Голосование пользователя

Толстяк Том явно был способен двигаться самостоятельно, без помощи доктора. Бакрам отпустил его и поискал глазами Сандро.

Черт, да мы на самом деле неубиваемы!

Чего не скажешь о скрипаче.

Бакрам повернулся в сторону скрипача, которого еще недавно видел в радужных объятьях содомии. Впрочем, вышеупомянутая содомия уже не обращала внимание на скрипача, вместо этого кидаясь на ловко увернувшегося Сандро.

Пидарас-рэйдж? Что с ним? Он чокнулся? С чего это он нападает на Сандро?

Вспомни себя десять минут назад.

Это был не я! Это был Баки!

Значит ты понимаешь, что я имею ввиду.

Да. Та тварь, что бросилась на Сандро уже не была Клодом.

Странно. По идее, он должен не бросаться на людей, а пить кровь из паганини, насколько я помню это состояние.

- Бакрам! Осмотри скрипача, перевяжи его и все вместе двигайтесь за мной! А я постараюсь увести ЭТО на встречу к СВАТу. Тащите скрипача, помогайте хромоножке, ТОЛЬКО НЕ ОТСТАВАЙТЕ! Кажется, у нас появился шанс...

Шанс? Он что-то задумал? Ладно, нет времени спрашивать!

- Слушай, - крикнул он Тому, - Хватай еврея и беги за Сандро. У него есть план.

Сам же Бакрам нагнулся над телом скрипача. Разорвав его одежду на бинты, Бакрам сосредоточенно начал перевязывать рану, стараясь не думать о том, что у него за спиной находится бешенный гомик.

Черт, да при такой ране перевязка мало поможет. Только как временная мера. Кажется, он упоминал, что вампирская кровь может лечить?
Мне надо смазать его рану своей кровью? Или напоить его своей? Черт, он не мог сказать подробнее?

Бакрама нервировала мысль, что он рвет одежду на груди гея. Черт, как же плохо иногда быть врачом!

Спокойно, Бакрам. Порадуйся, что ты не проктолог.

Гомофобия - признак латентной гомосексуальности.

Не сейчас!

Бакрам завязал последний узел. Получилось не идеально, но должно держаться. По крайней мере, у скрипача есть шанс выжить. Бакрам взвалил его на плечо и медленно потащил в сторону Сандро. Попадать под атаку Клода не очень-то хотелось.

Снег.
Снежинки кружились и танцевали на ледяном ветру, падали на голую землю. Они несли долгожданное избавление и покой.
Клод упал на колени, пальцы его вцепились в землю, сжали в кулаках эту кашицу из свежевыпавшего, белого, как обивка гроба несостоявшейся невесты, снега и холодной, мертвой земли.
Боль.
Она расползалась по венам адским огнем, сжигая внутренности, пожирая мысли, воспоминания, мечты... И он кричал. Кричал, как никогда в жизни, пока в легких не кончился воздух, а в рот не набилась земля перемешанная со снегом.
И ответом ему была тишина.
Тьма плясала перед глазами, вихрилась, рябила, словно вода в лужах во время дождя. Она шептала что-то, обволакивала, казалось, пыталась унять боль, защитиь от чего-то, что рвалось сквозь занавес из теней и снежинок.

Sometimes I see the pulse
numb I feel, so unreal.
Blood on my lips I taste the heavy lead.

Темнота кружилась и пела, в ее очертаниях Клод почти различал знакомый женский силуэт.
Боль отбросила в сторону надоевшую игрушку, ушла и скрылась в темной пелене, унеся с собой что-то очень важное, но что?
Мир вокруг вновь пошел трещинами, разлетелся сотней осколков разбитых зеркал.
Клод вцепился в землю. Только она оставалась неподвижной и цельной посреди всего этого бедлама. Она и Тьма.
Кто-то стоял над ним, нет, не "кто-то", а "что-то". То самое "что", шедшее к нему сквозь завесу темноты, достигшее хастлера, когда боль, наконец, оставила Арнеля.
Нечто с лицом Клода, голодом, безумием и ненавистью, горевшими в этих одновременно чужих-своих глазах.

What can I find behind the mirror,
I'll never know.
Who's the reflection within?

Нечто, бывшее и не бывшее Клодом одновременно, рвалось вверх, сквозь землю и снег, и темнота расступалась перед родившейся тварью.
Зверь в обличье отдаленно напоминающем человеческое не чувствовал ничего, кроме своего дикого всепожирающего голода. Только насытиться и нужно было новорожденному монстру, больше ничто не было важным, больше его ничто не беспокоило.
По тропе из крови, так похожей на ту, которой Клод пришел к этому гигантскому скелету небоскреба целую Вечность назад, монстр несся туда, куда вел его легкий солноватый, терпкий аромат. Аромат того единственного, что могло насытить его и заставить уснуть.

Зверь насытился и убрался куда-то, спрятался где-то неглубоко в душе, там, откуда пришел, и Клод Арнель очнулся.
Он стоял, вцепившись в железную балку, опору будущей стены. У его ног висел обезображенный труп какого-то мужчины. Где-то тихонько плакала скрипка...
Арнель медленно опустился на колени, глядя на свои руки, вымазанные в грязи и крови.
- Non, - прошептали губы, с которых стекали капельки темно-алого напитка.
А потом он рассмеялся.

Sharp is the edge of all discovery,
now I see.
A scar without suffering, impossible.
I'll wait until my last day with no shame.

Мысли, вырвавшиеся на своду, устроили в голове карнавал. Один вопрос сменялся другим, и ни на один из них Клод не мог найти ответа.
Теперь же не всегда будет... так, правда? Я не хочу, чтобы это повторилось.
Убивать... это неправильно. Я не хочу больше, правда. Всегда нужно будет отбирать жизнь?
Много мне крови нужно, чтобы он был сыт?
А убивать неправильно? Ради еды, не ради бабла, как те бляди, что играют в "большие игры" и готовы порвать глотку за лишнюю копейку, которые сбрасывают людей на самое дно.
Часто мне нужно питаться?
Что теперь будет, черт возьми?
Шлюхой я был чище...
L'enfer, le Paradis... Que c'était? Грусть ангелов, усмешки демонов... Захлопнулись и райские врата и врата Преисподней.
Неужели нет надежды на спесение?

Клод открыл глаза и посмотрел в темно-фиолетовое небо, усыпаное мириадами белых и голубых сияющих точек.
- La vraie lumière, - прошептал Арнель едва слышно, - La lumière dans l'Obscurité...
А потом он тихо рассмеялся и медленно проговорил, пытаясь правильно произносить слова чужого языка:
- Я уже чувствую себя "высшим" существом. Выше некуда.
Robert, je te déteste

Mit schmetterndem Getön',
Fanfaren und Trompeten,
am Hof das Fest des Frühlings.
Im Wind die Fahnen wehten.
Ничего не болело. Недолго, но все же. Покой, и полное отсутствие мыслей. Клиническая смерть - для мозга. Говорят, после такого живут долго. Долго. И не стареют. Жизнь смеялась и уходила, как муза. Смерть усмехалась и не спешила подойти. Долго. Долго. Не больно. И почти сладко, только почему-то печально.
Nebst Speis und Trank und viel Gesang
zur Freud der Menschen all,
ein Turnier im Lanzenstoß,
der Preis war kolossal.
Звонкий смех на струнах скрипки. Струнах той души, которая пряталась за многими масками. И не было боли. Все еще - не было. И не было мыслей. Теперь уже - не было. Покой и воля, которую когда-то искали. Она находится не в степях, не в лесу и даже не в небе. В холодной, мокрой земле, густо замешанной снегом. Лакес не заметил, как умер. Ему было - сладко. И почти не больно.
Wer als letzter auf dem Rosse –
derweil die anderen alle liegen –
darf mit des Königs liebster Tochter
beim Tanz die Glieder biegen.
Тело забилось внезапно. И снова вернулась боль - другая боль. Говорят, душа умеет болеть. Говорят, дух умеет ломаться. Говорят... неважно, что говорят. Гредман знал - не умеют. Ни то ни другое. Они есть, но они чужды всем и всему. Мы лишь плохо понимаем их сигналы. Как сигналы тела, кто на самом деле знает, что они означают?
So kamen sie von nah und fern
und stürzten ins Gefecht,
denn für diese tolle Frau
waren so manche Schmerzen recht.
Тело билось, пытаясь одновременно и жить, и умирать. Оно болело от осознания невозможности, невозможности такого. Перед глазами - закрытыми, несуществующими глазами - стояло лицо той бешеной женщины. Лакес знал, что убьет ее. Вернутся, даже если не сейчас. Найдет и убьет ее. Несуществующими руками. В несуществующем мире... Мире Шредингера.
Als sich ein junger Edelmann
schon fast als Sieger wähnte,
sah er den schwarzen Ritter an,
wie er am schwarzen Pferde lehnte.
Мир не собирался раскалываться на части. Он был незыблем. Он просто - был. И не был. И все в нем было. И не было. И точка зрения плавила мир по своему разумению. Точка зрения - и многие, многие лишние слова, которых нельзя произносить, а они все равно произносятся. Тело билось, исторгая лишнее. Но разум был сильнее. Разум, поглощенный изучением срезов мира. И - разрезанный этим миром.
"Willst Du kämpfen oder warten!?"
schrie der Edelmann
und ehe er es sich versah
spürte er wie man fliegen kann.
Да или нет? Всегда есть и да, и нет, во всем. Тело почти прекратило корчиться. А разум... разум затвердел. Да - неважно. Нет - неважно. Мир был там, наверху, но не здесь. Мир, где было все для него. А его самого - не было. Гредман глухо захрипел и рванулся вперед. Или наверх. Неважно, ведь направление - ложь.
Der letzte Tanz!
Sie ist so zart wie die Rose.
Der letzte Tanz!
Es berührt sie sacht der Zeitlose.
Зверь на обращал внимания на хромоту. Зверь не обращал внимания на боль. Ему было нечем истекать,к роме ярости и желания. Голод, первобытный и беспощадный, гнал по извечной дороге. Которой никогда не было, потому что она существовала только в этом мозгу, в этих инстинктах. Потоком взлететь наверх. Потоком польется кровь. Потоком потекут в сознание незнакомые ощущения. И вернутся мысли.
So war es denn geschehen,
der schwarze Ritter war der Sieger.
"So will ich denn den Preis mir holen."
sagte er und kniete sich nieder.
Опять стало больно. И вернулся голос. Гредман мог смеяться - хрипло, тихо, рваным смехом, который так похож на кашель. Он не пытался вырывать добычу, не пытался действовать силой. Проскользнуть мимо, под ногами, урвать кусок - и отскочить. И отойти в сторону. как только вернулся разум. Сесть в стороне, оторвав от кого-то кусок одежды - кажется, от добычи. Перетянуть себе ногу. Сгибать ее неудобно. Но кровь не утекает. И подняться, привалившись к столбу.
Schwarze Wolken zogen auf,
als die Musik zum Tanze rief.
Das Volk blieb nunmehr angstvoll stehen,
als es gewahrte, was dort lief!
"Я весь в дерьме. Гадость какая. И вокруг тоже не лучше. Надо спускаться и искать место, чтобы привести себя в порядок. А потом уже можно будет разбираться. Там еще и скрипка. Ох, как же она меня прет, эта скрыпочка. Хорошо, что я в свое время отмазался от обязанности на ней играть. Но кстати, спускаться мне будет сложно. А прыгать... нет уж".
- Ну и это наше светлое будущее? или мы все еще в темном настоящем?

Эрик понял, что стоящих вокруг ямы по-одному... Убивают? Хер пойми, что они там делают, да в общем то и срать. На глазах яхтсмена стояли слезы а в голове ярко пылали искры бенгальских огней. Для Эрика Пирса настал Новый Год!!! И поэтому он поднял полусогнутые и задубевшие руки и, сжав кулаки и с дрожью покачиваясь, начал петь надтреснутым, хриплым и безумным голосом:

We wish you a Merry Christmas,
We wish you a Merry Christmas,
We wish you a Merry Christmas and an agonizing death!
All the sick shit we bring to you and your kin.
All the sick shit for Christmas and a bloo-oody bath!

Oh, bring us a blessing,
Oh, bring us a curse,
Oh, bring us a blessing and let tornments begin!
We won't go until we get some.
We won't go until we get some.
We won't go until we get some, so throw us all in!

Кто-то нервно хохотнул; кто-то заматерился тихо, сдавленно. Кажется, один из недоделанных рокеров заплакал. Аромат страха и отчаянья перебивал даже недельный перегар завсегдатаев и медный запах крови.
- Тук-тук, тук-тук! Я слышу как стучат сердца, - завизжала из кабины работающего бульдозера мисс Сука. Вряд ли она могла слышать с такого расстояния, да за работающим мотором техники... но кто поручится, что это не так? Кто знает, что могут эти создания?
Вампиры о чем-то переговаривались на незнакомом языке - в коем некоторые могли бы узнать датский - будто бы друзья, собравшиеся на пикник. Впрочем, это было недалеко от правды. Мистер Канадец что-то отрывисто спрашивал, и остальные отвечали ему коротко, иногда указывая на людей в толпе. А потом грубо всех, кто еще пытался смотреть на захватчиков развернули лицом к яме. Солист рокеров то и дело поворачивался, умоляя отпустить его домой, плача и валяясь в ногах. Когда мистер Пижона это утомило, он вырвал ему челюсть, будто бы разломил пенопласт, и стал острыми обломками бить агонизирующего паренька в лицо.
А потом они начали...
Каждый испытывал одно и тоже, и эта сцена превратилась в размытый кошмар: вампиры хватали по одному человека и, удерживая его за бедро и ключицу подымали вверх головой, будто бы мешок с полиэтиленом. Они ухмылялись в затылок жертвам, а после впивались им в шею. На несчастную дичь накатывала волна экстаза, а после, когда тело смертного бледнело, и последние алые капли жадно поглощались, эти создания надкусывали языки и целовали в засос обескровленные тела. А дальше - небрежный бросок в темные зев ямы. И следующая жертва оказывалась в крепкой хватке.
Играла скрипка, и праздничный ужин подходил к концу. И, как любое удачное свидание, все заканчивалось поцелуем.
Последним в этой жизни.