| |
|
|
— Так я не про него! — прыснула Ланя. — Я про ту сцену, где Ватсон видит на столбе Холмса и думает, как это жут… стой, ты куда?!
— Интересно же попробовать с ней поговорить, — подхваченная неясным азартом, Света озвучила только что пришедшую мысль и вскочила.
— Что? Да зачем… — Иоланта беспомощно вздохнула, но подруга уже спрыгивала на палубу.
— О, слышь, спроси, есть у них магазин! — в полный голос напутствовал её Дима, развалившись на брезентовом бауле. — И это, чё побухать с кем!
— Не смей ничего такого спрашивать! — Иоланта возмущённо ткнула его в плечо. — Хотя про магазин можно…
Дима засмеялся. Он явно не собирался ничего спрашивать сам. Положив под голову куртку, а ноги в стоптанных берцах — на борт, он лениво жмурился на солнце. А солнце лениво жмурилось на него, играя среди сосновых верхушек. Из-под облезлой посудины с бурлением вырывалась вода. По пути на нос Света прошла мимо давешнего парня с Узла, который рылся в наружном отделении объёмистого рюкзака. Ефимова не знала, что это за чувак, но теперь он ассоциировался у неё с запахами ветчины и крепкого кофе. Вообще, он казался её примерным одногодкой, но ни о каких четвёртых практикантах Катерина Олеговна не предупреждала.
Женщина подняла на приближающуюся Свету чужой, колючий взгляд.
— Магазина нет, — холодно сказала она.
=○=
А Воронов, вернувшись в рубку, вместе с капитаном смотрел, как девочка в супер-огромной джинсовой куртке приближается к предмету их беседы. И, конечно, употреблял бутерброд.
— Биолухи… — вздохнул капитан. — Хотя знаешь, биолухи — ребята хорошие. Я и сам на Зоосаде кантуюсь. Вожу их… этих… рыб всяких считать и водоросли собирать.
— Рыб? — Стёпа навострил уши. — Хорошие места, рыбные?
— А что? Ты рыбак, что ли?
— Немного, — скромно признался Воронов.
— Ну раз рыбак, тогда гляди! — бутерброд в лапище моряка выписал замысловатый знак, отдалённо напоминавший японский иероглиф «дохуя». — Есть щука, есть плотва. Они везде, можно сказать. Ещё окунь с океана поднимается, но его в нерест западло брать. По притокам ряпушка, налимы… ну ерши, конечно. В Ельме — ельцы… Таймень был, пока его ловить не запретили. А всё равно ловят, бараны. Так всего и переловят.
— Прям в Печорке и ловите? — Воронов указал термосом на берега за окнами.
— Кто прям тут и садится, — заговорщически подмигнул капитан, — но я тебе как местный скажу: лучшая рыба с Маламутки идёт. Вон она, кстати, как раз проходим!
=○=
И действительно, кораблик вырвался на стремнину и на всех парах шёл к удивительно красивому ущелью. Берега в нём образовались из высоких гранитных отрогов, поросших старым ельником. В отличие от сосен, ели складывали ветви так, чтобы выстроить непробиваемую стену из зелёной темноты. Серая горная порода поднимались на высоту четырёхэтажного дома, а стиснутая ею река гудела эхом. Казалось, что ущелье создала не природа, а сами уральские духи — как ворота в свою Запретную страну, в недосягаемую Парму.
Из-под лесного полога по правую руку блестела синева притока. Вторая река была намного теснее Малой Печорки и впадала в неё с востока аккурат перед ущельем. То и была Маламутка. Маламутка виляла среди скал, пока не исчезала в буреломе. Вскоре тень от ущелья упала на палубу. Солнечный блеск померк. Корабль входил под еловые своды, наполненные гулким шелестом воды.
— Маламутка, считай, через Берёзы течёт, — пояснил хозяин корабля. — Ты как по деревне освоишься, походи по тропинкам всяким. Которые на восток, те выведут к реке и болотам. Если сговоришься, там и лодку дадут. Хорошо будет, ай хорошо…
|
Праздник — хитрый механизм. Даже, можно сказать, стихийное явление. А если этот праздник — не чей-нибудь, а эльфийский, то вместо «явление» хочется сказать «бедствие». Во всяком случае, так покажется, если смотреть на праздники без уважения.
Вся жизнь эльфов подчинена настроениям, потому что сказка — это эмоции. В них, конечно, есть своя сказочная логика. Но, в общем и целом, сказки разговаривают с сердцами слушателей, а не с мозгами. Поэтому сказки могут быть яркими и бессмысленно-абсурдными, странными и непоследовательными. Какими угодно. Им всё можно. Эмоциям претит рациональность. Эмоциям поддаются, чтобы не помнить вчера и не знать, что будет завтра.
Такова природа Грёз.
=○=
Пиршественная зала сияла миллионом фонарей, между которыми перекинулись радужные арки. От мелькания крохотных пикси и живых снежинок рябило в глазах, а покрытые инеем спинки стульев оборачивались причудливыми хрустальными тронами, между которых не нашлось бы двух одинаковых. Шестигранники и пирамиды, треугольники и призмы — зима прорастала сквозь камни льдистой белизной. А поверх неё ложились шёлковые ленты и ковры, сопрягая Персию и Антарктиду.
Окружённая шумной и весёлой компанией, Эйна неудержимо неслась по бурной реке фестиваля. Кидались виноградинами с пьяным сатиром. Помогали искать пенсне неуверенному в себе греку. Плясали и ликовали, не слишком-то помня, кто и почему. Все-все-все. Слуаги, богганы, эшу и гилли ду, и даже Бодминский зверь, не расстававшийся со скейтбордом. Эйна оказалась едва ли не единственным Ши среди них всех. Поначалу кое-кто косился на неё с недоверием, но вскоре простолюдины Аркадии оттаяли и с удовольствием приняли её общество (чему, наверное, способствовала демократичность наряда). Артмаэль, напяливший к своему чёрному пальто большую тиару из ледяных звёзд, тоже был рядом.
Вскоре под каменными сводами загрохотали салюты. В многоцветных отсветах в залу одна за другой входили делегации Ши. Так аристократия мистической столицы грёз, Конкордии, прибыла к Рождеству. Дом Эйлунд — владыки теней, плывущие среди чёрного дыма, складывавшего над их плечами странные предзнаменования. Дом Аэзин — старые друиды в санях, влекомых бурым медведем, оленем и зубром. Дом Фиона — разнузданные и яркие, следующие в волнах светлых одежд, окружённые шлейфами неземных ароматов. Дом Лианнан — безумные и быстрые как французский абсент, ворвавшиеся в зал с вихрем снежного ветра и лепестков роз. Всадники Дайреанн и Гвидион, рыцари в старинных латах, промчавшиеся между столов стройной кавалькадой. Благой двор явился во всём великолепии, демонстрируя себя восхищённым зрителям.
Тогда любой поклялся бы, что будущее — то тёмное, мрачное, покорённое рутиной будущее — не наступит никогда.
В полночь высокий лорд Кайрех из Дома Бомейн поднялся перед исполинской елью, держа на отлёте руку с хронометром. Поднялись лорд Кайден и леди Элина, склонив головы. Поднялся Празутагус. Поднялся Артмаэль. Поднялась Ровена, нашарив ладонь Эйны, и сама Эйна поднялась тоже. Поднялись шуты и придворные, вельможи и бессребренники. Поднимались эльфы и феи, Ши и простолюдины, интриганы и воители, дети и мудрецы. Вставали бородатые нокеры и пьяные сатиры. Паки и слуаги, обнимаясь, прекращали непристойные песни. Даже бурый медведь из дома Аэзин встал на задние лапы, приняв облик седовласого викинга в монашеской рясе.
Тысяча нетерпеливых глаз следила за каждым жестом лорда Кайреха. Тот, выдыхая облака пара среди хрустальных декораций, медленно повернул колёсико на своём хронометре.
Щелчки крошечных шестерёнок разнеслись по всем уголкам особняка. Самая главная стрелка коснулась крошечного сапфира, встроенного в зимнюю полночь. И вот… и вот…
И вот… и вот…
И вот!..
=○=
И вот лорд Бомейн тихо объявил:
— Это полночь по времени волшебной страны. С Рождеством нас, друзья.
Ударил гонг. Вспыхнули гирлянды, взбегая по многофутовой ели. И дальнейшее ликование потонуло в фонтанах Грёз.
|
Говорят, паки любят поиграть с заплутавшими путниками. Впрочем, существует миллион таких же несуразных примет. Не пей с сатирами. Не ругайся с хоббитом. Не гляди в глаза цыганке. Пикси крадут лошадей. Брауни-домовые лакают молочко. Хотя, например, Волосатая Мег Муллах подсказывала хозяевам дома, как играть в шахматы: разве фея с задатками гроссмейстера уподобится ежу? Бодминский зверь рыщет в полях Корнуолла. И всё такое прочее.
Однако, было то случайностью или нет, после рукопожатия события завертелись в неистовом темпе. Троица (Бог троицу любит) добралась до входа в манор (где вход, там и выход) и обнаружила за ним большущий холл. Там шумели придворные со всех концов страны (язык до Киева доведёт). Рыжий пак (все рыжие — колдуны) распрощался с ними на пороге (вампир не входит без приглашения), ещё раз напомнив Эйне о рынке гоблинов (не заговаривай с гоблином, пёс охромеет).
Сверкали колье, струились платья, пылали фраки и штандарты самых разных оттенков. На перилах колесом ходил шут в звенящем колпаке, а из декоративного водопада на лестничных маршах струился пунш. Стены украшали лозы, с которых можно было срывать зрелые лимоны и апельсины. Сквозь намёрзшую на окнах наледь просматривались уличные огоньки, но силуэты людей терялись; а оттого казалось, что, войдя в манор, эльфы вошли в параллельную реальность, тревожно близкую к снам. Эйна знала, что так проявляет себя Грёза. Манор лишь наполовину стоял на городской улице, а на вторую он исчезал в Изгороди, отделявшей сказку от были, фантазию от банальности.
Две летучих мыши с треском столкнулись под высоким-превысоким потолком, рассыпая искры. Недовольно залаял чёрный кот с зелёными глазами. По ступеням, гремя колёсиками, на скейте съехал странный субъект, одетый в исполинскую шубу. Только вблизи Эйна поняла, что это заправский серебристый мех, покрывавший субъекта от макушки до… до скейтерских кед. Сегодня Бодминский зверь веселился и праздновал. Фермеры Корнуолла могли спать спокойно.
За порядком надзирали два тролля в золочёных ливреях, стоявшие по сторонам от дверей. Оба уже посерели от времени, но ещё не превратились в камень. Порой они слегка шевелились, и тогда их огромные мышцы издавали скрип и хруст.
Среди шума и голосов Эйна встречала смутно знакомые лица. Кажется, женщина с вросшей в причёску мраморной вазой посещала её родителей в детстве. Скрюченный букинист с корой вместо кожи приветливо улыбнулся девочке. Вспомнила! Он держал магазинчик в городе, где жили родители Эйны, и иногда продавал книги, которые не стоило читать даже авторам. Красивый механический мальчик, кукла из фарфора и латуни, поклонился девочке и повёл всех троих наверх.
Лестница змеилась среди лабиринта комнат, намного превосходившего по размерам доступные три этажа. Наконец, кукла привела ребят в длинный-предлинный зал с арчатыми сводами. Облицованный грозно-чёрным камнем, он напоминал о средневековых пирах. Его освещали многие десятки бумажных фонарей, паривших в воздухе или неспешно перемещавшихся от кронштейна к кронштейну. Каждый светился в тон бумаге, из которой был сделан, но в вышине сводов всё равно стоял полумрак. Длинные столы, пустовавшие совсем недавно, уже заполняла пёстрая череда гостей. В самом торце, среди перекрещивающихся лучей, что падали из витражных окон, стояла накрытая покрывалом ель. Её час ещё не пробил.
— Эйна! Эйна! — кто-то звал её из череды гостей.
Кто-то высокий, облачённый в чёрно-пурпурный смокинг в геральдических цветах дома Бомейн. Такой же подвижный, несмотря на статный и внушительный вид. Такой же русоволосый, с теми же почти прозрачными голубыми глазами.
Кайрех, брат Кайдена.
Высокий лорд Бомейн.
Папа.
|
Волшебная круговерть приняла трёх эльфов… и Самая Долгая Прогулка началась. Они бродили по бесконечным улочкам, вымощенным то брусчаткой, то кирпичной плиткой. Ныряли в сквозные арки, где шумели маленькие трактиры. Смотрели, как в ярких витринах вращаются ёлки и катаются заводные паровозы. Точь-в-точь уменьшенные копии того, большого, который остался у перрона. Кидались снежками, найдя пустой участок возле покрытой льдом реки. И даже прокатились на маленьком трамвае с круглой фарой, куда Ровена прыгнула раньше, чем Эйна успела выпалить: «Не делай этого!». Всё же — трамвай. Дело святое. Заплатить, правда, забыли, и возмущённые окрики кондуктора заставляли прохожих оборачиваться. Ноги вынесли их к главной площади у подножия старинного храма. Сегодня его готические своды были украшены яркими ангелами, а перед узкими дверями стоял деревянный навес с резными фигурками Марии и волхвов. Торговый павильон на другой стороне площади манил запахами карамели и шоколада. Собрав по карманам последние монеты, сёстры купили исполинский картонный стакан, присовокупив к нему три трубочки. — Трамвай угощает, — задумчиво подметил Артмаэль. Каменные дома старого города чередовались с разбросанными по склону усадьбами и аллеями. Ломанные лестницы вели вверх и вниз. Поднявшись в гору, ребята обнаружили себя на захватывающем дух парапете из дикого камня. Стена, выстроенная для защиты от лавин, стала крутым обрывом над ледяным ущельем. Там они сидели, глядя на головокружительную панораму склонов и ретушь хвойных лесов. Солнце играло в хрустале неба. Высокое и лазурное, оно раскинулось над всем миром, и лишь снег медленно кружился в чистом горном воздухе. На сотни лиг во все стороны простиралась белоснежная чехарда пиков. — Кажется, вижу поезд! — Ровена сложила домик из варежек над глазами. И правда — вдали танцевала ниточка дыма. Поезд… Только когда Артмаэль перестал чувствовать уши, троица вновь спряталась от ветра в городе. Всё чаще они замечали эльфов. За деревянными воротами, которые вели в укромный маленький дворик, прямо в снегу танцевали три девушки. Сильфы. Их воздушные облачения, состоявшие из газовых вуалей и атласных лент, практически не прятали наготу, и взгляд Артмаэля резко обострился. Среди толпы шныряли паки. В факире, жонглировавшем тремя огнями на ступенях музея, Эйна признала сатира. Его крохотные рожки прятались в пышной шевелюре, но аристократов Грёз не обмануть маскарадом. На шумной торговой улице кое-кто заметил и их. Старик в нескольких шерстяных пальто, просивший милостыню у обочины, подскочил и низко поклонился Эйне. В изборождённом морщинами лице светилась странная приязнь, которую редко встретишь среди бездомных. — Мадам, — тихо сказал он девочке, словно она была королевой, — я каждый год приезжаю сюда, чтобы увидеть эльфов. Это заставляет меня понять, для чего я живу. Благодарю вас. Благодарю. Пошарив в бумажном пакете, Эйна протянула ему сахарный пончик. Другого подарка у неё не нашлось. Уже сворачивая за угол, она обернулась, чтобы увидеть, как нищий со слезами на глазах прижимает пончик к щекам. Вся его фигура дышала счастьем. — Грёзы, — тихо сказал Артмаэль, стараясь, чтобы Ровена не услышала. — Грёзы иногда забирают рассудок… Но печаль держалась недолго. Ярдов через сто, в строю домов с фахверками, уже маячил величественный каменный особняк — манор Благого двора. Но тут из череды прохожих вывернулся рыжий дрищ. Зелёная куртка с нашивкой благотворительного «Красного Креста» оттеняла россыпи веснушек и скалозубую ухмылку. То был ещё один пак, проказник из числа весёлого народа. Повелительно подняв руки, он заспешил навстречу ребятам. — Запрещаю меня игнорировать! Так, ты сегодня за главную? Вот ты и держи! Только три дня, пропускать нельзя, — смерив взглядом всех троих, он сунул Эйне буклет с какой-то нарядной картинкой. — Чего-о-о?! А ну давай мне свои бумажки! Я тут всем заправляю! — заорала Ровена так, что люди рядом едва сдеживали смешки. — Заправишь мне оливье, малая? Или я тебя могу заправить… — хохотнул пак и потянулся, чтобы щёлкнуть её по носу. Но Ровена быстро отскочила. И почему-то подозрительно покраснела. Листовка гласила: «Странствующий рынок гоблинов Святого Юстаса! Только сегодня, а ещё завтра и послезавтра, каким бы ни было ваше «сегодня»! Умопомрачительные банкротства, потрясающие разорения, бессмысленные аукционы, подозрительные сделки, гоблинские фрукты и море веселья на рынке Святого Юстаса! Только у нас вы можете: - купить любовь друга,
- продать себя в рабство,
- позолотить копытце оленю Санты,
- заключить контракт или Контракт,
- провести аудит приязненных связей и злополучных знакомств,
- приобрести акции Горнопромышленной компании «Бойл & сыновья» по цене на 1,15% ниже цены-аск биржевого закрытия по Чикаго
…и окунуться в другие приключения на рынке Святого Юстаса! Чтобы найти нас — ищите».
|
|
история первая.
сеттинг: Changeling the Dreaming
=○=
к Рождеству старинный городок в горах расцветает. На улицах можно увидеть фей со всех концов света. Они съезжаются на знаменитый зимний праздник ради веселья, а также чтобы уладить иные, более щекотливые дела. Властные аристократы, дурашливые дети, знатоки хитрых грёз: их не распознать в шумной, искрящейся гирляндами и снегом толпе, но умеющий видеть — всегда увидит.
=○=
отроки-ши, юноши и девушки, внешне ведут самую обычную жизнь. Наблюдение за человечеством научило их с малых лет беречь свои тайны. Только в большие праздники, как встарь, эльфийская магия обретает силу…
1. настроение сказки и аниме.
2. зима в альтернативной реальности, похожей на Европу.
3. регистрация — см. комнату..1577389530.jpg) 1. teachglach nó scailtín fíona¹ Рисуя изящный и дымный зигзаг, многосуставчатый поезд тащился в долине. Седловины менялись равнинами, которые зима выстлала искристыми одеялами. Со склонов наползал хвойный лес. Его окрашивали ночные цвета: загадочная синева пихт, темнота неба и многоголовье ельников. Смеркалось рано. Неровными грядами на горизонте вставали горы, то дотягиваясь до самых звёзд, то падая в туманную неизвестность. И всюду — снег, снег, снег. Полыхающая фара локомотива влекла за собой череду ярких вагонов. Уютно мерцали плафоны. Среди дерева и кожаных диванов распространялся едва слышный привыкус осветительного газа. Звенели гранёные стаканы в стальных держателях, по вагону-ресторану сновали кельнеры в белоснежных сорочках, над шторками качались цепочки ночников… а снаружи бушевало упоительное ненастье! Круглый чугунный лоб паровоза врывался в метель, разбрасывая пушистые хлопья. Стук колёс эхом отдавался под сводами тоннелей, когда поезд преодолевал особо сложные отрезки пути. Половина суток прошла в сонной дрёме и прочих несомненно походных делах. Посетить ресторан, добежать до конца поезда, высунуться на крышу, «Да что же вы делаете!» — тётя Элина бдит… Впереди лежало примерно столько же часов путешествия, и шум по купе понемногу стихал. По неведомым причинам взрослые предпочитают спать, единственный раз в сезон выбираясь из привычных стен. На диво нелюбопытный народ. Эйна, её младшая сестра Ровена и делано-серьёзный кузен Празутагус, чьё имя сокращали то до Приза, то до бесившего его Тагуса, занимали просторное купе в вагоне номер восемь. Им достались панели из лакированного дерева, четыре широких койки, стенной шкаф, бархатные шторы и невыносимо кожаный саквояж дяди Кайдена, помеченный едва заметной на чёрной коже звездой. Пурпурной звездой дома Бомейн. Последний участник компании отличался от остальных. Бомейны, русые, стройные, светлоглазые, разделяли отдалённое, но явственное фамильное сходство. Артмаэль был другим. Он держался чуть скованно, что становилось заметней, стоило ему оказаться рядом с Эйной. Но и без того Артмаэль выглядел молчаливым даже в разгар веселья, где с охотой участвовал. Смуглая кожа, острые скулы и чёрные как чугун паровоза волосы выдавали представителя эшу — бродяг из рода фей, порой не имеющих ни дома, ни фамилии. Люди регулярно принимали его за цыгана. Некоторые Дома («Более благородные», — с прозрачной насмешкой выразился бы дядя) вряд ли позволят отпрыскам эльфийских кровей разделять время и трапезу с эшу. Однако демократичность лорда Кайдена дала прекрасные плоды. Артмаэль очаровывал лёгкостью и добродушием. Он не говорил, если не спросят, но будучи поставлен перед вопросом, не замолкал, пока не придумывал — или, кто знает, вспоминал — очередную безумную историю. =○= Играли в гоблинские карты, и игра шла непросто. В зависимости от астрологической ситуации и настроения карт, они имели семь мастей, меняющиеся каждый ход козыри и ряд не слишком приятных визуальных эффектов: например, большой палец Эйны заляпали чернила с «рубашки» обидевшегося валета. — А что там вообще будет? На этом празднике? — в третий раз спросила Ровена, закусив кончик косички. Хитро поглядев на сестру, она положила перед Эйной Отважную Десятку и Вроде Бы То Же Самое. Правила «дурака» трещали под гоблинскими инновациями.
-
Тепло, уютно и такое замирание сердца в ожидании чуда, которое вот-вот, уже сияет в приоткрытую дверь. Миииило!))
|
 «Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод.
Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.»
— Откровение Ионна Богослова 8:10, 8:11 ПРОЛОГ: Письмо к дочери Многие мили и бесчисленные населённые пункты оставались позади. Две искорёженных полосы разбитого шоссе номер пять бесконечно тянулись вперёд, растворяясь в сумеречном тумане, из которого то и дело навстречу Меган выныривали тёмные силуэты некогда брошенных на обочинах — да и прямо посреди дороги — и теперь бесхозно гниющих легковых машин, иногда грузовых и автобусов. Нередко с истлевшими телами тех, кого смерть застигла в пути. Тогда люди в спешке покидали города, тщетно спасаясь от безумия, в один вечер захлестнувшего весь мир. Семь дней и семь ночей длился кровавый звездопад и бушевали невиданные по своей разрушительности катаклизмы, забрав сотни миллионов жизней. Значительная часть тех, кто сумел пережить катастрофу, так или иначе погибла в следующие полгода — одни пали жертвами хищников, опасных ночных тварей и драугров, другие отравились зараженной водой, потеряв разум и превратившись в диких тварей, внешне сохраняющих человеческий облик, но при этом ведомых лишь звериными инстинктами, — тех самых драугров. Вода стала во истину ценным ресурсом с того времени. А что касается остальных... они и по сей день продолжают цепляться за жизнь, также как и Мэг. Меган продолжала двигаться вперёд, несмотря на чудовищную усталость и всё сильнее наливающиеся свинцом ноги. То и дело ей приходилось обходить и перепрыгивать трещины и разломы, рассекавшие дорогу там и тут, а порой взбираться на машины и автобусы, чтобы преодолеть вздыбленные и навалившиеся друг на друга пласты земли. Она знала, что ещё немного, и её усилия должны окупиться — до мегаполиса, куда она направлялась, оставалось недолго. Эта местность была незнакома для Мэг, но она хорошо чувствовала меняющуюся атмосферу. Ощущения говорили ей, что где-то впереди должен быть склон — сдвиги тектонических плит и землетрясения заметно изменили здешний ландшафт. Скоро туман стал оседать, а дорога и впрямь пошла под гору. Впрочем, от дороги дальше уже мало, что оставалось. Сумерки тем временем уже сменялись стремительно уплотняющейся темнотой. Прежде чем девушка начала спуск, она остановилась, скинула тяжёлый рюкзак с плеч и уселась на капот старенькой Тойоты, преграждавшей дорогу, чтобы передохнуть. Когда туман окончательно растаял, впереди открылся вид на одновременно жуткое и прекрасное зрелище. Огромную серую кляксу под названием Лос-Анджелес пересекал внушительный разлом, тянущийся с востока на запад до самого горизонта и поделивший Город Ангелов на две неравных части. Трудно было даже представить, сколько при этом погибло людей. Воображение Меган в миг нарисовало перед глазами пугающие картины того, как это, должно быть, происходило. Как небоскрёбы Даунтауна и здания других районов срывались и падали в пропасть, как то же самое происходило и со множеством маленьких частных домиков и магазинов, и что при этом чувствовали люди в те жуткие моменты. Девушка закрыла глаза. Эти картины навеяли ей воспоминания о том самом вечере, когда всё началось...  Clovis Community Medical Center Лос-Баньос, Калифорния,
среда, 5 декабря 2018 — Средний шпатель. Не отрывая взгляда от операционного микроскопа, Меган протянула руку, ожидая инструмента от медсестры. Шёл пятый час операции. В конце концов прервавшись на несколько секунд, девушка-нейрохирург с силой зажмурилась — так, что перед глазами завертелся рой чёрных мошек. — Тебе нужно смениться, — подал наконец голос ассистировавший Клайд, бросив сочувственный взгляд на коллегу. — Я сама решу, стоит ли это сделать и когда, — твёрдо ответила Мэг, пока медсестра доведённым до автоматизма движением промакала ей лоб. — А ты подумала… — хотел было попытаться настоять Клайд, но был беспощадно перебит. — Я же сказала, у меня всё хорошо, — отрезала Меган тоном, не терпящим возражений. — Смотри-ка, медиальная петля необычной формы… — кивнула она в увеличительное стекло, дав коллеге понять, что этот разговор окончен. Вскоре раздался тревожный писк датчиков, заставив медсестру нервно проглотить слюну. Женщина вопросительно, но молча, смотрела на главного хирурга, ожидая указаний. — Кубик эпинефрина внутривенно, — тут же уверенно скомандовала Мэг, продолжая орудовать шпателем и даже не взглянув на датчики. Она уже привыкла не пугаться этого сигнала: падение показателя ЧСС — обычное дело во время нейрохирургических операций. — Господи, ты с ума сошла?! — не выдержав напряжения занервничал напарник. — Скорее, выводи её! — Доктор Уйатоул! — женщина грозно сверкнула глазами на ассистента поверх защитных очков. Под натиском участившегося дыхания гигиеническая маска на её лице вздувалась и опадала, что обычно свидетельствовало о крайней степени гнева. — Если вы не прекратите истерику, я вынуждена буду удалить вас с операции! — О, чё-ёрт! — Кубик эпинефрина внутривенно, — спокойно повторила инструкцию Меган, кивнув медсестре, застывшей со шприцем в руках в ожидании конечных указаний. Наконец наступила долгожданная тишина. Прибор перестал подавать истошные сигналы тревоги, и все присутствовавшие, помимо доктора Меган Андерсон, тихо выдохнули. Та, разумеется, по-прежнему оставалась невозмутимой. — А.Д. в норме, — с небольшой задержкой констатировала медсестра. На что Мэг лишь удовлетворённо хмыкнула, не прерывая своих действий. — Ты точно сошла с ума... — Клайд, конечно же, не преминул её уколоть. Так у них было уже давно — негласное соревнование, чья возьмёт. Уайтоул вечно перестраховывался, стремясь всё сделать по учебнику. Андерсон же, напротив, играла роль бесстрашного экспериментатора. Они никогда не позволяли себе лишнего при посторонних, но по хитро сощуренному взгляду, стрельнувшему в сторону коллеги, всё было ясно без слов. «Я же говорила», — читалось в том самом взгляде. В такие моменты Клайд обычно злился, однако теперь на лице мужчины была другая эмоция — облегчение, он как будто даже и не стеснялся этого. — Просто я обещала ей, что через неделю она вернётся домой к детям. И намерена выполнить обещание, — пожала плечами доктор (больше чтобы размяться), перед тем, как склониться над микроскопом. Шея Меган нещадно затекла, что невольно заставляло мечтать о массажисте. — Скоро заканчиваем. Сейчас только по ретикулярке пробегусь… — аналитически протянула женщина, пристально всматриваясь через линзу. — Чисто. Порядок. Шей. На этом её работа была окончена. Ещё один успех Меган Андерсон — молодого преуспевающего нейрохирурга, одной из лучших в своей области. Стянув перчатки, Мэг направилась к рукомойнику, на ходу делая зарядку. Краем глаза она отметила фигуру в чёрном костюме, наблюдавшую за операцией сверху из-за стекла. Она знала, кто это. Один из главных спонсоров клиники — мистер Дитз. Молодой выскочка при деньгах с непонятным интересом, при этом неоправданно приятный — порой до тошноты. Но была в его внешности одна крайне раздражающая черта — его хитрый прищуренный взгляд, он как бы говорил «я знаю несравнимо больше» и «я что-то задумал, но ты никогда не узнаешь, что именно». И за это хотелось ему хорошенько врезать. Правда эта черта никак не вязалась с его предельно учтивым поведением и манерой речи. От этого, в отличие от Клайда, никогда не услышишь подколок или издёвок, даже лёгких, дружеских. В коридоре первой навстречу Меган попалась главврач — за глаза медсёстры и некоторые доктора прозвали её «злобной сукой», но Мэг знала о ней чуть больше. Мисс Допплер встретила её сдержанным кивком. Маленький жест, за которым, также как и за взглядом Адама Дитза, скрывалось очень многое. Но самое главное — это признание. Главврач никогда не разменивалась на слова, когда можно было этого не делать. За поворотом о чём-то шушукались две медсёстры и санитарка с уборщиком. Подойдя к стойке, чтобы взять кое-что из бумаг, Меган невольно услышала этот разговор. Великолепная четвёрка обсуждала какие-то жёлтые новости. Япония в считанные часы ушла под воду. Также Индонезия, Австралия и часть Южной Америки. Ну да, разумеется. Совсем чокнулись. — Вы же взрослые люди, — не смогла сдержать раздражение Мэг. — А доверчивые как дети... Четвёрка тревожно переглянулась, а одна из медсестёр подошла к стойке, взяла пульт и, ничего не сказав, включила телевизор. Пощёлкав по каналам, она остановилась на первом попавшемся новостном, транслировавшим кадры из Аргентины. По спине Меган пробежал холодок. Ещё на выходе из операционной она заметила лёгкую дрожь в руках, списав её на последствия длительного напряжения. Но теперь она в разы усилилась, и к ней добавился необъяснимый страх. Мысленно отмотав назад память о своих ощущениях, девушка вспомнила, что чувство тревоги у неё появилось ещё вчера утром. Приступ, который быстро утих, стоило выпить утренний кофе. Борясь с суеверным трепетом, Мэг взяла у дежурной медсестры всё необходимое и поспешила к себе в кабинет. Наскоро заполнив бумаги, она торопливо переоделась, выпила кружку кипячёной воды, закрыла кабинет и, почти ни с кем не попрощавшись, зашагала к выходу. В холле девушку дожидался Адам, встретивший её добродушной улыбкой. Поднявшись с кресла, он сделал в её сторону несколько шагов, но что-то заставило его остановиться. Также как и её. И тут до них донёсся с улицы жуткий гул, приправленный оглушительным скрипом, за которым последовало завывание городских сирен. Меган видела, как мистер Дитз меняется в лице, даже не задумавшись, что в этот момент выражало её собственное. Спустя несколько секунд всеобщего замешательства, стены и пол больницы задрожали и покрылись трещинами. И тогда последовал первый удар, сбивший с ног и Меган, и Адама. Помимо них в холле находилось ещё несколько человек. Четверо бросились наружу ещё до землетрясения. Девушки за стойкой регистрации не нашли ничего лучше, чем спрятаться под ней и панически завизжать. А между тем, трещины перекинулись уже и на потолок. Потом случился второй удар, за которым последовал оглушительный протяжный грохот, означавший самое страшное — начавшееся обрушение. С трудом поднявшись, Мэг, пошатываясь, двинулась к выходу — облако пыли, вырвавшееся вперёд неё из коридора, закрыло обзор. И это вдобавок к отключившейся электроэнергии — теперь горели лишь маломощные аварийные лампочки. Не прошла Меган и десяти шагов, как потолок над ней и Адамом окончательно растрескался по периметру и, секунду поколебавшись, рухнул прямо на их головы. Порой, размышляя о смерти, она думала, что для неё самым лучшим вариантом была бы быстрая и безболезненная, как и для многих. И она в точности знала, как этого добиться, случись такая надобность. Похоже, что теперь всё выходило именно так, как она хотела. По крайней мере, она ничего не почувствовала. Вот только... Грохот никуда не делся. Дамочки за стойкой всё никак затыкались. Как-то не очень для загробного мира. И ещё это жуткое головокружение, мешающее думать... Щурясь от пыли, Мэг первым делом посмотрела вверх и поначалу решила, что бредит, но, хорошенько присмотревшись, наконец вынуждена была поверить своим глазам — это казалось самым рациональным поступком в таких обстоятельствах. Застывший в воздухе всего в нескольких футах над её головой потолок, удерживаемый невесть откуда взявшимся вращающимся кругом, состоящим из переплетенных между собой оккультных узоров и символов, горящих ярким алым светом, — отнюдь не галлюцинация. Таков был её экспресс-диагноз. Наскоро протерев глаза, девушка в пыльной завесе смогла различить неподалеку силуэт Адама. Тот стоял, вытянувшись во весь рост и воздев сомкнутые в запястьях руки к верху, будто пытаясь изобразить не то кустарник, не то рога лося. В алых огоньках на его пальцах — два полукруга, сложенных в цельный круг — трудноразличимо проглядывали символы, соответствовавшие тем, что значились в круге и в каком-то смысле намекали на его происхождение. Еще они говорили, что происходит какая-то чертовщина и нужно как можно скорее убираться. — На выход! — донёсся до её ушей приглушённый очередным грохотом крик Дитза, вторивший её собственным мыслям. — Скорее, чёрт возьми!
|
— Я думаю, это лучшее из предложений, — с лёгкой дрожью в голосе поддержал Эспер. — Тем паче, это напоминает униформу с-сих г-господ... Приблизившись, элементалист с тревогой следил, как Урсула поочерёдно наклоняет головы бродяг, стягивая алые шапероны. К счастью, никто не проснулся: заговор Гарольда, каким невероятным ни был факт его существования, работал. Часовые храпели, будто отрубились добрый час тому назад. Так и в Старых Богов поверишь, и в волколаков. Броская деталь гардероба впрямь казалась странной. Колпаки больше походили на предмет культового облачения, чем на опознавательный знак. Ещё большей странностью оказались грубо, но старательно вырезанные из дерева ладони, висевшие на груди оборванцев. От их хозяев пахло выпивкой, чесноком и травяным отваром с привкусом мяты, который горожанке Урсуле был неизвестен. Зато знакомый с азами врачевания пастор опознал багульник — бодрящее растение, из которого заваривают тонизирующий чай, хранящий от простуды. Ботинки негодяев довершали их образ. Ботфорты с гвоздём приколоченными подошвами никак не могли быть обувью путешественников — в них скорее пальцы поломаешь, чем натопчешь лиги на тракте. «Красные колпаки» жили поблизости, и никак иначе. Урсула вручила последний колпак священнику, а Гарольд вытряхнул порох в ручей и бросил мушкет к тесакам. Подхватив вместо него фонарь, беловолосый юноша шагнул под своды пещеры: теперь даже Эсперу ничего не оставалось, как последовать за всеми. Дождь оборвался мгновенно. Тёмный тоннель поглотил новоиспечённых «колпаков», вынужденных с осторожностью пробираться по узкому бортику над ручьём. Сапоги то и дело скользили по влажным камням, а мрак из глубины дышал сыростью. Семейная усыпальница Энквитуров оказалось необычно большой и сохранилась хорошо, несмотря на забвение потомков. Земляная крыша, зацементированная кормирской смесью, почти не текла. Тоннель шёл вперёд без уклона, отказываясь кончаться, и свет фонаря играл на мраморных стенах. — Над тростником реки Ардип, — неожиданно мягким голосом проговорил Эспер, ведя пальцами вслед за своей тенью, — Где выдры лишь живут и птицы, Скрывается забытая могила Преступной, но пленительной девицы. Ночная мгла несёт свои обманы, Встаёт луна, как грешная сирена, Бегут белесоватые туманы, А из пещерной тьмы... — Тс! Нашли время, тоже мне! — Это Джозайя Хиллкрейг, — смущённо пробормотал Эспер. — Известный поэт новой школы Побережья. У меня была его книга, и вот, что-то вспомнилось. — Да хоть святой Илма... кхм. Лучше назад смотрите, вот что делайте. Последние слова отдались неожиданно гулким эхом, а круг света выплеснулся на широкую каменную площадку, от которой расходились три пути. Ручей убегал в искусно сделанный под настилом жёлоб, чтобы продолжиться в северном тоннеле. Восточный и западный были оформлены в стиле входного портала: треугольные портики над двумя полуколоннами, потрёпанными временем. Из темноты в западном проходе вдруг донеслись отзвуки голосов, заставив путешественников вжаться в стену, с напряжением вслушиваясь. И когда, казалось, всё стихло, звуки повторились: чьи-то голоса, грубый хохот, дружный свист... Восточный тоннель оставался тёмным. Пугающее безмолвие хранили его своды. Поддавшись неясному наитию, Гарольд вышел в центр площадки, осветив фонарём проём. Декоративные чугунные ворота, прежде перекрывавшие его, были давно сломаны. Прямо за порогом теснились несколько больших бочек и коробов из свежего дерева, штампованных трафаретными надписями на лусканском: «Handelsbedrijfseigendom!». За ними виднелись два мягких тюка и пара бочонков с хмельным ароматом. Однако импровизированный склад занимал несколько ярдов коридора, после чего проступали очертания ниш в стенах — кажется, эта сторона вела в усыпальницу. Далее жёлтый свет истощался. Эспер, оглядываясь как велено, уже не мог разглядеть даже очертаний выхода. Только ручей показывал направление в темноте. Знание Religion подсказывает, что если на восток — усыпальница, то на запад (по традиции) — церемониальные помещения. Там можно ожидать анфиладу из 2 или 3 сквозных залов, это стандартная конфигурация. Северный коридор, видимо, сделан в силу природных условий, потому что обряд ничего там не требует. Куда ведёт — неясно.
Слово переводится как «Собственность Торговой компании!».
-
поэтичное погружение в недра) уже представляю как судари-разбойники там освистывают проигравшего в поэтическую дуэль)
-
Очень стихи понравились
-
Очень интересная пещера) А так - как всегда, описания заставляют видеть, это клёво!
|
01. ВСТРЕЧАЕМСЯ В ФАНДАЛИНЕ Десятый день месяца штормокогтя
Сыро и холодно
Дорога на Фандалин
Вечер«Дорогой отец, мне горько наблюдать твои страдания. Если мы увидимся вновь, вряд ли это будет тот сын, которого ты помнил когда-то. Прощай».
— из письма профессору де Фуко«Тот заключил, что причина вовсе не в расстройстве разума: с мальчишкой говорит Илматер. Верующие шли из соседних деревень посмотреть на чудотворца».
— из доклада легата Церкви в Невервинтере«Могу я взять дешевое вино? На нормальное что-то денег не хватает».
— из трактирной беседы«Естественный матерьялизм, друг мой, составляет лишь часть нашей Системы Мира. Один увидит случай, другой обратит взоры к геометрии».
— из «Введения в современную Школу Трансфигурации», издание второе, дополненное * * * Фургон покинул Невервинтер в четвёртый день штормокогтя. Северная весна не спешила: по ночам с Хребта Мира спускался ледяной ветер, оставляя на траве иней, а в плечах — дрожь. Тент над фургоном скрипел, а двух деловитых мулов приходилось укрывать попонами. Только с восходом тепло напоминало о том, что через считанные недели лето примет негостеприимный лесной край в долгожданные объятия. Так продолжалось один день за другим. Они оставили Невервинтер в тревожном, хмуром настроении. Жемчужина Севера привычно кипела торговлей и промыслом, но видящие глаза усматривали за повседневной суматохой признаки грядущей беды. Многопушечные фрегаты выстроились на рейде городской гавани. Среди парусов трепались на пронзительном ветру вымпелы правящего Дома Алагондар. На юг по Большой дороге маршировали колонны в изумрудных мундирах, взяв мушкеты на плечо. Порой они шли и шли часами, обгоняя фургон. Урсулу солдаты встречали весёлым посвистом, а сумрачного святого отца — почтительно прижатой к груди ладонью. Не скрываясь, Невервинтер готовился к тёмным временам. Иллускан с севера, Уотердип с юга, вольный союз Эвермита к востоку. Всюду видел врагов мрачный патриарх Алагондар, всюду искал союзников. Меркантильные перемирия и фамильные унии трещали по швам. Одним утром, поднимая тучи пыли и сгоняя редких путников на обочины, по тракту промчался эскадрон драгун. Это наёмники Торговой компании Побережья спешили на зов своего золота. А на четвёртый день политика осталась позади. Последние путники исчезли. Виллы феодалов и сельскохозяйственные латифундии покинули склоны холмов. С каждой милей земля окрест приобретала всё менее дружелюбные черты. На горизонте поднимались Меченые горы, а север застлала тёмная пелена Невервинтерского леса. Здесь встречались дозорные башни, но вскоре они исчезли. Величественное безземелье, что занимает тысячи лиг между Невервинтером и Уотердипом, вступило в свои права. Там, где от большака — того, что именуется на старый манер Торговым трактом — отделялась дорога на Трибоар, стояла едва ли не последняя дружественная засека. Полосатый шлагбаум был опущен, а по-утреннему пьяный гренадёр грозил мушкетом и требовал вернуться. Пришлось дождаться, пока из землянки вылезет небритый унтер, оденется, рыгая, и прочтёт условия контракта, заглянет в бумаги Урсулы и осведомится о деле преподобного Самуила. После объяснений лицо офицера вытянулось, а презрительно-усталое выражение сменилось сочувствием: — Проезжайте, — позволил он. — Но знайте, что в тех землях добра нет. Проезд по частной надобности закрыт до особого указания. Никого не касайтесь, нигде не вставайте постоем. И дышите, коли есть, через чесночный куль. Илматер в помощь... дураки. С этим напутствием, которое не тянуло на счастливые пожелания, четверо путников въехали в графство Фандалин. * * * Шестой день пути. Дорога, день ото дня всё теснее, вывела фургон к косогору над бледной рекой. Здесь всё казалось бледным, бесцветным. Цвета потерялись в этой земле серых полутонов. Ветви застыли в облетевших кронах. Чёрные, подобные мазуту воды влачили себя к тусклым откосам. Будто крючья склонялись к дороге сухие терновники. А та, несчастая, петляла у берега, сражаясь за угасающую жизнь. И когда стылый туман восставал среди древних деревьев, холодный голос весны шептал о минувших днях Фандалина. О времени, когда добро оставалось добром, а зло было злом. С самого утра, если утро ещё существовало над раскисшим половодьем, лил дождь. Хмарь затянула небо, проглотив бледный нимб солнца. Прятаться от воды у Урсулы получалось только в самом фургонне или сидя на козлах. Дрябло и низко плыли облака, цепляясь за чёрные колья деревьев. Недобрый, ненастный лес гудел и поднимал за колёсами старого фургона ворохи прелых листьев. Их вид подсказывал, что они гнили в земле с осени. Копыта чавкали, оставляя в кипящей дождём грязи отпечатки, а вода немедленно затягивала их — как торопливая горничная, прибирающая за незваным гостем. С реки по левую руку тянуло холодом. Водянистая мгла вздымала белёсые пальцы в немой мольбе, но Бог не отвечал. Рассечённый старой дорогой, тонувшей в глинистом месиве, лес ждал, не скрывая ожидания. Кора его сосен и тополей казалась струпьями на больных плечах. Горячечным кашлем оборачивался сырой туман, а капли дождя, градом катившие по рукавам и жалкому навесу над козлами, пахли горько и невкусно. Так и ехал фургон, отчаянно и упрямо продираясь сквозь редколесье. Кустарник царапал ноги усталых мулов. Те печально шагали под ржавый скрип осей да болтающегося на крюке фонаря. Близился закат, слабым золотом подрезая тучи над рекой... Даже разговоры поутихли. Молодой Эспер упрятался в кузове вместе со своими книгами. Он что-то беспрестанно записывал. Как-то раз, подсмотрев в его заметки, Гарольд нашёл знакомые по Университету рассуждения на темы истории и тайных наук. Не так уж, к слову, дурно изложенные. Сделав чуть позже то же самое, Урсула разобрала что-то про параболы, деление на ноль и эквивалентность материй с энергиями. Преподобный Варнас, разумеется, никуда не подсматривал. Всю дорогу священник казался отягощённым недобрым предчувствием, но только в Фандалине стала ясна хотя бы часть его мрачности. Конечно, ещё никто не видел весёлого пилигрима со знаком Догмы, но преподобный отец, кажется, лучше прочих предвидел, что именно их ждёт: мрак и пустота. Теперь он шагал вровень с мулами, вглядываясь в заросли близ обочин и не обращая внимания на дождь. Как-то сами собой Гарольд и Урсула остались за возниц. Во-первых, над скамьёй был натянут тент, а во-вторых, беловолосый франт легче прочих переносил насмешливые манеры девушки и не лез за словом в карман. Уж лучше перекидываться остротами, чем пялиться в окрестную муть. Впрочем, что-то неясное удерживало Латту от пущих откровений — что-то более сильное, чем давняя привычка к осторожности. Ни презентабельная внешность, ни высокая культура в повадках не заставляли опасаться Гарольда. Но что-то было в нём. Что-то заставляло интуицию девушки паниковать, стоило ей встретиться взглядом с измождёнными, украшенными синяками глазами Гарольда. Нездешняя тень кралась след в след за этим человеком, а интуиция умоляла Урсулу бежать без оглядки. Хотя бы тут присутствие святого отца ободряло. Да и слишком велик был куш. Так продолжалось из часа в час. Зачем, почему — кто бы знал? Был фургон, были дорога и лес, и казалось, что эта печаль записана в вечности: такой неизменной, такой постоянной она врезалась в память людей, сутулившихся под тяжестью мокрой одежды. Тот, кто хотел найти хоть малое укрытие от дождя, мог бы откинуть рваный полог из джута и убедиться, что в фургоне свалены кирки, заступы и лопаты, а в дальней части кузова составлены конопаченные бочонки с маслом и консервами. Не самый достойный товар. Впрочем, у большинства присутствующих имелись свои причины продолжать путь. На очередном повороте в листве блеснули камни редких надгробий. Могилы и покосившиеся ограды проступали среди леса как потусторонние призраки, пропадая в дожде так же безмолвно, как возникли. Косые кресты Илматера чередовались с безликими стелами, с которых время давно стёрло имена и даты. Железные прутья пропадали среди мха и кустарника. Это кладбище не имело конца, впитав судьбу многих и многих поколений. * * * Впереди дорога раздваивалась. Относительно широкая колея, по которой мог протиснуться воз, вела вперёд и исчезала в стене кустарника. Направо, в гущу могил и деревьев, ныряла узкая тропа, залитая жидкой глиной. Над развилкой нависал исполинский чёрный дуб, казавшийся обугленным; и лишь спустя секунду пришло понимание, что глаза не обманывают. Кора величественного гиганта спеклась и почернела от пламени, глина у корней затвердела, а с пузыристых ветвей на путников пялились пустые черепа, обглоданные огнём. Пять или шесть скелетов, сожженные до своих костей, висели на дереве как мрачное предупреждение. «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ОБИТЕЛЬ ТЬМЫ. СЖИГАЙТЕ СВОИХ МЕРТВЕЦОВ» — гласил на скорую руку сколоченный щит, цепью прикованный к дереву. Другая рука выцарапала на этом же щите слова поменьше: «Или умрите сами». Как продолжение ужасного натюрморта, шесть лошадиных трупов тонули в грязи у развилки. Кони лежали будто сломанные игрушки, выпростав грациозные ноги под дождь. Их седельные сумки были выпотрошены, а попоны и сбруя однозначно выдавали принадлежность наездников — чиновники Невервинтера. Все, кто помнил леди Глорию и её эскорт, узнали этих лошадей. Молодая хозяйка фургона и окружной судья Холлвинтер встретили свою судьбу здесь. Четыре человека в обрывках изумрудных мундиров сгрудились над одним из конских трупов в тесный кружок, поедая гниющую плоть и руками помогая срывать сырое мясо с костей. Треуголка, сбитая с головы одного из них, открывала затылок. Между жидких волос издалека виднелись багряно-алые опухоли, смутно схожие с нераскрытыми бутонами цветов. Вены и артерии, оплетавшие шею, казались набухшими нездоровой зеленоватой лимфой, которая пульсировала в такт движениям. Сквозь кирасу другого солдата прорвались сочащиеся гноем наросты, что выглядели не просто въевшимися в металл, а будто вплавленными в него. Мигнув, погас фонарь над козлами. Дымная змея изогнулась над фитилём. Стихли колёса. Мулы встали, напуганные тенью чудовищного дерева. И только шелестел дождь, накрыв мир тоскливой вуалью. Колеи позади фургона таяли, сливаясь с жидкой глиной. Смеркалось. По умолчанию ты не раскрывал спутникам родственную связь с леди Глорией. Она предупреждала, что сильно тревожится за предприятие. Поведение брата вызывало у неё опасения. Она попросила тебя присмотреться к спутникам, чтобы понять, кому можно доверять. Раскрывать ли в будущем — дело твоё. По умолчанию ты не раскрывала спутникам легенду с дальней родственницей. Парень из Уотердипа, который дал наводку на всю эту затею, его кличка Репей, сказал быть аккуратнее. Мол, простуда какая-то ходит, ещё что-то. И неясно пока, едет окружной судья на помощь Энквитурам или их всех за что-нибудь арестовать. Раскрывать ли карты в будущем — дело твоё.
-
отличная атмосфера!
-
Ну кайф же.
-
Чтож, с почином!
-
Чувак, да ты вообще бешеный.
-
Ну прям натуральный Равенлофт. Очень нравится, спасибо!
-
Многообещающее начало)
-
Гнетущая атмосфера. Супер, да!
-
Красиво
-
Жууууть!)
-
Очень-очень!
|
-
Милота милота милота!
-
В космологии есть два понятия расстояния. Обычное — то, что постоянно и не зависит от движения космических тел. И динамическое — то, которое никогда не получится измерить, потому что объект измерения бежит прочь вместе с вечным расширением Вселенной.
У Тринадцатого всегда можно узнать что-то новое)))
|
|
|
|
-
Я пришел сюда выпить бокал шампанского, забрать твою женщину и твою жизнь. Шампанское, как видишь, я уже допил.
-
выпить бокал шампанскогостакан текилы, забрать твою женщину и твою жизньНастроение Латинской Америки.
-
Мне нравится этот нечестный парень!)
|
-
А-а-а, «Кэнди краш»))) Изумительная персона, конечно. И вход в игру снова прям отличный.
-
Приготовился, разумеется, соответствующим образом: поставился за четыре дня до операции, взял блистер аспирина, чтобы хоть немного разжижить кровь и прояснить голову.
Мне определённо нравится, что он не забыл аспирин))
|
«ЛИМОННЫЙ БИСКВИТ» «Лучшее в добрых делах — желание их утаить». — Блез Паскаль, французский
математик и мыслитель 19 ноября
Невдалеке от устья Экини-Крик, Амазония, Французская Гвиана
21:30 Французская Гвиана называется французской из-за того, что некогда существовало пять Гвиан: британская, голландская, португальская и испанская. Сейчас на их месте другие страны, другие правительства, даже другие народы. Но джунгли — джунгли остались прежними. Католические храмы здесь соседствовали с поверьями вуду и ритуалами индейских империй. А история прочертила прихотливый зигзаг от конкистадоров и фанатичных мессий к мрачной Кайеннской каторге, от колониальных войн к банановым плантациям, редким металлам и «золотой лихорадке». В конце концов, золото стало плетью этой страны, бичуя её так же, как бичевало северный Юкон или калифорнийские мели. Ведь жадность севера ничем не отличается от алчности юга. Советский «Дальстрой» бросал новые и новые силы на освоение Колымы, а колониальные префекты Гвианы рвались в глубины Амазонии с не меньшим упорством. Без малого пятьдесят тысяч старателей, солдат и арестантов погибло в её джунглях: от укусов змей, нападений ягуаров и челюстей кошмарных тропических крокодилов — кайманов, способных часами лежать без движения в ожидании жертвы. Кто-то отдал жизнь под стрелами из кромешной зелени листьев. Кто-то умер от брюшного тифа, лихорадки или горячки. Джунгли недружелюбны к человеку. Нежный слой эпидермиса, способный остановить даже короля техногенных катастроф — альфа-радиацию, слишком тонок, чтобы противостоять природе в самом первобытном из её проявлений. Джунгли — это земля отчаянных. Это злая земля. Чужая земля. И блеск их золота сулит беду. Они — больше, чем бесконечность деревьев. Они — метафора и явление. Если смотреть с позиций статистики, то в смысле абсолютных величин джунгли и есть Гвиана. Живой стеной лес наползает из туманов материка. Он вспучивается по берегам мутных рек. Землю покрывает шевелящийся ковёр мхов, вьюнов и папоротников, а воздух затягивает сеть лиан. Салы, акации, стеркулии и пальмы соединяются монолитной шеренгой, стоящей так плотно, что она напоминает фалангу спартанских гоплитов. Медленно, шаг за шагом, они оттесняют к морю всё то, что было создано человеком. Днём джунгли дышат, вздымая к лазурному экваториальному небу тучи крон, а ночью погружаются во тьму, которую тянет назвать космической. Как ни странно, космосу есть место в этой стране: вдоль атлантического шоссе поднимаются пусковые башни Куру, малоизвестного южноамериканского космопорта, служащего Европе удобной орбитальной пращой. Шумят тугие водопады, пробиваясь сквозь бетонные бастионы дамбы на реке Синнамару. На кривых улицах Кайенны можно без конца удивляться, встречая ценники в чинных евро или надписи, выполненные на безупречном международном французском. Низкорослые домики карабкаются на холмы, шумят туристические базары, а на пыльных пустырях чернокожие мальчишки с криками гоняют мяч. Но стоит бросить взгляд на юг, где в туманной мгле ожидают зелёные горы, и фольга цивилизации даёт первую брешь. * * * Лодка второй час скользила по тёплой глади реки. Под округлым резиновым носом бурлила слабая волна, временами подбрасывая мелкие листья и отмершие стебли тростника. Сквозь сумерки на берегах проступали густые шапки деревьев. Мангры, эдакие цапли из древесной меристемы, изящно ступали глубоко в воду — так, что даже заставляли лавировать в узком русле между собой. Белые арки мангровых корней походили на ажурные врата без створок, которые могли бы вести в эльфийские ущелья или обитель фей. Но стоило вглядеться в их глубину — и взгляд упирался в илистые омуты, покрытые многослойной ряской и яркими пятнами лилий. Там ждала гибель. Проводник в Режине рассказывал, что джунгли ведут собственную жизнь, недоступную случайным визитёрам. В них постоянно идёт тихая война, в жестокости не уступающая войнам людей, а то и превосходящая их. Люди сражаются ради идей, а джунгли борются за выживание. В многоярусных дождевых лесах солнце и минералы — ценный товар, за который флора сплетается в убийственной схватке. Цветы вгрызаются корнями в крепкую кору деревьев, грибницы подтачивают папоротники, а насекомые оказываются солдатами своих древесных хозяев. Иллюстрируя последний пример, проводник вспомнил о «садах дьявола». Так издревле зовутся зоны, где растениям одного вида удалось одержать победу. Они захватывают целые гектары леса, уничтожая конкуренцию с помощью муравьёв-симбионтов и ядовитых спор. И до тех пор, пока ботаника не открыла феномен мимекрофитов — растений-манипуляторов, древние кечуа верили, что это злые духи деревьев сражаются между собой. Впрочем, джунгли могли убить тысячей способов. Прихлёбывая ром, проводник вспоминал о крохотных жёлтых лягушках под названием «листолаз ужасный», на чьей коже конденсируется смертельный алкалоидный яд батрахотоксин. Или о крошечных рыбках ванделлиях, что живут в пресной воде и способны закрепляться кровососущими иглами в анусе или гортани неосмотрительного купальщика. В небольшой гостинице, занимавшей белый касерио на главной улице Режины, такие рассказы звучали фантастично, но каждый пройденный километр наделял плотью их тревожные образы. Теперь проводник, худощавый мужчина из числа старых суринамских оппозиционеров, сидел на корме. Свистящий крик ночной птицы пронёсся над водой. Ему вторила перекличка эха в лесистых долинах. В шуме крон родились чёрные кляксы ночи, расползавшиеся всё шире. К монотонному треску лодочного мотора от HDX примешивался звон москитов, к счастью, не успевавших за его пятнадцатью лошадиными силами. Вскоре лодка вошла в излучину, приблизившись к одному из многочисленных слияний тропических рек. От главного русла Апруаг нередко отделялись протоки, быстро исчезавшие в зелёных коридорах, но Экини-Крик, которую выискивал рулевой, была не просто протоком, а весьма приметной рекой. Большая часть туристических маршрутов оканчивалась возле её устья, и выше по Апруаг поднимались разве что в торговых или исследовательских целях. Но лодка, управляемая проводником, неуклонно продолжала движение. Боунс сидел на её носу как массивное изваяние, положив на колени автоматическую винтовку. Сержанту Уилману доводилось работать в жарком климате — ещё тогда, в прошлой жизни. Приходилось бывать и в Техасе в разгар лета. Но горячий воздух гор Афганистана не шёл ни в какое сравнение с влажной и душной жарой экватора. Густые клубы водяного тумана липли к его коже, забирались под воротник пончо как питон, и от знойной взвеси в голове Джека набухал мутный звон. В этот раз акклиматизация не далась легко. Впрочем, несколько двухлитровых бутылок, сцепленных в пластиковую упаковку, помогали унять духоту. Проводник еле слышно напевал что-то под нос, вторя музыке в вакуумных наушниках. Киберпанк добрался и сюда: на его коленях, упиравшихся в гидрофобный баул со снайперской винтовкой Боунса, лежал «айфон». Разве что непривычная надпись «нет сигнала» подсказывала, что они уже провалились достаточно глубоко в ад. — Скоро будем. Выбирай берег, le voyou, — каркнул проводник с кормы. * * * Бивис путешествовал с куда большим комфортом. Элегантный трёхпалубный катер модели «Флай 64» забрал молодого киллера с причала в Режине и помчался по предвечерней реке, распугивая случайные лодки. Построенная на верфях «Эйкон Групп» в Милане, даже в подержанном виде эта моторная яхта стоила не менее восьмисот тысяч евро. С учётом перегона в Гвиану и стандартной морской страховки, цена приближалась к миллиону — но судно стоило своих денег до последнего цента. Компанию Аарону составляли четыре палубы, прекрасный интерьер в кремовых тонах, шезлонги на полубаке и предупредительные темнокожие стюарды. Он тоже мог любоваться сельвой, в которой тонули звуки и запахи привычного городского мира, но в руке приходилось держать бокал с шипучим шампанским, а не промасленную американскую винтовку. Свежий ветер бил в лицо, принося с собой запах воды и влажного леса, а в салоне предлагали фрукты и лёгкие закуски. Катер шумел оживлением. Ют переходил в открытую площадку на корме, спускавщуюся к самой воде. На стапелях дремали два гидроцикла, накрытые разноцветным брезентом. Прямо над ними устроился полукруг кожаных диванов. Там звучали смех и быстрая, донельзя испанская игра на гитаре. Какой-то ковбой в ярко-красной рубашке пел баритоном в окружении нескольких мужчин и женщин. Иногда он не попадал в ноты, но звучало, в общем и целом, сносно. Несколько кают на нижней палубе оккупировали девушки разного возраста. Кажется, в носовой поселились известная телеведущая из Кайенны и какая-то чиновница средней руки из местного парламента, который назывался Генеральным советом. По крайней мере, они оказались единственными на всей яхте, кто смог объясниться с Аароном по-английски. Языковой барьер, который вызывал наибольшие опасения, с одной стороны оказался не таким уж серьёзным препятствием. Шампанское, непонимающая улыбка и прижатая к сердцу ладонь быстро превращали вопросы гостей в покровительственный смех, и беспечная беседа шла своим чередом. Никто не возражал, чтобы Аарон присоединился к компании. Здесь никто не говорил о серьёзных вещах, которые требовали бы участия собеседника. С другой стороны, Аарон лишился возможности извлекать информацию через «социальный фишинг». Из обрывочных разговоров с Элен и Натали выяснилось, что катер совершает уже третий рейс, не считая двух работающих с утра вертолётов, и число гостей на вилле приближается к шести дюжинам. На верхнем мостике яхты загорал коротко бритый хмырь в камуфляже и больших солнцезащитных очках. Он смахивал на зелёных новобранцев, которых пригоняют на отборочное тестирование пехотных войск. Брю не сомневался, что смог бы справиться с ним и отобрать автоматическую бразильскую Imbel. Впрочем, охранник всю дорогу дремал, не обращая внимания на музыку, и присутствовал на борту, по-видимому, для проформы. Брю видел перед собой одного из Экскаватричес — маленькой армии сеньора Паскаля. * * * Душа армии — это нецензурная, физиологичная, грязная брань. Возможно, в англоязычных странах дело обстоит несколько иначе, поскольку английский язык — это язык лучшей административной культуры. Но в армии Аргентины приказ, отданный младшим офицером без матерных выражений, воспринимался солдатами как необязательная для исполнения просьба. Поэтому речью Антуана Торреса давно стала речь его родной среды. Он ушёл teniente primero, старшим лейтенантом, хотя мог бы стать и «капитэн», и даже «коронель», полковником. Антуан Торрес поступил так из-за того, что в армию его привела не карьера. Люди, подобные Антуану Торресу, неспособны жить штабными офицерами. Латентные проявления садизма, которые нередко продвигают людей в иерархии силовых структур, делали Торреса прекрасным полевым командиром и тяжёлым в общении человеком. Сейчас лейтенант Торрес кипел от ярости: — Хочешь, чтобы я отхуярил тебе la verga, тупорылый мудак? Хочешь? Охранник за пультом контроля видеокамер едва заметно вздрагивал при каждом слове. Поводом для злости лейтенанта стала початая бутылка текилы, которую принесла в операторскую комнату добросердечная Ани. Ани делала так каждый понедельник, украдкой радуя выпивкой молодых телохранителей, но сейчас Жан Морье проклинал её доброту. «Тупая баба», — думал он. — «Ты не могла подождать, пока шеф сделает обход?» На синеватых экранах пульсировали джунгли, размеченные квадратами низкого разрешения, а во дворе крошечные официанты и мажордомы расставляли столики и подвешивали над деревьями гирлянды разноцветных огоньков. — Я ебал твою мать, — вкрадчиво прошептал Торрес. — У тебя что, мозгов не больше, чем у этой бляди? Шегран перегибал палку. Так, всё же, не делают. Так стараются не говорить. Но лейтенант поступал сознательно, приблизившись вплотную к своему подчинённому. Он выплюнул вызов в глаза молодому охраннику и с наслаждением старого тигра ждал ответа. Тянулись секунды, наполненные отдалённой музыкой разыгрывающегося во дворе маленького оркестра. Но вместо встречной агрессии Жан побледнел и сглотнул слюну. Молчание стало признанием его поражения. Немногие были способны лицом к лицу встретить ярость бывшего лейтенанта Торреса из Двенадцатой пехотной бригады. Охранник знал, что, если он откроет рот, лейтенант ударит его. Не в назидательных целях и не в воспитательных. Просто за то, что авторитет одного мужчины должен подавлять авторитет другого. Есть хищники, и есть их жертвы. Врождённый, тщательно пестуемый садизм. Так был организован мир этого человека. — Виноват, месье, — резиновыми губами проартикулировал охранник. — Максимальная бдительность. Вы говорили. Торрес не стал продолжать спектакль. Ему было плевать, бухают его подчинённые, трахаются со служанками или читают Борхеса в свободное время. Но человек за камерами должен оставаться трезвым, потому что сегодня на охраняемой территории собиралось слишком много людей. Суета, алкоголь и шум — Иерихонские трубы, которые разрушают любой охраняемый периметр. Сегодня от окружавших лейтенанта Торреса болванов требовалось просто выполнять блядские обязанности. И выполнять их трезвыми. — Вольно, — сказал Торрес, неожиданно аккуратным движением забрав текилу со стола. — Найду твою пизду пьяной через час — попрощаешься с tus bolas. Задача ясна? — Ясна, месье. Охранник с тревогой ждал, что вот-вот обманчивая выдержка Торреса слетит ко всем чертям и тяжёлая бутылка заедет ему по лицу или окажется в заднице. Но Торрес развернулся и ушёл, ничего не добавив. — Клод, — сказал он в коридоре, щёлкнув тангентой. — Ситуация? — На месте, — добродушно проскрипела рация. — Вода, патроны? Тебе двадцать часов там дрочить. — Вода, патроны, зонтик от солнца, se branler и обед а-ля Клод для местных комаров. Моя жизнь — мой праздник, месье. Шегран удовлетворённо кивнул. Хотя бы на одного человека он мог положиться в большом озере дерьма под названием Экскаватричес. * * * Люди Латинской Америки любят вечеринки. Это течёт в южной крови. Сиеста, фиеста, фестиваль, карнавал; они живут и убивают с лёгким сердцем. По крайней мере, Математик Жюстен относился к таким людям. Кипучая энергия жила в его теле. Фонтанировала в рокоте смеха, гнездилась в уголках глаз. Мясистое лицо этого человека легко складывалось в маску хохочущего сатира или принимало вид персональной готовности к корриде. Жюстен был скор на расправу и так же скор на щедрость. Он говорил громко и много, обильно ел и, подобно Эрнесту Хемингуэю, не носил дома обувь. Сейчас босые ноги Жюстена Поля-Жерара Паскаля холодил наборный мрамор на солнечном балконе его асьенды. Над белокаменными перилами открывался вид на яркий, залитый солнцем тропический рай. Широкая река золотилась в рассвете, а вода лагуны, специально очищенная от органических примесей с помощью аэраторов, приобрела ярко-голубой оттенок. До самого горизонта простиралось влажное море сельвы, здесь и там поднимались горбы могучих акаций или восьмидесятиметровых сейб. Туман скрадывал очертания джунглей, и вилла словно плыла в бесконечности времени и пространства. Подхватив с плетёного стола бокал апельсиновой тафии, местной водки, Жюстен созерцал мир, которым владел. За распашными дверями-жалюзи был виден интерьер большой спальни с широкой кроватью в центре. Солнце плясало на розовой плитке и роскошной шкуре ягуара, постеленной в её изножье. Когда Жюстен отвернулся, на пороге спальни бесшумно возникла стройная фигурка девушки. Она по-детски старалась наступать в тёплые солнечные пятна, перепрыгивая между ними, словно играла в классики. Не утруждая себя одеванием, девушка ступила в теплоту тропического рассвета, жмурясь на солнце. В её смуглом лице читалась европейская красота, приправленная неясной индейской кровью. Креолы были потомками первых европейских колонистов, поселившихся на южноамериканской земле и постепенно смешавшихся с аборигенами. Тем не менее, называть их простыми метисами — значило не понимать глубину и сложность этнических культур южного континента. Креолы были не просто расой или группой со своим необычным языком. Они считались практически кастой, присутствуя как своеобразный символ на банкнотах некоторых государств, в политических программах и социальных пирамидах. Софи Бонне родилась и выросла в Гвиане, унаследовав от предков и горячий темперамент, и спокойствие индейской натуры. Она прижалась к Математику Жюстену со спины, обвив его талию, и тот ощутил исходящее от её молодого тела тепло. Лишённое одежды, загорелое, пряное, оно горячило так, что тридцатиградусная жара ненадолго перестала существовать для хозяина виллы. Несмотря на всю свою мудрость, всю жестокость и могущество, Математик Жюстен пал жертвой тех же чар, что погубили до него и Цезаря, и русского царя. — Красиво, — пробормотала Софи, устроив подбородок на плече Паскаля, и тут же добавила: — Ты неудобный и круглый. Куда на тебе столько мяса? — Считаешь, что я толстый? — проворчал Жюстен. Софи заглянула в лицо наркобарона, изучая его настроение, и только потом ответила, игриво спрятав ладони под его льняной рубашкой. Паскаль с удовольствием чувствовал прохладу ладоней, поднимающихся от крупного живота к груди. Он не понимал, как её руки остаются холодными, когда тело было таким горячим. — Подумала и признаю ошибку, — прошептала Софи. — Мужчины должно быть много. Паскаль только покачал головой. Некоторое время они продолжали смотреть на непроницаемый ковёр джунглей. Тот вставал над лагуной словно зелёная волна, грозящая захлестнуть причалы и служебные сараи. Внизу белели катера. Часовой неторопливо прохаживался на вышке посреди островка, а гидросамолёт с треском винтов разгонялся по воде. К полудню он доставит на виллу последние запасы к намеченному празднику. Жюстену исполнялось пятьдесят. Он не хотел большой публичности. — Если бы я не знал, что тебе платят, чтобы ты жила со мной, я бы влюбился, — задумчиво отметил le revendeur, по-крестьянски отхлебнув тафию. — Мне не платят за то, чтобы я спала с тобой, — ореховые глаза Софи с лаской прижмурились, повторяя мягкую улыбку на губах. Она лгала. * * * Три часа в пути пролетели почти незаметно. Когда сумерки опустились на джунгли, покрыв реку сплошным ковром фиолетового марева, яхта сбавила ход. Теперь она шла не в стремнине, ей постоянно приходилось давать повороты в сужающейся протоке. Бивис не видел этого, но в точности те же манёвры выполнял проводник, ведущий резиновую лодку его напарника. Временами мангры подступали так близко к её бортам, что над палубным леером наклонялись их широкие и мясистые листья, покрытые блестящей от воска кутикулой. Зажглись огни, окружив катер уютным медовым светом, а разговоры сами собой стали глуше. Теперь итальянская яхта выискивала путь в темноте прожектором, а над деревьями впереди поднималась слабое световое зарево. Гулкое эхо пронеслось в небе вместе с ярким силуэтом заходящего на посадку вертолёта, и стюард громко объявил, что гости могут готовиться к высадке. Лагуна открылась внезапно. Она выступила из фиолетового марева ярким пятном, украшенным разноцветными нитями гирлянд и красными крышами белой как снег гасьенды в глубине парка. Центр её полукруглого бассейна занимал крошечный островок, покрытый кустарником и декоративными камнями. С поднимавшейся над островом сторожевой вышки бил прожектор, описывая круги по воде и пытаясь достать даже до противоположного берега. Судя по равномерности его движений, им управляла автоматическая система, наверняка дублирующая луч прожектора фокусом камеры видеонаблюдения. Впрочем, и без прожектора хватало света: два блока ламп, полыхавших синим пламенем дневного света, были установлены на берегу — на краях каменной стены, опоясывавшей поместье. Их с лихвой хватало, чтобы видеть рябь волн на воде, поднятых винтокрылой машиной. Освещение двора и вовсе заставляло ночь отступать к завесе деревьев, а взамен дарило взгляду блистательный парк. Трёхэтажная вилла в стиле колониальных вельмож поднималась над открытым пространством между лагуной и террасой, опоясавшей её первый этаж. Если смотреть со стороны реки, слева к ней примыкало длинное строение, возле которого сновали официанты и курили двое неприметных мужчин в пятнистом хаки, а правая часть двора оставалась в полутьме. С катера Бивис видел сетчатые заграждения и крепкий забор из параллельных металлических трубок, который опоясывал нечто вроде маленького рукотворного болота размером с пару теннисных кортов, но других деталей рассмотреть не успел — яхта вошла в сердце светового поля, повернувшись бортом к длинному пирсу. Публика на палубе взорвалась аплодисментами, а гитарист издал несколько бравурных аккордов. Навстречу катеру по пирсу шагал грузный мужчина в полотняных брюках и расстёгнутой до пупка белой рубашке. Он шёл босым, но на груди и толстых руках блестело золото. Его широкое лицо сияло в зубастой улыбке, а над большим лбом кудрявился венец седых, но ещё буйных волос. По традиционным законам гостеприимства сеньор Паскаль, известный Бивису по фотографии и прозвищу Математик Жюстен, лично встречал своих гостей. Рядом с ним, скромно сложив руки поверх небольшого клатча, держалась смуглая девушка в закрытом синем платье. Но строгость наряда играла с ней злую шутку, подчёркивая спокойствие позы и мягкость лица. Наверняка она сознательно избрала этот почти офисный стиль, отлично зная о сексуальном контрасте с шикарными нарядами гостей. Бивис видел и её фотографию — Софи Бонне. К сожалению, до встречи со служанкой он никак не мог уточнить, знает ли она о предстоящей эвакуации, и, если да, то как к ней относится. Сейчас весь вид Софи демонстрировал одно удовольствие от её скромной роли в тени богатого гвианского пеззонованте. В полушаге за спинами хозяев замер третий человек. Бивис едва не пропустил его присутствие, но профессиональный инстинкт указал ему на упущенную опасность. Человека выдали штаны. Вместо брюк или коктейльных чиносов человек носил плотные чёрные штаны с накладными карманами, а взамен туфель на его ногах красовались неброские спортивные кроссовки. И никакая рубашка уже не могла спрятать от взгляда Аарона, что он видит перед собой военного. Сами военные думают, что отлично умеют прятаться в толпе, но это не так. Мало кто не почувствует их тяжёлое внимание, их нескрываемое чувство собственного превосходства, не заметит руки, по старой привычке убранные за спину. Teniente Торрес смотрел прямо на Бивиса спокойным, изучающим взглядом. И смотрел на него одного.
-
Очень мощно, мне кажется что не зря я выбрал *вечеринку* и проигнорировал авиаудар. Хотя можно было и совместить.
-
Что ж, это новый рекорд xD но персонажи всё так же подобраны со вкусом)
-
Начинаешь читать и невозможно оторваться)
-
Классная книга
-
Читаем с удовольствием. Как и всегда)
-
Моя жизнь — мой праздник, месье.
А посты 13го - уже мой праздник. Насколько разные посты проникают на глагне, конечно.
-
Публика на палубе взорвалась аплодисментами
Мы тоже. :)
-
Ах, это потрясающе атмосферно! Будто на экскурсии в джунглях побывала)
-
Шикарный пост
-
Как всегда, завораживающий текст. Великолепные и страшные джунгли, живой единый организм. И люди, тоже живые, но такие разные)
И конечно, статистика!) Основательность! Классно же!)
-
Вау, как круто!
|
А вторая рука втолкнула на место полупустой магазин. Чучело завизжало в лицо Ире, отправив её угасающее сознание в бесконечное падение среди миллиона звёзд, острых как противотанковые ежи. Но за мгновение до того, как выронить «Штейр», Ира Соколова, разведчик с позывным Индиго, смогла вернуть на место рукоять затвора. В обычной жизни на это требовался один взмах пальца или секундное смещение ребра ладони, но сейчас ей казалось, что она двигает с места маркшейдерскую тележку, гружёную битым минералом. Выпущенная в упор очередь изрешетила соломенный торс, разорвала на куски заскорузлый брезент и снесла всё ещё воющую голову с сутулых плеч. Огородное чучело развеялось так же быстро, как и собралось, а вместе с ним врассыпную прыснули вороны. Кажется, тупоносые пули с полым сердечником достали кого-то из птиц, превращая их в комья грязного тумана. Но Ира уже не видела. Она сидела, хватая ртом воздух, и пыталась прийти в себя, когда ослепительная болевая волна схлынула. Девочка не чувствовала свои губы. Не чувствовала глаз, уши или нос. Даже руки и ноги. Она не замечала ожог от горячего ствола автомата, который упал на бедро. Всё, что она чувствовала своим телом, была конвульсивная дрожь и такое облегчение, которого не мог представить ни один человек, не побывавший в пыточной камере. Она побывала. И выжила там. Стаи птиц, лишённые управляющей воли, рассеивались под небом, к которому возвращалась прежняя голубизна. Высоко над её головой покачивались лопасти большой мельницы, бросая тени от света ясного утреннего солнца. Вместе с тёплым ветром катился над равниной запах летних трав, бурных цветов и крупных, заботливых подсолнухов. Скинув зазубренный хомут боли, природа возвращала себе позабытые было цвета. Подсолнухи стали жёлтыми, а земля смешала зелень травы, пятна мха и жёлтые линии глины. Коричневой стала мельница, грязно-белыми — стопки джутовых мешков. Всё словно бы расцветало вновь, пережив смерть и новое рождение, и Соколова расцветала вместе со всем миром. Ей казалось, что вдали звучит стрекочущий звон мотора. Но далёкий звук казался ей очередной галлюцинацией, ведь в мире, потерянном среди хвойных лесов и травяных лугов, больше не было работающих машин. Пропал в канаве трактор «Беларус», спрятались за железной оградой экскаваторы «Строймонтажа» и уткнулся в кирпичную стену пикап «Мицубиси». Крики чучел убили Лазурь и Блакита: так, может быть, они и Соколову свели с ума — так могла бы рассуждать и сама Ира, но сейчас ей просто не было дела ни до чего на свете. Она возвращалась к жизни, сидя у старой мельницы, где почти собралась умереть. Жгучее наследие недавно пережитой пытки разжимало когти медленно, отпуская жертву с большой неохотой. Мир всё ещё вибрировал, стоило только моргнуть, и тело отказывалось шевелиться. А мотор перешёл в кашель, затем смолк. Если бы Ира могла смотреть на мир так, как смотрели вороны с неба, то она видела бы, как в излучине реки возник ржавый красно-белый катер, брат-близнец оставшегося на приколе у деревенского причала. На белом боку тянулось алое слово «Строймонтаж-2», а за штурвалом стояла злого вида девушка с полностью выкрашенными в розовый волосами. Странную внешность довершала причёска: словно цвета не хватало, её короткие волосы стояли торчком во все стороны, накрепко зафиксированные лаком. Что-то хищное жило в её наглухо затянутой в чёрное фигуре. Вильнув, катер бортом врезался в песок и заскрипел, останавливаясь. Вскоре прозвучало шесть быстрых выстрелов. Они прокатились над холмом достаточно звучно, чтобы Соколова могла определить их источник. Стреляли в садоводстве, и это уже не было похоже на иллюзию. «Сейко» отмеряли минуты. Её несколько выстрелов — ещё несколько вороньих стай, вспорхнувших в небо. Может быть, Ира и хотела бы прийти на помощь, но не могла, потому что за всё это время едва смогла пошевелить кистью и протолкнуть в лёгкие достаточно воздуха, чтобы изгнать стиснувший грудь кислый холод. Вскоре сквозь беруши долетели быстрые и лёгкие шаги, звучавшие совсем не так, как поступь Пугал. А вскоре небо закрыла ещё одна тень. — Вау. Не сдохла. Ира увидела, как над ней вырос сперва розовый ирокез, а затем округлое лицо отчётливого восточного типажа, на котором непривычно смотрелись злые карие глаза — практически никогда восточные девушки не смотрят на мир с таким вызовом. Потом чьи-то руки безжалостно вздёрнули Соколову подмышки и поволокли в тень, к мешкам. Ира начала чихать от мучной пыли, но вскоре на неё нахлынула благодарность — навес над мешками спасал от палящего зноя. Только тогда она позволила себе потерять сознание. В проступающих сквозь беспамятство видениях она видела себя словно со стороны, пока на маленькой тележке её везли к садоводству. Видела магазин, проплывший перед глазами под ровный гул подшипников в колесе. Видела разбитый капот «Мицубиси». Затем кадры начали меняться как на рваной киноплёнке. Потолок становился то белым, то железным. Лязгал металл. Что-то горячее ползло по телу, и в такие моменты ей хотелось кричать, но жар тут же сменялся холодом — таким липким, что Соколова догадалась: её поливают водой из обычного садового шланга. В следующий раз, когда она открыла глаза, потолок оказался чёрным. Едва скосив взгляд на часы, Ира увидела, что в темноте светится половина первого ночи, и провалилась обратно в дурной сон, полный головной боли и треска в ушах. В три часа утра, когда Ира ненадолго проснулась снова, она поняла, что лежит на койке в тесном рабочем бараке. — Есть хуёвая новость, — произнёс гортанный голос над ней с лёгким грассированием. — Ты всё ещё на этом свете. Пятый разведчик, получившая свой позывной в честь битвы настолько кровопролитной, что её масштабами был потрясён швейцарский предприниматель Анри Дюнан, вдохновитель движения Красного креста, более чем соответствовала характером выбранному цвету. Человека, чья человечность стремилась к нулю ещё до возникновения понятия гуманизм, Наиру Гизатуллину не зря прозвали Сольферино — и горькая правда заключалась в том, что Ира оказалась не только на этом свете, но и в компании, в которой вряд ли захотела бы быть. 
-
Спасибо за игру) Это было роскошно.)
-
Мне игра понравилась. Хороший стиль, хороший посыл, хороший отыгрыш.
|
Пока оставались силы, девочка взяла винтовку и посмотрела в прицел. За обычной крестообразной сеткой с мелкими делениями, подсказывавшими баллистическое упреждение на каждую сотню метров, расплывалось что-то зелёное. Примерившись лучше, Соколова упёрла тяжёлую винтовку в плечо и навела её на деревню. Теперь дома оказались неожиданно близко: Ира видела рассохшиеся подоконники, проржавевшую колонку, осевшую над колодцем крышу и даже здание старого магазинчика в одну комнату, зиявшее выбитой дверью и окнами. Один дом, второй, третий... Ира смотрела в прицел, но везде картина повторялась: заросшие травой и первыми деревцами дворы, утонувшие в земле двери и начавшие проваливаться крыши — садоводство выглядело не менее заброшенным, чем дом, где она нашла ночлег.
На улице, которая пересекала дорогу — или, вернее, переходила в неё — стоял ржавый «Уаз» с оплывшими шинами. Рядом с ним застыло пугало, потерянно раскрыв руки и качаясь на ветру. Оно казалось самым обычным пугалом, но Ира уже встречалась с этой маскировкой. Поведя прицел к северу, Соколова взглянула на последние деревенские дома, но увидела прежнюю картину — покрашенные облупившейся краской доски, резные наличники, пустые и пыльные окна. В одном из них она вновь увидела соломенное лицо. Уперев тряпичные локти в подоконник, чучело таращилось на улицу как типичная бабушка, поджидающая внуков к ужину.
На пятом по счёту доме садоводство кончалось. Дальше лежал склон, уводивший к реке и длинному сараю перед ней. На одном из поворотов живописной дорожки торчала мангальная беседка, правой половиной обрушившаяся внутрь себя. Прицел позволял рассмотреть даже закопчённый до черноты мангал, лежавший под досками и травой. Ниже за беседкой, у деревянных пристаней, лежало несколько рыбацких лодок и качался на слабой волне катер, выглядевший хоть и старым, но вполне рабочим. По крайней мере, он не утонул за столько лет. На его исцарапанном борту Ира рассмотрела странную для таких мест надпись: «Строймонтаж-1».
Вторая деревенская улица шла перпендикулярно первой, образуя в центре садоводства перекрёсток в форме буквы Т. На нём-то и стоял продуктовый, сложенный из серого кирпича, и такое же крохотное почтовое отделение с голубым почтовым ящиком, пестрящим ржавчиной. Однако за ними...
Привлечённая яркими красками, Ира вздёрнула прицел выше и уткнулась в забор из гофрированных листов, которые, бывало, возводят вокруг строительных площадок. Забор ограничивал достаточно большую территорию на северо-восточном краю деревни, отстоя от неё на приличном отдалении. Может быть, за ним поместились бы два теннисных корта. Но вместо очередной дачи по центру умозрительных «кортов» торчала бытовка из двух вагон-контейнеров стандартного синего цвета. Обитые алюминием двери и забранные решётками окна подсказывали, что это сооружение возведено здесь совсем не садоводами — в таких не живут, только работают. Ира уже не удивилась, заметив над забором крыши тракторов, ковши и гидромолоты маленьких четырёхколёсных экскаваторов.
Девочка сместила прицел к воротам и окончательно подтвердила свою догадку — большой квадратный логотип с надписью «Строймонтаж» краснел на воротах как яркое бельмо. И пусть сами ворота почти упали от старости, срастаясь с грязью и травой, логотип читался всё так же ясно. Широкая дорога, изрезанная колеями тракторных шин, оканчивалась именно там.
Захваченная необычным открытием, Ира почти пропустила четырёхдверный пикап «Мицубиси», уткнувшийся капотом в угол центрального магазинчика. Она знала этот пикап точно так же, как помнила винтовку Лазури. Именно на нём они, все впятером, ехали сюда, по очереди спрыгивая на заранее запланированных точках. Лазурь вёл машину, Ира сидела в открытом багажнике, покачивая ботинками над бешено крутящимся колесом, а рядом Блакит закуривал самокрутку, нестерпимо воняя репеллентом от комаров.
Блакит лежал там же, сползя спиной вдоль задней дверцы пикапа. Металл и земля вокруг его тела потемнели от крови. Ира легко узнала его в двенадцатикратном увеличении. Только он носил оранжевую куртку из мягкого софтшелла и был острижен машинкой «под ноль». В россыпях гильз, окружавших ботинки Блакита, она углядела такой же «Штайр», каким была вооружена сама. Блакит так и не выпустил из рук пистолет-пулемёт, а из уголка рта — сигарету. Несмотря на то, что всё его лицо заливала кровь, лившаяся из глаз, ноздрей и ушей, посмертная агония свела его губы в жуткий оскал. Пять или шесть тряпичных куч громоздились на разных расстояниях от джипа, и Соколова поняла, чьи выстрелы слышала над лесом.
С неожиданной пронзительностью она поняла, как это случилось. Лазурь взял на себя высоту, добравшись к мельнице у садоводства первым, и умер ещё прошлой ночью. Или даже раньше. А когда Блакит въехал в садоводство в открытую, то попал в ту же ловушку, что и их командир. Два из пяти. Жонкиль изначально направлялся к Карьеру, а вот Сольферино нигде не было видно. И Соколова понятия не имела, где та вообще могла быть.
Между тем, кружение ворон прекратилось. Стаи улеглись на землю, обернувшись семью несуразными фигурами. Два пугала так и торчали посреди двора, готовясь воем встретить любое движение девочки, а ещё семеро рассредоточились вокруг мельницы широким кругом. С одной стороны — все они стояли как на ладони. Должно быть, им не приходилось иметь дела с огнестрельным оружием или они не имели альтернативной тактики. Или полагались на численность. С другой стороны, Ира не знала, сколько патронов у неё осталось. А ведь ещё два чучела оставались в садоводстве...
|
Впрочем, путь до деревни всё ещё лежал неблизкий. Холм, на котором стояло садоводство, вклинивался в течение реки так далеко, что даже поменял ход её русла, вынудив делать крюк. Хотя из-за разницы в высотах Ира могла видеть дома и мельницу на утёсе, от первых палисадов её отделяли несколько долгих километров.
Девочка спустилась в долину, следуя прихотливо виляющей дороге, и вскоре погрузилась в море трав и уединённых рощ. Склонившиеся друг к другу берёзы и липы напоминали совещающихся меж собой иллюминатов — только взамен секретов в летнем воздухе шумела листва. Солнце ярко палило с безоблачного неба, повиснув над дальним горизонтом как яростный семафор. Неудивительно, что в настолько жаркие дни по всей долине взошло приволье трав, иногда скрывавших не вышедшую ростом Иру почти по пояс.
Над ромашками плясали бабочки, играя в салки над верхушками травы. В сиреневые глубины колокольчиков забирались мохнатые шмели, а пятна полевых цветов — чистотела и тысячелистника, васильков и душицы — манили пчёл и божьих коровок. На какое-то время садоводство пропало из поля зрения Соколовой, закрытое выступившей на север рощей — Ире пришлось последовать за дорогой, обходя деревья по наезженной трактором колее. Внезапно и не совсем к месту Иру посетил вопрос — куда и зачем потребовалось такое количество рейсов, что следы колёс намертво отпечатались в густой траве? Сразу же пришёл ответ. Трактор ездил к Песчаному карьеру. Ведь, по её гипотезам, дорога вела именно туда.
А затем деревня снова открылась над деревьями, оказавшись значительно ближе. Дорога начала забирать в гору, карабкаясь к квадратной мельнице и откликаясь в щиколотках едва ощутимым усилием. По бокам появились глубокие канавы вдоль обочин, наполненные тёплой водой. На её поверхности покачивались ряска и шелуха подсолнухов: поле этих ярких растений начиналось по правую руку, стремительно захватывая всё больше и больше места.
Щурясь, Ира разглядела, что справа, переломав стебли высоких цветов, синеет что-то рукотворное с кривобоким человеческим силуэтом поверх него. Но прежде чем оклик сорвался с её губ, девочка осознала, что видит высоченное пугало на сосновой палке. Слегка раскачиваясь на ветру, пугало торчало на крыше съехавшего в кювет трактора «Беларус-1221» с задравшимся и насквозь ржавым ковшом. Упругая трава оплетала огромные колёса, накрепко принайтовав их диски к земле. Уйдя одним боком глубоко в канаву, трактор до половины погрузился в воду — только часть кабины с разбитыми стёклами, ковш и перед капота торчали над подсолнухами, напоминая о катастрофе. Сюда же вели и колеи в земле, сворачивая на обочину вслед за трактором.
Казалось, природа давно позабыла об инциденте, наверстав погубленное. Но что-то жуткое присутствовало на месте трагедии. Подспудный страх читался в разбитых окнах и тёмной массе на скрытом тиной водительском кресле. Что-то до отвратительного чуждое сквозило в распятом на сосновом кресте пугале. Старый дождевик из заскорузлого брезента и соломенная шляпа едва прикрывали мешанину веток и тряпья, которые придавали пугалу человеческую форму.
И когда Ира поняла, что пуговицы на соломенном лице смотрят в её душу человеческим взглядом, пугало закричало. Дьявольский, высокий визг вибрировал в воздухе, напрочь сметая летний день. Раздирающий горло озноб пропорол Иру от пяток до макушки, выбив слёзы из глаз. Только сейчас она поняла, что слышит в вопле пугала то же, что слышала в вое ночных чудовищ — неизбывную тоску, которую в книгах именуют смертной. Ненависть и боль сплелись в крике сущности, возвышавшейся над мёртвым трактором. И чёрные вороны, сплетаясь на лету из трухлявой соломы, срывались из его рукавов за другим. Словно вторя им, над крышами садоводства взмывали другие птицы. Всё новые и новые стаи — из окон, из старых сараев, из подполов. Заунывный вой покатился над долиной, а пугало, как в страшном сне, зашевелилось на кресте. Короткая очередь Иры разорвала его грудь на части. Экспансивные пули произвели ещё более опустошительное действие, нежели то, которое Соколова наблюдала на ночных монстрах. Те, сбитые из плотных мышц и костяной брони, почти не чувствовали попаданий — но пугало переломилось надвое. Из огромной дыры на спине вырвался фейерверк соломы и пятен чёрного тумана, стремительно тающих на солнечном свете. Гильзы покатились по земле, сливаясь цветом с каменной глиной и застревая в следах протектора.
Оглушительный визг оборвался, и Ира с огромным трудом смогла вдохнуть, буквально впихивая воздух через оледеневшее горло и бетонные губы.
Только чёрные стаи кружились над садоводством, неотвратимо смещаясь в небо над её головой. Давнишняя клаустрофобия неожиданно показалась Ире спорным решением в сравнении с открытым простором, где ни сбежать, ни укрыться...
|
Тем временем подоспела команда Олега Ивановича. Двигались они профессионально, держа на прицеле каждый свою область. Ермолкин подошёл к двери склада, бросил короткий взгляд на сумки, на ребят, на стенд, на топор в руках Влада, и потом качнул головой, хмыкнув.
— Понятно. Решили вооружиться на месте. Ладно, давайте вперёд, времени нет.
Сам подполковник сжимал в левой руке рукоятку своего внушительного револьвера. Его внешний вид выражал спокойствие и собранность, но глаза не могли скрыть бешеный ураган эмоций, среди которых главенствующими были две — скорбь и ярость. Подойдя к сейфовой двери, он захлопнул её, вытащив нижний ключ, а за ним и верхний. Механизм издал один громкий строенный щелчок и дверь приняла свои изначальные вид и положение.
— Чёрт!!! — неожиданно донесся сверху вскрик Вероники. И все синхронно подняли головы, увидев, как сверху в шахту, не по-человечески рыча и кувыркаясь в воздухе, слетели две тёмных смазанных фигуры. Если бы это были люди, то два громких хлопка внизу в следующий момент непременно означали бы две человеческих смерти. Но, вскочив на ноги, а вернее на четвереньки, твари — потому что людьми их уже никто в здравом уме бы не назвал после такого — понеслись вверх по лестнице огромными скачками. Всего два этажа — и первым на их пути вот-вот окажется Медник.
— Влад! Ты ближняк! — прокричал юрист, даже не особо надеясь, что его поймут, вскинул к плечу тыльник приклада и прижался к перилам, чтобы не задеть огнем напарников.
Ружье и так было снято с предохранителя еще во время его зарядки, патрон был в патроннике, впрочем технику безопасности Шишов все же соблюдал, держа палец на цевье ружья, и сейчас переместил её на спусковой крючок.
— Уже понял, — крикнул в ответ Паше бариста, покрепче сжимая рукоять топора. Слова вышли не очень убедительные. Нихера он вообще не понимал, что должно быть дальше!
Взгляд Владика пытался уследить за движениями приближающихся монстров, приладиться к ним что ли. Сам парень уже переминался с ноги на ногу как кавалерийская лошадь, перед тем как рвануть в атаку! Не хватало только пресловутого «Charge!».
Сердце бешено колотилось в груди требуя действия. Коткин ждал прикидывая, что прежде чем идти в ближний контакт, стрелки должны были бы выстрелить... как то так.
«Давайте же, давайте!», - мысленно обратился к Паше и к Женьку новоявленный «пожарник».
На самом деле, «участвовать в контратаке» Ире не очень хотелось. Тем более, что в своих возможностях она была совсем не уверена, что бы там не говорили Ника. Однако судьба распорядилась иначе, и контратака пришла сама в виде двух кошмарных созданий.
Соколова не видела их полёт-падение, но то, как они поднялись и помчались к живым, заставило волоски на шее встать дыбом. «Опасность!» — кричало всё её существо, требуя немедленно бежать. Но такого кошмара, как при прошлой встрече с вампиром, не было, а значит никто не отнимал у неё способность рассжудать здраво. Убежать было нереально, а умирать или отдавать им Женьку (или кого-то ещё) не хотелось. Тем не менее, выпрыгивать вперёд с криком "банзай" с колом наперевес тоже не казалось хорошей идеей.
Покрепче перехватив своё оружие остриём вперёд, Ира смотрела на приближающихся монстров и губы её шевелились, беззвучно произнося те же слова, что уже испугали однажды вампира. Им всем сейчас совсем бы не помешала толика божественной любви.
— Блин... — совсем по-детски сказал Женя.
Его руки ослабели. Ружьё, красивая чёрная «эм-пэшка», вдруг оказалось тяжёлым и скользким. Умом подросток осознавал, что держит оружие, направленное стволом в нужную сторону, но чувство было таким, словно он машет волшебной палочкой, не зная заклинания. Это было не как в страйкболе. Ни хрена не как в страйкболе. И Медник не подозревал, что с вариациями повторяет мысли Паши и Влада на этот счёт. А монструозные особи скачками преодолевали целые пролёты, похожие в воображении Жени на мерзких мохнатых крабов. Он завизжал:
— Блин!!!
Бестолково подняв помповик, биолог дёрнул на себя цевье, напрочь позабыв, досылал патрон в ствол или нет. Судя по заскакавшему на ступенях цилиндрику — досылал. О предохранителе он вовсе забыл. Просто вжал спуск, стреляя безо всякого прицела, почти в упор.
Чуть раньше него выстрелил Паша, как только человекообразные твари оказались в зоне прямой видимости.
Выстрел юриста заставил укреплённую стену шахты, по которой против всякой физики мчался один из монстров, взорваться последнему прямо в лицо железобетонной крошкой вперемешку с отрикошетившей дробью, отчего вампир — или кем он там был — полетел обратно в шахту, в последний момент успев ухватиться за перила и повиснуть на одной руке. Но стоило этому человекообразному сделать лёгкий рывок, чтобы запрыгнуть на лестницу, как чей-то один точный выстрел оборвал жизнь чудовища, оставив его без головы. Тут же вспыхнувшее бесцветным огнём тело даже не долетело до земли, почти полностью распавшись в воздухе. На платформу беззвучно опустились лишь обугленные тряпки.
Обернувшись, Паша увидел, как щурившийся Ермолкин убирает дымящееся дуло револьвера с правого локтя, про себя отметив куда большую эффективность разрывных патронов на средних дистанциях в сравнении с обычной дробью. Впрочем, вряд ли подполковник смог бы выстрелить настолько точно, если тварь продолжала бы мчаться, а не повисла бы неподвижно.
А вот Медник же, напротив, наглядно продемонстрировал всем убойную мощь модифицированного дробовика. Правда грохнуло так, что Женя чуть не оглох на правое ухо. Мир вокруг наполнился слепящим светом и кровавыми брызгами. Биолог не успел даже понять, попал ли он и насколько удачно. Хотя уже одно то, что он всё ещё был цел и невредим, не считая металлического визга воображаемой болгарки в правом ухе, медленно распиливающей его барабанную перепонку, говорило достаточно. Монстр был повержен.
Вампир медленно скатывался вниз по ступенькам, а торчащие из его груди осколки рёбер и ошмётки внутренностей говорили о том, что если тварь и поднимется, то ещё не скоро. Потому-то и Коткин решил внести свою лепту в общее дело. Отодвинув Женю, он хорошенько размахнулся топором и, подскочив к ещё шипящему, но обессилевшему вампиру, со всей силы опустил острие топора, разрубив его голову точно напополам и даже слегка погнув одну из ступеней.
На удивление Влада, кровь не хлынула в разные стороны, заливая ступеньки, стены и самого пожарника-убийцу, как это нередко показывалось в фильмах ужасов. Не успел он поднять топор для ещё одного замаха, как рассечённая голова вспыхнула белым огнём, мгновенно спалившим остатки плоти и обнажившим разбитый череп твари, который уже в следующие несколько секунд осыпался серым прахом.
— Все вниз, быстро! — прокричал Ермолкин, и его группа, обогнав ребят, продолжила спуск. Подполковник остался замыкающим.
|
|
|
ДАЧАЛето, поздний вечер
Где-то в Средней Полосе
+16 °C Дача не принадлежала ей. На самом деле, Ира вообще не знала, кому она принадлежит и где находится. В этом слове не содержалось сладковатого привкуса собственности, мясистого тепла родного жилища или другой органолептической коннотации. Для неё дача стала укрытием от долгого светового дня, наполненного по-изнуряющему липкой жарой. И, тем не менее, кто-то мог называть своим этот дом, выкрашенный зелёной краской. По крайней мере, так обстояли дела в неопределённом отдалении прошлого. Дом застрял в центре неухоженного участка, давно запущенного и заросшего. Привычные шесть соток устилали кустарник и низкие липы, обнесённые сетчатой оградой. Кривые пальцы орешника лезли в окна, среди досок веранды ехидно перемигивались по-летнему яркие ромашки. Стены пятнал мох, а под отошедшим кровельным скатом угнездился борщевик — теперь его белоснежный венчик состязался с печной трубой. Когда усталая Ира добралась сюда, она долго стояла у ржавой калитки высотой себе по пояс, и вглядывалась в этот дом. Как американские ранчо былых лет, он стоял на отшибе. Ни соседей, ни загонов, ни даже конуры для собак. Возможно, если бы девушка зашагала вниз по дороге, следуя по тракторной колее из окаменевшей глины, то вышла бы к умирающему кооперативу, товариществу или, быть может, садоводству. Какому-нибудь маленькому посёлку без телефона и асфальта, который возник и умер безымянным в пьяной тишине соснового леса. Может быть, там нашлись бы другие дома и дачи. Пять. Может быть, десять. Но Соколова осталась здесь. На старой даче, которую кто-то другой называл своим домом. Некогда светлая краска потемнела, а окна задохнулись в пыли и паутине. Теперь дача казалось сумрачным укрытием норвежских троллей, выкрашенным под тёмный мох. Входная дверь, запертая на хлипкую щеколду, поддалась с одного удара ботинком. Прихожая три на два шага вела в светлую гостиную с круглым столиком в углу, жёстким диваном и маленькой печью. И, конечно, книжным шкафом. Простецким, сколоченным из лакированной фанеры и заставленным бесцельными безделушками: поделками из дерева, матрёшками, остановившимися часами и выгоревшими на солнце портретами. Среди старых книг, преимущественно поэзии Серебряного века, Ира наткнулась на учебник с длинным и скучным названием «Проблемы социалистической законности в коллективном хозяйствовании» под редакцией Г.В. Иванова. Должно быть, кто-то читал его однажды, сидя при свете старой керосинки за круглым столом. Саму лампу Ира нашла на кухне — ещё одном закутке, где едва хватило места, чтобы вместить окно, стол для нарезки и чугунный противень над печью. Одна большая комната, две маленьких — вот и всё жильё. Впрочем, его хватило для спокойного и долгого сна. А теперь Ира смотрела, как жёлтые пятна сырости сплетаются с вытертой расцветкой на старых бумажных обоях. Подушкой ей послужила свёрнутая в рулон рубашка. Тяжёлый пистолет-пулемёт она поставила у тумбочки в изголовье, сложив часы и запасные магазины в горку на ней самой. Под низким потолком воцарился вечер. Оранжевый багранец заката лился в широкое окно, заставляя пыль и мелкую листяную взвесь танцевать в своих лучах. По углам залегли первые тени. Учебник, который Ира листала поутру, виднелся на столе как серый призрак — даже заглавие, набранное золотым тиснением, уже не читалось с того места, где лежала девушка. Ветер качал ситцевые занавески, впуская свежесть и пьянящий аромат хвои. Тишина, наполненная шелестами леса, но мистическим образом сохраняющая абсолютное беззвучие, жила во всём. Невероятный покой лесного одиночества охватывал и дом, и лес за сетчатой оградой, и руины теплицы на заднем дворе. Закрыв глаза, чтобы урвать последние мгновения блаженства, Ира Соколова поняла, что чудовища уже здесь.
-
Описания! Ммм! И инвентарь!)))
-
хых, интригующее начало)
-
игру можно пройти, не выходя из комнаты.
"Не выходи из комнаты - не совершай ошибку!" (с) :)
|
Станция «Марьина роща» в десять часов не то что бы пустовала, но поток людей за раз уже не превышал пяти человек в обе стороны. И пока Ира решала, что делать дальше, её блуждающий взгляд остановился на дверях входа, хотя там пока никого не было. Как будто интуиция подсказала ей туда посмотреть. Появилось предчувствие, что сейчас кто-то войдёт, и не просто прохожий, а вместе с этим и новое ощущение тревоги.
Задуматься как следует над своими ощущениями Соколова не успела. Кто-то подошёл к дверям и остановился, помедлив. Сердце девушки замерло. Но через пару мгновений Ира облегчённо вздохнула, этот кто-то наконец вошёл, а точнее вошла, потому что это была девушка с большим виолончельным футляром в чехле, который, наверное, снимала перед входом, чтобы аккуратно его пронести через тугие двери, не повредив инструмент. Хотя для виолончелистки она выглядела как-то слишком уж современно. Совсем не девочка-припевочка. Одета та была в чёрные обтягивающие штаны, чёрные кеды, чёрную вязаную кофту с рукавами поверх водолазки и вязаную шапку, тоже чёрную, с подогнутыми краями. На вид она была не сильно старше Ирины — ну, быть может, года на три или четыре. Соколова всё никак не могла понять, какая же именно деталь во внешности девушки не соответствует образу молодой участницы оркестра. И только когда та прошла мимо неё, Ира наконец поняла. Это не пирсинг в нижней губе и в носу и не голубые кончики волос, выбивавшихся из-под шапки, и не готичная бледность её лица, и не подведённые тушью глаза, и даже не мешки под глазами, не совсем умело выровненные тональником с пудрой. Дело было в её взгляде.
Как у вампира! — мелькнуло в голове Соколовой. Ира невольно отшатнулась при этой мысли.
Взгляд девушки был пустым и холодным, и, пожалуй, чуточку скучающим. Рамка металлодетектора просигналила, когда та прошла через неё. Охранник уже собирался открыть рот, чтобы попросить её положить инструмент и пройти ещё раз, чтобы затем выложить всё металлическое на тумбу для досмотра, но та достала из кармана чехла карточку — такую же, как у Соколовой, только красную — и мужчина в форме отошёл в сторону, резко заинтересовавшись разглядыванием своих ботинок.
Подойдя к турникетам, готка полуобернулась и громко спросила, очевидно, обращаясь к Ирине:
— Идёшь или нет?
|
— Этот случай… — подполковник в задумчивости коснулся дужки солнцезащитных очков. — О нём тебе лучше с Григорием поговорить. Он в тонких материях смыслит побольше моего.
«Да-да, в тонких материях. Заебись»! — Женя хмуро поглядел на него, впервые не побоявшись задержать взгляд. Автоматически он отметил повышенную волосатость предплечий Ермолкина — типичный атрибут крепкого народного парня. Правда, с такой народностью и до канала ТВ-3 недалеко. Пальцы Медника вновь начали перебирать феньки под манжетой. Для шутки над новичками-духами розыгрыш казался слишком затянувшимся. В голову Медника с трудом и скрипом пролезло допущение: может быть, они не лгали? Просто может быть, ну. Например, мистический буддизм целиком построен на принятии реальности как иллюзии. Податливой, мягкой как глина, способной изменяться в угоду прихотливым переменам сознания. Россия — давно уже страна с изменённым состоянием сознания в духе учений Кастанеды. Так, может быть, этим донельзя серьёзным Баффи стоило дать шанс?
«Хоть из лифта выпустят, наконец».
Паша прервал мысли биолога:
— И кстати, — вспомнил он, — то, что мы здесь уже услышали, подходит под подписку о неразглашении?
В том, что её надо будет подписывать, юрист даже не сомневался. Васнецова с едва сдерживаемой улыбкой промолчала, глядя в потолок, да и Ермолкин не сразу нашёлся, что сказать. А потом расхохотался, озвучив, должно быть, их общее настроение:
— Странный вы народ, юристы! Конечно подходит. А как же? Только дело-то не в подписке. Если не глупый, то и сам болтать не будешь — в свете того, что уже знаешь.
— Ну… — Паша слегка шевельнул плечом, поправляя сумку, — пока, за исключением потусторонней подоплеки, на основе всей информации, которой я располагаю, оснований вам не доверять у меня нет.
— Разве не здорово? — Васнецова демонстративно подняла брови и протянула палец к кнопке, так и не нажав её. Шишов возразил:
— … лишь подвергать полученную информацию сомнению! Но, я думаю, мы вскоре увидим то, что развеет и их?
— Или услышим хотя бы, кто вы такие? — привалившись к прохладной стене лифта, Медник вздохнул, сражаясь уже не с паникой, а с клаустрофобией.
Подполковник неожиданно стал серьёзным и заглянул юноше прямо в глаза.
— Мы — пограничники. Только охраняем мы не государственную границу, а ту тонкую грань между людьми и нечистью разной.
— Ну нихуя ж себе! — не удержался Владик, теряя остатки серьезного выражения лица, но тут же поперхнулся, поняв, что часть мыслей оказалась высказана вслух.
Ермолкин несколько секунд глядел на него.
— Ух. Сорян, не хотел… — Коткин слегка покраснел.
Олег Иванович, вопреки ожиданиям, вдруг просиял — будто вспомнил что-то хорошее.
— Ничего. Москвич спит — «Колокол» бдит, — закончил он шуткой.
«Люди в черном. Отечественные Люди-в-Черном. Рус-с-с-с-ские», — не унимался про себя Коткин. Впрочем, то, как восторженно смотрел парнишка на Олега Ивановича, подсказывало, что ехидства в его мыслях мало. Только представьте себе: давние и тайные мечты маленького мальчика становились явью! Точнее, даже не становились, а начинали обретать какие-то контуры, выходя за рамки влажных детских фантазий. Это казалось в достаточной мере ироничным с учетом того, что Владик давно вырос, а деревянные палки и теплопункты родного Саратова остались далеко-далеко позади. Они уступили место дорогим вещам и обывательскому кругозору с желанием заполнить серые душные будни хоть чем-то, пусть сугубо материальным, на худой конец. В силу молодости Владимир просто не подозревал ещё, что пытается накормить бездонную черную дыру внутри себя. Он считал это верным путём, но что же? Почему ностальгические воспоминания, сохранённые где-то в подкорке мозга, заставили его кожу побежать пупырчатыми мурашками? Забавно, но, чтобы окончательно поверить в происходящее, эгоисту Коткину всё-таки понадобились чужие слова.
— И мы что, — севшим голосом уточнил он, — типа, мы тоже будем «пограничниками»?»
— И еще один вопрос, — добавил Павел, на резком контрасте прозвучав почти сухо. — Почему именно мы, а не более квалифицированные люди? Следователи, военные, бойцы спецподразделений.
— Судя по твоему лицу, боец ты ещё тот, — без явной насмешки хмыкнула Васнецова.
— Как бы я ни бравился, но хулиганы — это одно, а потусторонние существа совершенно другое…
Мозг Павла начинал работать на излишне деловой лад в нестандартных ситуациях. Начинал читать информацию согласно не общепринятой логике, а «букве договора» и пытался искать буквальные несоответствия. Как следствие, Паше хотелось получить всё больше предпосылок для анализа. Это отнюдь не касалось всех нервных ситуаций, просто конкретно здесь перед Павлом стояло предположительное должностное лицо. Это тревожило Шишова, хорошо знавшего, как несоразмерны в сегодняшней действительности потребности частного права (интересы отдельных лиц) и публичного государства. Да, юность научила его отвечать ударом на удар, но юрист явно не был образчиком спокойствия. В конце концов, иногда он пугался даже излишне резких скримеров в играх и фильмах, а затем успокаивал свое сердечко бухлишком. Рационализация стала его защитой.
|
ПРОЛОГ МЕДНИКА: ЖЕНЯ И СЕМЕЙНАЯ ТАЙНА
Женя курил, смотрел на записку и думал. Снова курил, снова думал. Вдыхал мандариновый пар. Планы сходить в магазин сами собой отпали, а им на смену вернулась изматывающая тревога, которая преследовала девятнадцатилетнего студента биофака МГУ последние три недели. Шаркая по проспекту Вернадского и не глядя обходя встречных прохожих, подросток не мог решить, что видит — свой смертный приговор или очередное звено цепи событий, которую запустил собственными руками. Со странным удовольствием он обнаружил, что у страха есть запах и вкус. Он кисло проступает на зубах, мешая дышать. Но, вопреки всему, желудок щекотал азарт.
Сверхъестественное в жизни Евгения Юрьевича Медника появилось в июне этого года. Под конец недели он уселся на электричку и укатил в Южное Бутово, домой. Смеркалось, мать и сын пили на кухне чай с коньяком и обсуждали всё на свете. Женя рассказывал о последних экзаменах, о Москве, о новых знакомых, а мама в основном слушала. Светлана Николаевна уже вышла из того возраста, когда с человеком случаются приключения, и была довольна неторопливой судьбой старшего продавца в районном «Ашане». Однако на этот раз она пустилась в воспоминания.
— Москва богата на события, — сказала она, смущённо улыбаясь. — Даже на мою бабушку однажды напали в подъезде. Представляешь, каннибалы. Жуть сплошная.
— К-кто напал?! — Женя подавился чаем и едва не выронил телефон. Ожидая услышать про неудачную свадьбу какой-нибудь тёти, он слушал не особо внимательно.
— Ну или как они называются? — смущённо порозовела мама. — Знаешь, которые людей едят.
— Каннибалы... — растерянно выдавил Медник.
— Ну вот.
— Чего?! Бля, мам, ты поехала?
— Не ругайся, — мама нахмурилась. — Козлёночком станешь.
— Каннибалом я стану. Что за бред ты рассказываешь?
Но мама рассказывала не бред. Вернее, Женя долго думал иначе. Даже смеялся и, конечно, ни капли не поверил. Оказалось, что в бородатом семьдесят третьем (или пятом — мама путалась в показаниях) на пожилую даму, москвичку в третьем поколении Марию Александровну Иванову напали в подъезде. От обычных бандитов ситуацию отличало то, что парень, которого сегодняшний Женя окрестил бы наркоманом, пробовал покусать её и утащить в квартиру. Спустя несколько часов в квартире номер шесть, куда безуспешно вызывали милицию, раздались выстрелы и произошёл взрыв бытового газа. Уже к утру весь дом гудел. В квартире погибли трое жильцов. Милиция строго-настрого велела молчать. Приезжали из главка МВД, из КГБ, по делам организованных банд. Только слухи не заткнёшь, и бабушка точно знала, что погибли двое, а трупов нашли четыре. И два из них... Тут мама сделала драматическую паузу:
— ... обглоданные, представляешь? Как собаки ели.
Изнывая от безделья на летних каникулах, в один день Женя вспомнил несуразную историю и начал разыскивать факты. К своему огромному удивлению он находил одно подтверждение за другим. В семидесятых многоквартирник на Садовой-Триумфальной, где жила прабабушка, реставрировали после пожара. В исторической редакции «Известий», что стояла в паре кварталов от места событий, хорошо помнили перестрелку, о которой газетам запретили писать. Совпадения до того изумили Женьку, что он, не будь дураком, запросил архив МВД, так и написав в заявлении, что интересуется судьбой родственника. В середине июля пришёл ответ — внезапно, довольно смутный. Производились следственные мероприятия, выявлены факты причинения насильственной смерти, подозреваемых не обнаружено, машина не установлена.
«Какая машина?» — спросил себя Женя.
Ему пришлось лично поехать в архив, причём не лаконичный полицейский, а газетный, и получить от хмурого архивиста распечатанные PDF-сканы в отвратительном качестве. В них Женя нашёл краткое изложение свидетельских показаний, среди которых ему попались слова ночной уборщицы, работавшей в парикмахерской в том же дворе. Она была единственной, кто видел некий автомобиль чёрного или тёмно-синего цвета, заехавший во двор накануне событий. И даже запомнила его номер. «Чисто бандитский фильм!» — Медник азартно потирал руки. Биолог в нём ненадолго умер, а голову поднял несостоявшийся журналист. С помощью его головы, звонков нескольким друзьям и очередного запроса, который гулял в ГИБДД полтора месяца, выяснилось, что номер автомобиля числился за клубом политархивистики в Измайлово. В те годы — на самой окраине Москвы.
Спустя ещё месяц Женя знал продолжение удивительной истории. Сам клуб прекратил существование в 91-ом, но не распался, а был реорганизован сперва в товарищество «Комета», потом в кооператив «Ракета». В девяносто восьмом году, как подсказал ЕГРЮЛ, звёздный кооператив превратился в ЗАО «Космос» и уехал по другому адресу. Один из его бывших учредителей теперь числился директором ООО «Астероид». Сервисы «Контур» и «Интерфакс» показали, что «Астероид» выглядел как типичная однодневка с адресом в частной квартире, номинальным директором и минимальными оборотами. В начале сентября Женя поехал на место бывшего размещения клуба, где теперь обитал муниципальный архив. Медник не увидел ничего подозрительного, но поговорил с пожилым охранником и выяснил, что некая мутная лавка действительно существовала в этих краях. Окончилось всё просто и прозаически. За неделю до злополучного письма с карточкой метрополитена Жене поступил звонок с угрозой. Обычный такой звонок. Типа здравствуйте, беспокоит охранное агентство «Кавказ-Вымпел». Если не прекратишь спрашивать, тебе пизда. Женя пытался что-то сказать, но разговаривал уже с гудками.
Что ж. Каннибалы из прошлого просто не знали, с кем связались. Охуевшая молодёжь с каналами в «Телеграм» не боялась ни полиции, ни системы, ни чёрта. По крайней мере, пока сама не получала по зубам. Так случилось и с Медником: страх спровоцировал злость, а злость толкнула на довольно тупой поступок.
* * *
До «Измайловской» Женя добрался за сорок минут. Несмотря на красивые фразы, в этот раз парень нервничал намного сильнее, постоянно сжимая и разжимая руки в карманах. На месте не сиделось. Он как заведённый ходил по полупустому вагону, вызывая тревожные взгляды редких пенсионеров. То прислоняясь к дверям, то занимая краешек пластиковой скамьи и тут же снова вскакивая, он едва не пропустил станцию. Только ударивший в окна свет подсказал, что близится конец синей линии.
Параллельно платформе шёл густой лес — зрелище ночью мрачное, а днём приятное уставшим от города глазам. Измайловский парк занимал площадь более чем в полторы тысячи гектаров. Больше, чем иной микрорайон. Но сегодня Жене, обычно любителю природы, было откровенно плевать. Он торопился, сам не зная, куда и зачем идёт. Сперва тот звонок, теперь карточка... «Типа метафора, мол, под землю уедешь? Изобретательно. Ну, они же не всерьёз. Алё, они не могут быть всерьёз» — мысли скакали в голове, не очень попадая в такт музыке.
Женя почти бежал, когда добрался до сетки Парковых улиц. Зелёные аллеи, шумевшие ещё пышными кронами, совсем не казались местом, где может случиться что-то плохое, но Медник поминутно оглядывался. Другой бы на его месте, пожалуй, дал бы заднюю, и Женя сам не знал, зачем шагает навстречу опасности. Его беда заключалась в том, что жажда открытий будоражила кровь не хуже страха. Заставляла действовать неправильно. Женя чувствовал себя Ларой Крофт, прикоснувшейся к загадкам древних фараонов, и за это чувство он готов был отдать месячную стипендии. Разве мог он подозревать в начале лета, что события вообще вот так повернутся? Это с другими бывает! В Сирии какой-нибудь. Но чтобы ему звонили, угрожали, писали...
«Твою мать».
Женя сам не понял, когда начал улыбаться ошалевше-дикой улыбкой.
«Спокойно. Надо успокоиться. Надо... так, бля, тут налево...»
Подтянув лямки полупустого рюкзака, он замедлил шаг и начал считать номера домов. Нервная дрожь передалась из ног в пальцы. Некстати вспомнилось, что пьяный чёрт с Болота продавал ножи, переплавленные из каких-то рессор. Вроде бы, он работал кузнецом-сварщиком в большом автосервисе. Может, стоило бы прикупить? Слава Богу, хотя бы от этой идеи Медник здраво отказался — кому он нужен, с ножами-то. Тут или ствол покупай, или вообще ничего. Да и в метро со стволом хрен пройдёшь.
Обуреваемый противоречивыми намерениями, сам не зная, зачем вернулся к стрёмному заведению и не уверенный, что вообще стоило возвращаться, подросток вскоре стоял у подъезда самого обычной пятиэтажки. Не уродливой панельной конструкции, а нормального «старого фонда» из серого кирпича, протянувшегося вдоль узкой аллеи, где дремали редкие автомобили. На углу светилась вывеска «Дикси», ниже по улице начинались территории городской больницы. Совершенно ничего не намекало на то, что кто-то из этого места будет звонить и угрожать жизни и здоровью студента МГУ. Если бы не его общественная, так сказать, деятельность, то у Жени вообще не уложилось бы в голове, как это возможно.
-
За отсылки к прошлому модулю.
-
История очень клевая) и Женька клевый!
-
Наконец-то глючный ДМ позволил мне плюсануть этот пост!
Душевный, тёплый, «тринашковский». Особенная у тебя всё-таки стилистика и «душа» текстов. Самобытная, харизматичная и потрясающе притягательная.
Ты мой вдохновитель)
-
Классная история. Добротный пост
|
 Москва две тысячи семнадцатого года запомнилась миру народными гуляниями на 870-летие города, июньскими ураганами, бессмысленными митингами Навального, программой реновации, а также погодой. Аномально жаркий сентябрь походил к концу, готовясь передать эстафету аномально холодному октябрю, вестнику скорой зимы. Мрак повис над крышами высоток, серые тучи скреблись о ржавые зубья антенн и станций связи. Под низким небом сиял шпиль Останкинской телебашни, а деревья в сумрачных лесопарках шелестели в унисон, предвещая недобрые дни. Утром и вечером взгляд цеплялся за людей в лёгких пальто или накинутых на плечи кофтах, торопливо шагающих по своим делам. Прохладный ветерок лениво волочил опавшие листья по краям парков и скверов, а многочисленные автомобили мчались по автострадам зло и быстро, ненавидя каждый пройденный метр. И даже солнце, всё лето изводившее пыльный мегаполис, теперь, похоже, начало уставать, всё чаще отходя за облака на перекур и всё больше напоминая медаль за первое место — которая, как известно, почти никому не светит. Для кого-то кипел учебный год. Уже второй курс, уже серьёзно. Почти улеглась суматоха в деканате, преподаватели прочли собственное расписание и вовсю требовали готовиться к курсовым, хотя первая сессия и на горизонте не маячила. Медник целыми днями торчал в лабораториях биофака, ведь для него началась программа профессиональной специализации. Ни скучного матана, ни тупорылой информатики — зато прикладная биология на практике оказалась куда сложнее, чем фильмы с «Дискавери». После пар они с Иринкой прогуливались в большом зелёном парке МГУ или шли куда-нибудь обедать, болтая о музыке, парнях и девушках. Или об Ирином психфаке, который, по мнению Женьки, был сам по себе набит психами. Другие стояли одной ногой за порогом института. Уже не вчерашние школьники, а состоявшиеся молодые люди, хоть и не растерявшие пока лихой наглости. Для выпускников-бакалавров октябрь станет месяцем рефератов, месяцем самоопределения или взрослой работы, когда уже плевать на кафедру и научрука, а поездки в универ вызывают раздражение и усталость. Хотите пример? Пожалуйста — вот Павел Семёнович Шишов. Практически с самого начала сентября молодой юрист разрывался между тремя вещами. Институт донимал лекциями по частному латинскому праву, рабочий стол ноутбука светил папкой с материалами для ВКР в области административки. На работе почта трещала от написанных с массой орфографических ошибок договоров поставки, которые ему, как интерну, старший юрист Ларина посылала на предварительную ревизию. А участившиеся к концу сентября дожди не добавляли к этому настроения. Скорее бы конец. Впрочем, для Влада Коткина сентябрь стал месяцем самых серьёзных испытаний. Щекотливая перспектива остаться без денег и будущего в безразличном ко всему городе отступила. Но, наравне с нежеланием возвращаться в родное болото, в его жизни возникла неясная пустота. Ложь родителям, скрываемый перед друзьями стыд, смесь уважения и ненависти к доценту Светлане Анатольевне, которая убеждала взять академический, но, услышав отказ, недрогнувшей рукой поставила роспись на приказе об отчислении. Впереди маячили проблемы с военкоматом, под который наверняка придётся брать потребительский кредит через брокера — кто ещё даст денег бармену с неоконченным высшим. Даже hh.ru смеялся Владу в лицо, стоило набрать пару вакансий. Приходилось перебиваться тем, что есть, хотя сменщик подбивал уйти в переводы или йогу — а что, и китайский пригодится, и работа не такая грязная. С другой стороны, не так уж много ребят могут похвастаться полной самостоятельностью в девятнадцать лет. Отражение в зеркале Владу льстило. Только вот у каждого из четверых имелся секрет. Настолько странный, что казалось немыслимым поделиться им со знакомыми, родителями и друзьями. Прагматичный разум советовал забыть, любопытство требовало разобраться, а сердце… сердце сжималось в тревожном предчувствии. И плыли в бесконечном небе тёмные облака. Надвигался дождь. В остальном, Москва осталась такой же, какой была всегда. Огромной и шумной, незнакомой и обыденной, деловой днём и неформальной по ночам — самой разной. Бухали у ларьков гопники, ругались в гастрономах пенсионеры, тысячи клерков спешили в деловые центры, а бизнесмены и политики вовсю делили власть. И пафосный энергетический гигант, и крохотная букмекерская контора возле «Партизанской» И всюду чувствовалось биение её огромного атомного сердца в центре гигантской паутины улиц и магистралей. Часы, календарь или панель управления убеждали, что сегодня двадцать пятое сентября 2017 года. Чёртов понедельник. Гнусавый прогноз по телевизору за стеной предупреждал, что максимальная температура не превысит 15 градусов выше нуля, а вечером ожидается плотная облачность и, возможно, кратковременные дожди. Конечно. Ну да, конечно. Но этот понедельник с самого утра отличался от всех остальных. ШишовВо-первых, понедельник — это, как знают в каждом третьем офисе, день, на глубоком дне которого затаился вечер пятницы. Во-вторых, сегодня утром, стоило налить кофе и взять дежурный шоколадный батончик, курьер принёс заказное письмо и отдал лично в руки. Дожидаясь, пока прогрузятся Windows, почтовый клиент и «Консультант», Паша лениво скроллил «ленту». Настроение было неплохим. Он тайно наслаждался тем, что под голубую офисную рубашку — требование строгого дресс-кода — напялил майку с психоделическим силуэтом Мэтью Беллами. Шишов не считал своих коллег плохими. Нормальный коллектив, что уж. Но в музыкальном плане они безнадёжно лажали, а на их языках крутились то выборы, то ипотека — скучноватые для него темы. Вскоре «лента» кончилась, Паша со вздохом вскрыл конверт, ожидая найти внутри чьи-нибудь документы. Однако на стол выпали короткая записка и одноразовая карточка метро образца 2008 года, только синяя. «Действительна до 22:00. Если передумал, уничтожь её». Подпись: «Е.» КоткинСтоило Владу притопать с ночной смены, Гулин кинул ему помятый конверт с отпечатками жирных пальцев и вернулся к ноутбуку на шаткой тумбочке. Слышались мясистые шлепки и вскрики. Или порнуха, или очередная МОБА. — Чё не на парах? — спросил Влад, устало швыряя рюкзак на кровать. — В «дотчанский» сосу, — флегматично ответил Гулин. — Сука, ну дай же стан… Коткин пропустил реплику мимо ушей. Игры его интересовали только с позиции технических требований. Как ни странно, стоило ему убедиться, что «железо потянет», Владу мигом становилось плевать, чего новенького показали на Е3. А сейчас, честно говоря, Коткину хотелось только спать, и торчащий в комнате одногруппник совсем не радовал. Он потянул через голову поло от Хильфиджера, до сих пор пахшее сигаретами. В «Бар-Делле», где он работал, с высокой башни плевали на запрет на курение. Приходилось улыбаться и терпеть. — А это чё за херня? — Тебе принесли. Блядь, Венга, блядь… — Гулин схватился за голову свободной рукой. Влад мрачно рассматривал письмо. Внутри были короткая записка и одноразовая карточка метро старого образца. «Действительна до 22:00. Если передумал, уничтожь её». Подпись: «Е.» СоколоваПапа оставил бутерброды в холодильнике, а мама оставила на столе письмо. Зная родителей, Ира не сомневалась, что никто его не читал, поэтому и сама не торопилась. Завернувшись в мягкий халат, она старательно почистила зубы, ритуально покормила толстого рыжего кота и только потом прошлёпала к холодильнику. В светлой кухне царил рассвет. С двадцатого этажа открывался потрясающий вид на Битцевский лесопарк, который издалека казался тенью, тающей в утренней дымке — а над ней поднимались далёкие московские шпили. Рябь дождя дрожала на стеклопакетах. Повертев письмо в руках, Соколова с удивлением не обнаружила обратного адреса. Только марки, наклеенные с запасом, и распечатанные на принтере адрес с именем. Внутри оказалось короткая записка и одноразовая карточка метро. Странная, будто юбилейная. «Действительна до 22:00. Если передумала, уничтожь её». Ниже значилась подпись: «Е.» Медник— Медник ты?! — А?.. — сонный паренёк в мятой шапке оглянулся, едва не застряв в турникете. — А-а, это вы. Доброе утро, Людмила Витальевна. — Тебе заказное. Спасибо, что ещё по комнатам их не разношу. Совсем оборзели. Я им комендант или почтальон? Нет, представляете? Приходит такой весь из себя курьер и глазами стоит… Женя вздохнул. — … стоит и хлопает! Как баран на новые ворота! — гремела титанических габаритов женщина в кардигане домашней вязки. — Как будто я тут всех знаю! Да вы тут толпой шастаете, а я… — Вы — наше всё, Людмила Витальевна, — скорбно вздохнул Женя, успев за эти полтора года понять, как нужно эксплуатировать консьержку. — Спасибо большое. Письмо-то отдадите? Уже на улице Женя спросил себя, засасывая первую дозу вейпа: — Что за чушь? В бумажном конверте лежали записка и тёмно-синий проездной, не похожий ни на «Тройку», ни на современные одноразовые красные карточки. Женька не сразу вспомнил, но карты с подобным рисунком действительно были в ходу, кажется, лет пять или шесть назад. Да кто вообще обращает внимание на эти рисунки? Тем более, что половина карт печаталась с рекламой на титуле. «Действительна до 22:00. Если передумал, уничтожь её», — гласила записка. В подписи значилось: «Е.»
|
Гаэтан довольно засмеялся. Ему подумалось, что в Паленках живут отличные люди — да и в Приречье, в общем-то, тоже. Вот уйди он в леса, к троллям с рыцарями, разве стал бы Трий его возить? Поди шапку бы сломал, в ноги бухнулся, но радушия и на медяк бы в нём не накопилось. То-то и оно! Кто его ещё на телеге покатает?
Охваченный благодарными чувствами, Гаэтан прокричал «Спасибо!» — и вцепился в траву, когда лошадь взяла полный ход. Во все глаза он изучал частокол обугленных, почерневших деревьев, уже смешавшихся с молодой порослью и лохматой жимолостью. Во время пути Трий рассказывал, что лес теперь специально жгут: как в Паленках смекнули, что земля с огнём лучше родит, так пошло-поехало. И телеги появились, и торная дорога легла...
Но Гай отмёл сложные думы, всецело предаваясь незатейливой радости. «А кто думает, что телеги — не весело, так пусть пешком шагает!»
В каком-то смысле все деревни и хутора Долин похожи друг на друга. Золотятся поля, дожидаясь урожайных дней осени. Раскрашенные в яркие цвета амбары поднимаются среди садов и огородов, а задолго до деревень начинаются первые выселки. У дорог поднимаются свежие ещё срубы для подросших детей, молодожёнов и охотников. За оградами из берёзовых жердей пасутся козы и овцы. Подтверждая наблюдения Гая, дорогу перед телегой запрудило стадо свиней, которое гнал куда-то пастух с парой собак. Почти такой же пастух, как заутро оставленный Гаем Миль: подвёрнутые куда выше колен штаны, соломенная шляпа да грязная рубаха. Собаки весело брехали вслед телеге, а флегматичная лошадь только фыркала.
Гаэтан знал, что и тётка Арина, и староста в Паленках будут точно такие, какими могли бы быть в Приречье. Знал, что светлицу будут украшать крохотные истуканы с чертами Латандера, Гонда да Шантеи, что в недолгий путь тут собирают будто в плавание и обязательно накормят нормальным обедом, хотя у Гая ещё оставался и пирог, и пара яблок. Селянки провожали телегу взглядами, а Гаэтан горделиво восседал на ней и предвкушал, как войдёт к старосте (только б не сморкнуться ненароком) и скажет: «Письму принёс! Для евонного Высочайшего Сиятельства». А потом снова будет лес. И леший будет, раздобревший от яблока, и закат, и сладкие предвечерние мысли в голове, и счастливое путешествие наедине с собой, и огни Приречья в темноте...
Ну как собой не гордиться? Вот и улыбался загорелый худой паренёк с соломенными волосами, донельзя счастливый и совсем не боящийся леших.
-
^_^ Леший не откажется от кусочка пирога))
Спасибо за игру!
-
Чудесное получилось путешествие, сочный слог и задорный образ мальчугана. Всегда приятно видеть взаимопонимание мастера и игрока, вот этот общий настрой, когда игрок и мастер одинаково двигают игру. Наполняют мир.
Замечательная у вас вышла игра.
|
— А-а-а! Чтоб ты провалился! — завопил от неожиданности Гаэтан.
Внезапный обитатель Ягельной горы, явно довольный его реакцией, звонко расхохотался, вполне дружелюбно рассматривая Гая и хитро щурясь. Наверное, малой родился с таким выражением — как и с перемазанными земляничным соком щеками. Кляня на чём свет стоит эдакого проныру, Гай быстро откашлялся и продолжил спокойным голосом:
— То есть, знать желаю, какого лешего ты здесь забыл?
— Дела у меня тут! — со степенной важностью, явно подражая кому-то, заявил мальчик и попрыгал вниз с горы, с удовольствием наступая в пухлый ягель.
— М-м-м... — Гай хмыкнул, — дела у него. В лесу, да в одну голову.
— А я не одна голова, — скатившись почти к самой тропинке, мальчик запрыгнул на низкий пень и свистнул. Среди деревьев разнёсся шорох. Затем к нему добавилось тяжёлое дыхание... а потом на тропинке показалось и чудовище — огромный чёрный пёс.
— А... а... — Ги показал пальцем на собаку с большой долей сомнения. — Это...
— Это Мрак!
Собака едва не врезалась в Гая, смешно тормозя лапами, и остановилась у ног мальчика. Несмотря на размеры и густую шубу, словно облитую непроницаемой смолой, добродушная морда и такие же добрые глаза выдавали в собаке не стражника, а друга. Пёс помотал головой, отчего уши захлопали, а с шерсти полетел уцепившийся сор, и приветливо гавкнул. Мальчишка сиял и вот-вот готов был засмеяться — не над Гаэтаном, а над его реакцией. Однако новых воплей не последовало: разве что Гай с восторгом рухнул на колени, заключив лохматую громадину в объятия. Пёс лениво стучал по траве хвостом и внимательно разглядывал Гаэтана, лишь через какое-то время соизволив тыкнуть в него носом.
— Ну рассказывайте, что ли, — вздохнул Гай с деланным укором, — кто с кем гуляет?
— Вместе, — сообщил пацан. Легко спрыгнув с пенька, он протянул руку. — Я Чес. А Мрак добрый, без команды не тронет, ты не думай.
— Я и не думаю, — достаточно искренне сообщил Гаэтан, вовсю обнимаясь с псом. Чес смотрел на это с ухмылкой:
— Завсегда его боятся...
— То же не тролль, а собака, — Гай окинул критическим взглядом создание, которое весило в пару раз больше него самого, и добавил: — При внимательном рассмотрении...
— Каком-каком осмотрении?
— Внимательном. Это когда зёнки не просто пялишь, а пялишь и смекаешь, чего углядел.
Чес с некоторым сомнением кивнул:
— Ну... вообще, ещё брат тут, неподалеку. А я на подхвате.
— Да вас тут целая засека. Как купца высматриваете! Ужели так спужались?
— Никого мы не спужались! — завопил Чес, и пёс тут же воинственно гавкнул. Гаэтан только рукой махнул:
— Ваша радость, что и я не купец. Иначе уж был бы таков.
Мальчишка разразился хохотом, с удовольствием пустившись в пояснения.
— Не купцов мы караулим. Поля у нас здесь, поблизости. Надобно убрать да кусты смахнуть, покуда покос не начался.
— Это дело доброе.
— А, к слову сказать... — не унималось любопытство Чеса, — ты чьих будешь, да откудова? Вроде не нашенский...
— Я Гаэтан, — Ги с удовольствием потряс клешню мелкого. — Гаэтан из Приречья. К вам и топал.
— Ух ты! Один?!
— Ну дак, — небрежно уронил Гай.
— Через лес?!
— Откель же ещё?
— Во даёшь!
В глазах паренька вспыхнули нескрываемое восхищение и зависть — самого-то, поди, нескоро куда одного отпустят. Тут-то от брата еле оторвался, отговорившись целью набрать ягод, благо брат был лютый сладкоежка.
— А... а ты в лесу ёльфов видел? — выпалил он.
|
Часто задирая голову или с невольной усмешкой наблюдая за игрой белок в ветвях, Гаэтан совсем позабыл о том, куда держит путь. Мнилось ему, будто всё шагает он и шагает, куда надобно — и потому, обнаружив вкруг себя мерцание изумрудных сумерек и проблески солнечных пятен, мальчик едва не задохнулся от вдруг окатившего его с головы до ног страха. Чувствуя, как холодный пот бежит по спине, Гаэтан замер на полушаге, принявшись вдвое быстрее вертеть головой. То, что миг назад казалось лежащим в полной власти, ныне стало непонятным и странным. Деревья сливались одно с другим, а со всех сторон глядели на него кустарники да ветви — что слева, что справа одинаковые. Он пытался узнать свой лес, и не узнавал, памятуя лишь о том, что давно вышел из обитаемых земель окрест Приречья. Здесь ни делянки, ни сада, ни бормочущей бабки Рамины с извечной корзинкой...
«Обожди ты. Обожди, Гай! Постой! Думай!» — едва не прикрикнув на себя, чтоб не сорваться в слепое бегство, Гаэтан постарался дышать как можно медленнее и в первую очередь встал лицом туда же, куда шёл. Он не знал, сколько простоял вот так, слушая птичий щебет и вздохи листвы. Сейчас он так перепугался, что не чувствовал даже жары, что близилась к предполуденному зною. Куда только делся тот бравый Гай, что стрелой умчался с крыльца, не слушая предостережений?..
А, вот куда! Он всеми мальчишескими силами успокаивал и затыкал другого Гаэтана, который норовил вот-вот расплакаться. Сжимая и разжимая содранные, загорелые кулаки, подросток медленно выстраивал из каши в голове нечто вразумительное. Перво-наперво, прекратив вертеться и присмирив дыхание, Гай понял, что за ним осталась цепочка примятых следов. Городской бы глаз и не заметил такого, но любой пострел с каждого из тысячи хуторов вызнает примятые следы средь буйного ковра летних трав. Значит, определил Ги, и вернуться назад он сможет. Коли уж приспичит мчаться домой, так вон: знай беги по собственным следам, пока не покатишься кубарем в Ослиный ручей. Только что это он, струсил? Не сам ли намедни говаривал, как легко к ужину обернётся? А то, что лес не узнавал, так разве странно? Дерево от дерева никто не отличит. И сам себе сколько раз говорил, как бы хотелось в лесу заплутать и выйти не то к укромной ведьминой хижине, не то к статному единорогу, что соткан из серебра и лунного света, как сервиз старостин. Хотелось — на, Гай, получай и радуйся.
Самым странным оказалось то, что Гаэтан и действительно от паники понемножку обращался в восторг. Средь леса он один, тут ни братка, ни папеньки. Значит, сам своё дело устроит как знает, и никто ему не указ. Не то ли приятней всего в шестнадцать зим? И вот Ги уже представлял себе, как с небрежной усмешкой возвращается в деревню бывалым и бородатым, много месяцев пространствовав по великому лесу. Как с завистью смотрит брат, а Линга просит свести вновь к роднику, где скамьи и навес...
«Э, не. Не желаю взрослеть. К чему мне борода. Пусть мужланы неотёсанные туда вертаются, а меня найдёт... хм... о! Вот! Сыщет, значит, меня телегентный маг и возьмёт в первые ученики. Буду буквы читать. И... и... наверное, цифирь складывать...»
Изо всех сил Гай дёрнул себя за ухо, возвращаясь в действительность. Прежде чем встречать магов или даже медведей, следовало определиться, куда идти. Значит, следовало понять, когда пропала тропинка и где она появится вновь. Бросив давешнюю рябиновую ветвь в ту сторону, откуда пришёл — чтобы не потерять путь к отступлению — Гай начал неторопливо бродить среди деревьев, стараясь всякий раз запомнить, какое из них как выглядит. И всё высматривал место пошире и посветлее.
— Неужели же в Паленки так давно никто не хаживал? — задумчиво пробормотал он, и в голосе мальчишки с копной соломенных волос звучало совсем недетское недоумение.
|
— Это ж что за дела? — вслух подумал Гай, по привычке почёсывая нос. Тут не слушал никто, можно словами думать: так оно и сподручней выходит, будто говоришь с умным кем. Вот, например, с Гаэтаном из Приречья.
Он продолжал идти, не сбавляя ровный шаг, привычный для того, кто всю жизнь провёл на ногах. Гай мог целыми днями гулять напролёт, не выдыхаясь, и бегал не сильно хуже. Как-то раз, вспомнилось, понеслись впятером от реки до мельницы, и Гаэтан ещё дух успел перевести, пока другие добежали. В другом он, может, и был плох. К примеру, как мешки пудовые ворочать, так всегда последним оказывался. Но ходилось ему завсегда легче лёгкого, и на память Гай не жаловался. Точно помнил, что аккурат через полста шагов бревно старое будет. Его через подтопший ручей положили, когда в оном осёл застрял. Сказывали, ещё при дедах то было — с тех пор так ручей и кликали, Ослиным.
Но пока он едва пробирался меж зарослей жимолости, которая уродилась такой высокой, что её ветви поднимались над светловолосой макушкой. Тропинка становилась иногда такой узкой, что Гай поворачивался боком, придерживая сумку, и нырял сквозь ветви, закрывая лицо локтем. Под сандалиями хрустела трава и мелкие веточки, а иногда, хочешь не хочешь, приходилось наступать среди ягод, откуда недовольно взмывала мошкара. Среди буйной зелени ярким красным сверкнула рябина — просунув руку среди листьев, Гай выцарапал алую ветку и принялся махать ей, будто флагом. На прогалинах выглядывали россыпи белой таволги, среди которых шелестели ясени-одиночки. Усыпанные травянисто-зелёным покровом, деревья то склонялись друг к другу, играя солнцем в листве, то застывали почти неподвижно. Временами Гаэтан почти забывал, куда ступать: здесь да там от тропинки отделялись дурные следки, как их охотник звал. Вроде глядишь — стёжка и стёжка: шагай, пока можется. Ан нет, то не человек вытоптал, а под старым корнем ложбина устроилась. Хорошо если за дюжину локтей отличишь обман, а ведь так бывает, что тропинки те боги знай куда уводят. И мальчик тревожился — больно много таких странностей попадалось. То ветвь сломанная, то паутинка над хоженой тропой, что так и манила отвернуть...
Только когда голени принялась колоть поднявшаяся всюду трава, Гаэтан успокоился. Высокая трава означает, что близко вода. Почва мягкая да чёрная, под сандалией пружинит. Вскоре среди жимолости и ольхи зазвенел слабый поток, прыгая в гнилых корнях. В лицо дохнуло свежестью и зудом комарья.
— О. Вот и бревно!
Действительно, тропинка упиралась в огромное, в обхват рук, бревно, наполовину утопшее в грязи и воде. Его древние бока давно поросли мхом, а из трещин пробивалась трава. Наверное, внутри оно давно прогнило и размягчилось, но из-за непомерных габаритов всё ещё служило мостом. Конечно, Ослиный и перепрыгнуть недолго дело, но надобно же по-барски, по мосту! Парень осторожно вступил на бревно, ставя ноги одна к другой, чтобы большие пальцы задевали пятку.
|
|
Питер не стал беспокоить её и тихо вышел к лестнице, переступив через картину на ступенях. Он мог понять Маргарет. Женщины в этой истории никогда не оставались счастливыми. В конечном счёте, когда страницы романа написаны кровью, д’Артаньян никогда не бросит шляпу к нужным ногам. По крайней мере, «Тимберленды» Питера поднимались по грязному ковру, а вовсе не паласу из розовых лепестков — и темнота в конце лестницы ждала его как неотвратимый греческий фатум.
— Картина свалилась от... землетрясения, или он просто её задел, когда спускался? — задумчиво озвучил свои мысли Чарли, следуя за Боссом.
— Если верить камерам, она свалилась сама собой. Не помню, чтобы парень её задевал, — остановившись, Босс посмотрел на крепление картины к стене, а потом на дырку, из которой торчал дюбель. На заднике картины поблескивал шуруп, выпавший из пластикового гнезда.
— А я что-то не обратил внимания, — хмыкнул Чарли, подняв картину на вытянутых руках. — Тяжёлая. Такую задень, сама свалится.
Питер смотрел на репродукцию «Суда Соломона» кисти Питера Пауля Рубенса. Странный выбор для интерьера собственного дома, но не следовало забывать, что первый этаж Итан отводил и для официальных визитов. Интересно, важные шишки из администрации или пожилой судья знали, что садятся на диван, где Линдерс любил развлекаться со своей девушкой? Может быть, это доставляло ему тайное наслаждение? Смотреть на унылые лица современных вельмож и думать, что вечером к нему приедет Мэг…
— А почему тут пацана рубят? — бесхитростно спросил Чарли, разглядывая картину.
— Почитай Библию, Бога ради.
— В Библии никто не рубил детей, — строго возразил Чарли.
— Да что ты…
Питер Рубенс был известен целой серией шедевров на процессуальную тематику — от «Суда Париса» до «Страшного Суда». К сожалению, Босс уже не мог выяснить у хозяина, верно ли истолковал смысл его выбора.
Чарли вернул картину на место и гули поднялись в тёмный коридор второго этажа. Сквозь дальнее окно заглядывала едва заметная среди туч луна, наполняя воздух призрачным танцем пылинок. Здесь же падал на пол узкий луч синего света, пробивающийся и кабинета Линдерса.
— Не удивлюсь, если это всё, — Чарли, стараясь не замечать мрачного отблеска, указал взглядом на ковёр, — следы его адреналина.
— Заткнись, ради всего святого! — в Питере вновь смешались благодарность за омерзительно бесхитростный юмор, который заставлял злиться больше, чем бояться. — И включи везде свет.
Чарли с удовольствием начал щёлкать выключателями, прогоняя гнетущую темноту. Один за другим в комнатах загорались плафоны, а Питер наконец-то набрался смелости и широко распахнул дверь в кабинет.
В небольшой комнате всё оказалось именно так, как показывала камера. Кабинет Итана занимал угловое помещение, поэтому его потолок очень уютно шёл под откос и оканчивался низким стеллажом с виниловыми пластинками и мини-баром со стеклянной дверцей, за которой вальяжно перемигивалось стекло разнообразных, но неизменно дорогих напитков. Водку «Калифорния» Итан явно оставил гостям, а для себя организовал, как выразился бессмертный классик, «не бухло, а алкоголь». Оба окна закрывали тяжёлые портьеры, чтобы вспышки уличных огней не мешали юристу работать. Телевизор и компьютер так и стояли включёнными. На большой плазме замер экран с предложением настройки каналов, а компьютер демонстрировал предложение ввести пароль. Заглянув под стол, Итан не увидел блока бесперебойного питания.
«Получается, причина могла быть в сбое питания. Это бы объяснило и помехи на камерах» — отметил Питер.
Осмотревшись, Питер первым делом подошёл к базе домашнего телефона, перешагнув через разбитую трубку, и нажал на воспроизведение автоответчика. По комнате на всю громкость, какую только мог родить динамик автоответчика, разнеслось тяжёлое, долгое дыхание, а затем и сдавленный как петлёй голос человека, которого более двенадцати часов назад не стало в мире живых:
— ... Ли-и-индерс-с… — слова вырывались из его глотки с мучительным хрипом. — Линдерс...
— Это ведь Найджел! — Чарли едва не подскочил.
— Ты труп... Ты слышишь меня?.. — повисла долгая пауза, но Питер видел, что автоответчик продолжает отсчитывать секунды. Внезапно Найджел рявкнул, будто выплёвывая слова вместе с кровью, которой захлёбывались его жертвы: — Ты труп... Линдерс!
Вне всякого сомнения, голос принадлежал Грегору.
|
Питера интересовало, что произошло с оставшейся в кабинете техникой, когда Линдерс ударился в бегство. На видео, сбегая по лестнице, юрист несколько раз обернулся. Боясь предположить худшее, Босс всё же готов был допустить мысль, что Найджел сумел покинуть пределы экрана — таким безотчётным и всепоглощающим показался ему ужас, которым дышали последние минуты несостоявшегося судьи. Питер не знал, чего ждать: того, что Грегор, будто чудовище в японском хорроре, выпростает руку в реальный мир, или того, что в кабинете он увидит другого Линдерса, работающего как ни в чём не бывало, и страшный сон окончится.
Однако разрушения, оставшиеся после панической атаки, красноречиво свидетельствовали, что кошмар реален. Экран плазменной панели мерцал во всю огромную диагональ. Телефон судьи продолжал звонить, подсвечивая очертания собственного корпуса. Через несколько минут зернистая завеса на экране телевизора мигнула, вновь сменившись бормочущим лицом Найджела, и Питер не выдержал, хлопнув по пробелу. Картина замерла, оставив на плазменной панели страшное соцветие полос и рябящих вспышек.
— Сейчас это продолжается? — продолжал спрашивать Питер, выдавливая слова так отрывисто, будто пародировал мистера Пиклза.
— Нет. Мы же смотрим это видео. Вот только камера в гостиной больше не работает.
— Я имею в виду, сейчас телевизор в кабинете Линдерса всё ещё сходит с ума?
— А. Нет, — Чарли перевёл камеру в режим реального времени, но Питеру стало только хуже: кабинет юриста заливал призрачно-синий свет экрана авторизации на мониторе. Компьютер перезапустился сам собой.
Питер закрыл глаза. Стол, на который он опирался пальцами, ходил под ним как палуба яхты, угодившей в шторм. Сердце лихорадочно стучало, а по плечам сползал леденящий холод, словно он надел мантию из замороженного в холодильнике геля. Сознание Босса отчаянно искало выход, решение... и не находило его. Открывая глаза, он вновь и вновь видел рябь на экранах и возникающее за спиной Линдерса лицо Найджела Грегора.
— Так... — Питер не понимал, что им нужно сделать. Что можно предпринять, когда видишь на записях камер сцену из ночного кошмара, которой не может быть рационального объяснения?
Почувствовав, что вот-вот его ноги откажут, Питер усилием воли заставил себя думать. О чём угодно, лишь бы не возвращаться к панической комнате, которая возникла в его голове, и где бился среди рябящих экранов судебный исполнитель Итан Линдерс.
— Питер, ты в порядке? — глухо пробурчал Чарли.
— Заново, — хрипло ответил тот.
— Заново… пустить это?
— Да! Сейчас же!
Руки Питера тряслись.
|
Насухо вытерев кончик пера, молодой человек аккуратно положил его в футляр. Рядом с ним устроилась чернильница, снова закрытая металлической крышкой. Поверх Фриц Дортмунд уложил батистовый платок с вышитым в уголке вензелем. Эти милые приготовления заставили его сердце болезненно сжаться, а от глухого, тоскливого нежелания умирать в уголках глаз выступили слёзы. Фриц бережно складывал в саквояж все те вещи, которые помогали ему в долгих месяцах работы, но горе нельзя было скатать в рулон и уложить между запасной парой английских шерстяных кальсон и брусками геологических проб в деревянных футлярах. С хрустом замкнув изящные замочки в уголках саквояжа, за который он не поскупился выложить полторы сотни марок в кожевенной лавке, Дортмунд ещё раз торопливо оглянулся. Серый день за окном неспешно таял, а холодный ветер заставлял кончики немытых волос колебаться даже в помещении. Свеча догорела. В углу тесной землянки стоял чехол, обёрнутый в несколько слоёв мешковины, но исследователь даже не стал разворачивать ружьё и пытаться зарядить его — он в любом случае плохо представлял, как выполнить нужные манипуляции. Конечно, присутствие заряженного оружия принесло бы фантомное подобие уверенности, эдакий насмешливый призрак надежды, но высокий и обострённый долгими годами изысканий интеллект подсказывал бывшему «господину Дортмунду», что нужда в иллюзиях отпала. Закрыв глаза, горный инженер Фриц Дортмунд считал удары сердца в ожидании неминуемого. И неминуемое настало с той неотвратимой данностью, с какой следует за отливом прилив. С той поры минуло сто пять лет. * * * В хмуром молчании трое выживших спускались с орудийной башни. Ефрейтор с туго забинтованным плечом. Коренастый усач, не снимающий рук с мушкета и палаша. Длинноволосый юноша, с неясной тоской смотрящий в никуда. Эта ночь тяжело сказалась на каждом из них, каждый переживал её по-разному. Было видно, как же сильно устал ефрейтор. Борьба со штормовым морем, сражение и опасная рана вместе атаковали его, подавляя все прочие мысли. Но есть люди, которые делают что-то просто затем, что кто-то должен это делать. Которые идут вперёд, потому что их так учили. Карл Бахман был из таких людей, пусть его внешность и могла ввести в заблуждение. Это Вебер казался человеком-гранитом — мужчиной со скверным характером, ограниченным кругозором и чудовищной волей к жизни. Но в худощавом силуэте Бахмана, в голубых глазах и даже в чуть одутловатой линии щёк жило что-то такое, что заставляло идти за ним, заставляло переступать лужи расплавленной плоти и напоминать себе, что бой ещё не окончен. На плацу бушевала метель. Холод стискивал пальцы так, что болели кости фаланг — но, даже рискуя приморозить кожу к металлу, никто не надевал рукавиц. Все трое были готовы стрелять, но, к счастью, этого не потребовалось. Они обнаружили оглушённого доктора лежащим перед блокгаузом. Со стонами приходил в себя Рудольф, а Клосс, едва борясь с дурнотой, пытался привести в чувство Кройце. Последнему досталось слишком много. Он долго балансировал между жизнью и смертью, а теперь и вовсе казался скорее мёртвым, чем живым. Нашёлся и майор, пригвождённый к стене длинным топором. Только в три руки, немедленно укутывая рану в многочисленные слои импровизированных бинтов, Людвига фон Вартенбурга удалось унести с места его последней битвы. Уверенность, что он выживет, стремительно таяла, и только редкие взрывы красных сигнальных ракет в небе поддерживали веру, что помощь всё же придёт. Веберу всё же пришлось спуститься туда, куда он отчаянно не хотел идти час назад — и чем наверняка спас себе жизнь. Оказалось, что рядом с кухонной плитой дикари действительно прорыли — а вернее, пробили — подкоп. Глядя на разбитые куски фундаментных камней, Микаэль понял, что здесь не обошлось без нечеловеческой силы того монстра, которого они убили. Вместе со здоровяком Рудольфом они завалили проход чугунной плитой, для верности свалив поверху все котлы и бочки, что нашлись в подвале. Нашёлся и Кристина, упавший близ ведра с картошкой. Смерть была милосердна к нему, придя в виде меткой и безболезненной стрелы. Хенрик и Мика действительно слышали его крик во время разговора у ворот. Следующие минуты были наполнены долгой и тоскливой борьбой за жизнь. В офицерской казарме развели печь, бросая в неё всё, что попадалось под руку. На расстеленные в банном помещении шинели переносили раненых, стараясь не тревожить скверные раны. Зазубренное оружие дикарей рвало плоть вместо того, чтобы резать её, и кровь всё отказывалась сворачиваться. Зелёный как жаба Крамм, откровенно выплескав в горло две фляги с коньяком, всё-таки смог взяться за работу, хотя инструменты то и дело падали из одеревеневших рук. Бахман устало курил одолженную у кого-то трубку, остро чувствуя, что она слишком не похожа на привычный ему ясеневый мундштук. Двое дежурных, каждый с двумя мушкетами за спиной, патрулировали двор, стаскивая тела в становившуюся всё выше кучу. Много раненых. Ещё больше мёртвых. Почти восемь десятков душ нашли свою смерть четвёртого ноября. Только к началу седьмой склянки тендер Вукорского смог прорваться через бушующий шторм. * * * Брёвна, которые время превратило в подобие трухлявых коряг, хранящих слабое подобие рукотворных форм, провалились внутрь вместе с водопадом земли. В просветы между ними упали тонкие лучи света, изрядно разбавленные взвесью из трухи и мелких корней. С задорным стуком лопаты вгрызались в стены землянки, обнажая похороненное тундрой строение, и на лицах работающих солдат всё сильнее читалось удивление. — Майор Толль! Майор, пожалуйте сюда! Мы нашли ещё одно! — Должно быть, целый лагерь, — отдуваясь, солдат в расстёгнутом мундире опёрся на лопату. — Лесорубы? — предположил третий, с кряхтением отваливая прочь вросший в землю валун. — Или пушники. Тут, знаешь, промысел семьи кормит, — возразил первый. Среди холмистого редколесья выделялась цепочка солдат. Их чёрные мундиры с непринуждённым интересом курсировали от зарослей густого орешника до самой поляны, на которой соединённый труд восьми пар рук обнажил уже третий обвалившийся вход. С небольшого отдаления, усевшись на корягу и заложив блестящие сапоги один на другой, за ходом работ наблюдал офицер немецкой внешности. — Ваше понимание, Мауриц? — как раз обращался он к подоспевшему человеку, чья треуголка также была украшена алым офицерским бантом. Капитан Мауриц кашлянул, скрывая неуверенное «Ну-у-у…»: — Больно старые, чтоб быть промысловой базой. Коли бы её в тот, да пусть в прошлый сезон оставили, откуда бы такое разорение… Да и потом, зачем вторая, когда первая в Варфоломеевой бухте имеется. — И слишком их много, не находите? — негромко добавил Толль. — Уж четвёртую откапываем, — с утвердительной интонацией согласился Мауриц. В нём мешались любопытство и радость, а вот майор Толль, кажется, был только раздражён находкой, которую лесорубная команда четвёртой батареи сделала в лесу у холмов: — Вышли, чтоб его, на заготовку… так мы и до вечера не обернёмся. Крик одного из солдат прервал их беседу, вынудив подойти к обнажившей внутреннее убранство комнате. Люди Толля заглядывали в неё сверху, из того места, где полагалось быть углу потолка. Из потоков мёрзлой грязи один из солдат выдернул чехол, его истлевшие лохмотья упали с мушкета устаревшего образца. — Чтоб охотник оружие забыл прибрать? — подняв брови, Мауриц смотрел на Толля с ироничной требовательностью, словно приглашая: давай, отец-командир, покажи неучам, как думать надо. Не ответив, Толль глядел на вросший в землю грубый стол, на полусгнивший саквояж, пристроенный у заваленного землёй окна, на табурет, как будто ожидающий ненадолго отошедшего владельца… — Взгляните, — вдруг сказал майор. — На столе футляр. Луций, давайте-ка вниз и подайте его мне. А заодно и саквояж. Капитан Мауриц раздосадовано отвернулся. С той поры минуло девять часов. * * * Осмотр первого этажа офицерской казармы принёс последний ответ. Дитрих и Карл смотрели на одиноко сидящего в курительной комнате майора Толля. На биллиардном сукне перед ним лежали четыре пистолета. На полу перед столом — три северянина в разметавшихся окровавленных шкурах. Под ногами катались примитивные палицы и топоры из камня и кости. Пули майора Толля, сидевшего в удобном кожаном кресле, пришлись каждому из них промеж глаз. С пугающей достоверностью Дитрих представил себе этого импозантного человека ещё живым, хладнокровно выжидающим, кто вбежит в импровизированное Фермопильское ущелье. Свои последние минуты секунд-майор четвёртой батареи Толль встретил в компании бутылки выдержанного виски, откупоренной явно наспех, длинной трубки на манер тех, что везут из Вест-Индии и томика со стихами иностранного поэта. Пулю из четвёртого пистолета Эрвин Толль послал себе в висок. * * * — Докладываю, господин майор, — Толль и Мауриц, взяв треуголки подмышку, стояли перед широким столом премьер-майора Пруммеля. Как первый по старшинству, говорил Толль. — В ожидании завтрашнего шторма было назначено выйти на лесозаготовку в шесть часов утра вместо условленных девяти. В шестом часу, как расположено, половины из второго и четвёртого взводов были заняты со мною и присутствующим господином Маурицем на трёх лодках. Дошли спокойно. Приступили к заготовлению печного довольствия… — С ума сойти, Эрвин! «Печного довольствия!» — Пруммель поднял к нему глубоко запавшие глаза, похожие на один большой синяк. — Вы как ходячая канцелярия, право слово. Говорите ясней. Офицеры знали, что премьер не высыпается и зачастую переживает трудности с тем, что тактично именовалось душевным спокойствием. Тусклый голос майора Пруммеля лишь утверждал эту догадку, однако его внятная речь была далека от расслабленного говорка, например, майора Руттергейма. Зигфрид Пруммель был человеком живого рассудка и ястребиного внимания, которого сильно злили излишние формализмы. — Наши орлы вязали дрова и хворост, а первая из лодок курсировала между берегом и батареей, доставляя их партиями, — сбившись с мысли, Толль заговорил совсем не так внушительно. — В процессе… в ходе… словом, трое из солдат отдалились от назначенного маршрута, потому как дров явно было мало. За холмом, который мы Вороньей горой кличем, они подали свистом сигнал. Явившись на место, я удостоверился, что солдатами был обнаружен старый раскоп, господин майор. С той поры минуло три часа. * * * — Людвиг. Майор. Людвиг... Тихий и проникновенный голос звучал как будто очень близко. Но наученный жизнью майор хорошо знал, что это обман. Его уши вздумали играть с ним в прятки, нарочно пряча расположение слов и голосов. Да и глаза, паршивые предатели, объявили бойкот и не желали открываться. Тяжёлая темнота, которая обняла его тогда, на четвёртой батарее морского форта, отказывалась отпускать старого офицера. Длинными пальцами она обнимала его за плечи и волокла назад, утаскивая в ставший таким родным омут. Иногда голоса звали его куда-то, но Вартенбург не верил своим ушам. Эти далёкие иллюзии уже ничем не могли ему помочь. Рана его была смертельна. По иронии суки-судьбы слепой вождь метнул неудобный снаряд так метко, как не снилось и олимпийским атлетам. Пусть себе кличут голоса! Разве они знают? Разве они могут понять, что такое — прожить половину века, мечтая о лихой гусарской атаке, и закончить дни в снежном каменном мешке под начальством некомпетентного толстяка? — Майор Людвиг... Когда Людвиг фон Вартенбург открыл глаза в первый раз, он не понимал, чьи руки подают к его рту ложку с горячим супом. Кто меняет простыни на его ложе, кто отирает его горчичными маслами и выносит воду. Майор долго не брился и зарос густой бородой — и прослыл бы франтом в эпоху Христа. Майор долго не понимал, почему левая рука отказывается двигаться, как он привык, и почему так больно дышать. Страх потерять руку быстро сменился страхом потерять себя, сгнить, закончить дни в Доме инвалидов. Почему-то в долгие недели выздоровления фон Вартенбург совершенно забыл, что его офицерского состояния вполне хватит, чтобы покрыть пенсионные расходы лет эдак с тридцати. Но тогда... тогда он впервые открыл глаза. — Людвиг. Вы всё-таки с нами! — не сдержав радости, доктор Крамм вскочил на ноги, и отпечаток его долговязой фигуры ещё шесть или восемь раз вскакивал вслед за настоящей — Я приглашу Карла. «Бахмана?» — не понял сначала Людвиг. — «Он до сих пор в охранении? Враги? Мы... батарея...» Только когда полковник Карл Вукорский почти бегом вошёл в светлый госпиталь форта, Людвиг фон Вартенбург наконец-то понял, что его бой окончен. Тяжёлая темнота отпустила его. Омут исчез. Последняя дуэль секунд-майора со смертью продолжалась четыре с половиной недели. * * * — Господь м-милосердный! — прошептал Пруммель, опуская тончайший золотой лист. — Вы же сознаёте, что нашли? — Сей лист был найден в заброшенном лагере рудокопов, мой майор, — безуспешно, но старательно делая вид, что ему всё равно, доложил Толль. — А при листе — письмо. — Что за письмо, не томите? — майор скользил взглядом по едва заметной паутине гравировки, покрывающей лист затейливыми извивами и узорами. — Корреспонденция, — прокашлялся Мауриц, — датированная тысяча семьсот пятым годом. За авторством некоего Ф. Дортмунда, горного инженера, состоявшего в чине начальника данной экспедиции. По заявлению указанного лица, которое мы не в состоянии проверить, в течение двадцати дней экспедиция занималась раскопками на месте старого кургана. К отправлению в Пальмиру было назначено ими, в совокупности, восемь ящиков золотых листов, сходных с поданным. Высказано мнение, что ещё от шести до двадцати ящиков может быть извлечено из кургана. — Что ж это за курган такой волшебный? И куда затем подевалась экспедиция? — Пруммель впервые улыбнулся. — Я, знаете, не слыхал, чтоб мы несли караул у золотого прииска. Когда премьер-майор Зигфрид Пруммель дочитал протянутые ему листы, он долго молчал. Потом тихо сказал: — Мауриц. Отправьтесь на сигнальную. Подайте знак господам Руттергейму и Ялове, что нам надо говорить. Руттергейм пришлёт фон Вартенбурга, Ялове — Бернхардта. Прежде чем доводить это, — ладонь майора трепетно коснулась золотой поверхности, — до сведения полковника, необходимо организовать внешнее охранение на берегу. Нам понадобятся самые надёжные солдаты, поэтому нужен Вартенбург и его люди, и пятая батарея как самая близкая к берегу, поэтому привлекаем Ялове. Как поняли? — Есть, — Мауриц круто обернулся на каблуках. — Толль. Всех, кто знает о вашем открытии, расставьте в караул на стенах. Не допустите казарменных слухов. — Уже, — краем рта усмехнулся майор Толль. — Хорошо… — откинувшись в кресле, Пруммель вновь привлёк к себе письмо, — хорошо… С той поры минуло около часа. * * * — Полковник фон Вартенбург, Людвиг! — звучный голос церемонийместера зачитывал с богато украшенного листа. — Майор Крамм, Леопольд! Фельдфебель Бахман, Карл! Ефрейтор Вебер, Микаэль! Обер-гренадёр Хайнц, Дитрих!.. И звучание его голоса растворялось в шуме бегущих лет. «Герцог Гленн» пережил ту зиму, как пережил следующую, ещё одну и те, что пришли за ними. Карательная операция и карета под охраной восьми десятков лейб-гвардейцев стали тем результатом, который принесла ночь победы, которую тихо называли Пирровой. Лишь невероятной случайностью и мужеством четырёх людей четвёртая батарея осталась во власти Федеральной армии, и кто знает, что случилось бы, если бы Хайнцу не удалось поднять тревогу, а остальным — убить зимнее чудовище. С тяжёлым сердцем свидетели тех событий подписывали рапорта, которые были в режиме особой секретности доставлены в Пальмиру. Никому не хотелось прослыть безумцем и быть отправленным на покой с деликатными улыбками. Но, к своей чести, Вукорский не стал скрывать истинную суть вещей. Пользуясь своими связями, он сделал так, чтобы распорт из приграничного форта оказался подан нужным людям в уместной ситуации. Кто-то прочёл его в кабинете, кто-то — в борделе, но слабый бумажный ручеёк всё увереннее превращался в рокочущий водопад разбуженной государственной машины. Тогда-то и появилась эта странная карета, которая увезёт золото из сундука майора Пруммеля и много-много других золотых листов в Пальмиру. Грязная, чёрная, с закрытыми решётками окнами и без всяких королевских гербов, она казалась тюремной повозкой, но никак не дилижансом для чиновника с поручением особой деликатности. Ещё более странный символ белел на дверцах — череп со скрещёнными под ним мушкетами. С ней прибыл королевский эмиссар — самый отвратительный из, наверное, всех известных истории королевских эмиссаров. Вернее, Дитрих, Мика и Карл вообще не знали, как полагается выглядеть посланцу короля, а вот фон Вартенбург и капитан Мак были оскорблёны в лучших чувствах. Хмыря в засаленном чёрном плаще и рваном цилиндре не подпустили бы ко двору даже на пушечный выстрел. Но его грамоты не вызывали сомнений, а восемь десятков солдат служили лучшим доказательством полномочий. Но, всё же, Людвиг с недоверием процедил тогда: — Вы не ошиблись ли дорогой, милейший? Доходяга во рванье медленно отвёл с глаз лохмотья белых, засаленных волос... и улыбнулся: — Нет, мой майор. Вильгельм не ошибся дорогой. Людвиг увидел в его лице то, что никогда не посчитал бы возможным. Он понял, что Вильгельм поверил в их рапорты. Поверил во всё, что случилось в тёмной ноябрьской буре. Поверил в лиловую луну, в сказочный город и в шёпот тысячи голосов. Поверил — и обрадовался этому. Человек не смог бы так поступить. Никогда. Никогда. * * * Микаэль Вебер, получивший-таки свою долю золотом, смог выкупить себя из рекрутской повинности. Он отправился в юго-восточную Сибирь, где через несколько лет стал крупным золотопромышленником, чьи моральные устои вызывали у многих серьёзные сомнения. Но суровый сибирский край и двуличная эпоха вряд ли позволили бы ему быть другим, и вскоре артели Вебера стали одними из первых форпостов пальмирской экспансии на восток. Жадный и грубый, удачливый и весёлый, Микаэль соединил в себе все черты первопроходца, заново открывающего гигантский материк как можно дальше от чёртовых северных морей. Карл Бахман, осторожный и въедливый тактик, со временем стал одним из советников при военном министерстве. Тихий, вежливый и неизменно добрый, он вместе с тем отличался изобретательностью и большой любовью к техническому прогрессу. К началу тридцатых годов ружья, сконструированные комиссией под его председательством, сменили устаревшие мушкеты, а полевая артиллерия приобрела новую жизнь. Дипломатия позволила ему долго удерживать место при дворе, и когда правление Николая, Старого Короля, подошло к концу, Карл был первым из тех, кто почувствовал ветер новой войны. Вилла графа Вартенбурга под Ниццей собирала высший свет военного общества Европы ещё долгие годы. Герой «австрийского спасения» и битвы под Ватерлоо, стареющий полковник кавалерии стал любимцем дам и желанным собеседником в мужском кругу. Раскуривая неизменную трубку, совсем уже седой полковник вспоминал лихие атаки при поддержке союзной шотландской пехоты, грохот французских орудий и даже жаркое испанское солнце. Вспоминал Людвиг фон Вартенбург и визит отца, который ознаменовал собой прощение и примирение — то, что заносчивый старик никогда не попросил бы вслух. А Дитрих Хайнц вспоминал голос вождя, предлагающий вступить в сказочный город. Юноша повторил шаг Микаэля, выкупив себя из армейской рутины, но на этом судьбы двух непохожих солдат окончательно разошлись. Вернувшись к семье — к вящей радости родителей и сестёр — Дитрих посвятил себя естественным наукам. На рубеже пятидесяти он отправился в Сорбонну, где и остался преподавателем, отличавшейся даже несколько вредной мягкостью к своим подопечным. Лиловая луна, которая когда-то звала его с собой, больше никогда не приходила к состоявшемуся учёному. * * * Когда Старуха Лоухи улыбнулась ему, Фриц Дортмунд понял, что всё-таки очень хотел жить. «Писано в день двадцатый июня года одна тысяча семьсот пятого.
Милостивая Ваша светлость! Того дня, июня двенадцатого, а после шестнадцатого, взято нами ещё сорок два золотых листа. Листы сии назначены к отправленью и справно высланы в день девятнадцатый, в чём росписью сознаёмся мы, Ф. Дортмунд, и караульный начальник Г. Бюлле. Помянутый груз последует до Вашей милости экспедицией при двух повозках, к каковым в ответе приставлен Бюлле.
Довожу также сведенье наипервейшей важности, к каковому слух обратить советую и даже настаиваю. При посредстве человека из туземных, кто именем Пелле, был нами найден и открыт курган сакрального назначения. Ориентирую Вас — полста шагов от Вороньей горы к востоку, оттуда дважды до ста к северу, оттуда в низину, где вход утаён. К языческому обычаю не питая ничего, кроме академического прилежания, сей курган приказал я смотреть и внимание к тому всё возможное уделить. Те листы, как до того не желал Пелле показывать, но под пыткою сознался, имели происхождение из помянутого кургана. Ввиду таинственности и удалённости сего места, допрежь нашего прибытия ничто его не беспокоило, и приложил я к осмотру большое тщание.
С тем докладываю: найдено нами ещё три сотни золотых листов, также слитки, украшения, утварь в числе великом. Не имея в достатке людей, прошу выслать солдат и подводы, чтоб организовать надёжную переправу. Вместе с тем, упреждаю: как третью ночь, что бываем мы терзаемы неясным супротивником. Стрельба и маневр в обороне бессильны. Обратиться в атаку не имею ни сил, ни умений, в бегство — не желаю. Истреблены по сей день трое из состоящих при мне фузейщиков, вынужден готовить известье в спешке.
Бедность слога молю извинить.
Ваш,
Ф. Дортмунд».
-
Достойный финал
-
Мощь лютая. (с)
Серьезно, это не графомания, это заявка на Литературу)
-
Блин. Моя плакать от зависти. Так писать, это ж надо. Великолепно.
-
Это целый рассказ! Но читается на одном дыхании. Здорово.
Спасибо за всё!))
-
Самая крутая игра, что я читал
-
каким-то непостижимо странным образом оказался здесь и понял, что плюса-то не поставил xD
|
|
Огонь очень красивый.
Он рисует красивые купола раскалённого воздуха, наполненные продуктами атомарного расщепления. Пройдёт ещё несколько десятилетий, прежде чем неорганическая химия окончательно придёт к выводу, что огонь — это всего лишь процесс. Это излучение в видимом диапазоне. Это цветы, порождённые плазмохимической реакцией и прекрасные в своей мимолётной красоте. В повседневной жизни никто не смотрит, как зарождается огонь. Люди шаркают спичками о рябое лицо коробка. Люди бросают в огонь поленья, смятые откровения, заумные книги. Пламя — будь оно жёлтое, рыжее или почти красное — радушно бросается на добычу. Пламя радуется всему подряд. Но то, что человек принимает за бессердечную жестокость (так находя в огне родственное начало, так приписывая ему тёмные страсти своего вида), на самом деле далеко от жестокого.
Огонь прекрасен. Он действительно дарит красоту.
И пусть всего мгновение парят в воздухе нарисованные купола, пусть неделимую долю секунды продолжается цветение эфемерно-горячих роз, пусть лишь один единственный миг отделяет синеву зарождающейся искры от ровного теплового гало... эти мгновения действительно прекрасны.
Закрывая глаза, Людвиг фон Вартенбург увидел то, чего никогда не видел прежде: то, как за курносым прицелом двуствольного хаудаха расцветают звенья пламени. Как вспухает воздух, порождая словно наполненные огненной дымкой пузыри — и вот, пока эта мысль ещё бежит вместе с утекающей кровью, пузыри лопаются, а клочья огня становятся тем, что привыкли видеть солдаты. Громом и смертью. Кислой гарью. Бьющим в нос горьким дымом. Отдачей, которая сломала бы руку человеку, не практиковавшему железную дисциплину в теле и духе. Становятся дуплетом из примитивного дробовика.
Вождь отшатнулся, попятившись из только что проделанной дыры. Если бы Людвиг мог видеть его, то на серой плоти лица, перемешанной с осколками каменной шкуры, он прочитал бы гримасу глубокого и почти человеческого удивления. Словно это не бессмертный страж Похъялы, а секунд-майор Федеральной армии по-настоящему не мог умереть. Дробь ударила в грудь, хлестнула по горлу, срывая всё новые и новые куски толстой шкуры. Где-то ниже читалась отметина, сделанная пулей Вебера, а рядом те, что оставили мушкет Кройце и пистолет доктора Крамма. В темноте ноября первобытная легенда столкнулась с неповоротливой и, вместе с тем, предельно логичной военной машиной будущего. Умирая, солдаты и канониры продолжали делать то, чему их учили — пулю за пулей они всаживали во врага, который продолжал стоять на ногах. Но вместо трепетного поклонения, которое вызывали побасенки о далёких землях севера у финских дикарей, солдаты стержневой нации обращались к другому — к философии всё более крупных калибров.
Жирный свист наполнил собой метель. Сквозь мельтешение бурана внезапно рухнуло нечто тёмное, подняв на месте падения фонтан разбитых булыжников и комьев смёрзшейся земли. Ослеплённый вождь медленно обернул лицо к небу, пытаясь понять, что случилось. И там, на вершине наблюдательной башни, Дитрих Хайнц заорал, срывая охрипший с полудня голос на неприятный визг:
— Выше на градус или два, герр ефрейтор!
Ботфорт Бахмана упёрся в чугунный клин, регулирующий положение мортиры. С учётом того, куда именно приходилось стрелять, пушка задрала нос почти вертикально в небо, послав прошлое ядро по очень высокой дуге. По периметру лафета, узкой деревянной тумбы, шли небольшие риски с вытравленными градусами огня. Если сейчас мортира била в небо под углом в 82 градуса, то...
Ефрейтор в сомнениях смотрел на орудие. Сейчас мортира была ещё больше похожа на кастрюлю, только дымящую остатками пороха. Вебер опускал в неё новое ядро, стараясь не уронить его раньше времени. Обычно для этих целей использовали специальный зацеп или верёвочную чашку, но сейчас не оставалось времени даже на это — пачкая рукава белой рубахи и обжигая пальцы о горячий металл, Микаэль водворил на место чугунный шар.
«Градус или два» означало, что совершить выстрел придётся под углом в 84 градуса к горизонту, почти что в небо. Но внизу ворочалась тёмная фигура вождя, а новые хлопки пистолета больше не звучали. И здоровая рука Бахмана резанула темноту в непривычной артиллерийской отмашке.
— Заряжай.
Поворотный механизм со скрипом изменил угол наклона орудия. Прижавшийся к парапету Дитрих, двумя руками хватаясь за рвущуюся с головы треуголку, отчаянно кивал, без слов призывая поторопиться. Вебер, сплёвывая снег, лёд и пороховые гранулы, насыпал в запальное отверстие достаточно порошка. Уже на глаз, уже неважно...
— К бою готово, герр еф...
— Огонь!
Мортира глухо бухнула, хотя звук её выстрела был больше похож на очень-очень громкий всплеск, чем на привычный громовой удар длинноствольных позиционных пушек. Подпрыгнув вместе с лафетом от некоторого переизбытка пороха, сигнальное орудие окрасилось в сизые клубы дыма. И, под расцветающие в небе вспышки сигнальных ракет, чёрное ядро со свистом достигло небосвода. Оно на несколько секунд поравнялось с лиловой луной и зависло на фоне бессмысленного фиолетового блюдца, прежде чем рухнуть обратно, с каждой секундой набирая скорость.
Вождь поднял голову, ещё не зная, что именно слышит. Пышная корона качнулась в привычно-повелительном жесте. Даже самые свирепые среди северных дикарей, даже покорные саамы и эсты превращались в кротких тюленят в его присутствии, благословенном Матерью всех Матерей. Не зная усталости и пощады, арктический тролль берёг покой вверенных ему полей и равнин, айсбергов и стылых холмов.
— Как учёный и дворянин... — проскрипели его изуродованные превращением губы.
Перед смертью царь-олень видел стада этих гордых животных, вольно бегущих среди полей мифической Похъялы. В переливах северного сияния звёзды пели ему о звенящей вечности, о красоте января, об открытом полярном море.
Перед смертью горный инженер Фриц Дортмунд видел бульвар Святой Анны. Видел статуи и особняки в стиле барокко, мраморные дворцы и банкирские дома. Оркестр давал венский вальс, обнажённые предплечья дам манили своей недоступностью, а принц Николай с улыбкой говорил что-то венценосному отцу.
— ... я благодарю ва...
Ядро, набравшее в скорости десятки морских узлов, разорвало его уродливую фигуру на куски камня, плоти и по-неживому густой белёсой крови, похожей на материализованную эссенцию самой зимы. Гомункул — личина человека, нелепо натянутая на каркас из костей и злой магии — перестал существовать в ту самую секунду, когда пожелал переступить порог казармы.
Воцарилась тишина, в которой оседали догорающие красные ракеты. Выше их, за ковром штормовых туч, лиловая луна Похъялы медленно теряла демонический отблеск, становясь самой обычной бело-жёлтой луной. В переливах среди звёзд таяли далёкие картины сказочного города, где Старая Лоухи протягивала к очагу навсегда замёрзшие пальцы.
-
Бездна уважения и телячий восторг по поводу всей этой партии. Фантастика просто.
-
GG
-
Сурово и прекрасно, да. Но вот это...
Микаэль Вебер: «Ну нахер» (бежать с Батареи или организовать глухую оборону)
...это просто эпичнейше.
-
Микаэль Вебер: «Ну нахер» (бежать с Батареи или организовать глухую оборону)
Забыл добавить про золото в теме с побегом xDDD Как обычно, самые интересные варианты остаются за бортом)
Эх, опять конец истории...Интересно было бы узнать что ты сам обо всем этом думаешь, конечно? Сейчас, спустя большой перерыв, мне кажется, что что-то изменилось или, наоборот даже - не изменилось. Непонятнэ )) В любом случае, это был красочный путь, ещё одна возможность запустить театр воображения) спасибо)
-
Очень-очень-очень сочный пост! И даже немного жаль, что эта история подходит к концу. Очень жду скелетов, которых мы так и не нашли.
-
Пост очень красивый.
Пройдет всего несколько десятилетий, и сочетания букв, вызывающих всплеск эмоций у читателя, будут изучены и научно определены. =)
На самом деле, отличный пост, в котором органично сплелись созерцание и действие, лиричность, тонкий юмор и суровая сказка.
-
Твой стиль написания постов - это что-то неповторимое.
-
Какой могучий пост!
-
Внушительно
-
Хорошо, когда интересные игры достойно и логично заканчиваются.
-
Ладно. Возможно, в следующий раз я всё же войду в сказочный город и стану... ну ладно, не королём - так хоть оленем.))
Спасибо за луну. Она прекрасна.
-
Зачитался.
-
+^100
-
omg! почему я не играл в батарею.
-
Мои восторги! Такие посты нужно отмечать сотней плюсов.
Великолепный слог, незабываемые сравнения - подобные тексты, к сожалению, редкое в своем роде явление, но тем они и славны.
Вдохновения и соответствующих игроков мастеру!
-
Почему там, говоришь, сообщения на главную попадают? Не за художественную ли ценность? :)
|
Кто знает, какой рок ждёт этот мир спустя сорок тысяч лет? Может быть, он превратится в выжженный каменный шар — выжженный яростью того оружия, что не смог бы себе представить даже изобретательный ефрейтор Бахман. Может быть, в городах, полностью возведённых из венецианского стекла, утончённые мужчины и женщины, забыв о работе, найдут себя в «пене дней» — в окружении утех и постельных страстей. Может быть, наконец, люди, подобные секунд-майору Вартенбургу, будут слитным маршем шагать сквозь бои в глубинах звёздного океана. Ведь как человек смог превратить лодку в галеру, а галеру — в галеон, так сможет он превратить галеон в плывущий среди небес механический шар. А там… кто знает?
Но, когда вождь оторвал взгляд он разбитых осколков маски из плоти и камня, что заменила ему лицо, Людвиг понял: ни сорок, ни сто сорок тысяч лет не заставят позабыть этот взгляд. Смертное горе застыло в единственном уцелевшем глазе peikko, уродливого и беспощадного тролля. Горе столь сильное, что ни религиозный огонь Жанны из города Домреми, ни великая трагедия константинопольских царей — ничто не сравнилось бы в силе с этой эмоцией. Сто пять лет её огонь горел внутри рукотворного камня, которым покрылись когда-то человеческие руки и ноги. Сто пять лет монстр, вырождавшийся во всё большее подобие земляных великанов, страдал, подвергнутый запрету выплеснуть свою боль.
И сейчас, в бою, он словно вновь находил себя.
Прочитай Людвиг те бумаги, что стеснительный Дитрих сам не решился развернуть, секунд-майор мог бы осознать, кого единственного — кого единственно возможного — он видит перед собой.
— Моё лицо… — прошептал горный инженер Фриц Дортмунд.
Не величественной была корона из ветвистых оленьих рогов. Не венцом цезаря и не бриллиантовыми перьями, какими украшают тюрбан османские владыки. Словно тюрьма, которая всегда была с ним, эти рога оплетали голову вождя — и благословение, и проклятие. Так Матерь Матерей любила детей своих. Так берегла их. И так велика была её сила, что и смерть в далёкой Похъяле была подвластна всесильной старухе-Лоухи.
— Теперь я вижу…
Людвиг не терял времени. Чёткими движениями он вогнал шомпол в ещё дымящийся ствол, почувствовав упругое сопротивление пороховой «пробки». Он торопился, поэтому загнал пулю вместе с пакетиком, не заботясь о том, что неправильно произведённый выстрел может в будущем повредить ствол — этому хаудаху не предстояло стрелять много. И грянул выстрел, заглушив последние слова вождя. Людвиг никогда не узнал, что именно видел в столетних кошмарах человек, отдавший жизнь ради прекрасной северной ведьмы.
Потому что больше вождь не мог увидеть ничего. Свинцовая дробь вспорола маслянисто-серую кожу, выпуская густую и почти белую кровь. Тёмное средоточие в глубине правой глазницы взорвалось изнутри, стекая по изуродованному лицу как пролитые чернила. Вождь закричал. С каждой секундой его крик наполнялся мощью, к нему присоединялись всё новые и новые голоса. К моменту, когда Микаэль и Карл выскочили из арсенала, нагруженные массой амуниции, рёв вождя звучал пуще церковного хора, заставляя даже мелкие камни кладки вибрировать от невыносимо низкой частоты.
Великан бросился в атаку, но Людвига берегла комната — казарма содрогнулась от самого фундамента, когда ослеплённый вождь врезался в стену рядом с дверями. Но он не упал. Не чувствуя боли, он размахивал каменным топором, и каждый удар заставлял крошки штукатурки, дерево и камень разлетаться вокруг всё новых и новых пробоин в стене. Изнутри Людвиг мог хорошо видеть этот процесс: на чёрной стене появлялись новые и новые дыры, сквозь которые лился мертвенно-лиловый свет.
Через мгновение комнату затопил другой свет, на сей раз — ярко-красный.
Дитрих отскочил прочь от пыхнувшей дымом мортиры, зачарованно глядя, как в тёмном небе тает дымный след. Но сизая дорожка исчезала, ничего не происходило. Шторм всё так же неистовствовал в высоте, мчались в сумасшедшем водовороте облака. Затем среди них проступила багровая искра. Она светилась недолго, а потом полыхнула яростной вспышкой, титанической зарницей, затопившей мир от одного горизонта до другого ярким красным светом.
Гренадёр огляделся. Словно вырванный из норки мышонок, он вдруг увидел, сколь же огромен мир вокруг них. Вставали на далёком горизонте росчерки холмов. Равнина океана, покрытая барханами волн, прокатилась от севера до юга, невообразимо просторная, невообразимо вечная. Чёрные скалы других батарей чётко обрисовались на её фоне — маленькие каменные крепости, каждая — с золотистым глазом фонаря-Циклопа.
Спустя безмерно долгие секунды, одна за другой, с орудийных башен батарей взметнулись ответные ракеты. Ещё не успела догореть созданная Дитрихом заря, как вспыхнул красный нимб в небе над третьей. Над пятой. Первой. Хайнц почти воочию готов был представить, как сомнение на лицах дежурных сменяется непониманием, затем страхом, затем заполошной тревогой. Как караульные начальники, среди которых и недавно отужинавший вице-фельдфебель Зельде, бегут по лестницам, а во дворах оживают набатные колокола. Дымные ракеты полыхали, всё новая и новая — и если бы у Дитриха имелась подзорная труба, он мог бы даже разглядеть первые айсберги на самой линии северо-западного горизонта.
Затем ответил неповоротливый «Герцог Гленн». Новое ночное солнце расцвело над тёмным массивом головного форта: ракеты взмыли сразу с двух башен, следуя под косым углом к горизонту. Медленно, как выбирающаяся из-под ила камбала, оборонительная линия пробуждалась от ноябрьского оцепенения. Красный свет заливал распахивающиеся ставни перед пушечными лафетами и освещал путь морякам, рядами бегущим к кораблю полковника Вукорского. Освещал и двух солдат, измотанных и израненных, которые мчались по ступеням орудийной башни.
Так пришла война, неизбывный бич второго и всех следующих тысячелетий. Пришла даже туда, где никто не верил в неё — на морскую фортификацию имени Его Сиятельства эрцгерцога Гленна.
-
Спасибо. Вооооождь! Дитрих захочет написать про него книгу, если узнает историю))
-
В мире 19го столетия есть место только войне...xD
Блин, мы как всегда все самое интересное так и не узнали :(
-
Сочно
|
Людвиг фон Вартенбург
Возможно, родись Людвиг за двадцать веков до своего времени, произнесённый им девиз оказался бы не девизом, а завещанием. Одно осталось несомненным в эти секунды — храбрецам, что последние вели сражение за четвёртую батарею, действительно было не занимать силы духа. В своей жизни, а, может быть, и в скорой смерти они сравнились с героями древней Спарты. Среди тысяч и тысяч мужчин, en masse называющихся Федеральной армией Королевства Пальмира, всегда находилось место и тру́сам, и храбрецам, и вороватым каптенармусам, и полковникам от инфантерии, лично ведущим в атаку пехотные колонны. На самом деле, ничто — ни армия, ни ситуация — не ваяет характер людей. Люди живут так, как желают жить. Из мести, из чувства долга, благодаря воспитанию в уютной губернской гимназии или, наоборот, ему вопреки.
Некоторые живут, чтобы спастись от лезвия гигантского топора.
Вождь перехватил каменно-костяную секиру двумя руками, правильно оценив тон и жест фон Вартенбурга. Гигантский топор взметнулся в его руках, сплетая в воздухе гудящие полукружия. Будь то поэтическим состязанием, будь царь-олень поэтом, сошедшим с мистических страниц Гёте, его слова лились бы как весенний поток. Но словами вождя была только боль, поселившаяся в гнезде уцелевшего глаза. А боль находила выражение в разрушении.
Пожилой офицер правильно оценил свои силы, не пытаясь в привычной фехтовальной манере войти в соединение клинков. В гимнастическом зале, где происходили его тренировки, никто не ревел, бросаясь друг на друга как взбешённый медведь. Тело Людвига не знало, как противопоставить саблю двуручному топору, и осталось положиться только на решения. Ассоциация с медведем усугублялась и меховым плащом, превращающим движения вождя в неуловимое колебание мехов поверх каменного тела. Зажатый в тесном каменном мешке, фон Вартенбург не знал, откуда последует новый удар. Почему-то в эти секунды его взгляд всюду натыкался на трупы, разбросанные на плацу. Ступени лестницы заливала уже замёрзшая на морозе кровь. У её подножия, словно в прямом смысле натюрморт, высилась гора тел, откуда торчали в отвратительных изгибах обнажённые конечности застреленных и зарубленных дикарей. У ворот, у казарм... всюду!
Когда же они успели убить так много!
Топор просвистел над головой едва успевшего нагнуться Людвига. Его треуголка полетела оземь, а сердце пронзило неприятное чувство подкрадывающейся смерти. Впервые, возможно, за весь свой жизненный путь секунд-майор встретил врага, не уступающего ему в бессердечной целеустремлённости. Продолжая уклоняться, фон Вартенбург нашаривал каблуками булыжник позади себя, мысленно отсчитывая последние футы, отделяющие его от слишком узких для дикаря дверей. Его сабля, почти опущенная параллельно бедру, выжидала удобной возможности. Слушая своё дыхание, с каждым уклонением наполнявшееся хриплым надрывом, майор терял уверенность, что она всё-таки представится. Слишком разная длина. Слишком мало пространства.
Вождь не обращал на саблю внимания. Он продолжал полосовать воздух, не переводя дух и превратившись в аляповатое и дикое подобие танцующего дервиша из аравийских пустынь. Когда секунд-майору оставалось сделать последние два шага до дверей, северный демон вдруг прыгнул к нему, сменив решительно-медленную поступь на быстрое сближение. В фехтовальной традиции подобная смена ангажемента не поощряется, потому как оставляет корпус и бёдра открытыми для контратак. Сабля майора взметнулась навстречу, но вождь древком топора отшиб клинок в сторону — и, заканчивая полуоборот на пятках, с разворота ударил торцом древка в живот фон Вартенбургу.
Захлебнувшись дыханием, которое пахло кровью и кислым желудочным соком, старый офицер согнулся пополам... Тут бы рыцарская дуэль и окончилась. Но густая волна вони, где мешались пот, рыба и нечто непроизносимо-склизское — нечто такое, отчего само собой в голове рождалось непонятное слово «нургл» — накрыли секунд-майора. Людвиг понял, что вождь стоит прямо перед ним. Чудовищной силы удар рухнул на хребет фон Вартенбурга, бросив его на колени. Ему казалось, что горло вот-вот взорвётся от спазма в животе, а по позвоночнику хлестнула настоящая молния. Катаясь по земле, майор с трудом осознал, что находится у самого порога дверей в казарму...
Дитрих Хайнц
— Так точно! — сбивающимся голосом крикнул Хайнц и помчался к дверям орудийной башни.
Позднее хронист мог бы найти забавным то, что менее часа назад юный гренадёр с тем же пылом мчался с сигнальной площадки точно такой же башни, спеша доложить обедающим офицерам о сигнале. Фонарь с четвёртой батареи мерцал в ночи, беспокойно повторяя пятикратные сигналы. Дитрих и замерзающий вице-фельдфебель Зельде смотрели на него, про себя считая вспышки и боясь понять, что вскоре непривычная к морским штормам лодка выйдет в открытый фарватер. Но лодка вышла, каким-то чудом преодолев взбешённую тёмную массу воды. В голове Дитриха вспыхнуло лицо мертвеца, который был поднят из воды с распоротым горлом. Кем он был? Откуда взялся? Его сменил недовольный толстяк-Руттергейм, опустивший газету на середине какой-то тирады.
Каким-то образом лица и судьбы закручивались в спираль, воплощением которой стала метафорическая башня. Тёмные кирпич и камни кладки отлично смотрелись бы на карте таро. Для Дитриха Хайнца этот вечер кончался там же, где и начался — в гремящей чугунной тишине первой орудийной. Ему даже показалось, будто два географических мира наложились друг на друга неким невообразимым способом, и что сейчас он поднимается вновь на башню третьей батареи «Гленна».
Хайнц быстро нашёл отличия. На ступенях лестницы, распластавшись по их угловатым краям или повалившись к круглым стенам, лежали отправленные Вартенбургом канониры. Никто из них не добрался даже до второго яруса. Пригнувшись к телам и поднеся фонарь, Дитрих отшатнулся с несдерживаемым криком. Его возглас звонко разнёсся в морозной тишине, напоминая о чёрной пустоте на трёх орудийных ярусах. Мертвецы, лежавшие у его ног, не просто умерли. Их убила не пуля, даже не кровавый костяной нож. Их лица казались оплавленными. Кожа запеклась до невыносимо-воскового оттенка, а при взгляде на пальцы Дитрих и закричал. Фаланги и кости расплылись, размазавшись в масляные комки плоти, обожжённой неведомой силой. Рты исчезли, когда верхняя губа стекла на нижнюю, а между глазами и волосами не найти было разницы. Шинели вплавились в животы, а пуговицы торчали среди тел как отвратительные клейма, что ставят мясники на свиные туши. Казалось, вследствие такой «обработки» каждый из канониров лишился почти трети веса, оставив вместо себя оплывшую свечу с очертаниями лежащего человека.
Дрожа всем телом и дыша широко открытым ртом, одинокий Дитрих пытался подавить новый крик и сражался с подступающей паникой. Ещё один пустой этаж отделял его от заветной площадки.
Карл Бахман, Микаэль Вебер
Микаэль уже знал, что постигло Хенрика Хаделайнена. Брошенный мельком взгляд на кровавое пятно возле набатного колокола не вызвал в нём новой волны ужаса. К его чести, Бахман ничем не подал вида, когда увидел, что именно произошло на плацу. А, может быть, он просто не заметил разбросанные куски тела в темноте. Иногда даже самый пронзительный ужас разбивается о простую неспособность человеческого глаза хорошо различать детали при недостатке освещения.
Оба гренадёра быстро бежали к арсеналу. Едва успев затормозить, чтобы не споткнуться о ступени перед дверью с полосатым навесом, Бахман и Вебер влетели внутрь. На столах цейгкамеры всё осталось по-прежнему. Под низким потолком гулял ветер, а метель уже набросала перед дверью снежный половик. Блестели сваленные в кучу сабли и палаши. Несколько незаряженных мушкетов остались на столах. Тоже на столе, с аккуратно подложенной под голову шинелью, лежал Штефан со здоровенным синяком на подбородке. Глаза солдата были мирно закрыты, а грудь ровно вздымалась в дыхании. Свет оставшегося у ефрейтора фонаря падал в проёмы дверей слева и справа — «холодная» цейгкамера слева, «горячая» справа. В дальней части центральной комнаты, где оказались оба солдата, высился большой конторский шкаф. Точь-в-точь такой же отпирал Лехаим Нильсен, когда снаряжал экспедицию Людвига в поход. Бахман хорошо помнил, как ныне покойный Шнайдер сказал: «Жид ружья раздаёт. Жди беды».
Сейчас в мелких стёклышках, украшавших двери шкафа, отражались десятки маленьких фонариков. За ними висели ключи для люков, которые располагались в углу. Через них можно было попасть в подвал, где нашлись бы и пороховые бочки, и ядра... и только бравых канониров, готовых защитить родное королевство, там бы уже не нашлось.
-
Эпик баттл! Вождь прекрасен, ужастики прекрасны! И даже метель старается вовсю)
-
непонятное слово «нургл»
Ах-ха, вот мы и встретились вновь!)
Радует, что каждый в игре для себя что-то да найдет, персональное что ли) редкость, к сожалению в большинстве игр...
Ну и хорошо, что уточнил:
и тру́сам
xDDDD
|
|
От команд Людвига, даже если бы они раздались, ничего бы не поменялось. Крик доктора звучал слишком страшно, а порыв Хайнца стремительно подхватили все его люди — один за другим они выскакивали на промёрзший плац, взводя курки и собираясь с остатками моральных сил. Они были похожи на огромных чёрных птиц в своих морских шинелях, эти гренадёры и канониры пальмирской армии, не ведавшие, что приготовил для них северный гарнизон.
Штабс-капитан Крамм сидел у стены, роняя из оледеневших рук пистолет и шомпол. Рядом с ним, с трудом приподнявшись на локте, лежал Кройце — два мушкета дымились перед ним, а майоров шарф, что Людвиг передал ему ещё на лодке, остался единственным цветным пятном на фоне бледности этих несчастных людей. Оба они смотрели наверх и влево. Интуитивная догадка ударила с яростной и беспощадной очевидностью: первая орудийная! Фонарь! Площадка!
— Слева! — закричал первым Дитрих, вытягивая руку в её же сторону.
Юноша увидел перед собой то, что больше всего на свете боялся увидеть. Среди снежных вихрей высилась незыблемым монолитом толстая орудийная башня. Закрытые на зиму ставни слепо таращились в темноту деревянными веками. А над ней, клубясь и танцуя как дымы над языческими кострами, вставал смерч, тянущийся в небеса. Его тонкий изгиб свивался из тёмных лент, похожих на клочья жидкого мрака. Как взбаламученная в химической колбе взвесь, они медленно оседали на вершину башни, лаская и обнимая друг друга. И во тьме, закрывшей лиловую луну, Хайнц увидел вновь былое видение. Только теперь оленья голова сулила не вечность по ту сторону зимы. Она обещала смерть в ледяной пустоте океана, в безмолвной тундре, в жалящей холодом мгле миллионов неисследованных миль. Юноша почувствовал себя слабым и одиноким: одетым в одну лишь шинель перед лицом чего-то столь великого, столь необозримого, столь вечного, что даже смерть меркла перед этим. И все остальные, поневоле замирая за спиной Дитриха, смотрели вверх вместе с ним, не находя проблесков света там, где когда-то сияли искры далёких звёзд.
Воющий ветер трепал выбившиеся из-под треуголки кудрявые волосы Бахмана. Концы бинтов, оплетающих его плечо, словно повисли в горизонтальной позиции, норовя сорваться вдаль. И столь сильны были порывы ноябрьского шторма, что даже внутри стен батареи тяжело становилось стоять. Людвиг, последним вышедший из казармы, тоже молчал. Сотни мыслей роились в его голове, и под напором невероятного трещала, едва не ломаясь, здравая и рациональная личность секунд-майора Людвига фон Вартенбурга. К его губам подступала тошнота, похожая на страшные признаки той давней болезни, подкосившей когда-то многих из его людей — ещё там, на далёком материке, где шла далёкая и давно потерявшая всякий смысл война.
И гренадёр Вебер тоже стоял, а наравне с ветром в его ушах звенел густой бас Хенрика Хаделайнена. «Матерь Матерей — так её кличут», — сказал ему Хенрик, протягивая большие ладони к открытой дверце фонаря. Теперь Микаэль понимал, какое почтение вложил Хаделайнен в эти слова — задирая голову к небу, он искал и не мог найти, где же кончается смерч, висевший над орудийной башней. Теперь он знал, что убило Хенрика на верхнем плацу. Человек не мог сотворить подобное, и человек никогда не делал этого.
Случилось иначе. Этой ночью Мать Матерей явилась, чтобы забрать блудных детей своих.
Дрогнув, столб из чёрного тумана сломался, рушась над их головами как сполохи дьявольского салюта. Взрываясь, клочья тьмы рассыпались в пространстве неба, и дождь густой золы, тающей на лету, опадал вниз, мешаясь со снегом и ледяным дыханием океана. Пятна, похожие на тёмные воронки в глубине чернильницы, разъедали небосвод, пока тучи и луна плясали там, наверху, где выл ветер, а головокружительная скорость воздушных масс могла бы убить одним своим движением. Нижняя часть смерча лопнула и волны тумана хлынули со стен, царапая вековые зубцы и разрывая своё течение возле железных крючьев для незажжённых фонарей. Исчезая — уже навсегда — смерч оставил после себя только одну память. Только одного человека, который был человеком не больше, чем старые часы похожи на ритуальный кинжал.
Последний из дикарей севера встал посреди плаца, появившись из ниоткуда, и клубы потустороннего дыма оседали возле его ног точно послушные псы. Огромный, габаритами превышающий сразу двух Рудольфов, поставленных рядом, он медленно открыл пустые глазницы. Ни белков, ни радужек не было в глазах вождя, коронованного оленьей короной. Как и в тот миг, когда он впервые явился из подвала, когда Микаэль впервые увидел его, волна смертного холода покатилась от его фигуры, заставляя тела людей сотрясаться от внезапных судорог. Медвежья шкура, наброшенная на плечи, окружала его как меховой ореол. И два гигантских топора, с оголовьев которых капала тёмная кровь, хищно качнулись в гигантских руках. Ночной фантом. Воин Похъялы. «Peikko».
— Ин'наут... — выдохнул его рот, похожий на прорезь в древесной коре — кожа вождя казалась столь тёмной, словно вся его фигура была вырезана из каменного дуба.
Раздались звон и деревянный грохот — Рудольф и Клосс, не выдерживая его слов, роняли оружие и падали на колени сами, с воем зажимая уши руками. Сквозь их пальцы текли тонкие струйки крови.
-
Прямо таки вижу это перед глазами
-
Ин'наут моайнас лань.
Я тебя обожаю. И это невероятно крутая игра!
-
Красиво, черт побери! И пробирает, да)
|
...в уме Вебера очередной план действий, сменился новым: оглушить Дитриха не выглядело проблемой, особенно когда тот сам подставил затылок, за каким-то лядом присев и что-то там шурудя под столом Пруммеля; ставни, коими закрывали в казармах окна на зиму, выглядели надежно, но не на столько, чтобы тело Хайнца не пробило их, по инерции продолжив свой полет со второго этажа на плац; пальнуть для верности из хаудаха, а когда сбежится народ - рассказать, как неведомая херня схватила тщедушного гренадёра Хайнца и пробила им ставни, выскочив на морозный воздух; Вебер и Клосс, само собой, пытались помешать вражине, но не успели...Конечно, Микаэль не учитывал такие простые вещи, как попытка бесчувственным телом проломить деревянные ставни, но он ведь уже почти ощущал как прячет кусок золотистого металла за пазухой.
Взгляд Мики встретился с глазами сослуживца. Казалось бы, всё яснее ясного: сообщник есть и даже половины добычи хватит на долго, но что-то продолжало гложить Вебера. Возможно, чувство благодарности солдатам с Третьей, за то что кровь свою лили вместе, возможно, банальный вопрос:" А что делать потом?" Заныкать золото и как дурак ждать весны? Найдут, ей Богу, спалят! Порешать пришельцев с Третьей Батареи и сваливать на лодке до земли? Вариант...долго будут искать пропажу, спишут на то что все с Четвертой полегли, а там уже ищи ветра в поле...Взгляд Микаэля вновь уперся в золотую табличку, свет от факела так красиво отблескивал от ровненькой поверхности, буквально притягивая взгляд. Мика опять сглотнул слюну.
Он был прост, да, возможно, но эта простота и подточила его: не по христиански всё-таки душегубить своих же, когда одно поле боя делили. Как крыса какая...Злая ирония заключалась в том, что набожным Вебер никогда не был, но сейчас, почему-то вспомнил про Заветы.
Тихо выругавшись, Микаэль приложил усилия, чтобы отвернуться и быстрым шагом подойти к дверному проему. Быстро, чтобы избавить себя от последней возможности передумать. На Клосса старался не глядеть, надеясь, что тот поймет потом.
- Чисто, - хрипло крикнул гренадер, надеясь, что майор и остальные услышат его через проход. Кашлянул, прочищая горло. - Герр майор, вам лучше взглянуть самому!
-
Не могу не одобрить такой выбор, пусть и частично вынужденный. хД)
-
All of our lives are depending
On who and what we're defending )
|
Людвиг не успел как подобает откомментировать услышанный доклад. Его люди уже рассредоточились перед странной комнатой и готовились войти. В углу коридора встал Вебер с удобно-коротким обрезом. В руках приземистого гренадёра хаудах выглядел донельзя уместно, как будто Микаэль родился с ним, вместо молока кормилицы цедя подогретый грог. К стене, что по правую руку от проёма, прижался Клосс, опасливо внеся факел внутрь. — Пусто, братки, — доложил он, с до смешного большой осторожностью пытаясь заглянуть внутрь так, чтобы выставить в проёме как можно меньшую долю лица. Рассказ Бахмана произвёл на него впечатление, далёкое от насмешек. За сегодняшнюю ночь Клосс видел достаточно, чтобы перестать смеяться. И Вебер тоже молчал, до рези в уставших глазах вглядываясь во мрак над двумя стволами обреза. В его уме вставали воспоминания о Штефане, задравшем к лунному небу наполненный тьмой взгляд. Он вспоминал вождя, коронованного оленьей короной, что первым ступил на камни плаца. Из тьмы они явились, во тьму идут... Кажется, так говорили в какой-то книге. В Библии? В Послании Святого Иоанна? Интересно, откуда полубезумные апостолы брали живописания своих страстей? Не в таких ли лунных ночах Пилат увидел знамение, предрешившее судьбу Иудеи? Не так ли Нерон, стоя на вершине Меценатовой башни, любовался горящим Римом, а Карл Второй — Великим огнём Лондона? Но мысли плыли словно бы отдельно от по-кошачьи мягких шагов гренадёра. Сопровождаемый густо трещащим факелом, с которого опадали раскалённые хлопья пепла, Вебер поддел ногой незакрытую дверь. Едва скрипнув, та качнулась в сторону, и Мика первым нырнул в проём. За ним последовал Клосс, потом Хайнц с мушкетом. Поводя оружием от угла к углу, Вебер разглядывал интерьеры обычного офицерского кабинета: сирый стеллаж с книгами и малочисленными наградами в углу; неаккуратную, изобилующую белыми пятнами карту залива и бухты Святого Варфоломея; отброшенный с пути стул с подломившейся ножкой и большой рассохшийся секретер — в поисках чего-то нападавшие сорвали с него крышку, и связки бесполезных ежемесячных рапортов, которые целыми кипами отправлялись весной в Генеральный штаб, разлетелись по полу. В кабинете никого не было. — Спальня, — одними губами проартикулировал Вебер и жестами показал Клоссу встать перед следующей дверью, а Дитриху — засесть позади секретера, откуда тот бы мог немедленно выстрелить внутрь спальни. — Ага, — сипло шепнул Клосс. Микаэль обратил внимание, что рука сослуживца вцепилась в рукоять сабли так крепко, что позавидовал бы Атлант. — Думаешь, эта... штука... она там? Которая пела. — Где ещё? Не здесь же, — прошипел Вебер. Промедление становилось невыносимым. С неминуемой очевидностью приближалась развязка — ответ на вопрос, что же именно увидел или почувствовал Бахман, обернувшись к этой чёртовой комнате. Микаэль помнил лицо ефрейтора, на котором не читалось и следа сомнений. Люди не врут с видом, словно у священника на исповеди. Не так, не в такие моменты. Уж Вебер-то, за долгую свою службу, лгунов навидался столько, что в аду знакомиться бы не пришлось. Клосс поднял факел, по кивку Микаэля оттолкнув прочь вторую дверь. Вебер не стал делать шаг вперёд, мысленно отсчитывая удары сердца. Но молодой Хайнц, который застыл позади конторки с мушкетом, не пошевелился. Палец юноши лежал на спусковом крючке. Спустя дюжину ударов, Дитрих очень медленно покачал головой. — Никого. Стиснув зубы, Микаэль вновь сделал тот же шаг в неизвестность: нацелив обрез перед собой и готовый выстрелить в тот же момент, когда солдатское нутро подскажет ему: «стрелять». При свете факела над плечом, от которого ухо и кожа под слипшимися волосами покрывались жаркой испариной, Микаэль вошёл в спальню премьер-майора Пруммеля, командующего четвёртой батареей. Мёртвый майор сидел за небольшим письменным столом, небрежно одетый к ужину: в форменные брюки, свежие сапоги, сорочку и незастёгнутый пока ещё белоснежный жилет. Зигфрид Пруммель равнодушно смотрел на свои окровавленные руки, лежащие поверх столешницы в жесте бессильном и растерянном. Горло майора было перерезано от уха до уха с такой силою, словно его убийца озадачился целью отрезать голову, но бросил дело на половине. Кровь давно перестала течь, перестала заливать манишку и жилет. Кровь натекла вокруг сапог майора Пруммеля застывшей багровой лужей, и Мика вспомнил их долгие часы караулов, когда он вглядывался в горизонт, а майор глазами самоубийцы смотрел в море. Как показалось Микаэлю, командир даже не стал сопротивляться. Ex-private: — Господи боже... — воскликнул Клосс. — Микаэль! Ты погляди... это же... это же... чистое золото! Клосс показывал на то, что лежало между руками майора Пруммеля. Микаэль и Дитрих вгляделись, в первые секунды не понимая, что Клосс увидел на столешнице. И только потом осознали, что он показывает именно на неё. Поверх стола, занимая почти всю поверхность, лежал золотой лист удивительной, почти зеркальной чистоты. Золотая пластина красиво отражала свет факела, играя отблесками багрянца так, как никогда не сыграет и самое дорогое дерево.
-
время внезапных поворотов!)
-
Это прекрасно! Хочется вообще каждый пост плюсовать, такой живой и яркий мир и персонажи. Даже если они уже трупы))
|
-
Решительно и прекрасно!
-
А это был правда крутой шаг. В смысле, выстрел. В смысле, идея. В смысле, хорошо, что там 88, а не 1.
|
-
Надо было просто отложить в сторону грубого солдата и пробудить поэта, который живёт в каждом человеке, если исключить Микаэля Вебера.
бгг)))
И всё же здесь действительно много поэзии и красоты. Спасибо) ^_^
|
|
Вебер же, имея время получше рассмотреть пришельцев, сейчас нервно покусывал ус: провидение, или что там, прислало на Четвёртую не кого-нибудь, а Старого Пса! По крайней мере такая кличка ходила среди простых солдат на Треьей, ну или по крайней мере у того остряка, что рассказывал Микаэлю про сурового майора Людвига фон Вартенбурга. Псом звали за глаза из-за предельной преданности делу, что выражалась в беспрерывной муштре на Третьей Батарее, и железной хватке. "Да и лицом похож на животину, эвон усищи топорщатся", - мысленно отметил гренадёр. Впрочем, после всего увиденного, Мика скорее назвал бы Людвига Старым Волком. Матёрым таким, прирожденным вожаком стаи.
Проще, правда, от признания секунд-майора не становилось: сейчас, когда все офицеры мертвы и ефрейтор Шварц туда же, поди объясни командованию как так получилось, что цельный гарнизон застали со спущенными штанами?
Кинув быстрый взгляд на канонира толкающего на всякое, Вебер тихо выругался:
- Paholainen olisi sinulle, - Вспомнилась фразочка, которой иногда бросался Хенрик. Покуда жив был...
Шаг вперёд из строя, честь отдал старшему по званию, ровнёхонько как устав велит. Рот открыл, шоб доложиться по форме, да понял что горлу п*здец, похоже. Кашлянул хорошенько.
- Разрешите доложить, герр майор! - Голос Михаэля низкий, скрежещущий вырывался из глотки, будто бежавший из застенок тайной полиции заключенный - лишь подобие былого звучного Баритона. - Гренадёр Микаэль Вебер, противодесантный Четвёртой Батареи форта Герцог Гленн! - Небольшая пауза для того чтобы сглотнуть слюну и хоть как то смочить глотку. Ну и теперь предстояло придумать как бы покороче изложить произошедшее майору. Что-то подсказывало Веберу, что будут искать виноватых. Наверняка среди выживших. - Я и гренадёр Хаделайнен несли караул на нижнем платце, когда началась...- Микаэль осекся, понимая что чуть не ляпнул "война". Не было это похоже на войну. Скорее на бойню, но так выразиться перед офицером Мика не решился. - Начался бой, герр майор. Ублюдки эти, стало быть, полезли из подвала, где повар наш припасы хранит. Он-то и гренадёр Хаделайнен стали первым жертвами, - Снова сглотнул слюну. Против воли из груди Вебера вырвался короткий вздох. Своеобразная дань памяти погибшим. - Я успел до казарм добраться, поднять тревогу. Тогда-то командование принял ефрейтор Шварц, так как господ офицеров среди нас не было. По приказу ефрейтора, стало быть, - Микаэль в очередной раз поморщился от боли в горле, прервавшись на секунду. - Приказал нам пробиваться к арсеналу и в случае отсутствия кого-либо из офицеров, проникнуть к оружию любыми доступными способами. Никого из командного состава Четвёртой Батареи замечено во время боя не было, герр майор, - Вебер сделал ещё одну паузу, на этот раз подольше, давая понять, что рапорт закончен. Стоять смирно было жутко неудобно из-за пульсирующей в спине и пояснице боли. - Разрешите вернуться в строй и подготовить оружие!
-
Это очень, очень здорово. Я, конечно, знаю, что ты любишь игры про Имперскую Гвардию, но вот этот пересказ и то, как его Мика подаёт — это супер. Авик ван лав.
-
Мика вообще молодец. Надеюсь, его произведут в ефрейторы!)
|
-
Спасибо за небо Похъялы. Оно прекрасно!)
-
Я не знаю, что это и к чему это, но вижу этот пост, и этот пост хорош.
|
|
Лучник упал почти там же, где несколькими секундами ранее выстрел майора оборвал жизнь его, с позволения сказать, коллеги. Фон Вартенбург демонстрировал превосходный боевой результат, что в который раз доказывало и пользу от многочисленных тренировок, и то, что отличие между хорошим и плохим солдатом влияет только на то, кто из них вернётся домой. Если бы секунд-майор задался целью пересчитать, сколько пуль и пороха извёл на стрельбищах в разных концах Федерации, то ему пришлось бы оплачивать услуги аудитора — и это давало плоды.
Свет лиловой луны падал с неба, окрашивая мир в изумительные краски утренней полночи. За мгновение до того, как извлечённый из кобуры длинноствольный пистолет нашёл свою цель, Людвиг охватило сознание ирреальности происходящего. Лучники, бьющие по ним из доисторических луков — лишь много позже Людвиг узнал бы, что китовый ус не имеет отношения к их тетивам, скрученным из сыромятных ремней или высушенных заячьих кишок. Воины, оружием подобающие племенам доримской эпохи, каким-то чудом сохранившим жизнь бок-о-бок с окраинами цивилизованного мира. Неужели же прав был историк, вложивший в уста царя Соломона мысль о том, будто бы «ничто не ново под луной»? Неужели ничто не переменилось, скажем, с того дня, когда легионы пропретора Квинтилия Вара вступили в Тевтобургский лес? Когда «Санта-Мария» бросила якорь у берегов вест-индийской Кубы? Когда египетские магометане ворвались в дом Усмана, третьего из Праведных халифов Медины?
Притихли звуки сражения. Снег оседал траурным саваном на искажённых лицах, похожих на восковые маски, что цепляют к потешным фигурам в дни карнавалов или в холлах краеведческих музеев. С внезапной тяжестью человек, который когда-то давно был всего лишь фельдфебелем в разведывательной роте, вечно стоящим в тени своего надменного, жестокого и ослепительно успешного отца, навёл пистолет на кого-то из дикарей.
Три года… три долгих года Людвиг фон Вартенбург жил в позабытой федеральным королём дыре, готовя себя неизвестно к чему. И почему, когда решающая ночь наконец-то настала, в его душе звучал не гром столичных фанфар, а тихая песня, которую лунный шёпот сложил из блеска мокрых камней, из шелеста скудных кустарников севера, из рокота мраморных волн? С отстранённым интересом секунд-майор наблюдал, как отчаянно, словно львы со шведских знамён, его гренадёры удерживают строй.
Карл Бахман дрался в первых рядах, схватившись с единственным среди дикарей, вооружённым щитом. Тот орудовал большим блестящим кругом на манер викингов, раз за разом отбивая удары гренадёра. Рядом с ним сражался Дитрих, и кто-то ещё, чьего имени Людвиг не знал. Кройце как раз вскидывал мушкет, а Крамм — доставал из патронной сумки свежий заряд.
— Всё сделаем, не извольте серчать! — ободряюще рявкнул Кройце. — Дайте-ка, братцы…
С рёвом приняв на щит очередной выпад Карла, дикарь столкнул штык ефрейтора в сторону и тут же шагнул вперёд, выбрасывая костяной тесак в глубоком, почти фехтовальном уколе. Наверняка здесь бы и закончилась жизнь многих других солдат, но опытный Бахман верно оценил ситуацию и отскочил, пожертвовав ступенью, но зато вернув контроль над оружием. Не пытаясь воспользоваться штыком как колющим оружием, ефрейтор ударял тяжёлым стволом мушкета по взбешённому лицу дикаря, попадая то в нос, то в зубы, то по лбу, и только на третий раз коротким, неестественно чётким движением проткнул открывшегося северянина штыком, сталкивая его на плац и возвращая потерянную было ступень. Выронив щит и костяной меч, северянин медленно упал на колени, обеими руками хватая ружьё Бахмана и мешая Карлу выдернуть штык. Жертвуя своим телом и обрекая себя на жуткую боль, дикарь не пытался сохранить жизнь — он давал дорогу другим, уже лезущим через него к ступеням. Бахман понял, что не сможет защититься от одновременно направленных в его сторону ударов.
Тут-то и прогремел выстрел Людвига. Майор выбрал в качестве мишени того, кто почти наверняка размозжил бы ефрейтору голову здоровенной шипастой дубиной. Пистолетная пуля легко проделала дыру в звериной шкуре, отшвырнув дикаря от Бахмана, и тело упало на большой коллективный могильник у изножья, обрастающий стонами раненых. Кройце тоже нажал на спуск, но вместо выстрела раздался ужасающий звук — сухой щелчок и тихое шипение, с которым порох, прогорев, не детонировал.
— Проклятье! — старый гренадёр, не долго думая, кинулся в штыковую, однако, к сожалению, никакой человек не сможет сравняться в скорости с пулей.
Пуля спасла бы ефрейтора, но сырость и снег распорядились иначе.
Второй дикарь всё-таки дотянулся до Карла Бахмана. Бросив попытки вернуть штык, Карл заслонился рукой от удара, спасая шею. Оглушая Карла безумным визгом, торжествующий дикарь в набедренной повязке двумя руками обрушил примитивный меч на закрывшегося ефрейтора. С обжигающей, тянущей, выкручивающей душу болью костяной клинок врубился в его правое плечо, прорубив и мундир с шинелью, и кости плечевого пояса, и на две ладони войдя в грудину. Чувство было таким, будто под шинель Карла налили раскалённый металл, по неведомой причине заползающий в лёгкие. И, всё-таки, ефрейтор был ещё жив. Помутившимся взглядом он видел, как ряды дикарей стремительно тают под огнём, как, закрывая его, гренадёр с багром налетел сразу на двоих противников, сталкивая их с лестницы, и как они все исчезли в накатывающей алой полутьме. Ещё одна жизнь была отдана, чтобы выиграть лишние минуты.
«Где же Хайнц…»
Дитрих больше не стоял слева. Юноша, уже залитый кровью, и доставшийся ему северянин боролись между собой: Дитрих сползал по лестничной стенке, на двух вытянутых руках отталкивая рычащего противника, а тот раз за разом ударял его дубинкой. Сопротивление Хайнца слабело…
Микаэль Вебер
— Отлично, Мика, — тихо похвалил Клосс, вместе с Вебером входя в арсенал.
С радостными воплями солдаты разбегались по комнатам, без разбора гремя всем подряд. В темноте им было не до аккуратности, поэтому бережно выстроенные рядами мушкеты летели на пол целыми охапками. Из соседней комнаты кто-то выбрасывал сабли, на ходу освобождая их от промасленной ветоши. Клосс затеплил керосиновый фонарь, помогая пятёрке канониров быстро разбирать мушкеты и сабли.
— Ты и ты! — командовал Вебер в сторону «холодной» цейгкамеры. — Взяли ещё по три! Понесём по нуждающимся!
— Так точно! — бодро орали канониры, ещё недавно испуганно жавшиеся по углам, и Вебер окончательно убедился, что ничто не поднимает дух лучше славного грабежа.
Клосс и ещё один, самые проворные, заряжали мушкеты и перебрасывали их из рук в руки, стремительно наращивая боевую мощь отряда Микаэля. Заряжая на ходу оба ствола хаудаха, Вебер вышел на крыльцо арсенала.
— Дурная обстановочка, — поделился Штефан, с благодарным кивком приняв от Вебера мушкет. — С лестницы ещё дважды стреляли. А наш сигнальщик, кажись, сдох от страха. До сих пор ракеты не было, сукин потрох.
Штефан имел в виду красную сигнальную ракету, которую полагалось запустить из специально для этого назначенной мортиры, стоявшей там же, где и сигнальный фонарь — на вершине первой орудийной башни. Некоторое время, пока из дверей арсенала доносились звуки приготовлений, гренадёры стояли бок о бок друг с другом. Штефан смотрел на луну, Мика — то на лестницу, то на вершину орудийной башни, где успокаивающе-ровно горел дежурный огонь. Среди их напряжённого молчания раздавались звуки боя с нижнего плаца, лязг стали, щелчки взводимых курков и свист ветра в зубцах стен. Наверное, они могли стоять так вечно. И глаза Штефана, не отрывающего лицо от плывущий среди туч луны, больше не были глазами человека. От века до века разлилась в них непроницаемая чернота, блестящая как панцири больших земляных жуков. Не осталось на ней ни радужек, ни белков, ни даже паутинки красных вен. Мушкет, который Вебер протянул Штефану, тот так и держал на вытянутой руке, словно забыв, что с ним полагается делать.
— Ин'наут... — тихо прошептал гренадёр позади Вебера, — … моайнас... лань...
|
Все то время, что Крамм и Хайнц с увлеченностью начинающих патологоанатомов изучали выуженный из воды трофей, Людвиг фон Вартенбург стоял на носу лодки и внимательно следил за действиями своих сослуживцев. Ни один мускул без команды не дрогнул на его лице. Лишь правый уголок рта то и дело разжимался, чтобы майор поместил туда кончик трубки, поднимая при этом гладко выбритую щеку. Один единственный раз командир проявил эмоции. Когда капитан начал докладывать об отгрызенной руке, правая бровь майора чуть приподнялась, раскрывая тем самым глаз и являя на свет темно-зеленый зрачок. Если бы кто-то сказал, что взгляд фон Вартенбурга мог бы противостоять свету лиловой луны, то он бы тысячу раз ошибся. Это было не так. Глаза его излучали не холодный, леденящий душу пурпурный свет, но какое-то необъяснимое спокойствие. С таким же выражением лица Людвиг принимал формальный доклады дневального и доклады о построении рот, выслушивал объяснения Штайнера о самовольной отлучке с поста, принимал с повинной солдат, которым было настолько нечем заняться, что они додумались устроить небольшую потасовку в столовой.
— Это ж надо, так заморить солдат, чтобы они у врагов руки откусывать начали. — только и произнес Людвиг фон Вартенбург.
И с этими словами настал поистине исторический день. Потому что до сих пор никто ни на третьей, ни на четвертой батарее не слышал, чтобы майор кому-то посочувствовал. Сегодня же он пожалел не кого-нибудь, а врага. Впрочем... сочувствовать людоедам стоило и по иному поводу.
Как только Крамм и Хайнц завершили осмотр, а фонарь вернулся на положенное ему место, Людвиг повернулся лицом к четвертой и начал пристально всматриваться вдаль. И каждый в ялике мог бы поклясться, что лицо майора не выражало совершенно никаких эмоций. Лишь пронзительный, целеустремленный взгляд поразил отдающую легким пурпуром тьму.
Ялик шел ровным ходом в такт размеренно опускающимся и поднимающимся веслам. Экипаж работал как часы. Так, как и должны работать солдаты: дружно, без разговоров, чутко и в полной боевой готовности. Людвиг не сомневался, что если у кого-то и были сомнения в несущественности их задания, то после обнаружения зверски убитого солдата подобные мысли растворились и ушли на дно. Орудийная башня четвертой выросла над головами военных как исполин. Гладкая поверхность воды, а спустя несколько секунд, словно Колосс разогнувший колени, возвышается она прямо у борта, неприступная, обдуваемая всеми ветрами. А стоило лишь лодке обойти юго-западный угол батареи, как навстречу Пальмирцам показались чудные конструкции, используемые северянами как плавучие средства. "Северянами!" - осенило Людвига. Вот кто эти люди. Или нелюди? Нет - они самые настоящие дикари.
— Полный ход! Запремся на батарее и расстреляем дикарей со стен. Крамм, проверьте ружья. — спокойным голосом скомандовал Людвиг и вновь полез за еще не остывшей трубкой.Он справедливо полагал, что если забьет курительное устройство не сильно, то успеет вдохнуть несколько облаков дыма. А кончик трубки во рту, как ни странно, ничуть не мешал офицеру давать счет. Опыт.
|
На недолгое время лодка превратилась в смотровую. Крамм передал Дитриху кормовой фонарь и велел держать его как можно ближе к покойнику. По знаку врача Хайнц принялся выворачивать карманы, но в них ничего не нашлось, кроме размокшей и прямо в пальцах развалившейся обёртки — в свой недолгий караул бедолага вышел, вооружённый только ружьём и бутербродом. Только ружьём...
— Он вооружён, — с запоздалым чувством, которое испытывает человек, констатирующий очевидное, сказал врач. — Это не часовой из внутренних караулов, герр майор. Простите мою глупость. Хайнц, держите свет ниже. Проклятая болтанка...
Лодка вздрагивала под всё новыми волнами. Казалось невероятным, каким образом фон Вартенбург может спокойно курить свою трубку, а Бахман — ловко загонять пули в стволы, не вставая с места и орудуя шомполом на манер альтиста из оркестровой ямы. Удары морской стихии шатали Дитриха от борта к борту, и каждый раз Крамм с болезненным видом прерывался, дожидаясь, пока тени прекратят лихорадочно танцевать в чертах изуродованного солдата.
— Рана грубая, нанесена с большой силой. Рядом с ней вижу другие царапины, как будто его ударили двумя ножами, параллельно один другому. Или тремя. Но в горло вошёл только один. Не берусь судить... Хайнц, прошу вас, не подожгите мне волосы! Не берусь судить категорически, но это не похоже на удар сталью. И вряд ли работал нож. Чтобы причинить такое разрушение горлу, ножом пришлось бы пилить, а этот удар нанесён наотмашь.
Фон Вартенбург с непроницаемым видом выпустил сизое облако табачного дыма, наблюдая за манипуляциями врача так, словно сам был опытным хирургом, инспектирующим уездный лазарет. Тем временем, ефрейтор при помощи кое-как вытершегося Кройце положил на скамью последний из трёх мушкетов. Теперь длинные ружья лежали рядом друг с другом, готовые к бою.
— А это без толку, герр ефрейтор, — Кройце потряс ружьё утопленника, выливая из ствола маленький водопад, — кремень мокрый. Не стрельнёт.
Доктор Крамм распрямился, взмахом велев Дитриху возвращать фонарь и его гренадёрский зад на положенные места.
— Рука намного интереснее, конечно. Труп насквозь вымок, а в таких условиях невозможно работать, но я бы сказал, герр Вартенбург, что её откусили. Не отгрызли. Не оторвали. Откусили. Разом. Следы клыков на предплечье очень узкие и уходят сантиметра на два-три. Проклятье, Бахман, дайте-ка мой пистолет. Мне так что-то спокойнее...
С этим неутешительным диагнозом лодка снова взяла курс на батарею, охваченная мрачными предчувствиями. Шнайдер больше не считал, поглощённый в основном тем, что пытался унять еле слышный стук зубов — то ли от холода, то ли от чего-то ещё. Кройце кривился. На его лице была написана злость, и в такие моменты под его татуированную руку не стоило лезть без лишнего повода. Его весло с такой ненавистью колотило воду, что и сицилийский разбойник оценил бы вендетту Кройце, направленную в адрес моря. Бахман и Хайнц выглядели спокойнее других, с видимой стойкостью восприняв доклад врача. Крамм снова надел пенсне, баюкая на коленях длинноствольный пистолет и как будто невзначай поглаживая загривок курка. И алый отблеск трубки подсвечивал зловеще-сосредоточенное лицо секунд-майора, застывшего на носу в неизменной позе римского сенатора.
Лиловая луна нависла над шлюпкой, позволяя во всей мрачной красоте рассмотреть бушующее море, которое казалось отлакированным в её глянцевом свете. Штормовые барханы замерли в кажущейся неподвижности, в слитном рокоте сотрясая морской лик, вздымаясь перед носом лодки нерукотворными стенами воды. И за ними, приближаясь с каждой секунды, поднималась стены уже рукотворные, ещё более мощные и огромные, чем любой штормовой вал. Орудийная башня батареи номер четыре заняло собой уже четверть небосклона. Сигнальный огонь, горящий на её вершине, подчёркивал оскаленные зубцы смотрового парапета, и больше не мигал: либо майор Пруммель дисциплинированно счёл, что одного сигнала достаточно, либо Зельде успел дать ответный сигнал-подтверждение, либо же со стен заметили приближающуюся лодку.
В несколько финальных гребков ялик обогнул юго-западный угол батареи и впереди, в каких-то семидесяти шагах, замаячила блестящая от влажности линия пирса. Волны перехлёстывали её, рассыпаясь по влажным камням, и тут же отступали обратно в глубину. Майору и его спутникам могло показаться странным то, что никто не встречает запрошенную лодку, но ещё большей странностью стали два... нет, уже три узких силуэта, отчётливо видимых в лунном свете. Три лодки скользили к пирсу с северо-востока, построившись треугольником, и над их непривычно-высокими бортами виднелась бесформенная масса набившихся внутрь людей. Сейчас и ялик, и тройка чужих лодок находились на почти одинаковом расстоянии от причала, и ялик шёл быстрее благодаря усилиям неутомимых гренадёров Бахмана.
Людвиг видел такие примеры судостроения только на книжных гравюрах, описывающих жизнь аборигенов севера. В одном из прочитанных на досуге трудов, который рекомендовал полковник Вукорский за прошлым рождественским ужином, фон Вартенбург свёл литературное знакомство с путешественником Адамом Олеарием. Этот первопроходец с неутомимой тщательностью повторил слово в слово то, что видели сейчас солдаты с третьей батареи: узкие силуэты, похожие на раскрытые с одной стороны гороховые стручки. Кажется, такие лодки даже не сколачивали из досок, а выдалбливали из цельных стволов, покрыв сверху какой-то чёрной краской, чтобы сделать незаметными в темноте. С этой точки зрения кошмарный лиловый свет оказался на руку непривычным ко мраку европейским глазам, позволив издалека заметить чужое присутствие.
Их заметили секундой позже. Нестройный и визгливый отзвук множества голосов повис над водой, как будто стая псов лаяла в отдалении. А со двора четвёртой батареи, из открытых, как теперь уже было понятно, ворот, раздался глухой выстрел. Затем ещё один. И ещё.
|
— Да он мёртвый давно, — хрипло подал голос Крамм, подняв руль над водой. — Никуда от нас не денется, и так достанем
Судя по лицам Шнайдера и Кройце, с благодарностью укутавшегося сухим вторым шарфом, оба гренадёра восприняли приказ тащить тело в лодку как нечто очень правильное — не туша, всё ж таки, чтобы бросать болтаться по волнам, а некогда живой человек. Товарищ, можно сказать, и боевой брат. Хотя никто так и не высказал предположение, откуда товарищ и боевой брат взялся за триста метров от четвёртой батареи. Один доктор не выразил удивления — мёртвый и мёртвый, что тут лежит, что там...
Терзаемая непогодой, лодка мало-помалу продвигалась в сторону тела, которое то исчезало под гребнем очередной волны, то вновь возникало на поверхности, сверкая металлическими частями мушкета. Полы длинной зимней шинели волочились в морской воде как спутанные водоросли, сплётшиеся между собой в омерзительный хвост. Наконец, когда борт ялика почти поравнялся с ужасной находкой, шлёпанье вёсел прекратилось — остался только гул моря, не желающего отдавать добычу. Косые стрелы снежного ливня царапали воду, пронзая её тысячей крошечных шрамов, чтобы тут же слиться с принимающей их чернотой. И обжигающий холод, который исходил от ноябрьской воды, заставил даже Людвига дёрнуться — но секунд-майор отважно погрузил кисть в воду и схватил мертвеца за пояс.
Ялик накренился, не желая принимать неприятного пассажира. Штабс-капитану пришлось сдвинуться к противоположному концу кормы, чтобы восстановить баланс — и со второй попытки, напрягая уже давно не молодые руки, Людвиг вздёрнул тяжеленный труп до борта. Бахман и Хайнц тут же подхватили насквозь мокрую ношу за плечи, затаскивая в пространство между скамьями. Среди солдатских сапог распростёрся, без всяких сомнений, солдат федеральной армии — в меру молодой, в меру тощий, с мелкой рябой дробью, перехлестнувшей щёки. Он равнодушно устремил взгляд закатившихся глаз к лиловой луне, а на его горле, аккуратно нарисованная в самом буквальном смысле от уха до уха, багровела чудовищная рана. Голова утопленника свободно болталась на позвоночном столбе, потому что кроме него и лоскутов кожи на затылке ничего не держало её между плеч.
Шнайдер как-то непонятно булькнул и отдёрнулся: он только хотел уложить мертвеца на канатную бухту и проверить его пульс.
— Рука... — пробормотал то ли Дитрих, то ли Кройце, — на руку посмотрите...
Из размокшего левого рукава шинели выглядывал потрёпанный мундирный манжет. И этим рука оканчивалась — осколки лучевой кости неровно торчали на месте запястья, окружённые шматами сухожилий и мелких хрящей. Силуэт Крамма поднялся над головами солдат, закрыв треуголкой добрую половину луны. Врач смотрел вниз долю секунды:
— Полагаю, мне не надо констатировать смерть?
|
Как и ожидал Бахман, четвёрка солдат почти синхронно козырнула, принимая указания. Солдаты бросились кто к лестницам, кто обратно к казармам, чтобы поскорее вернуться в тепло. Оставшийся в одиночестве, не считая такого же одинокого караульного, Гроссер подозвал кого-то из них и велел готовить лодочные фонари:
— Чёрт их кто иначе разберёт... в темени-то такой... — с нескрываемым беспокойством, молодой капитан поднял голову за кирпичный парапет верхнего плаца — туда, где ночные огни сгрудились у дверей арсенала. Неясный страх поднялся в глубине его души.
Батарейный арсенал представлял собой то самое здание, которое возникает при любой мысли о быте типичной крепости «галантных времён». Разве что без полосатой будки у входа, потому что для неё банально не хватало места. Это низкое одноэтажное сооружение из потемневшего от времени кирпича притаилось в дальней части верхнего плаца и вплотную прилипало к стене. Для того, чтобы перелетевшие бомбы или разрывные снаряды не разнесли в щепки крышу, венчал арсенал не привычный скос, застеленный железными листами, а куполообразный навес на стальных балках — скатываясь с него, снаряды падали бы на камни плаца, по которым катились в углы крепостного двора. В целях всё той же пиротехнической безопасности было выбрано и его расположение: законы примитивной геометрии подсказали фортификационным инженерам, что чем ближе к стене находится объект, тем меньше вероятность, что параболы снарядов, нацеленные на орудийные этажи или во двор, угодят в указанный объект. Поэтому даже в вечно готовой к войне батарее арсенал выглядел шарахнувшимся в угол стариком, зажавшимся, накрывшимся с головой стальным плащом.
Ощущение тревожной закрытости усиливали и глухие стены без окон, и двойная, в два дубовых слоя, входная дверь со смотровым окошком. Вместо полосатой будки, в которой полагалось бы выситься бравому гренадёру, вход в батарейный арсенал охранял навес с выкрашенным в чёрно-белую полосу околышем. В темноте под вывешенным на крюк фонарём виднелась инструкция вытравленная на медной табличке в виде трёх простых, резких фраз.
1. Доступ в присутствии офицера.
2. Сдача и приём под личную роспись.
3. В случае пожара изъять порох.
Третья фраза относилась к тому, что принято было считать классическим штампом авантюрного романа. На белоснежных страницах мушкетёры в роскошных шляпах и отважные флибустьеры лихо поджигали фитили, запуская их в горки ядер, сложенные у орудийных лафетов. Ослепительные взрывы сотрясали залы для публичных чтений, а дамы в широких кринолинах в ужасе переглядывались: «Ах! Неужто Антильское море столь... кружит голову?» На самом деле, кружили голову только авторы, временами вполне намеренно, а временами — по небрежению, которое терпеть не мог Людвиг фон Вартенбург. Именно во избежание промокания пороха и оледенения ядер аммуниция никогда не хранилась на орудийных этажах — для этого отводились специальные бомбовый и пороховой погреба, оба расположенные под землёй. В случае боевой тревоги четвёрки артиллеристов, приставленные к орудиям, разбивались на пары: старший канонир с помощником готовили к бою пушку, а двое других превращались в рабочих муравьёв, доставляя по этажам порох и ядра. Так батарея могла прийти в боевую готовность за не очень продолжительное время. Вот так, на основании строгих правил и регламентов, работала отлаженная под руководством фон Вартенбурга логистическая машина — его «мокрые ядра», которые не сулили ничего хорошего, припоминали до сих пор: иногда со смехом, иногда с содроганием, а иногда и с откровенной ненавистью, которая всегда настигает инициативы хороших, но требовательных руководителей. Впрочем, бегущих к арсеналу солдат сегодня встречали не церемонии, а торопливый штабс-капитан Нильсен.
— Жид ружья раздаёт. Жди беды, — негромко прокомментировал Шнайдер, смахивая снег с усов.
Внутри арсенал делился на пять помещений: три — на первом этаже, и два уже упомянутых погреба — на подвальном. В центральном, которое никак не называлось, сейчас дожидались Людвига отобранные им Хайнц, Кройце и Шнайдер, разбирая с длинного стола блестящие от незамерзающей смазки кремневые ружья и бумажные ворохи патронов. Рядом, подставив свечу близко к засаленному журналу, штабс-капитан Нильсен торопливо выводил перечень выданного оружия:
— Штык-нож — четыре. Мушкет — тр... нет, четыре штуки. Пистолет — од... нет, два, чтоб тебя, ведь ещё и очкарик...
Тяжеленная дверь вновь лязгнула на петлях, впуская майора в развевающемся шарфе и догнавшего его ефрейтора:
— А, господа! — тут же расцвёл Нильсен, откладывая перо. — Вот и вы. Майор, вашу роспись и ваш пистолет. Бахман, ваши ружьё, подсумок и ножны — первые слева. Выдал по обычной разнарядке, хм-м? Всё правильно?
С появлением Людвига и Карла в комнате стало достаточно тесно. Здесь кисло пахло оружейной смазкой. Длинные столы вдоль стен с особой отчётливостью напоминали о древней спартанской мудрости — о том, что взявший в руки оружие далеко не всегда возвращается со щитом в руках. Нависали над головой крепкие перекрытия, поддерживая двойную крышу. В отблеске свечи фигура Нильсена принимала облик костлявого карлика с макабрически-длинным носом, который, потряхивая руками, протягивал грозному секунд-майору не журнал с описью, а дьяволов пакт. Обшитые жестью двери в стенах вели в цейгкамеры — «холодную» слева, отведённую под штыки, сабли, абордажные тесаки и немногочисленные осадные пики, и «горячую» справа, где в деревянных стеллажах выстроились мушкеты, сияя гладким деревом прикладов и ружейных лож. Широкие люки в дальней части комнаты, близ большого конторского шкафа, что пережил не одно десятилетие, вели вниз, к пороховым бочкам и ядрам. В одиозной и смертоубийственной тоске великан, имя которому вооружённые силы, составил десятки стволов и сотни ядер на манер винного ансамбля, уместив их в одном небольшом арсенале.
Лязг проверяемых курков. Хруст патронташей, сортируемых опытными руками. Маленькая армия Людвига стремительно приобретала походный вид.
-
+!
-
В отблеске свечи фигура Нильсена принимала облик костлявого карлика с макабрически-длинным носом, который, потряхивая руками, протягивал грозному секунд-майору не журнал с описью, а дьяволов пакт.
Это просто заклинание: читаешь - и оказываешься там. Как же я люблю твои описания!))
|
|
|
|
«Путешествие к северным берегам содержит немного удобства. Большак пуст, а ветра холодны. Народ неприветен и груб. Проживает в христианской вере немало финнов, эстов и всех других. Городов и селений в привычном понимании [они] не строят, живут лесом и безмерно далеки от всего, что нам кажется высоким и гуманным». — Адам Олеарий, путешественник и писатель. 00: ПРОЛОГ Склонившись над серыми от сырости листами, горный инженер Фриц Дортмунд быстро готовил письмо, не глядя окуная выщербленное перо в походную чернильницу. Нервные руки молодого человека метались по бумаге с проворством охотничьих кречетов, выдавая в неопрятном, бледном, поросшем до самых глаз бородой инженере обладателя блестящего реального образования. Выводимые чёрной тушью слова ложились на неё, следуя законам прихотливой грамматики своего времени: «Писано в день двадцатый июня года одна тысяча семьсот пятого. Милостивая Ваша светлость! Того дня, июня двенадцатого, а после шестнадцатого, взято нами ещё сорок два золотых листа. Листы сии назначены к отправленью и справно высланы в день девятнадцатый, в чём росписью сознаёмся мы, Ф. Дортмунд, и караульный начальник Г. Бюлле. Помянутый груз последует до Вашей милости экспедицией при двух повозках, к каковым в ответе приставлен…» Сухой трескучий выстрел прокатился над холмами, заставив инженера вздёрнуть голову. Вскочив, он боязливо подобрался к окну временной землянки и отдёрнул три слоя рогожи, сшитые между собой на манер бычьих пузырей, чтобы лучше хранить тепло. Несмотря на то, что окном лукаво называлась всего лишь узкая щель в брёвнах, наваленных под скатами крыши, по утрам обитатели землянки просыпались от пробирающего до костей мороза. Когда они впервые пришли сюда, не было предела удивлению рабочих при виде того, как лопаты отказывались грызть схваченную каменной стужей землю. А ведь экспедицию снабдили железным инструментом производства новейшей литейной фактории! Но сейчас герр Дортмунд дрожал совсем не от холода. С видом человека, добровольно сунувшего голову в печь, он тревожно оглядывал таёжное мелколесье, подбиравшееся к холмам как волосы к фатовской лысине. Инженер с болезненной тщательностью всматривался в шумящую пену крыжовников и голубики, в тень среди елей и сосен, но не видел ничего, кроме других холмов, таких же пологих, невзрачных и стылых. Острозубые каменные отвалы чередовались с земляными склонами, по которым ползли к вершинам сухие кустарники и карликовые деревца, изуродованные борьбой с пустым небом и с промерзающей до минеральных горизонтов почвой. Однако Фриц Дортмунд интересовался совсем не красотами северной природы, а тщетно выискивал признаки жизни и движения. В течение его недолгого дозора новых выстрелов не звучало, и определить их направление Фриц не смог, еле заметно покачав головой. Вернувшись к письму, инженер долгое время смотрел на него, будто упражняя месмерический взор, а потом тяжелой походкой вернулся за грубо сколоченные доски. Оставив бухгалтерскую опись на середине, Дортмунд решительно отчеркнул новый абзац, брызгая чернилами по странице. Округлый почерк сбился, обрастая ненужными изъянами и помарками, но Фриц не претендовал на состязание с каллиграфической комиссией при родном Геологическом училище. Торопясь, он старался уместить на двух куцых листах всё, что произошло с той поры, когда на улыбчивом лице местного проводника расцвела многообещающая ухмылка. Через шестую долю свечи, при которой работал инженер, в безбрежном небе растаял отзвук второго выстрела. Эхо повторяло одинокий хлопок, пока не выдохлось и не утихло, а несчастный геолог выпрямился на стуле, отчего-то потеряв способность шевелиться. Всё, что было и осталось в нём от человека, гордо ступившего в северные леса с весенней оттепелью, обратилось к надежде. Но тянулись минуты, а свеча, налепленная на угол столешницы, всё ниже клонилась к озеру натёкшего жёлтого воска. Не звучал задорный голос охотничьего рожка, не раздавался знакомый лихой посвист. Слушая воцарившуюся среди холмов тишину, Фриц Дортмунд понял, что в его экспедиции больше не осталось вооружённых людей. Закрыв глаза, он считал удары сердца в ожидании неминуемого. И неминуемое настало с той неотвратимой данностью, с какой следует за отливом прилив. С той поры минуло сто пять лет. 01: ОГОНЬ В ТЕМНОТЕ К ужину выходили при полном параде. Эта традиция родилась из тех двух причин, по которым рождаются все глупые и бессмысленные обряды. В монотонной череде дней человеческий разум отчаянно искал отличие, как голодный карельский медведь бросаясь на любую кроху того, что в обстановке естественной городской жизни не счёл бы достойным внимания. Так, например, ежевечерний ужин обратился ритуалом не оттого, что нёс в себе оттенок торжественности. Наоборот, одиннадцать измученных севером человек, уже уставшие от лиц друг друга, встречались за ним, чтобы в сотый раз обменяться уже слышанными новостями или вслух зачитать свежие, заранее зная ремарки друг друга. Но обязанность готовиться к нему с тщательностью лейб-гусара перед праздничным смотром подспудно заставляла ощущать трапезу как нечто особенное: нечто такое, чем стоило бы гордиться и для чего застёгивались многочисленные и неудобные пуговицы на сорочках с жилетами. Как по мановению волшебного жезла, сами собой расправлялись плечи и тускнело ощущение ущербности общества, чья культурная парадигма дошла до того, что наделила обыкновенную еду церемониальным статусом. Всё это составляло первую причину. А во-вторых, ужин и подготовка к нему попросту убивали время. Время, пожалуй, стоило бы назвать самым страшным врагом для морского форта «Герцог Гленн». Время тянулось над его батареями как череда сизых морских туч, чьи жирные бока несподручно заколоть штыком или прострелить навылет. Такой враг не мог быть убит. Коварный, сильный в кажущейся слабости, он штурмовал укрепления, выстроенные для другой войны и других натисков. Он отравлял воздух, пахнущий солью и тиной. Крики морских чаек, пикирующих на тёмные от дождей парапеты, больно резали уши, а пшеничные галеты теряли вкус. Время разило безотказно, расправляя стальные крылья как бессмертный ангел, не способный щадить. И какие бы ухищрения не выдумывал гибкий в умении адаптироваться разум человека, с каждым прожитым месяцем стены каменной клетки надвигались всё теснее. Оборачиваясь назад, недавний юноша с удивлением видел себя прежнего, ступающего на блестящие глыбы причала с по-глупому восторженной улыбкой, и удивлялся — как? Как всё могло измениться столь незаметно и бесповоротно? Приезд на уединённую морскую батарею поражал до глубины души. В первые недели панорама, развернувшаяся перед непривычными глазами, часами восхищала тех, кто только-только приноравливался к своей новой роли. Казалось, что от самых твоих ног и до невообразимо далёкого горизонта развернулся ковёр из серого мрамора, тут и там отмеченный дремучими барханами волн. Море, великое и всемогущее, содрогалось в своём вечном беге — оно казалось исполинской равниной, засеянной зерном, что дрожит и темнеет в ветреные дни. Но только ковёр золотых колосьев сменил ковёр иной: и о, каким он был! Не хватало ни мыслей в голове, ни слов на губах, чтобы подобрать определение, достойное грандиозного величия севера. Леденящий сапфир? Изумруд, не ведавший руки ювелира. Нет — пошлыми, простыми казались эпитеты, которые в гимназические годы заставляли возбуждённо румяниться щёки. При виде холодной красоты океана из глубин сознания поднималось ошеломляющее чувство чего-то монументального, прекрасного и беспощадного одновременно. Защитный форт обращался могучей крепостью из тех, о которых пишут в сказках, а его чёрные стены — непреодолимым бастионом, который даже море не в силах покорить. Офицеры, облачённые в ореол римских оракулов, казались непогрешимыми и мудрыми, а долг, порученный самодержавным цезарем, заставлял ноги подгибаться в трепете. Стоя на открытых площадках башен и держа рвущуюся с головы треуголку, новый военнослужащий осознавал себя и королём, и пленником этого удалённого, потерянного на окраине карт гарнизона. Открытый морской простор обнимал его, насылая свирепый ветер и жалящий непривычную кожу дождь, который в минуты штормов хлестал землю и воду с огромной свирепостью. Под хмурыми тучами раскатывался низкий гром, а молнии ударяли в едва различимую полоску земли так далеко отсюда, что лучше бы её вовсе не было. Скалистые гребни восточных холмов никогда не знали ноги человека. Их присутствие не внушало уверенность, а дарило безотчётный страх — понимание, что нигде в этой северной земле нет другого очага, нет человеческой жизни, нет городов и шумных улиц. Только хвойная тайга, охраняющая болотистые берега реки Нойштрем. Кто бы знал, в каком месте берёт начала река, которая тянулась в самое сердце земель Пальмиры. Река и найденные в восточных холмах соляные залежи оставались единственной причиной, по которой много десятилетий назад король Петер, отец короля Генриха, отца короля Иоанна, отца нынешнего короля Александра (да славятся его дни) повелел возвести форт, насыпав острова на дне безымянного залива. Среди лесов к западу от морских батарей лежала бухта святого Варфоломея, узкий и глубокий фьорд, глубоко врезавшийся в сушу. Возможно, в те далёкие дни король-реформатор желал превратить его в гавань для новосозданного северного флота — но потом, уже при его сыне, стало очевидным, что деревянные корпуса судов неспособны выдержать гнёт многолетних паковых льдов в открытом полярном море, а летняя торговля вполне может обойтись без перевалочной базы. Проекты гавани и соляных копей похоронили в пыльной могиле Королевского архива, а форты, в которые было вложено столько времени и сил, остались. По всей видимости, навсегда. Людвиг фон Вартенбург В день, когда Людвиг фон Вартенбург впервые увидел кирпичную сырость плаца, сердце рассказало ему о печальной судьбе. Усилие железной воли легко справилось с меланхоличной ноткой между строк нового назначения, но с тех пор минули не дни — минули три долгих года, за которые Людвиг трижды видел смену гарнизонов, но каждый раз оставался. Мог ли он сам объяснить себе, почему? Хитрые армейские крючкотворы позаботились о том, чтобы до минимума сократить издержки на дальний рубеж. Тогда как в боевых частях в каждую батарею был бы назначен командиром подполковник, «Герцог Гленн» обошёлся майорами, имевшими восьмой разряд содержания по Табели о рангах вместо седьмого. Будь одутловатый, толстый и совершенно безвольный Йоахим Руттергейм не премьер-майором, а подполковником... в эту самую секунду Людвиг фон Вартенбург понимал, что ничего бы не изменилось. И ностальгия возвращалась к нему. Если Людвиг, как казалось ему самому, с каждым годом лишь становился сильнее, то премьер-майор Руттергейм страдал всё большей близорукостью, и физической, и политической. За три долгих года фон Вартенбург не упомнил бы сходу ни одного случая, когда непосредственный начальник батареи лично отправлялся инспектировать арсенал и казармы. Низенький, несчастный и толстый, премьер-майор Йоахим Руттергейм выглядел паркетным генералом, картинно восседающим на белоснежном коне и озирающим своё воинство невидящим взглядом. За ужинами, бывало, премьер-майор ворчливо осведомлялся: хорошо ли всё, не учинить ли инспекцию, а потом умиротворённо ворчал, погружаясь в кресло с рюмкой бренди, когда капитаны на все лады заверяли его, что «сделаем, проверим, выполним». Нет, премьер-майор не был плохим человеком. Наоборот, он любил своих людей, целиком и во всём на них полагаясь — пожалуй, слишком даже во всём. В другие дни, когда в прострации созерцающему горизонт Руттергейму докладывали (смягчая выражения и тон) о неурядицах или перебоях в снабжении, премьер-майор — тут стоило отдать ему должное — храбро морщил усы и вопрошал, может ли он что-нибудь исправить и с кем ему для этого надо говорить. Капитаны переглядывались и просили письма или полномочия, которые исправно выдавались и подписывались почти не глядя. Возможно, захоти секунд-майор Людвиг фон Вартенбург сместить своего начальника, у него получилось бы это без особого труда. С другой стороны, это смещение не изменило бы ровным счётом ничего, поскольку даже комнаты и жалования у майоров различались от силы на десять квадратных дюймов и золотых марок соответственно. Фон Вартенбург хорошо понимал, с кого берёт пример премьер — с непосредственного начальства, поскольку иных духовных родителей в округе не сыскалось бы даже с астрономическим телескопом. Полковник Вукорский, почти точная копия их премьера, только сидящая в кресле повыше и форте побольше, мало чем отличался, по сообщениям сослуживцев и докладам унтеров, от своего аналога на батарее номер три. С другой стороны, медаль «За апатию» сияла с обеих сторон: по сути, не было над батареей другого начальства, чем объединённый штаб офицеров под дружно признаваемым водительством секунд-майора. Никто не проверял и не контролировал их деятельность, требуя в обмен лишь чинного соблюдения устоев и порядков, а также изрядной продолжительности бесед (к старости премьер увлёкся философией, чем не давал никому покоя). Пожалуй, ближе всего секунд-майор сошёлся с адъютантом: вице-фельдфебелем Берном из числа мещанских детей. Как руке нужны пальцы, так отцы-командиры нуждаются в молодых ногах, которые готовы сновать туда и обратно, исполняя распоряжения таким волшебным образом, чтобы утренний приказ к вечеру оборачивался само собой разумеющимся докладом об успехе. Вице-фельдфебель, кажется, был создан специально для того, чтобы безропотно выносить крутой нрав фон Вартенбурга, усердно пучить глаза и отдавать распоряжения тогда, когда замолкал Людвиг. В этом естественном балансе офицерская компания нашла гармонию, собираясь то в небольшой гарнизонной библиотеке, то в обеденной зале и просто дожидаясь, когда очередная ненастная зима кончится и можно станет в очередной раз задуматься о возвращении на большую землю. Задумывался ли Людвиг? Но сегодня, против обыкновения, ужин был объявлен в пять часов пополудни, и требовалось прикладывать огромные волевые усилия, чтобы не начать анализировать этот сбой в распорядке с маниакальной пристрастностью, выдающей подступающее безумие. Загадочно жмуря глаза, Йоахим Руттергейм восседал во главе длинного лакированного стола, накрытого алой скатертью. За спинкой его широкого кресла полыхал огонь в камине, разбрасывая под кирпичными сводами рыжие тени. Высокие свечи в массивных медных канделябрах мерцали в унисон, отражаясь в гранях столовых приборов и фаянсе дорогих сервизов. Кларет уже шёл по рукам, не дожидаясь первой перемены, а через узкую громыхающую дверь то и дело втискивались новые офицеры. Они сметали с рукавов и плеч снежный порошок, вешая шинели на корону из оленьих рогов у входа. Безмолвный денщик — солдатик по имени Мартин с далеко выступающими скулами — принимал перчатки, шарфы и уборы. За окнами давно уже сгустилась ночь. Восседая по правую руку от Руттергейма, Людвиг в тысячный раз оглядывал лица собравшихся, непроизвольно подмечая до неровный контур бакенбард, то помятый воротник, то небрежно пристёгнутую запонку. Единственный из всех, не считая своего верного фельдфебеля Берна, секунд-майор имел себя и гардероб в близком к идеальному состоянии. В настолько близком, насколько этого можно было достичь с одним тазом горячей воды в день. Справа от Людвига, занимая всю правую сторону стола, в рядок сидели четыре капитана: капитан Гроссер, начальник караульной службы и заведующий боевым распорядком; капитан от артиллерии фон Мак, командир артиллеристов; штабс-капитан каптенармус Лехаим Нильсен, которого солдаты за глаза дразнили Вашим еврейством, а он обижался; и, наконец, тихий и невзрачный штабс-капитан Леопольд Крамм — гарнизонный врач и самый, пожалуй, уважаемый человек среди прочего офицерства. Сейчас Крамм, блестя пенсне, как раз откупоривал пузатый кларет, отпуская дежурную шутку: — Уже темень на дворе, надо подкрепить организм. — Вы, дорогой мой, зарядкой бы организм подкрепляли, —ехидно заметил Гроссер. — Давно я вас, знаете ли, не имел удовольствия там замечать. — Желаете видеть меня чаще — так я всегда для вас готов. На стол — и вперёд. Индендант, вахтмейстер Шульц, фыркнул в тарелку, но ничего не сказал — он чрезвычайно стеснялся невеликого звания, а ещё и того, что сидел аккурат напротив импозантного герра фон Вартенбурга. Премьер-майор тоже хранил загадочное молчание, наблюдая за шутливой перепалкой и оглаживая в толстых ладонях газету, прибывшую со вчерашней лодкой. Несчастная газета, доставлявшаяся в одном экземпляре раз в три недели, а то и реже, ходила по рукам до самого следующего визита лодочника и всегда служила лакомым источником застольных новостей. — Где же Зельде, господа? — поинтересовался фон Мак, жестом предлагая налить вино в кубок Людвига. — Как верно заметила наша медицина, уже темень. Или без него начнём? Дитрих Хайнц Вице-фельдфебель Зельде, начальник сигнальной службы, в этот самый момент пытался поднять воротник шинели, спасаясь от свистящего как польский атаман ветра. Стоя на вершине первой орудийной башни, он смотрел в голодную ночь, швыряющую навстречу комья холодного снега, и ждал, пока тщедушный солдат, уставший от многочасового дозора, подготовит большой сигнальный фонарь с разноцветными стёклами и специальными заслонками, похожий на подвесной самовар. Этого солдата звали Дитрих Хайнц. В ноябре, на пятом месяце своей службы на морской батарее, гренадёр Дитрих Хайнц открыл для себя, как плохо именитая английская шерсть защищает от холода и снежного дождя. Под мокрым снегом шинель быстро накапливала сырость, из сухой и тёплой защиты превращаясь в ледяную коросту, неприятно налипавшую на суконный мундир под ней. Руки сотрясала неуёмная дрожь, и даже в рукавицах, пошитых мехом внутрь, почти не чувствовались пальцы. Замотанный в свитера и шарфы до самых глаз, юноша поднимал из большого сундука фонарь, оскальзываясь на ведущей к площадке винтовой лестнице. Тот вид, что в ясные летние дни поражал хрустальным сиянием нерукотворного совершенства, вселял ужас ноябрьской ночью. Казалось, что исполинские ножницы в руке Господа вырезали остров и батарею из привычных очертаний мира и поместили в космическое ничто, о котором много читал его отец — там, дома, в уютной и тёплой Пальмире. Чернота растекалась как огромная лужа из земляного масла, затопляя всё — контуры причала внизу, мощные контрфорсы гранитной стены и даже фундамент внизу. Выглядывая через парапет, Дитрих не видел внизу два уровня плаца, лестницы и здания казарм. Он видел плещущееся у самых глаз чёрное-чёрное море, где жили только ветер и снег. Возможно, в таком мире приходится жить слепым. И только одно спасало его в долгие дежурные ночи. Цепочка огней, растянувшаяся в эфемерной пустоте: два справа, где стояли батареи один и два, и два слева — маяки на батареях четыре и пять. Крохотные точки размером с бисерину в мелком шитье, они мигали и вздрагивали, регулярно сдуваемые порывами ветра, хотя на самом деле мощный костёр высотой в половину человеческого роста горел в крытом чугунном котле круглые сутки, пожирая прорву драгоценного угля. — Хайнц! — крикнул Зельде — Ну же, скорей! Поднимайте фонарь! Раз-два-три, раз-два-три... бр-р-р... Карл Бахман Фельдфебель Франц Вебер считал, что со взводом ему повезло — недаром в его подчинении находились солдаты, а не артиллеристы. Взять хотя бы Дитриха — смирный, тихий, слова поперёк не скажет. Глядят глаза, наглядеться не могут, чтоб их. Или гренадёр Кройце — сам, представьте себе, вызвался собаку кормить. Сам, никто его палкой не выгонял. И что теперь? Будь то ветер или снег, исправно выносит бродяге еду. Его и проверять не нужно: что ни скажешь, всё сделает. Другие, конечно, не такие молодцы, но друг друга стоят. И друг за друга горой, а это и командиру важно. С самого апреля, дай Бог памяти, три выговора за картишки да двадцать палок одному умнику. За пьяную ссору, если память не подводила фельдфебеля. Одно слово — солдаты. Обученные, дисциплинированные, состоящие на немалом жаловании, а кто-то и войну повидавший. Держатся вместе, командиру не перечат, в упражнениях и атлетике всегда первые. Хороший взвод. Повезло ему. Да, противодесантный взвод третьей морской батареи целиком состоял из солдат федеральной армии. И командовал им опытный ефрейтор из ветеранов по фамилии Бахман. В то же время остальные четыре комплектовались канонирами, а в орудийную обслугу — не зря шутки шутят — набирали самых тупых. Тупых и здоровых. Так обстояло дело и в этом случае, пусть от «случая» до ближайшего рекрутского пункта лежали полтысячи миль расстояния. Канониры усердно лупали глазами, сталкивались друг с другом лбами, дрались и воровали еду. На них регулярно приходилось орать, причём иногда слушали они только фельдфебеля, а не своих ефрейторов. С одной стороны, объяснялся этот феномен очень просто: Военный устав требовал от них очень простого набора действий, с которым справился бы осёл. Наводка орудия заключалась в том, что четверо тянули цепи, поворачивая лафет, или крутили рычаг, поднимая и опуская прицел, а наводчик отдавал им команды, запрещая думать. При таком раскладе мозги не к чему. Разумеется, мозги должны были быть у наводчика — и, тут фельдфебель соглашался сам с собой, канониры-наводчики своё дело знали, но таких на пятьдесят человек имелось всего восемь. Восемь! Против тридцати двух дуболомов, от которых, если ефрейтора с палкой не приставить, толку не добьёшься. За этим и гоняли их по плацу почём зря, чтобы если не мытьём, так катанием вколотить в их деревянные головы, как ружьё снаряжать и с какой стороны щёки мылить. Франц Вебер знавал одного кирасира, от которого унаследовал зубодробительную присказку: «Среди сортов каберне тоже разбираться надо». И тот кирасир, давно сгинувший невесть где, не мог даже догадываться, насколько к месту придётся его полупьяный совет. Дело в том, что канониры делились на две касты: отвратительную и худшую. Первую в их среде составляли коренные пальмирцы, которые как минимум были обучены началам грамоты и могли отличить порох от гуталина. Вторую касту тянуло назвать диаспорой, потому что жили в ней всякие там Куппери и Лаппери. Эти полудикие рыжеволосые ублюдки набирались из финского населения на севере и, чтобы не швырять их через всю Пальмирскую федерацию, отправлялись служить по месту набора. Из них, как сходились в мыслях фельдфебель и ефрейтор, родоплеменной строй не выбивался даже палкой: уроды шептали всё по-своему и мстительно сверкали глазами, когда получали трудовую разнарядку вне, так сказать, справедливой очереди. Ефрейтор Бахман, не будучи дураком и вовремя ощутив напряжение многоопытной солдатской шкурой, пошёл к Веберу с жалобой. После долгого обсуждения Франц решил, что ломать Куппери и Лаппери окончательно нельзя. Они, на просвещённый взгляд фельдфебеля Вебера, тупостью соперничали с баранами, а бараны смерти не боятся. Могут взбунтоваться, а их тут человек двадцать будет. Взамен выделили среди финнов главного — наименее дикого и самого старшего по возрасту, именем Юхи Лайкинен, и поставили его ефрейтором. К июню все вопросы, касающиеся национального единства, решались через него, и этот механизм наконец-то заработал: утренние поверки проходили без мрачных рож, а интендант перестал прятать ключи от арсенала под подушкой. Офицерам об этом происшествии не докладывали.
-
Спасибо за ощущение, что вдруг оказался дома. Так хорошо!)))
-
+_+
-
Неплохо. Почитаю на досуге. =)
-
Очень-очень атмосферно!
-
Шикарный слог
-
Так надо. Да и пост достоин.
-
Да и ты тоже не лыком шит в вопросах описалова.
Качественный модуль.
-
Плюсы ставить не могу, так что вот тебе =. Достойно.
-
Нравятся эти ровные абзацы и атмосферные картинки.
-
в целом за проработку игры
-
Мастер ты крут. Десятый плюс )
-
Чувствуется отличный стиль и старательная проработка сообщения. Выдержать качество слога на протяжении столь большого поста сложно. Продумать с такой любовью характеры неписей и обстановку окружения, тоже стоит труда. Дорогой пост, красивый.
-
Весьма годно для сводного поста!!!
-
Не мог этого не сделать. Ждал. И вот наконец выражаю своё огромное Круто! этому посту и его автору)
|
— То есть, «куда ходила»? Она повсюду ходила. Лера приезжала сюда не один раз... наверное, это потому что Елена Николаевна показала ей чудеса, живущие в озере. Так она нас называла. А мы всегда рады гостям.
Аио встряхнулся, рассыпая вокруг разноцветные искры, и по широкой дуге перелетел к крыльцу дома, к которому шагал Кирилл. В воздухе ещё несколько секунд догорал радужный след его траектории. Понятно было, почему маленькие жители «Зорек» так радовались Присутствию Радуги: одним своим светом Аио рассеивал тоскливую атмосферу покинутого пионерского лагеря. Он выписывал пируэты вокруг столбов на веранде, влетал и вылетал в форточки, сопровождая Кирилла в путешествии по короткому коридору, носился среди аккуратно застеленных кроватей, которые опутали паутинки, и всюду дарил свет.
На полу шуршал привычный ковёр старых листьев. Солнце, медленно склонившееся к западу, заглядывало сквозь прорехи в крыше, расчерчивая жилые комнаты на области света и тьмы. Кирилл шёл мимо железных спинок, одинаковых тумбочек и пустых платяных шкафов, почти кожей ощущая, как возвращается в сердце позабытое детское чувство. Здесь не осталось следов хаотической эвакуации. Никто не забывал немногочисленные личные вещи, а перед отъездом, как казалось мальчику, ребята даже убрались в комнатах, оставив всё в идеальном порядке. В лагерных корпусах не осталось ощущения брошенных жизней, которое преследовало Кирилла во время странствий по Новогранской. Отсюда не бежали. Отсюда уезжали, надеясь вернуться. Но радужная стена в глубине лесной чащи перечеркнула планы отважных пионеров.
Миновав жилую часть, которая состояла из трёх примерно одинаковых по размерам комнат на пять кроватей каждая, Кирилл добрался до библиотеки. Когда-то давно здесь точно было здорово! В уголке расположились несколько кресел, поставленные так, чтобы читающие могли переговариваться друг с другом не поворачивая головы. Три больших стеллажа тянулись от одной стены до другой — среди книг встречались и совершенно детские раскраски с грузовичками и модницами в сложных нарядах, и взрослые, едва-едва избежавшие в своё время запрещения произведения.
Аио перестал мельтешить, загоревшись ровным зеленоватым светом и позволяя Кириллу без помех изучать содержимое стеллажей. Он поднялся к потолку, посылая световые ленты в сторону кресел, и Кирилл увидел застывшие в них силуэты ребят, слабо фосфоресцирующие сквозь призрачно-радужные оболочки. Парад светящихся призраков проходил перед его глазами: здесь тень-библиотекарша склонялась над конторкой, там золотисто-фиолетовый мальчишка ставил табуретку к стеллажу, чтобы дотянуться до верхних полок...
Среди силуэтов мелькали и девочки в одинаковых юбках, но узнать среди них Леру Кирилл не мог — лица тонули в переливах световых линий, оставляя незаконченные портреты там, где когда-то жили люди из плоти и крови.
— Лера любила здесь бывать, — Аио проскользнул в щель между книг, оказавшись по ту сторону стеллажа. — Больше всего она любила вот это... даже читала мне вслух. Я до сих пор не верю, что человек может написать такое! Ты её знаешь?
Книга, перед которой завис Аио, была заключена в тёмно-багровую обложку. Она принадлежала перу Астрид Линдгрен и называлась «Братья Львиное Сердце».
|
Яблоня, которую он видел ещё при входе в деревню, снова пригодилась — вскоре рюкзак ломился от яблок, фотографий с чрезмерной ретроспективой, тунца, тунца, тунца... ладно. Где-то здесь даже логисту из «Пятёрочки» стало бы не смешно. Пришлись ко двору и ножницы, с чьей помощью консервная открывалка лишилась своей привязи.
И, в пять часов двенадцать минут третьего июля, Кирилл отправился в путь. В новый и долгий путь на север, следуя за летящим над дорогой радужным шариком. Аио промчался мимо разросшихся газонов у сельского совета, через асфальт площади, и дальше по Советской, куда подросток ещё не забредал. Деревня продолжалась недолго: под ровный скрип педалей последние избы проносились мимо, оставляя по себе лишь горькую как пепел старых газет память. Повалившиеся частоколы, осевшие в траву плетни и сломавшиеся ставни оставались позади. Ветшающие хозяйства изнывали в дневной жаре, и не осталось трудолюбивых рук, чтобы подлатать размокшую дверь или вернуть курятнику крышу. Стаи бесхозных птиц слонялись по улицам, похожие на мобов из онлайн-игры, лишившейся игроков. Так и хотелось воткнуть в уши бусины наушников, пустив по волнам эфира синтезированную электронную дрожь.
Мальчик на велосипеде казался призраком. Всадником из книги Майн Рида, мчащимся в свою недостижимую Каса-дель-Корво. Графом с острова Монте-Кристо, танцующим на карнавале бесплотных масок у площади Сан-Марко. Аккордом из ненаписанной в то время мелодии Юрия Энтина — или обещанием, но уже из другой песни, которую спели «Death Cab for Cutie». Инди-рок вообще богат на метафоры. Пользуясь его лирическим арсеналом, можно выразить любую мысль, любую эмоцию. Вот только грусть, охватившая маленького Кирилла Прокофьева, мчалась рядом с ним как отражение в зимней воде, и не существовало слов и песен, которые могли бы объяснить трагическую красоту деревни Новогранской. Со всеми её алкоголиками и пчеловодами, со всеми «Москвичами» и старыми дачами. Не зная усталости, Кирилл просто нёсся по твёрдой земле, накручивая старой цепью ненасытные дюжины метров. И поднимаемый за колёсами велосипеда шлейф пыли на мгновение возвращал деревне то, что было утрачено в жаркий день третьего июля тысяча девятьсот восьмидесятого года.
Полупрозрачные фигуры, похожие на фантомы Аио, восставали в проёмах и дворах как зыбкие грёзы одинокого виолончелиста. Лишь доля мгновения была уготована им, но в растянувшийся от горизонта до горизонта миг два лета слились в одно. Кирилл гнал «Аист» через года и века, не оборачиваясь и прищурив глаза от бьющего слева солнца — а те, кто некогда жил здесь, таяли в беспощадно-прекрасном сиянии радуги.
Последние сараи и амбары исчезли среди рощ и полей, и вот Кирилл уже ехал по змеившейся через луга дорожке, сминая коленями высокий ковёр трав. На его спине вздрагивал кожаный ранец, в сетке перед рулём лежали сорванные в дорогу яблоки, и Присутствие Радуги становилось сильнее с каждой минутой. Аио уже не светился, он полыхал всеми цветами спектра, временами взгромождаясь между яблок наподобие фары. И чем дальше на север ехал Кирилл, тем гуще становился летний лес, подёрнутый всё той же солнечной завесой, не позволяющей различить ничего в его глубине. Вскоре из него вывернулась блестящая лента реки, и следующие полчаса пути пролегали вдоль её берегов, у которых кристально-чистая вода несла гребешки слабых волн. Временами серебристые дуги рыбок выстреливали над поверхностью, чтобы тут же юркнуть обратно. Иногда на глаза мальчика попадались бурлящие водопадики у больших камней или тихие заводи в окружении чинных собраний осоки.
В какой-то момент лес подступил ещё ближе к дороге, но и дорога превратилась из обычной земляной ленты в разбитую асфальтовую полосу. Пучки зелёной травы тут и там лезли сквозь трещины в асфальте, вынуждая Кирилла беречь шины и петлять среди них как заправский герой «Форсажа». На горизонте медленно проступала стройная тень кирпичной трубы.
И здесь… в этот самый момент, когда глаза Кирилла свыклись с расстоянием и смогли сфокусироваться на её тонком стержне, велосипед вильнул. Мальчик тут же вцепился в руль, не понимая, что сбило его с взятого ритма. Вроде бы, даже жара отступила, напуганная бьющим в лицо ветерком, но тогда…
Распахнутый зев фабричного пандуса…
Обветренные и загорелые руки Кирилла лежали на резиновых ручках руля. Ноги с некоторым усилием проворачивали педали, а ржавая цепь устало цеплялась за зубчики шестерёнок. Всё было в порядке.
Кирпичные массивы элеваторного цеха с уходящим в высоту переплетением балок, ферм и перекрытий — ржавых и потемневших от проведённых в безвременье лет…
Красные яблоки подпрыгивали в такт кочкам и выбоинам на асфальте. Аио нарезал круги вокруг велосипеда, рисуя в воздухе живописные спирали. Солнце медленно клонилось к западу, а река становилась шире. Всё было в порядке.
Уродливая глухая ограда с широкими створками ворот, украшенными красной звездой — смертоносной и острой как Юстинианова язва.
Впереди показался перекрёсток. Вернее, не перекрёсток даже, а разделение дороги на асфальтовую и земляную. Обе исчезали под сводами леса, но асфальтовая шла прямо, а земляная отворачивала вправо вместе с руслом реки. На железном столбе у перекрёстка ржавели две путеводные стрелки
Лагерь «Ясные зорьки» — направо.
Комбинат имени Крупской — прямо.
Кирилл затряс головой, но его сознание почему-то отказывалось тормозить на перекрёстке — оно мчалось вперёд, а навстречу накатывал гигантский бетонный призрак комбината, ощетинившийся пустыми окнами и провалами недостроенных цехов.
Велосипед снова вильнул, но слабеющие руки мальчика уже не могли удержать руль. Аио тревожно замельтешил над его головой.
Гулкое эхо носилось в тёмных коридорах, в забирающемся на самую высь лестничном колодце, в заболоченном коллекторе под заводским саркофагом. В кабинете без дверей и стёкол стоял стол. На голом бетонном полу. Ни ковров, ни портретов. Только стол… и стул.
И человек с лицом мертвеца, сидящий неестественно прямо. Мертвец в застёгнутом на все пуговицы кожаном пальто. Мертвец.
Мертвец, чьи глаза медленно открывались.
|
|
|
Укусы, хоть и глубокие по меркам хомячьих челюстей, действительно оказались совсем нестрашными — хотя пластырь бы не помешал. Бактерицидный. Вдруг хомяк был заражён смертельной смертью, и через три секунды глаза Кирилла должны были наполниться гнилостно-зелёным туманом, как у живых мертвецов в фантастике? Но... но три секунды прошли, как испанские терции по полям Рокруа, и это опасение постепенно поблекло, отступив на задний план. А Кирилл погрузился в чтение, легко узнав в округлых каллиграфических буквах почерк бабушки.
«Дорогой кто-нибудь,
Я знаю, что ситуация, в которой ты обнаружишь это письмо, скорее всего, далека от нормальной. Она не похожа на привычный уклад жизни, отрицает принципы материалистического диалектизма и против всего, что лежит в основе нашей государственной идеологии. Я знаю. Поверь, ты не утратил трезвое сознание и не заболел опасной психиатрической болезнью. Я, учитель с педагогическим стажем, почти двадцать лет знакома с имеющими место событиями, и даже сейчас неспособна подобрать слова, чтобы, как пишут в газетах, полно и правдиво осветить стоящий на повестке дня вопрос. Я готова рассказать обо всём, но сначала позволь мне в третий раз заверить тебя, что ты целиком, полностью психически вменяем, что бы ты ни наблюдал вокруг и что бы ни происходило.
Меня зовут Елена Николаевна Прокофьева. Мне тридцать восемь лет. Сейчас третье июня...»
При этих словах Кирилл едва не вздрогнул. Во-первых, сейчас действительно стояло третье июня. Во-вторых, его бабушке исполнилось семьдесят с чем-то (кажется), и он лично присутствовал на её дне рождения в феврале. Выходило... выходило...
«... одна тысяча девятьсот восьмидесятого года. Генеральным секретарём партии является Леонид Ильич Брежнев. В прошлом году в Двинском открыт кинотеатр «Молодость». Я не могу предполагать, кто и когда прочитает надлежащее письмо, поэтому вынуждена щепетильно отнестись ко времени — точь-в-точь как герои Кир. Булычёва (вот горькая ирония: я люблю читать его книги). О дорогой кто-нибудь! Понимая всю абсурдность нижеизложенного, я клятвенно заверяю правдивость каждого слова.
Последние несколько лет я работаю учительницей в местной школе. Её посещают как дети из окрестных деревень, так и дети строителей, заканчивающих возведение комичного «достижения» нашей промышленности — того, что называется комбинированным предприятием имени Надежды Константиновны Крупской. Мне трудно понять смысл строительства элеватора без житниц и мучной фабрики без зёрна, но совершенно понятно желание областных деятелей выполнить план по индустриализации края опережающими темпами. И это глубоко печалит меня. Я выросла в этих местах и, до возвращения сюда с классной указкой, неоднократно приезжала на лето, будучи вожатой в пионерском лагере «Ясная зорька». Он к северо-востоку от моего учебного заведения (если деревня Новогранская ещё стоит там, где я оставляю её). Сколь я люблю эти леса с их чудесными рассветами, озёрами и лугами, столь же моему слуху неприятен стук машин рядом с когда-то замечательным озером. Да, строительство уже кончается и рабочие уезжают что ни день, однако Новогранская никогда не станет прежней. А теперь — не станет вдвойне.
Не знаю, что именно произошло при завершении последней очереди. Не знаю, как сильно должен человек обидеть природу, чтобы призвать её месть на свою голову. Но вчера живая радуга — ты же видел её на пути сюда, не так ли? — поднялась из глубин озера, чтобы остановить их. Её существование всегда хранилось мною в строжайшей тайне. Иногда, будучи молода, я показывала доверенным мне воспитанникам, как переливается вода лунными ночами или как, если громко попросить, над озером появляются словно бы волшебные ворота в сказочный мир, разноцветные грифоны, пляшущие салюты... В ней можно было купаться как в настоящей воде и даже играть, ныряя в воду следом за стайками мифических рыб. Ах!.. Ребята радовались ей и обещали ничего не рассказывать взрослым. К тому же, кто бы им поверил? Я ни за что не подтвердила бы ни слова из их рассказов — но теперь я пишу открыто. Ты верно понимаешь меня — тогда были покойные, безопасные времена. Мне нравилось дарить детям радость, и я сама не знала, сколь могущественной и опасной может обернуться та сила, с которой мы упоённо играли. Она происходит из мест гораздо древнее моего понимания, древнее самого Советского Союза, если не человеческой расы вообще. Если бы я только знала... если бы он сказал мне...
Теперь события развиваются. Телефонная связь повредилась. Михаил Евгеньевич, это председатель нашего совета, сказал, что кто-то обрезал провод за продуктовым, но я не верю ему. Это не «кто-то», это не дело рук человека. Это радуга забирает то, что всегда принадлежало ей по праву. Завтра М. Е. обещал взять автомобиль и отправиться в город, а заодно нарядить Лёшу, который живёт на углу, на починку провода. Но я не думаю, что у нас есть время до утра. Уже собрав саквояж, я пытаюсь предупредить всех о том, что им нужно как можно скорее бежать, бежать без оглядки от озера, от дьявольского комбината, от этих мест. Я почти ненавижу деревню, которую всем сердцем люблю. Почему, почему им обязательно было затеять это глупое строительство!
Но к делу. Лерочка обещает отнести другую часть письма в пионерский лагерь. У неё быстрые ноги и она управится до заката, а потом уедет со мной. Мы уже придумали, как организовать ложное предупреждение об урагане, а что будет потом... какая разница? Главное, что все будут спасены. Ребята второй день твердят, что всегда мирное озеро теперь волнуется и кипит — Лере поверят. Радуга восстаёт со дна, а вместе с ней...»
— А вместе с ней восстаёт тьма, — раздался звонкий голос со стороны кухни. — Так она писала, эта твоя смешная Елена Николаевна. Потом, правда, зачеркнула, сам погляди. Могу даже разыграть в лицах. Жаль, мне запрещали её передразнивать!
Только спустя мгновение Кирилл понял, что голос принадлежит девочке, в которую уже превращалось Присутствие Радуги.
|
Ещё одна картинка заняла своё место в памяти аппарата. В мозаике снимков Кирилл мельком увидел множество газет, придавленных кирпичом, а дальше — фотографии, сейчас казавшиеся сделанными в другой жизни. На одной телефон в его руке смотрел в запотевшее после душа зеркало, а Кирилл широко улыбался сам себе, небрежно обмотав полотенце вокруг бёдер — он так и не решился запостить откровенно няшную фотку в «челкастых» группах, хотя хотелось. В квадратиках выше чередовались фотки скейта, разбитых при падении костяшек, одноклассников и одноклассниц, контрольной по алгебре, которую никто бы и не решил без помощи Интернета, и физрука Валерия Сергеевича с громадной щукой в развёрнутом ворохе обёрточной бумаги.
Кто знает, о чём могли напомнить эти кадры мальчишке, потерявшемуся в безбрежных лесах средней полосы: о доме, об оставленной позади жизни или о том, насколько сильно («диаметрально», как сказала бы бухгалтерша с маминой работы) различались мир позади и мир здесь. Теперь и сад Новогранской цвёл на фотографиях в расцарапанном смартфоне. Самый краешек сознания боялся, что, взглянув на фотки, Кирилл обнаружит себя затянутым в болотную дурь или просто валяющемся с глюками где-нибудь на грязном матрасе — но нет, деревья и пчёлы остались на месте даже в восприятии цифровой матрицы.
Успокоив себя таким образом, школьник с сожалением оторвал взгляд от водоворота цветов и направился к дому. Ступеньки крыльца едва скрипнули под его весом, и вот уже пальцы Кирилла с некоторой робостью и трепетом распахивали дверь в чужое жилище. Деревня казалась заброшенной, но что, если вот-вот сзади раздастся...
Но никакого окрика не последовало. Сад мирно шелестел на ветру, пчёлы носились туда-обратно, продолжая строить и расширять свою империю, а над далёким горизонтом, изрезанным тысячами крон, поднимались белоснежные барашки облаков. Наверное, если бы Кирилл забрался на веранду сбоку или крышу самого дома, он бы смог увидеть всю Новогранскую — и водокачку на Промстроя, и даже голубую дачу бабушки вдалеке. С другой стороны, вряд ли: обзор во всех направлениях закрывали деревья и кусты, лезущие как из поломавшегося фиглярского цилиндра. Бросив гадать, Кирилл шагнул в прихожую.
Дом пасечника ничем не отличался от сотен и тысяч дач, возводившихся по всему Советскому Союзу. Наверное, это движение задумывалось титанами градопланирования как ответ американской деурбанизации, а выродилось в сакраментальные «шесть соток» и погубленные на огородах предков выходные. За входными дверями приютилась крохотная прихожая с застеленной клеёнчатой скатертью тумбой и поддоном для старых газет, тряпья и двух пыльных калош. Из прихожей можно было выйти на кухню, которую населяли проржавевшая газовая плитка, хилые шкафчики и грубо сколоченная мебель. Другие двери, прикрытые по неистребимой традиции отвратительной тюлевой занавеской с бантиками, вели в спальню с обрывками ковра на стене. С широкой тахты, в очередной раз возмущённо фыркнув, прыгнула в окно уже виденная кошка. Животное определённо не желало вести с Прокофьевым переговоры, взметнув на прощание веера сухих листьев с пола.
Взгляд мальчика, так и замершего на пороге спальни, наткнулся на заботливо помещённые в рамочки дипломы на стене. Без слов, шестым чувством, Кирилл понял, что именно в них билось сердце дома, пока хозяин — вернее, хозяйка — жил здесь. Яркие, убористые, повешенные рядом друг с другом, они рассказывали историю маленькой и неприхотливой жизни.
Биляледдинова Елена Рубеновна — заслуженный пчеловод СССР.
Диплом первой степени краевой выставки достижений народного труда в области пчеловодства — награждается Биляледдинова Е. Р. из пос. Новогранская.
Главный комитет Народного хозяйства СССР — за достижения и применение передовых способов хозяйствования в организации пасек и медосборен.
Биляледдинова Е. Р. — в годы её работы в колхозе имени Жильцова колхоз выиграл номинацию «Лучшая пасека области».
... выражает признательность...
... награждается...
Ласково улыбаясь, из-под грязного от времени стекла на Кирилла смотрела полненькая женщина скорее пожилого, чем среднего возраста. Взбитые химические кудри и мягкие черты лица вселяли спокойствие. Мудрый учитель из воспетого далёкого далека мог бы глядеть так на нежданного гостя и звать, звать с собой. Звать на прогулку среди долгим трудом поднятых из земли цветов, попробовать сладкий мёд или прикоснуться к льдистой синеве магнолий у крыльца... Впитывая запечатлённую на старой карточке радость, подросток безотчётно осознал, что видит перед собой хозяйку не только дома, но и сада.
Среди других полезных вещей в прикроватном шкафу нашёлся балахон, похожий на одежду монахов-убийц из «Багровых рек» и покрашенный в такие же тусклые цвета. Пространство под капюшоном, на манер масок для кендо, было забрано мелкой сеткой. Наверное, заслуженный пчеловод знала, что её подопечные реагируют на яркие пятна.
|
ПЛАТФОРМА 269-ЫЙ КИЛОМЕТРОколо 9 утра. Слабый ветер, температура 16-20 °С.«Сила тьмы восстаёт со дна». — Oxxxymiron Остался позади утомительный путь в пустой пригородной электричке: утомительный в основном из-за того, что спать на отлакированных бесчисленными поклонниками дач скамейках не очень удобно — любой скажет. Гремели колёса. Вздрагивали на стыках рельс старые, советские ещё вагоны. За мутными окнами пейзажи заунывных полей, отороченные вдоль горизонта пушистыми лесными манжетами, сменялись кирпичными станциями при забывших о цивилизации деревнях. Потом зябкие шесть утра и гуляющее по безлюдным вагонам эхо объявлений превратились в начинающее пригревать солнце и заброшенный полустанок, на котором сходил разве что гром с небес. Впрочем, сегодня сошёл и Кирилл. Мальчик не очень хорошо представлял себе, что именно отправило его в дорогу именно в шесть утра. Ведь были и другие электрички — на двенадцать, например, или совсем на вечер... Может быть, его заставила мама. Но скорее, сорвало с кровати и выгнало Кирилла на словно вымершие после пандемии улицы по-детски бесформенное желание сделать что-нибудь необычное, не так, вне рамок привычного уклада жизни. Например, заварить кофе на ещё холодной кухне. Умыться, слегка ёжась от прохладной воды и придерживая локтем полотенце, чтобы брызги из низкой раковины не попадали на голый живот. Задумчиво осмотреть холодильник, собирая завтрак, а потом посмотреть в окно и понять: вот оно, «не то»! Раннее летнее утро, когда даже вечная звезда боится взобраться по крышам Кировского района, по холлу вокзала разносятся шаги уходящего со смены полицейского патруля, а кондуктор при турникете небрит до полусмерти. Да, вот оно! Словом, с самого утра Кирилла одолевали сабатинианские позывы — и одному Богу известно, что он сам думал на этот счёт. А потом электричка под водительством бессмертного зелёного локомотива увлекла его в зыбкие лесные дали. Едва двери раскрылись, Кирилл легко соскочил на бетон, оказавшись в тесных объятиях листьев, и зашагал вдоль состава, жмурясь на солнце и продолжая давить зевоту. Открывшийся глазам школьника пейзаж мог бы показаться пасторальным, если бы Уорхолл не сменил Левитана за культурным штурвалом, а современное поколение сохранило способность оперировать терминами жанровой генерализации. У пыльной дороги застрял магазин величиной с собачью будку, закрытый полвека назад. Вдоль борта электрички вытянулась полоса щербатого бетона, поднятая из разросшейся травы на металлических сваях. Через кривую ограду платформы лезли пышные кроны то ли мутировавших до размеров носорога кустов, то ли низких деревьев. Листья шелестели прямо над перроном, отчего на бетоне чередовались то солнечные просветы, то пятна сравнительного полумрака — и платформа, укутанная в зеленоватый сумрак, превратилась в преддверие какого-нибудь волшебного царства. Пара фонарных столбов с истлевшими пятнами объявлений с трудом просматривалась среди дебрей вокруг лестницы. Фонари над ними не горели — ламп вообще не осталось в гнёздах. Даже белый прямоугольник с надписью «269-ый километр» растворялся в по-летнему ненасытной зелени. Если поезд и приехал на станцию где-то в России, то Россия получилась совсем на себя не похожая – ни чрезмерно пожилых дам с монументальными тележками, ни красных рож провинциальных сомелье. Когда шум электрички стих в отдалении, на платформе не осталось вообще никого, кроме единственного сошедшего пассажира. Здесь царили абсолютная пустота и такая же совершенная тишина. Только спустя секунды сквозь непривычное отсутствие звуков проступали птичий щебет, гул проводов под напряжением и эхо работающего где-то далеко-далеко дизеля. Городских жителей, вдруг вырвавшихся из кипящего котла улиц и автомобилей, такая тишина оглушает, и к ней приходится физически привыкать, как привыкаешь к чистому воздуху, перенасыщенному кислородом. «Километр» словно изначально создавался таким; готовым сошёл с эскизов талантливого дизайнера. Его хотелось рисовать, несмотря на безыскусность экспозиции; обязательно мягким углём, стараясь передать даже неявные полутона в дрожащем от жары воздухе. Солнце теперь висело прямо над головой. С востока к западу уходили бесконечные пути, растворявшиеся в далёкой голубоватой дымке. Всего в нескольких метрах от каменистой насыпи начинался лиственный лес, сотканный из всех оттенков света – от ярко-изумрудных до почти золотых. Но, несмотря на полноцветную палитру, при взгляде в его сторону голова начинала кружиться. Так бывает, если долго вчитываться в очень мелкие буквы или разглядывать изображение в зарябившем телевизоре. Нечто странное происходило с лесом: лето свободно гуляло среди деревьев, но сам он казался настолько густым, что взгляд тонул в листве, натыкаясь на непроходимую зелёную стену. Это ощущение возникало всюду, куда ни глянь — вперёд, под углом, на противоположную сторону узкой просеки для единственной железнодорожной линии. И даже дорога – обыкновенная гравийная дорога — ныряла в лес… и попросту исчезала в нём. Нечто подобное регулярно случается в мультфильмах, но дисперсия света редко подчиняется мультипликационным законам. По крайней мере, в обычной жизни обычных людей.
-
Отличный пост, как всегда атмосферно, с деталями и сразу кажется, что ты там. ))
-
кондуктор при турникете небрит до полусмерти.
Черт, я скучал по такой херне! )))
|
|
Пока девушка ещё держала плащ, Камаэль вытащил из рукава футболку и натянул на голое тело. Следом свитер. Босыми ногами он перевернул упавший ботинок, и сунул в него ногу, даже не удосужившись зашнуровать.
- А как ещё можно назвать то, что происходит между людьми? Я иного слова кроме "отношения" не знаю...
Юноша нахмурился и его брови сошлись у переносицы. Он пытался подобрать иное слово, но похоже у него не получалось. Приятельские - отношения, дружеские - отношения, любовные - отношения, вражда, примирение, помощь и везде отношения...
Взяв из рук девушки второй ботинок, Камаэль чуть прыгая на одной ноге, нацепил его и вопросительно посмотрел на Николь, которая отказалась от предложенной согревающей выпивки и спешила покинуть относительно сухую крышу над головой.
Что он сделал не так, чего не понял. Почему она спешила вернуться в объятия дождя?
Камаэль замер в недоумении, обдумывая услышанное, сказанное и глядя на девушку своими серо-голубыми глазами. Мокрая пелена становилась всё плотнее, скрадывая и размывая их очертания по мере удаления.
Над головами блеснула молния и тут же раздался оглушительный гром. На секунду, отброшенная тень, приняла очертания крылатого существа, затем все стало как прежде. Удары капель, барабанной дробью, стучали по крыше и кожаному облачению. Город и небо жили своими жизнями, совершенно не интересуясь тем, что творилось на крыше.
Они потеряли друг друга из виду за пеленой дождя и Николь без помех добралась до края парапета. Но когда она залезла на него...
Знакомая фигура в черном плаще одним прыжком запрыгнула на парапет и остановилась, встав рядом. Тёплая ладонь вновь взяла её за руку. Юноша виновато пожал плечами. Волосы у него были взъерошены, видно было, что он пробежал отделявшие их метры очень быстро. Речь была чуть сбивчивой:
- Признаюсь, был не прав. Давай попробуем ещё раз? Ты вроде была не против, чтобы я проводил тебя?..
Две молнии, сопровождаемые громовыми раскатами, ударили в крышу за их спинами. Невольно обернувшись, они увидели двух мужчин азиатской внешности в строгих костюмах и с катанами в руках.
- Нет... Обреченно прошептал юноша. Поднял испуганный взгляд на девушку.
- Ты мне нужна живая...
В это же мгновение, двое стоявшие за их спинами, сорвались с места и устремились к ним.
Камаэль притянул к себе и обнял девушку.
- Николь, я... доверься мне.
Сказав так, Камаэль сделал шаг вперёд, уходя за край и толкая собой девушку.
Порыв холодного воздуха ударил в спину. Край парапета стремительно удалялся, вот уже из-за него показались две головы, внимательно следившие за парочкой самоубийц. В какой-то момент, юноша развернулся в падении, оказался снизу, спиной к земле, а девушка на его груди.
- Закрой глаза... - попросил парень. Голос его по прежнему был хорошо слышен, не смотря на шум ветра в ушах. Улица стремительно приближалась.
Спустя несколько секунд они должны были разбиться об асфальт мостовой, но вместо этого упали в воду. Юноша принял удар своим телом, смягчив падение, ушел в глубину, а девушка осталась ближе к поверхности. Вынырнув, она увидела голубое море, яркое солнце и желтый песок побережья. Холодная сырость сменилась сменилась тёплой, на языке чувствовался вкус соли и йода. До ближайшего берега было метров двадцать, но сквозь кристально чистую воду было видно, что до отмели и того ближе.
|
|
— Мне нужна минута!
Альберт Карл едва понимал, что говорит женщина. Гулкое эхо звучало в его голове, заполняя черепную коробку подобно трубным звукам шофаров, по легенде, обрушивших стены Иерихона. Почему на корабле произошёл взрыв? Кто его устроил? Джонни и Вольфганг оказались в ловушке на ловца или отчаянно импровизируют? Неважно. Неважно!
Профессор понимал, что не в силах облегчить выбранный «коллегами», как он сам их назвал, путь. Стой он плечом к плечу вместе с ними — он первый погиб бы от пуль, ножей или Господь знает, чего ещё. Он не мог броситься в реку следом за Донованом. Он понятия не имел, как на живую орудовать топором, до сих пор глупо торчавшим за поясом брюк. Он только мешался бы под ногами. Он всех бы задерживал. Он не умел думать быстро. Он всё это понимал. Но отчаяние Элиотта не становилось меньше. К чему быть профессором, если ты никак не можешь помочь?!
Голубые глаза Альберта Карла пожирали корабль с неподдельной ненавистью, как будто несчастный сухогруз сам стал источником всех зол. Последнее, что у него осталось — это последняя попытка помочь, наверняка такая же неловкая и бездарная, как все остальные — но она ещё оставалась.
Какая-то часть доктора Элиотта отстранённо анализировала произошедшее. Малотоннажный речной сухогруз обычно целиком отводится для локальных грузоперевозок. Если большие суда находятся в нераздельном владении компании или фрахтового брокера, торгующего метражом, то малые зачастую используются на основании коллективных подрядов. Предполагая такую посылку верной, мы получаем корабль-скорлупу, полую изнутри и «разбитую» на несколько отсеков под индивидуального заказчика. Коридоры между ними тесные и едва проходимые, а административные помещения ввиду асектизма могут служить тюрьмой. Это клетка и это лабиринт. Взрыв на полузатонувшем судне практически наверняка превратит его внутренности в железный хаос, который нещадно потрошат вода и ржавчина. Почти наяву профессор слышал лязг лопающихся переборок, низкий гул врывающейся в пробоины воды, стальное месиво, вспышки света... Даже эхо выстрелов вдруг стало звучать так близко, как будто сознание Альберта Карла больше не находилось в его теле.
Он был там. Внутри. Кровь звала Кровь.
Профессор искал Габриэля. Отчаянно, из последних сил, Альберт Карл протягивал ему нить Ариадны, пытаясь подсказать, направить, привести.
Бросайтесь в воду и плывите! Сюда, ко мне!
... озеро Пончартрейн вздувается чёрной массой, поглощая его лакированные туфли.
Нет!
... бездна тянет его в себя. Сон становится явью.
Нет!
... бесполезно. Бессмысленно.
Нет!
«Но вы умирали и мне пришлось вмешаться», — сказал ему Габриэль в ту ночь.
... металлический блин палубы-потолка рушится буквально на головы, лишая происходящее трёхмерного смысла.
Нет!
Южный берег!
«Мне искренне жаль, профессор», — сказал ему Габриэль в ту ночь.
«Вы умираете», — глядя куда-то мимо вооружённых охранников, думал профессор. — «Мне придётся вмешаться».
Путеводная нить. Сияющий луч. Направление. Единственный ориентир во взорвавшейся дымом, огнём и чёрной водой темноте. Профессор не знал, удалось ли ему это, но всеми силами пытался пробиться к тому ощущению единства, которое испытал, когда смог-таки добраться до сознания Примогена перед тем, как начался штурм. Профессор Элиотт звал Примогена к себе.
На заднее сиденье огромного пикапа Альберт Карл смог подняться только с помощью крепкой как дубовая свая руки.
— Этот джип, — только и смог добавить он, закрывая глаза в жгущем душу ожидании. — Не уезжайте без него.
|
|
— ...рада приветствовать всех вас здесь и сегодня! Как все мы помним... включая доброго герра Фельдера, который уже слегка перебрал, — по зале внизу прокатились заученные смешки, но Гордая Вдова как будто не замечала марионеточных выражений на лицах аудитории, покровительственно улыбаясь никому и всем сразу. — Как все мы помним, мы собрались здесь, чтобы почтить важный для нашего города праздник. Великий праздник, не побоюсь этих слов! Ночь Новой Луны!
Под сдержанные аплодисменты неприметный слуга, несущий куда-то дорогую трость, прошмыгнул на галерею, неслышно ступая по ковру. Тень чуть повела цилиндром, провожая прислугу взглядом.
— Как умирает и рождается жизнь, умирает и рождается Луна. В царстве бесконечной Зимы Луна станет путеводным огнём и вечным светом для нас, согреет наши сердца и души. Её серебряный свет касанием целителя умаслит старые раны и откроет путь в новый мир. К новым звёздам. Друзья...
Смычки ласково коснулись струн. Тонкие пальцы музыкантов аккуратно легли на лады инструментов — так руки любящих отцов касаются плеча уходящего в гардемарины сына. Лёгкий взмах дирижёра — и музыка, негромкая и мягкая, потекла по зале, сытой кошкой вкрадываясь в речь Вдовы. Первые аккорды вальса звучали совсем тихо, но нарастали вместе с мощью её голоса. Песнью сирен обертоны и аккорды оплетали слушателей, заставляя позабыть о притихшем треске салютов, о воющей за окном метели, о позёмке, метущей пустые улицы игрушечного альпийского чуда. Ладони сами находили друг друга. Руки джентльменов ложились на талии спутниц, на губах играли улыбки и официанты в золотисто-белых ливреях разносили среди медленно вальсирующих пар серебряные подносы со строем высоких бокалов. Искрилось вино. Откуда-то с потолка, свиваясь, выстреливали разноцветные бумажные ленты.
И вот, когда увертюра достигла своего апогея, а напряжение взметнулось к состоянию звенящей тетивы, Гордая Вдова развела руки в благословляющем жесте:
— Первый танец! Willkommen Sie bitte, Frauen und Herren! — академический немецкий в её устах звучал чеканно, идеально соответствуя обстановке и настроению.
И начался вальс. Оркестр гремел, вкладывая всю мощь в каждый звук. Бал обернулся пиром во время чумы, «Декамероном», римским симпозиумом. Лакированные туфли с заботливо подстёгнутыми белоснежными гамашами слитно стучали в такт, а шелест платьев складывался в свою собственную самобытную мелодию. Вскружившиеся шелка казались волнами моря, разошедшимися по залу: яркими, многоцветными, вездесущими. Гордая Вдова, выпрямившись по своему генеральскому обыкновению, дирижировала резной тростью, и её глаза улыбались. Через некоторое время, когда танец увлёк всех, находившихся внизу, она обернулась к Тени за плечом и негромко спросила:
— Но где же Гарольд? Он должен быть здесь.
Тень ничего не ответила.
— Обыщите парк!
Как и обещала Лаура, никто не обратил внимания на очередного слугу. Макс давно уже юркнул за дверь, иначе услышал бы неподдельную горечь, звучавшую в голосе Гордой Вдовы. Всё было просто — свой первый танец она мечтала подарить ему. Но Охотник давно уже путешествовал по левой половине дома, а Тень отступила в сумрак коридора и растворилась там. Над парком пронёсся леденящий порыв ветра, заставляя увлечённых игрой в фанты или маскарады ёжиться и плотнее прикладываться к шампанскому и пуншу.
Музыка рвалась из всех окон. На волю, на простор. А Макс почти бежал, заглядывая в бесчисленные необитаемые комнаты. Спальни, будуары, библиотеки и кабинеты чередовались друг с другом. Практически везде лежал слой пыли, мебель укрывали чехлы, а книги выглядели забытыми украшениями, похороненными в египетских усыпальницах. Вне своего парадного блеска дом Фамилии был практически необитаем и пуст. Уже отчаявшись, Максимилиан заглядывал за портьеры и ширмы, обнаруживая там лишь трюмо с паутиной на амальгаме зеркал и голые стены, отделанные панелями из бука и тёмного дуба. Он искал на паркете царапины — вдруг какой-то шкаф сдвигался или поворачивался на скрытых петлях, как тот, что стоял в малой библиотеке Клуба? Но и пыль на паркете тревожили только его собственные шаги...
Он старался как мог, вкладывая в этот поиск всё, чему был обучен... но не нашёл ничего. Скорее всего, выход на галерею теперь был равносилен обнаружению: в зале остались только официанты, а слуги праздновали свой маленький праздник в людской и заканчивали сервировать обеденный стол. Ждать? Но призраки могли плясать всю ночь! Пытаться пробраться на третий этаж или в другое крыло? Но как?..
|
Металлические щелчки звонко разнеслись в лесу. Возникло невероятное ощущение, что старый охотничий домик вдруг приободрился, поводя каменными плечами и отряхивая снег — он давно не слышал оружия. Конечно, то было просто ощущение. А от дула винтовки пахло порохом. Иной фельдфебель визжал бы до полоумия, обвиняя Максимилиана в ненадлежащем уходе за оружием, но ружьё можно было спокойно почистить и после. Отведя затвор, Охотник убедился, что латунные цилиндрики блестят наготове, и перехватил «Ярманн» на изготовку.
Он толкнул дверь стволом, заставляя тяжёлую створку нехотя отклониться внутрь. Большие чугунные петли скрипнули, подаваясь с большим трудом, и конус света упал на пол.
Внутри царили разгром и разорение. Долгие годы простоя также сказались на хижине. По её углам лежал наметённый снег, доски перед порогом сгнили и потрескались от влажности, а температуры внутри и снаружи не отличались ни на кельвин. Всю дальнюю стену занимал огромный каменный очаг с полукруглым выступом спереди, обложенным камнем — на двух железных вертелах навсегда, казалось, запеклись угли. Без труда можно было представить могучие кабаньи туши над огнём, вращающиеся вокруг своей оси и с шипением истекающие жиром. Остатки дров, приготовленные много лет назад, занимали железный поддон сбоку от очага. С другой его стороны расположилась кровать на сломанных ножках, засыпанная перегнившим сеном. Под ногами что-то хрустело, а кресло-качалка у очага и комода в правом углу было завалено расползшимися до ниток пледами. Но не это привлекло внимание Максимилиана. Совсем не это.
В центре хижины помещался огромный стол. На самом деле, не стол даже, а грубо сколоченные доски на козлах, оструганные только с лицевой стороны. В верхней и нижней части конструкции темнели расстёгнутые круги кандалов для щиколоток и запястий, а нечто тёмное, заливавшее доски, не вызывало сомнений в назначении «стола». Шагнув ближе, Макс снова обратил внимание на хруст, и опустил взгляд. На полу, загромоздив собой всё пространство между старым пыточным столом и дверями, распростёрлось тело в узнаваемом кожаном пыльнике. За долгие прошедшие годы плоть безвестного Охотника минерализовалась: анаэробные организмы, кислые процессы в клетках, жуки и, может быть, мелкие животные сыграли свою роль, оставив в одежде только серовато-жёлтый скелет, с черепа которого свалилась треуголка. Два старых мушкета, пришедшие из эпохи до изобретения унитарного патрона, валялись на полу, усыпанные мелкими иглами хвои и снегом.
Настоящее больше ничего не могло рассказать Максу, но сакраментальная печать смерти, о которой любят рассуждать алхимики и аляповатые литераторы, висела над этим местом столь же ощутимо, как меч над головой сиракузского тирана Дамокла. Она чувствовалась в безжизненном холодном воздухе, в равнодушной снежной белизне, в темноте, затопившей хижину, чтобы скрыть жуткое злодеяние прошлого. И когда мрак сделался живым, глаза Макса наполнились им, на минуты приоткрывая последний из занавесов. Тьма в хижине ожила.
Застыв у дверей, Макс смотрел на налитый тёмным предзнаменованием призрак обнажённой девочки, с криками извивающейся на столе. Желание что-то изменить охватило его, но как только он шагнул вперёд, сквозь его руку прошёл высокий, облечённый положением мужчина с лицом, обрамлённым седовласой гривой. Большая жемчужина сверкала в запонке его шейного платка, шёлковые рейтузы и жилет выдавали богатство и статус. Серые тени мешали чётко рассмотреть черты его лица, но Максимилиан нутром понял, что видит перед собой одного из членов Фамилии. Не единственного, впрочем.
В дальнем углу, где теперь валялись разбитые на отдельные доски бочонки для солонины, сжавшись, сидели двое: стройный и тонкий мужчина средних лет, со спины сошедший бы за молодого юношу, и в панике прижавшаяся к нему девочка. Макс пытался увидеть лица несчастных свидетелей, но тени и черты текли, сливаясь в схематичных контурах, не позволявших узнать правду. Отчаянные крики, звучавшие на периферии слуха, усилились. Растянутая на столе девочка умоляла и плакала, а седовласый мужчина поднял огромный нож для разделки туш. Сквозь шёпот призрачных голосов прорезался звучный голос:
— Плоть от плоти...
Неужели никто не придёт на помощь?! Ведь откуда-то же взялся мертвец на полу? Неужели Охотник пришёл слишком поздно? Где же другие: дровосеки, горожане... Но Максимилиан знал, что никто не заглянет в отдалённый дом глубоко в холмах. Он один остался ныне живущим свидетелем кошмарного преступления, совершённого много лет назад.
— Плоть от плоти моей, от крови кровь, Фамилии слава воскреснет вновь. Дочь сына я в жертву тебе приношу, не будет...
Бормотание элегантного безумца с ножом вновь размылось в неявном многоголосом эхе. Кажется, кто-то кричал ему, но не вмешивался. В эти мгновения Максимилиан вновь бросил взгляд за дверь и увидел в воздухе на её месте едва заметный, даже прозрачный серый контур створки. Выходило, в момент ритуала дверь была заперта. Но... но что это? Среди деревьев шагал ещё один силуэт, такой же тёмный, как те, в хижине. Чем ближе он становился, тем легче было понять, кто перед ним. Высокие сапоги мерно скрипели по снегу. Охотник, до самых глаз закутанный в шарф и воротники плаща-пыльника, шагал словно неотвратимый рок, положив на оба плеча по мушкету. В их дула пролезли бы по три пальца разом. Не сбавляя шага, Охотник с размаху саданул сапогом в дверь. Та содрогнулась, но выдержала. Присутствующие в хижине всполошились. Обнявшиеся в углу мужчина и девочка вскочили, бросившись к окну, а седой господин закричал без всяких белых стихов:
— Нет! Нет! Только не сейчас! Во славу твою, Николай, Король-Солнце! Ради тебя, молю, приди! Приди! Приди!
Он занёс нож двумя руками, так высоко, что выгнулся в пояснице, нависая над плачущей жертвой. Максимилиан вдруг понял, что у девочки на столе волосы цвета первых осенних листьев, светлые как золотой песок на дне прозрачного ручья. По серым контурам щёк текли слёзы. Охотник приставил дуло одного из мушкетов к дверному замку и прозвучало далёкое эхо выстрела. Контур в дверном проёме растворился и, как живой, Охотник-призрак шагнул мимо Максимилиана, бросая разряженный мушкет на пол. Тени метались и прыгали вокруг. Мужчина с ножом обернулся ровно для того, чтобы второй заряд пробил навылет его грудь, отбросив к дальней стене. С еле слышным треском кровать рухнула под его весом. Охотник склонился над жертвой, явно о чём-то спрашивая её. В узкой прорези между треуголкой и шарфами блестели глаза, по которым ничего нельзя было сказать. Оставалось неясным даже, мужчина это или женщина. Казалось, вот он, долгожданный конец...
Но развязка случилась иной. Второй из мужчин подобрал нож за спиной Охотника и, оттолкнув девочку, кинулся на него со спины. Он раз за разом вонзал нож в лицо, в грудь, в горло оставшегося безоружным спасителя, но, даже умирая, Охотник продолжал бороться. Какими бы жестокими не были методы воспитания Охотничьего Клуба (а в некоторых звеньях, знал Макс, практиковались даже телесные наказания и унизительные обряды инициации), немногие из его членов были физически слабы. Руки в перчатках пытались отобрать нож — в конечном итоге схватившиеся тени упали на пол. С замершим сердцем Максимилиан понял, что мужчина из местных оказался сверху, а Охотник... призрачный Охотник упал спиной в собственный же скелет. Мужчина продолжал бить его. Уже кулаками. Нож глубоко застрял под рёбрами, пробив насквозь плотную кожу пыльника. Девочка в углу кричала от страха и потрясения...
Алчный Граф распрямился, слезая с поверженной жертвы. Максимилиан не видел его лицо, но жуткую, алчущую улыбку он запомнил навсегда. С победоносным смехом Граф выдернул нож из груди Охотника и приблизился к столу. В холоде зимнего леса шелестели мольбы:
— Прошу... прошу тебя...
— К дьяволам Николая. Мне! Мне вся слава! Мне! Мне! Мне! — Алчный Граф неловко перерезал горло прикованной жертвы, заливаясь её кровью и смеясь как ребёнок. — Дай мне власть, Ткач! Дай мне всё!
Силуэт пожилой женщины — не менее импозантной, чем убитый Охотником изверг — возник в дверях. Эту женщину Максимилиан способен был узнать. Но в следующий момент тени растаяли, как будто актёры остались на местах, где их застал последний акт трагедии, а потом занавес рухнул. В хижину вернулась звенящая лесная тишина. Смерть собрала свою жатву здесь и больше ничего не могла показать.
-
Красотень. Вот как есть красотень.
-
*забыла, как дышать, пока читала.
*... (здесь были слова, но поняли, что слишком бледны, и ушли)
!
-
Что тут написать? +!
|
Валентин лежал в кровати, укутанный в знакомые белые одеяла из овечьей шерсти. На шатком табурете у изголовья стояли большая пустая чашка и блюдо с остатками мясных рулетов и сдобных треугольников с черникой. Хотя окна в его узкой комнатёнке не было, Валентин вряд ли скучал во сне. Макс с улыбкой приметил отодвинутый к стене стул, похоже, принесённый снизу, и лежащую рядом книгу. Оказалось, Лаура читала спящему мальчику «Принцессу Бландину» Эрнеста Теодора Гофмана. Оставалось жалеть то ли Валентина, то ли литературные вкусы служанки, то ли принцессу с таким именем. Убедившись, что его труды не прошли напрасно и вполне живой Валентин спокойно дышит во сне, Максимилиан отправился на завтрак и прогулку. Идти было легко и приятно. Хозяин так и не появился в зале, занятый на кухне, но Лаура исправно подала большую чашку густого бразильского шоколада, рассыпчатые сладкие трюфели с шампанским внутри и итальянский десерт на бисквитной основе, почему-то именовавшийся «развесели меня» на языке оригинала — «tiramisu». Блин традиционной яичницы с полосками тонкого как бумага бекона как-то потускнел на общем фоне, но яства кондитерской, увы, остались за порогом. Он снова нёс продолговатый фигурный футляр, по которому безразлично скользили случайные взгляды. Шар солнца, лишённый тепла и золотистого света, низко и неподвижно висел над ломаной линией гор. Держа в руках большие вёдра на коромыслах или ушаты, к каналу торопились служанки с раскрасневшимися лицами и руками. Летом они бы выходили на стирку прямо к набережной в верхней части городка — той, где дома начинали переходить в сельские выселки — но зимой воду требовалось предварительно греть на больших чугунных плитах или пару. Из низкого амбара с приколоченной доской-вывеской «Кузнечные и сварочные работы. Подковы. Гвозди» несся негромкий звон. Два конюха перетаптывались рядом, держа под узцы лохматых лошадей. Но почему-то и движения конюхов, и работа кузнеца показались Максу чрезмерно равномерными, даже заунывными. Как будто бы кто-то, не очень заботясь о правдоподобии, вдохнул в них некую схематичную жизнь, заставив изо дня в день повторять заученные движения. Максимилиану захотелось взглянуть на местных детей, ведь именно дети прекрасно улавливают настроения, царящие среди взрослых. Но, как назло, единственные ребята, виденные им, почти мгновенно скрылись за углом, о чём-то перекрикиваясь. Лавочник со скрипом катил тележку, нагруженную свёртками домашней ткани. Кочегар в дерюжном полушубке поверх кожаного фартука острым ломом разбивал лёд вокруг носа своего вельбота, пока речной капитан с заиндевевшей бородой самолично затапливал корабельный котёл. Трубочист сбивал сосульки с козырька над приёмной некоего инженера. Но иллюзия нереальности не оставляла Максимилиана. Иногда он сам уже не мог сказать, действительно ли встреченные им люди выглядят неправдоподобно, или это его собственный разум плывёт на волнах зимнего полузабытья. Только когда кожаные полуботинки начали проваливаться в снег почти до пряжек, он очнулся и вернулся на более-менее расчищенную тропинку. Та шла между аккуратных изгородей высотой от силы в пояс мужчине. Затем, извиваясь позади укутанных в снег теплиц, выбиралась к опушке леса. Здесь изгороди сменялись голым кустарником. Его сухие дебри жались к могучим стволам елей и пихт как крошки-легионеры, суетящиеся у оснований гигантских осадных башен. Стволы горных деревьев, словно компенсируя жестокость борьбы за жизнь на каменистых склонах, здесь, в долине, поднимались словно до небес, закрывая густыми лапами ветвей небо и солнце. Вокруг тропы вырастали сугробы, становившиеся всё выше, а сама тропинка терялась под настом. Максимилиан уже давно и безнадёжно промочил штанины брюк, а мех на отворотах ботинок забился снегом. Временами тропинка выныривала из чащи. На одной из полян лежали огромные груды хвороста и срубленные стволы деревьев. Горожане отвели её для дровяных заготовок на зиму. Лесоповал в горах, вообще, был делом довольно опасным — бревна приходилось с огромной скоростью «сплавлять» по ледянкам из залитых водой досок, а жители с баграми подправляли свободный полёт снарядов, рискуя руками и жизнью. Но бург стоял в долине. Здесь хватало старых добрых топоров, пил и верёвок, чтобы свалить высоченные ели. Возможно, они отправляли природные богатства вниз по реке (когда та отмерзала, конечно) и тем зарабатывали на то, чтобы высылать торговые караваны к подножиям гор. Макс не знал — вдруг кто-то из горожан даже добирался до самого Зальцбурга?.. Здесь, на просеке, Макс выбрал свежую и мягкую груду сваленных воедино еловых лап и сделал на ней привал. Фляжка с горячим чаем, свёрток с грибным пирогом и несколько завалявшихся в кульке карамелей в обёрточной серой бумаге составили ему неплохую компанию на следующие четверть часа. Даже холод отступил. Впрочем, вдали от озера с его вечными ветрами, холод вообще чувствовался не так сильно. Пальто, перчатки и шарф надёжно спасали от него. После привала Охотник возобновил путь, держась больше по солнцу, чем по каким-то ещё ориентирам. К счастью, временами ему встречались хорошо заметные зарубки на деревьях или воткнутые в снег охотничьи флажки с обрывками красного тряпья, которыми маркируют границы гона на волчьей охоте. Тропинка уклонялась всё выше в холмы, иногда огибая поросшие густым слоем мха кряжистые стволы. Среди кустарников и сугробов потерялись просветы между деревьев, а сами деревья всё теснее смыкали строй над головой. Гордая Вдова открыто предупредила его — «если не боитесь опасности». Возможно, Макс шёл в ловушку. А затем впереди мелькнуло что-то тёмное, угловатое, похожее на жилище кельта или галла. Тропинка привела Максимилиана к низкой одноэтажной хижине, сложенной из массивных брёвен. Угловые опоры из дикого камня, низкая крыша, покрытая сеном и снегом, мощная входная дверь, способная выдержать ярость медведя, и два узких окна без стёкол — сооружение напоминало блокгауз из тех, что строят североамериканские исследователи фронтира. Дух запустения царил вокруг. Снег лежал нетронутым слоем, в который Макс проваливался уже едва ли не по колено. Крыша просела, короткая кирпичная труба покосилась, камни и брёвна поросли мхом. Даже упрямый кустарник уже пробивался из-под толстой доски импровизированного порога, а две сросшихся ели нависали над домиком с западной стороны подобно огромному паланкину. Полуоткрытая дверь вела в темноту единственной комнаты-залы. Место для замочной скважины под ручкой было снесено выстрелом. Щербатые доски пялились трухой вокруг более-менее ровной дыры. Впрочем, и это тоже случилось очень давно.
|
Тень мчалась по лестнице, нечеловечески длинными прыжками перескакивая сразу несколько ступенек. Она почти стелилась параллельно земле, сохраняя равновесие невозможным для обычных мышц способом и лишний раз напоминая: даже в облике людей Тени Фамилии имели мало общего с ними.
Казалось бы, что сложного может быть в том, чтобы хладнокровно ожидать приближения врага? Но стоит представить мрачную зимнюю улицу, окутанную неверным газовым светом, и сотканного из теней демона, с каждой секундой становящегося всё ближе и ближе. Волоски на затылке Макса встали дыбом. Стоило огромных усилий ждать, не позволяя панике взять верх и не заставить тело рвануться в сторону — казалось, что возникающая за спиной вторая Тень вот-вот вонзит клинок в спину Охотника.
Пять ступеней. Две!
Второй выстрел прокатился среди каменного лабиринта. Жёлтая вспышка повторно ослепила на мгновение уже привыкшие к темноте глаза. Пороховой дым и гарь повисли в воздухе, ведь не зря чёрный порох также именуют дымным. Смесь селитры, серы и пережжённого угля поднялась клубами, закрывая джентльмена от взгляда Максимилиана.
Но Тень не вынырнула из плотного дыма. Она сбилась с прыжка, перекувырнувшись в воздухе, и полетела обратно вниз, безвольно разбиваясь о ступени как тряпичная кукла. Рваные клочья тёмной материи разлетелись в стороны, словно плащ и цилиндр терзала стая невидимых грифов. Убитая хотя бы в материальном плане Тень развоплотилась.
А потом фонарь за спиной Охотника погас и часть улицы погрузилась в сумерки, издали разгоняемые светом других фонарей. Мимо самой его щеки просвистел метательный нож, причём Макс готов был поклясться, что брошен он был точно. Смазанный след удара потемнел на том месте, куда должен был попасть клинок: будто проведённая углём полоса на секунду проступила на щеке Максимилиана и тут же исчезла. Резко обернувшись, Охотник не обнаружил никого на улице перед собой. Только плотный чёрный плащ медленно тлел, наброшенный на стеклянный корпус фонаря. Со временем, отделённый от Тени-носителя, он должен был сгореть на свету — по крайней мере, так казалось. Но до тех пор...
Метательный нож не чета пуле, но только если врага видно или хотя бы слышно. Максимилиан не знал, где находится теневой убийца, как не знал и того, сколько ещё ножей у того может быть. Можно было попытаться добежать до другого фонаря, но тени двигались очень быстро. Взвесив шансы, Охотник решил обороняться на месте, насторожив чувства и держа винтовку двумя руками. Он неторопливо поворачивал голову то вправо, то влево, но видящие-сквозь-Вуаль глаза не могли увидеть Тень там, где её просто не было. Не раздавалось ни звука. На непродолжительное время город застыл, потревоженный и напуганный двумя выстрелами. Впрочем, даже если и так, Максимилиан знал, что не должен рассчитывать на помощь. Здесь не существовало других законов и другой власти, кроме неявной, но ощутимой в каждом движении, в каждой традиции или жесте воли Фамилии. Только редкий снег танцевал в сумерках.
И негромко скрипела кровля над головой.
Времени на раздумья у Охотника не осталось. Стремительно развернувшись на каблуках, Максимилиан выстрелил на звук, не надеясь на зрение в полутьме, и отступил к фонарю. Он даже не стал всматриваться, был ли там кто-то или нет — и рефлексы подсказали верно. Нависшая над Максимилианом Тень разлетелась вдребезги как ваза из Срединного Царства, сметённая неловким движением. Стреляя навскидку, Охотник вогнал пулю прямо под линию полей цилиндра. Дымная гильза, оставляя в воздухе затейливую дорожку, упала к каблукам Макса. Вместе с двумя другими она блестела в снегу, медленно растапливая его раскалёнными донышками. С исчезновением последней Тени плащ истончился и фонарь засиял как прежде, согнав остатки завесы. На перекрёстке снова повисла тишина, но теперь уже окончательная. Всё было кончено за три выстрела.
|
Хозяин не удивился заявлению Макса, только заметил, что вряд ли что-нибудь сможет впечатлить Охотника в сравнении с Веной, Миланом или даже Зальцбургом. Снимая полотняные перчатки, перемазанные в шоколаде и сливовом джеме, старик пожал плечами: — Воля-то ваша, молодой господин, но вот вам крест, смотреть тут нечего. Вон, не заблудитесь. От озера канал. Поперёк канала — шесть улиц. По три с каждой стороны, итого шесть. Стало быть, на этом и всё. И дома меж ними. Изволите завтрак? В нижнем зале тоже царило слабое утреннее оживление. Тяжёлые шторы на окнах-витринах отдёрнули, и белый снег скрашивал монотонно-тёмные интерьеры маленькой кондитерской. За центральным столиком о чём-то щебетали несколько дам в надвинутых на самые брови шляпках и плотных зимних платьях. Прислушавшись к беседе, Макс понял, что она так же пуста, как лица самих дам, помещённых сюда будто бы по привычке. В зимнем городе не было настоящих людей. Хотя, возможно, сделай он другой выбор, он смог бы сказать точнее. После овсянки с сахаром и сиропом, маленькой яичницы, маффина с черникой и лимонного безе, оказавшегося здесь случайно, Охотник надел пальто, закутался в шарф и, прихватив перчатки и трость, отправился на обещанную себе экскурсию. Хозяин не обманул, в общих чертах накидав план города. Выйдя на хрустящую свежим снегом улицу и подставив лицо холодному воздуху, такому прозрачному, каким он бывает только в горах и над свежими лесными озёрами, Максимилиан свернул к западу. Он прошёл мимо витрины кафе уже с наружной стороны, заметив Лауру, собирающую со стола посуду, и зашагал по узкому тротуару навстречу белоснежным горным вершинам и полузамёрзшей озёрной глади. Улица не петляла, вскоре приведя его к широкой набережной канала. Светлый день царил над коваными перилами мостов, покрытых снежной моросью. Редкие экипажи валко катились по булыжным мостовым, практически не было пешеходов. Фонари стояли одиноко, утратив ореол бдительных ночных стражей, и даже редкие велосипеды с большущими колёсами, прислонённые к чёрным голым деревьям, привлекли бы больше внимания. За оградой набережной, представлявшей из себя череду металлических пролётов, приваренных к узким гранитным тумбам, в ледяной стремнине текла вода. Отсюда получилось совсем недалеко до озера. Вскоре Макс вышел на открытый простор между пологими горными склонами. Редкие птицы чертили в небе узоры, выискивая ушедшую из этих мест рыбу. Вскоре и им предстояло либо сняться на юг, либо в изнеможении рухнуть в неподвижную чёрную воду. Ветер сделался сильнее, со свистом скидывая с глаз волосы и заставляя выше поднимать воротник. По заснеженным берегам тут и там были разбросаны дощатые сараи, к основательным дубовым сваям привалился стоящий на якоре паровой катер. Дома, выстроившиеся вдоль озера, по большей части строились из досок и мощных брёвен, поднятых сюда из лесов у подножий. Здесь нашлось место старому моряцкому трактиру, закрытому на неопределённый срок, заколоченной часовне, изящным особнякам, выходящим негостеприимными фасадами навстречу закату... Первая из трёх пар улиц, делающая перерыв на переброшенный через канал мостик, «отрезала» береговые дома от центральной части городка. Она мало отличалась от виденных Максом кирпичных пейзажей благоустроенного аккуратного бурга: дома в несколько этажей, аккуратные палисады, дворики, переулки и выходящие прямо на канал лестничные спуски. Мельком увидел Максимилиан и Аллею Самоубийц — узкую улочку, даже переулок, начинающуюся сбегающей вниз лестницей. По какой-то причине сюда выходили только лишённые окон стены, превратив её в кирпичное ущелье, мощёное всё тем же обледенелым камнем. Конечно, сейчас на ней никого не было. Затем, за пределами последней пары улиц, городок начинал выдыхаться, превращаясь сначала в беспорядочно разбросанные выселки с закрытыми на зиму огородами и теплицами, а потом и вовсе растворялся в холмистой снежной целине. Там он и кончался. Когда Макс, посвежевший и румяный, возвращался домой, синие сумерки уже расплылись над вершинами гор. Зажглись первые фонари, бросая на снег искристые круги холодного света. В кондитерской развели камин. Близилась ночь...
|
Как и следовало ожидать от заведения с такой почтенной репутацией, ступени лестницы и пол в коридоре второго этажа отчаянно скрипели. Провожаемый служанкой, Максимилиан переступил через непроснувшегося кота и поднялся в тесный проход, по которому приходилось не идти, а протискиваться, задевая стены то плечами, то локтем руки с пальто, то концом прихваченной подмышку трости. По моде якобинского периода, стены были облицованы квадратными панелями из тёмного дуба — не лучший выбор, учитывая недостаток света.
Служанка довела Максимилиана до внезапно показавшейся ему хорошо знакомой дверки в торце коридора, высоты которой аккурат хватало, чтобы юноша вошёл, не пригибая головы. Единственными украшениями ей служили помутневшая от времени медная ручка, круглый номер с выбитой цифрой «2» и всё. Служанке пришлось первой войти в комнату, чтобы разминуться с Охотником в тесноте коридора, который тянуло назвать удушливой норой. Следом за ней на порог шагнул Макс. Его глазам открылась небольшая каморка с единственным окном, выходящим в узкий переулок, всю противоположную стену которого занимала кирпичная стена дома, чуть опережавшего кондитерскую по высоте. Под окном стоял узкий секретер со всего двумя ящичками и откидной столешницей, под которым нашлась задвинутая табуретка с таким же кожаным сиденьем, что у стульев внизу. По левую руку от секретера поместилась узкая койка со взбитой пуховой подушкой и двумя одеялами под шерстяным покрывалом. Справа имелся чуть рассохшийся платяной шкаф с зеркалом в одной из дверец, а к стенке шкафа примыкали умывальник и ширма, ведущая в ещё меньшую ванную. Тёмно-зелёные матерчатые обои создавали одновременно ощущение уюта и ограниченного пространства. Но здесь, когда служанка открыла окно и оставила свечу на секретере, хотя бы не было душно. Поток свежего зимнего воздуха врывался внутрь, трепал волосы Макса и выгонял прочь впитавшиеся в пол ароматы корицы, яблочного сидра и ванили.
Спустя некоторое время «молодой господин», как его упорно называли в кондитерской, получил ужин: узкий бокал абрикосового сидра, два куска мясной кулебяки и, что, несомненно, взволновало бы историков будущего, сливочный круг панна-котты — сладкого итальянского мусса из ванили и взбитого крема, политого клубничным джемом. Сон сморил его очень быстро, стоило только тихой Лауре выкатить прочь сервировочную тележку и убрать в шкаф пальто. Судя по постоянным взглядам в сторону футляра, она очень хотела спросить, не играет ли Максимилиан, но не позволила себе такой вольности. Было бы трудно объяснить ей, что музыкальным инструментом Макса является восьмизарядный карабин с продольно-скользящим затвором. Сон пришёл быстро и незаметно.
* * *
Максимилиан, одетый лишь в брюки и белоснежную сорочку, шагал по аллее. Босые ноги с удовольствием ступали по тёплым, чуть шершавым плитам, отмеченным пружинистыми островками мха, а тёплый ветерок норовил забраться под воротник. По неведомой закономерности сна, мир утонул в желтоватом тумане, где терялись стволы деревьев, небо, даже детали окружающей обстановки. Каким-то шестым чувством он знал, что находится в сердце огромного парка, целиком затянутого в туманные объятия. Взвесь, то становившаяся почти персиковой, то выцветавшая до белёсой молочной дымки, клубилась вокруг, сгущалась, подступая непроницаемыми волнами. Лишь изо всех сил напрягая глаза молодой человек различал смутные паутинки древесных крон, проступающие из перистых облаков. Ковёр сухих листьев заметал камни дорожки, извилисто вьющейся среди подсвеченных изнутри медовым светом облаков. Едва слышный перебор фортепианных нот звенел в тёплом ветерке, и шуршание невидимых крон вторило ему. Но жёлтый свет не таил угрозы. Наоборот, вопреки ожиданиям, лишь излучал тепло. Однако золотой занавес не позволял Максу свернуть с единственного пути, сохранившего чёткость очертаний.
Наконец, старинные плиты привели Максимилиана к беседке на перекрёстке пяти аллей, в центре которой была установлена широкая мраморная чаша фонтана. Её борта, не выше пояса взрослого человека высотой, усыпали опавшие листья, степенно кружившиеся в озере прозрачной как обработанный хрусталь воды. Звенели брызги, рвалась вверх дуга, поднимавшаяся от бьющего из центра чаши источника. Ажурная крыша, поддерживаемая пятью изящными колоннами, складывалась над головой наподобие белого каменного зонта, чьё присутствие было едва ощутимым.
И девушка, облачённая в просторную тогу наподобие римских одежд, с улыбкой обернулась к нему. Теперь стало ясно: от неё исходит тот же свет. Он струился по золотистым волосам, небрежно распущенным до плеч. Он касался бликов румянца на сияющих улыбкой щеках. Он пробегал по шёлковым складкам тоги, аккуратно наброшенной на плечи и сбегающей от очертаний груди до самых стоп. Он жил в белизне открытой ключицы, над которой трогательно и беззащитно билась жилка, хорошо видимая на открытой шее. И глаза, глаза Анастасии, заливал медовый туман, не оставляя места ни радужкам, ни зрачкам, ни белкам — два озера расплавленного золота были единственным, что окончательно и бесповоротно отличало её от человека. В остальном же...
В остальном Анастасия блистала непреходящей, ослепительной, античной красотой юности.
— Добро пожаловать, Охотник. Я надеялась, что ты придёшь.
|
Но бородач оказался не менее проворным — он сам подскочил к Марко, сверкнув ножом в руке... и тут же заорал от боли, когда шпага маркиза глубоко вошла между плечом и грудиной. Фиоренти тщательно выбрал место укола, чтобы поубавить в «валенках» желания махать острыми предметами. Ослеплённый болью, Борода выдохнул:
— Хер... тебе... а не Атаман...
Держа верещащего и плюющегося ругательствами бандита как насаженный на вертел шашлык, Фиоренти рывком развернул его так, чтобы оказаться за его спиной. И в этот момент один за другим прогремели два выстрела. Снег вокруг сапог Марко взлетел фонтанчиками. Мелкая дробь стегнула полы его плаща, поскольку стрелок слева от таверны взял прицел слишком низко. Несколько металлических дробинок пришлось по ягодицам и спине вопящего бородача, который, вдруг болезненно взмемекнул и безжизненным грузом принялся соскальзывать со шпаги. Вторая пуля легла ровно над плечом невольного защитника Фиоренти, тяжело ударив Охотника в грудь.
— Выше бери, Жиган! Ты ж Бороду завалил! — сквозь звон в ушах крикнул кто-то.
— Ротан придержай, шнайпер, тоже мне, едрёна херь! — не очень понятно, но злобно откликнулись слева.
«Рыцарь» с вилами не спешил лезть в битву, спокойно наблюдая кончину напарника. Только когда отзвучали оба выстрела, он лениво, будто пробуя смелость маркиза на прочность, стукнул вилами о щит и сделал неторопливый шаг вперёд. Потом ещё. Ещё. В полосе света возникло изрытое глубокими оспинами лицо.
Перехватив оседающее тело Бородача, которое теперь не годилось ни для допроса, ни для хотя бы предсмертных издевательств, маркиз без усилий поднял его на вытянутой руке. Его глаза вспыхнули алым, когда сила проклятой крови электризующей волной прокатилась по телу. Щитоносец сипло ахнул:
— Сиськи Магдалены...
Наслаждаясь новообретённым могуществом, Марко швырнул труп в него. Неловко путаясь в снегу, «рыцарь» вскинул щит, но, конечно, тяжеленное тело заставило его почти свалиться на сугроб. Воспользовавшись моментом, Фиоренти скользнул к нему. Внезапно упав на колено, рыцарь перевёл падение в низкую стойку и коротко саданул вилами под руку Охотника, заставив Фиоренти отступить. Не будь на Марко плаща, тупые зубья оставили бы свой след на плече.
— Сдрисни, Прислоняла! — орали сзади. — Прицелиться не могу!
— Вертлявая гнида!
Марко вдруг поймал тяжёлый взгляд своего текущего противника. Изуродованный болезнью разбойник тяжело усмехнулся, словно сетуя на криворуких подельников:
— Вот вы какие, Охотнички... Ну чего, монстр, попляшем за мою душонку?
— Твоя душонка не стоит и ломаного гроша, — равнодушно и тихо произнёс Марко. — Ты уже мёртв.
Заревев для храбрости, Прислоняла кинулся в атаку, яростно размахивая увесистым щитом и нанося удар за ударом. Неумелость он компенсировал напором. Хотя Марко был неизмеримо лучшим фехтовальщиком, сравнительная тяжесть клинка, не позволявшая орудовать им как тонкой немецкой рапирой, поставила его в неавантажную ситуацию: выпады раз за разом приходились в щит, а самому маркизу приходилось то отступать, то уклоняться от метящих в грудь вил. Несколько раз Фиоренти едва не попался: разбойник пытался то захватить вилами руку, то полоснуть по ногам.
В это же время оба стрелка быстро меняли позиции. Один бросился влево, другой — вправо, обходя сражающихся по кругу и беря Марко в клещи. Хищно покачивая шпагой, маркиз выжидал. Он видел, что щитоносец припадает на опорную ногу — должно быть, потянул, пытаясь спастись от летающего лорда Валенки. Если бы не вилы и не проклятый щит, Фиоренти давно заколол бы его. Кто-то заорал, на этот раз уже слева:
— Братва, я палю!
Одного взгляда хватило, чтобы оценить неприятную ситуацию. Щитоносец отвлекал Марко, позволяя «коллегам» спокойно пристреливаться. Они не первый раз действовали вместе. Пять лет сражений с солдатами, с волками, с мертвецами закалили даже уличных обрыганов, превратив их в опасных противников. Единственной ошибкой стало то, что они готовились к схватке с человеком.
Вампир в лице маркиза бесстрашно шагнул вперёд. Вместо привычных укола и уворота Фиоренти взялся за шпагу двумя руками, мощным ударом отразив вилы. И ещё раз! Красное пламя в глазах поддерживало его, оно же заставляло щитоносца в страхе прятаться за щит. Перед ним была жертва, он был Охотником. Очередной чудовищный по силе удар перерубил древко вил — двузубая корона полетела в снег, а Прислоняла завопил от страха. Марко руками отодрал щит и схватил вырывающегося бандита за горло.
— Пусти! Упырь! Братки!
Слитно грохнули два новых выстрела. Пуля свистнула над головой Марко, а картечь взлохматила брёвна соседней стены. Разбойники оба оказались теми ещё «шнайперами» или боялись задеть своего. Не выпуская схваченного бедолагу, Фиоренти рванулся к тому, кого назвали Жиган. Сверхчеловеческие силы дарили ему проворство, неведомое ранее. Он мчался по глубокому снегу, не обращая внимания на досадные помехи, а полновесный взрослый мужчина доставлял не больше неудобств, чем тюк с пылью.
— Упырь! Стреляй в упыря-я-я!!! — панически визжал непонятно кто.
Из темноты перед Марко вскочила заполошная фигура в грязных обносках и украшавшем голову клетчатом картузе. Из её рук посыпались патроны и бумажные пакетики с порохом, которыми Жиган пытался перезарядить доисторическую аркебузу. Маркиз бросил ему в руки ещё и шпагу:
— На, подержи.
Прислоняла отчаянно трепыхался, всё пытаясь то заехать Марко локтем, то пнуть по коленям. Отчаяние утроило силы бандита, но Охотник крепко взял его уже двумя руками и поднял высоко над землёй. Тот завизжал ещё громче:
— Сдохни! Сдохни! Сдохни!
Фиоренти швырнул его об стену. Захлёбывающийся соплями и слюнями поток брани прервался, когда Прислоняла с сухим треском врезался в брёвна хижины и рухнул к её фундаменту, осыпаемый сверху древесной трухой и снегом с крыши.
— А... э... — Жиган никак не успевал справиться одновременно со шпагой и аркебузой, не зная, что ронять первым, и Марко пришёл на помощь:
— Вы все мертвы, — объяснил маркиз, с силой вогнав кулак в подбрюшье бандита.
Тот захрипел и согнулся пополам. Забрав из ослабевших рук шпагу, маркиз резко двинул эфесом в угодливо подставленный затылок — как был, согнувшись, Жиган повалился мордой в снег.
— Просто ещё не поняли, — завершил напутствие Марко.
— Чёрт... чёрт-чёрт-чёрт...
Когда прорези маски обернулись к шнайперу, из темноты полыхнул яркий жёлтый огонь. Сдвоенный выстрел ахнул в два раза громче, перекрыв даже топот убегающих в темноту ног. Ненадолго ослеплённый, Марко проморгался, отряхиваясь от поднятой пулями маленькой метели. На плотной ткани охотничьего плаща прибавилось ещё царапин от дроби, в паре мест пестрели свежие прорехи, но большего урона, как он мог чувствовать, пули не причинили.
Он был неуязвим. Непобедим.
А смех и гогот за окнами недальней таверны приумолкли, напуганные стрельбой прямо на пороге. За слюдяными окнами мелькали многочисленные тени, сгрудившиеся по ту сторону. Только хрустел снег под подошвами улепётывающего шнайпера.
Марко молнией кинулся в погоню. Но шнайпера уже не было на прежнем месте. Следуя по оставленным в снегу отпечаткам, маркиз свернул в узкий проулок между хижинами, выскочил в ещё один. След нырял в какую-то дыру между стен, наполовину перегороженную упавшими досками и брезентом. Бандит явно знал, как линять по Трущобам. На секунду Фиоренти притормозил, раздумывая — нырять следом или оставить жертву в покое?
Но упускать последнего не хотелось. «Ладно, — решился Марко, — вперёд!»
Продравшись сквозь загородившие проём доски, Фиоренти с грохотом провалился на скользкие каменные ступени, что вели почти отвесно вниз. Видимо, когда-то давно этот ход использовался как часть планируемой городской канализации, но Трущобы приспособили его для своих нужд. Издалека эхом доносились крики:
— Упыри! Упыри идут!
Направление звука помогло маркизу сориентироваться, хотя отсутствие намёков на лунный свет мешало даже его кошачьему зрению. Он помчался по низкому коридору, тут и там укреплённому досками или неграмотно поставленными колоннами из кирпича. Временами тоннель расширялся и в эти расширения с ужасом отползали смутные тёмные силуэты: Марко видел устилающие грязный пол ковры из богатых домов, настоящие подземные шатры и палатки. Вот где находили тепло и приют все те, кого выкинули в буквальном смысле «на мороз». Под ногами то и дело попадались крысы, облезлые собаки, склизские объедки. В очередном котловане хрюкающая свинья заставила Марко упражняться в прыжках, с разгона перелетев костлявое животное.
Голодный свет редких факелов тревожно плясал на стенах, раскрашивая бесконечные тоннели в оранжевые оттенки. Чёрная тень колебалась впереди, стуча сапогами и продолжая воплями оповещать всех о происходящем. И, несмотря на все старания, маркиз неуклонно отставал: ему приходилось ориентироваться на развилках, смотреть под ноги и прислушиваться, а шнайпер мчался по родным пенатам. За очередным поворотом Фиоренти даже заметил спину, перечёркнутую висящим на ремне двуствольным ружьём, но чем глубже уводил ход, чем плотнее становилась застройка из натянутых на палках тентов, тем труднее становилось выдерживать темп.
— Упыри! — подхватывало многоголосое эхо...
|
— О, ты хочешь узнать о Старом Короле? Восхитительно, — церемониймейстер пополз по комнате обратно к гнезду из одеял. — Давно не приходили. Давно не спрашивали. Люди неблагодарны, знаешь? Они легко забывают хорошее. Их надо бить, чтобы они помнили, надо наказывать! Люди так ужасны. Я не раз советовал доброму королю отрубить голову-другую, но он говорил, что я слишком впечатлительный. Да-да-да, он так говорил. А ведь Их Величество стоило бы помнить как никого другого. Это он принёс в город богатство и процветание. Он заключил мир, он построил морской флот, этот город, эту Пальмиру! Вся Жемчужина Севера обязана ему своим существованием! Я помню, как перед его дворцом выстраивались очереди! Очереди, девочка! Очереди просителей, кляузников, челядинов, мздоимцев... а я должен был их всех принимать. Да-а, у Николая было много поклонников и придворных, но никто не был так полезен, как старый мейстер ван Везен. Добрый король восседал на солнечном троне в глубине исполинского зала, где окна и зеркала создавали вечный день. Он сиял подобно алмазу, он правил как мудрый Соломон, он дарил и награждал. Но-но-но! Но как только он... он... он начал умирать... о нём забыли! Ван Везен с воем воздел руки к холодному огню люстры. — Они все побежали, оставили Старого Короля! Только я, я-я-я, я остался. Я служил ему, я топил большой дворцовый камин, я открывал окна и зеркала, чтобы солнечный свет сиял как раньше... только я... и Дама В Красном... мы... мы остались у его ложа. Мы приглашали целителей и мудрецов, но Их Величество... о-о-о, бедный Старый Король... о-о-о... София отметила про себя новое действующее лицо, но не решилась прервать воспоминания старика. — Тогда-то он и сказал, что никогда не оставит нас, — мягко закончил ван Везен. — Наш любимый король... он обещал найти способ. Знаешь, он-он-он он всегда находил способ! Сперва мы боялись, что добрый король... ну... головой... но нет! Он пообещал и он сделает. Зима, он сказал, зима спасёт всех! В день перед тем, как он сделал... сделал Это... к нему приходил отец Франциск. Из-из-из монастыря. Там. Ван Везен стал тыкать рукой в стену, но показывал явно куда-то дальше. — Он много кричал на любимого короля, а потом король приказал своим рыцарям выставить его вон. Рыцарям, да-да. У него были страшные рыцари. Целая армия рыцарей, закованных в доспехи. Они... они... они защищали его, хотя никто не хотел нападать на доброго короля. Но они могли! И отец Франциск ушёл... а я-я-я... огорчился... мы огорчились... он был хороший человек. Вот! Да! Отец Франциск! Церемониймейстер зашарил по полу, потом снова посмотрел на Софию собачьим взглядом. — У мейстера ван Везена уже память не та. Годы, годы-годы-годы. Я только и могу, что беречь этот дом, чтобы добрый король мог здесь переночевать, когда вернётся. Убираю снег, всем помогаю... но память не та. Ты иди к отцу Франциску. В монастырь. Он расскажет. Расскажет про Зиму. Только... — мейстер умоляюще сложил руки над рубиновым медальоном, — прошу тебя, не убивай Зиму! Иначе добрый король может не вернуться... пожалуйста... — Спасибо, мейстер ван Везен, — говорить было сложно, будто бы ей не хватало воздуха. София не сразу поняла, что горло перехватило — хотелось плакать от сочувствия и восхищения такой преданностью. Преданностью, скорее всего, обманутой. — Я обещаю, сделаю всё, что в моих силах, чтобы не мешать возвращению Короля. А Дама в Красном — она тоже ждёт, как вы? Где я могу найти её? Уве ван Везен серьёзно посмотрел в глаза Софии: — Дама В Красном — это любовь. Внезапно Мейер припомнила сон, пришедший к ней на почтовой станции. Там был какой-то король, карета... но ещё там была девушка в алом платье. Она... она плакала? Вспоминать становилось тяжело. Детали сновидения ускользали как рыба из рук. София не могла вспомнить с точностью, но Дама В Красном точно была во сне. От мыслей её отвлёк переполошившийся старик, который вскочил, в своих одеялах похожий на ожившую моховую горку. — Теперь мне надо идти. Мне надо сказать Их Величеству, что у него будет такая милая гостья. Надо-надо-надо. Он будет очень рад, правда. У Софии возникло чёткое ощущение, что разговор окончен. Что оставаться дальше будет бестактно, словно общение с несуществующим королём сродни общению с богом. И, кажется, она ещё не была готова встретиться ни с тем, ни с другим. — Конечно, мейстер ван Везен. Не смею мешать вашей работе. Благодарю за прекрасную беседу и надеюсь, мы ещё встретимся, когда Его Величество вернётся и снова будет мудро править с золотого трона. Последними словами девушка совершенно очаровала больного мейстера. Он неловко подошёл к ней и, затмевая свет одеялами, вдруг поклонился, галантно задержав губы в дюйме от перчатки Охотницы. В этом движении были столько лет выучки и этикета, что даже нестриженный, дикий и голый старик на мгновение вновь предстал тем, кем был — статным мужчиной в золотисто-голубом камзоле, чисто выбритым, галантным. Церемониймейстером Зимнего Дворца Уве ван Везеном. Наваждение продлилось лишь миг. Потом София развернулась и вышла из квартиры, оставив ван Везена собираться непонятно куда. Забрав фонарь и перешагивая через убитых, Охотница спустилась тем же путём, каким пришла, на втором этаже забрав из рук убитого солдата револьвер и сняв с кожаного пояса кобуру. Та с приятной тяжестью устроилась на её собственном поясе под плащом. Немного подправив её положение, Мейер несколько раз попробовала выхватить револьвер и убрать его назад — пока получалось не слишком ловко, но просто носить оружие было удобно. Откинув барабан, София насчитала в гнёздах пять заряженных патронов и стреляную гильзу, которую выбросила в прихожей, и вернула барабан на место. Для поездки в Монастырь, указанный ван Везеном, нужна была карета. Карету отправился искать Марко. Рассудив, что до вечера у неё ещё есть время, София снова подозвала экипаж и велела ехать к южным границам обитаемой городской зоны. Не следовало терять время зря, у неё, как лидера звена, были и другие задачи. * * *  Королевская Библиотека Пальмиры была местом, где на протяжении веков в тысячах томов собирались знания. В ней нашлась полка легендам и мистификациям, учёным трактатам и историческим очеркам — да в ней запросто хватило бы стеллажей для всей истории человечества, записанной на бумаге, так она была велика. Здание Библиотеки представляло собой огромный дворец, выстроенный из камня и мрамора в тяжеловесном древнеримском стиле. Сверху его планировка образовывала большой центральный круг, к которому слева и справа примыкали полукруги двух боковых пристроек, хотя назвать их мелочным словом «пристройки» смог бы разве что Калигула. Могучие колонны, каждая в обхват двадцати человек, подпирали кажущиеся слишком массивными своды, на которые ушло больше камня, чем на несколько жилых кварталов. Бугрящиеся мышцами фигуры Атлантов, вытесанные из тёмных пород гранита, несли на плечах полукруглые балконы, а ко входу — высоким дверям, обшитым сталью и бронзой — поднимались непомерной ширины ступени. Библиотеку строили будто бы для великанов, способных часами бродить под сводами залов. Своими размерами она давила на Софию, в одиночестве стоявшую перед входом в неё на холодном ветру Пальмиры. Среди скал и утёсов, в которые обратились полуразрушенные дома Мёртвого города, завывали вихри. С неба, затянутого тучами, что утром маячили лишь на горизонте, падал снег и сам воздух темнел в предчувствии фронта непогоды. Нотки волчьего воя вплетались в свист грядущей бури, а окна библиотеки, оплетённые ледяной паутиной инея, содрогались под ударами ветра. Мерный стук сапог, эхом разносившийся над мраморными ступенями, почти тонул в бушующей стихии — возникало чувство, что Софии придётся ночевать здесь, в Библиотеке. Впрочем, одной ночи не хватило бы, чтобы обойти даже десятую часть её богатств. Целью Софии был картотечный зал, если такой ещё существовал и не был вывезен чрезмерно рачительным заведующим. Королевская Библиотека Пальмиры давно представляла интерес для Охотничьего Клуба — мистики и архивариусы в Зальцбурге годами точили зубы на пока недоступные богатства. Наверное, если бы у Клуба имелся корабль, а руководил экспедицией какой-нибудь мэтр вроде доктора аль-Мавели, судно утонуло бы в попытках вывезти как можно больше ценных рукописей за раз. Но у Софии стояла задача попроще: найти хотя бы что-нибудь из того, что представляло бы практический интерес. Мистические учения, списки алхимических формул, вымышленные и подлинные откровения греческих звездочётов... что угодно, чтобы поставить силы потустороннего на службу Клуба. И, конечно, на службу себе. Например, где-то здесь, в каменных недрах циклопического сооружения хранился легендарный Чёрный Гримуар. Согласно преданию, в книге, написанной польским демонологом Якубом Лаником, содержались сто тридцать три истинных имени ханаанских демонов. Считалось также, что чешский господарь Морав Грохобор в 1381-ом году заключил договор с принцем Ада, что многократно на протяжении европейской истории пытались повторять отдельные фанатики, идиоты и просто хвастуны. Проблема была в том, что на заседании инвизиционной коллегии в середине пятнадцатого века этот договор был, в числе немногих, признан действительным актом союза человека и Сатаны, а Морав Грохобор — заочно предан анафеме. Единственная уцелевшая копия договора тоже хранилась здесь. И то были лишь крохи среди необозримых сокровищ Библиотеки.
|
-
Всё равно куда ставить +, вся ветка прекрасна, как прекрасен был Жан. Отчаянная смелость. Жаль, мы так и не успели толком познакомиться. Жаль... Спи спокойно, добрый Охотник.
-
Тогда плюсы на кулдауне стояли, а ведь такой-то эндинг. Он должен быть отмечен как бе))
|
|
-
... да, мне тоже хочется плакать.
-
Это был достойный пёс, достойней многих из людей...
Атмосфера что надо)
|
На деле Парадный Квартал оказался куда меньше, чем показалось Охотникам изначально. Возможно, после недель пути они отвыкли от огромного скопления домов или ночь играла в прятки с реальностью, то показывая большее, то маня ничтожным. В любом случае, София и Марко очень быстро начали в нём ориентироваться.
Проще всего оказалось с рекой. Полноводная Флега работала не только источником воды и универсальным ориентиром для горожан, но и была удобной естественной границей, делившей Пальмиру на два берега — соответственно, северный и южный. Можно было просто идти вперёд, держа солнце слева, и вскоре ты выходил к её чёрным водам, катившимся на запад. Так Охотники и поступили, вскоре оказавшись на продуваемой всеми ветрами набережной. И она была прекрасна! Облицованные гранитом мостовые переходили в помпезные фасады дворцов, украшенные колоннадами и арчатыми галереями. Внизу, стоило облокотиться на столбы ограждения из провисших чёрных цепей и заглянуть туда, выступали далеко в реку грубо сколоченные дощатые причалы, вдоль которых покачивались большие лодки и речные баркасы. В просветах между пирсами, отражая свет фонарей вдоль кованых оград, блестела вода — в полумиле к востоку из неё поднимались опоры некогда исполинского моста, сравнимого с легендарным Карловым мостом Праги или лондонским Тауэр-бридж. Теперь же мост поднимался над рекой подобно двум скалам, стремящимся друг к другу с разных берегов и обрывающимся в зубчатую пропасть — среднего пролёта не было, словно массивный взрыв или катаклизм уничтожил его. Дальше, за мостом, едва заметные в метели, светились высокие огни. Из атласа города Охотники понимали, что это сияют окна на Готическом Холме. Где-то в той стороне должен был обитать генеральный судья, где-то там устремлял к небу игольчато-острые шпили Новый Кафедральный Собор...
Но их глаза обратились на запад.
И там нашлось место огням: за танцующим в воздухе снегом сияли цепочки фонарей на набережных Венецианского острова, соединявшего два городских берега четырьмя своими мостами: Лейтенантов и Инженерным на юге, Чёрным и Радужным на севере. Эти-то мосты и замыкали кольцо, в котором жизнь держала оборону против Долгой Зимы. За последними из мостовых фонарей ни единый факел не разрезал подступающую всё ближе ночь. На том берегу, за пределами такой же узкой линии прибрежных дворцов и доходных домов, вновь стояли баррикады и солдаты поднимали повыше лампы. Здесь знали — удачна та ночь, что удалось пережить без жертв.
Охотники, впрочем, и без того это понимали. Сейчас их волновала география. Определив, что Парадный Квартал и Черепицы ограничены Холмом на востоке и Венецианским островом на западе, они пошли вниз по реке. С наступлением темноты и так не очень плотный поток людей на улицах таял. Всё больше держались группками, сбившись вокруг фонарщиков — специальных людей, которые носили большие масляные светильники по определённым маршрутам, освещая горожанам дорогу домой. Марко тоже зажёг свой фонарь, чтобы их пара не сильно отличалась от других. А мимо степенно плыли ограды дворцов. Красивых, больших — Пальмира славилась своими каменоломнями и своими архитекторами. Глаз мастера без труда узнал бы фирменный стиль гениев эпохи барокко и рококо, возрождённого Ренессанса и прусского минимализма, готики и мавританской Испании. Во многих из дворцов сияли окна, и постепенно становилось ясно, почему жители Парадного Квартала отказывались бежать. Им слишком многого пришлось бы лишиться. Пока в королевских арсеналах ещё имелись пули и винтовки, пока у генерал-губернатора и его приближённых хватало золота, чтобы расплачиваться с армией наёмных солдат, они чувствовали себя в сравнительной безопасности. Пока город погибал на их глазах, они пели и танцевали, не заботясь о завтрашнем дне, забывшись среди вин и зеркал. Они занимались любовью под свист стылого ветра, впадали в безумие на мостах над многочисленными венецианскими каналами, они играли в интриги, усиленно делая вид, что умереть должен кто-то другой.
Только не сегодня. Только не они.
И стуку каблуков Охотников вторили изящные напевы скрипок и мотивы бравурных вальсов Штрауса-сына. И холодел воздух. И бросались в глаза мрачные фигуры солдат, едва не до бровей замотанные в шарфы и шинели.
На больших тумбах, поверх театральных афиш, были расклеены большие объявления от лица генерал-губернаторской канцелярии: «Имущество графов Ланских отторгнуто в пользу городской казны!»; «Распределительные карточки для обслуги и членов их семей получаются через организованные хозяйские петиции»; «Отопительный сбор повышен и ныне составляет двести талеров в год!». Проходя мимо одной из таких, Охотники и вышли на широкий Императорский бульвар, обрамлённый двумя параллельными аллеями из по-зимнему голых деревьев. Здесь даже встречались припозднившиеся экипажи. Двое замордованных работяг под присмотром солдата замазывали краской большую трафаретную надпись: «Атаман всех богатеев вздёрнет, а всех бедняков обогатит! Смерть судьям и генералам! Слава Гарри-Атаману!». Доносились обрывки разговора:
— А чегой-то говорят, льды на заливах опять топорщатся.
— Ага. У меня, эвона, кузен в доках работал. Ну, пока, значится, от червей не подох.
— И чегой?
— Грил, мола, ни корабль в море вывести, ни людёв по льду. Ветрила там. Торосы. Будто следит кто.
— Агась.
— Будто назло. Не зря, бают, енквизиции сюды едут...
Тут солдат грозно качнул винтовкой и прикрикнул:
— А ну! Разболтались! У нас ещё обход впереди!
Охотники ускорили шаг. Вдали возникли из синих газовых сумерек очертания взметнувшихся на дыбы мраморных коней: знаменитых статуй, украшавших мост Святой Анны. Близ него, за полукруглой подъездной дорожкой, раскинулся дворцовый комплекс из белого камня. Широкая парадная лестница вела на крыльцо, где могла бы смело промаршировать фаланга пикинёров. Баллюстраду украшали вазы и античные статуи обнажённых греческих воинов в шлемах с пышными плюмажами. На четыре этажа поднимались белые стены, словно крыльями охватывавшие площадь перед дворцом. Наверное, с учётом бесконечных внутренних парков, пристроек и флигелей, грандиозная резиденция генерал-губернатора Пальмиры занимала площадь приличного замка, а то и больше. На крыше и за украшенной гербовыми щитами оградой маячили тени гвардейцев — каждая с непременным жёлтым бутоном — и многочисленные домочадцы. Хотя казалось, будто обитаема только правая половина дворца. Левая же казалась вымершей и замёрзшей. В смысле, ещё более замёрзшей, чем весь остальной замёрзший город. Окна застилали портьеры белого снега, до самой земли опускались сосульки и ни единого часового не появлялось с левой стороны крыши.
Незадолго до высоченных, но хотя бы открытых ворот Охотники остановились.
|
02: ВИЗИТ ОХОТНИКОВ Перед тем, как разделиться, Охотники отъехали от баррикады на довольно почтительное расстояние и свернули с проспекта на менее приметные улицы. Казалось, некогда район Черепиц целиком состоял из паутины переулков, где завывал среди частокола кирпичных труб ветер, а в длинных подворотнях окончательно терялись снулые отсветы зимнего дня. Жан неминуемо вспомнил бы трущобы родного Парижа, с французской меткостью выражений именовавшиеся Чревом. София же находила немало общего с задворками Вены, а Марко вспоминал кварталы римских трущоб. В конечном итоге, все города похожи друг на друга — они мрачные и тесные, не оставляющие в щелях улиц места для манёвра, для радушного взмаха рук. Потускневшая от времени табличка, некогда блестевшая свежей латунью, сообщила Охотникам, что проспект, который они оставляли позади, именовался бульваром Святой Анны. Следом чернели провалами витрины когда-то располагавшегося здесь ювелирного магазина, а изнутри тянуло сыростью. Огонь, давно сожравший его интерьеры, потух задолго до их прибытия. Вряд ли его тушили: скорее выносили всё, что можно было вынести, не обращая внимания на хозяина и его мольбы. Картина разрушений из раза в раз повторялась на каждом углу, каждом перекрёстке. Как и в деревнях, оставшихся позади, многие окна и двери оставались наглухо заколоченными — люди уходили из этих мест, надеясь вернуться. Штабеля мёртвых тел у обочин тракта рассказывали о пристани этих надежд. На некоторых из дверей ветер трепал полуистлевшие бумаги, точь-в-точь такие же, что была прикреплена к дверям будки городового при въезде в черту города. Там, где его ещё можно было различить, виднелся какой-то официальный штамп. Временами вой ветра сменялся треском отдалённых выстрелов — не чаще, чем раз в четверть часа. Эхо их лениво играло среди пустынных мостовых, постепенно умолкая. И, порой, даже досюда долетал едва слышный волчий вой. Где-то в кирпичных коробах оставленных домов что-то трещало и рушилось, заставляя лошадей с испуганным ржанием подаваться назад. Старик ругался, кряхтел, но было видно, что и ему куда как по душе присутствие Марко рядом. За тёмными окнами с давно разбитыми стёклами не было даже следа движений. Но что-то, казалось, жило за ними. Что-то провожало карету взглядом ещё более мрачным, чем глаза выживших. В конечном итоге, Фиоренти остановил свой выбор на нешироких воротах, укутанных снежной шапкой. Под кирпичной аркой должны были иметься створки, но кто-то снял их с петель, оставив неприметный въезд во внутренний двор, стиснутый между тремя однотипными домами в четыре этажа. Внутри было темно и тихо. И, как казалось, сюда давно не заглядывали люди. В углу даже имелась гранитная ниша, где раньше журчал фонтан, вырываясь из пасти львиного барельефа. Сейчас нишу завалило снегом, непотревоженный снег устилал и камни мостовой: кажется, двор действительно не попадал в сферу внимания местных. Здесь и разделились. София и Марко выбрались обратно на улочку. Перед ними стоял выбор — какой путь избрать. Марко указал на крыши домов, снова закрывая лицо всегдашней маской: — Я буду сопровождать вас. Мы не знаем город, а оттуда я смогу ориентироваться по реке. София зябко кивнула, подняв воротник. Фиоренти продолжил: — Постарайтесь держаться в стороне от главных проспектов и идти не очень быстро. Перед тем, как пересекать улицы, дожидайтесь моего сигнала. Я проверю, чтобы не было лишних людей. София снова кивнула, на всякий случай пошевелив поворотное колесо в длинной рукояти сабли-косы и убедившись, что оно не замёрзло. Потом едва заметно улыбнулась: — Попробуем вновь проявить нашу неподражаемую тактичность. Прошу, маркиз. — Дамы вперёд, — глухо откликнулась маска. — Но я настаиваю. Переглянувшись в последний раз, Охотники быстро зашагали по улице. В какой-то момент маркиз свернул в подъезд, переступив через выбитые двери, а София, умерив шаг, продолжила идти. Снег негромко хрустел под её сапогами. Старшая Охотница не очень-то и пряталась, просто шла вдоль уличных стен, каким-то незаметным образом перетекая из теней в тени. Тёмный плащ и треуголка растворялись в первых сумерках, скрывая её надёжнее, чем, например, надетый на голову парковый куст. На каждом перекрёстке она останавливалась, дожидаясь едва слышного двойного свиста — потом шагала дальше, а где-то над её головой небо на мгновение пересекал чёрный росчерк. Маркиз следовал за ней. Когда требуется, Охотники умеют быть незаметными. Вернее, пожалуй, сказать иначе: Охотники знают, где находиться, чтобы остаться незамеченными. Фиоренти бежал вдоль карнизов, порой настолько узких, что он откровенно рисковал сорваться вниз. Временами ему приходилось цепляться за выдающиеся над скатами крыш наличники чердачных окон, запрыгивая выше, к самым конькам. Тогда под каблуками хрустел уже не снег, а черепица, а от горизонта до горизонта Марко наблюдал раскинувшийся тёмный город. Белый снег и тёмные силуэты домов распростёрлись почти бескрайней панорамой, рассказывавшей о былом величии Пальмиры, жемчужины севера. Далеко на востоке поднимались фабричные трубы — некоторые Литейные до сих пор работали. На северо-западе река Флега вырывалась в раздолье собственной дельты, чтобы затем влиться в серые, как завещание палача, воды Клаадского моря. Это был великий город. Был; но Зима почти сокрушила его. Спрыгнув на очередной балкон, Фиоренти быстро огляделся: по его прикидкам, они находились над улицей, параллельной бульвару Святой Анны. Было пусто. Негромко свистнув, маркиз указал Софии на замеченную им сквозную подворотню. Та кивнула. Проследив, как серая фигурка скрылась в темноте, Марко перевёл взгляд выше. Перед ним стояла задача сложнее — координируя путь напарницы по земле, он сам был вынужден двигаться по гораздо менее удобному маршруту. И если неширокие переулки он преодолевал прыжком с разбега, то десять ярдов пространства составляли непреодолимый вызов его акробатическим талантам. Но он придумал выход. Вскоре, выбрав позицию ровно напротив понравившегося ему здания, Марко раскручивал над головой верёвку. С негромким лязгом грузик на её конце зацепился за печную трубу дома на противоположной стороне — и Фиоренти, оттолкнувшись изо всех сил, как крылатый маятник перелетел над улицей, так и не коснувшись её мостовой. Маркиз метил не куда-нибудь, а в высокое окно, намертво схваченное причудливыми узорами инея — другого способа безболезненно остановить прыжок он не нашёл. Но всем приходится чем-то жертвовать, а пары осколков Марко не боялся. Сгруппировавшись, Фиоренти плечом вперёд влетел в старомодную гостиную, сопровождаемый негромким хрустальным звоном и облаком сверкающих осколков. Перекувырнувшись на полу, маркиз вскочил, сбрасывая с плеч стекло и снег, и, не сбавляя темпа, пронёсся сквозь большую квартиру. На обоях, где раньше висели картины, теперь пестрели светлые квадраты. Мебель была накрыта запылившимися чехлами, а шкафы стояли, раскрыв дверцы. Везде царила пустота, а владельцы вряд ли собирались возвращаться,вывезя всё, что могли вывезти. Высадив дверь на лестницу и преодолев два пролёта, Фиоренти вновь оказался на крыше, но уже на другой стороне улицы. Вся операция не заняла и трёх минут. Над далёким морем последние лучи низкого солнца болезненно резали глаза, вот-вот готовясь раствориться в снежной мгле. Внизу, прижавшись к углу кирпичной стены, стояла София, с некоторой тревогой дожидаясь условного знака. А перед ними...  А перед ними распростёрся Парадный Квартал. Улицы переходили в ухоженные проспекты и бульвары. У запертых ворот особняков важно прохаживались часовые. Витрины контор и магазинов, хоть и изрядно обедневшие, сияли газовым блеском ламп. Над изящными особняками трепались флаги родовых семей или торговых консорциумов. Где-то вдали шумели кареты и экипажи, белели аккуратными аллеями скверы и всё так же возвышались на площадях памятники владыкам прошлого. По мостовым вышагивали люди при тростях и цилиндрах. Спешили рабочие, нагруженные мешками с кирпичом, и телеги с припасами — каждую из них сопровождал конный разъезд федеральных солдат. Они сумели войти в ещё живое сердце Пальмиры. Проникновение можно было считать успешным.
-
Замечательное вышло путешествие.) И вообще, у меня не хватает слов, чтобы выразить, как восхитительно оживает город в твоих описаниях. Как четко ощущается разница между кварталами, как настроение выглядывает между строк и встаёт во весь рост. Прости, но ты ох*нно пишешь, если цитировать Марко.))
|
-
Ну что ты, конечно же не хочу! :D
-
))) До сих пор не могу поверить, что человек отыгрывает собаку... =)
-
Ясное выражение отношения к баррикаде достойно подражания!))
|
|
|
У Старика был смешной запах.
Утонченная смесь из дешевого табака, гниловатых зубов, застарелой язвы желудка, вчерашней свинины с луком, и обильно залитой дешевым бренди. Проведя с ним двадцать минут в конюшне, Наполеон начал думать, что в этом амбре уже вряд ли что-то учует. Однако ошеломляющий чистый запах свежего морозного воздуха снаружи, ударивший в нос, когда они выбрались обратно, убедил его, что его нос выдержит и не такое. Принюхался, стало быть, да и запах от Старика исходил все же человеческий, живой. В отличие от, например, обитателей станции, хотя и те не шли ни в какое сравнение со, скажем, болотниками, которых они гоняли под Шварцбургом. Там и люди-то могли этих тварей по запаху выследить...
Впрочем, кроме троих мёрзлых неупокоенных внутри почтовой станции не обнаружилось никого, однако щекочущее чувство отдаленной опасности не давало бывалому псу растечься у камина ленивой меховой шкуркой. Но все же тёплый камин за спиной грел тело, а душу... что ж, милостивые господа, привыкшие палить свою еду огнем и посыпать ядрёными приправами, поверьте — ничто так не согревает собачью душу, как холодное сырое мясо. Свежее, конечно, лучше, но и мёрзлая свининка оказалась тоже вполне себе ничего.
Положив голову на лапы, Наполеон в полудреме наблюдал за Софией, с профессиональной ловкостью разделывающей мертвецов, и лишь изредка подымал ухо, прислушиваясь к интонациям ночного волчьего воя. Опытному уху этот вой рассказывал очень многое, да жаль, поделиться этими сведениями псу было не с кем. Оставалось лишь чутко прислушиваться к окружающей обстановке, морщить нос от ароматных изысканий Софии, и отдыхать, набираясь сил перед следующим днем.
Странный сон про плачущую девушку, увядшие сады, каких-то расфуфыренных особ в огромном зале и черную карету не вызвал у Наполеона никаких эмоций. Он бы куда охотнее приснил себе кусочек свежей говяжьей вырезки, чем всю эту человеческую чушь. Тем не менее, тягостное ощущение чего-то нехорошего всколыхнуло давно забытые воспоминания, и утром Наполеон все так же лежал у остывшего камина, печальным взором провожая всех входящих в столовую.
Печаль его была вполне понятной и без толкователя снов: камин погас, люди вместо приготовления пищи взялись трепаться, да и на улицу никто не выпускал со вчерашнего вечера. Последнее медленно, но верно становилось проблемой, и Наполеон уже подумывал, не обратить ли на себя внимание вежливым скулежом.
-
=))))))))))
-
Он прекрасен!
|
Маркиз Фиоренти некоторое время молчал, позволив коллегам совещаться. Безусловно, они оба были хорошими Охотниками. Отличными Охотниками. Иначе Вильгельм послал бы иных людей под иным началом. Разница между ними заключалась в том, что Марко прежде всего был солдатом. Сейчас он не столько сравнивал преимущества ночной метели и горящего камина, сколько размышлял, насколько лёгок в обороне прямоугольный двор и два строения. Пальмира уже успела показать, что снежная пустыня обманчива в своей пустоте — ночью могли нагрянуть новые гости. А почтовая станция не казалась Фиоренти надёжнее форта.
К сожалению, вариантов лучше не наблюдалось. Наконец, согласился и он:
— Но я проверю всё ещё раз.
И Охотники начали располагаться на ночлег. Наполеона, который успел продрогнуть несмотря на густой мех, вернули в дом. Старик распряг лошадей и оставил их в конюшне, для прогрева освещённой факелами из бывших столовых ножек. Вместе с бдительным Марко они оба убедились, что внешняя стена конюшни достаточно крепка и без изрядного грохота (и ржания перепуганных лошадей) её не сломать. Высыпая в ясли остатки фуража из ставшего совсем лёгким дерюжного мешка, Старик всё кряхтел, что лучше бы он взялся провожать кого в Оттомании и повидал там Константинополь-город, а не подыхал от ледяной стужи. Но Фиоренти не знал румынского. Затем они вместе закрыли очищенные от завалов ворота и задвинули засов-бревно.
В главной зале был сооружён импровизированный морг: несколько столов были сдвинуты к центру и на них водружены тела убитых. Де Триньёффа слегка замутило от запаха, исходящего от мест отсечения конечностей и голов, и он поспешил отправиться к стойке — перемывать найденное мясо и готовить скудный ужин. Мейер будто бы и не замечала реакции окружающих, с беззаботным видом протирая руки проспиртованной повязкой. Только сказала:
— Больше света бы.
Подали свет. Вокруг столов выстроились все найденные фонари, в камине весело трещали стулья и ветошь из платяных шкафов... казалось, всё не так уж плохо. Казалось, жизнь постепенно налаживается. Только вьюга всё так же бесновалась за слюдяными окнами, насылая гудящие снежные фронты и близкий волчий вой.
Вскоре спустилась ночь, ринувшись с неба размазанными кляксами по-северному густой темноты. В условиях почти нулевой видимости внешние дозоры было решено не выставлять и на карауле у двора стояли по очереди. В три после полуночи Марко, замёрзший обходить частокол с факелом, уступил пост Жану и его винтовке. А София, оставшись наедине с собой и мертвецами, разложила блестящие инструменты из деревянного ящичка — одного из двух, которые всю дорогу возила с собой.
Под несколько грустным взглядом собаки, развалившейся у огня, девушка неторопливо препарировала почерневшие от мороза тела, делая короткие записи в журнале в кожаной обложке. Брось кто любопытный взгляд, он заметил бы немало странного в обнаруженном Софией. Записи содержали сведения в духе: «имеет место присутствие морозных ожогов на внутренних тканях гортани — выдыхаемый чудовищами воздух ещё более холоден, нежели уличная температура»; «несмотря на обморожение и утрату упругости, жировые ткани и мышцы одинаково неподатливы. Приходится с усилием делать надрезы, чтобы обнажить кость. К слову, демонстрируемое налицо трупное разложение никак не проявляет себя в контексте прочности скелетной конструкции»; «кровь по всему телу почти полностью изменена на некую вязкую субстанцию, консистенцией напоминающую мазут либо желе. Дурно пахнет и отчётливо указывает на иную натуралистическую природу жизни чудовищ»; «ногти на руках и ногах крепки и остры, напоминая птичьи или звериные когти. С большим трудом срезаются скальпелем у основания, сами — не менее прочны, чем металл. Вероятно, удар, нанесённый с требуемой силою, способен без труда сделать прореху в кирасе или иной защите».
Разумеется, сама София поняла и сделала куда больше. Она извлекала мозги и внутренние органы, поочерёдно помещая их на импровизированные весы, где противовесами выступали маленькие гирьки из её личного набора. В чашке Петри и других подручных ёмкостях смешивала сколы костей, чёрную кровь и срезы лёгочных и желудочных тканей с различными реагентами, наблюдая за реакциями. Пусть несовершенна была медицина, знаний Софии хватало, чтобы определить присутствие чего-то сверхчеловеческого в телах, по всей врачебной науке обязанных лежать мёртвыми. Унесённые Зимой ничего не ели и не пили. Не работала дыхательная система, хотя стылая кровь продолжала струиться по венам — отчего и подействовал яд маркиза. София отметила в голове, что на досуге стоит как-нибудь выяснить у итальянца рецепт. Всему миру известно, что только в этой стране любовь к отравлениям возвели в ранг искусства.
В конце концов, усталая София собрала вещи и, дождавшись передачи стражи Марко, забылась тревожным и зыбким сном.
Сны приходили ко всем, к утру оставив после себя ощущение непрекращающегося тягостного кошмара. В их мрачных предзнаменованиях выл ветер и бледная девушка в кровавом подвенечном платье рыдала среди увядших садов. Гремел вальс, а Николай, Король-Солнце, принимал книксен прекрасной фрейлины. Золотое солнце било в высокие окна Зимнего дворца, а боги приносили свои дары к подножию трона великого монарха. Мчался на чёрной карете Железный Герцог Орвилл, а солдаты в синих мундирах поднимали винтовки, готовясь открыть батальный огонь. И было пламя. И была смерть.
А Наполеон чутко поднимал ухо, из часа в час слыша злобный волчий вой. Собачье чутьё говорило ему, что в заунывном посыле содержится не только голод лесных хищников, но нечто большее. Тот вой не принадлежал обычному волку. Стаи не просто кочевали сквозь вьюгу: стаи вели патруль, окружая Пальмиру хороводом жаждущих крови зверей. Но к почтовой станции никто не приблизился в эту ночь.
Сон Охотников не был потревожен до серого рассвета.
|
01: ПРИБЫТИЕ ОХОТНИКОВ Колокол Пальмиры пробил в тот час, когда коронован был Николай, Старый Король.  За многие годы, которые прошли с наступления Долгой Зимы, эта земля изменилась. Здесь не было ничего. Совсем. А стало и того меньше. Белое поле от края до края горизонта, терявшегося в тенях поднимающихся снежных смерчей. Тёмные полосы хвойных лесов, которые выступали из предгорий подобно сомкнутым испанским фалангам, не умеющим разорвать плотный строй. Безжалостная скупость природы, вмиг лишившейся всех своих фантазий. И не было удивительно, что чувство неизбывной тоски сопровождало Охотников на всём пути по старому Серебряному тракту — унылой дороге, размеченной уцелевшими верстовыми столбами, которая тянулась, не зная конца и края, сквозь земли вечных белых вьюг. Негостеприимный лесной край, приют больших волчьих стай и угрюмых деревень, раскинулся окрест, покуда хватало глаз. Под сводами неба клубились тяжёлые низкие тучи, напоминающие вал свинцовых туманов, грозящий вот-вот обрушиться на хрупкую землю. Ледяной мрак висел в воздухе, на недолгие дневные часы разбавленный полусветом. Под грязным солнцем скользил снег, раз за разом устилающий обочины густым белым одеялом. Когда-нибудь, настанет день, Серебряный тракт окончательно исчезнет, растворится среди густых хвойных лесов и сугробов. Пока же одинокая карета упорно ползла по нему, пробиваясь на север. Ни единого экипажа не проследовало во встречном направлении. С холодными ночами приходил заунывный волчий вой. Огромные стаи изголодавшихся хищников — больших, совсем непохожих на обычных зверей — рысили на границе болезненного полусвета, не рискуя выбираться на голые плиты тракта. Но лошади беспокойно прядали ушами, подавались в стороны и хрипели, выдыхая облака замерзающего в воздухе возмущения. Всё чаще Жану приходилось занимать место рядом с кучером, обнимая замёрзшими руками ложе винтовки. Но стрелять не приходилось — истинным врагом коней стал мороз. Не спасали ни одеяла, которыми пожертвовали люди, ни толстые попоны, закупленные близ Кёнигсберга в конце ноября. Холод усиленно брал своё: с каждой ночью всё крупнее становились походные костры, всё дальше приходилось отходить от дороги, чтобы собрать валежник и нарубить сухие ветви кустарников и маленьких елей. Возникало чувство приближения к огромной ледяной могиле. Не к городу, окружённому плодородными полями и живыми хуторами, а к мавзолею, навсегда погребённому под белым занавесом. Будто сознательно натура отделила его от мира милями непроходимых лесов, горными отрогами и стеной холодов. Чем дальше продвигались Охотники, тем беспощаднее нападала метель. В иной час казалось, что холод не просто норовит вцепиться в лицо — казалось, он подкрадывается, стелется по земле как ночной вор, пришедший украсть душу из хладного мертвеца. Мертвецы тоже встречались им, хоть и не столь часто. Оледеневшие груды синих тел, а порой — выглядывающие из сугробов почерневшие лица, покрытые коркой льда. То лежали те, кого не успели съесть гордые хищники, давно примерившие маскарад злобных падальщиков. Временами на горизонте возникали тёмные силуэты оставленных поселений, ютившихся вокруг неказистых островерхих церквушек. Но к ним не вели дороги, а пробивать путь сквозь целину было слишком накладно. Даже издалека глаз фиксировал тёмные провалы крыш и заколоченные досками ставни. Если здесь боялись воров, то страхи остались напрасны. Никто бы не выжил. В один из таких случаев, пользуясь недолгим световым днём и близостью очередного хутора, София приказала остановить карету и, взяв с собой Фиоренти, сделала короткую вылазку. Худшие из прогнозов подтвердились: пустота ждала Охотников в каждом доме и амбаре, только свежий снег хрустел под сапогами. Пустота и смерть. Долгая Зима собрала свою дань. Так продолжалось день за днём, неделю за неделей. Румынский старик, до глаз закутанный в многочисленные шали и меховые накидки, меланхолично тряс вожжи, лошади брели вперёд, а сквозь снежные туманы возносились к небесам склоны гор. Где-то там, среди них, прятались серебряные рудники, с которых началось вознесение Пальмиры. Где-то там укрылся монастырь бенедектинского ордена. Где-то там, с другой стороны гор, брала начало солёная пустыня Тартари. Но путь Охотников лежал на север. Последний отрезок действительно оказался самым сложным. Но недовольства не было. Все знали, на что идут, хотя никто не мог представить, насколько же здесь окажется холодно. По сравнению с Серебряным трактом, дорога сквозь земли Австрийской империи, Унгарнских владетелей, северогерманских графов и Польской речи казалась совершенно лёгкой и неопасной. Охотники преодолели почти весь восток Европы, а никто не подступался близко к карете, украшенной волчьим черепом над скрещёнными мушкетами. От самого Зальцбурга пограничные заставы лишь спрашивали документы, будь то вежливое «Passeport, s'il vous plaît» из уст французских экспедиционных офицеров на моравской границе или рублёные требования немецкой таможни. И ничего кроме. Но чем далее к востоку и северу забирала дорога, тем меньше интереса вспыхивало в глазах встречных. Со временем, интерес угас окончательно, а после него начали гаснуть глаза. И только чёрные точки-вороны временами принимались кружить в сером рассвете. Заканчивалась провизия. И каковы же были удивление и облегчение Охотников, когда, очередным вечером, вдали блеснула огненная искорка, хорошо заметная на чёрном лесном фоне. Приникнув к прицелу, маркиз де Триньёфф подтвердил: он видит свет, хотя позёмка и темнота мешают разобрать детали. Но даже лошади взяли темп быстрее, спеша добраться до огня. Вдруг открылись новые силы. По всей видимости, долгий путь из Зальцбурга подходил к концу. Вдалеке призывно сияла искра, пусть и столь одинокая в черноте зимних лесов. Первый признак жизни за две последних недели. Первый признак надежды. Под защитой чёрного корпуса кареты, в сравнительно тряском комфорте диванов и подушек разместились сами Охотники. Под потолком поскрипывала масляная лампада с закрученным на минимум огня фитилём. Её неяркий свет выделял черты лиц, обычно закрытых от посторонних взглядов. Три Охотника, три егеря, отобранные Клубом за выносливость, мастерство и опыт. Каждый из них пережил как минимум одну Охоту. Каждый из них мог и умел вести её в одиночку, не оглядываясь на других. Но каждый из них знал, как мало у обычного человека шансов устоять против ужасов ночи. Место у окна, по обыкновению листая томик стихов, занял маркиз Жан-Пьер Кристоф де Триньёфф. Этот господин происходил откуда-то с благополучного юга Франции, а на его лице читалась склонность не менее чем к половине жизненных пороков и немалый опыт во второй из них. Словно в противовес первому впечатлению, на левой щеке не менее ясно читался ужасный рваный шрам, оставленный чем-то, далёким от благородной простоты клинков. Но кем бы ни был француз, длинная, явно подогнанная под владельца винтовка лучше прочего говорила о его боевых качествах. Напротив разместилась София Мейер — темноволосая женщина невысокого роста. Немногословная, подтянутая и крепко сложенная, она далеко отстояла от поэтического идеала изящных эльфийских дев. Временами, впрочем, её обветренное лицо освещала улыбка, которая оказывалась на удивление домашней и тёплой. По Софии сложно было угадать возраст и происхождение, хотя Охотники знали, что Мейер родилась в среде австрийских бюргеров и с детства отличалась средствами и своенравием — никакая иная комбинация качеств не помогла бы девушке получить диплом врача. Её не раз видели в закрытом госпитале Клуба, расположенном в итальянских Альпах, а многочисленные знакомые Жана успели рассказать ему, что Старшего охотника можно упрекнуть в разных вещах, но только не в слабости характера. Почти половину дивана рядом с Софией занимала громадная по стандартам породы бернская овчарка по прозвищу Наполеон. Левое ухо злобного трёхлетнего кобеля давно кануло в небытие, сквозь густую шерсть тут и там пробивались длинные шрамы, но сейчас Наполеон играл роль милейшего пса. Он валялся на диване и тяжело дышал, высунув длинный язык и озорно косясь в сторону третьего Охотника. Рука Софии задумчиво перебирала шерсть на толстенном загривке. Замыкал звено человек сложной и тяжёлой судьбы. Известно было, что Марко Фиоренти, также маркиз, происходил из северных регионов Италии (а может быть, даже Флоренции) и большую часть своей жизни провёл вдали от мирных дел. До присоединения к Клубу он был кондотьер, наёмник. Говорили, что Фиоренти и не итальянец даже, а свирепый швейцарский солдат, изменивший фамилию и прошлое исходя из туманных соображений, обраставших всё новыми домыслами. Много чего ещё говорили — в любом случае, память о пережитых войнах читалась и во взгляде Фиоренти, и в манере держать себя. Осанка, выправка, знание тактических манёвров и блестящее владение оружием — там, где Жан-Пьер брал изящным искусством снайпера, а София откладывала в сторону академический лорнет, Марко Фиоренти заполнял пустоту. Закрывая лицо бело-золотой фарфоровой маской под шарфом, итальянец первым стремился вступить в бой. Вильгельм никогда не рассказывал, что привело в Клуб такого человека, но Первому Охотнику верили и не задавали лишних вопросов. До поры. Софии и Жану, впрочем, такая опора была только на руку. Жан. София. Марко.
-
Что лучше охоты?
В леса и болота
С утра без заботы
Мы рыскать идём.
Погнали!)
-
Просто хочу сказать, что текст замечательно передает атмосферу и настроение. И он очень красивый. И читатель мгновенно оказывается в этом мире целиком. Как в прорубь с головой. Здорово)
|
06: YEARS PASSING FORTHБашня «Фусанг Проджектс», Нисёмира;
14:45, 9 марта 2014. Сакура молчала очень долго. Когда-то очень давно Платон изрёк в «Диалогах»: «Бог — это геометр». На голографической проекции плавно перетекали друг в друга цифры и графики, временами оформляясь в невыразимое словами наложение пространственных измерений друг на друга. Две с лишним тысячи лет назад Аристотель в своём трактате «О Небе» сказал: «три измерения суть все измерения». В сто пятидесятом году нашей эры римский астроном Клавдий Птолемей сформулировал доказательство невозможности других измерений, обосновав его указанием, что никаким вообразимым способом нельзя провести более трёх взаимно перпендикулярных прямых, и добавил, что такой четвёртый перпендикуляр должен бы был быть неизмеримым и невообразимым. Спустя ровно семнадцать веков немецкий математик Георг Риман стал первым, кто опроверг это представление, утверждая, что абстрактное представление тем лучше, чем более широкой системой оно оперирует. То, что кажется нам не подчиняющимся никаким законам в крупном приближении, легко обретает смысл, стоит нам только отойти от микроскопа и взглянуть в простую лупу. Чем шире мы смотрим, тем больше мы способны понять и увидеть. В 1905 году Альберт Эйнштейн дополнил гениальное творение Рене Декарта, введя в трёхосевую систему координат ось времени. Представьте себе встречу, которую вы назначаете. Вы говорите, что будете ждать на углу Нагасаки-стрит и Двенадцатой Восточной, задавая своё положение на осях Х и Z, после чего упоминаете, что будете сидеть в кафе на втором этаже, дополняя свои координаты осью Y. Но ваша договорённость лишена последнего и самого важного признака: вашего положения на оси T — и до тех пор, пока вы не назначите встречу завтра в 15:00, она не состоится никогда, даже если вы просидите в кафе всю неделю, посинев от просроченного заварного крема. Четыре измерения. Четырёхмерный мир. Но теория струн оперирует намного более мощным аппаратом. Она была создана, принимая во внимание как гравитационное искривление пространства-времени, так и влияние того, что в NASA называют внерасчётным фактором, объясняя отклонения космических аппаратов от просчитанных на Земле траекторий. Теория струн говорит нам: есть мир за гранью того, что человек может увидеть невооружённым глазом. Есть мир, который человек не может увидеть в силу привычки, в силу поверхностного образа мысли, в силу нежелания задумываться и подвергать сомнению инстинктивно очевидное. Казалось бы, к чему бы ни пришла наука, мы всё равно останемся собой: мы будем завтракать на грязных кухнях, одеваться в тесных прихожих, проклинать неудобные скамейки в аудиториях и душные офисы, сидеть в поликлиниках и офисах страховых компаний, покупать автомобиль с приводом 4x4 и осторожно воровать солнцезащитные очки в «H&M». Но это не так. Эудженио Калаби не уставал повторять, что чем более тонкой становится область приложения науки, тем меньше мы должны полагаться на инстинкт. Инстинктивно мы неспособны представить взлёт самолёта, который тяжелее воздуха. Инстинктивно нельзя поверить, что горка металла и пластика может попросить кредит в банке. Инстинктивно кажется абсолютно невозможным процесс воссоздания человеческого мозга на базе нейронной платформы «BlueBrain» в Швейцарии. То, что в былые времена было простым, теперь стало сложным, и пройдёт ещё очень много времени, пока человек найдёт способ вновь упростить невообразимо многогранную вселенную. Пока человек найдёт способ вновь открыть врата «Тёмного Сердца». Саундтрек: ссылка — Хорошо, — сказала Сакура. И процесс реверсии времени начался. Пространство вокруг — всё, начиная от потолка и заканчивая небесной высью, где галочками отметилась стая перелётных птиц — вдруг выцвело до белизны застиранной простыни. Белым стало небо, белой стала кровь, стекающая по куртке Кайи или джинсам Исиды. Белым стал дорогой письменный стол и иероглифы незаконченного стиха, который слагал Директор в нечастые минуты покоя. Мир превратился в белое поле, где чья-то всемогущая рука уменьшила контрастность и так же, до пределов абсолютного маразма, вкрутила яркость. Сакура создавала пространство моделей уже не в головах у солдат клуба, а в реальности. В настоящей, материально ощутимой, зримой реальности. Выцветшие полотна расщеплялись на дрожащие тонкие нити, начинающиеся из ниоткуда и уходящие вникуда. Во вспышке понимания и Кайя, и Мамору поняли, что видят перед собой струны исполинской арфы, на которой сыграл когда-то отрицаемый Стивеном Хокингом Бог. Струны изгибались, неуловимым глазу образом проникая друг в друга, пропадая и появляясь вновь — будто ненадолго завернули за невидимый угол, который и был частью тех самых недостающих шести измерений. Вскоре казалось, что ребята стоят в центре огромного стога сена, во всех направлениях пронизанного группами струн, похожих на гитарные октавы. Иногда между ними совсем не оставалось расстояния, иногда напротив, в просветах под первым слоем виднелись десятки и сотни других слоёв, слившихся в размазанную недифференцируемую массу. Где-то в ней пропал и вертолёт с метающимся по кабине Кенджи, и ракета, так и не закончившая свой дымный путь до «Тёмного Сердца». А «Тёмное Сердце» стучало, в последний раз преображая этот мир. Оно было словно инструмент неведомого архитектора, оказавшийся в руках неграмотных рабочих — малопонятный, сложный... и всемогущий. — Прощайте, — прошептала Сакура, прежде чем превратиться в вихрь струн. Мамору и Кайя посмотрели друг на друга. А потом исчезли и они. Вслед за этим белый мир коллапсировал до размеров Полярной звезды, слившись в ярко-белую точку. И...  — Поезд по направлению Нисёмира-Токио отходит через пять минут от платформы J-4. Поезд по направлению… Эхо усиленных громкоговорителем слов разносилось по безлюдным вокзальным переходам. Железнодорожный вокзал Сеттльмента, служивший основным пассажирским терминалом Нисёмиры, пустел на глазах. Оживление царило лишь на окраинных платформах — длинных бетонных аллеях, вытянувшихся параллельно сверхсовременному куполу из стекла и пластика. Оттуда следовали пригородные электропоезда, набитые возвращающимися с обязательно-сверхурочной работы салариманами. Грустное зрелище представляли десятки поникших спин, вяло текущие от зева подземного перехода в сторону блестящих турникетов. Вспыхивали красные глазки камер. Безмолвные сотрудники вокзала в отглаженной до хруста голубой униформе неподвижно наблюдали за проходящими контроль. Внутри, где под прозрачным куполом царили стерильная чистота и чёрные пластмассовые скамейки, людей почти не осталось. Время близилось к полуночи, хотя стремительная белая стрела, украшенная оранжевыми логотипами «JR Central», прибыла точно по расписанию. Приземистый скорый поезд на магнитной подушке с еле слышным электрическим гулом промчался сквозь пригороды — только и успевали мелькать на фоне гор столбы линий электропередач — и замер у бетона широкой платформы. Цифры на больших табло вспыхнули, зажглись на полу неоновые цепочки ламп-указателей, вежливый голос поприветствовал сходящих пассажиров. Их шаги гулко разносились по переходам и атриумам. Где-то среди них, усталые от долгого пути и тревог, тащились двое подростков. В позднее время не след расхаживать по улицам, но в данном случае их воля, как и воля коменданта школьного общежития, стала жертвой неумолимого расписания. Оба катили за собой чемоданы с колёсиками, оба оставили их в отделе камер хранения за блестящей сейфовой дверью, как предписывала школьная инструкция — завтра помощник коменданта отправит за ними машину. На вопрос, почему помощник коменданта не может отправить машину сегодня, забрав и ребят, и чемоданы, инструкция не отвечала. В разных концах состава двое усталых подростков рывком выпрямились в креслах, не зная о реакции друг друга. Вернее нет, трое. Им снился странный сон, в котором будто бы ученики новой школы противостояли могущественному бизнесмену. Детали стремительно исчезали из памяти, как это часто бывает после ярких, но очень стремительных сновидений. В конце концов они слились в смутный образ зависшего за стеклом высокой башни вертолёта и белую вспышку, которую было совсем нечем объяснить. * * * В стальной трубе, окружавшей станцию монорельса, завывал ветер, бросая в лица сухой снег. Как и на вокзале, ветер оказался едва ли не единственным спутником двух будущих учеников «Юнайтед Санс», замерших в разных концах платформы. Кроме них, поезда дожидался развалившийся на пол-скамейки подросток довольно скудной на информацию наружности — натянутая до носа шапка, подкова мощных «Зеенхайзеров» на ушах и безразмерное пальто. У его ног валялась потрёпанная старая сумка. В холодной тишине чётко разносился бодренький клубный бит. Бегущая строка над путями загорелась жёлтым, оповещая о прибытии поезда через сорок пять секунд. После этого на ней вновь замигали данные о температуре воздуха (-2 градуса по шкале Андерса Цельсия), скорости ветра и времени: 00:10, 1 марта 2014 года. Немногочисленные поздние пассажиры дожидались состава, а по оледеневшим тротуарам внизу, оскальзываясь, спешила парочка клерков, зябко подняв воротники куцых пиджаков. * * * Табличка перед напоминающим недорогой отель четырехэтажным зданием, окрашенный в нежный персиковый цвет, гласила: «Спальные корпуса школы "Юнайтед Санс". На территории допускается присутствие только проживающих и персонала. Гостевые посещения разрешены до 21:00. Комендант: Сасаки Хизаши». На трёх ступеньках перед широкими раздвижными дверями их ожидал невысокий пожилой мужчина очень забавной наружности: в мятом вязаном свитере, лысый, но с лохматыми островками волос над ушами, которые делали его похожим на спаниеля. Повадки у него тоже оказались спаниельи — он семенящим шагом проследовал к такси, делая вид, что хочет дружелюбно улыбнуться. У него не очень получалось. — Наконец-то! Давно пора! И о чём только думает администрация, принимая учеников такими поздними рейсами. Пойдёмте скорее внутрь. Все уже давно спят, но Кагатори-сан попросил оставить вам поздний ужин. Идёмте. Идёмте. Я комендант общежития, господин Сасаки. — А кто такой Кагатори-сан? — вежливо поинтересовалась Кайя, едва поспевая по дорожке вслед за спинами коменданта и сухопарого юноши с прикольными красными волосами. — Председатель школьного совета «Юнайтед Санс», — с отеческой теплотой отрекомендовал господин Сасаки. — А также лучшей ученик школы и чемпион города по кендо. Очень вежливый юноша. — ... а также золотой призёр олимпиады по точным наукам, ответственный секретарь студенческого общества физиков, сын героя-детектива и Будда знает, кто ещё. — А вы его знаете? — комендант обернулся через плечо. — Конечно! — воскликнул Кенджи. — Он отличный парень. Мы вместе учимся. Я не новичок, просто ездил домой на неделю, теперь возвращаюсь. — Господи Боже, Уэта! Я тебя и не узнал в этом пальто, — проворчал комендант. — Ну, мне же меньше регистрировать. Входите, входите. А ты, Уэта, ещё должен школе денег за разбитую дверь. — Это не я! Это придурок-Тсунео! — завопил Кенджи. Кенджи-кун не стал рассказывать господину коменданту, что в его сне Тсунео-кун не просто разбил дверь, но ещё и угнал вертолёт — ради него, своего лучшего друга и напарника по всем идиотским выходкам. Не стал он рассказывать и другого. Ему снилось, что он ездил не домой, а будто бы целый год он бродяжничал по Японии, пытаясь забыть что-то жуткое. Что же... что же... Когда он вспомнил, ему стало холодно даже под свитером и пальто. Там, во сне, глаза его родителей были синими как холодный морской лёд. Там, во сне, полыхал огонь и две хромированных «Беретты» проделывали в людях с синими глазами всё новые отверстия. Он не хотел вспоминать, чьи пальцы жали на спуск. Кенджи искренне понадеялся, что сможет забыть этот сон быстрее, чем за год. А тут и красноволосый протягивал ему руку, неуверенно улыбаяясь. Кенджи фыркнул: — «Ред Дед Редемпшн»? Ты, что ли? * * * — И, конечно, правила. — Но в них пятьсот тридцать четыре... — Удивительно, Тсунео-кун. Как ты мог пересчитать эти пункты, но при этом не читать их? — Кагатори-сан опустил на нос очки, иронично улыбаясь. — Болван просто заглянул в конец, — подсказала Судзуки. — Эй! Бросьте слушать его! Лучше вот, читайте третью брошюру и голосуйте за меня! Доколе во главе школьного совета будет стоять мой парень?! — Ну да, — оторвался от тоста с джемом Кенджи, — ну да. Живи иллюзиями. Всё равно все проголосуют за Шимаду, потому что он красавчик. — МОЛЧАТЬ!!! — заорали Судзуки и Кагатори. За столом смеялись. Томико-чан краснела и пряталась за стаканчиком кофе, временами кидая незаметные взгляды в сторону Мамору. Обычно неразговорчивый Джуничи-семпай, почему-то нехарактерно для себя запинаясь, объяснял утонувшей в анкетах Кайе, в какие клубы стоит заглянуть, а в какие — не стоит. Кенджи жрал тост. У длинного прилавка раздачи двое новых знакомых из параллельного класса, Асага и Андо, которые, как объяснил Кенджи, были закадычными подругами со средней школы, набирали на подносы еду. Одна из них была в мужской безразмерной футболке, с которой скалился Эван Хобстоун, разбивая кулачищем рожу очередного проходного злодея. У второй виднелись татуировки какой-то субукультуры. За окном расцветало яркое и уже почти летнее солнце Японии. Оно карабкалось в середину ярко-голубого неба, весело отражаясь в бутылочно-зелёных стенах небоскрёба строительной компании «Фусанг», украшенного её эмблемой: заключённым в круг иероглифом, обозначающим «старание». The End.
-
Прими мешок сердец. Это было прекрасно!
-
Мурашки по жопе побежали.
-
и как всегда немного жаль, что всё осталось позади. Остается надеяться и верить, что это был не последний потенциальный Школьный Фестиваль...)
|
|
- Дурацкая школа, - тихо пробубнил Мамору, глядя на возникшее у них на пути препятствие в виде головоломки. Могло показаться странным упоминание образовательного учреждения перед кабинетом в директора "Фусанг Проджекст", но у парня все неприятные моменты, так или иначе связанные с точными или естественными науками, были отнесены к школе. - Каким же нужно быть нёрдом, чтобы использовать такой "замок" вместо новомодного электронного? - криво усмехнулся Исида, скидывая на пол сумку и оба UZI. - Думаю, на крайний случай, сможем просто подорвать дверь, Мори-чан. Давай попробуем разобраться что к чему.
Размяв затекшие от спортивной сумки плечи, старшеклассник медленно прошелся перед четырьмя статуями, принадлежавших знаменитым физикам. Странно, он готов был поклясться, что никогда прежде не читал и не слышал ничего ни о Редже, ни о Нимбу с Виттеном, ни, тем более, о типе с трудно произносимой фамилией Zamolodchikovuru. Впрочем, со второго раза фамилия Российского ученого поддалась японскому школьнику. Хоть никогда не видя и не слыша этих фамилий, Мамору мог с уверенностью сказать, что знал их! Вернее, знал информацию об этих ученых. Всё выглядело так, будто где-то в голове школьника открылась страничка википедии и началась загрузка. Причём, судя по тому что Исиду неожиданно накрыла легкая головная боль - загрузка началась в буквальном смысле этого слова. "Сакура", - проскрежетал сквозь зубы, мысленно, Исида. Как бы то ни было, Мамору осознал, что может назвать дату рождения каждого из этих человек. А кое-кто из них и вовсе уже обзавелся надгробием. Примечательно, что все деятели науки родились вначале десятилетия: двадцать первом, тридцать первом, пятьдесят первом и пятьдесят втором годах. Ох уж этот русский Мамору (именно это японское имя было аналогом русского Александр), выбился на год. Старшеклассник открыл было рот, чтобы предположить об очередности нажатия в соответствии с годами рождения ученых, но тут же осекся - стал бы забористый ботаник вроде Директора-сана увековечивать статуями именно этих четырех персон, да ещё и делать из них пазл только исходя из дат их рождения? "I do not think so",- мысленно пожурил сам себя Исида, не поленившись вспомнить английский. Нет, тут было что-то ещё.
- Ну конечно! - неожиданно вырвалось из уст Мамору и он повернулся к Мори-чан. - Теория струн! Кажется...кажется я понял, - На лице Исиды появилось сосредоточенное выражение и он принялся быстрым шагом проходить мимо изваяний учёных, скрестив руки на груди, поднеся правую руку ко рту и прикусив кончик большого пальца. Головная боль на миг усилилась, но Исида не обращал на это внимания. Он остановился напротив второй статуи слева. - Туллио Редже, "тот кто имел воображение". Ай, блин, - Мамору стиснул зубы от боли в висках и негромко выругался. - Самое начало, где-то в конце пятидесятых годов прошлого века, он заложил основы теории к решению задачи рассеивания в квантовой механике. Воображение. Я думаю, это потому что именно он предложил рассматривать андроны не как отдельные элементарные частицы, а как различные проявления одного объекта, в последствии Струны, - Громко выдохнув, парень перешел к стоящему рядом с итальянцем японцу. - Ёитиро Намбу. Тот кто заметил не соответствие. Чёрт, то ли это связанно с его ранними работами - моделью NJL - касательно нового взгляда на модель взаимодействия элементарных частиц, то ли это всё имеет отношение с бозонной струной. В любом случае и то и то важно для теории струн. Пфф, - "Важно для всяких там", - Исида не стал уточнять кого именно, просто прикрыв глаза и пытаясь глубоким дыхание успокоить начавшуюся мигрень. В какой-то момент ему показалось, что он слышит противный "скрежет" разбухающего мозга о черепную кость. Следующей целью для старшеклассника стал русский. - Alexandlu Za-mo-lod-chi-kof, - протянул Мамору, - тот кто дал выражение. Это связанно с конформными полями, а именно с его C-теорема. Он...он смог выразить зависимость между струнами этой своей теоремой. Ну и последний, - Мамору неспешно подошел к мистеру Виттену и несколько секунд просто смотрел на замершие черты лица американского ученого-физика. Странно, но почему-то именно Эдвард вызывал в нём симпатию. - Тот кто сумел соединить. Эдвард Виттен. В марте девяносто пятого на конференции в универе Южной Калифорнии он смог объяснить, что все пять существовавших на тот период струнных теорий есть лишь грани одной, всеобъемлющей теории - М- теории. Кто-то назвал это второй революцией суперструн.
Мамору отступил на несколько шагов назад, так чтобы увидеть всех четверых сразу. Боль по-тихоньку уходила, но на её место приходила усталость, будто бы Исиде только что пришлось двигать все четыре статуи для нахождения "ключа".
- Готова, Мори-чан? - не глядя на девочку, поинтересовался старшеклассник. Взгляд его уперся в табличку на двери с надписью "Генеральный директор". "Мы идем, Директор-сан, мы идём за твоей мечтой".
|
Мамору тяжело дышал, стоя в кольце из трёх распростёртых тел. Костяшки обоих кулаков и ушибленный бок саднили, лицо засыпала каменная пыль, выбитая пулями — она сделала его похожим на загримированного актёра театра кабуки, пока он не вытер щёки. Шаблоны не шевелились. По какой-то причине их создатель полностью повторил в них человека со всеми его слабостями и недостатками. Хороший удар в центр подбородка нравился им не больше, чем хулигану у школьных ворот. Может быть, в программисте взыграла ностальгия по матчам Кассиуса Клея, но, что бы ни было мотивом, оно оказалось только на руку.
Только гранатомёт пришлось бросить. Старый приклад растрескался, а дуло изогнулось от чудовищного удара по каске, в сером кевларе которой осталась глубокая вмятина. Кинетическая энергия удара Мамору преодолела девятнадцать слоёв арамидной ткани, закатанных в оболочку из феноликовой резины. Возможно, если бы Шаблоны использовали не устаревшие шлемы «PASGT», а новый армейский стандарт «MICH», введённый ещё в бородатом 2003-ем, всё сложилось бы иначе — в новых шлемах используется кевлар повышенной прочности. Но не сложилось. Мамору бросил гранатомёт на грудь одного из тел и смело зашагал в дым, вынимая из-за ремня два чешских «CZ».
Где-то внутри полыхали вспышки, подсвечивая изнутри сизые облака. Красивая картина, как будто бы Мамору наблюдал грозу в миниатюре, стоя за стеклом интерактивной музейной экспозиции. Вот из дыма вырвался силуэт, и подросток без промедления открыл огонь. На таком расстоянии бронежилет оказался бесполезен, и Шаблона швырнуло обратно, превратив его торс в скомканное оригами. Ворох маленьких гильз осыпал зимние ботинки Исиды.
Пи-и-и-и-и-п!
Это возмущённо загудел турникет, когда Мамору, положив опустевшие пистолеты-пулемёты на стойку, прошёл через тройник блестящих поручней с горящими зелёными стрелками. Следующие два пистолета заняли место в руках, но выстрелов в дыму уже не звучало.
«Где Кайя?»
Прямо над его ухом сухо лязгнул затвор, вынудив Мамору замереть на месте. Молодой мужчина с мужественно-красивыми чертами лица прижал дуло карабина ему к виску. Вместо каски его голову украшал надетый набекрень берет с кокардой в виде знакомой арфы, и Мамору догадался, что перед ним — командир группы захвата.
— Попробуй увернись, — ухмыльнулся командир перед тем, как из его груди вырвалось остриё катаны.
Повисла долгая пауза. Шаблон смотрел, как меч проворачивается между его ребёр, с гарантией распарывая сердце, и исчезает тем же путём, что пришёл.
— Опять ты...
Тяжело вздохнув, перерождённый уже во второй раз Шаблон-начальник повалился на колени, заскрежетав об пол кевларовыми наколенниками. Мамору тут же прижал пистолет к его лбу и спустил курок, довершив расправу. Конструкту хронически не везло что в школе, что теперь. Наверное, он возненавидит детей.
А за Шаблоном стояла Кайя. Мамору даже не понял, откуда конкретно она взялась. Но в дыму больше не звучало выстрелов. Рассеиваясь, тот оставлял за собой тела, лежащие в лужах голубой крови. Наконец-то в холле установилась окончательная и абсолютная тишина.
Путь к лифтам был открыт.
|
Четыре лифта приехали с разницей в считанные секунды. Это были большие лифты, рассчитанные на то, чтобы как можно скорее распределять утреннюю нагрузку на семьдесят этажей. Хотя по утрам перед ними всё равно выстраивались длинные и возмущённые очереди, лифты со своей задачей справлялись неплохо — как уже упоминалось, они были большими. В них легко помещалось шестнадцать щуплых клерков. Влезало и двадцать, когда кто-нибудь опаздывал на работу или давали звонок к обеденному перерыву. А вот массивных сотрудников службы охраны, вооружённых американскими карабинами «М4» и итальянскими штурмовыми винтовками «ARX-160», поместилось всего по восемь.
Одни за другими двери распахивались, выпуская на волю орду Шаблонов с горящими глазами. Все, кроме одних.
Цилиндрик гранаты влетел точно в щель лишь начинавших открытие дверей. Он взорвался без задержки, сдетонировав прямо внутри тесного металлического куба, заполненного вооружёнными людьми. Да, теперь поверх серых рубашек темнели бронежилеты, а головы украшали каски, но это не помогло. Сноп огня, дыма, пыли и голубых льдинок вырвался из лифта, сопровождаемый глухим рокотом. Лифт перекосило в шахте, створки дверей выгнуло, наискось вдавив в принимающие ниши, а внутри Исида увидел только мешанину из лежащих вповалку серых тел, над которыми рассыпала искры повреждённая лампа. У кого-то не было рук, у кого-то — ног. К счастью, усиленный отряд безопасности целиком состоял из Шаблонов. Но их удивительный натурализм всё равно не позволял целиком дистанцироваться от того, что только что сделал Мамору. Одним выстрелом он забрал восьмерых.
Из прострации его вывела пуля, больно ударившая в плечо. Исида тут же нырнул за колонну, которая принялась с треском рассыпать куски мрамора прямо ему на голову и плечи. Вооружённые автоматами Шаблоны быстро перемещались вперёд, открыв сплошной ураганный огонь. Свинцовая метель взвыла в зале, вихрем сметая недолговечный налёт корпоративного шика. Развернувшись широкой цепью, Шаблоны укрылись за изогнутой стойкой, поливая огнём открытое пространство. На бегу один взмахнул руками, выронив застучавший по полу автомат, и упал на спину — работа Кайи. Другой высунулся из-за укрытия, перекрыв лбом длинный зелёный луч, хорошо видимый в облаках мраморной крошки и дыма.
— О чё...
Его голова дёрнулась назад, выбросив из затылка фонтанчик льдистых искр, и стрелок сполз под стойку. Но остальные продолжали вести огонь, не оставив ребятам даже шанса высунуться. Три лифта. Ещё двадцать два тяжеловооружённых стрелка. Вторая выпущенная Мамору граната легла слишком низко, взорвавшись перед стойкой и никому не причинив вреда.
Не переоценил ли КПФ свои силы?..
— Сдавайтесь и выходите с поднятыми руками! — в недолгую паузу выкрикнули из-за стойки.
Кафе «Белый Лотос»
Директор неторопливо потягивал цейлонский чай с лимоном. Перед ним стояла аккуратная керамическая чашечка без ручек, раскрашенная в белое с розовыми цветами, и такой же чайничек на плетёной подставке. Для того, чтобы слиться с другими клиентами «Белого Лотоса», он убрал зеркальный шлем в специальные пазы в броневоротнике, а поверх надел слегка мешковатый, чтобы замаскировать броню, костюм. Маскировка удалась — никто не обращал внимание на сидевшего в углу под плющом юношу, смакующего свой горький чай.
Теперь остров, где собирают чайные листья, называется Шри-Ланка. Он давно уже не британская колония Цейлон — теперь это Демократическая Социалистическая Республика Шри-Ланка, а в названии её столицы поместились сразу три слова и десять слогов. Но гляди же ты: там по-прежнему выращивают чай, преимущественно чёрный и зелёный. Забавно, что ланкийский чай обязан своим рождением вовсе не мудрым аборигенам, а двум европейцам, Джеймсу Тейлору и непомерно усатому шотландцу, футболисту и яхтсмену Томасу Липтону. При окружающем его романтическом ореоле, чай предназначается для весьма посредственного потребителя. Например, Липтон сделал себе имя, продавая чай втрое дешевле рынка. Да, это дешёвый чай для старушки-Европы. Это можно почувствовать даже в его безыскусной палитре ароматов. Это ширпотреб.
Директор знал всё это, как знал ещё целую кучу абсолютно бесполезной информации. Он собирал её автоматически, бессознательно стараясь полностью встроиться в информационный поток, чем бы ни занимался — прикладной физикой или чайными церемониями. Только так он мог чувствовать себя в зоне комфорта. Другими словами, Директор страдал навязчивым синдромом контроля, но сейчас ничем себя не выдавал, спокойно дожидаясь, пока в двух кварталах от него закончатся боевые действия и «Гангрел» доложат о взятии общежития.
Когда двое агентов службы безопасности разом шагнули в кафе, то привлекли к себе гораздо больше внимания, чем их босс. Директор взглянул на них, а они — на него. После небольшой паузы один из Шаблонов сделал вывод:
— Сэр, вы ещё не знаете.
— Не знаю чего?
Шаблон протянул ему «Samsung Galaxy S4» с экраном достаточно широким, чтобы без особых искажений передавать записи с камер безопасности в небоскрёбе. За считанные секунды двое ребят расправились с охранниками у входа и двинулись вглубь холла. Когда в руках красноволосого появился гранатомёт, бровь Директора поползла вверх. Он улыбнулся, очень аккуратно отставив чашечку в сторону.
— Умный ход. Это же те двое, из поезда?
Агенты неуверенно пожали плечами — они не знали. Зато Директор был уверен и весь засиял воодушевлением.
— Очень приятная ситуация. Хоть какая-то неожиданность за весь год. Идём!
|
|
Судзуки-сан с благодарностью кивнула, одновременно отвечая на вопрос Кайи:
— Мы возьмём всю сумку. Она будет с нами, но лучше, если незамаскированное оружие не будет мозолить глаза случайным свидетелям. Сейчас, Джуничи заберёт своё, и мы идём.
Джуничи рылся в недрах баула дольше, наконец, достав из него большущего плюшевого дельфина. С дельфином что-то было явно не так. Его распороли и сшили обратно, так, что теперь из брюха бедной рыбы торчала рукоять, а из глаза — ствол калибра не меньше пулемётного. Когда дельфин покинул сумку, она мгновенно стала совсем лёгкой, а Джуничи с видимым удовольствием (и усилием) положил лязгнувшего дельфина на багажник.
— Ну-ну-ну, мой хороший. Вот мы и снова вместе.
— Разобрали подарки? Тогда идём.
В небольшом холле ребята оставили Томико-чан. Девочка присела на скамейку, положив рядом «букет» — просто чья-то родственница, дожидающаяся назначенного времени. Медсестёр или администратора не было. Корпус вообще больше напоминал санаторий, а не больницу: только встречающиеся на стерильно-белых стенах кнопки экстренной помощи и платформы-лифты у каждой лестницы напоминали, что он предназначен для определённой категории людей.
На втором этаже троица свернула в коридор, а Кенджи-кун отправился ещё выше. Из висевших на его шее наушников донеслись уже привычные биты. А Судзуки-сан повела остальных в самый конец корпуса. Перед дверью в торце коридора она оставила сумку, где лежали только клинки Мамору и Кайи, её собственный арсенал и пара угловатых пистолетов «Глок», прихваченных на всякий случай. А потом постучала.
— Не заперто! — донёсся изнутри звонкий отклик.
— Вы первые. Я подожду в коридоре, — председатель прислонилась к стене, приглашающе кивнув.
За дверью с надписью «Морихей Асага Сакура lives here, bitches!» больница закончилась. И начался киберпанк. Палата Сакуры, заливаемая светом из двух широких окон, выходящих в парк, представляла собой один гигантский командный центр. Четыре монитора и плазменный телевизор образовали гудящий иконостас, перемигивающийся диодами системных блоков и клавиатур. Между окнами поместился ещё больший телевизор номер два, настроенный на круглосуточный канал японских новостей. Похоже, что работал он тоже круглосуточно. На этом фоне как-то терялась кровать со специальными перилами и несколько шкафов, заполненных книгами по информатике, теоретической физике в самых разных проявлениях, от астрофизики до «Сборника отвергнутых моделей XV-XXI веков», истории науки и журналами с заголовками в духе «Стрелочная нотация Кнута: метод записи или прорыв в проблематике больших чисел», «Карл Саган — шотландские лекции и примечания к ним, 1992» и прочее, и прочее.
— А. Проходите, проходите. Я ждала вас.
Девочка, восседавшая в инвалидном кресле, развернулась на месте. К бортам кресла были приторочены роутер, кармашек для планшетов, переносное зарядное устройство с воткнутыми в него кабелями и огромный пульт От Всего. А сама «технический консультант» оказалась девочкой, в которой, вопреки чаяниям, не было ничегошеньки необычного — короткая стрижка, тёмные волосы, внимательные глаза с чуть широковатым разрезом и обаятельная улыбка. Человек, который мог так улыбаться, определённо не подходил на роль злодея.
— И не переживайте из-за капельницы.
|
-
По воле такого режиссёра Кайя бы годами бродила по пустым в субботний день коридорам, искала еду на незапертых кухнях, делала остановки у высыхающих кулеров и ночевала в глубоких шкафах с пыльными полками. За окнами, с каждым десятилетием обраставшими паутиной трещин и грязи, приходил бы в упадок постапокалиптический Н-сити.
Ух!)))
|
|
Белый свет накрыл всех одновременно с оглушительным хлопком по ушам. Казалось бы, ну что такого — ну вспышка, ну хлопок. Не умирают же от этого?
Подобные гранаты специально производятся для того, чтобы заставлять сконцентрированных на своей цели и вооружённых взрослых людей забывать о том, где они и кто они. Саму концепцию разработали в британской SAS, столкнувшись с необходимостью штурма захваченных террористами жилых зданий, и жалеть там никого не собирались. Целью таких гранат, вопреки общественному мнению, является не гуманная нейтрализация подозреваемых. Они дают несколько секунд форы, чтобы солдаты вошли в помещение и выполнили свою задачу.
Слух отрезало напрочь, заменив его вопящей на одной ноте надорванной бас-гитарой. Между открытыми и закрытыми глазами не осталось разницы. Слепящая звезда въедалась сквозь веки прямо в мозг, больно резонируя с попытками двигать зрачками. Куда? Сюда? Мамору показалось, что он — слепой котёнок, неуклюже пытающийся найти в комнате дорогу к миске. Он представления не имел, куда вообще поднимается, и уже несколько раз ударялся пальцами о жёсткие ступеньки. Где-то рядом бежала Кайя, где-то, наверное, и Судзуки-сан. Если бы маска смогла защитить директора от взрыва, он убил бы их быстрее, чем забравшаяся в курятник голодная лиса.
Впрочем, никто их не убил. Они не умерли. Где-то в районе верхних этажей чьи-то жёсткие руки подхватили ребят, с силой вталкивая в нужное направление. Сенсорная депривация всё отказывалась отступать, и касания (которые, мягко говоря, на заботливые совсем не тянули) остались единственным способом ориентироваться в разреженном мире. Ступени продолжали больно бить по ногам, перила скользили сквозь руки, а кто-то всё пихал в спину — и так до тех пор, пока лиц не коснулся свежий мартовский ветер. Постепенно сквозь звон прорезался стрёкот лопастей и вой турбин вертолёта. Томико-чан махала руками сквозь стекло, не зная, что некоторые не могут её видеть. Только когда их усадили в вертолёт, слух и зрение начали возвращаться. Под собой они видели мягко растворяющуюся в темноте Н-образную крышу школы. В её окнах больше не перемигивались огни перестрелки. Окровавленный Джуничи полулежал на сиденье, вытирая с лица и рук кровь. Томико напряжённо вглядывалась вперёд, держа курс на разноцветные иглы небоскрёбов, а навстречу неслись облака. Под полозьями проплывала шахматная доска из чередующихся улиц и домов.
Оказалось, до вертолёта всем троим помог добраться Кенджи-кун. Бормоча сквозь зубы что-то не очень хорошее и отряхивая с густых волос хлопья снега, он пролез на своё место впереди и вперился в планшет с таким видом, будто ничего и не произошло, они просто остановились перехватить по острым такияки. Тяжело вздохнув, Судзуки-сан поправила сбившийся на самый лоб берет.
— Фух. В общем... как-то так и живём.
Мгновенно сменившее полярность защитное стекло уберегло его от полной потери сознания, а броня — от ожогов, ведь граната разорвалась прямо под ногами. Но в течение нескольких минут он был полностью дезориентирован. Опираясь на меч, невидимка кое-как поднялся. Он не стал преследовать беглецов, хотя, быть может, его умений и быстроты хватило бы, чтобы в прыжке уцепиться за полозья вертолёта. Но он не стал. Под зеркально-чёрной маской он улыбался улыбкой, лишившейся остатков рассудка. Как мазохистский гуру он смаковал терпкий букет собственной неудачи, с небывалой жадностью вдыхая его аромат. Он боялся и верил, трепетно опасаясь спугнуть забрезжившее над горизонтом желание. Наконец-то! Наконец-то достойный противник!
Улыбка не сходила с его лица и когда он сменил школьный коридор на исполинский кабинет, напоминающий мраморный зал со всеми своими монументальными колоннами и титаническим письменным столом. Кабинет был полностью лишён намёков на уют или хоть какое-то отражение личности хозяина. Всё его великолепие пропадало зазря, бездуховное и мёртвое. Глухая чёрная броня уступила место простому серому кимоно, ледяная вода освежила вспаренный лоб. Уставившись на город сквозь огромное окно, он смеялся и плакал одновременно, закрыв воспалённые глаза. Сквозь истерический смех в абсолютной тишине пробились невнятные слова, которые много позже, в подобающей обстановке, он запишет каллиграфическими иероглифами:
— Свежий ветер,
Круговерть новых лиц.
Отрада поэта.
|
Всё случилось быстро и как-то до удивительного технично, как будто Мамору век этим занимался. Солдат упал. Не давая ему прийти в себя, Исида с силой ударил ботинком по лицу с синими глазами, потом ещё раз. Теперь уже он смог вскочить над Шаблоном и вцепиться ему пальцами в горло. Откуда-то из памяти всплыла информация, что пяти секунд перекрытого кислорода хватает для потери сознания, а после двадцати ты уже ничем не сможешь помочь. А сколько прошло секунд? Ведь часы-то в Чёрно-Белом не работают. В любом случае, Шаблон больше не дёргался, а глаза выдохлись и погасли. Третий так и не смог окончательно прийти в себя — стул заехал ему в лоб металлической частью, и теперь последний «Альфа» был лёгкой добычей. Хреновая у парня была работа.
Как с восхищением поняла Кайя, «оно работало». Нет, «оно работало»!!! Никогда раньше, даже беря разбег перед чемпионским полётом с трамплина, она не неслась так быстро и так легко, похожая на Тринити из незабываемого фильма. Комната озарялась жёлтым светом, но раз за разом девочка оказывалась быстрее, чем рука Шаблона: пули за её спиной разбивали школьные глобусы, взбивали хлопающие страницами атласы и тетради для контрольных закрашиваний, впивались в стены и даже любимый цилиндрический чайник учителя географии. Но ни одна не попала в цель. Вскочив на длинную стойку из трёх составленных в ряд парт, Кайя пронеслась по ней, слыша за спиной визжащие пули, прыжком метнулась за спину командиру группы и с короткого замаха вогнала ему в грудь катану. Меч вошёл в бронежилет по самую рукоять. Только одно пошло не по плану — в последний миг Шаблон успел обернуться. Кайя уставилась в лицо человека (ладно, «человека»), которого только что убила.
Командир оказался крепче, чем она думала. Или меч не задел жизненно важных органов. Шаблон не умирал, а с кривой усмешкой поднял пистолет и прижал ко лбу девочки. Боёк сухо щёлкнул вхолостую. Только теперь командир группы захвата позволил улыбке скривиться в болезненном спазме. «Тёмное Сердце» создало его гладковыбритым молодым японцем лет чуть за двадцать пять, с коротким ёжиком тёмных волос и лицом умеренной привлекательности, которая так радует кадровиков в отделах продаж. Ничего такого, чтобы заставить клиента чувствовать себя уродом, но и никакого отвращения обслуга не вызывает.
— Ну вот. Убила девчонка. Что за дебилизм... Давай поступим по-красивому, а? Я пытаюсь перезарядить пистолет, а ты сносишь мне башку. Кто раньше успеет, тот и молодец. Чтобы как в фильмах! Всё равно меня реконструируют с нуля и я ничего не запомню. Политика компании.
— ... — Джуничи обалдело вытаращился на него с пола. — Это... кхе-кхе, это что, вам кто-то решил прописать юмор, да?
Звонкий лязг поплыл по освещённому луной коридору.
Судзуки-сан довольно улыбнулась из-под сложенного в плотный металлический прут веера в левой руке, который остановил удар невидимки в считанных сантиметрах от её лица. Сейчас она выглядела как самая обычная и донельзя гордая собой семнадцатилетняя девочка, находчиво выпутавшаяся из сложной ситуации.
— Должность председателя школьного совета, — презрительно процедила она, — вынуждает меня всегда продумывать козыри в рукаве. В этот раз, заметим, смысл близок к буквальному. Ки-и-и-и-йя!!!
Воспользовавшись секундой замешательства, она оттолкнула противника от себя, припечатав его грудь прямым ударом ноги. И тут же, выхватив меч, бурей бросилась на него, атакуя оружием в каждой руке. Две тени, чёрная и белая, шарахались друг от друга в потоках серебристого света, кружа словно бы в замкнутом кольце арены перед лестницей. Звенела сталь и казалось, что едва заметные искры осыпаются на пол при столкновениях мечей. Председатель была страшна и великолепна в собственной ярости, но её напор словно бы проседал в густом слое сливочного масла: невидимка подавался назад, с ловкостью блокируя то удары катаны, то взмахи стального веера, затем неожиданно контратаковал, заставляя пятиться уже Судзуки.
И, что куда хуже, он отлично выдерживал заданный председателем темп. А вот Судзуки выдыхалась. Её движения становились всё экономнее и короче в размахе. И даже два оружия уже не давали ей преимущества. Уже не раз и не два воронёное остриё оставляло на её бронежилете белёсые прорезы. Но Судзуки держалась.
Из последних сил.
Но держалась.
|