"Черная почта" | Партия

Адальберт Левандовский является поляком по происхождению, да и притом чистых кровей, что сразу его отличает среди разномастной среды Америки, в которую он попал только благодаря стараниям деда, но об этом позже.
Высокий, около ста восьмидесяти сантиметров, темноволосый, коротко постриженный, Адальберт предельно аккуратен в своём внешнем виде. Он с насмешкой относится к тем литераторам, что считают, что в человеке главное то, что внутри, а потому почти постоянно пребывающим в "творческом беспорядке". "Люди, не умеющие следить за своим внешним видом, не умеющие гармонично следить как за своим духовным, так и физическим составляющими, - просто хотят привлечь к себе внимание окружающих, считая беспорядочность особым шиком гениев".
Лицо его круглое; глубоко-посаженные глаза цвета утреннего тумана смотрят критично, проницательно, порою застилаются едва заметной пеленой: в те моменты, когда он полностью уходит в свои мысли, не замечая ничего вокруг себя, и если бы не улыбка, оживляющая всю его натуру, то он бы наверняка имел вид грозной тучи, являя собой воплощение строгости и тяжести будничных мыслей. Прямой нос, брови, довольно близкие к глазам гармонично рисуют его лицо, не коверкая, но подчёркивая особую красоту простоты. Губы, не тонике и не толстые, растягиваются в улыбку только в те моменты, когда Адальберт действительно пребывает в хорошем расположении духа, или рассмешён чем-либо, но никогда не улыбаются, если того требуют обстоятельства, а не просит душа. "Всё в человеке должно быть естественно", - не без оснований считает он, с лёгким предубеждением относясь к тем людям, что улыбаются чтобы достичь чьего-либо благоволения. Самую малость не прижатые к голове уши, недлинная шея, прямые, не ссутуленные плечи, довольно хорошее телосложение, одежда официальных тонов, - всё в нём выдаёт человека, серьёзно относящегося к своему делу, не терпящему каких-либо излишеств и вычурности. Руки Адальберта - второе, что бросается в глаза, после лица. Ровные, без мозолей, но всё же определённо твёрдые, как и его характер, гибкие, как сюжеты его творений, они точно и лаконично выражают всё его душевное настроение жестами, помогающими поддерживать его речь. Правый рукав потёрт, что опытному глазу скажет, что он часто занимается письменной работой, не менее четырёх часов в день.
На указательном пальце его правой руки находится серебряный перстень с изображением цветка лаванды.

Разносторонний. Ещё с самого детства Адальберт интересовался тем, как видят мир окружающие его люди, ставил себя на их место, пытался смотреть на ситуации их глазами, что помогло ему впоследствии, в более зрелом возрасте, научиться совершенно не раздражаться на поведения людей, даже если они перечат ему и идут против него. Его предел - это стальное повышение голоса, когда разум заполняет та точно неопределённая эмоция, что, пожалуй, наиболее близка была бы к праведному гневу, но такое бывает лишь когда люди при нём начинают говорить что-либо, задевающее линию его предков или Родины. Левандовский очень патриотичен, с недоверием относится к иностранным традициям, но уважает народы, чтящие их, и, кого он по-настоящему не любит - так это тех, кто отвергает свои корни, рвёт свою связь с предками, полагая что сам лучше справится без них, срамословит своих отцов. Так же он не может долго выполнять техническую работу, и вообще не любит её - когда действие повторяется механически многократно и однозначно, дихотомично - ему всегда по душе творчество, когда можно создать что-либо новое, ранее невиданное, не знаемое людям. По натуре Адальберт скромен, не горделив, но знает себе цену, умеет постоять за себя, твёрд в своих устремлениях, но вежлив, тактичен. Любит черпать знания из самых разных областей наук, исключая относящиеся к физической составляющей мира - физике, экономике и т. п. Интересуется разными взглядами на мир различных философских и теологических течений, народов и народностей. День, прожитый без открытия для себя чего-либо нового, считает прожитым зря, а потому безостановочно расширяет кругозор своего мировоззрения, не останавливаясь на достигнутом, и оборачиваясь назад только лишь для того, чтобы переосмыслить в свете новых знаний всё собранное им старое.
А одной из отличительных его особенностей является вера в то, что человек может гораздо большее, чем того предполагают самые смелые предположения философов, так, например, пан Левандовский не считает достижение человеком абсолютной объективности чем-то невозможным, справедливо полагая, что люди сами ставят себе границы в возможностях своим неверием.
"Они мало старались", - говорит он в таких случаях с насмешкой.
Адальберт никому и никогда не раскрывает истинных мотивов своих поступков, не любит говорить о своём прошлом, с лёгкостью переводя разговоры на другие темы; особенно охотно ведёт беседы на идеи пробуждения в народе национального самосознания, прямо указывает на необходимость вернуться к своим корням, иногда даже готов представить целые научные проекты, почти готовые для предоставления властям, но в последний момент что-то всегда останавливает его, а сам он отрицает недавние свои утверждения, - это его единственная странность, с которой трудно смириться. Он часто выглядит не от мира сего ещё и потому, что не оставил, а привёз с собой из Польши все старые привычки и традиции, наотрез отказываясь в малейшем их несоблюдении. Объяснять отчего возникло то или иное его действие, разъяснять даже друзьям свои странности он также не желает, ссылаясь на то, что современный человек не поймёт устоев его предков.

"Я был рождён в Варшаве, 10 ноября 1983 года, в 15 часов 56 минут в роду Левандовских. Отец назвал меня Адальбертом, именно это имя и вошло в документы, свидетельствующие моё рождение. Однако, оно не было единственным. По року судьбы - хоть я и принял его без сожаления - на моём роду ещё с дохристианских времён висела тень проклятия. Вы можете считать меня сумасшедшим, у вас есть на это полное право, можете вспомнить Аристотеля, говорившего что все великие люди являются либо гениями, либо безумцами, подогнав меня под определение вторых, но тогда истина будет для вас утеряна, а потому уймите свой неуместный скептицизм до тех пор, пока не прочтёте последнюю строку этого завещания.
В моей генеалогии внимательный исследователь обнаружит таких исторических личностей как Распутин, позднее - Хоен-Вронский, оказавший влияние на небезызвестного Элифаса Леви. Понимаю, что многим из вас эти имена ни о чём не говорят, но в моём разуме ярким полотном вырезаны все предки и их деяния; позволю же себе возвращение к изначалию. Я уже упоминал вскользь о том проклятии, что клеймило мой род, но не имею возможности рассказать вам о Нём не потому что не могу сформулировать Его точное описание, но потому что чувствую, как глубоко Оно сидит во мне, течёт по моим жилам, следит за каждой буквой, что я вывожу на этой бумаге. Пожалуй яснее всего проявляется Оно в моём творчестве: каждая мысль, изложенная чернилами, оказывает ужасающее воздействие на читающих её. Со всей моей любовью к литературным описаниям, душу читателя начинает баламутить. Сначала тихо, неясно, как лёгкое волнение на величественном просторе моря. Но затем, чем дольше он заостряет свою мысль на моих произведениях, тем глубже в бездны проникает эта дрожь, это смутное предчувствие надвигающейся грозы, шторма, бури и, если несчастный ведётся на это, перестраивается на ритм описанного мною, то его охватывает безумие, и дорога ему остаётся лишь в Narrenturm. Дом умалишённых.
У каждого из моих предков этот Рок проявлялся в том, что было ближе всего к их душе, к тому, что было ремеслом и целью всей их жизни, и мой праотец, не видя иного выхода, решает принять язычество, чтобы сберечь нас от Него.
В течение двенадцати дней после своего рождения я получаю семь имён-оберегов, устанавливающих во мне связь с Богами, это Радэяв - настоящее имя, Веобер - отчество, Капотан - обережество, Таносвет - имя сакральное, непроизносимое. Именно оно должно было оградить меня навсегда от Того, что живёт внутри меня, но Оно уже стало неотъемлемой частью моей души, и имеет ключ ко всем моим попыткам оградиться. Берояр - имя родовое, Лелеслав - имя вечное и Трономак - духовное. Но и это не всё. В попытке быть нормальными, быть принятыми народом, хотя бы просто быть людьми, мы продали свои души ещё и языческим Богам. Не просто связали себя с ними узами почитания, но продали само своё естество, свою сущность. Если бы могли предвидеть все последствия этого решения ранее! Анализировали возможный исход...
[Один или два листа вырваны]
Сначала это помогало: наши мечты перестали влиять на людей, искажая их помыслы, мы, наконец, смогли стать частью общества, но лишь сначала. Поддерживая специальные ритуалы, выполняя необходимые обряды, мы смогли поставить заслон между собой и Им, но никто даже представить себе не мог, что через несколько поколений Оно, сперва заглушаемое мощью наших Богов, сумеет влиться в нас, в наши обряды через узкую, до сих пор нами не найденную лазейку, вновь искажая через наши душевные творения сердца людей.
Да простит меня внимательный читатель, ибо оторвусь я от истории рода своего и представлю ему собственное жизнеописание.
Как я уже говорил, рождён я был в Варшаве, но в стремлении уйти от выражения народной ненависти, мы часто переезжали. Я начал читать рано: времяпрепровождение в домашней библиотеке было любимым занятием: родители запрещали мне играть с чужими детьми, после одного несчастного случая, когда, собравшись в детской компании из четырёх человек, мы рассказывали ввечеру страшные истории в шалаше возле леса: в тот приснопамятный день, когда пришёл мой черёд, что-то неожиданно встрепенулось в моей душе, и из уст души потекло повествование, сковавшее страхом всех, кроме меня. Я рассказывал о незапамятных временах, о том как гнев Богов изливался пламенным дождём на землю, как тщетно пытались скрыться от него люди, умирая сотнями тысяч, как от их гниющих телес стал солёным Океан, и выжившие становились добычей нахлынувшего потока чудовищ, ныне прячущихся в недрах земли. Воображение рисовало эту картину во всех деталях, я явственно погрузился в неё, чувствовал то палящее солнце и запах смерти, пережил её вместе с описанными в ней людьми, и когда закончил, услышал истошный крик. Чем всё это закончилось я рассказывать не буду, но дети те уже никогда не станут жить нормальной жизнью: я исказил саму систему их взглядов на мир, они стали его воспринимать через призму рассказанного мной, принимая это за быль, чувствуя дрожь выживших и спрятавшихся в недрах земли чудовищ, слыша дыхание ещё живого кошмара в ночном ветре...
Как ни странно, именно это событие толкнуло меня на путь сочинителя, но писать я предпочитал на темы исторические, патриотические, нравственные, стремясь обратить людей к духовности, которую они в большинстве своём потеряли. Я с жадностью изучал самые разные жанры литературы: комедии, драмы, поэзию. Когда же дошёл до трагедии, то почувствовал, как нечто встрепенулось во мне. Я был тогда ещё совсем юным девятилетним отроком и не знал о древнем проклятии нашего рода. Когда же я рассказал об этом отцу, он очень перепугался за меня, запретив мне писать какие бы то ни было произведения на подобные мрачные темы, да я и сам не хотел их писать, инстинктивно зажимаясь от теплившегося внутри тёмного чувства.
Шли дни, помимо времяпрепровождения в библиотеках, я часто бывал на природе, гуляя в ней один, восхищаясь её удивительной упорядоченностию и царящей в ней гармонией, отдыхал от будней дома. К тому же природа всегда была одной особенной, родной и везде, куда бы мы не переезжали, она встречала меня с радостью и восторгом. Но лес вызвал в памяти не только светлые чувства. Реминисценции, мрачные отголоски того памятного вечера, после которого мне запретили общаться с ровесниками, взывали к моему разуму всё усиливающимися волнами. Постепенно я заметил, с каким удовольствием они растекаются по мне, когда я думаю и анализирую дальше рассказанное тогда, представляю как свергнутое в бездны хаоса человечество пыталось выжить дальше, как не имея возможности применить свои имеющиеся у них ранее навыки они скатились до первобытного общества, описывая всё, с ними случившееся в мифах о концах света, рассказах о различных чудовищ. Я начал интересоваться разными религиями, историей мира, культурами различных народов, особенно тех, что сохранили первобытные строи и в наше время. Наиболее ярко приковывала к себе моё внимание эсхатология. Я и не заметил, как эти тёмные чувства восторжествовали во мне, взяв верх надо мной. Именно тогда я почувствовал эту Сущность, живущую во мне, а вскоре - узнал о ней от деда...
[Несколько листков вырвано]
Получив блестящее домашнее образование, я продолжил стезю литератора, став сначала цензором, а впоследствии и литературным критиком. Какое удовольствие мне доставляло громить в пух и прах все эти "новаторские" произведения, написанные без смыслу, по одним и тем же, заранее угадывающимся сюжетам! С каким удовольствием я давал великолепную оценку настоящим шедеврам: Бой-Желенскому, Гижицкому, Стефану Грабиньскому!
В этот период жизни я полностью увлёкся литераторством, оно будило меня с восходом солнца, и желало мне спокойного сна, однако же, жизнь повернулась ко мне спиной, использовав в борьбе против меня козырный туз.
Произошёл несчастный случай, исходом которого стало уничтожение моей семьи разъярённым народом, видящим во всех своих бедствиях наше "колдунское" влияние.
Благодаря деду, я смог убраться в Америку, переехав в штат Нью-Джерси, однако, картина зверского убийства моих родных, сестёр, братьев, родителей, пламя, охватившее отчий дом ещё долго стояло у меня в голове. И тогда я отсеял все сомнения.
Нет, я не буду бежать от Того, Кто проклял наш род. Я не буду скрываться от Него за спинами языческих Богов. Кто платит добром за зло, тот истинно неразумен, ведь чем он тогда будет платить за добро? Я перестал издавать всё своё творчество, стремящееся воззвать людей к свету, полностью перейдя на самые тёмные произведения, которые только можно было вообразить. Я начал писать рассказы, в которых запечатлевал всё узнанное мною от Того, Что живёт внутри меня. Я присягнул Ему и отомщу за безнравственность и аморальность людей. Так было, так есть и так будет!

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Мягкий овал лица, немного широковатый нос, тонкие губы. Вильгельма нельзя назвать красивым, но определенный шарм у него есть. Он всегда гладко выбрит, а пробор отлично держится благодаря бриолину. Модная прическа.
Бывает, Уилл долго не может вспомнить, где оставил очки. А отыскав пропажу, бережно протирает носовым платком и, одев, робко и добродушно улыбается этому миру. Улыбаются не только уголки губ, но даже карие глаза Уилла умеют улыбаться. Стекла круглой формы и тонкая изящная оправа — именно такие очки завершают его облик, придавая ему целостность.
И хоть стремление следовать моде не свойственно Вильгельму, пожалуй как и большинству ученых, но в засаленных и протертых на локтях костюмах его еще никто не видел. Любимым стал костюм, купленный еще покойной женой. Белый, в крупную клетку, в сочетании с накрахмаленной белоснежной же рубашкой и галстуком, он выделяет Вильгельма из толпы праздно гуляющих на улицах города.
Уилл среднего роста и довольно худощавый. Держать себя в форме помогает ему не утренняя гимнастика, а редкие, но длительные геологические экспедиции.

Вильгельму 37. Но если спросите его, считает ли он себя счастливым, он как провинившийся ребенок начнет мяться и сменит тему разговора. Придерживаясь мнения, что ответственность за формирование личности маленького человека несут родители, они воспитывали его в строгости. Семья набожных православных христиан. Если бы Уилл набрался смелости ответить на вопрос о своей жизни, он бы сказал, что отец его переусердствовал. Ремень, тяжелая отцовская рука, беспрекословное послушание — вот чем было наполнено его детство. Он рос замкнутым, находящим отдушину в книгах и хранящим в голове свой придуманный мир, в котором нет места жестокости и авторитаризму.
Углубившись в свои мечты Вильгельм способен пройти бок о бок со знакомым на улице и при следующей встречи просить прощения за свою невнимательность. К сожалению, чувством юмора Уилла бог обделил, стоит отметить, что это у них семейное. Он не поймет ваших шуток, но обязательно вежливо улыбнется и поправит очки на носу. Впрочем, это с лихвой покрывается его доброжелательностью и отзывчивостью.
Всегда спокойный и уравновешенный в обществе, возвращаясь домой Вильгельм закрывает входную дверь и словно снимает маску. Наедине с самим собой ему нет надобности выглядеть довольным жизнью. Усталый взгляд, опущенные плечи. Человек, который сильно разочаровался в жизни и изо всех сил старается сохранить немногие оставшиеся радости.

Не имея ничего против евреев, Вильгельм, тем не менее, всегда мягко поправлял тех, кто высказывал предположения о еврейском происхождении его фамилии. Корни его семьи следовало искать в имперской России. Дед его был подкидышем и получил от приемного отца фамилию Герман, означавшую в переводе божий человек. Отец Вильгельма - профессор философии Императорского Московского университета. Будучи единственным ребенком в семье, Уилл испытал родительскую любовь и строгость во всей ее мере. К сожалению, мать умерла от воспаления легких, когда ему было 15.

Желая сыну только добра, отец настолько стремился сделать из него достойного члена общества, что, пожалуй, наиболее часто мальчик сидел за книгами, а не игрушками. Тем не менее, по стопам отца Уилл пошел лишь отчасти. Отрицая философию как серьезную науку, он выбрал для себя геологию. В начале 1911-го после дела Кассо отец Вильгельма подал прошение об отставке и уехал вместе с сыном в США. Они обосновали в Канзасе. Уилл стал специализироваться на геологии полезных ископаемых, а отец, внезапно бросив дело всей своей жизни, нашел своей призвание в фермерстве.

Летом 1920-го в геологической экспедиции Вильгельм встретил любовь всей своей жизни. Кэтрин, юная и прекрасная студентка из Айовы, завоевала его сердце с первого взгляда. По вечерам, лежа в палатке, он вспоминал прошедший день, вспоминал как она ему улыбалась, как мелодично звучит ее голос, как красным золотом на солнце блестят локоны ее волос. Почти неделю Уилл ходил сам не свой, а когда осознал, что экспедиция скоро закончится, Кэт уедет в Айову, он — в Канзас, тогда он наконец решился на самый главный поступок в своей жизни. Поздним вечером, когда закатные лучи солнца окрасили небо, Уилл сделал ей предложение стать его женой.

Он привел ее в свой дом и она очаровала его отца так же, как когда-то его самого. Следующие 6 лет они прожили настолько счастливо, насколько только можно себе представить. Он оставлял ей цветы по утрам на подушке, а Кэт клала записки со стихами в карман его пиджака. Вечерами их можно было встретить прогуливающимися в парке, Уилл держал ее руку в своих ладонях, и глаза молодой пары светились любовью и счастьем.

В августе 1926г. Вильгельм Герман получил приглашение от Нью-Йоркского университета читать курс лекций по геологии Северной Америки. Провожая мужа на вокзал, Кэтрин была молчалива и так опечалена, что сердце Уилла сжималось от тревоги. Прижимая Кэт к своей груди и целуя ее заплаканное лицо, он дал обещание как устроится сразу выслать письмо, чтобы она выехала к нему.
Вильгельм еще не знал, что меньше чем через месяц после того, как он покинет ее, его дом, как и штаты Канзас и Айова смоет наводнением, вошедшим впоследствии в историю как Великое наводнение 1926 года. В результате лавины дождей из берегов выйдет Миссисипи и затопит около 70 тысяч квадратных метров земли. Его жена, как и отец, погибли тем черным летом.

Наше время.
Нью-Йорк, запад Нижнего Манхэттена, Гринвич-Виллидж, Бедфорт стрит, 7.
Держа в левой руке стопку перевязанных бечевкой книг, Уилл открывает дверь увитого плющем трехэтажного дома и поднимается по скрипучей деревянной лестнице. Его квартира — первая слева от лестницы на втором этаже. Открывает ключом дверь с железным номерком «8» прямо посредине. Ставит книги на пол, снимает ботинки, оставляет под вешалкой для одежды. Уилл снова забыл проверить есть ли письма в ящике на первом этаже. Хотя, и проверять не стоит, в этой крохотной однокомнатной квартирке он живет один. Он и его воспоминания.

Слева от входной двери — уборная, квадратом стены занимающая левый нижний угол квартиры. Других комнат нет, даже кухня зрительно отделена от спального места лишь не разобранными коробками с вещами и стопками книг.
Уилл подходит к окну и отдергивает тяжелые, не пропускающие свет шторы. Окон в квартире два. Этот факт, как и то, что выходят они на юг, компенсирует размер его жилища обилием солнечного света.

Если б хоть раз Вильгельм позвал к себе на чашку кофе коллег с университета, или даже соседей по дому, о его беспорядке в квартире пересуды ходили бы еще долго. Здесь есть все, что ему необходимо. Кухонный стол с парой табуреток и маленький подвесной посудный шкафчик, газовая плита. Уилл мог позволить себе газ, к тому же, это избавляло его от необходимости покупать уголь или дрова.
В противоположном углу — довольно крупный секретер из темного лакированного дерева, шифоньер с зеркалом на передней стороне, венский стул и односпальная кровать.
Квартиру предоставил ему университет, а мебель Уилл купил сам. Он не нуждается в роскоши. Все, что ему дорого — вполне умещается в секретере: фотографии, письма, билеты с просмотренных театральных пьес.

Вильгельм Герман не может себе простить, что не успел написать письмо.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.