Голосование за ходы

Винченцо вслушивается так сильно, что не замечает, как стискивает кулаки, как лопается ручка, и дешёвый пластик впивается в кожу трещинами. "Клоун, с которым связалась Маргарет". Бывший коп. Она поехала к нему? С дочерью?

Но Герра понимает, что Сил сейчас – единственный, у кого есть ответы и единственный, кто может помочь. Ну что же... Винченцо снова разворачивает время. Он уже почти наловчился, делает это так, будто умел это всегда – а может, так оно на самом деле и есть.

Когда раздаётся трель телефона, Сил не успевает сказать ни слова.

– Сил, быстро и коротко. У моего дома пасётся бежевый фургон, номер А15 2135, Иллинойс, в нём толстый белый и мексиканец. Наш клоун? Маргарет уехала с дочкой – к нему? Потом рассказывай остальное.

Прижав телефон к уху, Винченцо ходит по кухне, едва не задевая стол. .

– И два ответа: когда всё это началось и... как зовут мою дочь.Просто ответь, будь добр.

Багряные росчерки танцуют на пушистых ветвях, выхватывают из темноты суровые лица, пляшут на лезвиях. Ветер и мгла воют за вокруг, взывают к луне волки – ничего не слышим сидящие вокруг очага, потому что владеет нами иной звук: бьётся, как сердце, бубен в руках шамана; рыдает флейта. Удар, удар – сплетаются руки, и единым многоглавым зверем качаемся вокруг очага.

Старик кричит, швыряет в огонь сноп трав — и сизый дым растекается от костра бесформенными лапами, касается каждого, втекает во рты, застилает глаза — поём, поём, качаемся в такт плачу флейты, биению сердца, сжимаем плечи друг друга, такие разные, такие одинаковые.

Удар, удар, удар. Быстрее.

Я смотрю в сторону – и встречаюсь с взглядом безумных глаз Хэльварда, и он смеётся со мной, названый брат, и бьёт по плечу, и обломанные ногти царапают черноту татуировок. Бубен в руках старика уже едва не дрожит – и наши сердца не поспевают за ним, срываясь в безумную пляску. Зверь распадается – качаемся в такт в одиночку, поём, и пот стекает с раскрашенных к обряду щёк, и лихорадочно вздымается грудь. Нет и не было никого, кроме нас, в этой звёздной ночи. Только мы.

Старик замирает, и с этой паузой останавливаются и наши сердца – а потом бьёт лишь единожды, и удар этот пускает нас в пляс. Мы сходим с ума – кружимся вокруг костра, и я едва не роняю головную повязку – Бритта ловит её, цепляет обратно на голову, и я краду у неё жёсткий, рваный поцелуй прежде, чем танец уносит нас друг от друга.

Танцуем всю ночь, и тогда я впервые возношу хвалу богам, что жив – здесь.

Вступает в права моя четырнадцатая весна.

–

Рычу, посылаю гибкое тело вперёд – я смел и силён, и нет никого, кто мог бы меня остановить, и да будут мне боги... Налетаю на неизвестно откуда взявшуюся руку, делаю носом борозду в пыли, отфыркиваюсь, подхватываюсь на ноги – и снова падаю носом в пыль. Хэльвард хохочет, и я, морщась, пытаюсь улыбнуться тоже, неловко встаю – и одним резким движением сбиваю его с ног, роняю на землю, прижимаю колено к горлу – кто теперь смеётся, братец? Смеёмся вместе, пока не выходит Кхира и едва не шипит на нас, извозившихся в пыли. Улыбки гаснут, и я снова ловлю в её льдисто-серых глазах равнодушное омерзение – так смотрят на сдыхающего соседского пса. Она велит мне отцепиться от её сына – и я, конечно, слушаюсь, неловко оборачиваюсь на брата – и он печально кивает мне.

Кхира не хочет, чтобы её сын знался с сиротой, проклятьем собственной матери.

Когда мы встречаемся вечером у разлива ручья, он просит меня показать руки – и в протянутую ладонь падает камешек с высеченной на нём руной.

"Мы никогда не разлучимся. Кхира может проглотить свой змеиный язык".

Я перебиваю его, говорю, что о ней так нельзя – а потом до того правдоподобно имитирую шипение, что мы снова заливаемся хохотом.

В пятнадцать смеяться очень легко.

–

Пламя везде. Пламя больше не танцует – пламя пожирает, ревёт на тысячу голосов – и я в самом его центре, и кровь капает с топора. Ушёл за странствующими воинами, решил снискать славы – а нашёл только пламя и кровь. Глаза слезятся от дыма, и я озираюсь испуганно – горят дома деревни, которую мы должны были защитить, полыхают крытые соломой крыши, и я один только жив. Смотрит на меня невидяще Агмунд, и кровь стекает из разорванной шеи; Арден, его брат, истёк кровью на пыльном крыльце. Не было битвой – было бойней, и не выжил никто, кто был смел. Я был трусом, я скрылся – и вижу теперь угрозу в глазах бывших друзей, и знаю, что ни один меня не простит.

А потом слышу мелодичный звон, который до того неуместен здесь, что оборачиваюсь, даже не вздымая топора – и вмерзаю в землю.

Навстречу мне идёт Морриган.

Высокая, черноволосая, закованная в броню так, что едва видны глаза – богиня стремительно приближается к площади, на которой стою, и я забываю про дым и смрад, только смотрю во все глаза на то, как удивительно мягко ступает она по дороге.

А потом она замечает меня – и смеётся, и ряд длинных клыков окрашивается алым в отблесках пламени.

"Как ты выжил, малыш?", – спрашивает, не прерывая смеха, не шевельнув губами. "Морриган", – только и могу, что сказать, прежде чем опуститься на колени перед ней. Она опять смеётся, и в этом смехе мне слышится бряцанье оружия и предсмертные хрипы.

"Я не твоя богиня", – качает головой, и уголь-черные волосы бьют по плечам. Щурится. "Но я, как и она, не люблю падаль".

И она почти стекает ко мне – до того мягкая, до того плавная, что я не успеваю понять, что она делает, для чего обнажает шею.

Только когда бритвенно-острые клыки вспарывают кожу, я впервые моргаю, рассеиваю наваждение – и слышу её голос так же отчётливо, как чувствую, что жизнь покидает меня.

"Считай это подарком последнему выжившему. Найди меня, если переживёшь эту ночь".

Я не успеваю ей ответить.

– Вначале была земля, – Щегол проводит рукой по воздуху, будто расстилает скатерть, и собравшиеся в таверне путники оборачиваются на звонкий голос, подсаживаются ближе. Довольный возросшим вниманием, бард продолжает: – И была она бесконечно глубокой – невозможно ни облететь, ни прокопать до облаков. И были... Маги. Не чета нынешним, – он взмахивает рукой и едва не сметает со стола, на котором сидит, кружки.


– Они были сильны, эти маги. Движением брови могли осушить море, а руками и вовсе бередили само небо. И было их трое сильнейших, и правили они этой необъятной землёй. Один жаждал оказаться выше всех – и возводил воздушные замки; другой был жаден до богатств и погружался всё глубже в землю вместе с подданными; третий же хотел лишь покоя, и уводил свой народ всё дальше в море.


В таверне становится всё тише, смолкают разговоры. Все сотню раз слышали эту легенду – но не против послушать в сто первый. Щегол многообещающе щурится и начинает подыгрывать себе на лютне.


– Все вы знаете, что будет с тканью, если её слишком сильно растянуть. Три великих мага не могли жить в мире, тянули землю каждый на себя, и в конце концов... – он проводит по струнам раскрытой ладонью, и те жалобно отзываются. – В конце концов разорвали твердь на три равные части. Одна оказалась морем – с бесконечной гладью воды. Другая – богатыми подземными недрами, что никогда не исчерпают своих сокровищ. Третья же... Третья оказалась лучшей из всех, – он лукаво улыбается, и слышится смех. – Мы поднялись над облаками, оседлали ветра и приручили молнии. В наших руках оказалось само небо! А маг... Кто знает, что стало с ним после. Кто говорит, что он остался с людьми ещё на долгие века, учил укрощать солнечный свет парусами кораблей и строить мосты между островами. Кто говорит, что он безвестным сошел на землю и жил в царстве своей мечты. Иные и вовсе утверждают, будто он погиб, силясь поднять свои царства ещё выше.


Мелодия лютни становится почти неслышной, когда Щегол вдруг бьёт по струнам. Таверна наполняется тревожными переливами звуков.


– Но есть то, что никто не может отрицать. Есть шторма. Шторма, которые крадут корабли, шторма, что срывают крыши и края островов, – он понижает голос до зловещего шепота, и лицо его странно рябит в отблесках пламени очага. – И есть тот самый, Пятый Шторм. Шторм, который прокатится по нашей земле и будет последним, что увидят наши города... – голос почти вибрирует, до того низок, и все глаза прикованы к барду, по-птичьи замершему на самом краю стола.


Тревога густеет, нагнетаемая музыкой, и лишь уверившись, что его слушают даже повара, выглянувшие с кухни, бард продолжает.


– Говорят, это вернётся маг. Вернётся, чтобы взглянуть на нас – и вынести приговор. И будем ли мы достойно нести ответ перед ним? – Щегол вглядывается в каждое лицо по очереди и резко обрывает музыку. В наступившей тишине его голос звучит особенно резко и звонко.


– Время покажет.


Тишина держится ещё мгновение, а потом едва не взрывается гомоном голосов. Кто-то спорит с бардом, мол, он все переврал и вообще магов было четверо, кто-то тянется узнать, что же всё-таки стало с магом – а Щегол лишь довольно щурится. Он заработал себе на ночлег и еду, в этом можно не сомневаться – а что ещё нужно простому менестрелю?


Много чего, но это подождет до утра.

Когда Винченцо поднимает и расправляет подушку, он вдруг отмечает, что у него дрожат пальцы. Он бросает её на диван, потом возвращается и аккуратно кладёт так, как она должна была лежать. На фургон он старательно не смотрит – в конце концов, мало ли людей ездит в фургонах... Он не торопится, двигается почти плавно. Пока не уходит из комнаты - а значит, и из поля видимости водителя фургона.

Теперь он двигается быстро. Дом никуда от него не денется - а он привык доверять интуиции, и она старательно подчеркивала неуместность фургона здесь, в их районе. Он, чёрт возьми, знал своих соседей, и... Герра на секунду замирает, пытаясь вспомнить хоть одно лицо, но они расплываются перед мысленным взглядом. Ладно, есть надежда, что он узнает их, когда увидит. По крайней мере, машина ему не знакома.

Он подхватывает с тумбы шляпу и, заперев дом, направляется к фургону – нарочито бодрый и улыбчивый, всего лишь участливый сосед, конечно. Тайком никак не подойдёшь – значит, идти нужно нахально.

Кэйташи хмыкнул, скрестив руки.

– Заходите вы, значит, в дорогущий VIP-клуб, вас останавливает охранник, а вы ему "Я из библиотеки". Я бы тоже скорее пропустил такого психа, чем стал бы с ним связываться, – он покачал головой,. Впрочем, заклинание и в самом деле было очень полезным. Способность пройти куда угодно прельщала.

Он оглянулся на остальных библиотекарей, потом на Дженкинса, потом на странную дверь. Что ж... Идите туда, не знаю куда, сделайте загадочное "что-нибудь" с неизвестно чем, не имея ни малейшего представления о том, где вы и с чем столкнётесь. Совершеннейший кошмар, никакого порядка, к которому он привык.

И он, кажется, ждал всю жизнь именно этого.

Ватанабе пожал плечами и первым вошёл в дверь. Джентльменство джентльменством, а в неизвестность лучше идти первым.

Малефистики.


Сердце упало, дважды неровно ударило и замерло, а панический ужас сковал горло. На секунду Ролден пожалел, что его не казнили - но взгляд отца Хоакина гипнотизировал, прижимал к скамье.


Ролдена пугало всё - перспективы встретиться с настоящим колдовством, взгляд святого отца, полная, беспросветная тьма впереди. Ему казалось, что статус Пса Господнего даёт ему шанс выжить - как наивен он был! Спасения нет, и им не выжить, и первый же случай их всех попросту...


Он снова столкнулся со взглядом Хоакина. "Сын мой".


Страх отступил, задушенный иным, глубинным чувством. Ролден не взялся бы утверждать, что это - но он с мрачной готовностью выслушал ответ инквизитора и его надменный пассаж о состоянии арестантов. Что ж... У него есть еда, чистая одежда и как минимум ещё день, целый день жизни.


Не так уж мало, черт возьми. Пока он жив, ничего не потеряно.


Он поспешно обвёл взглядом отряд в надежде, что никто не заметил приступа паники, и расправил подол рубахи, который, оказывается, всё это время сжимал под столом.


А потом принялся есть - с таким остервенением, будто делал это назло самому себе.


Впрочем, когда заговорил Хончо, он отложил ложку и повернулся к нему.


– Готовы ли? Сами вы что ответили бы? – ему удалось улыбнуться. – Нет, я... - он хотел было чертыхнуться, но вовремя прикусил язык, - не готов. Но нас особо и не спрашивают, верно?


Он помолчал какое-то время, дергая двумя пальцами прядь волос. Когда он заговорил, голос звучал серьёзнее.


– Я не представляю, чего от нас можно ждать. Воинов среди нас всего двое, я смогу в лучшем случае защититься. Навыки мои... - он развел руками, – не из тех, что нужны на войне.


Он заглянул в глаза каждому из сидящих, отдельно почему-то остановившись на священнике. Кажется, он хотел что-то добавить, но потом сам себя одёрнул и вернулся к еде. И так слишком много сегодня было сказано.

Капитан был твёрд и непреклонен, как скала. Волевой, сильный, он был образцом для младших солдат, это несомненно.

По крайней мере, таким он себя наверняка мнил.

Чарльз же видел его иным. В его представлении всякая сильная личность опиралась сразу на несколько серьёзных оснований, но несомненным и обязательным среди них было только одно - интеллект. Интеллект был основой, и он же был цементом, который скреплял воедино физическую силу, волю, твердость духа и Господь знает что ещё. Вкупе с интеллектом всякий, даже самый слабый физически человек мог стать подобен гранитной скале; без него же он превращался в глину, мягкую и податливую, очень удобную в руках.

Поэтому, когда капитан нелепо и нереалистично взмахнул руками, Чарльз лишь склонил голову к плечу и чуть улыбнулся уголком губ. Глина достаточно разогрелась в ладонях.

Он не торопился помогать капитану, но очень активно имитировал попытки быть полезным. Он встал на колени рядом с ним, распластался, протягивая руки - исключительно из соображений личной безопасности, конечно, ни в коем случае не желая потянуть время. Винтовку, брошенную капитаном, он предусмотрительно убрал подальше на твердую землю - ну а вдруг несчастный обезумевший вояка навредит себе?.. И заглянул в глаза капитану.

Он умел играть лицом, умел заставить свои глаза выразить ровно то, что было нужно. И теперь, когда потерявший голову от страха смерти капитан ответил на его взгляд, он совершенно точно увидел ангела, спустившегося с небес в лице благословенного Чарльза Клиффорда. На лице сэра были забота и тревога столь неподдельные, столь искренние, что не оставалось никакого сомнения - он очень хочет помочь. В иссиня-черных безднах с едва заметным ободком радужки читалось глубокое сочувствие и жажда помочь.

Клиффорд протянул капитану руки и, обхватив его вокруг почти погрузившегося в тину торса, рывком потянул на себя. Кажущаяся неловкость была Чарльзу на руку, и ему пришлось сделать несколько рывков, тем самым в очередной раз доказывая капитану, какие невероятные усилия он только что приложил, чтобы спасти его. Оттащив мечущегося военного на твердую землю, он привалил его к дереву, почти усадив, и опустился на корточки рядом, оказавшись странно похожим на птицу. Выудив из-за пазухи платок, он промокнул грязь над бровью капитана, вновь заглянув в глаза, и вложил платок ему в руки, всем своим видом показывая, что не сомневается в самостоятельности капитана.

- Прошу вас, будьте осторожны, капитан. Местные земли опасны, а мы ни в коем случае не можем потерять вас, потому что в таком случае погибнем все мы, - он говорил низким доверительным голосом, отчего-то напоминающим елей. - Вы важны для всех нас. И позвольте... Я хочу знать имя человека, который готов пойти на такой риск ради моей семьи. Как я могу обращаться к вам, сэр?

Когда же капитан пришел в себя, Чарльз пружинисто выпрямился и похлопал его по плечу почти дружески:

- Пойдёмте. Я хочу скорее покончить с этим и воссоединиться с моей семьей. Я беспокоюсь о них.

Но услышать, что ответил ему капитан, Чарльз не успел. Короткий звук надламывающейся ветки взрезал уже привычные слуху звуки избиваемого дождем леса. Быстро обернувшись, Чарльз увидел вдалеке человеческую фигуру. Неизвестный был ладно скроен и одет в какую-то странную, очевидно, удобную, но не военную одежду. Самообладание от такой неожиданной встречи подвело Клиффорда всего на мгновение, но его хватило, чтобы из груди вырвался изумленный окрик. Человек отреагировал мгновенно: вскинув невидимую прежде винтовку, он выстрелил на звук.

Потом Чарльз всё-таки признает, что это был отменный стрелок. В конце концов, стрелять навскидку на звук в полутёмном и заполненном дождем лесу - то ещё занятие. Потом Чарльз, конечно, признает. Но сейчас он смог лишь изумленно прижать ладонь к обожжённой близостью смерти щеке - пуля прошла буквально в дюймах, и не сделай он перед этим шага, история закончилась бы весьма тривиально.

Впрочем, этого не произошло, а значит, действовать нужно было быстро. Подхватив с земли винтовку, он попытался выцелить неизвестного, на тот уже бросился прочь от того места, где был замечен. Чарльз пустил ему вслед ровно одну пулю, не особо надеясь на успех. Спина человека мелькала на фоне заката и частых деревьев, освещаемая всполохами молний. Что увидишь так?..

- За ним. Он может уйти, - ласковость в голосе уступила место чугунной твердости. Он обернулся на капитана. - Если он француз, то он доложит о нас, - и бросился вслед за попытавшимся убить его человеком. Мудро? Вряд ли. Но нужно прямо сейчас - несомненно для Чарльза, оказавшегося так близко к гибели.

===

Грегори было страшно. Ему было страшно чертовски, до ужаса, до трясущихся поджилок - он мог говорить вечно, но ничто не выразило бы его ужаса в полной мере. "Не ходи на кладбища, коль скоро не Великий Праздник, потому что в иные дни мертвые поднимаются из могил и ищут тех, чью плоть они могут пожрать". Он помнил слова старой няньки хорошо, слишком хорошо, и теперь лихорадочно цеплялся за винтовку, словно она была соломинкой, по которой он мог выбраться из кромешной тьмы.

Когда кучер ударил по замку, Грегори едва не взвыл вместе с древним склепом, и едва не проклял всё, что привело его в этот день сюда, потому что если ходьбу по кладбищу мертвые ещё могли простить, то взламывание домашних замков - никогда. Невероятных усилий ему стоило сдержаться и не закричать, сдержаться и не сводить глаз с семейства Клиффордов, будь оно неладно. Но когда они всё-таки зашли, он не смог сдержать испуганного вздоха - и отступил к выходу. Пусть думают, что он сторожит вход. Пусть думают так.

Он никогда не признается, что готов удрать сию секунду.

Ветер полощет крылья, путается в ониксовых перьях, звенит на кромке разума. Йарру взмахивает черными росчерками, стремится ввысь - и резко складывает крылья, несётся вниз, к земле, вот-вот разобьётся, быстрее, быстрее, - чтобы взмыть в небо за мгновение до того, как черная земля примет его в объятия. Ловит воздушный поток, и тот поднимает его к оку, к странному оку.

- Что же ты, молчаливый Тишь, каков твой дозор сейчас? - смеётся, клекочут звуки в клюве, и он носится вокруг, раззадоривая, подначивая старого друга. Он не ответит, как не отвечал никогда, но Йарру не нужен ответ - мягкий свет ока кутает его, и этого довольно.

Он здесь давно. Он здесь, наверное, с самого начала мира: так ему кажется. Каждый вздох старых деревьев многоголосым шепотом отзывается ему, каждый росчерк света на кромке озёр рассказывает, что было сегодня Наверху. Он сперва не умел слышать, спрашивал Лахме, дергал клювом за перья: как, почему, зачем? А брат только качал головой, смеялся и резко взмывал ввысь - так, что не оставалось ничего, кроме как мчаться за ним. И было в этих уединённых полетах что-то, что раскрывало ему глаза, что-то, что заставляло петь - и Йарру пел, сперва неумело, но с каждой ночью всё сильнее и шире.

А ещё он уходил от семьи. Каждый день оглядывал их, смотрел, узнавал - и улетал на долгие часы. Прилетал взъерошенный, усталый, но Лахме не спрашивал: Лахме только щурился и изгибал бровь.

А Йарру летал к Черте. Каждый день он подходил к ней и садился у самой кромки, где ещё шаг - и случится непоправимое. Сидел и смотрел на то, как живёт племя, прятался за ветками, выглядывая знакомые черты, и думал, думал непрерывно. Отчего Дебри заставляют забывать? Отчего так важен этот рубеж, за который нельзя ступить, оставшись собой?

Он проверял. Садился так, чтобы его увидел какой-нибудь ребёнок, и молча глядел на него. Дети пугались и убегали: он сам так делал, когда был мальчиком-Йарру, и оттого улетал, зная, что те сейчас позовут Охотников. А потом прилетал снова. И снова. И снова.

До тех пор, пока совсем маленький мальчуган вдруг не улыбнулся ему и не протянул растопыренную пятерню.

Йарру вздыхает, который уж раз за последний шаг, и чувствует вдруг, как невыносимо тяжелая усталость опускается ему на плечи, кутает, как в теплую шкуру, разливается теплом где-то под кожей.

Лахме это. Его брат. Йарру странно пугается, когда он обнимает - не так, как испугался бы, коснись его Древний, просто это... Неожиданно? Лахме всегда был недостижим: такой яркий, такой белозубый, скалящийся вечно, отчаянный и смелый. Выше всех забирался на деревья, громче всех пел вечерами. Столь очевидно лидер, что Йарру вдруг вспомнил очень стыдную мысль: когда Лахме не вернулся, он чувствовал облегчение. Ведь когда нет яркого пламени, становится видно тусклое, ведь так?.. И сейчас, когда горячие и добрые руки прижали его к сердцу, он вспомнил вдруг всё, что думал о брате, всё, что думал о глупом и маленьком себе.

И тонкие руки сами поднимаются, чтобы обнять брата в ответ, сплестись пальцами-веточками за его спиной, и щека сама прижимается к широкой груди - нет, не Йарру так постыдно слаб, чтобы позволить чему-то мокрому и соленому ползти по щекам из глаз. Не Йарру, нет, не он так беспомощно вжимается в Старшего, зажмуриваясь, задерживая дыхание, запирая детский всхлип в глубине саднящего горла. Тысячекратное "прости" звенит, кажется, во всех перьях.

Отстраняется, отводит взгляд. Брат поймёт, всё поймёт, он мудрый теперь, но вождь никогда не плачет - и Йарру не будет больше, и никому не покажет своих слёз. Он хотел быть вождем - но сперва он научится быть этого достойным.

Оборачивается - едва ли не в последний раз?..

- Тишь, Венге, - зовёт, а голос почему-то не срывается от слез: звучит собранно и немножко хрипло.

- Нам надо решать. Мы Древние теперь, - это звучит странно, ведь все они топтали босыми ногами землю лишь чуть больше странствий Светила, чем пальцев на руках. - Мы... Часть племени. Были и есть. Только теперь... не в деревне.

Он вздыхает, ерошит волосы. Он видит перед собой Тишь и Венге - такими, какими привык, и лишь изредка под дуновением ветра на щеке Собирательницы трепещут перья.

Собирается.

- Я - остаюсь здесь. Я не стану возвращаться, потому что я не хочу забывать. Я не стану возвращаться, потому что я не хочу когда-нибудь увидеть, как Охотник убьет моего брата. Я не стану возвращаться, потому что моё место... Здесь, - это звучит правильно. Он как будто понял что-то - что-то, что никогда не понял бы маленький беззащитный и гордый Йарру.

Вздыхает глубоко-глубоко, как перед прыжком в воду.

- Я сын вождя, но чтобы стать вождем, мало родиться его сыном. Я говорил, и вы верили мне; я указывал направление - и вы шли. Но сейчас - у каждого своя дорога, и я... Я не настолько хороший, чтобы вам её указывать. - Последняя фраза странно разрушила настроение речи; слишком детская, она будто напоминала: не задирай нос, сын вождя. - Но знайте, что я хочу добра вам.

Тернэ боится. Тернэ дрожит, и, очевидно, его не слышит.

Йарру поворачивается к Тиши. Шаман и вождь, помогают друг другу... Так должно быть. Йарру подходит к нему и ведёт крылом:

- Чем я могу помочь тебе, Шаман?

Не предложение. Вопрос.

А потом опять оборачивается к Тернэ и склоняет голову. Недостаточно близки. Но, может, Венге сможет?

Йарру глядит на Лахме, и буря вопросов вздымается в его голове. Кто он, стоящий перед ним? Не брат, не может быть - жесток голос, четки движения, резок каждый порыв. Но не его ли голос звучит так близко, так... по-родственному, что сердце горько сжимается от одного только его звука?

Маленький вождь встряхивает головой и складывает на груди руки - и не опускает взгляда, хоть рыжина на предплечьях пугает и манит изучить. И замирает: весь обращается в слух, и не движется, пока не заканчивает тот, кто представился Лахме.

"Возьми меня за руку, брат".

Йарру оторопело глядит в глаза - во все четыре, и это путает, и он не знает, куда смотреть, и оттого наконец останавливает растерянный взгляд на переносице Древнего.

Оборачивается.

Смотрит на племя.

И сердце болезненно сжимается снова.

Вот он, Тишь, глаза его и руки, танцует: наверняка себе на уме, как всегда, и наверняка прав - как всегда. Знакомы светлые глаза, знакомы вихры волос - человек. Часть племени.

Вот она, Венге. Вжимается в Тишь собирательница, смотрит внимательно-испуганно, будто... узнает кого-то? Но Лахме не был её другом... И всё же она - человек. Часть племени.

Вот он, Тернэ. Грозный Страж дрожит от страха, деревенеет - а не отпускает копья, и (Йарру уверен в этом больше, чем в самом Светиле) жизнь положит в защиту, в исполнение долга, для которого был рожден. Он - человек. Часть племени.

И когда Йарру переводит взгляд обратно на Лахме, он опускает руки расслабленно - не закрывается от Древнего больше, потому что не боится. Потому что что бы ни случилось дальше - он знает, ради чего он здесь и что делать.

Знает, ради кого.

- Нет, - качает головой вождь. - Я верю тебе, брат. Ты говоришь странное - но я вижу тебя и вижу твое лицо, и слышу то, что слышать мог только от тебя. Но - нет. - Голос звенит и словно чеканит каждое ёмкое слово. - Я - их вождь. И я не брошу их и не оставлю с тобой. Ты не заберешь их, потому что они моё племя, и если надо будет, я буду стоять за каждого из них - но мы выйдем из Дебрей, потому что я нужен им, а они нужны мне, и мы - племя.

Голос взмывает ввысь, как искры угасающего пламени.

- Мне не нужно моё отражение. Я не боюсь этих земель, но я не буду становиться их частью. Моё место - с моим племенем, и видит Светило, - тонкая рука взлетает вверх, указывая на небо, - что я не покину его.

Сердце бьётся где-то у горла.

- Я... Я скучаю по тебе, - говорит он куда тише. - Но я знаю, что ты - не мой Лахме. Ты - Лахме Дебрей. А я - Йарру своего племени.

И в голосе нет уже вызова - печаль и абсолютная уверенность в своей правоте.

Йарру останавливает оторопело, глядит вперед - вглядывается в лица и не верит тому, что видит. День и ночь смешиваются в странную мешанину цветов и красок - так бывает, когда уронишь алый цветок в грязь и глядишь, как он втаптывается, прекрасный, в вязкую темень. Лица перед ним - цветок; но грязью кажутся Дебри, и чернотою подступает к сердцу мысль о том, что случилось тут.

Йарру глядит пристально в глаза.
Получатели: Йарру.

И качает медленно головой, и кладёт ладонь на плечо взъерошенному Тернэ.

- Не спеши, - шепчет, не приближаясь слишком близко, зная, что у Тернэ никому нет веры. - Пойдешь первым - потеряем Стража, совсем беда будет. Я... Пойду вперед, - вздыхает. - А вы стойте здесь, и если я... В общем, выведи их, - Йарру ловит взгляд Стража и удерживает его, не позволяя отвести глаз.

А потом, подняв сперва ладонь к своему племени, выходит в круг света - и, подняв руку на уровень плеча и согнув её в локте, проводит раскрытой ладонью слева направо, подражая ходу солнца. Он лишь однажды видел этот жест - когда ему повезло подсмотреть, как отец приветствовал Охотников, вернувшихся из Дебрей с добычей.

-Мы пришли к вам, - кажется правильным сказать. И глядит на каждого поочередно, будто спрашивая: а к кому это, к вам?

- Знаю, - коротко отвечает Тернэ Вождь и перехватывает копье удобнее. Мысль о том, сколькие не вернулись, отчего-то не находит в душе Йарру отклика - они уже стали прошлым, и сейчас его заботит лишь судьба тех, кто с ним рядом - это маленькое племя должно выжить, во что бы то ни стало должно.

Он кивает Тернэ и подходит к возящемуся шаману. Молчаливо и коротко сбросив с него накидку, он на мгновение отводит взгляд, а потом прямо глядит в глаза Тишь. Делает глубокий вдох...

- Я потерял твой кинжал. Я не знаю, где он, - страшные слова срываются с губ, словно камешки в бурном ручье. - Ты... Не переживай. Я попрошу Шамана, отдам ему что-нибудь, он сделает тебе новый, - в словах маленького Вождя убежденности много, очень много - он почти сам верит в то, что Шаман согласится на такое. Стоя над лежащим шаманом, он всё равно отчего-то не чувствует себя высоким - странное чувство.

Йарру отворачивается, качает в руке копье. Венге собирает, Тернэ осматривается, Тишь... Ну, в общем, Тишь. А что он? Он вздыхает и вперяет глаза в землю под ногами, видит на ней миниатюрное пёрышко. Йарру изумлённо изгибает одну бровь - так делал его брат, когда удивлялся, - и поднимает перо. Оно маленькое, пёстрое - такие перья иногда падают и у них, забытые Древними. Выходит... Йарру вглядывается в землю, почти припадает на колени. Их всех учили читать следы. Они все жили рядом с Дебрями. Йарру не был лучшим - но ничто не мешает ему попытать счастья теперь.

Тепло. Тепло и спокойно. Вечерний уют баюкает на своих ладонях, качает невесомого Йарру, и он улыбается: хорошо, почти как у матери на руках. Он тянется сквозь сон к амулету...

И поднимается, распахивая глаза, прижимая ладонь к заходящемуся сердцу - туда, где должен болтаться на шнурке маленький подарок матери. Но пятерня нашаривает только голую кожу, цепляет край одежды - амулета нет! И кинжала, Тишевого кинжала - тоже! Впрочем... Он оборачивается на чащу.

Чаща шепчет ему листьями, дует в лицо порывом ветра, звенит крылышками Древних. И Йарру, верящий, что он не умеет слышать Нужное, вдруг становится убеждён: так было нужно. Нельзя было оставить ему амулет - и он кивает, принимая эту правду. Нельзя было вернуть Тиши нож - и на это он кивает тоже, пусть и скрепя сердце. Только как теперь объяснить шаману, что...

Он бросает короткий взгляд на Тишь и с радостью обнаруживает, что тот ещё спит. Значит, не надо пока думать слова, не надо сочинять и мучительно запинаться на фразах. Йарру вздыхает и поднимается - сперва на колени, а потом во весь рост.

Они на опушке, вот только где именно? Йарру оглядывается и не видит ни одного знакомого деревца или холма; с детства приученный знать, где он, ему странно и непонятно, как мог он оказаться здесь, до зуда в кончиках пальцев хочется это исправить. Он оглядывается на Венге и снова благодарно кивает ей вслед, когда она предупреждает об уходе; становится чуть боком, чтобы не терять её из виду, и обращается тихонько к Тернэ, который, кажется, проснулся ещё раньше.

- Ты сильный и ловкий, - начинает он. Он не пытается подольститься, как это делала иногда Кита - лишь означивает самый важный сейчас факт. - Ты сможешь забраться вон туда? - Он указывает на разлапистое дерево, возвышающееся даже над самой чащей. - Я слабее, чем ты, Венге ищет, наверное, а Тишь... В общем, только ты справишься, - серьёзно заканчивает Йарру, сложив руки на груди. Признание в собственной слабости даётся ему нелегко - но отец говорил не отрицать слабостей, а использовать их, и прямо сейчас правильно было просто их признать.

По крайней мере, так говорит себе маленький вождь, пытаясь быть Большим - но в груди всё равно неприятно гудит. Только бы Тернэ согласился, а то, выходит, и вовсе зря...

Йарру идёт, чуть пошатываясь, руки его крепко сжимают ладони Венге с одной и шамана с другой стороны. Он упрямо стискивает зубы, когда спотыкается - или когда тьма вновь тянет к нему разноцветные щупальца. Он не уверен, что щупальца эти ему не видятся, не уверен, что темнота ему не кажется тоже - но зато совершенно убеждён в том, что Тернэ мешает и запутался.

Он вырывает ладонь из руки Венге - чуть резче, чем хотелось сперва, и потому осторожно гладит кончиками пальцев по тыльной стороне ладони: "Я не хотел обидеть", говорит, не размыкая губ. А потом возвращает себе резкость движений и кладёт руку на плечо Тернэ, ориентируясь на голос. Его глаз не видно, но в голосе звенит ярость.

- Что ты делаешь?! - слова срываются с языка быстро, быстро и чётко - совсем как у отца, когда тот отчитывает своих детей. - Нас же здесь всего четверо. Если ты подозреваешь нас, то как мы можем не подозревать тебя, а?

Йарру делает глубокий вдох. Ему не пристало так себя вести. Он - вождь. Пока ещё маленький, но в жилах его течёт кровь отца, а значит, не смеет он оправдываться количеством пережитых вёсен - он несёт за всех ответственность уже сейчас, и защищать их нужно прямо теперь. Тернэ Страж, и Тернэ защитил Венге - но кто защитит его самого от мыслей, полнящихся тёмными опасениями, как ручьи после дождя? Йарру чуть прикрывает глаза и продолжает куда мягче:

- Верь нам. Верь нам хотя бы сейчас. Мы выйдем отсюда все вместе, и там я докажу тебе, что я всё ещё Йарру, - он чуть ведёт плечами от мысли, что это могло бы быть не так. - И мы племя, и мы каждое утро кланяемся солнцу, и каждый закат шаман провожает ритуалом, - тонкие губы чуть дрожат, но голос твёрд. А потом он наклоняется к самому уху Тернэ и шепчет едва слышно:

- А Венге называли Тенью. А я их бил корой для песка. И ты тоже.

Йарру весь ощеривается, покрывается мурашками при виде Древнего. Огромный, высокий, страшный, такой страшный, что холод липким комком застревает где-то в глотке. Приглаженная было шерсть дыбится, а рык пробирает до дрожи в худых ключицах, и Древний пригибается к земле, и кажется, что вот один шаг - и он бросится вперёд, и маленький, маленький Йарру будет растерзан - как уже был однажды, но то было во сне, а тут...

Он хочет сбежать. Он понимает, что он сможет, он уверен, что у него хватит сил и скорости. Но что же его племя? Неужели он бросит их? Нет, об этом не может быть и речи. Он останется здесь и или погибнет, или защитит тех, кто ему доверяет. Йарру распрямляет хрупкие плечи и вперяет взгляд прямо в Древнего, вглядывается в шерсть, раздирает взглядом белоснежные глаза. "Вот он я", кричит маленький вождь всем своим маленьким телом, и в крови вновь закипает пламя, и он сжимает кулаки, и вот он уже почти...

"Бейся", разносится гулким эхом в голове, и этот грозный голос враз сметает с Йарру весь запал. Так было и в прошлый раз. Ничем хорошим это не закончилось. В прошлый раз его не ударили, пока не ударил он сам. В прошлый раз он был провокатором.

Йарре считает, что он стал умнее.

Теперь во взгляде его нет ярости - какое-то странное чувство поселилось в груди, и сейчас он вглядывается в Древнего по-другому, с настороженным интересом, даже как будто с виной - не желал злиться, не желал быть причиной... Слёз? Он почти садится в траве, и видны лишь растрёпанные волосы.

Йарру разглядывает покрытого шерстью Древнего так, словно жизнь его - в этом взгляде.

Не "словно".

Йарру борется, отчаянно противится загорелому воину - но его сметает, словно соломинку, и он падает вниз, как в глубокую тёмную воду, ударяется спиной о землю, но земля неправильно-мягкая, слишком податливая - и сон прерывается.

Он распахивает серо-зелёные глаза, садится - и наталкивается на взгляд шамана, покровительственно прикрывающего Тишь. Йарру пытается прочитать этот взгляд, но ему не удаётся. Впрочем... Он видит в глазах ра-зо-ча-ро-ва-ни-е. Заслуженное, правильное - он не справился, не смог, не одолел!.. Брови шамана хмурятся, Йарру убеждён, что шаман больше не желает его видеть. Он прижимает к груди согнутые в кистях руки, беспомощно сложенные вместе...

И прямо встречает взгляд шамана, опустив ладони. Он - Йарру. Он - сын вождя. Он ошибся - но он исправит ошибку. Не допустит её впредь.

Героические мысли прерваны, прерваны совершенно внезапно - с искрящимся взглядом Тишь останавливается перед ним и... обнюхивает, касается языком плеча. Ошалевший Йарру лишь безмолвно смотрит на него - и благодарит Предков за то, что нужно молчать, потому что не знает, что сказать ему. Тишь хороший, но... Йарру поводит плечами и пытается улыбнуться в ответ.

Он ступает вслед за шаманом, повторяя его шаги, след в след, и приминает траву ровно там же, где примял её шаман. Мир шумит вокруг; звенят миниатюрные Древние, пролетая над головой. Йарру оглядывается, ловит лицом блики Светила - и дышать становится чуточку легче. Он вышел из Деревни, он теперь сам по себе - не глядят братья, не смотрит грозно отец. Можно выпрямиться и идти ровнее. У него три дня - и за эти три дня он себя покажет!..

Приободрённый собственными мыслями, он бодрее идёт за шаманом и недоуменно на него глядит, когда понимает, что тот уходит. Вот так просто? И это всё? Мгновение растерянности растягивается, и ему приходится встряхнуть головой, чтобы сбросить наваждение. Итак, Испытание началось!

Он оглядывается на Венге, когда она касается его плеча, и благодарно ей кивает - ему важно знать, что она здесь, поблизости; что никто из них не пропал. Оглядев остальных, он глубоко вздыхает. Смотрит на Тишь, и тот, подбросив землю, глядит на него в ответ. Что бы значило?.. Земля закружилась маленьким вихремнад его руками, метнулась в сторону чащи - и вслед ей указала мальчишеская рука. Туда?.. Значит, надо придумать, почему.

- Нельзя разделяться, - голос тонок, совершенно непохож на голос отца, серьёзного и взрослого, но Йарру хмурится и придаёт ему твёрдости. - Вместе нам будет проще здесь быть, - слово "жить" едва не срывается с кончика языка, но он его удерживает.

Он видит, как собирает их Тишь, и сердце полнится благодарностью - вот так, как и должно быть, шаман и вождь вместе - пусть и не слишком большие. Он крепко сжимает ладони Тернэ и Венге.

- Я предлагаю идти в чащу. Мы скоро будем голодные, - он сперва говорит, и только потом ловит себя на том, как неловко прозвучала эта фраза. - И в чаще мы можем найти укрытие и... - он хмурится, - для воды.

Голос звучит совсем не так, как у вождя. Йарру хмурится и смотрит на всех серьёзно.

- Мы должны держаться вместе. Я слушаю, что вы скажете, - произносит он, - но я говорю, что идти нужно в чащу.

Чарльз замер, положив руки на саквояж, когда до него донёсся негромкий стук каблуков по паркету, замерший у двери. Сощурившись, он обернулся через плечо - у слуг не было такого уверенного шага, но Анита не имела в привычках...

Дверь распахнулась, и он натолкнулся на её взгляд, как если бы на полном скаку ударился о стену. Что было в том взгляде? Он знал людей, умел читать порывы их душ, но в глазах Аниты Клиффорд плескалась невероятная буря противоречащих друг другу эмоций, и ему едва удавалось выявить отдельные всполохи: неверие, непонимание, надежда и упорство; а может, всё это сразу; а может, ничего из этого. Но голос её дрожал, и дрожь эта кольнула сердце Чарльза. Едва не онемевший, он чутко внимал каждому слову жены, ловил малейшее изменение в выражении её юного, но поразительно не-наивного лица, и старалсяне пропустить ни единого движения губ. Когда же она прошла мимо него и остановилась у окна, тревожное предчувствие тугим клубком свернулось в груди.

- Я ношу под сердцем ваше дитя, - как может такой мелодичный голос напрочь выбивать дух?.. Чарльз коротко отдёрнул манжету, вздохнул... И встретил взгляд Аниты Клиффорд.

В британском обществе было много условностей. Приподнимай шляпу, когда к тебе подходит дама. Туши сигарету, если она решит с тобой заговорить. Сопровождай её, если она подаст тебе руку, но не забывай о "пяти п" - погоде, поэзии, природе, путешествиях и питомцах, доступных для разговора. Если попытаться выразить это очень коротко - "соблюдай дистанцию", говорил этикет. Соблюдай дистанцию и будь отстранён и холоден.

Но Чарльз был слишком аристократом, чтобы позволить себе такое безропотное подчинение правилам.

Комната была не слишком большой, и разделяющее их с Анитой расстояние он преодолел в три широких шага, неправдоподобно твёрдых для его разума. Широкие ладони легли на хрупкие плечи, и через мгновение Чарльз привлёк жену к сердцу, обнимая её, почти закрывая собой от внешнего мира - слишком холодного и жестокого, чтобы пустить его сюда в эту минуту. Равнодушные часы лаконично отмеряли мгновение за мгновением, и в абсолютной тишине, замершей в комнате, их тиканье звучало нарочито громко.

- Я не оставлю Вас, - голос звучал глухо и твёрдо, словно эти слова были не только о поездке, а какой-то аксиомой, одним из столпов, на котором стоял мир. И это было правдой: тревога в груди уступила сердце мрачной решимости. Он знал, что поездка эта может (должна?) обернуться чем-то куда более серьёзным, чем эскорт; знал, что они сейчас направляются в самую пасть льву. Но новая правда, открывшаяся ему о мире, меняла слишком многое, чтобы он мог действовать так, как уже решил. Оставить Аниту здесь одной, оставить Аниту где бы то ни было казалось чем-то совершенно немыслимым и абсурдным.

Чарльз чуть отстранился и прямо посмотрел в глаза Аните.

- Мы едем в Лондон, - твёрдо произнёс он. - Там, куда мы приедем, будет врач и всё, что нужно для спокойной... - он запнулся на мгновение, не зная, какое слово подобрать, - ...жизни. И я буду рядом с Вами.

Часы коротко зазвенели, напоминая о времени, которое безжалостно не хотело останавливаться. Чарльз бросил в их сторону короткий взгляд.

- Нам нужно торопиться, - сухо произнёс он, словно вновь возвращаясь в облик скованного этикетом аристократа. Сонм вопросов, крутящихся на языке, нужно было сдержать - не время, не сейчас, после. Лишь один безумный вопрос всё-так смог прорваться через барьер плотно сомкнутых губ, прозвучал почти неслышно:

- Давно?..

Отец требует, отец приказывает. "Бейся", звенит в голове тысячей голосов, таких разных, но непременно отцовских; "бейся", вспыхивает костёр снопом искр. И пламя разливается в венах, и кажется, будто огонь в самих ладонях - потому что вот оно, то самое Испытание, и вот он Йарру - высокий, сильный, смелый! Такой, каким должен быть! Сын вождя!..

Пламя вдруг опаляет лицо, и Йарру щурится, смаргивает искры с ресниц. Возгордился, взлетел - как всегда, когда отец смотрит. Но, может, теперь наконец можно?

Он бросает короткий взгляд назад, но не видит лиц - только грозный образ его отца и какую-то неясную, невидимую почти тень, и братьев - высоких и сильных и маленьких и слабых, и все они смотрят на него, и все ждут. Так что же?..

Йарру хмурится, и между тонких бровей пролегает неуверенная, не затвердившая своё место складка. На него смотрят - а значит, его оценивают. А он - сын вождя, и достоин лучшей оценки из всех!

И, припав к земле, издаёт хищный крик - вот он я, и я пришёл победить тебя, чужак! Тонкие ладони касаются земли, и он юрко бросается в сторону того, кого должен победить ради отца. Край сознания точит мысль - а злой ли он, этот человек, нарушал ли заветы Древних? Но Йарру отбрасывает мысль - и остервенело нападает на загорелого противника.

Чарльз со сдержанной улыбкой слушал племянника, весьма увлеченно рассказывающего о новом знакомом. Надежды на то, что Финли оставит в тайне род занятий Форстера, испарились на первых же неосторожных словах юноши, и Чарльзу оставалось лишь внимать его эксцентричному изложению, почти восхищаясь непосредственностью родственника и благодаря Господа за то, что подобные фривольности не донеслись до Аниты.

Когда же леди вернулась и с чисто британской грацией и независимостью ответила всем присутствующим, глаза его заискрились неподдельной весёлостью. Право, если и был в этом доме кто-то, способный с таким же изяществом и жестокостью оборвать надежды "дядюшки", то только что всем присутствующим довелось это лицезреть. Достоинство, с которым Анита вышла из неловкой ситуации, созданной бестактной кухаркой, было просто невероятным, и он было повернулся к ней, чтобы заговорить, но его вновь прервали - и вновь служанка. Подобная эксцентричность слуг была, несомненно, довольно забавна, однако начинала доставлять неудобство.

- Что так встревожило вас, Венонна? - сладчайшим из голосов спросил он, что, как знала вся прислуга, вполне могло быть началом строгого выговора. Впрочем, улыбку на лице Чарльз сохранил - мало что могло омрачить его настроение в эту минуту.

...Грохот армейских сапог набатом прогремел в столовой. Со всё той же замершей на лице гримасой добродушия Чарльз повернулся к капитану.

"Началось", - хлестнуло его черным осознанием, когда этот седеющий человек спокойно произнёс страшные слова. Чарльз медленно положил поднятые было столовые приборы, осторожно промокнул салфеткой губы - и так и замер с салфеткой у рта, когда весть о гибели Ломана донеслась до него скрипучим голосом офицера. На короткое мгновение благородные черты лица исказились, но истинный джентльмен, каковым считал себя сэр Чарльз Клиффорд, не мог быть импульсивен - и потому он, коротко вздохнув, опустил руки и молча дослушал капитана. Когда тот закончил, Чарльз ровным тоном произнёс:

- У вас, должно быть, очень веские доказательства вины капитана Ломана, коль скоро вы позволяете себе столь серьёзные обвинения. Однако он долгое время был моим другом, и мне трудно заставить себя поверить, будто он мог предать мою преданность так жестоко, - он коротко взглянул в глаза капитану. - Впрочем, если он действительно оказался предателем... Я пожелаю забыть этого человека, - он встал из-за стола и выпрямился. Капитан, и без того стоящий по стойке смирно, невольно приосанился тоже. - Угощайтесь, капитан. Все мы скоро будем готовы.

Чарльз обернулся к Аните. У них не было и минуты на прощание - и оттого в коротком рукопожатии, единственном, что позволяли им приличия, его пальцы задержались на одно мгновение больше, чем это было принято. Они, разумеется, попрощаются позже, согласно традиции, которой неукоснительно следуют в подобной ситуации, однако настоящее прощание свершилось только что. Он не смог заставить себя улыбнуться - и молился лишь, чтобы юная Анита Клиффорд не сочла это равнодушием.

С ровной спиной, широким твердым шагом он покинул столовую. Дворецкий встретился ему почти тут же - единственный из прислуги, не подвергшийся изгнанию от Райта, он был в курсе всего, что происходило в поместье и днём, и ночью, и теперь кончик его дряблого старческого подбородка чуть подрагивал от волнения. Взмахом ладони остановив поток слов, уже готовый было излиться из слуги, Чарльз сухо отдал указания о ведении хозяйства. Формально главой семейства и управляющим оставался Райт, однако у Чарльза ни на минуту не возникало сомнений, что дворецкий к его словам прислушается, как это было долгое время прежде. Когда он закончил, старик лишь молча склонил голову - и Чарльз, удовлетворённый реакцией, направился в свою комнату.

...Безукоризненно прямая спина словно надломилась, стоило сэру Чарльзу Клиффорду закрыть за собой дверь. Оперевшись ладонями о стену за своей спиной, он склонил голову и глубоко вздохнул. Итак, ему нужно было время. Хотя бы пара минут абсолютной тишины на размышление.

Занятый своими мыслями, он принялся собирать вещи. Итак, Ломан мёртв - и с этим придётся смириться и строить планы в соответствии с неприятным фактом. Согласно сведениям капитана, Ломан - оппозиционер, убитый масонами, и "через него вышли на других предателей" - проще говоря, теперь любой, кто имел хоть сколько-нибудь тесный контакт с почившим капитаном, был подозреваем в причастности к оппозиции или пособничестве масонам. Да и въедливые слова капитана "принудительно сопроводить…", "расспрос", "сопровождение" каким-то причудливым и неясным образом складывались в общую фразу "арестованы и под конвоем". Впрочем, он вполне мог истолковать слова капитана превратно...

На кровати в идеальном порядке расположилась смена белья, один комплект прогулочной одежды, кошель, чековая книжка, расческа, зеркало, бритвенный станок, полотенце, неприметная коричневая папка, выуженная откуда-то из недр письменного стола, документы и футляр с Бомон-Адамсом. Последний Чарльза нервировал - он куда уверенней чувствовал себя с винтовкой, однако взять её, очевидно, не удастся. Распахнув саквояж, Чарльз придирчиво осмотрел его и, удовлетворённый результатом, уложил сперва в незаметный зазор между дном и боковой стенкой папку, а после сложил сверху остальные вещи. Сборы были, в общем, закончены - но времени оставалось ещё достаточно. На мгновение замерев, он захлопнул саквояж и отставил его на край постели. Заперев дверь на замок, он опустился перед кроватью на колени и сложил ладони.

- Господь...

Дальнейшие его слова были не слышны.

Раск с трудом удержался от того, чтобы не захохотать в голос, но тихий смех, задушенный ладонью, всё-таки прорвался. Юнга, скажет тоже...

- Да, - с напускной серьёзностью кивнул он. - А потом поднимем бунт на корабле - это будет несложно, ты заболтаешь команду, а я, если что, объясню, почему тебя надо слушать. И будет у нас своя команда. Поднимём флаг... Что на флаге нарисуем, а? - он чуть обернулся. В темноте разглядеть лицо собеседника было невозможно, но рефлексы ещё жили. Странно, ему, кажется, совершенно несвойственен был такой вот почти беззаботный треп в годы вольной жизни А сейчас... Как будто не двое их было на многие метры коридоров, как будто не бродил где-то рядом огромный монстр, страшно любящий пожевать что-нибудь живое и кричащее. И он на мгновение позволил себе заткнуть въедчивого внутреннего комментатора, который упорно не хотел верить в то, что всё будет хоть немного, но - неплохо.

Руки от стены он, впрочем, не отнимал, и шаг по-прежнему был осторожен.