов и баррикад. И кажется, до сих пор еще слышатся отголоски криков предсмертных как культистов, так и бойцов ГМСН, да шепот сотен голосов демонов, так и не сумевших прорваться в наш мир и отведать человеческой плоти. А те, кто прорвался, вкусили стали, серебра и свинца. Досыта. Прошли. Страшный по напряженности бой не запомнился, превратившись в памяти в каледоскоп образов-воспоминаний.
Чернов, стреляющий из огромного пулемета "от бедра". Огненно-яркая очередь трассеров переламывает, разрывает фигуры противников на куски, словно картонные мишени. Искра, с испариной на лице, растрепавшимися волосами, выставляет руку вперед, первой бросаясь в коридор - и огненным градом перед ней падают на ковер оплавленными искрами пули. Замысловатый взмах другой руки - и - нет, не огненный шар - у нескольких противников разом взрываются гранаты на разгрузке, разметав баррикаду. Кузнецов, не на секунду не замедлявшийся, срывавший гранаты и магазины с разгузок павших противников прямо на ходу. Цыденов с Тайширом, вдвоем выламывающие мощные металлические двери так, что те вместе с косяком пролетали чуть ли не десяток метров. И другие. Огонь. Стрельба. Бег. Смерть.
Шел Обухов, пока под ногами вместо крови, бетонной и асфальтовой крошки, грязи и гильз не оказалась вода - то подтаяли сугробы, на некотором отдалении. Те, что поближе были - испарились.
Рефлекторно попытался отстегнуть шлем, забыв, что потерял его на последних минутах боя. Усмехнулся, опустился и, зачерпнув непослушными пальцами прогоршню ледяной воды, плеснул в лицо, с усилием его потерев, смывая копоть, гарь, свою и чужую кровь.
И замер, вглядываясь во вдруг ставшее таким чужим лицо в отражении. После секундного замешательства смочил руки еще раз и плеснул на короткую свою стрижку, смывая белую штукатурную пыль.
Да только эта белизна уже не вымывалась.

Кузнец с мрачным удовлетворением осмотрел место проведения ритуала, на вроде того, как смотрели на Рейхстаг в 45-ом бойцы легендарной и непобедимой. Доигрались уроды, собаке - собачья смерть. Эх, прям как медом намазана Родина для всяких гадов, так и норовят гнусность сотворить. Оно и понятно с другой стороны, зависть берет, не всем повезло на лучшей из земель родиться. Вот и прут сюда всякие. Забывают только, у нас и люди лучшие, такие, что русской славы боевой не уронят. Ну ничего, мы напомним, да так напомним, что кровь до луны брызнет.

Осмотрел, убедился, что живых врагов не осталось, и помогать раненных эвакуировать принялся. Возился с ними, возился, пока не увидел, как Самба с себя снарягу срывать начала, а потом и вовсе на колени рухнула. Уже хотел к врачам тащить, отходняк дело такое. Но вовремя все понял. Ухмыльнулся только, по-доброму, вот же ж чудят басурмане. Сам-то Кузнец Бога славил без поклонов земных, и колен преклоненных, лишнее это. Мой Бог меня рабом не кличет, все дела.

Впрочем, религиозные различия мало волновали Дмитрия, главное, чтоб человек был хороший и за Родину готовый биться до упора. Бойцы же ГСМН себя таковыми уже показали в деле, к правильной же вере такие всегда приходят, рано или поздно.

Отдал команду Кулешов, оставив холодеющий на пронзительном ветре труп. Был нормальный дядька Андрей Узлов, а теперь нет его. Такая вот жизнь..
Цокаю языком одобрительно, увидев этакую мортиру в руках командира. Ну, с богом..
Короткие перебежки от укрытия к укрытию, медленно, но верно приближаемся к башне пресловутой. Стреляю изредка, преимущественно по тем хмырям, что носят шлемы с защитой, либо по снайперам вражеским.
А затем - удар. Мир содрогнулся, на короткую секунду я будто оглох и ослеп разом. Крик Кулешова. Не успели.. Я тоже чувствую это, чувствую приближение Того, Кому Нельзя Противостоять, хотя медиум и провидец из меня, прямо скажем, чуть менее, чем никакой. Ох, Демидов, кем бы ты ни был, ну ты и мудак, ну ты, курицын сын.. Если доберусь до тебя, конь педальный, ты этому рад не будешь..
Зубы сжимаю так, что хруст мерзкий раздается. Никаких мантр и молитв защитных как назло вспомнить не могу. Просто - выдержка. Просто - контроль. Тупая сила против тупой силы. Вы не получите мое тело, демоны, не стану я вашей куклой, не буду в своих пытаться выстрелить, как тем летом.. Если я и умру сегодня, то это буду действительно я, в здравом уме и трезвой памяти, а не трутень безмозглый. Я должен сражаться. Ради товарищей, которые мне друзьями так и не стали, ради родителей своих, которые все эти годы думали, что мертв их сын, пропал следом за невестой своей, ради всех людей, которые в большинстве своем те еще сволочи и мрази, но все равно не заслуживают того, чтобы познакомиться поближе с тем, что рвется сейчас в наш мир.. Я должен попытаться, во что бы то ни стало должен, потому что не хочу жить в том мире, который пытается создать Демидов. Лучше умереть, пытаясь что-то исправить. Даже если уже слишком поздно..

Внимание:

Адам летит.
В шахте скоростного лифта, в очередном изобретении человека ради науки, которой, последние пару десятилетний движет нужда, лень и жажда легкой наживы. Слоган "Во благо всего человечества" только что убил еще троих, помимо тех десятков, сотен, умерщвленных разными путями людей, которые поверили в сумасбродную идею и отправились покорять вселенную. И эти трое были стоящими людьми, не теми представителями общества потребления и корпоративной мысли, оставшимися на многострадальной Земле.
Русский, спасший две жизни за время, меньшее, чем обычный человек тратит на сигарету после работы, парень военной закалки, стоявший до последнего и тот пугливый, но решительный малый, что отправился в адовой коробке покорять космос. Это могло бы быть забавным словесным каламбуром, если бы не так грустно и обидно.
Бог всегда забирал лучших, это Адам знал на собственном опыте очень хорошо, до ноющей боли в груди.

Может он умер, еще на стадии заморозки, а весь этот ужас — только чистилище? Может необходимо пройти все эти испытания: огнем, холодом, отчаяньем, болью во имя искупления собственной души?

Мысли, одна за другой, лихорадочно скачут в голове. Окровавленный Шилов, обнимающий спасенного, выражение лиц замерзших мертвых, первый шаг на борту корабля, библейские сюжеты Сандро Боттичелли, комната крематория в одной из тысячи высоток.

"Это, должно быть, к лучшему", - думает он. А сам замечает, что кричит, все это время кричал, не от боли, не от страха. Наверное потому, что так надо.

Вдалеке звучит музыка, старая, мелодичная. По-французски, кажется, но слов не разобрать, да и что толку с них, все равно он не знает языка. Мелодия заканчивается.

Адам упал.
По началу показалось и вправду конец — дыхание перехватило, а легкие словно из груди вырвали. Дышать нечем, а хочется, боль жуткая. Так бывает, если падать на спину, да и с высока. Потом немного легче стало, воздух в груди появился, правда ощущение такое, что вместо воздуха кислоты глотнул, но главное что дышать можно. Был бы твердый пол — расшибся бы в миг, но тут телом чувствуется мягкое что-то, а главное не пугающее. И света нет, но как падал видел синюю точку где-то недалеко.
Под телом зашевелилось что-то, вроде как сжалось, затвердело. Не кусает, не жалит, ну и черт с ним.
Главное, что жив остался.

Пребывая в блаженном отсутсвии мысли, Чернов, с доброй, хоть и несколько глупой, улыбкой на лице нырнул за укрытие блитжайшее.
На колено встал. стволом пулеметнм водя и обрабатывая тщательно пулями этаж нехороший и человечка недоброго.
Дыхание Чернова, как шум морского прибоя. Медленное и ритмичное.

Словно добрый садовник, поливающий цветочки, Чернов поливал культистов попрятавшихся за ненадежной защитой стен. Пулями.
Чтоб тела злу предавшиеся умерли а души вечные и прекрасные, отмучившись положенную вечность в аду вновь стали служить добру.

Ну, или чтоб хоть просто эти бляди культисткие подохли нахуй и перестали уже в бойцов из волын своих шмалять.

Шип ничего другого от братки и не ожидал, от чего лишь и улыбнулся ему в ответ добро. Уж кто-то, а Дрозд понимал его отменно, как другу и положено. При всей своей сказочной доброте, Шип и свирепостью обладал такой же, а когда заводился и вовсе был хуже отравы, от чего и случались временами казусы вроде этого. Люди поумней или поосторожней понимали, что неспроста себя так ведет такой весовой человек, и сами себя вели обратно по хорошему, а кто поглупей, да дерзкие чрезвычайно, напротив за слабость добродушное отношение принимали, через что и сводили знакомство с остренной сталью. Ну дык, дураков учить нужно, а беспредельщиков валить. Все по закону.

- А и то верно, есть желание зарыть, пусть зарывает. - Шип довольный тем, что вопрос с колдуном решился потерей следа, был настроен благодушно. - Тяжелым человеком был покойный, пока до нас добрался всех своих растерял, у нас только появился, сразу же сцепился с Джеком, хотя, будем честны, там оба были хороши, а нынче и вовсе дикий фортель выкинул, на ровном месте в непонятое залез, борзо железку свою вытянул, через что и помер, мда. Судьба выходит такая, не уживается ни с кем. Но Спаситель, как известно не фраер, он все видит! Вот и сейчас в искупление поступков своих неблаговидных, оставил нам Кор денег количество большое. Которые мы на исправление злодеяний его и потратим, как до города доберемся. Джеку зубы вставим, покойным выбитые, можно даже золотые, эликсиров лечебных прикупим, мне шлем поправим помятый, а то что-то загрустил я, очень уж это неприятно - человека рубить к которому сказочную доброту проявлял, помянем, значица, бедолагу как положено, Хурт вон может десяток свечей за упокой души его буйной поставить. За такой посмертный вклад в общее дело, можно и прирыть поганца, хоть и плюнул он мне в душу. Вот как-то так думаю.

Сказал Шип считай что речь надгробную и замолчал снова, вроде как задумался, а сам исподволь наблюдал, как-то народ отреагирует. Одно дело когда Кора дерзкого зарубили, и все, и совсем другое, когда Кора дерзкого зарубили, а денежки его упали в общак, долю каждому увеличив. С учетом того, что за троих Кор денег притаранил, неплохая такая прибавка нарисовалась, оптимистичная. Глядишь и по другому подельники на смерть эту посмотрят, хотя тут и ежу понятно, что прав в своем поступке Шип безмерно.

Длинную и скучную молитву Хурт читать не стал - стольких уже отпел, что свою, импровизированную версию уже придумал. В ней и хвала Спасителю, и призыв о прощении погибшего, и все что нужно. А умещается всего в пару предложений. В общем, все довольны, обиженных нет, а время экономится.

На протест Шипа же Локер ответил продолжительным молчаливым взглядом. Не совсем одобрительным, но и не осуждающим. Скорее безразличным. А затем встал молча, и пошел за лопатой, буркнув под нос что-то вроде "Ну и хуй с тобой".

Хурту было не в тягость заняться похоронами, тем более что не таким уж плохим был этот Кор, если пытаться рассуждать объективно. По крайней мере пользы отряду он больше принес, чем вреда. Пусть себе радуется душа, что тело, к которому она привыкла, не разорвут на кусочки дикие животные. Если ей есть до этого дело.

Прогулялся Локер за лопатой, вернулся к наемникам.

- А хули вы еще здесь? Упустили уже колдуна, следопыты сраные. В деревне переночуем теперь, наверное. И будем думать, как с мэтром связаться.

И копать начал. А во время копания продолжил размышлять о всяких душах, мертвецах, Спасителе и прочем. И много было знатной хуйни в этих мыслях, однако были и дельные. Например, о том, что Кор только что вот помер, и интересно было бы разглядеть теперь его ауру, покидающую тело. Не с извращенно-эстетических побуждений, нет. А из-за любознательности. Чтобы точно знать, какие с точки зрения магии особенности у явно мертвого тела. Тогда можно будет и Мелисску так же "прощупать", и аналогии провести.

А. Чего. Это не прикол такой? Не трэш какой-то голливудский?
Это я, если что, про дрын трехствольный Чернова.
Ну да хрен с ним. Что больше меня интересует, так это то, как я поведу себя на этом задании. В голове демоны в футбол моими мозгами играют. Враг не ждет, оно и понятно, но я бы предпочел сейчас с кружкой горячего какао где-нибудь не здесь быть. Равнодушно отметил, что вру себе. Нет. Хотел быть именно здесь. Пока не знаю, почему.
Вокруг осмотрелся, поежился. Холодно, блин. И небо. Небо было странным. Завораживающе странным. Отвлекся я от целей и задач миссии на секунду. Затянуло. Потом уже внезапно дошло, что экранироваться надо. Нет, если не соберусь, эта ходка точно последней станет.
А мне умирать пока...рано? Хм.

И совсем ничего страшного не произошло.
Ничего не взорвалось и никакие вооруженные злодеи не выпрыгнули из потайных дверей.
Видимо неизвестный, прикончив Мелиссу, просто ушел, презрительно сочтя что крестьяне с вами разберутся. А может торопился куда.

Зубастик невнятно хрюкает что-то абстрактно-нецензурное. Тоже видать приложило его чем-то. Да так, что ничего он не видел уже с самого начала боя и прояснить ничего не сможет.

А Шип огненный клинок потыкал. Понаблюдал за вспыхнувшими веселыми язычками черного нечестивого огня.
Задышал тяжело. По лицу наемника крупные капли пота покатились. Может от жары, может от жадности.
А потом пряма в голове помутилось у Шипа.
Не соображая почти руку протянул и сцапал волшебное оружие.

Отпустило чуток.
Зажмурился Шип, от страха. И неприятного такого ожидания, что сейчас ему руку спалит до кости.
Не спалило.
Жарковато, конечно, но привыкнуть можно.

Взмахнул несколько раз клинком, дымный след оставляя в воздухе.
Радостно ухмыльнулся Шип, ножны подбирая. Удача то какая.
Такой штуковиной разжился.
Никому не отдаст.
Даже Джеку, который уже жадно на вещицу полезную косит завидущими своими глазищами.

Джек как будто бы копчиком почуял что-то. Но не опасность в этот раз. А из другой оперы. Осторожно глянув в окно, он увидел как раз то, что и ожидал.
Зашипел, тихо-тихо так, чтобы враг не услышал возможный, а вот этот одноглазый хуй - точно:
- Э, блять! А ну полож, где лежит, жидяра! Думаешь, ты один такой хитрый взялся?! Врагов ищи, а не к мечам огненным свои пакши протягивай! Все равно мэтру отдашь, если колдун его заклинанием каким к полу не приморозил! Или еще хуже, сейчас рванет чем-нибудь! Полож, говорю, скотина! - камешек какой-то подобрал, в Шипа кинул. Тоже тихо так, осторожно.

Разошлись, в общем, бойцы шестого ударного, разделились на две группы.
Суямов, о котором не слышал только глухой, со всеми познакомился и показался каждому вполне таки приятным дядькой безобидным, но это снаружи - аура-то у него ого-го, такого бы и Чернов свалить не сумел в рукопашной, небось.
В оружейную комнату.
Каждому - утепленный костюм: штаны черные, сапоги невысокие, зимние, бронежилет, куртку, легкую, но теплую очень, шапку-балаклаву, шлем, очки, рацию, пистолет стандартный, нож - у кого своего не было, именного - и патроны к пистолету.
Чернову - экспериментальный пулемет трехствольный, с ленточным питанием - коробка на шестьсот патронов - и двиглом, чтобы эти самые стволы раскручивать. Даже такому кабану, как Гвоздь, "М-4" показался довольно увесистым. Не зря, всё-таки, таскал железяки полжизни своей.
Цыденову - убойный дробовик автоматический, на шестнадцать зарядов магазин, все дела. На вопрос, убьет ли демона, ответ был один: не убьет, на атомы раскатает, по всему астралу потом собирать будут ошметки.
Обухову, Волковичу, Самбе - автоматы, АК-15, нового образца. По сути - совсем еще не обкатанная вещь на практике, но стрельбы показали - достойный ствол.
Хану, помимо АК, по поручению Суямова, притащили сундучок без замка. Бадор Сергеевич сам над ним поколдовал, извлёк из него меч одноручный, простой, без инкрустаций, золота, серебра и камушков драгоценных. Обычный такой, но качественный.
Протянул его, двумя руками придерживая. И говорит, подмигивая:
- Не теряй. Казенный. У Императора взят, вернуть потом надо.

Погрузились потом в БМП черный, что на улице уже движок прогревал. Лютая холодина, даже внутри.
Суямов, в отличие от остальных, не дрожит совсем, хотя уши у него красные, аки клубника.
Говорит:
- МИД, знаете, где? Вот туда едем. Поддержка будет, но, как говорится, на Будду надейся, а сам не того. Этого. В общем, будьте готовы ко всему. Может статься, придется здание всё ломать, чтобы их оттуда выкурить. Если вдруг кто из вас не сталкивался с орденцами, знайте - эти ребята тухлые, конечно, но магией занимаются отнюдь не все. Вероятность пулю в голову поймать или осколок в глаз выше, чем задохнуться от всяких там вуду-приемчиков хитрых. Прикрывайте и делайте так, как прикажу я - или, вот, например, товарищ Аль Хазими, - кивнул на Самбу, как на своего непосредственного заместителя.
Ехали не очень долго. Как подъехали - высыпали на улицу, заняли оборону у автомобилей, снегом засыпанных.
Людей совсем мало, и те, кто есть, вас, вооруженных людей в черной форме без обозначений, не замечают совсем - стоят и тупо пялятся в небо, где среди мириад снежинок крупных, в скованном нестерпимом морозом небе сполохи яркие, разноцветные мелькают. Как северное сияние, только магическое и не предвещающее ничего хорошего.
Завораживает. Понимает каждый, что если бы не подготовка специальная - сейчас так же бы забаранили, в небо пялясь. Красиво же. Прямо вот..

Вы не можете просматривать этот пост!

Шип безысходно и деловито рубил наскочивших крестьян: до подбородка просек голову первому из подбежавших, срубил ухо и часть плеча второму, проткнул пузо третьему. Это не сильно впечатлило напирающую толпу, быдло перло на ножи, как на ярмарку за пирожками, зато сам наемник внезапно поймал кураж. Долгое ожидание пиздеца, соратники норовящие нагадить на общее дело, тупые выходки Мелиссы, невозможно вскрыть горло разным там умникам, щупальца, ублюдочные рыцари и прочие случившиеся гадости основательно подорвали нечеловеческое терпение Шипа, а угроза помереть от рук вонючих, сиволапых крестьян и вовсе стала последней каплей переполнившей чашу терпения наемника.

- ЭХ, ДЕРЖИТЕ МЕНЯ СЕМЕРО, ШЕСТЕРО НЕ УДЕРЖАТ! - расхохотался Шип, увидев как стремительно бледнеют говнокопы, уставившиеся на мозги вперемешку с пузырящейся кровью, заливающие морду зарубленного им крестьянина. - ВСЕМ ПИЗДЫ, НИКОМУ ПОЩАДЫ!

От вида и запаха крови растащило Шипа знатно, и теперь он бесновался среди крестьян совсем на другой лад. Рубил злорадно, со смешками, с хеканьем, от души, умело вкладываясь в каждый удар. Смахнул голову кинувшемуся на него местному герою с вилами, тут же проломил грудину навершием меча дядьке усатому, пинком отправив хрипящего подранка навстречу наползающим соратникам, глумительно сокрушил схожих мордами братанов-хлеборобов, что пытались забить его цепами, подскочил к грустному здоровяку со смешной тяпкой в руках, и в два удара сделал из смешной тяпки грустный обрубок, а из грустного здоровяка смешной труп. В общем, метался как волк среди овец, сколько смог зарезал, остальных напугал до усрачки. Напоследок, от повышенной злобности, засадил восходящий крест крестьянину с серпом, с удовольствием отметив, что отрубленные руки сложившегося в себя ублюдка приземлились ровнехонько среди ожидающих своего часа односельчан. Наше вам, с кисточкой.

Толпа на все это отреагировала, как живому организму и положено, сперва шарахнулись крестьяне в стороны, а как ясно стало, что от боли этой никуда не деться, попер народец вперед. Прибойной волной накатились на Шипа крестьяне, долбанули о землю, с потерями не считаясь, телами привалили, и назад отхлынули, словно ужаснувшись цене, которую за успокоение мерзавца заплатить пришлось. Шип, правда, даже придавленный, унялся не сразу, нож умудрился вытянуть, и в ближних тыкал из ненависти лютой, а когда и нож выбили, кусался злобно. Через пару минут совсем у крестьян задор боевой пропал, уж больно здорово наемники колдуна рубились, подумали-подумали сельские жители и ну его нах, такие разборки, дернули в разные стороны, кто куда горазд. К этому времени, Шип последнего из навалившихся задушил, и из-под груды тел вылез. Усталый, помятый, избитый, живой и от того счастливый.

- Ага, погнали наши деревенских! - выплюнув чей-то откушенный нос, довольно возвестил городской житель Шип, подтягивая к себе мечи. - Быдло сиволапое, ты к ним с открытой душой и добрым сердцем, несешь им понимаешь, новый, колдунский порядок, а они на тебя с вилами навозными кИдаются. Ублюдки неблагодарные. Не-на-ви-жу.

Ткнув пальцем в глаз ближайшего из зарубленых, и удостоверившись, что тот на самом деле мертв, Шип уселся на бедолагу(на холодной земле сидеть вредно) и осмотрелся. Первым делом Дрозда взглядом выцепил, жив братка, что и неудивительно, скользкий как угорь, и мерзкий как шанкр, такого крестьянам не одолеть. Потом здоровяк нашелся, этому руку попортили, но тоже живой и лыбится. Хурта какой-то умелец расписал на долгую память, а вот лучнику напротив, всего то, что и морду разбили, везунчик можно сказать, даже рыцарь уцелел, хоть, судя по звукам, мотала его толпа, как кот консервную банку, с чувством. А вот двум другим здоровякам не свезло, покрошили гадов неслабо, но все одно - пали геройски, под натиском лапотных орд. Такая она наемническая жизнь, сегодня ты есть - а завтра нет.

Кивнул своим мыслям Игорь. На бойцов посмотрел, улыбнулся.
- Ладно, я тоже скажу что-нибудь. Зовут меня Игорь Семенович, если кто еще не знает. Служу на своем месте уже прилично, всякое повидал, да, но и вы тоже повидаете сполна, так что тут даже ни завидовать, ни грустить не о чем. Послушники, которые рядом сидят, уже знают, что выжить у нас не очень просто, так что будьте начеку и доверяйте друг другу. Неофиты вы, послушники или же посвященные - смерть у нас ходит рядом всегда, тут даже ни к чему юлить, потому прямо говорю. Свыкнитесь с мыслью этой. Но не бойтесь ее. Потому что бояться смерти именно вам уже не надо - потому что там, - Зима в воздухе покрутил рукой. - Что-то действительно есть. В зависимости от того, во что вы верите, - подмигнул Назии.
Потом задумался слегка. Лоб пальцем почесал, хмыкнул.
- Зато соскучиться не получится на нашей работе, это точно. Помнится, случай был один. В девяносто девятом дело было, я еще только посвященного восьмой ступени получил и работал вместе со своим старым наставником, Бадором Сергеевичем Суямовым. В группе нашей было три человека, помимо меня. Поступил, значит, сигнал, от милиции к нам перенаправили, будто в деревне глухой, под Семипалатинском, НЛО высадилось. Огни сверкали, тарелку видели. Ну и человечков всяких. В милиции отмахнулись, разумеется, а у нас к такому по-серьезному относятся. Вся группа как раз "Людей в Черном" насмотрелась по видаку, кто-то в казарму приволок кассету, а тут - по-настоящему.
Выдвинулись. Суямов молчит, как рыба, даже не ухмыляется. Только очки-"пилоты" свои одел, а под ними и выражения глаз не видать. Прибываем на место - тишина. Только посреди деревни дыра в земле, кратер. И видно, что волокли что-то. Суямов по краешку прошел, достал какой-то дивайс, землю зачерпнул. И с серьезным видом на него смотрит, пока тот лампочками моргает. Мы так и вылупили глаза, прямо как в фильме все! А куратор, тем временем, начинает вслух с полковником Щербой разговаривать, мол, "спектральный анализ показал, что у нас в гостях жук". Тут сами понимаете, чуть на месте не огразмировали. Аж предвкушали, как нам вместо "макаров" старых выдадут какие-нибудь межгалактические штуки. И будем крошить инопланетных захватчиков.
И тут Суямов как заржет. Пальцем у виска покрутил и говорит: "Вы, штуденты, фильмов американских пересмотрели! - старательно копируя голос наставника, заговорил Игорь. - Лучше начинайте стандартное сканирование при прорыве демонической сущности! А то ишь, инопланетяне!"
Оказалось действительно, обычный низший демон из войска Повелителя Мух прорвался. Он, правда, чуть нас не порвал в той деревне, одному руку даже оторвал из плеча, но хуже было, когда вернулись. Суямов потом всем рассказал, на базе только ленивый шутки не отмачивал. Завскладом даже предлагал всех в костюмы переодеть и очки выдать черные. Еще полгода за мной прозвище было, агент "Зи", пока другие не накосячили. Вот такая немудреная история из жизни. -

Экхе. Кх. Нельзя так просто взять - и задушить бойца ГСМН. Посмотрел на Назию недобро. Голову мне чуть не отломила. И в задумчивости пребывает печальной.
- Не грусти, красавица. (Злее вырвалось, чем собирался). Хотел добавить про "не будет расти", но скосил взгляд и решил, что и так всё в порядке. Улыбнулся кисло, - Смотри как, кх, ловко получилось. А ты не ликуешь, в барабаны не бьёшь. Что за беда? Ладно. Пойду-ка помедитирую я.
В безмыслии плавал. Бурчал молитву (смотрю, тут все их возносят, а мне оказалось - в вурдалаков и демонов поверить проще, чем в Бога). Стоял под холодными тугими струями Бесконечность Времён, на стену устало навалясь. И притопал в столовую. Мягкий, расслабленный, но ещё не добродушный. Для этого надо поесть. Жую, пересуды слушаю. Улыбаюсь всему и всем. От плохого настроения избавиться: утомился, помылся, помедитировал, поел, рядом с хорошими людьми помолчал - и делов! Это радость. Сидеть с друзьями. Хоть и не знаю их толком ещё никого, но видно - хорошие ребята. Назия затеяла в тим-билдинг играть. Смотрю с улыбкой, за обе щеки уплетая. А что? Команда мы или нет? Один крепкий детина (Дмитрий, кажется?) не растерялся и сходу про тайну коана нам развернул. Надо и мне рассказать что-то. Это с одной стороны. А с другой - для того разве я решил молчание практиковать, чтобы сейчас обычную свою волну "Узлов_FM" словить, в разговорах пустых себя потерять? И тут накатило. Бывает такое у человека. Предчувствие. Подавился, второй раз за день не задохнувшись едва, как рак краснея. Показал жестами соседу, чтоб пудовым кулаком в спину меня поправил. Понимания миг: не вернусь. Вот с этого задания, перед которым так весело и тепло у нас всё проходит. Не поговорю уже с ними. На Самбу-Назию не позлюсь. Просветлённых наставлений не выслушаю. В шутку даже сейчас обернуть для себя пытаюсь всё это. А у самого по шкуре мороз. На Пророка украдкой взглянул: чувствует ли он что-то такое? Проглотил наконец котлеты-убийцы кусок. Слёзы удушья смахнул. И заговорил невпопад. О том, как брали Грозный. О том, как отец на велосипеде кататься учил. Как ребёнком не мог понять, почему мишки Гамми – это мишки Гамми, а потом озарение озарило, что это – Gummi Bärchen сладкие. Как разговаривал с братом в ущелье, а он не отвечал, и не отвечал, и не отвечал. Как зарезал какого-то старика, потому что под прилавок он потянулся. Как в ступоре слышал звон стекла и смотрел на гранату по полу моей кухни неровно катящуюся. Обо всём. Отрывков историй цветные лоскуты. Может, кто-то кому-то перескажет потом «про Узлова».

Поднимаюсь с пола, прокручивая мысль, что надо побольше внимания технике уделять, чтоб бойцом нормальным быть, а не мяса куском. А то оп-оп, глазами хлоп, и вот он я на полу уже. Быстро все кончилось, да. Плюс был в том, что успел зато поглазеть на других спаррингующихся. Минус - в том, что неофиты в массе своей неплохо обработали посвященных. Обидно чуток. Исключениями стали лишь двое - Чернов, но с ним понятно все, и Самба, явно подкрутившая винтики в башке оппонента.
Во время медитации вместо того, чтобы очистить свое сознание и привнести в душу свою покой и гармонию, задумался о том, что вместе со мной из "ветеранов" в отряде сверхъестественные способности открылись аж у троих, но при этом и я, и Артур, и Алена эпично слились на спарринге. Алене, правда, простительно - не потому что она девушка, а потому что Амгалана калибром меньше, чем у противотанкового ружья, хрен остановишь. Но в целом, конечно, печально вышло, да.
Скучновато. Весь медитативный настрой сбился к херям, сижу, на коллег потихоньку зыркая. Кто-то с каменной физиономией сидит, кто-то молится, Зима чаек попивает, один только Королев херней страдает.. Ну не могу я сейчас медитировать. А молиться - и подавно. Когда один раз сказал об этом вслух, ржали надо мной очень долго, поэтому больше не говорю. Ну не считаю я наличие демонов доказательством того, что ангелы и бог тоже существуют. А святая вода и её действие на нечисть.. Человеческая вера - сильная штука, безусловно, но как по мне, то с тем же успехом можно верить в летающую кастрюлю с борщом. И вода, над которой прочел молитву такой вот клерик, будет действовать на нечисть так же как и та, над которой читал что-то заунывное какой-нибудь православный дядька.
Кончилась наконец медитация, молча в душ иду. Мало разговоров. Странно получается - вроде все же прям вот товарищи такие, друг другу жизнь спасаем, сражаемся вместе, а посмотри на нас со стороны: сборище угрюмых файтеров, каждый из которых, наверно, считает, что все его/её товарищи - то еще мудачье..
Стягиваю мокрые от пора тряпки, выкручиваю кран с горячей водой.
..Наверно дело в том, что все уже поняли, что мы как бы мертвы. Все наши родственники считают нас мертвыми, но ведь нам и правда недолго осталось ходить по грешной земле и воздух портить. Взять того же Зиму - сколько людей, с которыми он был в одном потоке, живы сейчас? Вряд ли много.. А может даже и никого. И кто из нас через десять лет будет так же сидеть и гонять чаи, пока послушники и неофиты, к нему приставленные, крошат друг другу грызла?.. Не уверен, что хочу это знать, если честно..
Выхожу, полотенцем яростно вытираюсь и в чистое одеваюсь - пора жрать.
..Сомневаюсь, что все мои сослуживцы об этом задумывались, но тени этих размышлений парят над нами как стервятники над падалью. Потому-то нет улыбок, разговоров и шуток, а только лишь дежурная вежливость..

Удерживаюсь от того, чтоб по черепу рукой провести. Жест нежелания приступать к делу и растерянности. Хотя и так видно это насквозь. Псионики-телепаты же. Колдуны-экстрасенсы. Поджал губы только. Плевать. Драться с женщиной ненавижу. Победил - перегнул палку, совсем озверел. Проиграл - слабак. Для неё же, свалить крепкого мужика ударом хорошим - плюс одна звёздочка на невидимых Погонах Самоуважения. Окинул взглядом инструктора, головой без хрустов-шумов прокрутив (горячее тело - как пластилин): восточная красотка точёная, одного со мной почти роста, явно легче. Шаг вперёд сделал. (Под глазами круги. Усталость. Показалось?). Кивнул, "понеслись-поехали", мол. (До свистов-в-свисток, неофитокоманд - далеко отсюда явно была). Подшагнул пружинисто, в очевидную разведку ногой сходив, инерцию движения используя. "Бей первым, даже когда этого ждут" - хорошее правило, ни разу не подводило. Нос не ломать. Кости лица хрупкие. Суставы. Могу если в партер бой увести броском или удушением - там его и заканчиваю, преимущество в весе реализуя иллюзорное. Но без раскачивания кулачной дробилки-молотилки маховика травматичного.

Удары и блоки.
Тренировки изнуряющие - как всегда. В шестом ударном отделении пополнение: фактически, необстрелянные новички, видевшие настоящие ужасы только в энциклопедиях, вроде ars monstris, на гравюрах и на архивных фотоснимках времен первой и второй мировой войны.
Чтобы укрепить их дух, укрепляют тело. Боевая йога, дыхательные практики, спарринги серьезные, стрелковая подготовка. Послушники обученные демонстрируют отличные результаты: Королёв с закрытыми глазами из пистолета в монетку попадает с расстояния в двадцать шагов, Искра эту же монетку плавить умудряется, пока она, подброшенная Зимой, в воздухе крутится.
Навыки, умения. Для этих людей нет практически ничего невозможного.
Тайширу по настоянию Клары Захаровны Поддубной, главного врача Московского отделения, пришлось зал тренажерный посещать усиленно вместе с Гвоздем, который там фактически поселился. Веса силовые поперли, на диете ГСМНовской, где каждый день - мясо отварное, пареное, жареное. Поднабрал килограмм пять Тайшир, восстановил порванные мышцы и укрепил позвоночный столб свой, чтобы растревоженные позвонки не замыкало. Чернов страховал, подсказывал и помогал. Добрый он, на самом-то деле, если так посмотреть. Просто жестокий. Жестокое добро - и такое бывает. Кликуху Тайширу дал - "Хан", потому что всё время имя его забывал. Начал его звать так. И остальные как-то подключились незаметно.
Многие зал посещают. Цыденов в том числе. Стали звать "Бабаем", потому что своей гороподобной фигурой и внешностью внушал страх, обыкновенно, но не только ими - что-то вот внутри Цыденова было такое, яркое, о чем он неоднократно беседы вёл с Радха-гуру и другими учителями. Видят они в нём опасную искорку, которая запугивает не только нечисть, но и обычных людей.
Волкович всё чаще начал в ужасе посреди ночи просыпаться, особенно - после заданий и вылазок опасных. Тревожные сны. В холодном поту поднимался, бродил по комнате, чувствуя прикосновения веяний астральных. Дух иногда был рядом, успокаивал своим присутствием. Никогда не общались - он не злой, просто наблюдал. Не все его видели - даже Зима, и тот не замечал. А вот старшие сотрудники косились и задумчиво вглядывались в ауру Пророка, пытаясь понять, за каким хреном он с собой призрака таскает.
Назии внеочередное повышение дали после операции в "Малинке". И оклад повысили на полторы тысячи рублей.
А у Соколова всё хорошо. Ну, если не считать грядущего Апокалипсиса, который и его тоже затронет. В целом-то.

Удары и блоки. Уходы и уклонения. Вся группа в сборе. Спарринг провести, кратко помолиться - и конец тренировке, а там в столовую - ужинать. У кого после тренировки остались силы заглянуть с помощью своих сверхъестественных способностей на кухню, увидели: пирожки с картошкой, котлетки свиные, запеканка, спагетти, салатики с креветками. И чай.
А за окном метель. Одна из самых холодных зим. Таких холодов не помнили даже самые древние старожилы московские.
Зима взглянул на часы.
21:16:43.
22 декабря 2012 года.

Хмурый очень Джек был с утра. Даже впечатления вчерашние не облизывал мысленно, хотя было что вспомнить. И попытаться вспомнить. Расплатился, уже из таверны подался хмуро, а тут Герман хуйню отмочил. Пиздец какой-то, Джек прямо на месте застыл, глаза вылупив на братишку, у которого, походу, после ночных изливаний кукушка уехала. Потом с этого же места на ирокезного прыгнул, уже ему самому глаз выдавил и половину ирокеза оторвал. И похуй, что он прав был. Глаз за глаз. Почку за почку и все такое.
Потом подтянулись остальные, с кем бухали ночью, подтянулись бодро меситься как с ними, так и за них вписались. Веселье, конечно, кровь с утреца разогнать. Но у отряда мэтра график был. Да и Германа, чуял Джек, готовы были четвертовать уже. Потому сбежали.
По дороге только, когда далеко уже ушли, в морду Герману дал и спросил:
- Ну как, ебанутый, далеко теперь видно тебе? И слышишь хорошо? Стоила она этого? Вам теперь с Шипом вместе ходить надо, как раз глаз столько, сколько у нормального человека. А он за вас двоих думать будет, - покачал головой Джек. - Ну не получается если, так выиграй ты в карты. Или купи тупо, при деньгах все равно. Блять, не надо так, Герман, сдохнешь же, жалко будет. -
Короче говоря, настроение было такое же хуевое. А когда крестьяне вонючие напали вероломно, Джек прямо совсем осерчал. Забрало опустил на морду и секиру свою метнул в ближайшего. За тесак взялся на поясе и пошел оружие забирать.

Шип практически на ощупь ковылял по дороге, решая про себя неразрешимую задачу: как бы так вспомнить, что он вчера мутил, чтоб при этом от усиленных воспоминаний голова не треснула. Судя по тому, как эта голова ощущалась, опасность была нешуточная и к печальной развязке могло привести любое чрезмерное усилие. Но опыт, как говорится, не пропьешь, и через пару миль, Шип оклемался и начал припоминать самые яркие моменты прошлой ночи. Вот Дрозд играет в карты с какими-то местными, и сперва уверенно дербанит их, а после, уже порядком припив, начинает засаживать все выигранное и уходит в глубокую жопу. Жопа Мелиссы маячит справа-слева, и сейчас уже непонятно, это она так идет и шатается, или это шатает самого Шипа, который волочится за ней следом. Вот Хурт, которому Шип убедительно доказывает, что если нормально закусывать, то водка ваааще не цепляет. Вот бард, который высокомерно кривится, когда пьяный в драбадан Шип, хрипя и коверкая слова, пытается ему подпевать, после чего, и так и не справившись с непослушным языком, наемник уходит прочь. Вот снова жопа Мелиссы, и какая-то знакомая рука на ней. Вот Освальд, что свысока смотрит на развлечения черни. Вот снова стол с игроками. Дерзкая усатая рожа. Что-то пытаются предъявить Дрозду, а тот лишь лыбу давит. Вот нож, которым Шип тычет кого-то в бочину. Пьяная драка, в которой все месят всех, и ни хера непонятно кто за кого. Вот мерзкий бард, которого Шип тащит к драке. Вот Джек, Герман и Кор, которые от души обхаживают ногами мерзкого барда, пока вернувший способность внятно говорить Шип разглагольствует о подлости, ублюдках, напрочь лишенных музыкального слуха, и необходимости радикальной борьбы за честные драки, почему-то упирая при этом на измазанный кровью собственный нож, который, по многочисленным требованиям слушателей, периодически примеряет к руке барда. Какие-то трезвые рожи, кислые от творящейся вокруг справедливости. Две качающиеся ноги, в латаных-перелатаных носках. Хурт, то ли грязно ругающийся, то ли читающий молитву. Гарри, который тащит куда-то двух девок, одна из которых, похоже кухарка и изрядно перемазана чем-то черным. Какие-то девки, опять девки, Мелисса, снова девки, бухло, дурацкая треугольная шляпа. Тысячерукий, мать его, кракен.
Шип, старательно обходивший в своих воспоминаниях любые моменты, которые могли подвигнуть желудок на необдуманные действия, вспомнив морского урода, лишь ценой огромного волевого усилия сдержался и не блеванул. Спаситель похоже сам не чурался спиртного, потому что на трезвую голову создать такую тварину, ну вот просто никак нельзя.

Напоследок память выкинула и вовсе непонятный финт, Шип вспомнил, как сидит, обхватив голову обеими руками, и втолковывает Кору, насколько гадкая штука это курительное зелье. Причем почти дословно.
- Не, не люблю я это дело, бездумно потом руки к неизвестным людям тянут. Был у меня такой случай, клиент резкий, крученый, но курит. Тут и думать не надо, как к нему подойти. Зимой дело было, умаялся я на этой алее его ждать, но дождался таки. Смотрю, идет. Я ему и говорю "разрешите прикурить?", он цигарку с огоньком ко мне поднес, правой рукой, я ее левой придержал, и клиент тут же схватил два удара ножом в печень. Так и осел на землю, прям где стоял. Недаром говорят: курение - вредит вашему здоровью.

Кляйн:
Официантка привычно хихикнула. От ласки, впрочем, попытавшись уклонится. Но Герман опытный и длиннорукий. Таки достал и по жопе хлопнул. Чем весьма доволен был. Официантка, впрочем, совершенно не обиделась.
Мелисса дополнила заказ:
Эльфийского вина еще бутылку.

Постепенно стол заполняется.
Все больше и больше. И еще больше. Прям пир небольшой.

Водки. Здоровенная бутыль. И по кружке пива на всех.
А после и два бочонка пива на десять литров каждый притащили.

Солений разных бочонок. Огурцы, помидоры. Капуста и грибов чуток.
Потом на всех свинины с картошкой и зеленью принесли.
Сыр и хлеб. В большой корзине.
И соль в солонке изображающей веселого гномика.
А через минут сорок два поросенка и тазик с фасолью прибыли.
Потом литровую узорчатую бутылку принесли с красным вином, кое Мелисса все и выпила без закуски.
В общем сожрали все.
Периодически дозаказывая соленья, которые чудесным образом кончались почти сразу, как принесены были.

Мелисса, кушавшая мало а пьющая уже вторую бутылку вина и оттого уже изрядно напившаяся, швырнула в барда горстью монет.
Провозгласила трезвым и рассудительным голосом: Сыграй для души, служитель муз.
И к бутылке приложилась, опустошив винтом и третью себе затребовала.

Бард запел суровым мужественным тоном:
Это век зла и тьмы. И чести в нем нет.
Век ледяных сердец и темных душ.
Век, когда брат восстал на брата
Сильный попирает слабого
подлый благородного.
Век кровавого железа и черного пламени…

«…Аааа как ты задрал своим бормотанием унылым»
— Мелисса, скривилась, бросила за левое плечо обглоданную свиную кость и лениво вытерла испачканные жиром пальцы о красный бархатный камзол. Поманила пальцем испуганно моргающего барда и, когда тот несмело подошел, схватила его за нос. Да так, что слезы выступили на глазах служителя муз. Назидательно проговорила:
«Ты, прости, Бэл-шоггот, петух противный, мне че поешь? Я, на, тебе че? Лохушка што ли? Я, на, те че сказала? Спой, сука мне для души. А ты, че? Че за тягомотину родил? Для души, на! Где нормальные песни? «Дыньки Мери », например. Или там, «Кромсать и грабить».
— Бард проблеял извинения и был милостиво отпущен. Дружелюбный поджопник придал работнику искусства ускорения и вектор направленности.
Дрожащим и несколько гундосым голосом бард запел:

«Ах, как у Меери есть две штучкиии
Две спелых дыньки Тра ля ля
Ах мне-б потискать енти дыньки
Оне росли ж совсем не зряяяя
Ах дыньки сладкиееее
Ах дыньки мяяягкиееее
Так в руки просятсяяяяя
Траа ля ля ляя….»

- Fox, как там Раптор? Сам пойдет, или нести придется?

С появлением корпоративных горе-археологов и захватом пленного их задача была выполнена. На место прилетели, в контур вошли, территорию обследовали, причины потери связи обнаружили, следы деятельности экспедиции нашли, и даже остатки самой экспедиции, как живые, так и не очень. Оставаться здесь и дальше рисковать жизнями своего отряда он смысла не видел.

Подойдя к трупу, с которого Эван снял шлем, Александр носком ботинка повернул голову покойника на бок. После чего хмыкнул. Записал изображение в память шлема и ответил солдату корпорации. Точнее, высказал свое мнение по поводу возможной причины удивительного сходства.

- Клоны. Причем тоже геномодифицированные, похоже. И мозги им промыли. Уверен, это будет интересно корпорации. Прихватим чудика с собой.

Оторвав взор от мертвеца, он посмотрел на выживших корпоратов.

- Если здесь нет собранных вами данных, за которые "IZANNI" готова заплатить премиальные, действительно, стоит уходить. Прорваться вглубь нам сил не хватит. Смысла блокировать лифты нет. – На пару мгновений он задумался, как можно было бы использовать яйцеголовых в хозяйственных целях. - Мой боец ранен. Если все совсем плохо, поможете идти, если нет, прихватите парочку стволов этих губошлепов. Только не стреляйте – это наша работа. Пойдете в центре построения.

Дождавшись, пока ситуация с вторым штурмовиком определится, он обозначил позиции и порядок хода. Зайти глубоко они не успели, ответвлений, сулящих внезапную атаку из-за угла, он не припоминал, но осторожность в подобной ситуации никогда не была лишней. Отдав приказ собраться в помещении, он осмотрел свой небольшой и малость потрепанный отряд, и определил порядок движения.

- Тыл прикрою я. Восьмой, пойдешь впереди. Затем Вальтер, "Fox" с "Раптором", потом ученые, Эванс с чудиком. Всем все понятно? Если да – выдвигаемся!

- Милашка какая, - пробормотал Дрозд, следя взглядом за юродивым на поводке, - не кусается? - вроде как поинтересовался у здоровяка-паладина из ордена очередного, дарящего Свет Истины и Пиздюли всем желающим - да и нежелающим, если честно, тоже.
Тут главное - изобразить добрые намерения.

- Ну, что же вы парни, ну, зачем так. - Шип откровенно расстроился, при виде этой ссоры. Только-только палец убрал с арбалетной скобы, и на тебе, началось. До кабака оставался один переход, а тут эта долбоебическая свара на ровном месте, оттягивающая сладкий отдых. - Добрей надо быть друг к другу. Человека я поесть пригласил, за хавку с него спроса нет. Тут Джека косяк, хоть и малый. Но хуями обкладывать, это и вовсе последнее дело. За такое убивают.

Тут Шип многозначительно посмотрел на Джека, который почти что свел знакомство со стрелой в спину, как раз через неумеренное употребление слов вроде "хуек". Лысый видимо порядком завелся из-за шлема, но Хурту бить морду без доказухи не стал, а решил отыграться на новеньком, да заодно посмотреть, из чего тот сделан. И в который раз стало понятно, что гребаные вербовщики отбирали для колдуна тех, кто язык за зубами держать не умел, и от того имел массу проблем по жизни.
И все таки Шип решил чуть придержать здоровяка. Хороший стрелок всегда полезен, да и если лысый завалит стрелка, а колдун лысого, то и вовсе отряд двоих потеряет.

- Нам до трактира осталось с хуй да ни хуя. - Шип напомнил всем о важном. - Вот там, если хотите, морды друг другу и ломайте, пока остальные культурно отдыхать будут. Но я бы вам замириться предложил. А поскольку все ж, ты куда как более неправ, лучник, ты б лучше слова свои назад забрал, да в кабаке Джеку поляну и накрыл. Узнаешь его поближе, сам поймешь какой это душевный человек, просто новым лучшим другом он для тебя станет.
- Вырубишь лучника, сам его и потащишь. - на всякий случай напомнил Джеку о самом вероятном исходе дела Шип. - А он потяжелее ноги будет.

Джек когда поднялся затемно, чтобы стражу нести, сразу размялся чутка, спросонья чтобы из глаз сон согнать, да начал доспехи обратно напяливать. Холодное все было, пиздец. Но ничего, не привыкать. Подобрал шлем, который не на своем месте лежал, в свете звезд и костра догорающего буквы порчитал, губами шепча:
- Жопа. Жопа, значит, - вздохнул еще так. На Шипа посмотрел с тоскою, как беженцы из земли ЮИ о своих родных горах, да пагодах страдают, и только кулак с хрустом так сжал. Ан нет, Шип заметил надпись, сам подошел быстренько. И отбрехался.
- Ну ладно тогда. Хурт это. Или Освальд. Но рыцарю не за что на меня зуб точить, я ему шлем подогнал, считай, хоть и общий. А Хурт, видать, за книжку обиделся. -
Сплюнул Джек в сторону тихонько и начал спальник скатывать и упаковывать. Потом сел на пенек и начал медленно и размеренно шлем полировать, затирая надпись.
- Не понимаю я людей. Одно дело волосню сбрить. Хуйня ведь, отрастет еще. Другое дело - экипировку портить. Было бы еще из-за чего - так нет, из-за книжки, - прервался Джек, посмотрел в костер и задумчиво произнес. - Все зло от книжек, мне батя всегда говорил. От них тупеть начинают. Или с ума сходить, - после чего продолжил нести дозор, заодно делом занимаясь.
Наутро всех разбудили с Шипом, позавтракали чем было. А там и башка бесноватая вещать начала.
Однако, вместо отряда привалил какой-то паря. Побитый весь, помятый. Потом лошадиным несет от него - скакал, видать, долго.
- Что-то ты, башка, не то напророчил. Это твое подкрепление? - Джек усмехнулся гнусно только. - Дрозд, ты ведь раненый у нас, так? Рука болит, наверное. Пусть-ка ногу понесет оставшуюся, сразу видно - великий воин, со свежими силами к нам пожаловал. Богатырь, теперь всех выйграем, кого догоним. -

Когда еще к деревушке подходили и заприметили первые трупы висящие, Хурт скорчил печальную гримасу, но вроде как даже не расстроился. Случалось уже ему наблюдать и висельников, и детей убитых, и трупы гниющие в целом. Но от того, что Локер увидел потом, он искренне охуел - вдоль мощеной улицы, бегущей сквозь деревушку, висело еще сотни две таких же бедолаг. Зрелище было одновременно жутким и впечатляющим, Хурт некоторое время тупо шел по дороге, глазел по сторонам и молчал. Как и некоторые из наемников, он тоже считал, что все это не правильно, что все население деревни не могло так жестоко закосячить, чтобы понести такое безумное наказание, и наверняка бОльшая часть гниющих тел, еще совсем недавно бывших разумными людьми со своими мечтами и стремлениями, ни в чем не виновата. Тем не менее, хоронить столько народу Локер по своей воле бы вряд ли взялся. А вот прочитать на всякий случай пару молитв из писания ему было не сложно, пусть тешатся души умерших, если они есть. Пусть смилостивятся над ними возможные боги и примут их в своё существующие, или нет, загробное царство.

Минули деревню, пошли разговоры о том, о сем. О жизни Мельнской, и политическом устройстве. Слушая Мелиссу, Локер определил для себя, что вся эта дикая сеть из различных государственных структур наверняка образовывалась не одну сотню лет, людьми хитрыми и далеко не тупыми. Придумали себе постов покруче, правил пожестче, причем так, чтоб не мешать друг другу, и управляют теперь обычным людом, живут припеваючи. В общем, не один раз надо подумать хорошенько и взвесить все за и против, чтобы в итоге в какой-нибудь Мельнский город заселяться. Может и не круто это нихуя, а сплошной геморрой.

А ближе к вечеру случилась нежданная встреча. Группа рыцарей, закованных в доспехи, выглядела весьма внушительно, и Локер разделял опасения и тактику Мелиссы, поэтому тупо встал у дороги, не за кем не прячась и не выхватывая оружия. Встал, и начал удивленно наблюдать за поведением остальных - здоровяки вперед вышли, а за ними ловкачи зашкерились, готовые в любой момент пружинками повыстреливать на дорогу, вооруженные до зубов. А если еще приглядеться, кто как одет, так и вовсе не возникнет сомнений, что если приближающиеся парни кто-то вроде патруля, то им обязательно захочется остановиться и поинтересоваться, кто это тут перед ними.

А дальше случился пиздец. Главный из незнакомцев повел себя не совсем учтиво, и в мгновение ока поплатился за свои слова, оставшись без головы. Не совсем готовый к такому раскладу Хурт замешкался, и еще через пару мгновений уже валялся в накауте, вырубленный тяжеленным кулаком одного из нападающих. Падая на землю и отключаясь, Локер успел задуматься о том, что стоять истуканом и совсем не готовиться к возможной атаке все же было его ошибкой. Понятно ему стало, как в Мельнской империи дела делаются, только это знание ему, почти наверняка уже трупу, совсем не пригодится. Обидно.

Однако сегодня Локеру не суждено было сгинуть. Прошло какое-то время, и он, ощупывая ноющее от боли ушибленное место, открыл глаза и огляделся. Бой закончен, рыцари повержены, но и со стороны наемников тоже оказались потери. Почти каждый получил по трофейному ранению, и ковылял к Мелиссе за лечебным зельем, а Голодный так вообще головы лишился. Жаль беднягу, отличный был боец, опытный и смышленый. И как-то стыдно даже Хурту стало за шишку на голове, и он спешно одернул руку от больного места - ребятам пришлось туго, но они все равно справились, а он что? Провалялся весь бой в отключке, и еще за ушиб болезненно держится.. Позорище..

Виновато отмалчиваясь, Хурт безропотно принял весь груз, что ему назначили нести, а из трофеев взял себе лишь какую-то книжку, почитать на досуге. Ну и долю золота, что ему предназначалась. А перед тем, как сваливать отсюда, Локер воспользовался передышкой и обратился к Мелиссе:

- Может, я Голодного похоронить успею? По-братски..

Кор:
"Угу. Грубо пропищала фея. Мухой. Кааааааак остроууумно.
А я тогда буду тебя звать обезьяной. "
Возмущенно затрепыхала крылышками:
"Прихлопнет он меня. Герой. Яйцо себе булыжником прихлопни."
Отлетела от тебя подальше оскорбленная в лучших чувствах.

Общее. Финал.

- Не вопрос, могу резать, могу не резать. - Шип улыбнулся в ответ, но вовсе не от дружелюбия, он просто любил, когда его принимали за недалекого и любопытного парня. От таких вопросы не вызывают настороженности, да и относятся к таким люди лучше, всегда ж приятно показать, кто тут умный и знающий, а кто майкой подтирается.

Выпад же башки говорящей, явно по тону хамский, Шип демонстративно пропустил мимо ушей. Брань на вороту не виснет. На этого умника у Шипа были серьёзные планы, до того как-то все не выходило с ним пообщаться, а вот теперь надо будет словить момент. Бесовская голова явно до хуя о себе думает, наверняка, если подогреть вопросами правильными, поучать будет, а там глядишь и сболтнет что-то полезное.

Поглядел Герман на трупы висящие. Охуел. Не, не сказать чтоб сам такого никогда не видел или не делал. Но зрелище-то недоброе, да пугающее. Дети, к тому же, присутствуют. Вздохнул наёмник.
- Не нравитша мне это, пашаны.

Таблички прочитал. На последней хмыкнул невесело.
- Шую, пашаны, мне тут тоше верёвка обешана. Как ешо одному мудаку бешграммотному, хы. И ведь не похоронит никто по-шеловешешки.

Ещё раз на трупы детские поглядел. Вновь вздохнул, да взгляд отвёл. Похоронить бы, да нельзя, наверно. Незаконно, блять. Губу закусил. Выдал задумчиво:
- А вообше, мне што-то дико шахотелош вшбунтоватьша, - ухмыльнулся. - Вшо равно нешего терять.

Сплюнул на землю, сквозь брешь в зубах. Решился.
- В обшем, не шнаю как вы, парни, а мне такое шрелише не по душе. Тела огню предать надо. Помошете? Один-то вшех не переташкаю.

Джек, с кряхтением приподнявшись на бок, зачерпнул горсть малины и начал по-одной ее в рот кидать. На Дрозда глянул глумливо:
- А ты позови, ага. Посмотрим, что ты нам споешь потом, Дроздушка, - головой покачал с усмешкой. - Ладно, не серчай, эт я так, стресс снимаю после лесного забега. Но к Мелиссе не вариант соваться. Я подозреваю, что она и готовить-то не умеет. Нахуя? У мэтра-то явно талант к этому, - протянул наемник и вспомнил жареного медведя.
Доев малину руку о штаны вытер.
- Не, но кабан реально здоровый был, с Гарри размером, не меньше. Мы с Голодным даже сначала чуть на измену не подсели, когда мимо нас вдруг Гарри сквозь кусты ломанулся. Я уж решил все, тихий-тихий парень, да с катушек слетел, допекли приключения магинческии. А потом как разглядели, что это секач, да как арбалет вскинул, тот уже и свалил. А за ним бежать уже сил не было, все силы на грибы ушли, да ягоды. -
Джек посмотрел на свой закопченный шлем, в котором грелась вода и взгляды остальных поймал. Нахмурился.
- Так, если какая падла тут нос свой вертеть начнет, типа "под этим шлемом воняла лысая башка Джека", можете из реки лакать, я за жопу никого не держу. А то охуеть вообще! Шмотье от сердца отрываю на благо людей! Спасибо скажите, что у меня гульфика нет, а то бы как раз по размерам подошел для сковородки, ага. -
- И с грибами надо делать что-то. -
Наемник сел, подогнув ноги, и склонился над грибами, задумавшись. Он призывал всю свою память, чтобы хотя бы парочку из всей кучи опознать, как съедобные. Или, на крайняк, галлюциногенные.

Шип некоторое время смотрел вслед уходящему рыболову, уже предвкушая, сколько тот выловит рыбы, и как смачно можно будет ее навернуть под вечер, удобно развалившись рядом с костерком. Заметив, что дружище уселся строгать колья, да петь всяческие песни, Шип моментально вспомнил о своей огромной талантливости и в этом вопросе, и тут же присоединился к этому пиршеству духа.

- Секи, начальник - я гулял на склоне дня, - старательно подпевал Шип, строгая себе ложку. - Глазел на шлюх и мирно кушал пончик, как вдруг хиляет этот фраер до меня, и говорит: "Козёл, займи червончик!", тут закипело всё, в натуре, во внутрях, и я чуть-чуть меж рог ему не двинул. Но нас сознанию учили в лагерях, и я сдержался, даже шабера не вынул.

На этом месте наемник даже тяжело вздохнул, сопереживая моменту. Подобная доброта была вообще за гранью понимания, и человек ее проявлявший явно был достоин другого отношения, но как чаще всего и бывает с талантливыми личностями, остался непонят окружающими.

- Я лишь сказал ему: "Продёргивай, малыш!" - продолжил Шип, тщательно обтесывая заготовку под ложку. - Ещё сказал: "Канай без шуток, всё законно! Ты за червонец на червонец залетишь, А там не шутки, землячок, там всё же зона!" Но эта падла, хоть по виду и босяк, кастетом мне заехала по морде. Тут сила воли кончилася вся, и вот я здесь, а эта морда в морге.

Общее.

Только выйдя из кабинета мэра, Маргол уперся в худую спину старика. За стариком стояла девчушка. Нерадивый орк принял стоящих в приемной за людей, ждущих чего-то. "А очередь откуда?" - пронеслось в голове орка.
- Че дают батя? - громыхнул на ухо старцу Каабур.
Тот факт, что немного подумав, орк бы легко понял, что ничего не дают, а старик лишь разговаривает с юной девушкой. Но судя по задумчивому выражению лица, обезображенного интеллектом, до орка эта мысль дойдет уже совсем скоро. Все дело было в том, что он так хотел получить аванс у мэра, что только выйдя и увидев что-то, напоминающее очередь тут же подумал, что все-таки дают деньги на дорогу. А может амуницию? В общем - нужно брать. Издревле мудрость помогала орку по жизни: дают - бери.

Городская лечебница находилась в пешей доступности от мэрии, всего в минутах двадцати ходьбы, так что Мэт и Корво вскоре стояли перед четырехэтажным зданием песочно-желтого цвета, с высокими двойными окнами и широкими двойными дверями, выходившими на главную улицу, через которые постоянно сновал народ самого разного вида. Это была городская лечебница. На самом деле, в Парагоне была масса разных лечебниц и частных докторов, но лишь одна из них носила титул «городской». И именно она была официальной, да и самой большой на всем острове.

Войдя внутрь, наемники оказались в просторном помещении, где на жестких деревянных лавочках вдоль стен сидели люди, эльфы, орки и гномы, и все старательно делали вид, что не замечают друг друга. Впрочем, взгляд большинства был устремлен к деревянному столу, за которым сидел регистратор и выписывал направления. Стоило наемникам подойти к этому столу, как со стороны сидящих раздался гул, а пара самых ретивых уже поднялись на ноги, собираясь отстаивать свое право на честную очередь. К счастью, словно из ниоткуда поблизости возник Мастер по мертвым – низкий лысый человек лет сорока, худой и поджарый, который беглым взглядом оценив необычных посетителей, поманил их за собой, тем самым подавив скандал в зародыше.

Пока они спускались, Карл Левингстон, как представился им Мастер, задал пару дежурных вопросов о «делах и здоровье», но ответ услышать он не успел – пройдя через двойные двери, впереди показался обширный зал, с шестью рядами крепких столов, на которых покоились деревянные гробы. Внутри был холод, который заставил поежиться гостей после духоты на первом этаже. Карл, взяв со стола какой-то журнал, пошел вдоль одного из ряда, рассматривая маленькие цифры на столах, пока не дошел до нужных. С некоторым трудом открыв гробы один за другим, он приглашающим жестом указал на трупы.

Четверо убитых магов лежали прямо перед наемниками. Трое из них были эльфами, один – человеком. Благодаря мертвенно-бледной коже их тела как будто мерцали в отблесках свечей. Всех их объединяло одно – дыра в голове. У кого-то она была прямо между глаз, у кого-то на затылке, на виске, и, наконец, у последнего, отсутствовал глаз. Мастер по мертвым с упоением рассматривал мертвецов, совершенно забыв о присутствии здесь посторонних.

Маргол наконец то смог закрыть пасть и перестать пялиться на все вокруг. Нет, а что вы хотели? Простой парень из Нижнего и тут - бац! У мэра в Верхнем. Да еще в такой красоте. По-правде сказать орк не сильно понимал эту красоту, но ему почему-то нравилось. Нравился весь этот шик и пафос, эти ковры, полы. Мужички в напыщенных одеждах. Разговоры... Ах, как же с ним разговаривали... Так, вроде он был какой то шишкой. Но тут он опомнился.
- Э! - дав понять, что он не согласен, орк продолжил, - Че за ботву гонишь? Ты каво на чичу собрался провезти? Под такую делегу нада чекмарь дать, а че на пустую руку на жопу радости искать?
Он услышал последние слова Ю’Берона и, поддакивая, продолжил.
- Тему базарит - бабок "на два" делай! - Маргол не понимал как остальные так легко, по его мнению, "развелись" на предложенные деньги. Нет, деньги то хорошие были, но раз им рады, значит они им нужны, а значит можно попробовать вытянуть с толстосумов по-больше. И тут дело было даже не в торговли, а дело было в наглости и зверином чутье - мэр не той ситуации, чтоб искать еще партию головорезов.

Перед обедом Алёна пошла поздороваться с Марь Степанной. Выпытав, что сегодня скатерть-самобранка потчует их более чем удовлетворительно, поспешила за стол. Борщец оказался знатный, почти по всем канонам. Будучи девицей крайне съестной, умяла за обе щеки сразу две тарелки. Салатик тоже хорошо пошёл под компотик. Мечтательно воззрившись на ватрушку и слушая Вениамина, Алёна начала вспоминать какой у них в "Теремке" был чай. Вся фишка на самом деле не в самом чае, а в огромном чане, в котором его заваривают. Его никогда не моют, только водой разве что споласкивают. При правильном подходе можно налить пустого кипяточку и на выходе получить крепкий, наваристый, не хуже какого-нибудь "индийского со слоном". Но об этом она никому не расскажет. Хотя бы потому, что столовский чай хорош. Он имеет особый вкус и аромат. Как мамин чай. Ты приходишь и знаешь, что такой только у мамы. Но вряд ли ты хочешь знать, что особый вкус ему придают не мамины руки, а то, что этот чайник она уже недели три не мыла.
Вообще за столом ощущалась некая напряжённость. Оно и понятно, в принципе. Хотя, как по ней, нельзя быть такими унылыми. Вы когда-нибудь видели в сказках угрюмых, мрачных и безнадёжно кислолицых героев? Отряд "Кручина" какой-то, ей-богу.
Уж немало лет прошло с тех пор, как её преисполненный чувством гордости батя, утирая отеческую слезу, рассказывал друзьям во время распития горькой, что доча его - мент поганый. Ей до сих пор помнятся первые дни на работе. Хреново было, стрёмно очень. И страшно. Страшно по разным причинам, начиная от специфического юмора коллег, заканчивая тем, с кем именно приходилось работать. В том смысле, что общение с мирными законопослушными гражданами дальше проверки документов никогда не заходило. И каждый грёбаный раз, когда она приходила домой, где-то внутри словно разжимался здоровенный кулак. Могли зарезать. Могли по голове кирпичом дать. Ну, или там ногой в живот. Но обходилось, хоть и не всегда. Так и сейчас. Может, убьют сегодня. А может и не убьют. Может, схарчит её какая-нибудь карказябра на ужин. Или не схарчит.
Посмотрела Алёна пытливо на ватрушку с повидлом. "Может съём тебя, - думает, - а может и не съем."

То самое ничто, которое ощущается лишь когда проснется сознание - восстановительный сон без сновидений - обморок души - кончился. Еще не включился свет - не добежали нейроны до отдельных отделов, как ожило сердце, напряглись стенки сосудов, пропуская кровь, вздрогнули мышцы - расправили легкие. И тут шок пронизал тело и сознание - скачок адреналина и сокращение всех мышц - вместо воздуха, в носоглодку втягивается какая-то субстанция.
И ты еще не понимаешь кто ты и где ты, но организм уже кричит о том, что все не так - что так не выжить. Кровь затопило адриналином и кортизолом, судорожно сжались легкие, стараясь выцепить кусочки атмосферы. Горло сжалось в судороге на протекающую жидкость, выплевывало с кашлем ее наружу. Руки взметнулись вверх, в хаотических движениях прорезая субстанцию в лихорадочной попытке выплыть, добраться до поверхности, глотнуть воздуху. Легкие наконец скрутило, обездвижило. Паника сжала сознание, человек отступил, пробудившись словно на дне океана, остались лишь примитивные инстинкты - выбраться, вздохнуть, выжить.

Кивнул коротко, в знак завершения боя. Руку протянул Волковичу.
И на пол сел, за остальными спаррингами наблюдая.
Драка это хорошо. Понятно. Это вам не развитие анахата-чакры путем наблюдения за красотой, совершенной в своей мимолетности.
Бывает смотришь на этот сраный цветок сакуры. Час смотришь. Два. Ниче не понятно. Цветок как цветок. Мелкий, дурацкий.
А рядом добрый учитель. С палкой дубовой.
Почему, говорит золотым светом всеобщей любви чакра не светится?
Филонишь значит, говорит. И палкой по хребту, благослови его архаты, хорошего человека такого.

Валери взяла Зубастика не руки. Поприветствовала. Но к груди прижимать не стала.
Под музыку у колдуну подошли.
В ночи.

Огромный костер пылает жарким пламенем. Гудит и искрами плюется.
В зловещем багровом свете старик пляшет. Бородой длиннющей землю подметая.
Одет старик в одни грязные дырявые кальсоны. И старую мятую шляпу черную, выглядящую так, словно не раз переживала стихийные катастрофы и прочие наводнения.
тускло светятся серебром и багрянцем татуировки на спине старика.
Много татуировок. А шрамов еще больше.
Очевидно, это и есть искомый колдун.

Несколько мелких тварей противных вокруг костра расселись и колдуну подпевают и в ладошки хлопают.
Такие тварюшки. Полметра ростом с рожками, хвостиками копытцами и пятачками. И цвета разнообразного.
Некие бесы видимо.

Колдун, к стати, танцует не один. Вместе с ним пляшет здоровенная жуть какая-то.
Безголовая и тщательно зажаренная туша медведя. Частично уже объеденная местами.
Пляшет, надо отметить, не так уж и плохо.
Со скидкой на обстоятельства, естественно.
Задорно так.

Общее.

Глаза её. Локоны. Скулы. Всё вспомнил. Сравнил. Задумался. И ничего кроме трещащей по швам пустоты не нашарил внутри.
Как это описать, это чувство потери, жалости и ненависти? Взять бумаги лист, сложить пополам его, вдоль, снова развернуть потом. Линия образовалась, сгиб, надвое лист делит. Взять фломастер и написать им на листе два слова, по одному на каждой половинке. "Горечь" и "Гнев".
И разорвать листок по линии, вдоль.
В этом шорохе. В этом треске.
В нем пустота эта самая.
В нем всё.
И словами этого не выразить, наверно.

Внешне я никак не изменился, наверно.

Вот почему.

Был бы этот урод, этот маньяк, этот псих - человеком, быть бы ему уже трупом, будь он хоть трижды Джетом Ли. Такая ненависть - она не исчезает. Это в ней все исчезает, под треск Горечи и Гнева. А она сама никуда не девается. И ей плевать, каков по крутости объект её. Ему хана. Просто.

Но он - Волк. Оборотень. Гару. Не человек ни разу. Вообще. Полностью. Доказательств уже достаточно покушал, спасибо, аж наружу лезут.
И это все переворачивает. Всё. Даже тот треск заглушает. Двойная пустота. Тройная. Бесконечная. Мир наизнанку.

Но с той стороны тоже гниль, получается. Теперь это ясно.

- Что ж так поздно, херсобачий?

Не я это говорю. Голос - не мой. Бесцветный, как запись из военной хроники.

- Ты наверно сильно занят был. Представляю. У вас же там целый, матьвашу, пласт. Иной. Волшебный. Ска-азочный. И вы там тусуетесь красиво. Ножками машите аки молнии, магию мож даже творите, еще какие трюки...

Взял бутылку в руку, думал - раздавлю. Нет. Целая. И пальцам не больно, хотя видно, что мясо из-под ногтей вот-вот полезет. Хлебнул из горла - и не почувствовал ничего. Эхо. Фон.

- И вот решил заглянуть. Преемника захотел. Ритуал свой провел, всё продумал, всё подстроил. Только бляа-ать... что ж так поздно-то? Ты на себя посмотри, а потом на мир этот.
Сдохло всё давно. Всем похуй на всё. Какой в жопу преемник, какой нахуй ритуал? Выйдешь на улицу и станешь бошки людям отгрызать, как сегодня уже делал... кто-то... и все равно все всё спишут на собак бездомных, придумают какое-нить сраное псевдонаучное объяснение, которое никто не запомнит и забудет через пять секунд после того как от экрана отлипнет.
Безразличие тотальное. Тут никто никому не нужен. И ты никому не нужен. Такие как вы - никому. Не. Нужны. Всем аватарчики нужны, на экранах, чтоб мышкой да клавой ими рулить можно было, чтоб они там пиксельную кровь пили-жрали, и ботам бошки отрывали, и чтоб это еще и красиво было. А такие как ты, реальные, настоящие... Вы лет эдак на тыщу опоздали. Сгоревшая страница, блять. Пепел одним куском. Кто серость, я серость? Блять. Да мы все тут серость, в серости родились, в серости живем и в серости сдохнем, и никого ты тут не удивишь уже ничему, хоть огнем из пасти жги, хоть человечиной людей корми. Кстати, сука, даже вкусно было, признаю. Мёд, говоришь? Надо будет записать.

Оборвалось что-то в голове, когда вдруг понял, что улыбаюсь. Безумно. Отрешенно.

- Что, теперь у меня шерсть вырастет? Клыки? И реакция как у тебя будет? А, ну да, и всё это в обмен на великую миссию какую-нибудь, баланс сил там поддерживать, или чего еще. Ага. Д-дерьмо этот баланс, по сравнению с афганским героином и третьей мировой. Или не так всё, нет никакой миссии? Типа ты просто так решил от суеты отойти, а миру при этом последователя оставить, "чтоб не расслаблялись"?

Выдохнул. Лицо осунулось наверно - такая вдруг усталость напала. От улыбки сумасшедшей и следа не осталось. В глазах льдинки - тают, капают. На стол. Глазам больно.

- Хуйня всё это. Миру насрать на тебя, на меня, на вас-из-того-мира, и на нас-из-этого. Потому что мы одно и то же уже давно. Опоздали вы в гости приходить. Мы ж в одной одежде уже ходим. Ха, только я-то голый. И одну водку хлебаем. Хех, только у меня она не паленая. Получается, зря ты старался. Зря убил её. Зря скормил мне. И жил зря, как и я. Уж не знаю, чем занимался. Но всё зря, не смотря на все твои уёбищные супер-способности волчьи. Потому что там(*на окно махнул) все одно коробки бетонные до горизонта, нищета, гниль и конец света не за горами. И все только тем живут, чтобы поскорей "сейчас" прожечь, да поярче, а такие как вы им только мешают. Ну стану я такой же. И что, лучше стану? Нет. Буду так же жизнь прожигать, как и ты. И через стопицот или сколько там тебе лет - буду в таком же рванье сидеть у следуюшего мудака-пиздобола и такую же водку с ним жрать и его подружкой закусывать. Что, съел? Можешь руку-то ломать, как обещал. Я даже поору от боли, да. Удовольствие тебе доставлю. Если только ты от такого его получить можешь. Бля, ну ты тогда еще большая серость, чем я...

Не выдержал и рассмеялся.

Кивок бутербродам, отправляющимся вниз по глотке - почти вкусно, почти питательно, почти сытно. Как обычно.

Одежда схватывает тело, обнимает грубо, как изголодавшаяся по сладкой ночи хищница-нимфоманка - отвечаю кивком и ей - в зеркале мы кажемся отличной парой. Поправить вот здесь, разгладить упрямый локон-складку, зачехлить ножик и айфон - готов варвар 21-го века.

Фальшивая улыбка от дуралейских мыслей.

За дверь. Вниз по лестнице. Кивок граффити - давно не виделись, вечное полотно людского протеста! Ты совсем не изменилось, продержишься еще лет ...цать, всех нас переживешь, не отчаивайся.

На улицу, скорей, грудь просит воздуха. И он идет навстречу, врываясь в легкие волной холода и тревоги.

Осень. Полна хруста хрупких костей. В скрежете метлы по асфальту. В шорохе обреченных на убой листьев-падальщиков. В вое дурного знамения сирен красно-белых машин.

Кивок вам всем.

Впереди вход в метро, и лишь проклятая осень знает, что ждет меня внизу, но мне все равно. Я киваю и тускло освещенному спуску в бездну, и скользким от разлитой на них мути ступенькам, и редким мимолетным прохожим. Кивок.

Я всех вас уже когда-то видел.

И ничего нового не жду.