Голосование пользователя

Просьба молиться, обращенная к тем, кто полагается на свои магические силы, а не на Божьи, конечно, звучала странно, но маги, похоже, смирились. Они вообще смирились со странностью гостей и, кажется, были готовы простить все, лишь бы только их выпроводить и вернуться к работе.

Возможно, выданная им грамота была частью плана?

Девушка все еще сидела на ступеньках. Пергамент уже был весь покрыт пометками, и их автор задумчиво грызла перышко, явно размышляя о сокрытой в ней сути. Ее друзья все еще куковали около перил. С их стороны то доносились радостные крики, то разочарованные - когда очередной предмет срывался опять вниз.

- Пожалуйста, надеюсь, этого не случится, - сухо ответила чародейка. Видимо, драматичность Киарана она не оценила. Оставалось надеяться, что в виду имелась новая встреча, ведь не мог мельтешащий бард так надоесть работающей даме. Не мог ведь, да?..

Как бы то ни было, эта тайна осталась позади. Впереди же друзей ждало невероятное путешествие, изрядно облегченное выданной бумагой. Подпись Лорда-Управляющего творила настоящую бюрократическую магию: стража, просмотрев бланк, сразу переменилась в лице и провела их внутрь порта, да не просто порта... Их аки почетных гостей пустили на территорию самого Хельдима - порта государственной важности, которым пользовался сам Лорд-Управляющий!

В центре большой площади находился большой фонтан. Пульсирующие струи оберегали от ветра специальные заклинания, но сейчас из-за сбоя магии их отключили - и статуя в центре мраморного "пирога" несколько потеряли в величественности. Фигуры двух гномов, мужчины и женщины, казались маленькими и незначительными... Особенно на фоне роскошных кораблей, пришвартованных по бокам от воздушной пристани.

- Так-так-так... Значит, нужна малогабаритка? - бормотал клерк, у которого роскоши порта соответствовал только камзол. Он вздохнул, протер от мелких капель дождя свой монокль, просмотрел бланк еще раз и засеменил вдоль пристани. - Это не то, не то...

Они прошли мимо огромного фрегата, будто подвешенного к брюху огромного дракона с крыльями, затянутыми вместо кожи синеватым... стеклом? Увы, среди команды не было мага, что сказал бы точно.



Клерк на фрегат даже не взглянул, зато долго раздумывал над миниатюрным корабликом с открытой палубой. Рядом с фрегатом он казался совсем крохотным... Вероятно, на нем бы он и остановился, кабы не написанная в бланке цель: "спасательная экспедиция", и не усиливающийся дождь.



- Не то, - даже с сожалением сказал клерк и продолжил свой путь. Третья попытка оказалась успешной. У самого конца пристани они набрели на судно, которое, казалось, и было олицетворением слова "быстроходность". Легкий, с острыми линиями и тугими парусами, он так и рвался в бой подобно Фафниру - разве что грацией обладал большей, если это возможно.



- Вот, господа... "Перехватчик", - с еще большим сожалением произнес клерк и даже оглянулся на предыдущее суденышко, однако так и не рискнул поддаться своей жадности. - Нужно, чтобы исполняющий обязанности пилота расписался в ведомости... А! А вот и Вы. Вот здесь и здесь. Благодарю, желаю приятного, кхм, полета.

Клерк бросил взгляд на штормовой горизонт и поспешно засеменил внутрь здания, в сухость и тепло. Пилот, а именно знакомая всем уже лохматая чародейка, с завистью посмотрела ему вслед и закуталась в свою мантию.

- Что? - с вызовом сказала она. - Да, вашим пилотом буду я. У меня есть лицензия!

Девушка вздернула нос и, глядя куда-то в сторону, как-то непоследовательно добавила:

- Меня зовут Минерва. Но можно Минни.

Август 1702 г.
Уфимский уезд,
долина реки Агидель,
пещера Пропащая Яма,
Веха 20
Поросшие сизым лесом покатые горы, лента реки с каменистыми перекатами, солнце в ярком синем небе, пересыпанный ромашками луг, серая скала в трещинах и траве, — всё это косо качнулось перед глазами и полетело прочь, когда Игната сунули в чёрную расщелину. Ноги скользнули по камням, руки попытались ухватиться за склизкие выступы, но Игнат уже головокружительно валился в тёмный каменный провал, больно налетая на острые края, на ствол дерева, застрявший враспор между стенами колодца, хрустко сдирая ледяную бахрому со стен. Сверху надрывно верещал Филимон, а башкирцы уже совали его в провал пещеры вслед за Игнатом. Филимон отбивался, не желая лезть; его тыкали копьями. Наконец, затолкали: Филимон с криком повалился в чёрную дыру вслед за Игнатом, с рёберным хрустом падая на глыбы, осыпая щебень, сдирая ногти о стены, скользя по круто уходящему вбок и вниз ходу и, наконец, рухнул на Игната, уже лежащего на ледяном каменном полу в кромешной тьме.

—

— Игнатка… — хрипло говорил Филимон, бестолково вглядываясь в непроглядную, сплошную гробовую мглу. — Игнатка, не лезь ко мне! Не лезь ко мне, сукин сын! Давай лучше думать, как нам выбираться отсюда! Слышишь, Игнатка? Ну чего молчишь, а?

Игнат молчал, сидя на корточках поодаль. Слова Филимона разносились в мёртвом каменном мраке гулким эхом. Где-то внизу слепой подземный ручей журчал по камням с чистым, потусторонним, замогильным звуком. Игнат молчал, понимая, что сказать ему нечего. У Филимона от падения были переломаны кости, он истекал кровью — Игнат не ел уже три недели и сейчас жадно вбирал носом этот запах, который в пещерной мгле будоражил его, не давая думать.

— Не надо нам было к этим башкирцам лезть! — с жалостью к себе воскликнул Филимон. — Всё ты, ты, сучий упырь, виноват! Говорил тебе, пошли назад на Каму, а ты — нет, пойдём за Камень, в Сибири привольней! Вот тебе твоё приволье, в пещеру кинули! А ты ко мне, Игнатка, не лезь! У меня ноги, кажись, поломаны, но руки-то целы, я тебя заломаю, гада. Слышишь?! — пронзительно крикнул Филимон в черноту. — Слышишь??? Чего молчишь?

—

Филимон ровно дышал, лёжа на камне. Игнат медленно переступил вперёд, двигаясь на четвереньках на запах крови. Он бесшумно, шажок за шажком, подходил по ледяному камню к Филимону, поводя носом, различая уже и едкий, неприятный запах пота, и кожаную, шерстяную кислую вонь давно нестираной одежды: сердце радостно затрепетало в предвкушении. Игнат опустил лицо к полу, длинно слизывая кровавый след на шершавом стылом камне. Перешёл ещё на шаг, приблизил лицо к тёплой, упоительно терпко пахнущей шее, повёл носом, повернул голову, примеряясь — и тут Филимон правой рукой резко сграбастал Игната, пригнув того к каменному полу, а левой выхватил из-за пазухи ногайский нож и принялся деревянно тыкать им Игната, куда попадал. Это была ловушка, понял Игнат, Филимон его так выманивал, а выманив, железно схватил и тыкал, резал, пилил неподатливую, будто всю из сухожилий составленную неживую плоть:
— Голову отрежу, авось не прирастёт! — рычал Филимон, пиля Игнату глотку. Игнат, дёргаясь и хрипя, схватился ладонями за кривое лезвие ножа, чувствуя, как сталь, вспоров кожу, упирается в кости, а сам изо всех сил выгнулся и впился зубами в шею Филимону, вгрызаясь в плоть. Тот взревел, ослабил захват, и Игнат рванулся прочь на четвереньках, как зверь. Филимон отчаянно кричал в темноту, Игнат зло шипел на Филимона из темноты.

—

— Игнашка… — слабо позвал Филимон. Теперь он уже не поднимал головы с камня и почти не шевелился. Игнат сидел на корточках рядом, склонив голову, наблюдая за товарищем. Временами Игнат опускал лицо к полу, слизывая кровь с камня; временами проводил языком по неровной рваной ране на животе Филимона. Первые разы тот ещё отбрыкивался, махал ножом в пустоту, сейчас перестал. — Игнашка… скажи только честно, ладно? Я ведь в ад попаду? — жалобно спросил Филимон.
— Нет, — тоненьким, почти блеющим голоском ответил Игнат.
— А куда? — с мукой, дрожащим голосом спросил Филимон. Игнат подумал, как бы ответить.
— Мне в животик, — игриво, со сладким предвкушением сказал Игнат.

—

Игнат съел Филимона целиком. Сначала он выпил кровь, всю, что оставалась в теле: высасывал из надрезов досуха. Это было даже занятно: ранее он не проделывал подобного ни с кем и с любопытством отмечал, сколько крови, оказывается, напрасно оставлял в своих прошлых жертвах. Сытость, побуждающее к действиям наслаждение бурлило в жилах, расходилось по телу горячее счастье, но Игнат понимал, что долго так не будет, — крови из трупа с каждым разом удавалось высосать всё меньше: Игнат кромсал заледенелое мясо ножом, добираясь до внутренностей, находил кровь там, с удовольствием отпировал сердцем и печенью, но и этот источник был не бесконечен.

Отрываясь от еды, Игнат ходил по пещере, высматривал, как бы отсюда выбраться, но выхода найти не мог: лаз, через который их с Филимоном спустили, уходил круто вверх над головой, и добраться до него не получалось. Он исследовал пещеру, её стылые, глухие, неотзывчивые стены, длинные тесные ходы, ледяной ручеёк, обрушивающийся в одном месте шумным водопадом. Он находил широкие залы с грядами сосулек, свисающих с потолка, ощупывал бугристые натёки тысячелетнего льда, — и чувствовал, как сам всё больше леденеет, застывает в бездействии, прислонившись к мёрзлой стене или лёжа на каменном полу, вглядываясь в плясавшую химерными искрами в глазах темноту. Что-то это ему напоминало, что-то давнее, неприятное, — когда это приходило в голову, Игнат напряжённым усилием поднимался с земли, возвращался к закоченелому, мёрзлому трупу Филимона в ворохе распотрошённой одежды.

Высасывать было уже нечего, Игнат принялся нарезать заледенелую плоть Филимона полосками, клал по одной в рот, смакуя, улавливая сладкий привкус крови. Он дочиста вылизал весь пол, не один раз пройдя языком по камням, как половой тряпкой, чтобы не пропустить малейшую засохшую капельку. Он съел всё мясо, всю требуху, усердно жевал сухожилия, хрящи, оставив от Филимона лишь белый костяк.

Потом он принялся за костяк: грыз кости, высасывал из них мозг. Потом высасывать стало нечего, и от Филимона осталась груда костей, надломанных, вылизанных, сухих как обмыленные морем деревяшки. Тогда Игнат принялся по одной грызть их, медленно и упорно перемалывая зубами. Он прерывался, замирая с костью в руке, недвижно и бессмысленно глядя в черноту, потом, через неопределённый промежуток времени, подносил кость ко рту, снова начинал её грызть.

В конце концов от Филимона не осталось ничего, кроме ногайского ножа и вороха заледенелых искромсанных тряпок, тщательно обсосанных Игнатом в тех местах, где на них была капелька крови Филимона или одной из их жертв. Часто Игнат принимался снова искать хотя бы мельчайший след крови, пропущенную когда-то крошечную частичку. Он один за другим брал эти куски ткани, подносил их к носу, втягивал воздух — может быть, в первый раз за многие месяцы, — пытался уловить мельчайший оттенок запаха, и иногда, казалось, улавливал: вот этот кусочек пах парным пряным духом московского трактира, тот — жаркой полынной астраханской степью и мальчиком-калмыком, этот — черноволосой татарочкой с волжского утёса, тот — подкидышем из Чистополя в розовых складочках под пелёнкой, этот — саратовским слепцом, у которого и кровь была будто ржавая, этот — мамадышским пьяницей, от которого потом шумело в голове, а тут сладенько пах найденный на Сибирском тракте подмякший труп, а вот ощущалась весенняя сырость и разбухший, объеденный раками, ни на что не похожий утопленник в разливе Свияги, и много, много ещё счастливых воспоминаний приходило Игнату в голову, когда он перебирал рваные лоскуты. Долго он этим занимался.

—

Апрель 1774 г.
Оренбургская губерния, Уфимская провинция,
долина реки Белой,
пещера Пропащая Яма

Игнат уже отвык от человеческих голосов и сперва не понял, что происходит сверху. Когда из лаза посыпались камни, куски льда, он подумал, что это обычный обвал — такие иногда случались в пещере, ненадолго выхватывая Игната из омута воспоминаний. То, что сверху голосили люди, он не понимал, думая, что это какой-то природный шум. Только когда из лаза вывалился кричащий человек, мгновенно принеся с собой упоительное облако пота, пороха, чеснока, мочи, слюны, крови, Игнат вскинулся из оцепенения. Он не видел упавшего, но чувствовал, как распространяется по пещере дивный аромат живого человеческого тела, слышал, как заходится булькающим хрипом, невнятно вопит упавший, выхаркивает с кашлем кровь. Игнат с хрустом отделил примёрзшую к камню ладонь, повернул шею, ломая корку льда.

Человек уже был полумёртв и не сопротивлялся — он, кажется, даже не осознавал, что Игнат присосался к его ране, упоительно глотая горячую, живую, бегущую ручьями кровь. Мысли Игната двигались тяжело, как каменные жернова: Игнат сперва не понимал, откуда течёт кровь, а только потом сообразил, что припал к губам этого человека в подобии поцелуя — кровь обильно текла у него изо рта, он сплёвывал её со слюной, с кашлем. Затем Игнат смекнул, что сверху есть ещё люди: он различил глухие, невнятные голоса, топот копыт, затем гулкий пистолетный выстрел. Быстрота мысли возвращалась с каждым глотком: надо звать этих людей, — решил Игнат, — нельзя, чтобы они ушли и опять оставили его. Он попробовал крикнуть: ни звука не вырвалось из костенелой, будто жестяной глотки. Человек у ног Игната булькал, умирая. Игнат снова припал к его рту, глотая кровь со слюной. Попробовал позвать ещё раз, ещё и ещё, с каждым разом извлекая всё более громкий звук. Наконец, его услышали.

— Эгей! — насмешливо крикнул голос сверху. — Чего орёшь?
— Помо…гите! — сипло крикнул Игнат.
— Что, на вешалку всё-таки захотел? — крикнули сверху. — Э, нет, ты свой выбор сделал!
— Да ты погоди, Гришка! — вмешался вдруг другой голос. — Это ж не он!
— А кто ж?
— Не знаю, но не он! Ему ж мы язык вырезали, балбес!
— Помогите! — ещё раз крикнул Игнат.
— Эй, ты! — человек, похоже, склонился над входом в пещеру: голос его зазвучал громче, разносясь многократным эхом. — Ты кто?
— Я Игнат! — это удалось выкрикнуть почти чётко.
— Кому присягал, Игнат?
— Чего? — не понял тот.
— Кому присягал, говорю? Кого признаёшь? Кто нашей державой правит?
— Царь Пётр! — с трудом припомнил Игнат. Наверху, кажется, удивились ответу.
— Ишь ты, правильно! Как тебя туда угораздило-то, Игнат? — сочувственно крикнули ему.
— Башкирцы скинули! — отчаянно гаркнул тот и, чувствуя, что на второй подобный ответ сил уже не хватит, принялся слизывать кровь, ручьями текущую по щекам и шее человека у его ног.
— А за что? — строго поинтересовались сверху.
— Христовой… Христовой вере учил!

Люди наверху, кажется, принялись разговаривать друг с другом. «Это они могут», — донеслось до Игната. «Кинзя, небось», — сказал другой.
— Ладно, — сказали сверху. — Сейчас верёвку скинем. Подняться сможешь? Нет? Ну хоть обвяжись.

—

На второй день слепота начала проходить — из ярчайшего солнечного сияния, которое сперва пылающе захлестнуло глаза, не давая видеть ничего, кроме лучистых переливов, уже начинали вырисовываться первые нечёткие силуэты, размытые тёмные очертания. На третий день Игнат уже различал шапки ослепительного снега на покатых склонах поросших сизым лесом гор, торчащие из леса мшистые чёрные скалы, сверкающую горную речку, бегущую по каменистым перекатам, свежую зелёную травку. Глядя на всё это с телеги, на которой его везли с отрядом, Игнат с трудом вспоминал эти места, через которые когда-то невообразимо давно проходил — зачем проходил, с кем? «Через Камень, в Сибирь» — туго, с усилием припоминал Игнат. Кому он это говорил? Или ему кто-то? Он уже сам не помнил.

Июнь 1702 г.
Волга, близ устья Камы
Веха 11

Когда крики, наконец, затихли, Игнат облегчённо выдохнул и расслабился, прислонившись к шершавой серой сосновой коре. Его раздражали эти неуместные в солнечном ветреном просторе вопли, они скребли по душе как железом по жести, а хотелось просто сидеть в пёстрой моргающей тени и наслаждаться видом. Игнат сидел у высокой, криво уходящей в пустое лазурное небо серой сосны, уже простершей половину корней над обрывом, обречённой рухнуть при следующем оползне. Игнат свесил ноги с травяного среза, заглянул: косо и головокружительно уходил далеко вниз грязно-меловой склон, щербато серела узкая каменистая полоска берега под ним, а дальше — сплошное, могучее, живое полотно реки: ярко-сапфировое, переходящее под солнцем в мятое золото, всё в пляшущих сверкающих искорках, пересечённое змейками ветра.

Далеко за васильковым простором в сизой дымке терялся противоположный берег, зелёная полоска заливных лугов. У далёкого, курчавым завитком протянувшегося острова почти недвижно вниз по Волге шла огромная беляна-лесовоз, похожая на плавучий терем, белый ковчег с бревенчатыми избушками сверху. С белесого по краям, будто выцветшего, неба в глаза жгло солнце, и если глядеть прямо, всё тонуло в матовой сияющей мгле. Игнат отвернулся от солнца, перевёл взгляд направо, где в живописной дали в голубой простор известняковым клином глубоко врезался крутой утёс с лесной шапкой, суконно-зелёными склонами. Задувал порывистый ласковый ветерок, весь в запахах травы, цветов, смоляного соснового, можжевелового духа. Простор, приволье, солнце, счастье, — с ленивым наслаждением перебирал Игнат ощущения, прислушиваясь к себе, нежась в рябящей тени. Сладкая свобода, — вот в какое одно определение можно было бы свести все чувства, переполняющие сейчас Игната.

(Текст ниже не содержит мата или избыточно физиологических описаний, но читать его, вероятно, будет неприятно. Если это может быть каким-то оправданием, то скажу, что неприятно мне было и писать его. Но что поделать? Персонажей я вижу именно так. Если не хотите читать, просто имейте в виду, что под спойлером персонажи жестоко убивают девочку)

—

Перемигивающая хрустальная звёздная россыпь висела в чёрном, будто воронёном небе, по краю которого за Волгой нежно розовело зарево: в эти июньские ночи солнце, хоть и садилось здесь на несколько часов, но продолжало закатным отсветом гореть из-за дальнего горизонта, как лучинка из-за печки. Желтоватая надрезанная луна висела над тёмным жутковатым простором, высветляя широкую дрожащую дорожку по реке; противоположный низкий берег сливался в густой тьме с водой, очень одиноко и невообразимо далеко горел огонёк костра на той стороне. Было тепло: к дыму костра примешивались свежие ночные запахи воды, соснового бора. Темноту вокруг догорающего, красно мерцающего углями костра прорезали чиркающие, скользящие свисты ночных птиц. Игнат и Филимон сидели на песке, привалившись к бургистым сосновым комлям, глядя в огонь. Филимону вообще-то давно бы уже пора было спать, но после сегодняшнего дня ему не спалось. Что-то его воротило, что ли, — косился на товарища Игнат, отхлёбывая из мисочки, — с Филимоном такое бывало. И кусок ему в глотку не лез — так и вертел он в руках крупной солью сдобренный, черно запечённый, надкушенный уже кусок мяса.

— Ну и чего ты какой, Филимоша, а? — задушевно спросил Игнат, держа мисочку в пальцах, как блюдце с чаем. — Опять хандришь? Как мы зарежем кого, ты всё хандришь.

Филимон тяжело вздохнул.

— Чего делаем мы, — сказал Филимон, вороша веточкой в пепельно-красных углях, — чёртову работу делаем.
— Вестимо, — спокойно согласился Игнат. — А ты, что ли, о душе задумался? — насмешливо спросил он.
— Как не думать, — буркнул Филимон. — Я понимаю, когда мы там на тракте или этих вон с расшивы… но тут как-то совсем зверски вышло. Не по себе мне, Игнат. Спать ложиться боюсь.
— Чего бояться-то? — пожал плечами Игнат. — Я тут стерегу, как всегда.
— Да я не в том смысле, — Филимон помотал веточкой, чертя горящим её кончиком длинную загогулину, красным следом остающуюся в глазах.
— Боишься, что девка, что ли, во сне придёт? — усмехнулся Игнат, в пару глотков допил из мисочки и принялся её вылизывать, перехватив посуду обеими руками, глубоко залезая в неё лицом. Игнат сам-то уже и забыл, что такое сон, и о том, что другие люди во сне что-то видят, знал с чужих слов, плохо себе представляя, как это на самом деле происходит. — А ты её и во сне отымей. Я подглядывать не стану, — оторвавшись от миски на мгновение, добавил он.
— Да ну тебя, — отвернулся Филимон. Ему всегда было неприятно глядеть, как Игнат облизывает миску.
— Всё равно это нехристь была, — легко сказал Игнат и принялся губами собирать засохшие кровяные следы по краешку миски.

Филимон что-то неразборчиво буркнул, глядя в огонь.

— Ты ешь, ешь, Филимоша, — сказал Игнат, отставил мисочку, тоже подобрал палочку и поворошил мерцающие угли, в которых запекалось ещё мясо, — пережжёшь сейчас.
— Да воротит меня от этого мяса! — вспыхнул Филимон. — Как вроде себя уговорю, что свинина, ничего, в рот лезет, а как вспомню — сразу наружу просится.
— В том и заключается твоя ошибка, Филимон, — назидательно сказал Игнат. — Не надо себя уговаривать, надо честным быть с собой.
— Уйду я от тебя, Игнат, — мрачно сказал Филимон.
— Куда? В монастырь, грехи замаливать?
— А хоть и в монастырь. В Макарьевский вон под Нижним.
— Ага… — скрипуче протянул Игнат. — У меня в Макарьевском брательник в монахи подался. Не знаю, жив ли ещё, нет. Тоже, как ты, всё о душе думал. Людей, правда, не резал.

Немного помолчали. В пепле перламутрово мигали угольки, редкие язычки полупогасшего костерка огненными лоскутами подлетали вверх, когда Филимон ворошил веточкой пепел.

— И не жалко без слова заветного уходить-то? — спросил Игнат. — Четыре года осталось всего.
— Игнат? — вдруг вскинул голову Филимон. — Скажи правду: нет ведь никакого заветного слова? Ты никакого слова не знаешь, а просто сам — упырь, вурдалак.
— Ты чего обзываешься-то? — необидчиво сказал Игнат, уклоняясь от ответа.
— Тебя Сатана на землю послал? — опасливо спросил Филимон.
— А, догадался? Да, он самый, — легко согласился Игнат, радостный, что Филимон так легко сам придумал для себя новую сказку, в которую готов поверить.
— Ты ж мне уйти не дашь, да? — грустно спросил Филимон. — Убьёшь, кровь выпьешь?
— Да почему, — снова пожал плечами Игнат. Он знал, что, если Филимон захочет уйти, он легко уйдёт — просто убежит, как в первую ночь их знакомства в Москве. — Хочешь, уходи на здоровье. Иди в монастырь, постись до опупения. Год, два выдержишь, потом снова на свежатинку потянет. А и не потянет — что, думаешь, проход в рай заработаешь?
— Нет? — жалобно спросил Филимон. — Не заработаю?
— Не, — уверенно помотал головой Игнат. — После того, что мы с тобой тут начудили, точно нет.
— Только из-за неё? — Филимон показал рукой в темноту, где был полуприкопан труп.
— Вообще.
— Теперь только в ад мне? — спросил бандит одними губами.
— В целом да, — рассудительно ответил Игнат, уже вдохновенно придумывая, что скажет. — Но, Филенька, ад аду тоже рознь. Можно в котле вариться, а можно…
— А там правда котлы? — перебил Филимон.
— Ну, я для слова, — ответил Игнат. — Не то чтобы котлы, но такие, знаешь… в общем, неприятно там. Особые машины, знаешь, там. Даже не машины, а… в общем, это видеть надо. А ты увидишь, конечно.
— И чего делать? — доверчиво спросил Филимон.
— Чего-чего? — передразнил его Игнат. — Сам думай, чего делать. Говорю: можно в котле сидеть, а можно рядом с ним стоять — в виде чёрта. Хочешь чёртом стать?
— Как? — не понял Филимон.
— Ну очень просто, — принялся объяснять Игнат. — Вроде как я будешь. Хвосты, копыта, — это всё так, сказки. А будешь, ну, чёрт. Вот как я. Меня сюда за тем и послали, других набрать. Я тебя, дурака, к этому готовлю-готовлю, а ты ещё и не благодаришь.
— А делать-то что надо? — уставившись на Игната, горячо зашептал Филимон.
— А вот что я говорю, то и делай, — устало сказал Игнат. Его уже начинал раздражать этот разговор. — Вот говорю тебе мясо есть, а ты не хочешь.
— Гадко больно, — вздохнул Филимон.
— А ты как думал, милый мой? — насмешливо сказал Игнат. — Вино сперва тебе пить не гадко было? Привык? И здесь привыкнешь. Потом будешь вон как я, одну кровь пить. Я ведь как ты, сначала мясо ел, потом уже на кровь перешёл.
— Я уж лучше кровь сразу, — попросил Филимон.
— Э, не, — заволновался Игнат, не собиравшийся делиться. — Пока мясо. Кровь потом давать начну. Ну, хватит, поговорили. Светает рано, а нам ещё лодку завтра искать. Туши костёр, ложись спать, Филимошка.
— А можно хоть не тушить, а? — жалобно попросил Филимон.
— Туши-туши! — приказал Игнат. — Мало ли, кто ночью ходит, ищет эту девку. Ложись, ложись спать уже давай. С утра веселей тебе будет, дальше пойдём.

Филимон загасил костёр пыльным серым песком, улёгся на рогожку, подложив мешок под голову, укрылся старым дырявым кафтаном, отвернулся в темноту. Игнат разрыл угли, достал горячие запечённые куски человечины, выбрал один наименее пропечённый и уселся на край обрыва, свесив ноги, откинувшись на ствол сосны. Волгу затягивало белёсым предрассветным туманом, молочными лоскутами ползущим под откосом, переместившаяся на восток заря уже сильней разгоралась, сиренево окрашивая половину неба. Филимон за спиной хлопнул по щеке, прибив комара. Ветерок просвежел, засквозил предрассветным холодком. Игнат потихоньку принялся откусывать кусочек за кусочком — от человечины его не воротило, как от другого мяса: чувствовалась кровь, не насыщавшая, как просто из мисочки, но радовавшая вкус. Игнат поудобнее устроился на комле, глубоко вздохнул. Сладкая свобода, сквозящая в душе радость частого, бесконечно повторяющегося наслаждения — от одного наслаждения к другому, от одного счастливого дня к следующему. Завтра они найдут лодку, пойдут вверх по Каме — Игнат ещё ни разу не заходил далеко вверх по Каме, и ему было любопытно, что там, какие земли, какие люди. Вот будут они с Филимоном плыть в лодочке, будет тёплый ветер, ласковый маслянистый плеск речных волн, скрип уключин, ночные стоянки у костра, задушевные беседы, глупые вопросы Филимона, смешные его сомнения по ночам, ухарская лихость поутру, а ещё всегда будет угощение, полна будет мисочка, и всегда будет очень приятно её вылизывать. Хорошо, привольно было так проводить вечность.

Когда я проснулась, всё было как обычно. Свет пробивался сквозь тюль в комнату. Пылинки танцевали в солнечных лучах. Я резко поняла, что ОПАЗДЫВАЮ, БЛЯТЬ, В ШКОЛУ!!! Быстро оделась, влетела в санузел, оттуда — на кухню, поглотила йогурт в два счёта, подхватила рюкзак и галопом раненной антилопы помчалась в школу. Мне повезло: как раз у остановки притормозил трамвай, раскрывая двери, поэтому я заскочила в него вперёд какой-то тётки и, приложив соцкарту к валидатору, упала на сидение.

В голове мелькали события предыдущего дня. А нужно ли было мне туда, в школу? Я уселась боком и уткнулась лбом в стекло, рассматривая одинаково выглядящие серые дома, спешащих по своим утренним делам людей, обгоняющие трамвай машины. Макс и Виолетта меня сожрут. А после того, как сбежала вчера, тем более. Я — трусиха. Слишком слаба, чтобы дать сдачи этим тварям. Почему мой мир такой отстой, почему не похож на мир того же Наруто или Фейри Тейла? Почему я такая обычная, когда должна быть особенной?
Я удивлённо присмотрелась к окну: в его блеклом, едва заметном отражении вблизи виднелись за очками в чёрной оправе мои глаза. Вот только они были не серыми с зеленоватым наливом, а золотистыми. Прищурилась: зрачки остались золотистыми, но теперь их было сложнее заметить через узкие щёлочки. Но, главное, наваждение никуда не пропало.

— Чё? — выдохнули мои губы. Тётка рядом уставилась в окно, пытаясь разглядеть в происходящем снаружи то же, что и я.

Вышла из трамвая растерянной. Почему-то зацепилась за цвет глаз, что даже не заметила, что на руке появилась татуировка, за которую маменька убьёт. Мысли всё возвращались ко вчера, и в какой-то момент я вспомнила про сайт, про анкеты и про Ёми. Это было больше похоже на какой-то сон. Когда я проснулась, ноут лежал незакрытый в спящем режиме сбоку, а не на табуретке, как обычно. Как это я так быстро заснула, что даже не убрала ноут..?

Школьные коридоры были пусты, и лишь охранник ходил туда-сюда. Я с виноватым видом промелькнула мимо него и повесила куртку с шапкой в раздевалке. Пришлось подождать перемену, чтобы зайти в класс следующего урона и занять своё место. Дальше уроки шли как обычно...

"Эй, что с тобой вчера случилось? Я писала тебе в ВК, но ты не ответила... ??? :с" — написала мне Настя в тетрадке. Я горько усмехнулась: моя подруга была освобождена от физ-ры по состоянию здоровья и даже на скамейках не сидела, проводя своё время более продуктивно, зависая в телефоне в библиотеке. Поэтому она не была свидетелем произошедшего вчера, и никто, разумеется, не рассказал ей. Я отобрала у неё тетрадку и стала кропотливо описывать всё, а Настя — заглядывать мне через плечо.

— Нифига себе оборзели... — вырвалось у неё.

— Анастасия, вы хотели что-то уточнить? — отозвалась учительница истории, прекратив писать на доске какую-то дату.

— Да я... Ничего... Извините, — поперхнулась подруга, а потом прошептала. — Ты в порядке?

— Не знаю, наверное, — мрачно ответила я, пожав плечами.

— Пошли, расскажем всё Марии Анатольевне!

Я только вздохнула. Это было бесполезно. Несмотря на то, что Макс многих задирал, никто на него не жаловался. И на Виолетту тоже. Не в малой степени потому, что Виолетта была дочерью завуча, и как бы ей многое поощрялось и прощалось, а Макс угрожал и исполнял свои угрозы в жизнь. Все помнили, что было с Васей в прошлом году, когда тот прошёлся с жалобами на задиру от учителей до директора. И хоть я пришла в эту школу только в середине зимы этого года, я быстро врубилась в эту тему: в моей прошлой школе всё было почти также. Жаловаться бесполезно, учителя закрывают глаза, справляться надо как-то самостоятельно. И мне никто не поможет. Ни завуч, ни родители, которым большого труда и кучи ссор со мной стоило перевести меня сюда, ни кто-то ещё.

Я старалась все уроки не отсвечивать и не привлекать к своей особе внимание Виолетты и Максы. Но всё время ловила взгляды то от неё, то от него, то от их друзей, и мне становилось неприятно.
Когда прозвенел звонок с последнего урона, я быстро попрощалась с Настей, у которой была ещё продлёнка, и бегом помчалась в раздевалку, но мой манёвр окончился неудачей: на выходе из раздевалки меня уже ждал Макс.

— Я провожу тебя, — с наглой ухмылкой сообщил он и пихнул меня к выходу. Внутри меня всё сжалось.

— А как же... Ты не надел куртку и шапку... — я попыталась выиграть себе время, чтобы сбежать.

— Я ж не баба, — беззаботно развеял Макс мои надежды, — там тепло, солнце.

Я поплелась, угрюмо смотря под ноги. Макс шёл сбоку, придерживая меня за плечо, якобы по-дружески. В моей голове проносились самые ужасные сценарии того, что произойдёт дальше. Мы вышли из школы, а потом и из её территории, прошлись по улице, свернули во двор, проникли через большую дыру в решётчатом заборе на территорию бывшего наркодиспансера, приземистого двухэтажного здания строением буквой "Н".

— Когда-то здесь был наркодиспансер, — сообщил мой гид.

"Блять, я и так это знала!" — промелькнула у меня мысль, и я попыталась вырваться, но тщетно: Макс держал крепко.

— А сейчас, уродка, мы поднимемся по лестнице вон туда, — он указал на хлипкую дверь на втором этаже и сжал пальцы на моём плече. Я пискнула от боли: у этого чудовища было немерено силы.

Проржавевшие ступеньки старой металлической лестницы подгибались под моими шагами. Когда мы поднялись, Макс просто открыл незапертую дверь и пихнул меня внутрь. Смрадный запах мочи, алкоголя и чего-то ещё ударил мне в ноздри. Под ногами валялся какой-то мусор: осколки от бутылок, смятые шприцы, бетонная крошка... Свет проникал в помещение из единственного окна с разбитым стеклом. Он и освещал исполненное чёрной краской граффити на стенах, мусор, лежалый пружинный матрас в углу.

Меня пихнули в спину к матрасу.

— Нет... Я... Пожалуйста, не надо... — взмолилась я и тут же получила кулаком по лицу. Я вскрикнула от боли и прижала пальцы к разбитой кровоточащей губе.

— Будешь сопротивляться — будет хуже! — с издёвкой бросил Макс и толкнул меня. Я свалилась на вонючий матрас, а парень навис надо мной и стал стискивать с меня одежду.

Он был тяжёлым и сильным, сопротивляться ему я не могла, даже если бы захотела. Из-за слёз я уже не видела ничего.

— Эй! Эй, эй, эй, эй, эй, эй! — раздался третий голос, но Макс не останавливался, пытаясь стянуть с меня кофточку, будто ничего не слышал. — Эй! Это может кончиться плохо. Что ты делаешь?

За шепчущим мне что-то неприятное Максом я увидела Ёми, склонившего голову под неестественным углом и уставившегося на меня. Моим ответом ему стало очередное всхлипывание, так как бедствие со мной только начиналось.

— Эй! Зачем я тебе дал силу девочки-волшебницы? Не для того, чтобы с тобой могло такое приключиться, — его будто деревянные губы изогнулись в кривой усмешке, когда с меня сняли кофточку. — Скажи это, скажи! Love makes puppies!

Макс в это время приступил к расстёгиванию ремня на моих брюках. Я будто загипнотизированная повторила за Ёми:

— Love... Makes... Puppies... — слова едва выходили из пересохшего горла.

— Чё бля?! — уставился на меня Макс, как на ебанутую.

А затем произошла вспышка, ослепившая нас обоих. Когда она пропала, я почувствовала в своих руках предмет, смутно похожий на пистолет. Он был беленький, перевязанный посередине ствола золотистой ленточкой с бантиком, с округлыми формами и золотыми узорными линиями. Ствол, кстати, был в сечении в форме сердечка. А ещё он был наставлен прямиком на Макса.

Я нажала на спусковой крючок.

Пуф! Вылетевшее из пистолета огромное светящееся золотистое сердечко ударило прямиком в задиру и, не оставляя после себя ничего, полетело дальше, наткнулось на стену и исчезло. Я завизжала и подобрала ноги, выронив пистолет: от Макса осталась только нижняя половина тела, которую не коснулся снаряд-сердце. Сверху она была ровненько обуглена по форме изломанной кривой сердечка.
Я слышала, как бешено стучит моё сердце. Татуировка, которую я прежде не замечала на тыльной стороне ладони, сверкала золотистым цветом. На мне вместо моей одежды была белая блузка с жёлтой короткой юбкой. Ноги парня, который пытался меня изнасиловать, валялись на другом концу матраса. Я отвела взгляд.

— Мо-ло-дец! — отчеканил Ёми деревянным голосом, и что-то изнутри него затрещало, будто задвигались какие-то механизмы в его кукольном теле. — А теперь позволь мне рассказать тебе правила!

И тут я охуела.

Июль 1682 г.,
Поветлужье,

— Нет, нет! — громким полушёпотом отбивалась Алёнка, отстраняя от себя Игната, перехватывая за запястья бесстыдно блуждавшие по её холщовой рубашке руки.
— Ну чего ты, чего, Алёнушка… — не понимая смысла своих слов, почти не слыша себя сквозь жаркую колотьбу в голове, шептал Игнат ей в волосы, в ухо.
— Отстань! Отстань, я говорю! — Алёнка вырвалась, вскочила с пышной горы зелёного, упоительно пахучего сена, оставив Игната лежать в глубоком мягком провале. Раннее, но уже по-июльски знойное солнце било через щели в стенах сарая, бросая на утоптанный, замусоренный травинками земляной пол резкие весёлые тени. Под высоким тёмным потолком из твёрдого известнякового гнезда вылетела ласточка, чёрной стрелкой пронеслась между балками и ловко выпорхнула на солнечный простор двора.
— Ну и зачем ты так? — с досадой выдохнул Игнат, закладывая руки за голову, откидываясь в бездонную мягкость сена. — Ты ж всё равно мне обещана, какой же в том позор?
— Обещана, а обещанного знаешь, сколько ждут? — уперев руки в бока, сказала Алёнка. — Три года! А тебе не три года ждать, а до мясоеда всего: вот после Воздвиженья повенчают, тогда и… а пока жди!
— После Воздвиженья! — с мукой воскликнул Игнат. — А ещё Петров день не прошёл! Алёнушка, давай к попу никонианскому в Пыщуг убежим! Он таких как мы хоть когда свенчает, пост-не пост, лишь бы щепотью покрестились!
— Ты что говоришь такое? — возмутилась Алёнка.
— Так это ж для вида! — принялся объяснять Игнат. — Для вида перекинуться в никонианство, потом назад! Грех есть, но небольшой, так много кто делает!
— А брат твой тоже для вида в Макарьевском живёт? — строго спросила Алёнка. Это был больной вопрос: брат Игната, Семён, был в расколе — точнее, он-то считал, что в расколе была его семья, а сам Семён примкнул к истинному православию — со щепотью, «Иисусом», ходом противосолонь, — всем тем, что в Раменье проклинали как ересь. Мало того, Семён ещё и стал монахом в никонианском Макарьевском монастыре, взяв себе имя Филофей. Это висело тучей, несмываемым пятном над семьёй Игната. Игнат помнил, как Семён отрекался от семьи, в последний раз придя домой, как кричал на него безжалостный, страшный в гневе отец, как колотил его пудовыми кулачищами, а Семён безропотно терпел, только закрываясь. Наконец, отец сорвал с шеи Семёна бронзовый крестик на гайтане, заявив, что вероотступнику такого креста не полагается, и выгнал Семёна в зимнюю сугробистую ночь. Крестик этот теперь носил Игнат.

— Что брат мой к Никону подался, за то он ответ на Страшном суде нести будет, моей вины тут нет, — насупился Игнат.
— Ладно, ладно… — смягчилась Алёнка, отошла к сухой деревянной стене, где лежала котомка, которую она принесла из её деревни, Никольского, и достала оттуда лестовку, покрытую чёрным лаком, отделанную засушенными рябиновыми ягодами.
— На вон, подарок тебе, — вручила она лестовку Игнату. Тот хотел было схватить девушку за руку, притянуть к себе, повалить на сено, но Алёнка с готовностью увернулась: — Чего выдумал?! Вон, молитвы читай лучше. Читай да дни считай: чай, быстрей и пролетят! — Алёнка подхватила котомку и вышла из сарая, бросив через плечо последний лукавый взгляд.

—

Перевёрнутый мир качался в багровом тумане: бортик телеги сменился очертаниями жутко знакомого двора, который Игнат узнавал и боялся узнавать. Игнат надрывно мычал, силясь выплюнуть туго выпучивший щёки кляп, старался высвободить руки, но без толку: вязать узлы отец умел.
— Отче, его сразу туда? — спросил отец, держа извивающегося Игната на плече.
— Сразу, сразу туда, сыне мой, — откликнулся невидимый из-за широкой отцовской спины старец Иннокентий. — Не бойся, там мягонько: свежего сена настелили.

Игнат увидел перед собой чёрную дыру погреба в земле, деревянную приставную лестницу и с судорожным, животным надсадом завизжал от ужаса. Отец снял Игната с плеча, перевернув (от головы как волной отхлынуло) и, с усилием подняв под мышки, спустил в страшный тёмный провал. Игнат больно упал на мягкое, с отчаяньем огляделся по сторонам: ничего не видать, только светлый квадрат люка над головой.
— И ты, Марфушка, полезай, полезай, — мягко сказал отец Иннокентий матери.
— Куда мы лезем, мама? — спросила маленькая Параша на материных руках.
— На небо лезем, донюшка, на небо… — колыбельным голосом откликнулась мать, спускаясь по лестнице.
— А почему небо в погребе? — наивно спросила Параша, и мама порывисто, судорожно вздохнула, прижимая дочь к груди.
— И ты, Фёдор, давай слезай, — сказал Иннокентий отцу.
— Чуток времени дай, отче, — попросил отец. — На небушко погляжу в последний раз.
— Чего глядеть-то, Фёдор! — настоятельно подстегнул его старец. — Наглядишься ещё: чай, туда и идёте все!
— А может… — неуверенно попросил отец, — может, огнём всё же лучше, а, отче?
— Огнём! — как маленькому ребёнку, принялся разъяснять старец Иннокентий. — Огнём оно конечно, куда как проще, Фёдор! Раз, и на небо с дымом! Да только на вашем роду-то грех тяжкий, вам отстрадать за него надо! Ничё, ничё, не боись, полезай, вон туда, полезай, сыне, — в просвете люка появилась фигура отца. — Ты не бойся ничего, главное, а страшно станет — псалмы читай! Я вам и свечечку оставлю!

Размашисто перекрестившись, отец тяжело начал спускаться в подвал.

—

Игнат сидел в морильне. Это страшное слово Игнат долго боялся произнести, сказать себе: я в морильне, меня сунули в морильню, откуда нет выхода живому, откуда только через неделю крючьями вытаскивают из смрадного, застойного мрака бледное, безжизненное тело издохлеца.
Игнат не понимал, сколько прошло времени: теперь время измерялось не движением солнца, наступлением и отступлением ночи, а усилением духоты, жажды, переменой настроения в тёмном, холодном, душном, смердящим мочой, калом, дымом, прелым сеном погребе.

Сперва Игнат мычал, плакал, орал, извивался связанный, и от этого плакала Параша, мама её успокаивала, а отец, сидя в середине погреба с маленькой сальной свечкой, водил пальцем по строкам псалтыря, ровным голосом без выражения читая псалмы один за другим: мама слабо ему вторила. Потом Игнат забылся мутной дрёмой, его развязали, он проснулся, потягиваясь, сперва не понимая, где он, а когда понял, увидел дрожащий огонёк свечи, пляшущие тени, чёрный силуэт сгорбившейся мамы, пергаментно-жёлтое в свечном свету лицо отца над книгой, его мерный бубнёж… Игнат рывком набросился на отца, повалил свечу, поджёг сено (морильня сразу красно осветилась) — но сгореть им было не дано: сухого сена было мало, огонь быстро затух, и они с отцом вдвоём в темноте мутозили друг друга, катаясь по полу: мама и Параша жутко, по-звериному кричали, визжали, выли.

Наконец, расползлись по разным углам. Отец ещё молился по памяти, мать тоже. Потом она перестала, потом он. Параша хныкала, плакала, просилась наружу, описалась: в морильне резко запахло мочой. Потом отец, как ни в чём не бывало, присел в углу: запахло ещё и калом. Становилось всё душнее: дышать спёртым, зловонным, влажным воздухом теперь нужно было полной грудью, с усилием. Молитв уже никто не читал, только часто, громко дышали, как собаки. Очень хотелось пить. Потом мама с передыхами начала ругаться на отца — кажется, первый раз в жизни Игнат слышал, как тихая, всегда идущая за отцом мама зло костерила его страшными словами, вспоминала какие-то обиды из юности: к Игнату прижималась голая, плачущая, холодная и липкая как лягушка Параша, а Игнат, лёжа в тёмном удушливом смраде, сквозь подступающее головокружение с невыносимым отчаяньем думал, что вон, сверху там жаркий июльский день или, может, свежий дождь, или звёздная ночь, — что угодно, а ещё там сверху где-то Алёнка, которая даже не знает, что сделали с ним, Игнатом, не спросив, и от этого сам тихо выл, скрежеща зубами.

Потом, когда мама уже обессиленно лежала где-то в углу, тяжело, хрипло дыша, отец предложил подсадить Игната, чтобы тот с отцовых плеч открыл люк. Игнат знал, что люк в морильне приваливают глыбой, но, конечно, согласился: забрался отцу на плечи, как в детстве, толкал неподъёмную крышку, налегал плечом — всё без толку. Сверху было, кажется, чуть проще дышать, и, уже понимая, что ничего не выйдет, Игнат не спешил говорить отцу, стараясь остаться чуть подольше наверху, припадал губами к краям люка, воображая ток свежего воздуха через щели, — а потом отец грохнулся в обморок.

Потом отец очнулся от обморока и позвал почему-то Парашу. Параша лежала рядом с Игнатом, и Игнат попробовал было её растолкать: девочка не отвечала, холодная уже не как лягушка, а как камень.
— Параша умерла, — разлепил ссохшиеся губы Игнат.
— Слава Богу, — медленно ответил отец.
Игнат на четвереньках в густой, сплошной темноте полез выяснять, умерла ли уже мама. Мама была жива: сидя на корточках, она облизывала влажную земляную стену морильни. Начал делать то же и Игнат. Потом мама тихо опустилась на пол, подгребла к себе охапочку сена и замерла так.

Сколько потом ещё времени прошло? Игнат не помнил: он лежал в непроглядной, пляшущей химерными всполохами в глазах черноте на гниющем сене, уже не ощущая ни смрада, ни духоты, даже не дыша, а лишь медленно перебирая в пальцах подаренную Алёнкой лестовку, отсчитывая непонятные промежутки времени. Сколько раз он полностью перебрал сухие красные зёрна в ледяных пальцах? Он и сам не знал.

—

Игната больно подцепили за ногу и вниз головой поволокли наружу: он давно уже увидел, как открылся в потолке люк, как хлынул оттуда ярчайший, слепящий свет, но не мог пошевелить ни одним членом и вот теперь больно ударялся лбом, рёбрами о края люка. Только когда его, безжизненного как деревянная кукла, вытащили наружу, Игнат изо всех сил напрягся и с усилием сделал отчаянный, рвущий лёгкие вдох головокружительно пахучего воздуха.

— Живой! — удивились вокруг.
— Живой! Тут живой! Скажите воеводе скорей! Живой парень тут!

Игнат сделал ещё одно усилие и хрипло, как через узкую прореху втягивая воздух, вдохнул ещё раз, пошевелил глазами. Вокруг него стояли бородатые люди в красных кафтанах с галунами. Игнат снова напрягся и сделал ещё вдох.

—
— Эк ты, хлопец, запаршивел весь, — сказал Тимофей Тимофеич, дородный, бородатый мужчина в вышитом кафтане, сафьяновых сапожках, с чёрной плёткой у богато изукрашенного пояса. Он подошёл к скрючившемуся на табурете Игнату, по-отечески накрыл его плечи стареньким побитым молью тулупчиком. — Весь чуть не синий, а смердит от тебя как — хуже, чем от пса!
— Шутка ль? — поддакнул воеводе дьяк, за неимением стола расположившийся с листом бумаги и пером у колоды для колки дров во дворе морильни. Вокруг всё было бело первым, свежим снегом, крупно выпавшим накануне и сейчас густо лежащим крупными хлопьями на ветвях, в тенистых углах. — Неделю или сколько в этой яме просидеть, ещё слава Богу что жив остался. Э, парень, — обратился он к безразлично смотрящему в пустоту Игнату, — ты сколько там сидел-то?
— Я не помню, — сипло, почти беззвучно отозвался Игнат.
— Откуда ему помнить, балда! — обратился к дьяку воевода. — Тебя туда посади, как будешь день от ночи отличать? — воевода присел на корточки перед Игнатом, заглядывая ему в лицо. — Так из какой ты деревни-то, малой?
— Из Раменья, — тихо ответил Игнат.
— Из Раменья, значит? — участливо спросил воевода. — Так Раменья-то с лета нет уж: гарь была!
Игнат не знал, что сказать, и промолчал.
— Ну-ка, — обернулся Тимофей Тимофеич, — достаньте-ка из клетки этого старца вшивого!

Откуда-то, где в стороне толпились стрельцы с лошадьми и телегами, привели старца Иннокентия, избитого, со спутанными седыми волосами и запекшейся губой.
— Ну чего, расколоучитель, — внушительно обернулся к нему воевода, поднимаясь с корточек. Тимофей Тимофеич подошёл к старцу и, схватив за кустистую седую бороду, рывком поднял его безвольно повисшую голову, обратив её на Игната: — Чего скажешь? Когда парня с семьёй заморить решил? Заложили они тебя, да?
— Э, не, — жутко усмехнулся старец. — Я ж говорил тебе, эту морильню я ещё под Петров день замкнул! За неделю до гари это было.
— Что несёшь, балда! — воевода без размаха ловко ударил рукой в перчатке по щеке старца. — Парень вон живой: что он, святым духом там питался три месяца?
— Не-е-е, — протянул старец, щерясь беззубым окровавленным ртом, — не святым, уж верно не святым!

Что-то в его голосе было таким, что заставило безразличного ко всему Игната поднять голову, взглянуть на старца: старец смотрел на него водянистыми, бледными глазами из-за спутанных седых волос, а Игнат с первым по-настоящему сильным за многие месяцы чувством понял, что старец когда-то испытал то же, что Игнат сейчас, и что старец понимает, что Игнат это понимает. Поэтому он так и пах всегда — с неожиданным, с силой продравшимся через многомесячную коросту безразличия, прозрением понял Игнат, — потому и синюшный цвет лица у него всегда был, потому старца Иннокентия утопленником и кликали по деревням: да только не утопленником он был, а издохлецом, как и Игнат сам теперь.

Проигнорировав очередные наставления Кириана по поводу его имени, которых он никогда не понимал, Фафнир не спеша допивал свой эль и раздумывал над словами барда. Так получалось, что какой-то шторм, вызванный магом, собирался разрушить его, ладно, его будущий город. Детали можно было проигнорировать. Это была беда, и вместе с тем, это был шанс. Может быть, уже сейчас, он, Фафнир, сумеет начать покорять этот остров.

- Никто не будет разрушать мой город! - громогласно объявил он, вскочил на ноги и швырнул глиняную кружку на пол, так что разлетелись осколки. - Я, Фафнир, и мои отважные хирдсмены, остановим этот шторм, даже если это будет стоить им жизни! Мы добудем вечную славу в бою со злым колдуном!

Он оглянул, тяжело дыша от гнева, своих отважных хирдсменов, один из которых большую часть времени выглядел так, как будто не понимает, где находится, а второй чуть что говорил стихами, и его уверенность слегка, лишь слегка дрогнула, но он не показал виду. Пути назад нет, пришло время героев. Сейчас или никогда! Или еще окорок и кружка эля, но потом сразу в бой!

- Кириан, Вей, пошли вызывать этого колдуна на смертный бой! К воронке!

Гном вышел из мансарды и решительно направился по ступеням вниз к стойке таверны. За победителем колдуна пойдут толпы. Дорога к власти скоро будет открыта!

Славен Град Парящий Тиртум - нет ему равных по красоте и масштабу среди всех островов Надоблачного мира. По сути, город занимает всю немалую площадь острова. Тиртум может себе это позволить, ведь во власти его Управляющего, лорда Имеридана, есть еще несколько мелких островов. Тем отведена незавидная роль обеспечения столицы - но об этом ведь не думается тем, кому повезло оказаться в Тиртуме?



Каждому найдется в нем место, по его достатку и пожеланиям... Первое, конечно, роль играет большую, но и среднему классу, расположившемуся на одном из нижних уровней, есть отчего наслаждаться жизнью. Даже не в самой дорогой таверне, так полюбившейся разношерстной компании из барда, друида и гнома с низин, есть мансарда. Вид с нее открывается потрясающий. Внизу простирается перина из плотных облаков
- словно серый пух разделил мир на две половины! - а на фоне небес кипит жизнь. Правда, спокойствия местным это не прибавляет. Знают ли вообще халфлинги о спокойствии? Ранстль Дуин фон Ивиус, помимо таверны держащий и гостиничный двор, постоянно жалуется на шум с верхнего уровня. Очень уж кричат птеросы, летающие и прирученные ящеры, коих там держат в отсутствие хозяев. Вот пока корабли не перевели на другую пристань, все было хорошо, теперь же гостей мучает бессонница, а помету-то, помету от них! Сложно найти тех, на кого Ранстль не сердится. От него досталось и паре прославленных гномов, Хельге и Диму, что трудились во славу Лорда-Управляющего и вскоре после воздушного шара собрали первый дирижабль. Ранстля чуть не затоптали, столько народу на мансарде собралось поглазеть! А эти студенты Университета? От их попыток поднять в воздух свой косой агрегат пришлось менять крышу - горящие обломки все попортили! Еще молоко на губах не обсохло, а уже огнем управлять пытаются. В общем, что жителям потеха и развлечение, то Ранстлю было смерть... И никогда досель их мнения не совпадали.

Тревожные времена, тревожные.

Текущим днем не только Ранстль жаловался и переживал. Весь Тиртум гудел, как разбуженный улей, а народу на мансарде было меньше обычного. Холодный ветер не располагает к долгой трапезе. Тучи сгущаются, а вихрь, внутри которого будто вспыхивают молнии, стягивает их к жуткой воронке, пронзающей облака. Ураган поистине огромен. По ощущениям остров движется немного быстрее... А может, все же кажется?

- Поговаривают, нынче ночью магов с других островов созвали на Совет, - прервал Ранстль тягостное молчание, дергая свою хлипкую бороденку и неотрывно глядя на шторм, - что вихрь этот серьезней, чем все ожидали... И сниматься придется с мест насиженных.

- А толку? Все равно Пятый Шторм всех поглотит! Мы все умрем! - пискнула пузатая мелочь в лице его младшего сына, Пака.

- Кто тебе такую ерунду сказал?!

И пузатая мелочь, вытянув руку, указала на Киарана.

  Музыкальная тема: ссылка

  Во вспышке молнии мир вновь возникает перед глазами. Холодные капли дождя, падая из черной бездны ночного неба, попадают за воротник плаща, заставляя Винченцо оторвать лицо от ладоней, выпрямиться и подставить дождю-палачу голову, вместо шеи. Что он делает здесь, сидя на железных ступеньках этой ржавой лестницы пожарного выхода в такую погоду? Внизу в переулке кто-то копается в мусорном баке, дополняя удары капель о ржавчину бренчанием жестяных банок и хлопаньем пластиковых пакетов на ветру. Из-за угла дома, с главной улицы, в лужи падают отраженные блики полицейских мигалок, сирены не слышно. А в это время из приоткрытого окна парой этажей выше слышны громкие но неразборчивые разговоры, кто-то стучит в дверь кулаком…

  В это мгновение окружающий мир кажется декорациями старого фильма, декорациями будто бы собранными из неподходящих друг к другу частей. И больше всего к этому миру не подходит он сам – Винченцо Герра, не помнящий ничего из этого дурацкого кошмара, кроме страха в глазах Маргарет. Как давно это было – он не может сказать. Но вскоре знакомая тяжесть пистолета в кармане заставляет поверить в реальность происходящего, и вот уже один только шум дождя, шепчущий, что иллюзорно лишь время, напоминает о исчезнувшем прошлом, где он забыл что-то важное. В коридоре с той стороны пожарного выхода раздаются гулкие шаги…

Сколь бы длинным ни был путь, а все одно рано или поздно он подойдет к концу. Трое суток размеренного путешествия на повозке, свежий воздух, солнце, неторопливая легкая беседа, позволяющая скоротать время в дороге, остановки на ночь на постоялых дворах, простая, но сытная еда - все это пошло на пользу людям, до недавнего времени томившихся в застенках тюрьмы и приговоренных к смертной казни. С каждым днем их тела восстанавливали былую физическую форму, а во взглядах можно было разглядеть крохотный проблеск надежды на то, что все закончится благополучно.
И вот, на одном из холмов, коих отряд преодолел уже множество, правящий повозкой монах натянул вожжи. Повозка остановилась и перед глазами "псов" предстала деревушка, расположенная у подножья холма.
Инквизитор, предпочитавший хранить молчание в пути, повернулся к своим подопечным и произнес:
- Итак, вы проявили похвальную сдержанность в пути и не донимали меня расспросами. Умеренность и сдержанность есть добродетель. Но теперь пришло время рассказать вам о цели нашего задания. Там - отец Хоакин указал рукой на расположившиеся внизу дома - находится деревня Гразалема. Шесть дней назад мы получили письмо от отца Серхиуса, являющегося духовным пастырем сего места. Из его донесения, несколько путанного и пронизанного паникой, следует, что здесь проявили себя силы, коим он не может дать другого объяснения нежели происки нечистого. Отец Серхиус не пожелал раскрыть в письме подробности и умолял прислать в Гразалему инквизитора. Отец-настоятель возложил на меня на эту несомненно почетную и богоугодную миссию. Теперь я вам объясню, что вы должны, а самое главное - чего вы не должны делать, до окончания миссии. Что касается первого, тут все просто: быстро и безоговорочно выполнять мои приказы. Что касается второго: ни в коем случае не задирать местных жителей, пытаться ухлестывать за женщинами, злоупотреблять вином и Боже вас упаси - болтать о нашем задании с кем-то, помимо нашей группы. Надеюсь, чем будет грозить непослушание - объяснять не нужно? Вот и славно. Теперь держите ключ, он от самого большого сундука. Там находится все... ну почти все оружие, которое было у вас при аресте. Это на крайний случай, разумеется. Ну а теперь, тронули. Пора выяснить у отца Серхиуса, что же так его напугало.

Пол часа спустя повозка, направляемая молчаливым монахом, въехала в деревню. Первое, что бросалось в глаза - это хмурые, а временами даже напуганные лица местных жителей.

- Святой отец! Святой отец! - к повозке подбежал немолодой седовласый мужчина - Хвала Господу нашему Иисусу Христу и Деве Марие, что вы прибыли! Как нельзя - вовремя! Горе у нас! Великое горе!
- Подожди, сын мой, успокойся. Отдышись. Отдышись и поведай толком, что случилось?
- Отец Серхиус, о Господи! Отец Серхиус мертв!
Инквизитор, и до этого не отличавшийся жизнерадостным выражением лица помрачнел еще больше.
- Как? Отчего? Отчего он умер, я тебя спрашиваю?
- Прости, отче, не знаю я. А вот только нашли его утром в часовне, прямо у алтаря лежит, не дышит. Хорошо, что вы приехали, а то мы всей деревней думали, чего нам дальше делать, к кому весточку слать...
- Ладно, сын мой, я разберусь. Тело отца Серхиуса, надеюсь не трогали?
- Нет, святой отец. Не осмелились мы...
- Хорошо. Как звать тебя и где тебя найти? Возможно, я захочу задать тебе несколько вопросов, как разберусь с отцом Серхиусом.
- Андрэ, святой отец. Я тут вроде местный староста. Найти меня не сложно - дом с зелеными воротами, он тут один такой.
Кивнув и перекрестив местного старосту, инквизитор дал знак вознице продолжить путь. Дорогу спрашивать нужды не было - часовня возвышалась над одноэтажными домами подобно Голиафу над иудейским царем Давидом.
Как только возница подъехал к часовне, отец Хоакин сошел с повозки, расправил свою красную рясу и приказал монаху-вознице найти место для постоя и позаботится о лошади. Едва повозка скрылась за поворотом, инквизитор обратился к своим "псам":
- Все гораздо хуже, чем я предполагал. Теперь отец Серхиус, упокой Господь его душу, нам ничего рассказать не сможет. Да и внезапная смерть его кажется мне весьма подозрительной. Сейчас мы войдем внутрь, осмотримся а потом...
Что будет потом инквизитор так и не сказал. Внезапно, дернувшись всем телом, он стал заваливаться вперед. Из его приоткрывшегося рта с хрипом вырывались кровавые пузыри.
Арбалетный болт, пущенный чей-то умелой рукой торчал из спины отца Хоакина...

Ролден сделал шаг в сторону, но кончик палочки, как заговорённый, смотрел ему в сердце. Казалось, Хончо стоит совершенно неподвижно, а палочка живёт своей жизнью и, подобно стрелке компаса, сама собой поворачивается следом за своей целью.

Первый удар Хончо отразил легко, отступил на полшага назад и одновременно, используя преимущество в длинне клинка, быстрым кистевым ударом полоснул по запястью нападющего. Широко замахнувшись, бросился в контратаку, отскочил и снова замер.

А потом началось неистовое стокатто безумного танца. Danza de la muerte. Хончо Панчо отскакивал и снова срывал дистанцию, нападал и защищался, рубил и колол. На какое-то мгновение он забыл про святую обитель, про пыльный двор и даже про горькую свою участь. Он снова был в фехтовальной школе и слышал суровые окрики учителя: «быстрее», «ещё быстрее», «держи угол», «движение от бедра»... В дни пылкой юности нелегко было выслушивать подобные замечания, но, Господь Всемогущий, как же они помогали сейчас! Ролден был очень хорош, очень хорош. Рыжей молнией он метался по двору, налетая с самых неожиданных сторон и снова отступая. В теории, такая манера ведения боя должна была его быстро измотать, в то время как скупая точность движений школы Дарди должна была, напротив, экономить силы. На практике же, был ли тому виной возраст или же тот факт, что Хончо Панчо не успел толком отдохнуть после тренировки, но выдохся он первым. Солёный пот заливал глаза, лёгкие горели, а мышцы начали наливаться свинцом, и каждое следующее движение давалось ему на крохотную долю секунды медленнее, чем предыдущее. Пока что противники успели лишь обменяться парой небольших (условных, разумеется) порезов, но никто так и не нанёс решающего удара, но у Хончо не было никаких сомнений, что, если так пойдёт дальше, то решающий удар пропустит именно он.

Со следующим отскоком он сделал вид, что оступился и потерял равновесие. Раскачиваясь на пятках, он нелепо размахивал широко расставленными в стороны руками. А то, что положение правой, отведённой далеко в сторону, руки идеально подходило для нанесения амплитудного рубящего удара — что с того? Кто вообще обращает внимание на такие мелочи, когда противник раскрылся, верно?

   - Ах ты, мать твою, ficken аrschloch - только сила воли заставила Вильгельма не выронить "оружие" от боли в боку. Отведя душу, он поставил вертикально вверх палку и повернулся к Феллеру, протягивая тому руку.

   - Ты чертовски силен, scheißkerl. Но я рад такой тренировке. - тут он скривился от прострелившей боли. - Простите святой отец за ругань в таком месте. я обязательно покаюсь...если выживу после всего этого scheiße.

Амадис, как и было велено ему, сел за стол вместе с остальными. Перед трапезой он совершил молитву вместе с отцом Хоакином по всем предписанным правилам. Совершенно явно ему стало теперь то, что своё покаяние перед Святой Инквизицией будет он проводить не за молитвами в монастыре, но, искупая грехи, совершая некую кардинально иную работу для нужд исполнительного судебного органа католической церкви и, вероятно, именно что в компании четверых новоприбывших. Монах размышлял над тем, какие именно задачи поставят перед ними. Знал он, что уже больше года в католическом мире неспокойно: количество еретиков после тезисов так называемой религиозной реформации день ото дня стремительно растёт, и с таким мощнейшим ударом по своей репутации, прокатившимся по Европе, Папский Престол не сталкивался уже долгое время и, возможно, не сталкивался с нечто подобным такого размаха никогда ранее со времён Великого западного раскола. Во многом этим Амадис объяснял себе, почему расширили полномочия церковного трибунала, учредив Святую Инквизицию незадолго до его рождения. Порой ему доводилось лично наблюдать, стоя в стороне, за тем, как Святая Инквизиция стремительно расширяет свою власть и, ранее боровшись лишь в основном с иудеями и маврами на католической земле, постепенно переходила на сопротивление разрастающейся угрозе ереси среди христиан. От сожжения еврейских и арабских книг Святая Инквизиция приступала к сожжению философских трактатов европейских мыслителей и христианских ересей. И хотя деятелей Виттенбергского университета ещё не объявили еретиками, но вероятно всё идёт именно к этому. Амадису же на испанской земле не повезло стать одним из первых таких пойманных еретиков, хотя и не был он еретиком в полном смысле этого слова и оставался католическим священником. Он по-своему опасался власти Святой Инквизиции и в своих страхах предполагал, что в скором времени Святой отдел расследований еретической греховности займётся чуть ли не всеми грешниками на этой грешной земле, от людей малых прегрешений до падших со смертными на душе. Однако же Амадиса по-особенному смутила формулировка о линии обороны между добрыми католиками и отродьями нечистого. Неужели теперь подобными словами принято клеймить еретиков? Как и Ролдена его интересовал этот вопрос, а потому он кивнул, когда мужчина с огненно-рыжими волосами озвучил своё любопытство.

- И у меня тоже есть вопрос, отец Хокаин, если позволите. Нет ли у вас уже задания уготовленного для нас или мы будем ждать искупления грехов в монастыре, не предполагая о том времени, когда нам даруют прощение и помилование?

В самом деле Амадис Дельгадо задал свой вопрос скорее лишь для того, чтобы не показаться человеком проявившим равнодушие к словам отца Хоакина, и, задав свой вопрос, видев, что не все ещё удовлетворили свой интерес, Амадис решил пока воспользоваться позволением отведать трапезу. Монах не сдерживал себя, и хоть со всем приличием он вёл себя за столом, но всё же вкушал еду не думая прерваться, ибо кое-что знал он о поведении грешников и о том, как понимают это поведение священники и монахи, имея представление о том, что грешный человек чувствующий свою вину не прикоснётся к еде перед своим обвинителем, а те же, что не чувствуют греха на себе, спокойно вкушают хлеб насущный, ибо знают, что совесть их чиста. Впрочем, в первую очередь Амадиса интересовало не то, как он себя сейчас презентует, а лишь желание набить свой изголодавшийся желудок.

Вы не можете просматривать этот пост!

Гарольд посмотрел на девушку и улыбнулся:

- Мы?

Затем через несколько секунд продолжил:

- В прошлый раз он сработал как нужно. Надеюсь, и в этот раз все будет в порядке.

Затем парень обратился к остальным:

- У нас осталось мало времени. Давайте завершим эту историю. Закрывайте вагон.

И снова посмотрел на Киару, подумал секунду и сказал:

- Кстати, меня зовут Гарольд.

Зарзу лазал по деревьям лучше всех в племени. Там, наверху, ему нравилось больше: ветер завывал в ушах, и никакие старшие не мешали. Обычно стражам не разрешалось задерживаться на месте дольше одной доли хода Светила, но Зарзу очень не вовремя задремал. А когда проснулся, дунувший ему в лицо ветер принёс с собой запах Древних.

И страха.

Маленькую человечью фигурку он заприметил ещё издалека. Вгляделся, прижал ладонь к пухлым губам и заколотил вдруг по толстым ветвям, завыл во всю мощь своей глотки:

— Бежит! Возвращается!

Слишком поспешно спускаясь вниз, незадачливый Зарзу едва-едва не свалился с дерева. А потом, потряхивая копьём, устремился вперёд, всё ближе и ближе к черте. Туда же — только с другой стороны — опрометью мчался старый друг. В племени его называли Тернэ. Тернэ Пропавший, который ушёл проходить испытание семь дней тому назад, возвращался домой.

Вот только за ним, кажется, шла погоня.

Криками Зарзу собрал толпу. Сбежались на знакомые вопли друзья-стражи, пара охотников, вооружённых копьями покрепче, и даже кто-то из детей вождя. Все они стояли у черты и смотрели, не осмеливаясь ступить за её пределы. Не осмеливаясь, потому что за Тернэ гнался Древний.

У Древнего были длинные крылья, крепкая, словно панцирь, шкура и острый клюв. Древний летел за Тернэ, а Тернэ убегал, топтал землю быстрыми ногами, молил о помощи. Зарзу слышал его голос. Тернэ никогда не плакал при других стражах, но сейчас ему было по-настоящему страшно. Жутко до дрожи в коленях, как и всем им.

Зарзу проглотил застрявший в горле комок. Зарзу тряхнул копьём и сжал зубы. Зарзу обернулся к остальным и зарычал так громко, как только мог:

— Впер-р-рёд!..

И все действительно побежали.

Кто-то подхватил Тернэ — исхудавшего, грязного, дрожащего Тернэ — на руки, прижал к груди и тут же устремился обратно за черту. Кто-то остался на месте, карауля Древнего, корча страшные рожи и сотрясая кулаками. А сам Зарзу побежал дальше. Прямо на противника.

Ладонь, которой он сжимал копьё, не дрогнула. Как учили старшие: отставить ногу для опоры, замахнуться как следует, сосредоточить всю силу в каждом из пальцев и...

Не хватило сил. Лишь немного задело копьё крепкую Древнюю шкуру: оцарапало бок и упало в кусты. Зверь взмахнул крыльями, рванув выше, и совсем скоро исчез. Позади охали мужчины и плакали женщины. Тернэ остался в живых и вернулся домой. Это хорошо. Зарзу слабо метнул копьё и не отомстил за друга. Это плохо.

— Будь проклято всё ваше племя, — процедил он тогда, кусая губы и хмуря брови в отчаянии.

— Будь проклято всё ваше племя, — сказал спустя дюжину дней совсем другой мальчик по имени Вахво, отводя в сторону пожилую собирательницу.

Так её называли теперь. «Пожилая». Не больше четырёх десятков странствий прошло Светило, следя за ней своими очами, но за последние ночи она сильно изменилась. Обросло морщинами некогда гладкое и крепкое лицо. Согнулись плечи под гнётом тяжёлых мыслей. И руки начинали дрожать всякий раз, когда мимо проходил молодой загорелый страж — один из тех, кому удалось завершить испытание. Его звали Тернэ.

Пожилую собирательницу просили замолчать. Умоляли оставить стража в покое, не донимать одинаковыми вопросами. А некоторые (нетерпеливые охотники — чаще всего) говорили: она погибла. Нет смысла скорбеть, нужно двигаться дальше. Двигайся дальше, пожилая собирательница. Забудь о своей маленькой дочери по имени Венге, ибо она ушла.

— Будь проклято всё ваше племя, — рявкнул тогда Вахво, и ретивые охотники мигом замолчали, потому что Вахво был сыном вождя.

Он дал пожилой собирательнице напиться и проводил до шалаша. А потом отправился к костру — туда, где сидели отец, мать и братья с сёстрами. Все они смотрели Светилу в глаза — таков был обычай Самой Короткой Ночи. И Вахво тоже сел смотреть, думая о своём. О том, что из светлых перьев забитого накануне Древнего выйдет корона отцу, а крепкая панцирная шкура пойдёт на одеяние охотникам. О том, что когда-нибудь вернётся Йарру — так же, как вернулся недавно Тернэ. Может быть, Лахме приведёт его домой.

Светило смотрит на него каждым из своих светлых очей, и Вахво становится спокойнее.

Так же, как становится спокойнее многим другим. Тем, что сидят у племенного костра под ночным маревом. И другим, согревающим у Сердца свои хвосты, уши и мягкие шерстяные бока.

— Лахме, — говорит одна из них, поднимая косматую голову высоко-высоко в небо. — Где твой маленький брат, Лахме?

Длинный тонкий клюв показывается на миг из-под крыла. Смотрят улыбчиво на старую знакомую все четыре глаза. Лахме сегодня весел и безмятежен: вот ещё отдыхает у костра, укрывая весь лагерь Древних широким, заботливым крылом, а в следующее мгновение взмоет под самые небеса. Раньше он слыл могучим, но мрачным, нелюдимым, холодным, будто бессмертное изваяние. Теперь — иной цвет заиграл в прежде чёрных насквозь перьях.

Задирает Лахме голову, вторя собеседнице, и чуть склоняет набок. Там, наверху, носится меж очей Светила крошечная тень.

— Ты же видишь его, Певчая, — отвечает он неспешно. — Он там, наверху. Ему ведом звёздный язык, он мудрее любого, кто ступал на эти земли; таков мой маленький брат. Вошёл гордым воином, а остался — родителем мира, провозвестником тиши. Сияет огонёк в вышине, одно странное отличное от прочих око, а рядом — два крыла; видишь? Это наш Йарру. Наш Йарру — и его друг.

* * *

Когда пожилая собирательница заканчивает задавать вопросы, то всегда смотрит в небо. И Тернэ тоже направляет туда внимательный взгляд. Пожилая собирательница видит: там, в поднебесной ночи, кто-то рождает причудливый танец. Одно из очей Светила ярче всех прочих, будто из огня его сплели, будто из самого Сердца взмыло оно в поднебесные объятия. Живое. Не Древний то, но уже и не человек. И если иные очи кажутся хрупкими и холодными, то это горит истым теплом. Защищает. Может быть, и Венге он защитит.

— Может быть... — начинает она вслух, но не заканчивает.

Тернэ кладёт ладонь её на плечо, но не помнит, как касался мягких перьев таким же движением. Зато, вновь поднимая взгляд к Светилу, невольно ахает: распахивает что-то в поднебесье пару широких крыл, и ещё ярче загорается тогда странное око, ещё теплее становится у костра.

— Может, — говорит он зачем-то, не отнимая руки, а потом исправляется: — Наверняка.