Мутноватая вода предлагала весьма относительное очищение, но за пять лет все уже давно привыкли к тому, что никто никогда не выглядел достаточно чистым. Серость въедающимися слоями обволакивала не только людей, но и все вокруг - казалось, красок становилось все меньше и меньше, будто бледноватый искусственный свет выжигал их, оставляя мир бесцветным. И не черно-белым даже, а серо-серым. Никто и не заботился об этом, впрочем. Бродя одними и теми же улицами и коридорами каждый день, видя одних и тех же людей рядом с собой у конвейера, на сборке, в других местах завода, у соседних комнат в огромном общежитии, девушка не перекидывалась с ними и парой слов - она была почти уверена, что они все - как и она сама - почти превратились в зомби. Они тоже становились одинаковыми и серыми, с пылью в волосах, с грязью под обломанными ногтями, в невзрачной одежде. Не те, которые в башне - о, нет, там были и краски, и настоящая еда, и относительные, зато не виртуальные радости, и деньги... И это было невыносимо мерзко. Не вспоминать. Еще раз взглянув в зеркало, Эвелин в очередной раз спросила себя, зачем оно ей было нужно. Не для кого ведь прихорашиваться, а почистить зубы, облачиться в бесформенные брюки и свитер, накинуть через плечо старую сумку и провести расческой по волосам она вполне могла и на ощупь. Смысл?
Движения были заучены до автоматизма. Длинный коридор, направо, лифт вниз, из двери два квартала по прямой до завода, проходная, где безликий автомат считал ее код с пластиковой карты... KPR19827 - вот и все ее имя. Пластиковый прямоугольник 5 на 8 см с крохотным чипом - самая большая ценность человека в этом мире. Карточка открывала дверь в общежитии, служила идентификационным документом для любого робота-проверяющего, по карточке выдавались тюбики с питательной смесью (назвать это едой было бы слишком большим допущением), на нее же начислялись проценты, за которые можно было ухватить крохотный кусок виртуальной реальности. Эвелин не делала этого ни разу, и у нее накопилось уже немало "средств", но что-то удерживало ее от этой сомнительной радости. Она не видела лиц людей во время процедуры, но ей более чем хватило того, что она видела их достаточно после. Ну уж нет.
Рутинная цепочка автоматических действий вдруг нарушилась застрявшим лифтом. Девушку встряхнуло - не столько от внезапно остановившегося лифта, сколько от неожиданности, которые здесь не случались - не могли случиться в принципе. Но вот, тем не менее, пожалуйста.
Кто-то зажег фонарик. Типичное лицо, возможно, она где-то и видела этого мужчину. Вот этого точно видела, у него еще запястья тонкие, а пальцы длинные, как у музыканта - Эвелин редко смотрела людям в лица, избегая контакта глаз, но какие-то детали все равно бросались в глаза. А вот этот шут откуда? Он что, с ней разговаривает? Точно, с ней. Господи, еще и разглядывает так, словно съесть готов глазами. А манеры-то, манеры! Ах, театр, ну конечно же, кто бы сомневался! А то уже закрадывалось сомнение в адекватности данного персонажа.
Странно, но о здешнем театре Эвелин не знала, не подозревала даже, что он может тут быть. К чему театр таким, как она? Таким, как они?
Вдруг, словно цунами, волной боли обрушились на нее воспоминания. Неудивительно, что она подсознательно ограждала себя от всего, что связано со сценой - уж слишком многое она значила для нее самой. С видимым трудом оттеснив нахлынувшие разом образы обратно в запыленные уголки памяти, она попыталась превратить гримасу боли, исказившую ее лицо, в пусть вымученную, но улыбку. Не хватало ей еще ненужных вопросов или лицемерного сочувствия.
- Эвелин, - отозвалась она, как-то хрипло и сухо. Когда она вообще говорила последний раз вслух? Вообще-то ее интересовал не владелец театра, ее взгляд почти мгновенно приковался к люку над головой. Люку, который вел в темноту, в шахту, в неизвестность и... куда дальше? Впервые с момента появления в Верности Эвелин всерьез задумалась о том, чтобы сбежать. Наверное, мысли о дезертирстве посещали каждого оказавшегося здесь в той или иной степени, рано или поздно, недаром выходы охранялись так тщательно. Впрочем, откуда она знает, как тщательно они охраняются? Она была у выхода всего дважды - когда ее приняли и когда через пару недель, осознав, что все любимое и все любимые остались снаружи. И было это пять лет назад. Пять долгих унылых лет... Может, сбежать все же можно? И кто-нибудь получит право на ребенка...
Темная дыра люка завораживала, манила, в мышцах уже начинало просыпаться полузабытое предвкушение силы, пространства, полета... Ей стоит только подпрыгнуть, подтянуться - и она там... Это же так легко!
Эвелин одернула себя. Роботы не позволят. Скорее всего, скоро все починят. Вон, электрик даже имеется.
А взгляд все равно невольно тянется вверх...