Голосование пользователя

И мы были погребены под толщей льда, снега и земли… Возрождение надвигается на нас, подобно айсбергу, хотим мы того или нет.

Ногти девушки рефлекторно царапали землю, процарапывая себе ход к свободе, где-то на задворках сознания шевелилась мысль: «Хорошо, что ты не в гробу, правда, Евангелина?» Евангелина переводится, как «благая весть», ты помнишь?
Её грязная изодранная одежда не сохраняла тепла больше, да оно было и не нужно. Ей больше ничего было не нужно. Она рвалась сквозь мокрую землю, сквозь рыхлый снег. Она рвалась в Ад под луной…
В голове девушки шумел океан.
Чувство необъятного простора и… поднявшийся из глубин естества голод затопили её сознание, а в душе проснулся, невиданный раньше, азарт погони.
Бежать! Бежать!
И убивать… А потом поглощать плоть, как вакханки от убитого ими оленя.
Она неслась вперёд вместе с теми… людьми вверх по лестничным пролётам. Вверх и вверх. Она спотыкалась и падала, обдирая ладони, локти, колени, превращая их в сплошные кровоподтёки, но она рвалась.
Туда.
Вверх.
К крови.
Юноша лежал на одной из балок, а Евангелина, почти на четвереньках подползла к нему.
Он был действительно похож на златокудрого Орфея.
Уайт вцепилась ему в горло, подобно тренированной гончей, нашедшей свою добычу, обломанные ногти оставляли кровавые полосы на его теле. Она рвала его, сама того не подозревая.
Наконец, голод чудовища был утолён и та, кого когда-то звали «благой вестью», устало прислонилась к холодной, изрисованной стене. Всё её лицо было в крови. Кровь на руках и одежде и кровь внутри.
И что-то рвалось наружу, будто личинка шершня.
И готка заплакала, заревела в полный голос, размазывая по лицу остатки туши и кровь. Её вопли казалось доходили до самого дьявола, а потом… Потом она стала рвать тело выпитого ей юноши. Получая от этого какое-то странное удовольствие, будто бы сейчас, в эту секунду женское торжествовало над мужским, а чудовищное над человеческим, вечная смерть над только что ушедшей жизнью.

Ева кричала и плакала, терзая тело юноши раздирая его раны ногтями, чьи чёрные крошки оставались в его открытых ранах.
А потом…
Потом наступила апатия и Евангелина, продолжая плакать иприжалась к трупу и поцеловала, окоченевшие на морозе губы.
«В своих фантазиях я убиваю их тысячами и целую их обескровленные губы», - пронеслась в голове строчка из Мисимы.
Она всё ещё обнимала труп, первого парня в своей жизни, а её пальцы, мокрые от его крови вывели на балке имя:

Eva.

Голод. Земля. Кругом. Сверху. Снизу. Голод. Выбраться. Откопаться. Голод. Запахи. Свои. Копать дальше. Поверхность. Голод. Кровь! Добыча! Бежать, бежать, бежать! Первым! Кровь. Еще кровь. Где добыча?! Догнать. Загнать. Голод. Запахи ярче, вкуснее. Бежать. Оттолкнуть. Бежать первым. Лезть. Карабкаться. Прыгать. Добыча ближе. Выше. Еще выше. Вот она! Едаедаедаеда! Кровькровькровькровь! Сладкая кровь! Ещеещеещееще! Дааааааааа!...
Зверь отступил, освободил сознание и задремал где-то в глубине. Глубине чего? Души? Не смешите меня... Сандро очнулся, как от яркого реалистичного сна в котором был лишь наблюдателем и обнаружил себя сидящим на корточках на верхней балке каркаса недостроенной высотки. Razpizdryacheskaya huesrachnost'!.. А вид красивый...
В руках - человеческая печень, из которой он с жадным урчанием высасывает последние капельки самой сладкой, самой вкусной, густой, теплой крови.
Прямо как на охоте, печень у оленя вырезать и тут же съесть, пока теплая... Вкусно-то как...
Вокруг несколько разорванных трупов и десяток таких же вампиров. Каинитов.
Ебануться... Так это... Да что же... Как... бля... в рот меня... не не не... ахуеть... Вот ведь... Pesec. Cherniy pushnoy zverek. Polniy. Prishel. - мозг наконец-то заработал полностью, вслед за созерцательной включилась и аналитическая составляющая.
Это что же, мне каждый раз надо будет печень выдирать, чтобы с голоду не сдохнуть?! Бля, во попал! Или каждый раз все будет происходить само собой, как сегодня? Что это за инстинкты, можно ли ими управлять? И как часто мне надо кормиться?
Сандро оглядел себя, поморщился при виде заблеванной и перепачканной в земле и крови одежды и метнул выжатую досуха печень в бочку с мусором несколькими этажами ниже. Не попал и снова скривился.
В голове творился полный бедлам. Одни мысли утверждали, что убивать людей нельзя никогда и ни за что, другие - что для еды можно, третьи что-то бормотали про летучих мышей, волков, цыган, текущую воду и Трансильванию, но самая громкая была самой короткой. Солнце! Зверь в глубине ненавидяще заворчал.
Бля. До рассвета нужно найти убежище.
Еще немного поразмышляв над сиюминутными вопросами, Хансенн оглядел рассевшихся вокруг и сказал:
- Вампиры боятся солнца. Так что я пошел, время терять не стоит.
И полез вниз.

Mit schmetterndem Getön',
Fanfaren und Trompeten,
am Hof das Fest des Frühlings.
Im Wind die Fahnen wehten.
Ничего не болело. Недолго, но все же. Покой, и полное отсутствие мыслей. Клиническая смерть - для мозга. Говорят, после такого живут долго. Долго. И не стареют. Жизнь смеялась и уходила, как муза. Смерть усмехалась и не спешила подойти. Долго. Долго. Не больно. И почти сладко, только почему-то печально.
Nebst Speis und Trank und viel Gesang
zur Freud der Menschen all,
ein Turnier im Lanzenstoß,
der Preis war kolossal.
Звонкий смех на струнах скрипки. Струнах той души, которая пряталась за многими масками. И не было боли. Все еще - не было. И не было мыслей. Теперь уже - не было. Покой и воля, которую когда-то искали. Она находится не в степях, не в лесу и даже не в небе. В холодной, мокрой земле, густо замешанной снегом. Лакес не заметил, как умер. Ему было - сладко. И почти не больно.
Wer als letzter auf dem Rosse –
derweil die anderen alle liegen –
darf mit des Königs liebster Tochter
beim Tanz die Glieder biegen.
Тело забилось внезапно. И снова вернулась боль - другая боль. Говорят, душа умеет болеть. Говорят, дух умеет ломаться. Говорят... неважно, что говорят. Гредман знал - не умеют. Ни то ни другое. Они есть, но они чужды всем и всему. Мы лишь плохо понимаем их сигналы. Как сигналы тела, кто на самом деле знает, что они означают?
So kamen sie von nah und fern
und stürzten ins Gefecht,
denn für diese tolle Frau
waren so manche Schmerzen recht.
Тело билось, пытаясь одновременно и жить, и умирать. Оно болело от осознания невозможности, невозможности такого. Перед глазами - закрытыми, несуществующими глазами - стояло лицо той бешеной женщины. Лакес знал, что убьет ее. Вернутся, даже если не сейчас. Найдет и убьет ее. Несуществующими руками. В несуществующем мире... Мире Шредингера.
Als sich ein junger Edelmann
schon fast als Sieger wähnte,
sah er den schwarzen Ritter an,
wie er am schwarzen Pferde lehnte.
Мир не собирался раскалываться на части. Он был незыблем. Он просто - был. И не был. И все в нем было. И не было. И точка зрения плавила мир по своему разумению. Точка зрения - и многие, многие лишние слова, которых нельзя произносить, а они все равно произносятся. Тело билось, исторгая лишнее. Но разум был сильнее. Разум, поглощенный изучением срезов мира. И - разрезанный этим миром.
"Willst Du kämpfen oder warten!?"
schrie der Edelmann
und ehe er es sich versah
spürte er wie man fliegen kann.
Да или нет? Всегда есть и да, и нет, во всем. Тело почти прекратило корчиться. А разум... разум затвердел. Да - неважно. Нет - неважно. Мир был там, наверху, но не здесь. Мир, где было все для него. А его самого - не было. Гредман глухо захрипел и рванулся вперед. Или наверх. Неважно, ведь направление - ложь.
Der letzte Tanz!
Sie ist so zart wie die Rose.
Der letzte Tanz!
Es berührt sie sacht der Zeitlose.
Зверь на обращал внимания на хромоту. Зверь не обращал внимания на боль. Ему было нечем истекать,к роме ярости и желания. Голод, первобытный и беспощадный, гнал по извечной дороге. Которой никогда не было, потому что она существовала только в этом мозгу, в этих инстинктах. Потоком взлететь наверх. Потоком польется кровь. Потоком потекут в сознание незнакомые ощущения. И вернутся мысли.
So war es denn geschehen,
der schwarze Ritter war der Sieger.
"So will ich denn den Preis mir holen."
sagte er und kniete sich nieder.
Опять стало больно. И вернулся голос. Гредман мог смеяться - хрипло, тихо, рваным смехом, который так похож на кашель. Он не пытался вырывать добычу, не пытался действовать силой. Проскользнуть мимо, под ногами, урвать кусок - и отскочить. И отойти в сторону. как только вернулся разум. Сесть в стороне, оторвав от кого-то кусок одежды - кажется, от добычи. Перетянуть себе ногу. Сгибать ее неудобно. Но кровь не утекает. И подняться, привалившись к столбу.
Schwarze Wolken zogen auf,
als die Musik zum Tanze rief.
Das Volk blieb nunmehr angstvoll stehen,
als es gewahrte, was dort lief!
"Я весь в дерьме. Гадость какая. И вокруг тоже не лучше. Надо спускаться и искать место, чтобы привести себя в порядок. А потом уже можно будет разбираться. Там еще и скрипка. Ох, как же она меня прет, эта скрыпочка. Хорошо, что я в свое время отмазался от обязанности на ней играть. Но кстати, спускаться мне будет сложно. А прыгать... нет уж".
- Ну и это наше светлое будущее? или мы все еще в темном настоящем?

Роберт свернулся в калачик и плакал. Обида, горе, зависть разорвали ему душу напополам. Когда индиец уводил в темный провал недостроенного здания Клода, Роберт на секунду поймал его взгляд. И в эту секунду в его глазах умерла зависть, скончалась обида. Осталась лишь тоска - непередаваемая тоска человека, уже знающего, что потерял любимого.
Когда Клод и индиец спускались по лестнице, с этажа грянуло шесть выстрелов. По числу официантов и музыкантов. А потом зазвучала скрипка. Одинокая, печальная, горюющая скрипка.
Роберт играл, и его слезы капали на идеально отполированный инструмент. Он играл, и, казалось, это рыдала его душа. Он будет играть долго в холодной комнате среди тел убитой прислуги, запачкав дорогие ботинки кровью. Он будет играть долго - каждую ночь, до конца жизни.
Скрипка рыдала.