Голосование пользователя

Улла
Дверца не поддавалась достаточно долго, чтобы Улла успела вспотеть, вспомнила Короля еще тридцатью двумя неблаговидными словами, нашла на будущее парочку поводов для слёз, успела рассмотреть деву на портрете и даже прочитать ее имя, крошечными буквами затаившееся в уголке (принцесса Лиодамия).

Потом терпение у замка лопнуло. То есть щелкнуло. Внутри было пусто. Ну, то есть сначала так показалось, а потом под слоем пыли Улла заметила сложенный пополам плотный лист, а вдалеке виднелась дверная ручка. Прямо в этом маленьком шкафчике. Хорошо хоть не канделябр...
Стоило потянуть листок, поднялась удушливая туча пыли, захотелось (и смоглось!) расчихаться, а под листом что-то металлически звякнуло. Цепочка и медальон! Не густо, но зато улов таинственно-примечательный.

Внутри медальона был портрет жгучей брюнетки, не имеющей и малейшего сходства с принцессой и королем.

Она не улыбалась, смотрела прямо, а глаза были то ли печальны, то ли безразличны. Одно из тех лиц, которые словно посмертная маска - прекрасные и отталкивающие одновременно. Подписи под этим портретом не было, гравировка на медальоне отсутствовала.

Пыльный плотный лист на поверку оказался картой на плотном холсте. Витиеватым красивым почерком изображенное на карте было названо “Королевством Нисалон”, замок отмечен как единственный королевский, окружен со всех сторон лесами и находящийся на невообразимом удалении от каких-либо строений. Ближайший населенный пункт был назван тем же витиеватым почерком “Поселением слуг” и представлял из себя схематическую миниатюрнейшую деревеньку домов на двадцать.

Всё остальное - лес и река, долина, холмы, дорога, то исчезающая в лесах, то вновь петляющая на запылившемся холсте. Внезапно, то ли игра пыли, то ли игра света, но Улле показалось, что часть леса исчезла, расплылась, а вместо нее появилась маленькая крепость, похожая на кляксу. Стоило Улле проморгаться, на месте кляксы и правда появился крошечный домик, нарисованный аккуратно, но слишком уж мелко. Домик был окружен частоколом или все же крепостью?...Во всяком случае, назван он был довольно громко “Владения Бальтазара Мрачного”.

Дверная ручка нахально разместилась на дальней стенке и дотянуться до нее мог лишь сильнейший и гибчайший.

Паста на склонен был пороть горячку. В конце концов автомобиль-он железный и подвергается куда меньшей порче от тыкания в него железяками в отличие от человеческого тела.

Всё же он не хотел пускать в ход ствол в качестве аргумента, но раз их хотят зарезать...Паста всё же решился.
Он выхватил пистолет, снял его с предохранителя и передёрнул затвор. После чего аккуратно вручил его Борзому.
-Борзой, держи пушку. Она настоящая. Стреляй по тушкам только в случае необходимости. Там только десять выстрелов, учти.

Затем он быстро пристегнул Маришку к сиденью ремнём безопасности, после чего...тоже предпринял попытку валить. Только не на своих двоих, а благодаря "самоходной карете". Целя свой "фаэтон" аккурат в сторону белоголового наглеца. Таран такой таран-кажется, маловероятно, что эти средневековые дубины могли ожидать настолько дерзкого манёвра.

- Мам, пап, я машину забираю, и вашу гитару тоже, - объявила накануне Тара предкам - не спросила, а поставила перед фактом. - На ночь. У Скелета днюха, то есть ночнуха в старом замке. Там полшколы идет, я петь собралась. Не знакома? Ну вот и познакомлюсь, не вопрос. Нет, мам, пьяной я за руль не сяду, о чем базар-то, я посплю и утром домой поеду. Поэтому я еще беру палатку и спальник. Ну все, мне пора собираться, и вам хорошего вечера.
Предки вяло посопротивлялись, мол, машину в темноте разобьешь, потом с полицией дел не оберешься, у тебя прав-то еще нет. Но сопротивлялись они именно так - вяло и без особого напора, поэтому быстро сдались. У них самих вечер был свободен, и они собрались провести его дома. То есть бухать собрались, не иначе. Тара грустно вздохнула. Переезд в этот милый городок и переход на оседлый образ жизни предкам пошел не на пользу. Как-то быстро они потеряли обаяние вечных бродяг. Хиппи давно не в моде, это верно, дедуля был из последних могикан. Но быстро они как-то обрюзгли, расползлись, словно желе по тарелке, даже как-то постарели прямо на глазах... То ли попса голимая старит людей, то ли попивать они стали больше, чем раньше. Вот это верно. Надо себе честно признаться: спиваться начали предки. И ведь им не скажешь: начнут яростно все отрицать: а что мы? А мы ничего! Совсем по чуть-чуть, не пори чушь, мы не алкаши!
Тара еще раз грустно вздохнула, тряхнула волосами и пошла к себе наверх - наводить последние штрихи, так сказать. У нее на эту ночь были особые планы. Нет, не только оторваться. Там было все гораздо серьезней.
Со Скелетом Тара действительно не была знакома, более того, она его даже избегала из дедулиного принципа "не ходи на поклон к начальству, худо будет." Скелет был не только частью верхушки местного бомонда, более того, он этим вовсю пользовался, что было ни разу не круто. Его слава, можно сказать, была производной из власти его папашки-копа, а сам Скелет, как все выскочки вроде него, скорее всего ничего особого из себя не представлял. Но сегодня Тара собиралась этот благородный принцип нарушить; и этому была причина.

Тара страстно хотела восстановить музыкальную честь своей семьи, которая, как уже было сказано, съехала в голимую попсу. Тара хотела влиться в какую-нибудь банду, а потом, приземлившись на этом аэродроме, подумать об основании своей собственной, да! и там не будет никакой попсы, только железо, только хардкор! Она уже вовсю присматривалась к школьной рок-банде "Череп и кости". Но не могла же она просто прийти и сказать: "Привет, народ, вам нужен еще вокал и гитара? Так это я, встречайте, любите!" Во-первых, вокал и гитара уже были заняты. А во-вторых, Таре хотелось, чтоб не она попросилась, а ее позвали. А для этого надо было показать товар лицом. В общем, вечеринка у Скелета была ее шансом. Тара, ввиду вечной бедности, не могла рассчитывать ни на подарок, ни на нормальный прикид. Поэтому она пришла на вечеринку почти как всегда ходила - в белой майке, короткой кожаной курточке, джинсах, огненно-красной бандане, и нарисовала на лице smoky eyes - чтобы было видно издалека. И еще, антуражу ради, поверх банданы повязала на лоб широкую черную бисерную плетенку - черная полоса с белыми черепушками; и браслет такой же. Простенько и со вкусом. Про «оригинально» лучше не думать, конечно.

Музыкальный номер она приготовила заранее. Что-то пришлось слямзить у любимой Лиззи Хейл. Это ничего. Вряд ли старушка Лиззи предъявит ей обвинение в нарушении авторских прав. Остальное Тара придумала сама. Оно не отличалось… ничем. И ладно. Решающее слово остается за качественным ритмом, выдержанными паузами, вставленными на правильном месте и так же правильно вставленными ништяками, которым она обучилась у Клайва - он научил ее и свиповать, и риффовать с запилами... и самое главное – невдолбенный драйв, без которого нет музыки; то, у чего почти не имени… Тара верила, что "это самое" у нее есть, и теперь надо просто не облажаться.
Тара ехала сквозь туманный лес, хриплым полушепотом проговаривая слова песни и в такт качая головой. Темные деревья тоже качали в такт черными сырыми ветками. Таре в один момент стало не по себе. Очень уж ночь была… туманной, и темной, и промозглой, и мутно-красная луна вставала, продираясь сквозь частокол острых верхушек елей. И даже сова кричала во мгле. И старая родительская колымага начала странно тормозить на подъеме, словно не сквозь белесый туман из низины поднималась на холм, а застряла в мутном молоке безвременья… Тара вздрогнула, прогнала морок, вдавила кроссовок в педаль газа и продолжила страшно хрипеть свое готишное «Ля… ля-ля-ля-ля!» Пусть лучше мир ее, Тару Торнхилл, боится. Слова были полный треш. Ну и пускай. Все видят, что это именно треш, но крутой треш, а значит, все это, с одной стороны, как бы серьезная заявка, а с другой стороны - это немного шутка такая; шуточное чествование именинника. Чествование, но шуточное. Но чествование. Вот так Тара рассчитывала добиться своего - и на елку влезть, и зад не ободрать.
Замок был что надо – немой черной громадой поднимался над лесом и над луговиной, уставленной машинами. Веселье уже началось. Тара с трудом нашла себе место для парковки, захватила гитару – электронную; идти надо было со своим инструментом (акустический инструмент Тара оставила в машине, благо места хватало).
Посреди «троного зала» сидел Скелет, задумчивый, как Люцифер, изгнанный из Рая; а на сцене уже вовсю зажигала синеволосая девушка в клевом прикиде. Девушку Тара узнала – Это Молли «Монтана», дочка директрисы. Нормальная девчонка Молли, хоть и дочка. Не задается. Интересно, если бы у Тары предки сами были крутыми шишками, хватило бы у Тары духу этим не пользоваться, совсем не разу? Вот то-то, мать. Это жизнь.
Тут же поодаль она увидела Фалька и Уллу и улыбнулась им во весь рот. Улла и Фальк были птицами совсем другого полета, нежели Тара; Улла была хорошая девушка из хорошей семьи, а Фальк был ироничный умник, в то время как Тара была не слишком хорошей девочкой, и ее багаж знаний оставлял желать лучшего. Но Таре это не мешало вполне душевно относиться к обоим. В мире должно быть разнообразие видов. «Каждому свое.» Кто это сказал? Дарвин? Ну наверное, Дарвин…
Песенка про жопу с ушами была кстати, ничего. Но черт возьми, неужели идея музыкального номера вместо подарка была уже перехвачена? Вот досада! А она-то собралась быть оригинальной… Тара подошла к Скелету и сделала вид, что он страшно рад ее видеть.
- Привет, Скелет! Мы раньше не общались, я Тара, но лучше звать меня «Белка». Это тебе от меня с лучшими пожеланиями, - Тара сняла с запястья широкую бисерную полосу, черную с белыми черепушками – слишком широка для нее, значит, для Скелета в самый раз - и уронила в руки имениннику. - А еще у меня есть… да, тоже есть музыкальное поздравление, которое я хочу немедленно исполнить, тебе понравится! – и она рванула к сцене, увидев, что Молли уже сворачивается – чтобы ее еще кто-нибудь не перехватил из желающих .
Тара быстро и нахально влезла на сцену, пока «Черепа» не успели опомниться.
- Монта-а-а-ана! Приветствуем на этой сцене Молли Монтану! - заорала она, подобравшись поближе к микрофону, и зааплодировала так, словно Молли только получила «Грэмми». – Потрясная песня , Молли, особенно про уши! Да, пусть они растут всю жизнь! Ты уверена, что ты имела в виду именно уши? Ну это здорово! Аплодисменты! Все приветствуем! Мон-танааа! - и тут же страшным шепотом: - Народ, я обещала Скелету, что тоже ему спою. Молли, я в очереди после тебя. У меня гитара своя, только дайте подключиться, пожалуйста, народ, не заставляйте Скелета ждать!

- А теперь именинника приветствует - Белка! - крикнула Тара, завладев микрофоном, прочистила горло и тихо напела - Ляаааа.. ля-ля-ля-ля… Ну странно было бы думать, что после такого вступления не последует мощный аккорд и забористый рифф с запилами, такой, чтобы у аудитории засвербело в ушах и пробрало до самого здрасте! Мощно не мощно, но громко вышло, что и требовалось. И Тара вступила леденящим душу хриплым ляляканьем, бесстыдно содранным с Daughters of Darkness:
Ляяяя.. ля-ля-ля-ля! Ляяяя.. ля-ля-ля-ля!
А потом заcипела монотонно и мрачно:
Неre He comes
From the Unknown
From the dark mysts of the future unseen
Where the fate dwells
As if has never seen before
He the chapeshifter
Reborn to his power
The serpent changing his skin
And I feel my bones melting,
My heart shivering
I change I change
My life will never be the same.
Ну это был откровенный трэшак, набор общих мест, штампованная мрачнятина. Такое мог бы рандомно генерировать компьютерный генератор текстов, задай ты ему ключи «готичненько» и «мрачненько». Но Тара, опять же, надеялась, что если громко и с чувством, то еще и не такое прокатит. У других же прокатывает, и не стыдно им петь такую херню, что мозги через уши вытекают, и еще премии получать. А премии, между прочим, не за слова получают, а за мощный вокал и за сексуальный хрипловатый тембр, вот что.
Тара опять несколько тактов риффовала с запилами к месту и не к месту, хрипло лялякая в такт. А потом вскинула голову и кивнула гостям, как бы приглашая: «а теперь - все вместе!». И понеслась, отбивая пяткой ритм:
Here He comes! Here He comes!
Hey, Hey – Skeleton!
Hail, hail – Skeleton!
Meet – Skeleton!
Greet – Skeleton!
Hear – Skeleton!
Fear – Skeleton!
C’mon, c’mon – Skeleton! Skeleton!
Финальное Оууууууууеееееееу! - гитара взвыла мартовской кошкой, зайдясь в свипе, а Тара, откинув руку в сторону, нагнула голову в поклоне. Теперь отключиться от питания, слезть со сцены… а не упасть… Тара вдруг поняла, что она выжата как лимон. И пивка, пивка скорей холодненького!

Вы не можете просматривать этот пост!

Руки подхватывают её. Руки прожигают сквозь одежду. Пипа вцепляется в Хорхе, прижимается, пытаясь удержаться на ветру. Вихрь несёт их обоих, бешеный торнадо. Где её руки, где его - всё перепуталось, переплелось. Ветер сносит, они делают пару шагов, быстрее, быстрее – поспеть за ветром, удержаться на ногах. Ветер бешеный и злой. Он ревёт о любви к свободе, о любви к жизни, он ревёт свой собственный мотив, заглушая музыкантов. Она больше не соломинка на ветру, у неё есть опора. Всё быстрее, быстрее перебирают ноги, на миг отрываясь от земли. Захватывает дух.

...отец сажает маленькую Пипу на лакированную лошадку:

– Держись покрепче.

Он говорит: "Держись покрепче", – и колесо отрывается от земли, вращаясь по воле ветра. Пипа вцепилась в лошадку. С ужасом и восхищением. Ветер треплет так любовно уложенные мамой кудряшки. Она кричит от восторга...

... Пипа кричит беззвучно, воздуха не хватает. Кричит от восторга. Она больше не соломинка, она – птица. Она летит, летит, и ветер свободный и яростный принимает её в свои объятия. И вот – замирает. Раскрасневшиеся щеки, выбившиеся, вольно и нагло повисшие пряди волос, кружится голова от блаженства полета и медленно затухают два ярких огня, лишь искорки остаются в глазах.

Пипа хватает ртом воздух, успокаивая дыхание. Не отстраняется - как же тесно она к нему прижалась. Улыбается. Длит этот миг.

– Оно того стоило.

И не понять – о чем это. О танце? О жизни? О...

А София греет кальвадос в ладонях и смотрит на танцующие пары.
Представляет себя каждой из этих женщин попеременно, и всеми вместе. Одновременно пребывает в руках каждого из этих мужчин, как можно абсолютно распахнуто лежать в ладонях автора книги, в которую влюблен. Навечно. Вульгарно, отвратительно? Пожалуй, да. Какой из этих женщин Софи готова позавидовать? На чьем месте пианистка хотела бы оказаться?
Она поймет по спине, по движению бедер, по рукам, отыщет заветное в паузе и в шагах.
Это всегда так точно, верно, легко, почти осязаемо.
Внимание Медины льстит и уводит, перетягивает взгляд Софи на себя, притягивает всю Соф к себе. Интересно, возможен ли другой эффект?
И пусть музыка слишком драматична (Софи мнит саму себя королевой не этой истории), и все-таки кроме музыки ничего нет, совсем ничего. Сейчас только музыка.
Момент, мгновение, тепло и холод, сладость и горечь, сложность и простота.
На самом деле между Софи и Мединой нет границ, кроме надуманных. Всего лишь два человека, всего лишь мужчина и женщина.
И пианистка смотрит с вызовом, она хочет, даже пожалуй с долей злорадства, чтобы он сожалел о том, что не может пригласить ее сейчас, не может двигаться с нею.
И ведь он живет там, на сцене, это не работа, а жизнь, та самая, которая настоящая — Соф чувствует, любой в этом зале чувствует, почувствует даже, пожалуй, глухой. Медина проживает мелодию.
И эту он проживает с нею.
Софи в ответ только обжигает взглядом, цепким, слишком внимательным, взглядом сквозь и вглубь.
Чтобы ему захотелось прожить с ней еще тысячу мелодий, до зуда в пальцах захотелось, пусть бы от этого желания у него съежилась мошонка и стучало в висках, когда она выйдет танцевать с другим.
А потом он осознает, что это всего лишь морок, и рассмеется.
И когда наступает момент скрипичного соло, Софи отворачивается от Медины и отвечает взглядом женщине. Зачем она смотрит? Что ей нужно? Может, Софи успела ей насолить? Так не должно быть, да и злые кошечки глядят совсем не так... Не так спокойно. Эта глядит... Как кто?
Кальвадос, наполненный интересностями по самую маковку, обжигает горло.

Вы не можете просматривать этот пост!

Я меж ними. И впервые это чувствую. Холод от огненной Микаэлы, что отвергла его руку. Холод от незнакомой художницы, чьё пламя опалило листок, но чьи руки оттолкнули меня. Я - точно Германия, меж двух стран, Англии и Советов, двух женщин, поглядывающих друг на друга и с определенной периодичностью - на меня... И с удивлением светского человека, привыкшего к дисциплинированной раскованности европейского салона, я внезапно почувствовал... Одиночество. Но право же, дурной тон нарушать порядок событий, начиная практически с самого конца, когда я удивил всех и себя. Эти люди... Они заслужили истории. Заслужили знать ее целиком, как бы ни было тяжело писать, как бы не алели на белой бумаге по капле стекающие вдоль руки чернила... Я никому не расскажу случившегося. Никому и никогда, так я решил. И все же я должен писать, должен потому что иначе - конец, пустота...

На краткий миг меж собственных фраз, глядя на несущегося на меня мужа и прижимая к себе жену, сохранив на ладони тепло своей дамы и чувство шершавой бумаги, я ощутил покой... То было прекрасное чувство легкости, рождающееся точно музыка Рахманинова - ноты сменяются так быстро, что точно летят, чудовищная техничность исполнения отступает, уходит на второй план перед чистой красотой, и ты готов, готов взять сложнейший аккорд, за влажный лиф и обожженный рисунок, за устремленные на меня почти одинаковые, несущие на себе отпечаток чувства и испуга, взгляды, пьянящие хлеще вина... Я точно парил в свете двойной звезды, и на секунду, лишь на секунду, я позволил себе почувствовать себя дилетантом на выставке импрессионистов, смотреть не видя на едином, чистом и незамутненном ощущении. И пусть Герлен сольется с Карон, пусть сплетается темные волосы, прекрасная вуаль для утомленных глаз, пусть говорят, смеются, лишь бы ни на секунду не прекращался смех... Я больше не стар, не устал, не чувствую себя дезертиром с собственной войне, гниющим в чужой стране, ибо в миг, когда порванному на тряпки сердцу недостает чтобы собраться одной пары женских рук, к ним просто нужно прибавить вторую. Микаэла отводит ладонь - я не вижу, важна лишь вежливая улыбка, что мой разум представил ободряющей, ладони немки лежат у меня на груди, и моё сердце не бьется, оно мне ни к чему, зачем нужен этот нелепый метроном на том празднике, который мне дарит судьба? Они со мной. Обе. С обеими я станцую, обеим отправлю цветы и обеих конечно забуду, но разве не это прекраснее всего в Красоте, мимолетность лета, что сменяется осенью, минута счастья, что побуждает искать и находить его вновь. Я вижу...

Микаэла и Гретхен (почему Гретхен? Не знаю, не знаю да и не все ли равно. Пусть Маргарита из "Фауста", разве что та не писала картин) сидят в кафе. Они улыбаются, синхронно поднося к губам ослепительно белые чашки. Они вспоминают. Портрет кисти Гретхен на стене, а рядом почему-то фотокарточка... Фраза "то была молодость". Два женских тела целомудренно прижимаются друг к другу. Как наше сознание безумно, как прекрасно это безумие, и мне хочется сходить с ума вновь и вновь, потому что лишь безумец может оценить красоту мира, предпочесть, пусть лишь в душе, Германии, прекрасной Германии от Вены до Копенгагена, от Парижа до Москвы, смех, простой смех, что даже никогда не слетал с губ. Безумный мир сонного бреда, где я могу даже отвергнув всех остальных шить не презирая себя, поливать цветы, где нет никакой ответственности, а семья, Отечество, победа над коммунизмом и еврейскими капиталами, значат сущие пустяки по сравнению с не распустившейся черной розой. Вы вообще представляете как сложно ее вырастить в нашей, немецкой земле? Как прав был давно позабытый, но некогда любимый герой, что накрывал ее колпаком каждый вечер... То был мир счастья, где я мог брать и давать, свободный и дающий свободу другим, мир без судеб потому что все созданы чтобы любить и быть любимыми, мир без цепей потому что все любят всех... Мир, которого никогда не будет.

Гретхен отталкивает меня. Поднятая бровь Микаэлы. Две пары женских рук могут соединить сердце. Две ладони - накрыть пощечиной разом обе щеки, две челюсти - впиться в тело, пока две пары глаз пожинают душу... Такова человеческая природа. Советы всегда будут пытаться устроить в Германии революцию, англичане - подчинить капиталами, и после двадцати лет мира мы окажемся в чужой стране и быть может сами не заметим, а посреди Берлина начнут расти мечети... Мы выживем. А чтобы выжить мы должны сражаться. Наш враг силен и жесток, а стало быть мы одолеем его в том и в другом. Концлагеря придумали англичане, а славяне развили. Танки изобрели в Британии и поставили в Россию. Оплачиваемые революции, агенты, учащиеся у Ленина с Керзоном, громкие речи о благе Германии, о всеобщем изобилии и коммунистическом, экономическом счастье - плевать каком, они обещают и даже дают всё стоит лишь поцеловать сапог, продать им свободу народа, его душу, за которую как всякие демоны они щедро воздадут, убивая страхом и блаженством волю к сопротивлению... И тогда возвращается моя Война. Муссолини назвал ее естественным состоянием для людей. Гитлер нарек весь мир призовым кубком победителя. А я... Я чувствую. В счастье ложь, обман, песнь сирен, призывающая бросить оружие, погрузиться в теплую воду, плывя на зов прекрасных женщин на скалы. И мои глаза открываются.

Страх в карих глазах. Отдергивается женская рука. Славянский марш Чайковского в его сильнейшем крещендо. В ушах стучит. Обе что-то говорят. Плевать. Обе вздрагивают, их глаза устремлены уже не на меня. Последняя нота. Моя кровь в красном вине, выпитом залпом. Тишина. И снова светскость, ласковые слова, обращенные к другому мужчине, веселье... Но меня там уже нет. И как никогда я чувствую собственное одиночество в этой грязной, точно фурункул где-то на заднице планеты, стране. Я так много смотрел на них, изучал, понимал, а они... Они тоже смотрели на себя. И это смешно. Безумно смешно, так что я с трудом сдерживаюсь чтобы не согнуться в две погибели. Снова славянский марш. Ох, не для того тот русский писал его, чтобы под него звучал немецкий истерический смех... Он не зазвучит. Никогда. Моё лицо холодеет. Я вспоминаю. Вспоминаю, что оказывается говорил, щебетал в полубреду как маленький воробушек, севший на женскую ручку. В тот миг для меня музыка была полетом. И слова летели, почти пелись как никогда не говорят сыны Германии...
- Уверен, Микаэла скажет, что написанный портрет стоит денег, а написанный хорошо - бесценен.
- Вы знаете, дамы, должен сказать Вам откровенно. Вас обеих я встретил случайно и каждая подарила мне что-то... Право же, я знаю что причиняю Вам обеим неудобства, но спасибо Вам.
- Уверяю Вас, Гретхен, истинный талант заметен даже в карандаше. Однажды вы окажетесь на выставке, среди собственных картин и восторженных людей и... Не вспомните обо мне. Это и есть счастье.
- Так давайте с ним познакомимся. Должно быть у него есть очень веские причины вторгаться в наш с вами небольшой интимный круг.
Как по другому звучат эти слова в "Славянском марше", приглушенно, с самоиронией, придавленные всей тяжестью мира как торт, под чьим-то увесистым телом на стуле растекшийся из шедевра кулинарии в уродливый блин. Бьет барабан. Бьет по голове. Я один. Нет никакого счастья. Никакой радости. А эти две женщины должно быть ненавидят друг друга так сильно, что не обращаются друг к другу пока я не попрошу. И смех и улыбки, все стало фарсом, маскарадом, игра - лицемерием, собственные слова - точно дурным шутовством. Штраус, "Метаморфозы". Я один. Обеих я знаю пять минут. И в глазах у обеих страх. Ах, Михаэль... Михаэль... Тебе не двадцать пять. Ты не разводишь розы. Тебя не любят. Ты тридцатипятилетний старик, который убивает людей, а эти женщины сбежали из собственных стран, сбежали от тебя и знаешь, что они чувствуют говоря с тобой? Думаешь простую неловкость? Нет. Глубоко в душе они ненавидят тебя. Ненавидят потому что ты стоишь на пути их сытого, мещанского счастья. Ненавидят потому что ты восторженно обещаешь кровь и слезы, а они с ужасом видят как их мужья и сыновья идут за тобой. И ты не видишь их, не видишь потому что веришь в людей. Потому что не понимаешь, почему обожжен портрет - картина твоего аутодафе. Не сознаёшь, для чего лиф пропитала вода? Как, ты настолько глуп? О, дорогой "я", я переоценил тебя! Да просто эти женщины готовы испортить себе платья лишь бы не танцевать с тобой! О, какой это истерический смех внутри и какая тишина снаружи. Лишь губы слегка подернулись когда я ловлю их взгляды. Умоляющий к другому мужчине - Гретхен. Кокетливо отведенный - Микаэлы. Ты думаешь они обе хотят чтобы ты пошел за ними? Ах, милый, глупый офицер, подгнивший труп немецкого дворянства, они боятся тебя, боятся настолько, что улыбаются. Пусть говорят. Пусть улыбаются. Пусть приносят дары. Ты всё равно один, Один, ОДИН!!! Дикий, истошный хохот в голове. Тишина.
- Я вас прощаю.
Давно я не говорил так тихо. Будто отвечаю Микаэле, но на самом деле отвечаю обеим, обеим, похожим, как две зеркальные капли воды.
- Простите и вы меня. Я благодарю вас за приятные минуты, но кажется я отнял у вас непозволительно много, а дал - удручающе мало.
Испанка ушла сама. Немка лишь просила увести ее, а оттого последняя искра моего тепла досталась ей. Я говорил обеим, но взгляд был на нее, глаза в глаза. Ласковый, но жесткий, и упаси все Боги мира Вас когда-нибудь увидеть это.
- Я верю в Вас.
И все. Конец игры. Endgame, как любят говаривать англичане. Отчего же не стихает музыка? Отчего же смех? Я иду потерянный, кажется даже немного пошатываясь. Я вспоминаю Софи, ее детскую влюбленность. Знала бы она от чего я ее спасаю. Я думаю о Гитлере. О том как он год скитался нищим бродягой по улицам Вены, познавая людскую жестокость. Две женских ладони с двух сторон сжимают было собранное сердце. Хлюп. В этом женщины могут быть едины. В жестокости. Я знал это. Так почему же забылся? Потому что романы в Польше и Франции, особенно Франции, заставили поверить? Но я и не верил, иначе не подозревал бы всех. Нет, я просто сошел с ума, уснул. Довольно. Нужно проснуться. Сейчас я подарю кому-нибудь самое страстное танго на какое способен. Потому что любовь и ненависть едины. И если танец - проявление нас самих, я никого так не люблю и не ненавижу как себя самого. Так будем же веселы, и пусть чума сожрет всех остальных!

Николас не вслушивался в слова тетушки Стерре, зато отметил и ненависть во взгляде вдовы, и действия лорда Нимрода. Будь тот чуть более резок или настойчив — общался бы сейчас с черным провалом пистолета, глядящего ему в лоб. Николасу и без того пришлось приложить немало усилий, чтобы не выхватить оружие, пока он следовал за тетушкой Стерре и ее провожатым. Одновременно он постоянно оглядывался, ожидая в любой момент, что похороны превратятся в засаду.

Выйдя на свежий воздух, он с не меньшим наслаждением, чем тетушка, вдохнул полные легкие, стремясь изгнать свои душные опасения — по большей части надуманные.
— Сдается мне, вы сейчас стряхнули пепел со своей трубки прямо в бочку с порохом, — негромко сказал Николас тетушке.

София смотрит на Эстер удивленно, заинтересованно, в сотый раз восхищаясь способностью этой женщины видеть и улавливать суть. Так ловко, так точно! Эстер сказала то, чему Софи не находила слов, лишь звуки, неясные образы какой-то новой, сложной, мелодии.
"Какая прекрасная эта Эстер!" — чувство восторга уже захватило испанку, не оставляя места ничему другому, ни тоске, ни грусти.
— О, нет, мы займемся чем-нибудь более приятным, жизнь коротка!
Чем-нибудь приятнее того, чтобы размазывать по щекам слезы и сопли.
Хвала Небесам, в жизни Софи был человек с чудесным послевкусием: сладким, незабываемым, великим. Тот человек никогда бы не стал плести сетей и уловок — Софи уверена. Не станет и она. Не существует ни единого повода причинять боль другому, ни капли женственности, красоты и любви нет в том, чтобы заставить мужчину усохнуть по себе и повеситься.
София вертит перстень на указательном пальце и улыбается Эстер. Ее улыбка сейчас самая красивая из всех, потому что так, по-настоящему, тепло, светло и ярко, радуется сердце.
— Насколько ты азартна, Эстер? — задает Софи вопрос, играя загадочными, томными интонациями. Этот вопрос для Эстер не загадочен сам по себе, Кинтана знает, что речь о пари.
— И как русский? — Софи, надо признать, не запомнила ни единой танцующей пары, успев отметить только, с кем вышла поэтесса.
Резким движением Софи возвращает колечко в исходное положение, прокрутив то с особенной силой напоследок, тогда же чувствует на себе взгляд. Оборачивается, смотрит тоже, с блуждающей улыбкой в уголках губ. Испанка успела счесть летчика трусом, но, может, она ошиблась? Красивый и легкий — пожалуй, то самое средство, не хуже кальвадоса.
Не задумываться глубоко и всерьез, чувствовать телом, наслаждаться эстетикой прекрасно сложенного мужского тела — такой коктейль понравится Софи, и пианистка улыбается. Ее улыбка теперь сдержанная, первый голод тела уже утолен.

Пипа

— Отчего же странно, — улыбается в ответ Мириам. — В Японии тоже живут люди. Почему бы им не пить кофе? Люди везде примерно одинаковы, хоть и разнятся по цвету кожи и разрезу глаз.

Она осекается, осознавая: а ведь Пипа права. Для кого-то это принципиально важно… Её родная Германия теперь готова смотреть на тебя с презрением за недостаточный процент арийской крови, текущей в твоих жилах, а за отсутствие таковой — и вовсе отправить на смерть. Мириам мрачнеет, унесясь мыслями в тяжёлые воспоминания. Но вернувшаяся вскоре официантка, словно фея по мановению палочки, одним добрым делом стирает с лица девушки следы грусти: булочки! Аккуратные, ароматные, подобные тем, какими она угощалась у тёти во Франции.

— Это мне? Правда? — в глазах Мириам читается искренне-детский восторг.

Девушка берёт с блюдца одну, макает в кофе и отправляет в рот с поспешностью голодного человека. Так и есть: последнюю неделю она ела не так много, отказывала себе в необходимом ради того, чтобы самостоятельно купить билет на сегодняшний вечер. И теперь это незамысловатое угощение кажется ей вкуснее самого дорогого десерта.

— Спасибо. Вы волшебница, Пипа, — говорит художница, тепло смотря на женщину. — Ваше волшебство заключено в добром сердце. Я ведь понимаю, что это вы сами… — кивает она на булочки. — Хозяин бы этого никогда не сделал.

Девушка снова улыбается. Этой улыбкой она хочет дать понять, что не сердится на официантку за её маленький обман.

— А можно я нарисую вас? — вдруг говорит Мириам, сама удивляясь, как это она осмелилась. — Не подумайте, что это что-то товарно-денежное из разряда «услуга за услугу», нет. Я захотела выполнить ваш портрет сразу, как только пришла сюда, потому что вы красивы. Просто… так было бы словно украдкой, и это другое. Совсем не то по сравнению с добровольным согласием. Конечно, было бы проще, если бы вы присели рядом, напротив, но я понимаю — работа… Потому я не потревожу вас: буду рисовать, просто наблюдая, как вы ходите меж столиков. Согласны?

Мириам говорит просто, открыто, что думает. Почему-то ей кажется, что Пипа поймёт и её не заденет такая безыскусная прямота от незнакомки.

— Ой, что же это я! Где мои манеры. Мириам Розенфельд. Я из Германии.


Эсперанса

Когда официантка уходит, Мириам берёт в руки планшет и подсаживается ближе к актрисе. Её неожиданный вопрос застаёт девушку врасплох. Хотя чего тут таиться… От Эсперансы Мириам мало что скрывает, ведь каждому из нас нужен человек, которому можно выговориться.

— Мы поругались, — честно отвечает она. — Мигель порой невыносим: ведёт себя так, словно я его жена, что синонимично собственности. Вот скажи мне, аргентинцы всегда такие...

«Исповедь» обрывается на полуслове: Мириам осекается, заметив, как внезапно изменилась в лице подруга, смотря куда-то «сквозь» неё, как искра гнева сверкнула в её темных глазах. Что, Эсперанса, что такое? Невольно обеспокоенный взгляд девушки устремляется в ту же сторону… чтобы встретиться с его взглядом. Немец.

Треск ломающегося пополам угольного карандаша в тонких, судорожно сжатых пальцах. Напряжённых так, что белеют костяшки. Антрацитово-чёрный, хрупкий грифель сыплется прямо на персиковое платье.

— Чёрт! — выдыхает Мириам, уронив взгляд на колени.

Это не из-за платья, ей не жаль его. Но вот сломанный инструмент… такие карандаши стоят недёшево, и у неё их всего два. Она вновь переводит взгляд на военного и медленно поднимается. Ей плевать, что подумают о таком жесте и неотрывном, пристальном взгляде окружающие. Ей плевать, что подумает он сам, посмотревший на неё по всем правилам кабесео. Она никогда не понимала этой игры и терпеть не может этих кокетливых, зазывающих, хитрых и многообещающе-двусмысленных переглядываний с разных концов зала. Хочешь пригласить — подойди. Или духу не хватает?

Но нет, Мириам встаёт не для того, чтобы ответить на приглашение мужчины в нарушение этикета. Она знает: достаточно просто подняться — и угольная крошка слетит на пол, не оставив и следа на скользком шёлке. Но даже когда девушка опускается обратно на стул, она продолжает смотреть. Не отводя глаз, смотреть на незнакомца с железным крестом на груди. Ей так можно. Это её право и привилегия — она художник.

Эсперанса, кажется, не замечает изменений в поведении подруги, отвлёкшись на безмолвный диалог с мужчиной у барной стойки. Играет первая танда. Люди, стены, пространство — всё начинает кружиться, быстрее, ритмичнее, очертания размываются, смазываются, перемешиваются, заглушая смеющиеся голоса, и аккорды Малербы и дивный, чарующий тембр Медины. Немец танцует с кем-то. Мириам не слышит, что он говорит этой женщине, не видит выражений их лиц. Вместо них — пятна, словно быстро вращающиеся цветные стёклышки в калейдоскопе. Экспрессионистическое буйство цвета и звуков, в котором тонешь, тонешь… Художница сидит недвижно, отрешённо. Она не слышит ничего — лишь голоса, эхом прошлого, звучащие сейчас в голове. Она не видит ничего — лишь этот крест на левой половине его парадного кителя.
Почему так мучительно щемит сердце?

***
Руки с половинками сломанного карандаша сами ложатся на планшет, скользят полубессознательно, выводя линии. Я рисую. Мне нужно рисовать сейчас. Жизненно необходимо. Иначе… иначе я просто… убью его. Я уверена, что способна убить. Как же это страшно... Я не знаю, что со мной! Но чувствую, ясно ощущаю, что мне нельзя подниматься, а нужно рисовать, чтобы не совершить глупостей! Кто сказал, что искусство — это спокойное созерцание? Кто сказал, что искусство — это умиротворение? Кто сказал, что искусство — это любовь? Я огорчу вас: величайшие полотна мастеров — плоды огромной боли.

Молния взгляда в фигуру танцующего — обратно на бумагу — снова на него. Сейчас я похожа на одержимую, и я знаю это. Захватить, запечатлеть, проникнуть в самую суть! Быстрее, пока не растворился этот эфемерный образ впечатления! К дьяволу парадный китель, которым ты так горд, что носишь даже на чужбине. Мне не составит труда сорвать его, как и эти награды и знаки отличия на твоей груди. Они — ничто, оболочка, они — наносное, мешающее видеть. Мне нужен ты, немец. Не прикрытый формой с крестами и лентами. Я хочу испить до дна чистый, концентрированный субстрат твоей сущности. Покажи мне свою обнажённую душу, немец. Я хочу видеть, какова твоя душа. Есть ли она у тебя?

Подобна ли она алчному, осторожному, расчётливому Юргену Шредеру из миграционной службы, безымянный немец?


Пальцы художницы скользят по белизне листа, растирая чёрные точки в размытые завитки волос и следы щетины на щеках.

А может, твоя душа подобна прямому, бескомпромиссному, бессердечному, идущему напролом собрату, безымянный немец?


Резкий, дёрганый росчерк. Уголь крошится от силы нажима, оставляя на бумаге линию твёрдого подбородка. Ещё один рывок карандаша — и вырисовывается нос с римской горбинкой.
Щёки Мириам горят нездоровым, горячечным румянцем, словно ей только что надавали пощёчин. Её кожа всё помнит. Хранит следы бесчеловечного прикосновения тем вечером. Такое не стереть из памяти.

Так какая у тебя душа, танцующий незнакомец, и что это такое — немецкая душа? Когда из понятной, близкой, знакомой с детства она превратилась во что-то чуждое, ожесточённое, ненавидящее? Ответишь?

Знаешь ли ты, что для таких, как я, означает крест, мерно покачивающийся на твоей груди в такт плавным шагам танго? Знаешь, сколько счастливых жизней он перечеркнул, сколько судеб поломал? Чувствуешь моё рвущееся наружу желание прямо сейчас подойти, одним быстрым движением сорвать его и острым концом что есть силы оставить росчерк на твоей гладко выбритой щеке? Так, чтобы до брызнувшей крови. Так, чтобы до шрама, подобного незаживающим ранам, что оставили твои соотечественники в моей душе.
Только не плачь, Мириам. Не надо.

***
Она очнулась. Устало проводит рукой по лбу. Смотрит на лист с недоумением, непониманием. Это она нарисовала только что?.. Нарисовала его, того немца?.. Почему?.. И отчего вокруг наброска столько вдавленных чёрных точек, словно лист пытались истыкать десятками игл?.. Почему её волосы в таком беспорядке, высвободившимися из тугого узла прядями спадают на лицо?.. И почему так легко и свободно?..

Старик шел по каже Пьедрас от самых “Четырех Апостолов”. Он уже остановился пропустить стопку амаре “У Нели”, но делать там вовсе было нечего. Не то что ему хотелось пройтись, и не то что вовсе не было денег на трамвай, и не то чтобы погода располагала к прогулке. Просто бывает так, что стоять незачем. Но хоть иди тоже незачем, все равно идешь, просто чтобы не стоять, выбирая маршрут наобум.

Работка, что вроде светила, не выгорела. Вечер собирался быть промозглым и пустым, и его холодная комната в двух баррьо на юг через речушку обещала уют лишь стариковской бессоннице, полной ненужных воспоминаний, с аперитивом из причитаний доньи Соледад о неуплаченной ренте. Но человек же должен что-то есть и пить, и если уж ему временно не хватает на прочее, то можно и войти в положение. Впрочем, сколько утке не нырять, все сухая. Так, ни бодрствование в темноте, ни донья Сола не заставляли его сердце теплеть в предвкушении встречи, от того возвращаться к утру было подходящим маневром.

Звуки оркестра он расслышал издали. Не то что это был план, не то что у него была необходимость зайти, и не то чтобы он не мог пройти мимо. Но, дьявол побери, неужели человек не может послушать немного хорошей музыки и немного потанцевать дождливым вечером? Не обращая внимания на афишу, он шмыгнул замерзшим на сыром воздухе носом и толкнул дверь.

Хлынувший на него поток музыки мгновенно прогнал меланхолию. Он одобрительно цокнул языком, приставил руку к полю шляпы, приветствуя хозяина. Не то чтобы тот его помнил, и не то что бы и был вовсе незнаком, но такие как старик шляются по всем значимым милонгам. Никто не помнит их имен, и редко кто - прозвища, но по внешнему виду и повадке несложно определить, что он за фрукт. У худой собаки еще и блох навалом. Взгляд на оркестр вызвал довольный кивок, а зал - поджатые губы. Ох уж эти милонги Центра! Отправив плащ и головной убор в надлежащее место, он нашел столик в глубине, напротив большинства сидящих дам.

- Эй, че пебета, красавица, сияешь сегодня как монета, но во сто крат желаннее! Рюмочку “Фернет” и кофе, молюсь тебе! Ты просто спасешь меня, если еще и улыбнешься, а если уйдешь со мной в конце, то отправишь на самые небеса! - подмигнув щедро насыпал он полные пригоршни ничего не стоящих комплиментов проходящей Пипе

Наметанный взгляд его, немного расфокусированный, лениво гулял по залу без определенной цели ни на ком не задерживаясь, но уже составляя скептические, не всегда лестные отметки в голове. Не такой танго его интересует. Тяжелые веки закрылись, и пальцы начали постукивать по столу в своем ритме, следуя за темпом, но не повторяя рисунок ни одного из звучащих инструментов, замирая, когда вступал певец.

Некуда торопиться. Хороший танго надо выдержать. Как горький ликер амаро. Сначала - в обгоревшей изнутри бочке души, затем настоять на горьких травах воспоминаний, и в самом конце - закрыть в бутылке одиночества, и только тогда разливать в пузатые толстостенные стопки. Тогда, полнотелый и ароматный, он будет не только радовать сердце но и исцелять его.

Давно уже некуда торопиться. Можно сидеть, растягивая стынущий кофе на весь вечер и зажигать папиросу за папиросой, больше держа их в пальцах, чем затягиваясь. Слушать музыку. Глядеть на шаги пар.

Может быть он все таки и станцует пару танд, если кто-то из этих молоденьких вертихвосток созреет танцевать танго, а не свои амбиции и иллюзии. Может всего одну танду. Возможно...

Медина поет:

La tarde está muriendo detrás de la vidriera
y pienso mientras tomo mi taza de café.
Desfilan los recuerdos, los triunfos y las penas
las luces y las sombras del tiempo que se fue.
...

Вечер погибает за окном
И я размышляю, пока пью свою чашку кофе.
Маршируют воспоминания, победы и беды,
Свет и тени времени, которое прошло.
...

(Продолжение) Пипа
...Эсперанса спрашивает имя новой официантки не из пустой формальной вежливости и уж точно не из любви к благотворительности. Ее возраст дает не слишком много привилегий, но одну точно дает: не цепляться за мужчин. Говорю, с кем хочу, смотрю, на кого хочу. Эсперанса перестает сканировать глазами левую часть зала и пространство у барной стойки. Вот эта маленькая невзрачная с виду женщина: тихое, молчаливое упорство дерева, которое крошит камень корнями. Вряд ли жизнь ее сильно балует. Но у нее есть силы и воля держать голову надо водой и дышать, дышать...
- ...да, до последнего глотка, - говорит она вслух то ли Пипе, то ли самой себе, и спохватывается. - Кофе, я хочу сказать. Я говорю, это искусство: извлечь из каких-то растертых зерен столько тайны, любви и тепла. С ума сойти. У меня-то всегда выходила черная горькая бурда. Да, сварите мне еще одну чашечку, пожалуйста. Меня зовут Эсперанса.
Что правда, то правда, усмехается она себе под нос. Готовила она всегда отвратительно, в том числе и кофе.

Мириам
- Привет, Мириам, - встречает она скрипачку, вскидывая ладонь с тяжелым гранатовым перстнем; замечает ее мокрые чулки и капли воды на персиковом платье и темных волосах. - Там что, дождь совсем разошелся? А Мигель не с тобой? Я его что-то здесь не вижу.

Она ее зовет только Мириам: это имя ей подходит, оно нежное и горькое. Напрасно она спросила ее про Мигеля; но как-то само вырвалось. Мигель добрый малый, но рядом с Мириам он кажется каким-то легковесным, что ли... а, нет. Пресным, вот каким. Ему недостает огонька внутри, изюминки. А может, Мириам как раз это и нужно? У него есть понимание и доброта, а она девочка непростая, сложная, даже слишком. Этого у нее как раз на двоих хватит - сложности. Жизнь и так короткая, чтобы все так сильно усложнять...


Тем временем горячий темный напиток творит чудеса, преображает все вокруг. Эсперанса вдыхает смесь духов и сигарет, посматривает вокруг, отслеживая: стерву Марту; Эвиту; дона Фернандо; юношу, похожего на ветер; седого русского; стального немца; Хорхе... кстати, он все еще у бара? Еле заметно потягивается, чувствует, как постепенно, медленно она согревается изнутри, тело становится эластичным, отзывчивым; в области солнечного сплетения возникает дразнящий холодок, словно она вот-вот взлетит; а затылок слегка немеет - как перед выходом на сцену. Так, наверное, медиум чувствует приближение духа. Дуэнде, это он и есть. Вспомнил о ней. Не спеши, дай ему подойти ближе.

Звучит музыка. Это не привычный еще по дому или кадетскому корпусу вальс. Не трубный марш, гремевший на перронах. Танго, дитя страсти легкомысленной Южной Америки и ритмичной Африки. Танго, порой на грани приличия, и даже порой за гранью. Они уже танцевали с Эстер - так почему так гулко колотится сердце? Первый раз сегодня. Первый раз. Александр шел сквозь столики, прямо к прекрасной испанке.
Над всей Испанией безоблачное небо. И его скоро прочертили дымные следы падающих самолетов. Стук кастаньет заглушили резкие пулеметные стаккато. А зажигательные слова любви сменились воем женщин над убитыми. Война. Пока она далеко. Но всегда может прийти и сюда. Но это не значит, что нельзя подарить себе - и женщине - крохотную радость танца.
Александр подходит к столику. Со старомодной галантностью наклоняет голову. По въевшейся привычке щелкает каблуками - ну, если бы они были, но движение-то осталось. И протягивает руку навстречу бургундского цвета платью. Так, как и 25 лет назад. Только сцена другая. Он не юноша. Перед ним не гимназистка. Потому не старается прижаться сразу - ведет свою даму на танец спокойно и выдержанно, со стороны кажется, что отстранено. Танцпол еще пуст - но Панафидин не лезет в центр. Левая рука протянута учтиво, а правая медленно поднимается вверх и ложится на обнаженную спину женщины. Глаза полуприкрыты - мужчина ловит мотив. Горячее дыхание леди, секунды ожидания, теплая рука в руке...

Софи дарит еще один взгляд летчику. Мельком и вскользь — пришлась ли мужчине по вкусу игра женщины? Понял ли он? Поддержит ли? Мельком, только мельком, и с плохо скрываемым разочарованием — Софи разочарована не тем, что офицер не поддался на провокацию, нет, этот факт Софи даже нравится, ведь вся эта игра, эта нарочитая телесность, эта провокация — дешевая и пустая, Софи даже рада тому, что летчик — не баран, которому хватило бы жеста, но Софи разочарована тем, что он не подыграл. "Трус!" — написано у нее на лице.
Их "не торопится" для нее трусость, скучность и бесчувственность. Зачем они здесь, если не танцуют? Разве музыка не затекает в них, как в нее? Разве не вибрируют их тела, как ее живое и подвижное тело? Разве не чувствуют они в себе жажду?

Она поняла, что видит иначе других, только в двадцать, до того природная чуткость казалась Софи чем-то само-собой разумеющимся, и девушка полагала наличие такого у всех без исключения, оправданно полагала, ведь видела это в матери, сестре, отчасти в отце и очень явно — в своем учителе музыки.
Как же София заблуждалась!
Она чувствует иначе. Ощущает иначе. Различает даже тонкие оттенки музыки, слов, настроений. Только в двадцать Софи осознала, что так ощущает далеко не каждый. Это был какой-то глупый роман и какой-то глупый человек, чье отношение к жизни, к происходящему и к ней, к Софи, к женщине, повергло тогда юную пианистку в шок. Разрыв оказался столь же легким, сколь был неизбежен, сколь широкая пропасть лежала между этими разными двумя. Спустя еще полгода, Соф поняла, что большинству людей, будь то мужчины или женщины, нужны табак, алкоголь или какие-нибудь особенные, очень глубокие переживания только для того, собственно, чтобы быть живыми, но ведь жизнь не течет по законам драматургии, верно?
И, вероятно, не будь в жизни Софи людей, чувствующих также или близко к ней самой, не будь верных книг, великой музыки, Софи вместе с открытием сочла бы себя сумасшедшей, но семья и заветный человек, сами того не зная, подарили Софии святую броню от всего, она навсегда теперь знает, что ее ощущения — не изъян и не язва.

Софи отвечает приятельнице только улыбкой. "Как дела?" — слишком пространный вопрос для того, чтобы Софи могла точно на него ответить. Она могла бы сказать, что две секунды назад был интригующий момент, следом — скучный, а сейчас — веселее, но чуть неприятный. Вряд ли Нине интересен подобный ответ, и Софи не отвечает совсем, улыбаясь и как-то не ясно кивая.
Усмешку Нины София прекрасно чувствует, и эта усмешка пианистке не по душе, ощущение, словно в детстве, когда старшая сестра застает за глупейшей и безобидной шалостью. Но разве может игра быть плоха? Игра хороша сама по себе, хороша уже тем фактом, что происходит.
Софи неинтересно соперничество как таковое, а соперничество с женщинами противно Софи. Будучи в силах бороться, Софи не выбирает борьбу, ценит мягкость в себе и в других многим выше силы.
Иногда София ловит себя на мысли, что, может, стоило бы поучиться кое-чему у таких, как Нина, тех, кто оказывается популярен, поучиться этой самой доброжелательности и открытости, быть может.
Вот только Софи неинтересно учить приемы и техники боя, цель которого — мужчина, словно женщина — не человек, а эдакое существо, чье счастье целиком и полностью зависит от мужчины, чья цель жизни — мужчина. Желания такой женщины сконцентрированы только на замужестве. Эдакий красивый и пустой кусок человека? Увольте, Софи спокойно согласится на аскезу и монашеское воздержание, если замужество идет вразрез с ее жизнью.

По большому счету, добровольная аскеза Софии началась сразу же после отъезда учителя музыки.
Просто после него Софи никак не может согласиться на что-нибудь меньшее. Меньшее в духовном плане — Петро был некрасив абсолютно и столь же беден, если не сказать — нищ. И самым изысканным удовольствием для юной хорошенькой девушки из достаточно благополучной семьи оказалось — учиться у Петро.
И ведь они даже ни разу не танцевали, а она все еще не может забыть его! Как это так получилось, как сделалось? Как произошло так, что одно сердце насквозь открылось другому? Софи не раз задавалась этим вопросом, но так и не нашла ответ. Из чего родится вот такое настоящее, которое действительно стоит того, чтобы о нем беспокоиться, которое стоит борьбы, но вместе с тем не требует борьбы, которое облагораживает человека, возрождает его, раскрывает? София точно знает, что чувство не родится из обмана. Флирт может быть приправой, но не блюдом. Настоящее в жизни нельзя ни выпросить, ни выторговать, ни обменять, нельзя сплести уловками. Разве, что только вымолить? Интересно, можно ли вымолить?
То что действительно стоит того, чтобы этого желать — очень простое, понятное и легкое. Приходит само и уже никогда не уходит, даже не продолжаясь физически. Послевкусие великого вечно.

— Привет! Рада видеть тебя здесь, Нина, как поживаешь? — чуть запоздалое, но легкое. На самом деле Софи не очень интересно, как поживает Нина, и это даже не эгоизм, не зацикленность на самой себе, просто у Нины обычная, не слишком интересная жизнь, просто всего лишь очередной слишком пространный вопрос.
И вслед за вопросом Софи в "Грацию" вошла Эстер. Софи махнула рукой в ответ подруге, оживляясь, чувствуя наконец по-настоящему азарт той игры, которую две женщины задумали устроить между собой.

Стоит признать, Софи предпочла бы себе в собеседницы Эстер, об этом и подумала пианистка, уже сейчас, загодя, зная, что сядет за столик к Эстер после первого же танца, не зависимо от того, какие чувства вызовет такой жест у Нины.
А еще Софи села самым красивым и выгодным образом из всех, положив тонкие руки перед собой на стол, тронув запястье левой и глядя нагло и самоуверенно в лица сидящих мужчин, всем своим видом как бы спрашивая, кто из присутствующих окажется достаточно смел, чтобы танцевать с нею.

- О, да, если вы начнёте плеваться направо и налево на Донмай, в надежде попасть в благородного лорда, вы умрёте от обезвоживания. Или на дуэли, что случится скорее. Народ тут вспыльчивый, особенно во время Игры.

Мать Хелена засмеялась. Потом сказала :
-:Спасибо вас за любезность. Давненько уже меня не провожал мужчина, опасающийся, что со мной может произойти что-то плохое. Видите тот дом на протиаоположной стоооне? Здесь мы остановились Спасибо.

"Ежели зовут - значит, надобно прийти!" - так рассудил себе Оскар, задвигая подальше мысли о том, что этот обед, возможно, будет одним из последних во всей его никчемушной жизни.

А потому бодрым шагом отправился в трапезную, куда и зашел без промедления. Обнаружив, что еще далеко не все в сборе, Дятел первым же делом подошел к Верховной Опоре - настолько, насколько позволяли приличия. В переводе на человеческий язык, это означало - настолько близко, чтобы у Джесс не возникло мысли влепить ему затрещину, когда Оскар поклонился ей в декольте, ведь золотой медальон на ее груди с самого первого мига приковал внимание Дятла.

После чего Чонка раздобыл себе стул и уселся чуть поодаль, поближе к госпоже Стерре. Не стоять же битый час, в конце концов.

Чудесный дер базен. Исла де Вулкано стало чудесным прибежищем для злого ученого. Прекрасный вид из окна на камень, многоуровневая база, построенная по немецким стандартам качества, коллекция черепов спецагентов, пыточные машины всех видов, лаборатория и наконец самая страшная машина для уничтожения разума человека – коллекция фильмов Жоры Крыжовникова.

Игор отвлёк своего начальника от созерцания каменной стены, расположенной в двух сантиметрах от окна. И, к счастью горбуна, отвлёк по делу. Он наконец принёс акиватор дер машин дер возмездие. А значит настал очередной судный день для человечества.

— Йа, йа, зег гуд, Игор, — довольно ответил Отто и посмотрел на кнопку, — Дер кнопка, будет дер нажата!

Кривой палец опустился на красную кнопку, а фон Злодерштейн расхохотался.

Дятел говорил почти беззвучно, а потому Стерре скорее удавалось читать по его иссохшим губам, нежели слышать слова произнесенные.

- Их пути неведомы, их помыслы тайны, но не оттого, что ведьмы скрывают их. Мы не видим то, что видят они, мы не слышим то, что слышат они, а потому мы не способны понять, что движет ими. Одно лишь ясно, как день: они - первозданная сила этого мира. Являя собой союз всего самого прекрасного, что могла сотворить земля со всей ее губительной мощью, они стремятся туда, где что-то нарушает заведенный ход событий. Они знают о нашей лжи, госпожа, но не потому, что ищут ее, вовсе нет. Ей чужды притворство и фальшь, она имеет достаточно силы говорить о том, что имеет у себя на уме, ничего не опасаясь при этом. И рядом с ней, драгоценным камнем о множестве граней, золото дураков, коим забиты доверху мои карманы, лишь тянут меня к земле...

Оскар и не заметил, как перешел с "ведьм" лишь на одну из них. Сейчас он был ослеплен соприкосновением с той, что казалась ему колодцем чистейшего света. Соприкоснулся - и осознал всю неизгладимую глубину уродства своей искалеченной души, которая рвалась скрыться от посторонних глаз, забиться в каменную нору и помутить страдающее сознание вином.

- Госпожа... Позвольте мне...

В горле Чонки образовался громадный ком, который перекрыл не только речь, но и дыхание. Словно в зоб попал холодный, тяжелый камень, который ни проглотить, ни выплюнуть...

Вы не можете просматривать этот пост!

Дом Варга обладал пристанью, которую легче было бы назвать маленькой крепостью. Обнесенное каменной стеной в два человеческих роста, отделяющей его от мола сооружение венчали каменные же башни с бойницами и с люками, за которыми вполне могли находиться жерла орудий. За стеной, впрочем, пристань была совершенно обычной. За исключением идеальной чистоты и идеального порядка.

У причала прямо перед входом покачивался на волне трехмачтовик. Если это чудо кораблестроения можно было обозвать так. Идеальные обводы. Высокая корма. Красная надстройка над ней. Пушечные люки, тоже темно-красные, закрыты, но явная и прямая угроза так и сквозит в каждой линии. Не надо быть моряком, чтобы понять, что это судно быстро, как молния и опасно, как тигровая акула. Что его предназначение - мчаться на гребнях волн наперегонки с ветром и срывать хлопья пены с воды. Впрочем, надпись на борту была вполне миролюбивой.

Ласточка.

Этот корабль надо было бы назвать "Алая молния" или "Кровавая жемчужина". Или как-нибудь еще. Громко и хлестко. Как клинок в ночи. Нет. Как идеальный клинок. Если "Морская щука", привезшая их сюда вчера утром могла показаться идеальным кораблем, то этот был эталлоном. Эдакой квинэссенцией корабля. Тем, что корабль думает о себе, чем он является на самом деле.

С борта "Ласточки" был спущен трап. Веревочная лестница. Метра три вверх предстояло проделать именно по ней. Над ней, над фальшбортом торчали две бородатые рожи и внимательно, но без признаков насмешки смотрели на мол и подъехавшую карету.

Кучер встал на пристани напротив трапа и возле неприметного серого экипажа, в который была впряжена пара гнедых лошадок.

"Первый приказ. Наблюдай за каретой. Второй приказ. Наблюдай за каретой. Каков будет третий?" - невольно подумалось Дятлу, заступая на стражу транспорта господ.

— Приношу свои глубочайшие извинения за то, что потревожил вас, милые дамы.
Николас с честью выдержал взгляд старушки, но тут же мысленно поклялся себе, что в ее присутствии в жизни не рискнет хоть намеком упомянуть ее возраст. Взгляд пожилой дамы был похож на выпад рапиры, и в нем чувствовалось не меньше прожженности жизнью, чем во взгляде тетушки Стерре. Но Николас догадывался, что если в ответ на колкость тетушка Стерре может утопить в словесном яде, эта дама мило улыбнется, а затем утопит обидчика в чане с ядом в буквальном смысле.
Улыбнувшись, он снял шляпу и слегка согнулся в почтительном поклоне.
— Смею предположить, что адресом я действительно ошибся. Нас должны были ожидать леди Аннеке и леди Дебора, о чьей красоте наслышан весь Донмай, однако я нахожу здесь двух ослепительных божественных созданий, чей досуг я нарушил своей попыткой известить о прибытии представителей Великого Дома Багир в лице леди Стерре и леди Лины... Пожалуй, мне следует поискать другой Лимонный павильон.
Николас не был мастером в придворных речах, однако он знал, что лесть является немаловажной их составляющей, и вообще, комплименты дамам еще никогда не вредили кабальеро. Впрочем, он также понимал, что давно не практиковался, и поэтому его конструкции в итоге могут звучать напыщенно и даже грубовато... но он был готов рискнуть, на правах представителя далекого Малого Дома. Все же правильное первое впечатление можно было произвести лишь однажды.
Закончив свою речь, он остался стоять в дверях, сохраняя на лице улыбку и ожидая продолжения.

Что-то было в Оскаре, что заставляло Николаса нет-нет, да и посматривать в сторону слуги. Это было не ощущение угрозы — в этом Николас все же доверял чутью. Но что-то настораживало в поведении простецкого крестьянина, словно незамысловатый парень из народа играл в какую-то свою игру, сложную, запутанную, но скрывающую истинные его намерения. Фальши в его выходках и поведении не было, но цель их — следование ли врожденной эпатажности, или произведение какого-то определенного впечатления на окружающих — ускользала от понимания Николаса, и это заставляло уделять ему толику настороженного внимания.
В остальном Николас мало-помалу начал наслаждаться поездкой. Тетушка Стерре придремала в дороге, что само собой повесило внутри кареты тактичное молчание. Николас обменивался с Линой вежливыми взглядами, не упуская возможности полюбоваться точеной фигуркой новоиспеченной далекой родни. По счастливому стечению обстоятельств родство леди Лины с самим Николасом было весьма условным, поэтому он не испытывал какой-либо неловкости.
От размышлений его отвлекла остановка кареты, а последовавшее за этим замечание тетушки Стерре, по сути достаточно нейтральное, но от этого не менее едкое, заставило его едва заметно улыбнуться и адресовать эту улыбку Лине: гляди-ка, тетушка в своем репертуаре!

Вы не можете просматривать этот пост!

Дятел выдохнул - оказывается, все это время он умудрился не дышать. Лишь только Стерре отступила на шаг, Чонка вновь преобразился, будто не он вовсе был охвачен ужасом, лишавшим рассудка.

- Вы должны пригласить леди Лань, а она своим словом потребовать, чтобы я был при ней, - совершенно ровным и достаточно мягким, на сколько это было возможно, голосом, ответил Чонка. - Иначе слуги заподозрят.

Его льдистые глаза сейчас смотрели уверенно и прямо, и были настолько чисты, что практически прозрачны. Аллемаа могла почти что увидеть в них свое отражение...

- Госпожа, это мир ведьм и колдунов, завистников и предателей, разодетых в бархат и шелка. Они сожгли мою куртку, потому что неприглядна для них содранная до мяса мозоль бесхитростной ветоши. Они духами и мылом заглушают вонь собственных тел, они ловят своих блох в золотые кулоны, наполненные кровью. Они поют слуг вином, чтобы пьяная шавка покорно продела в шлейку башку и села на цепь. Не позволяйте им это сделать с собой, госпожа, а я позабочусь о Прекрасном Цветке.

Оскар замолчал на секунду, и вдруг зашелся раскатистым, хриплым хохотом.

- Вы же были на банкете, госпожа? - сквозь этот страшный смех тихо выдавил из себя Дятел. - Кто из господ ел, как в два рыла, с набитым ртом напыщенно обсуждая великие планы? Кому впору пришлись барская одежа и барская жизнь?

И, все еще похохатывая, он понемногу двинулся в обратную дорогу, освещая Стерре путь. Он вовсе не ждал от нее ответа...

Чонка следил за суетой вокруг сквозь полуприкрытые веки. Благородные господа выбирают платья? Пусть. Ему, Дятлу, одно бревно - рвань во всех мирах выглядит одинаково.

Помыться-то он, конечно, помылся, да толку? Одежку ему выдали почти такую же, что и была - рубаху со штанами. Онучи и лапти еще послужат а там, ежели чего, новые он и сам смастерит. Куртку даже чистить не даст - легкая тошнотворная сладкая вонь, от нее исходящая, так здорово освежала память...

А землистого, от недоедания, которое стало стилем жизни, цвета кожи, смыть не удастся вовек теперича. Спасибо, хоть зубы все при себе - да и то, до первой, небось, кабацкой драки. Так что как был вид непромытый у Оскара, так и остался. Чернь - что еще скажешь?

Когда речь зашла о порохе, Дятел улыбнулся - широко, мечтательно, словно вспомнил нечто очень приятное. А, между тем, мстилось* ему, что, когда старого барина на вилы поднимали, вскинул тот пистоль, да пальнул дуплетом. Януш-то упал, да была мужиков там добрая дюжина, на всех не перезарядишь.

Потом, конечно, вздернули всех, кого поймать сумели, да было там полтора человека: полоумный Филипп да хромой Лыкр, который до лесу доковылять не успел.

Только сейчас, когда Урбино стал расписывать богатства новообретенного Дома, Дятел вспомнил его насмешливую харю там, на судне ("Морская щука", мать ее! Еще бы сомом океанским назвали!), когда леди Багир кормила завтраком рыбу. Дятел не понимал слуг, которых забавляют блюющие господа. Быть может, их так веселит сиюминутное сходство исторгаемых с гулкими звуками нечистот, что роднят благородных и безродных в моменты недуга?

Чонка совершенно точно знал, что каждый человек по натуре своей засранец, будь он младенцем, девой или стариком. А, раз уж все засранцы, так лучше быть не мелким, а большим - верно?

Потому Дятел, не слушая досужей болтовни, харкнул на мостовую.

- Господа, вам представляется возможность начать жизнь заново. К вашим услугам целый мир! Не упустите этот шанс. - сказала всем присутствующим госпожа Багир.

- А блевать-то по-старому будем, - пробормотал себе под нос Оскар. - О, безысходность!