Из открытого электриком люка потянуло холодом и каким-то едковатым запахом. Лишь на миг, просто чуть сильнее: здесь все было им пропитано. Так пахнут роботы, так пахнут станки со сложной электроникой – разгоряченный пластик, кислотный привкус микросхем, оттенок прижженной изоляции, металл, резина и полимеры... Так пахнет даже мутная вода из шланга в бетонной дыре, которую язык не поворачивается назвать домом... Но сейчас в этот запах примешался еще и давно забытый привкус ветра вентиляционных шахт и подземных станций, сдобренного креозотом... Он скорее чудился Эвелин, чем по-настоящему ощущался, но там, наверху, в этой непроглядной тьме, ей виделся призрак движения, цели, пути, а в нескольких километрах отсюда, за воротами купола – жизни. Или смерти – все равно, лишь бы на свободе. Она уже готова была обменять все эти пять лет бессмысленного существования на пять отчаянных секунд жизни. И она видела то же желание в глазах ее случайных собратьев по надежде, в которые, наконец, осмелилась взглянуть. Они все сумасшедшие. Все. Психи. Идиоты. Такие же, как она сама. А это значит – шанс есть. Мизерный, конечно, но не воспользоваться им сейчас сродни медленному самоубийству в этой автоматизированной тюрьме. Осталось самое сложное - научиться им хоть капельку доверять...
Первым не выдержал русский, свалив электрика и воспользовавшись им, как ступенькой. Но не сбежал один, нет, - вернулся. Кричит вот теперь. Да нервы у всех ни к черту, только тронь.
Она уже знала, что не останется, и уговаривать было не надо, но он продолжал кричать. Обращенные к ней слова мужчины заставили волну ненависти подняться в душе Эвелин, злыми слезами заблестеть в уголках глаз. Ей хотелось кричать, но она лишь до боли сжала зубы и впилась ногтями в ладони, зажатые в кулаки. Он словно видел ее насквозь и знал, куда больнее бить. А впрочем, разве не была вся здешняя жизнь отвратительно предсказуема, желания скудны, а люди примитивны? И ведь их сделала такими система, она ведь помнила еще, какими они все были, только попав за защитные стены Верности... Она с самого начала пообещала себе, что никогда не отдаст им то последнее, что они не смогли забрать годами иссушающего своей бессмысленностью существования. Именно поэтому она панически боялась кому-то понравиться, и еще больше – чтобы кто-то понравился ей… Она не даст использовать себя для производства новых рабов. И уж тем более новых "правителей".
Конечно, она хотела детей. Когда-то, до всего этого. И в первые месяцы, когда еще теплилась надежда, а бессонница лечилась неистовой мастурбацией, а не исступленными тренировками, она все еще слепо верила, что когда-нибудь они снова будут вместе, и снова будут краски, и счастье, и планы, и нежная страсть, и когда-нибудь – дети… Их мальчика звали бы Домиником, а Девочку – Мишель. У них были бы его неповторимые глаза и ее улыбка. Да, она когда-то хотела детей. Но ДЕТЕЙ, черт возьми, а не рабов. Не гиё! Как же она ненавидела это слово! Ненавидела вдвойне, потому что оно было бесстыдно созвучно с Его именем, которое когда-то было для нее столь многим. Гийом. Guillaume, je t'aime. Je t'aimerai toujours, malgré tout.*
Боль можно заглушить только действием. Один взгляд наверх, один на оставшегося в лифте мужчину. Мотнув головой на предложение электрика: мол, спасибо, я сама, она присела и отпущенной пружиной взлетела вверх, легко подтянувшись на краю люка, и уже через пару секунд стояла наверху, оглядываясь и дожидаясь последнего спутника. Душа пребывала в полнейшем смятении, разум только пытался обрести ясность, но тело уже ликовало - мышцы, наконец, ощутили радость действия. Хотелось бежать, прыгать, вцепиться в ближайший трос и подниматься по нему – пусть чертову сотню метров, если это будет хоть одним крохотным шажком на пути к свободе…