Он видел один и тот же сон каждую ночь последние годы.
Этот сон пришел в первую ночь, когда он покинул Уотердип, оставив мантию верховного жреца в пределах храма Утренних Шпилей, сложив с себя головной убор с восходящим золотым солнцем на постамент, куда его возвращали после смерти предыдущего настоятеля. С собой Тайвин взял только свои старые доспехи, булаву да щит. Пусть его тело уже чувствовало тяжесть металла, в котором в юные годы он мог едва ли не танцевать и биться по нескольку часов без отдыха, но оставлять их жрец был не намерен. Лишь эти вещи связывали его с той минутой, когда он был ближе к Латандеру, чем все жившие в его время. Они для него были более священны, чем мантия и митра.
А с грезами вернулось пламя, сжигающее тело и душу, ослепительные потоки света и то странное спокойствие и уверенность, принесенные слиянием с его божеством.
В своем сне он снова и снова возвращался в те краткие мгновения, когда, ведомый духом и силой Лорда Утра, он обратил ход битвы за Серую Гавань.
Если бы он тогда сгорел в огне своего бога - он был бы счастливее. Потому что всё дальнейшее было пропитано горьким послевкусием бессилия.
Он, Тайвин, не мог воскрешать мертвых. Эта наука ему не далась ни тогда, ни до самого конца его жизни. Сетте была потеряна, как когда-то, кажется, за целую вечность до этого, был потерян Элисион.
Он, Тайвин, без призыва всей силы своего бога не мог сокрушать армии в одиночку. Сколько несправедливости и зла мог бы он предотвратить и обратить, будь он достаточно храбр, чтобы снова попросить у своего бога Его силу?
Он, Тайвин, не мог вести людей за собой. Большинство всегда видело в нем не просветленного жреца, но ублюдка и осквернение природы. Сколько бы он ни бился за то, что каждый достоин второго шанса - верил он в это, кажется, один.
После единения с божеством жизнь смертного была бесцветной. А во снах он возвращался туда. И с годами от этих снов все сложнее было проснуться.
В очередной многотысячный раз его глаза открылись, чтобы встретить не ослепительный свет, а мрак горной пещеры. Жар прикосновения Солнца сменился предрассветным холодом, холодом, идущим, кажется, изнутри. Тело казалось ещё тяжелее, чем было вчера. Каждое движение отдавалось болью.
Старый полуорк, кряхтя, встал, и подошел к кострищу. Раздул угли, кинул к ним пару хворостин, дождался огня и достал небольшую, окованную железом книгу. Чернила в жестяной чернильнице ещё не высохли, и он мог написать в свой дневник ещё одну строку.
Этот дневник он вел с тех самых пор, когда их с Клинком земные пути разошлись. За годы их совместных путешествий стальной рыцарь не назвал своего имени, не показал лица. На первых страницах было цветистое описание их приключений, былых битв. Чем дальше, тем суше и короче становились заметки. Эта, он чувствовал, будет последней.
Я уйду, и Рассвет снова примет меня.
Написав это, жрец с трудом облачился в свои старые доспехи, и лег обратно на своё ложе из соломы и грубо выделанных шкур. Чтобы не заснуть, он принялся молиться. Ему надо было только дождаться. Ещё какой-то час.
-------------------
Его глаза были открыты и обращены ко входу в пещеру, на восток. В них отражался огонь горной зари, который он уже не видел.