Голосование за ходы

«И все-таки Патрик невозможно милый, когда смущается», - думает Кэйли, испытывая прилив нежности к сидящему перед ней парню. Она бы даже, пожалуй, взяла сейчас его лицо в свои ладони и нежно поцеловала, чтобы растерянность сменилась улыбкой, но вовремя вспоминает, что она же маленькая, и это будет, наверное, неуместно… Какая-то часть ее возмущается: почему неуместно? Они же здесь одни, их никто не видит, и они – это они… Но Патрик же видит ее ребенком и не может быть уверен в том, что внутри она осталась прежней и взрослой. Ей то и дело кажется, что она и сама не смогла бы за это поручиться…

Какая часть тебя – твое тело?

Кэйли тоже слегка смущается. Она же просто так ляпнула, чтоб что-то сказать, без намерения напрягать парня. Ему, бедному, с ней и так досталось, а тут он, похоже, действительно растерялся. И Кэйли уже собирается как-то отшутиться, но Патрик, судя по всему, всерьез надумал выпутаться, и она не перебивает его, наблюдая за немного нервными движениями и слушая сбивчивые объяснения. Улыбается, говорит негромко:

- И я тебя…

Замирает при виде подарка. Ее и без того большие глаза расширяются, наполняясь неподдельным восторгом:

- Какое красивое! Можно? – аккуратно вынимает кольцо из коробочки, вертит в руках, рассматривая с разных сторон. Ей очень нравится – и само кольцо, и легенда, и мягко играющий в неярком свете камень – зеленый, как ее глаза. Примеряет на тонкие пальчики – да, даже на большом не держится. Но это ерунда. Действительно, можно повесить на шею, будет кулончик. Красота же! И конечно же она вырастет! Дети всегда вырастают – оглянуться не успеешь!

- Безумно нравится! Спасибо! – она все же целует Патрика, порывисто, неловко и на всякий случай в щеку, чтобы это не выглядело… ну, неважно, как именно, как-нибудь не так.

А потом до нее, наконец, доходит, что это могло бы значить, если бы она не стала маленькой. И она медленно садится на кровать и поднимает на парня стремительно влажнеющие глаза:

- Боже… Мне так жаль…

- А мы разве не вместе пойдем? – говорит Кэйли закрывающейся двери и еле сдерживается, чтобы не броситься следом за Патриком.

Очевидно, что не вместе. Но почему-то это так обидно. Бросил ее одну в таком состоянии… «Мигом», ага. Прямо за пять минут в незнакомом городе найдет магазин детской одежды, открытый почти в девять вечера. Да и что он там вообще сможет купить без нее? Все же надо мерить! И вообще он мужчина! Небось ни размера не угадает, ни фасона, ни цвета. А ей сиди здесь непонятно сколько в одиночестве! А вдруг с ней еще что-нибудь подобное случится? А вдруг этот процесс не завершен и она вообще в младенца превратится?

А вдруг… А вдруг он вообще сбежит? Вон как помчался… А ведь если у него при себе паспорт и деньги… От такой ситуации кто угодно сбежит, если раньше с ума не сойдет. И как она будет совсем одна в детском теле?

Поймав себя на том, что вот-вот разрыдается, Кэйли говорит себе «стоп». Патрик так не поступит. Он же любит ее (и не будем развивать мысль о том, что любит он не вот этого вот ребенка, а вполне себе взрослую Кэйли, с которой он привык развлекаться и трахаться, а не нянчиться). И он обещал вернуться. Он обязательно вернется.

Надо успокоиться и чем-то себя занять. И на всякий случай убедиться, что оба их паспорта мирно лежат в номере и расставаться пока не собираются.

Где там шоколадки, говорите?

«Не увлекайся». Ха, да тут всего две крохотных плиточки! Это же почти гомеопатическая доза! Но, надо сказать, действенная. Меньше чем за минуту проглотив одну из шоколадок и с сожалением положив вторую обратно (а вдруг он не догадается купить еще?), Кэйли немного веселеет.

И решается встать перед большим зеркалом в шкафу у входа. Да уж… Там, на пляже, ее эксперименты с одеждой казались ей гораздо более удачными. А Патрик вроде оценил (и если он оценил ЭТО, то чего же он там накупит, черт!). Хотя погодите-ка… Да он же просто издевался!

Тихо, тихо. Это нервы. И у него тогда, и у тебя сейчас. Это пройдет. Наверное. Должно пройти. Она же в детстве была веселой и жизнерадостной. Но сейчас колбасит не по-детски (ха-ха). Господи, неужели быть ребенком похоже на перманентный ПМС? Хотя если смотреть при этом на себя в зеркало в нелепом наряде и с гримасничающим детским личиком, то это почти смешно.

Кэйли развязывает узлы и сбрасывает одежду. С несколько отрешенным любопытством рассматривает себя в зеркале. Спохватившись, запирает дверь изнутри. А то стоит тут голяком… Интересно, он ей трусики какие-нибудь купит? А купальник? На море же все-таки… И пойдут ли они вообще купаться?

Так странно понимать, что вот это – ты. Кэйли кажется, что она совершенно не помнит себя в том возрасте. Ну, то есть внешне не помнит. Так-то воспоминания есть: и школьные, и семейные, и дворовые. Но они все как бы «изнутри». Не будь у нее кучи детских фотографий, насколько быстро она поняла бы, что это именно ее тело, а не какого-то другого ребенка? Родинки, шрамики... Или вот, к примеру, встретив такую девочку на улице, восприняла бы как своего детского двойника? Мама наверняка сказала бы «Смотри, как похожа на тебя в детстве», а она сама?..

А она уже и забыла, какие у нее были шикарные кудри. Все-таки очень милый ребенок, как ни крути. Хоть телом этим, конечно, не похвастаешься. Взрослое у нее гораздо сексуальнее. Ничего, малышка, ты вырастешь и будешь очень даже ничего. Зато сейчас еще эпиляцию делать не надо.

На этой оптимистичной ноте Кэйли отлипает от зеркала и на некоторое время зависает над чемоданом. Потом решает, что из длинной патриковской футболки выйдет прекрасная «домашняя» туника, надевает ее и усаживается на кровать с пультом, честно собираясь терпеливо дождаться парня за просмотром чего-нибудь.

Через минуту идет проверить, действительно ли футболка похожа на платье. Не очень, поясок бы… Интересно, брал ли Патрик с собой кроссовки? Если вытащить из них шнурок… То он будет ругаться. Хе-хе.

А на английском у них что-нибудь показывают?

Через пять минут идет в туалет.

Через десять – к окну, посмотреть, не возвращается ли Патрик. Но окно выходит не на улицу.

Еще через три – к корзинке с вином.

Вздохнув, к бару за колой.

И где он так долго?

О, мультик!

…

Чаяниям Патрика не суждено было сбыться – выбежала к нему та же девочка, которую он оставил в номере. Только переодетая в его футболку и отчего-то почти счастливая на вид. Приняв у него из рук обновки, она без стеснения разделась и заходилась их примерять. О нижнем белье он, конечно же, не подумал, но одежда на удивление пришлась ей почти впору. Босоножки чуток великоваты, но регулируемая застежка спасает. Можно жить.

- А у тебя неплохой глазомер, - похвалила она Патрика, рассматривая свой новый образ в зеркале.

«Какой Патрик смешной», - вдруг думается Кэйли. То и дело за голову хватается, как будто она сейчас оторвется и улетит. А что, если можно в ребенка вот так запросто превратиться, то и голова может оторваться, почему нет? Тут уже ничему удивляться не приходится.

И щипает сам себя, а не ее, – пробным заходом, так сказать. Ну невозможно смешной же! Еще и выглядит при этом так растерянно, несмотря на то, что такой большой и взрослый, что губы девочки поневоле начинают расплываться в улыбке, и она, не в силах ее сдержать, на всякий случай закрывает лицо руками, когда Патрик подходит к ней. Чтоб не обидеть его. Ее плечи все равно начинают подрагивать, и хотя она изо всех сил старается сдержаться, после вопроса парня не выдерживает, хрюкает в ладошки – и заливается смехом уже в голос, сложившись пополам.

- Ага, - выдавливает из себя сквозь смех, - было. Лет двадцать назад.

И еще сильнее смеется от собственной шутки, рискуя привлечь чье-то внимание.

- Ох, - отсмеявшись и вытирая кулачками выступившие слезы, выдыхает она. – Прости. Ты просто себя не видел. И это все слишком нелепо, чтобы быть страшным.

Кэйли делает пару глубоких вдохов и успокаивается.

- Да нормально я. Ну, странновато, конечно, но ничего не болит. И да, давай свалим, - поддерживает она Патрика, скептически смотря на шорты, которые ей катастрофически велики, и морща лоб в раздумьях. Потом ее лицо озаряется идеей, она сбрасывает бретели топа с плеч и завязывает по бокам на талии, высвободив руки. Получается эдакая юбочка. Не очень аккуратная и с непонятными дырками, но, по крайней мере, не спадающая с бедер. Благо, верх купальника у нее без поролона, и, подтянутый по фигуре, тоже издалека смотрится почти прилично, хоть и топорщится косточками где-то в районе подмышек.

Кэйли с довольным видом демонстрирует результат своих усилий Патрику – мол, ну разве я не молодец?

Ой.

Она не хотела сюсюкать. Как-то само так вышло.

Кэйли хихикает — немного нервно. Ее охватывает какое-то странное чувство, словно она растворяется, теряя ощущение реальности. Похожее бывает в моменты близости, но в этот раз от этого почему-то неуютно. И когда это Патрик успел развязать ей купальник? Вроде же его руки только что были в другом месте. Или он сам развязался? Все-таки новый, нужно будет наловчиться завязывать надежнее, чтобы не случалось лишних казусов. Сейчас-то, в принципе, не страшно и даже в тему, а на людях было бы неловко…

Кэйли думает о том, насколько иначе воспринимаются ощущения с закрытыми глазами. Вообще-то у Патрика достаточно изящные кисти, а сейчас ей кажется, будто его ладони огромны, будто весь он стал больше…

— Да вроде, — не очень уверенно отвечает она. Да что ж такое с голосом?

Кэйли еще некоторое время сидит с зажмуренными глазами, растерянно водя руками в попытках нащупать отстранившегося Патрика. Он снова встает? Зачем? Что он делает вообще? И что его так напрягло? Вместе с молодым человеком куда-то резко исчезает возбуждение, настроение стремительно падает, все начинает казаться неправильным и неуместным. Как будто игра зашла слишком далеко, и их застали за чем-то постыдным. Но ведь они же даже ничего такого еще не делали! А если бы даже и делали, они свободные совершеннолетние люди и ничего не нарушают!

Ей обидно, что рушится такой момент, и хочется, чтобы Патрик вернулся и все можно было бы исправить и продолжить, но после его крика она все же открывает глаза:

— Что такое?

Патрик стоит напротив, таращась на нее так, будто видит ее впервые, а она — это не она, а какой-то монстр. Он испуган. Ошарашен. Ну не может же он так реагировать на то, что она случайно угадала подарок! Или не угадала… Да черт уже с ним, с подарком! Почему он так на нее смотрит? Что с ней не так? Груди под купальником не нашел, что ли? Там, конечно, не бог весть какой размер, но он же уже сто раз все видел. Хотя ей и впрямь кажется, что привычная легкая тяжесть куда-то исчезла…

Кэйли инстинктивно подтягивает коленки к груди и обхватывает их, чувствуя себя маленькой беззащитной девочкой, на которую наорали за что-то, в чем она не виновата. В огромных зеленых глазах, которые она не отводит от Патрика, читается растерянность и страх.

Игра рискует не быть доигранной до конца, но Кэйли очень любит Патрика таким. Конечно, она любит его любым (и намного больше, чем шоколад!), но бывают моменты, когда он кажется ей немного нерешительным, в чем-то даже безразличным. Не к ней, нет, а к жизни в целом. К тому, что и как с ним происходит. Спросишь его, бывало: «Куда пойдем?» или «Чего бы тебе хотелось?», а он лишь пожмет плечами или бросит рассеянно что-нибудь вроде «да все равно» или «куда захочешь». Кэйли понимает, что он может просто устать на работе или ему действительно неважно, куда, лишь бы с ней. Ей и самой чаще всего хочется просто быть рядом. И говорят же, что у мужчин не всегда хорошо с фантазией и надо подсказывать и направлять. Она и не против выбирать, придумывать и проявлять инициативу, тем более что Патрик охотно соглашается на любые ее предложения, даже самые глупые. Кто бы еще пошел с ней в веревочный парк и прыгать на батутах без вот этого вот «мы что, дети?»? Кто бы внезапно среди ночи («Смотри, какая луна! А давай…») полез на крышу с пледом и даже остался там, несмотря на следы жизнедеятельности птиц и прочую грязь? А уж догадаться, что она может предпочесть пейнтбол очередной проходной мелодраме, вообще мало кто сможет, если прямо не сказать. Но все равно так приятно, когда он делает ей сюрпризы. Как вот с Грецией — она о таком даже мечтать не смела, а он взял и предложил. И оно ведь происходит вот прямо сейчас. С ней. По-настоящему.

Поэтому она особенно любит Патрика таким. Когда его охватывает страсть, он очень хорошо знает, чего хочет, и Кэйли не нужно ничего выдумывать. Она просто доверяется ему, позволяя себя вести и себе улетать. Очень скоро она теряет способность думать, почти переходя в то измененное состояние сознания, которое безо всяких наркотиков возникает в моменты близости с любимым человеком. Она отвечает на его поцелуи, ловя его губы своими и пытаясь его обнять и притянуть ближе к себе, чтобы чувствовать его как можно больше, будто стремясь слиться в одно целое. Подается бедрами навстречу его требовательной руке, прижимаясь еще сильнее к ладони и почти жалея о том, что прослойка ткани не дает его пальцам скользнуть внутрь. А ведь можно даже не снимать, достаточно чуть сдвинуть и…

Когда Патрик отстраняется, проходит несколько долгих секунд, прежде чем она неохотно возвращается в реальность и вспоминает об игре. А потом улыбается — и тому, что угадала, и тому, что теперь ей можно стянуть с парня шорты. И она скользит пальцами по его животу, нашаривает и расстегивает пуговку над змейкой и саму змейку, поборов желание «невзначай» пощупать, что же там в кармане. А вот желание запустить руку внутрь и погладить — не борет. Хотя и сейчас, как каждый раз, в момент первого касания — пусть еще даже через одежду — она чувствует легкое смущение и даже робость. Они проходят очень быстро, ведь она уже давно выяснила, какие прикосновения и ласки ему нравятся, но это мимолетное ощущение все равно почему-то остается.

— Вставай, — шутливо командует она.

Кэйли садится на лежаке перед Патриком, двумя руками спускает шорты на песок, не преминув в процессе погладить Патрика сзади и слегка коснуться губами спереди — раз уж ее лицо оказалось так близко. Правда, первый поцелуй пришелся в резинку от плавок, но ведь никто не ограничивает ее одним...

Кэйли честно закрывает глаза снова, едва успев их открыть, приподнимается на локоть и садится, опуская ноги на песок и немного задев при этом бедро сидящего рядом Патрика:

- Ой, прости, - протягивает руку, касаясь его плеча.

Так необычно и забавно все делать на ощупь. Она прислушивается, но слышит, кажется, только море. Позволяет Патрику положить ее руки себе на грудь. Улыбается. Он этого, конечно, не видит, если у него тоже глаза закрыты, да и вообще видят разве что чайки, но она не может не улыбаться. И он поймет – по голосу, по настроению. Она же почему-то уверена, что он тоже улыбается.

- Так что, - немного ехидно спрашивает она, нежно проводя ладошками вверх, к воротнику, - будем вытаскивать? Или не мешает?

Ее пальчики тем временем нащупывают и по одной расстегивают пуговицы на рубашке Патрика – сверху вниз. Расстегнув последнюю, она запускает руки под ткань, обнимает парня за талию, прижимается к нему, вдыхает его запах, прикладывает ухо к груди: как сердце бьется!

Легко, одними губами целует куда-то в область сердца, отстраняется – немного неохотно, но игра ведь еще не закончена. И ее руки возвращаются на его уже обнаженную грудь, снова скользят вверх, расходятся на плечи, сбрасывают с них рубашку и повторяют ее путь вниз по рукам, словно желая убедиться, что она действительно снята. Вот так. А ее губы сейчас прямо у его шеи, и она целует его, и еще раз... Пьянея от его близости, от его запаха, от касания к его коже...

Но...

- Оно… Из шоколада!

Кэйли обожает шоколад. Когда кто-нибудь видит, какими количествами она может его поглощать, он обычно удивляется, как ей при этом удается оставаться стройной. Но в ней он, похоже, сразу перерабатывается в чистую радость, пренебрегая всеми правилами обмена веществ. Патрик, конечно же, знает о ее маленькой слабости, и у него частенько есть при себе конфетка или шоколадка.

Вот за такие моменты она его и любит.

Потому что он не смотрит на нее, как на дуру. Не улыбается снисходительно, просто позволяя ей какие-то шалости. Не хмыкает скептически. Не ворчит.

Он бежит следом. Вместе с ней.

И это восхитительно.

Кэйли послушно ложится на живот, закрыв глаза. Хихикает и покрывается мурашками от нежного, щекочущего прикосновения пальцев под тонкой тканью и легкого поцелуя, наслаждается лаской и нарастающим в теле возбуждением. Ей не хочется, чтобы Патрик останавливался, но игры она тоже любит. Не больше, чем Патрика, конечно, но здесь же комбо!

- А глаза можно открыть?

Она ненадолго задумывается. Одежды на них всего ничего, так что попыток будет немного. А раз так, можно попробовать капельку схитрить.

- Оно… маленькое!

Иначе бы в карман не поместилось.

Кэйли неважно, кем там на самом деле была Елена. Важно, что Патрик рядом и она ему нравится. Сама она, может, и не верит в то, что может быть самой прекрасной женщиной в мире. Но спорить не станет. Зачем? Ведь так приятно быть для кого-то самой-самой… Особенно если этот кто-то – самый-самый для тебя.

Она бы хотела вернуть комплимент, сравнив Патрика с каким-нибудь греческим богом или героем, но если и знала их имена, то все они сейчас вылетели из головы, потому что ее захватывает эйфория, желание и предвкушение, и думать совершенно не хочется. И она просто смеется, становясь в «модельную» позу в пол-оборота к парню, немного прогибаясь в пояснице и ловя теплые лучи в рыжину волос, – мол, да, я прекрасна, любуйся мной, желай меня. Ветер набрасывает растрепавшиеся пряди ей на лицо, и она щурится и пытается заправить их за уши, откуда они все равно выбиваются секундой позже.

Он говорит «смотри» - и она смотрит. Чуть дальше на пляже зонтики, а под ними лежаки, и там действительно будет удобнее. Фыркнув от смеха в ответ на смущенную оговорку Патрика, она говорит:

- Сейчас, а то я уже песка набрала.

Держа любимого за руку и чуть опираясь на нее, чтобы не потерять равновесие, она по одной стаскивает босоножки. С наслаждением зарывает голые ступни в песок:

- Теплый! Так классно!

Отвечает на поцелуй и позволяет Патрику увлечь себя за собой. Ей так хорошо, что хочется бежать вприпрыжку, как в детстве, смеясь и раскручивая босоножки за тонкие ремешки.

А почему бы и нет?

И вот уже не Патрик тянет ее к зонтикам, а она бежит вперед, немного неуклюже, потому что от песка неудобно отталкиваться, но почти вприпрыжку. Оборачивается через несколько метров – не отстает ли?

А может ли она принять такой подарок?
А почему бы и нет?

*

— Дженни, мне нужна твоя помощь!
— Что случилось?
— Ничего плохого. Поможешь мне выбрать купальник?

*

Купальник — это важно. Ей пойдет зеленый. Рыжим почти всегда идет зеленое. А старый можно захватить как запасной. Он тоже ничего, просто старый.

*

— Мам, ты не поверишь! Мы с Патриком едем в Грецию!

*

Греция… Что она вообще знает о Греции? Одна из древнейших культур, красивые руины, ласковое море, отголоски мифов. С экономикой у них вроде не очень. Ну, может, там шоппинг недорогой? Или наоборот? Купить разговорник, что ли? А, ладно, сейчас везде на английском говорят и приложения всякие есть.

*

— Дети, я уеду ненадолго в отпуск. Вернусь к вам через неделю.
— А неделя — это сколько?
— Это семь дней.
— Ого! Семь дней — это долго!
— Думаешь? А давай посчитаем! Помнишь, как мы считали? А дни недели помнишь? Смотри, первый пальчик будет понедельником — это один…

*

Прогнозы в Интернете говорят, что там должно быть тепло. Но, может, стоит прихватить кофточку? Или ветровку? У моря всегда ветрено. Или и то и другое? И джинсы, пожалуй, хотя бы одни. И длинное платье с туфельками на каблуке — вдруг они пойдут в приличный ресторан? Обязательно пойдут! Патрик иногда приглашает ее в такие места, что ей даже немного неловко. И солнцезащитный крем не забыть. Веснушки — то ладно, пусть себе множатся, Кэйли они даже нравятся, но светлая кожа очень легко сгорает. О, а этот сарафан она не надевала уже пару лет. Нужно примерить!

И почему в чемодане так мало места?

*

— Кэй, возьми вот на всякий случай. Спрячь где-нибудь поглубже.
— Па, у меня есть деньги! И кредитка, если что.
— Бери-бери, вернешь, если не понадобятся. Мало ли, другая страна…

*

Завтра вылет. Она осталась дома, чтобы собрать вещи. Хотя можно было собрать их и отвезти к Патрику, лежали бы сейчас в обнимку, вместе предвкушая, как окунутся в теплое море. А, ладно, поздно уже. У них будет целая неделя только вдвоем. Как же здорово! Мама шутит, мол, хорошее испытание отношений, быть рядом круглосуточно, если не рассоритесь, там и о совместной жизни можно задуматься. Или не шутит? Интересно, каково было бы жить с Патриком?

*

— Так, все взяла? Документы, билеты?
— Билеты у Патрика.
— Хорошо. Мобильный, зарядка?
— Черт, зарядка!

Родители волнуются. Братья по-доброму завидуют. Не забыть им каких-нибудь гостинцев привезти. Что обычно привозят из Греции? Надо погуглить.

*

— А можно, я у окна? Только ты держи меня за руку на взлете, ладно?

Патрик улыбается, уступая ей свое место. Какая же у него восхитительная улыбка! Даже не знаешь, куда больше хочется смотреть: в иллюминатор или на любимого. Можно чередовать.

— А зеленый есть? Да, спасибо.

*

Хорошо, когда есть Патрик. Можно взять его за руку и просто позволить себя вести, глазея по сторонам.

На попутчиков, широкий поток которых разбивается на несколько тонких ручейков на паспортном контроле, по капельке просачивается через турникеты, а потом на некоторое время затихает, заливом обогнув конвейер в ожидании чемоданов. А вон и мой едет, смотри, вот тот, с наклейкой клевера, лови его! Нет, не кирпичи. А твой и правда легче.

На залитый солнцем южный город. Светлый, яркий, рыже-бело-зеленый. Это все ее цвета. А это что, апельсиновое дерево? А это гранат? Хочется высунуться из окна такси и вдыхать, вбирать в себя эту атмосферу, позволить теплому ветру растрепать волосы. Как же здорово!

На уютный отельчик с улыбчивым персоналом и увитыми виноградом беседками во дворе. Как приятно поваляться на чистой мягкой постели. Главное не начинать целоваться, а то мы так и не посмотрим сегодня город!

На непритязательные местные достопримечательности. Хотя в абстрактных планах есть и пара экскурсий – куда ж без фото на фоне Акрополя? Но это все потом, не сейчас…

На смешные, совершенно незнакомые слова в меню. Хорошо, что есть картинки и английский вариант.

— Не, не помню. А я вот это попробую, мне картинка понравилась. И греческий салат! Мы же в Греции! Блин, мы в Греции, до сих пор не верится! А вина можно, да. Ты видел, у них виноград чуть ли не в каждом дворе растет!

Как же здорово!

*

И море… Какое здесь прекрасное море!

Это ли не счастье – стоять на берегу теплого моря, вдыхать его йодистый запах, подставлять лицо бризу, слушать мягкий голос любимого…

Кэйли с готовностью включается в игру, нарочито скептическим взглядом обводит залитый янтарным закатным светом берег, будто бы оценивая его настоящесть.

— Точно, — смеется. — Но неплохие декорации вышли, мне нравится. Вот только ты думаешь, зрители поверят в рыжую гречанку?

Подходит ближе к воде, увлекая за собой Патрика.

— Смотри, а здесь и правда только мы. Главное, чтобы съемочная группа не пришла нас искать, если мы вдруг задержимся, — ее очередь лукаво подмигнуть.

Обвивает руками шею парня, поднимаясь на цыпочки и утопая открытыми пальцами в песке, прижимается, трется носом о щеку, целует нежно, выдыхает едва слышно весь восторг сегодняшнего дня:

— Хочу тебя.

Несколько мгновений, в течение которых сторож колебался, глядя на нее хмуро и недоверчиво, Мэгги боялась даже дышать и моргать, не отводя от него умоляющих глаз. Выдохнула лишь, когда он сдался:

- Спасибо! – прижав к груди свою ночнушку в благодарном жесте. Она бы его и обняла даже, пожалуй, но одернула себя, посчитав, что это будет не лучшей идеей.

Не теряя более ни секунды, девушка бросилась назад, в темную пустоту галереи, в несколько широких шагов преодолев расстояние до заветной спирали. Глубоко вдохнула, медленно выдохнула, оглянулась на дверь – не передумал ли Андреас, не возвращается ли за ней? Не подглядывает ли? А впрочем, неважно.

Пытаясь унять тревогу, она начала вглядываться в картину. А спираль… Действительно ли она начала плавно двигаться, или ей этого просто очень хотелось?

Скользя взглядом по живописным пейзажам Авалона, Мэгги думала о том, как мало, оказывается, нужно времени, чтобы с чем-то сродниться. Вот этот холм с наползающим на него лесом так похож на тот, на котором они играли с близнецами на второй или третий день – и воспоминание отзывается уже ушедшей было болью в ушибленном тогда о не замеченный камень пальце и мягкой улыбкой на лице. Вот на сочном лугу пасется группа единорогов – не ее, других, но сердце разрывается от тоски расставания. Хочется верить, что временного… Всего за несколько дней Авалон научил ее улыбаться и открываться. И даже знание о другой, темной, полной боли стороне этого мира не умаляло ее любви и благодарности к нему.

Позвольте вернуться… Пожалуйста…

Вот та самая башня – или не та? Очень похожа, но что если таких башен сотни и тысячи? После того как чуть ли не каждая вторая картина начала казаться оушенке знакомой, она стала сильно сомневаться в том, что достаточно подробно помнит места, в которых гуляла последнюю неделю. Да, она могла вызвать в памяти и реку, и лес, и башню, и единорогов, но было ли крупных валунов на берегу ровно семь? Была ли излучина ручья настолько крутой? Был ли этот сук на том дереве? Не стояла ли рощица немного правее?

Вконец запутавшись и уже не доверяя собственным воспоминаниям, Мэг снова остановилась перед белой спиралью. Уж она-то определенно выделялась среди других картин. И даже, казалось, снова начинала притягивать к себе. Попробовать всмотреться? Вдруг получится вернуться тем же путем?

Она не успела узнать, потому что дверь вдруг открылась, и ее ослепил яркий луч фонаря. Вздрогнув от неожиданности и резко повернувшись на звук, она прикрыла глаза ладонью и прищурилась, пытаясь разглядеть вошедшего и придумать, как ответить на его вопрос.

- Э… здрасьте… честно говоря, я сама как раз пытаюсь это понять, - пробормотала она.

Глаза потихоньку привыкали к новому освещению, и ей удалось разглядеть сторожа (по крайней мере, она почему-то сразу решила, что это сторож). Выглядел он не страшно и не агрессивно, поэтому девушка сделала шаг ему навстречу, разводя руки в растерянном жесте, одновременно показывая, что она ничего не украла и у нее нет оружия.

- А где я? – рискуя показаться сумасшедшей, спросила Мэг у мужчины, обводя взглядом зал.

Голова закружилась… Или мир завертелся? В какой-то момент стало уже не понять, и только гипнотизирующая спираль стояла перед глазами, которые даже зажмуриваться отказывались и вскоре начали болеть и слезиться от сухости и напряжения.

Благо, странные ощущения длились недолго. Справившись с накатившей дурнотой, сумев наконец зажмуриться и проморгаться, Мэг глубоко вздохнула, бросила прощальный взгляд на успокоившуюся картину и развернулась, чтобы вернуться в кровать и снова попытаться уснуть, решив, что хватит с нее на этот вечер завораживающей живописи.

Однако судьба распорядилась иначе. Вместо небольшой комнатки, кровати и Эйслинн она увидела десятки, если не сотни, других картин. Кровати не было, как не было и ее наставницы, а был лишь огромный полутемный зал, казавшийся мрачным, холодным и пустынным. Девушка настолько этого не ожидала, что зажмурилась еще раз, для верности помотав головой, чтобы отогнать наваждение. Однако то ли наваждение было очень стойким, то ли происходящее вовсе им не было, но так или иначе, снова открыв глаза, она увидела тот же зал и те уже увешанные полотнами стены.

Несмотря на внушительные размеры помещения, Мэг почувствовала себя в клетке. Оглянулась испуганно и настороженно, прижавшись к ближайшей стене и обхватив руками плечи. Заметив в глубине дверь, бросилась к ней в надежде найти выход, но та оказалась запертой, и чувство загнанности усилилось. К тому же, она совсем не чувствовала близости альтов, как будто они были где-то очень далеко или что-то мешало их связи, и от этого казалась себе более обнаженной, чем от того, что ступала по холодному каменному полу в одной тонкой рубахе на голое тело.

Мысли в голове метались настолько беспорядочно и быстро, вгоняя ее в панику, что она не успевала поймать ни одной из них. Потом заставила себя несколько раз глубоко вдохнуть и взять себя в руки. Может, это всего лишь сон. Или сон наяву, как тогда устроил ей Айлилл – тогда тоже все казалось вполне реалистичным. И даже если она действительно перенеслась совершенно в другое место, о чем все и говорило, это еще не повод паниковать. Это повод понять, где она находится и как вернуться назад. И хоть на Оушене и не верят в телепортацию, утверждая, что она совсем не работает для сознания и даже для простой материи через раз и со сбоями, это еще не значит, что где-то в другом месте ее не успели изобрести или усовершенствовать.

Она же осталась собой? Части тела вроде все на месте… Мама… склад… Биржа… единорожки… ее милые солнышки, как они там? А милые солнышки делятся необузданной страстью с Лиллейн... Ну, по крайней мере, память тоже вроде на месте. И чего паниковать?

Страх постепенно отступал. Ничего не происходило, непосредственной угрозы не было, и Мэг немного осмелела. Еще раз подошла к двери, постучала в нее кулаком, крикнула:

- Эй, есть здесь кто? – в тишине показалось, что оглушительно громко, а на самом деле за парой каменных стен ее вряд ли бы кто услышал.

Потом постепенно оформилась дерзкая, но достаточно очевидная мысль: если она через картину попала сюда, то, может, через нее же можно и вернуться? А через какую-нибудь другую попасть в другое место? Вдруг это не картины, а порталы? А это место – не картинная галерея, а некое межмирье? Усмехнувшись безумству идеи, она все же неспешно пошла вдоль стен, бросая мимолетные взгляды на полотна, но на всякий случай не концентрируясь слишком внимательно ни на одном из них. Что она высматривала? Возможно, знакомый пейзаж или жилище наставницы. Хотя кому придет в голову рисовать спальню Эйслинн?

Мнения подружек касательно ее затеи разделились. Первой отозвалась, как всегда, Ленка, никогда не расстававшаяся со своим айфоном не только в туалете, но, наверное, даже во время секса (не то чтобы Барби проверяла или спрашивала, конечно, но складывалось такое впечатление). И как всегда, сообщение ее было столь же бесполезным, сколь и эмоциональным: «Да ты что?? Как взломали??? Ужас какой!!! Ты в порядке?».

Подозрительная до параноидальности Стася отозвалась чуть позже голосовым сообщением: «Не едь никуда, ты что, с ума сошла! В незнакомое место! После взлома! А вдруг там похитители? Или насильники? Или террористы? Или скука смертная?».

Виола оказалась в спа-салоне, Юля – в Доминикане, и только Катя сказала, что, может, подтянется попозже, как Бусечка вернется с работы, а то самой стремно. Бусечкой она звала своего мужа, для простых смертных строгого директора крупного предприятия Бориса Евгеньевича в возрасте хорошо за сороковник, который, впрочем, любил ее настолько, что млел от любых глупых уменьшительных в свой адрес, лишь бы они звучали из ее уст.

Вот так и получилось, что к незнакомому заведению Барби ехала одна, совершенно не зная, чего ожидать. Однако на первый взгляд клуб «Джокер» мало чем отличался от других среднестатистических заведений – подвальное помещение, неоновая вывеска со схематично изображенным рыжим шутом, два скучающих охранника вполне крепкого вида, длинная изогнутая дугой барная стойка, гардероб. Приглушенный свет, запах кальянов, популярная музыка из дальнего зала, в глубине которого виднелась пустующая сейчас сцена. Джокер имелся в виду явно карточный – официантки мелькали подсвеченными ультрафиолетом черно-красно-белыми униформами, наводящими на мысль о свите Червонной Королевы, только в сильно укороченных юбках, столики были накрыты скатертями с изображениями мастей, и повсюду висели разнообразные композиции из карт. В целом, довольно интересно, хоть и не шикарно, и больше бы подошло для казино, чем для клуба. Но вовсе не страшно.

Барби давно уже привыкла, что она приковывает к себе взгляды. Вот только в мужских обычно читается восхищение и желание, в женских – зависть и ревность, а у мужчины, таращившегося сейчас на нее из-за стойки, на лице был написан неподдельный ужас. Преодолев разделявшие их несколько метров со скоростью, весьма впечатляющей для его отнюдь не спортивной комплекции, он подскочил прямо к ней и выпалил:

- Девушка, умоляю вас, уйдите отсюда. Я заплачу! Сколько хотите!

Охранник покосился на разыгрывавшуюся сцену с подозрением, но мужчина не выглядел ни пьяным, ни сумасшедшим, и хватать Барби ни за что не спешил, только озирался испуганно, а на его лысеющем лбу начинал проступать пот. Наметанный взгляд девушки мог отметить очень приличную одежду и явно дорогие часы.

Странный это был день… Немногословная и удрученная Эйслинн, убитая горем молчаливая гостья, теряющаяся в догадках и подозрениях Мэг, вдруг почувствовавшая себя лишней — они провели почти целый день вместе, но не обменялись и десятком фраз, и никто не спешил отвечать на ее вопросы. Они просто ели, гуляли, ухаживали за единорогами. И было вкусно, тепло и, в целом, спокойно. Вот только не было той свободы, которой Великанша наслаждалась последние дни, не было ощущения понимания и единения с природой и альтами. Компания тяготила, гармония рушилась, хотя авалонки принадлежали этому миру, а он принадлежал им — по праву. Возможно, именно поэтому. Она ведь всего лишь пришелица, чужестранка, временная работница, посмевшая возомнить, что ей здесь место. Как глупо…

И только единороги были в восторге, крутились вокруг, не отходили далеко, подходили ласкаться к Лиллейн. К Эйслинн и к Мэгги тоже подходили, но она же видела — не могла не видеть — как они смотрят на новенькую… Отсутствие прямого ответа на прямой вопрос лишь укрепило Мэг в ее догадках, и большую часть времени она не знала, куда себя деть, как прятать свою ревность, растерянность и любопытство. Расспросы были некстати — уж это она была способна понять.

Ответы были получены только вечером, и то далеко не сразу, когда они оставили Лиллейн наедине с альтами, а сами пошли обратно к башне, настолько неспешно, что Мэг это даже немного раздражало. Она не понимала, зачем Эйслинн нужна ее компания, не понимала, почему та плетется так медленно, понурившись и выглядя почти старухой — ведь еще несколько дней назад, когда авалонка проводила новоиспеченным пастушкам инструктаж, казалось, будто энергия в ней неиссякаема. Поначалу она то и дело оглядывалась, все ждала, что единороги побегут следом, тянулась к ним истончающимися с расстоянием ниточками, испытывая от этого удаления тоску на грани боли. Потом только догадалась, много позже, что все это нарочно, чтобы она не увидела того, что должно было произойти. И когда поняла, с некоторым облегчением даже бросила попытки ускорять шаг и ловить за спиной любые звуки, ожидая услышать шорох травы или хруст песка под копытами. Попыталась отпустить предрешенное — не слишком-то удачно. Но смирилась. Шла рядом, слушала…

Стыдно было. И горько. И грустно. Мэг слушала рассказ Эйслинн и не находила слов для ответа. Впрочем, вряд ли авалонка его ждала. Что может сказать ей чужестранка, живущая здесь чуть больше недели? Чем может помочь, когда бессильны лучше умы галактики? А помочь хотелось безмерно, и от этого бессилия накатывало отчаяние, сжимая грудь и комом вставая в горле.

Оушенка шмыгнула носом, подняла широко распахнутые глаза к вечернему небу в попытке высушить навернувшиеся слезы. Небо было по-прежнему прекрасно, едва начиная мерцать пока еще робкими огоньками звезд, воздух был так же сладок, Авалон все еще пленил ее своей природной красотой. Кто бы мог подумать, что за этим великолепием скрывается такая трагедия… Что так высока цена жизни в раю…

Значит, все-таки смерть… Пусть не сразу, но непременно. И значит, пошлые легенды не совсем врут… И даже можно поддаться искушению, испытать страсть и не умереть, если не забеременеть или сделать аборт… Бескрайняя Вселенная, ну что за мысли!

— Я… не знаю, что сказать, — призналась она, с трудом выдавливая из себя слова. — Я могу как-то помочь?

Эта ночь выдалась особенно тяжелой. Снова пришли близнецы — уже во второй раз, уж неясно, как они там между собой делили ее сны… И с ними было, с одной стороны, несколько проще, потому что за вполне взрослыми мужскими телами она все равно не могла не видеть юных шкодных единорогов, а с другой — несоизмеримо сложнее, ведь и жаркая пытливость рук, и мускулистая рельефность тел, и исходящее от них пьянящее желание увеличивались вдвое, не отменяя при этом детской ранимости тех, кто в эти тела был заключен. И, как назло, нечему было ее разбудить — под мерцающими звездами разлилась по-летнему теплая, бархатная, еще не пронизанная рассветной свежестью тишина.

Мэг то и дело спрашивала себя: почему нельзя? Разве может ласка убивать? Разве помешает еще большая близость, если и так единение силится с каждым днем? Разве позволят они себе погубить ее? Они же любят ее, она это чувствует. Тянутся к ней, доверяют ей. Как и она им. И кажется, что если добавить ко всему этому еще и физическое слияние, то это лишь усилит их связь, вознесет их всех на вершину восторга. Но Эйслинн говорила, что поддаться соблазну — значит умереть. А умирать, едва обретя радость жизни, Мэг ой как не хотелось. И она держалась, иногда из последних сил.

Проснулась она почти с облегчением. Еще одно испытание позади. Ладить с альтами в их дневном обличье ей удавалось гораздо лучше — они, казалось, были послушнее, отзывчивее и даже спокойнее, когда разность тел вставала между ними преградой, оставляя возможность только для более невинной ласки, не отправляющей в жар от каждого дыхания и не валящей с ног одним касанием пальцев. С дневными альтами можно было беситься, играться, ничего не бояться и не стесняться. Словно это были два совершенно разных мира. Но предложи ей кто отнять у нее ночные пытки — и она вряд ли бы согласилась…

Завидев вдалеке две приближающиеся фигуры — пока еще крохотные настолько, что не различить даже, мужские или женские, Мэг мгновенно передумала бежать купаться, подобралась и схватила лук и колчан, хотя незваные гости еще не подошли на расстояние полета стрелы. Она попросила единорогов отойти чуть подальше и держаться за ее спиной. Ей хотелось вырасти, стать им стеной, крепостью, укрыть их собой, оградить от потенциальной опасности. И хотя про себя она молитвой повторяла «только бы не пришлось стрелять», рука ее, держащая стрелу на тетиве, к ее собственному удивлению оставалась твердой, даже когда она подняла лук, готовая в любой момент разжать пальцы. Но не менее искренним был и вздох облегчения, когда фигуры, наконец, приблизились достаточно, чтобы можно было узнать в одной из них Эйслинн.

А вот прекрасную и печальную спутницу ее Мэгги видела впервые и поначалу разглядывала с интересом и некоторым недоумением, пока ей не показалось, что она поняла, зачем та пришла. И первым, что она почувствовала при этом, была ревность. Нежданная, жгучая, стыдная. В глазах единорогов читалось нетерпеливое предвкушение — и направленное не на нее, а на эту чужую красотку. И оушенке порадоваться бы, что не придется хотя бы в эту ночь бороться со все нарастающим искушением, грозящим вот-вот сломить ее сопротивление, — ан нет, вместо этого зачем-то проснулась зависть. Снова всплыла забытая было неуверенность в своей привлекательности и востребованности. Словно и не было всех этих счастливых дней и томительных ночей, когда лишь колоссальным усилием воли она удерживалась на самом краю пропасти. Кольнуло жалостью к себе — низкой, глупой. И более сильной, чем жалость к несчастной Лиллейн, которая собирается умереть за то, чтобы узнать, что там, за обрывом — полет или падение. Это мешало ей проникнуться сочувствием и симпатией к гостье, но она постаралась взять себя в руки.

Встряхнув головой, отбрасывая со лба непослушную прядь и словно бы отгоняя одолевающие ее мысли и сомнения, Мэг еще раз взглянула на альтов и на бедную девушку, в глазах которой плескались бездонные океаны тоски, и теперь уже смутилась своей черствости и ревности. Где-то из глубины души рождалась мелодия, тягучая и грустная, захотелось взять в руки флейту. Чуть отступила упрямая зависть. Тут человек с жизнью решил распрощаться, а тебе жалко поделиться тем, что сама взять не смеешь? Впрочем, почему она так уверена? Как говаривала мама, хочешь узнать — спроси. Все может оказаться вовсе не так страшно, как ты себе надумала. А может и гораздо страшнее. Но знать — всяко лучше, чем гадать. Поэтому она без лишних вступлений и не особо заботясь о том, услышит ли ее Лиллейн, спросила у Эйслинн:

— Она хочет умереть?

Растерянность и непривычный вихрь эмоций не способствовали особой тактичности.

— Спасибо за все. Надеюсь, я вас не подведу, — улыбнулась Мэг на прощание. Нельзя сказать, чтобы расставание с наставницей далось ей тяжело: она уже настолько была поглощена мыслями о своих подопечных и радостью от удивительного чувства единения с ними, что присутствие Эйслинн, хоть и не тяготило ее, но уже совершенно не казалось нужным. Она была наивно уверена, что со всем справится сама.

Впрочем, несколько дней прошли вполне спокойно. Она потихоньку осваивала новую для себя науку жизни в дикой природе, по утрам купалась в реке, быстро осознав, что чувство стыда и стеснения альтам неведомо и потому беззастенчиво сбрасывая одежду. Потом ухаживала за единорогами, играла с ними, добывала для себя еду, тренировалась в стрельбе из лука, постепенно проникаясь уважением к этому простому, но красивому и весьма опасному в умелых руках оружию. Вечерами пыталась играть на найденных в мешке музыкальных инструментах. Проще всего оказалось овладеть чем-то наподобие флейты. Получалось поначалу не очень, но альтам, похоже, нравилось, и сама природа подсказывала мелодии, неловкими, но искренними нотами взлетавшие к разгоравшимся над головой звездам. В эти моменты, полулежа в окружении засыпающих солнышек единорогов и провожая уходящий день, она была особенно счастлива.

Как она и предполагала, проще всего оказалось сладить с Леуссом. Он всегда был весел, беспечен и бодр, охотно включался в игры с малышами, с радостью принимал ласку, но никогда ее не требовал. Потихоньку оттаивал Ерин, хотя по-прежнему все больше держался особняком в стороне от остальных, ревниво следя за ней взглядом из-под густой гривы, чтобы она ни в коем случае не уделила кому-то внимания больше, чем ему. Мэг и сама старалась по возможности подойти к нему лишний раз, сказать пару слов, особенно когда ей казалось, что его лучик в ее душе начинает тускнеть. Нисс оказался самым любознательным и вечно норовил забрести куда-нибудь подальше в лес, то и дело беспокоя ее исчезновением из поля зрения, а еще он питал к ней какую-то особую нежность и, как ей хотелось верить, не помнил прошлых обид. Уиснеч обожал косметические процедуры, мог часами плескаться в воде и никогда не уставал от расчесывания, но при этом вполне умел занимать себя сам. А вот близнецы норовили загонять ее до смерти — столько в них было энергии и желания порезвиться, причем непременно с ее участием. Но она вовсе не противилась: ей так нравилось, когда сходящиеся к ней лучики светились ясной радостью, что она скорее забывала поесть, чем упускала возможность поиграться с подопечными.

Конечно, не все было гладко и просто. Земля не везде была покрыта мягкой травой, и босые ноги через пару дней беганья по округе были исцарапаны в кровь и ныли вечерами. Она оборачивала их на ночь целебными листьями, о которых еще буквально пару дней назад (а казалось, что так давно!) рассказывала Эйслинн, и к утру было уже терпимо, но понимала, что пока кожа не загрубеет, ей придется терпеть. По ночам выпадала роса, причем иногда настолько обильная, что просыпались все мокрые насквозь, и днем вещи приходилось раскладывать на солнце или развешивать по деревьям для просушки. Пару раз шел дождь, испортивший спички. Пришлось осваивать кремень и кресало, о назначении которых она бы никогда не догадалась, если бы ей не помог Нисс, неясными образами и гораздо более конкретными копытами показавший ей, что делать с этими странными предметами. Только через пару дней она додумалась соорудить для себя и вещей небольшой шалашик и укрыть его огромными листьями одного из местных растений. Единорогов дожди, похоже, не смущали, да и ее днем, в общем-то, тоже, но вот спать под постоянно падающими на нее каплями она бы не смогла.

Ночью мир полнился звуками, источники которых ей не всегда удавалось угадать, и не раз и не два она просыпалась, настороженная и тревожная, тянулась к луку, который всегда держала рядом, и пристально вглядывалась во тьму, боясь обнаружить там необычное движение. Но замечала обычно лишь пролетавшую над головой ночную птицу. Некоторые из них были весьма крупными и хищными, но, если верить наставнице, совершенно не опасными для такой крупной «добычи», как человек или единорог.

А однажды она испугалась по-настоящему — когда от алой вспышки боли вдруг споткнулась на ровном месте, и застыла, ошеломленная осознанием того, что болит не у нее, а у одного из альтов. Как оказалось, в своих безумных гонках близнецы напоролись на куст с колючками, и возвращались теперь к ней с понурым видом. Граннус прихрамывал, и по его ноге стекала струйка крови. Бросив недочищенную рыбину, которую как раз впервые смогла поймать в тот день, Мэгги бросилась к нему, сама чуть не хромая, хотя прекрасно понимала, что с ее собственными ногами все в порядке. Ранка оказалась пустяковой — всего лишь царапина с застрявшей в ней колючкой, довольно глубокая и неприятная, но не опасная, больше было переполоху. Она быстро промыла ее, смазала пережеванным (горьким!) листом заживляющего цветка, и уже через пару часов малыши резвились, как ни в чем не бывало. Но тогда она впервые не только порадовалось тесноте установившейся с альтами связи, но и испугалась ее. Ведь если она настолько их чувствует, то что будет, когда придет пора расставаться? Сможет ли она справиться с этой тоской? И что будет, если вдруг — пусть этого, конечно, никогда не случится, но вдруг — кто-то из них умрет?

В тот вечер в сбивчивой мелодии авалонской флейты явственно слышалась тревога…

Юрец лишь пожал плечами — мол, не такая, так не такая, никто ж не заставляет, просто поделился соображением. А потом продолжил медитативно рассматривать хвост, который продолжал жить своей жизнью, но постепенно все больше ощущался как часть тела и почти не мешал. Пожалуй, им вполне можно было бы научиться управлять сознательно, если хорошенько потренироваться. Казалось, что если прогнуться в пояснице, он должен вытянуться вверх. А если сжать ягодицы — подобраться между ног. Виляние бедрами, очевидно, будет раскачивать его по сторонам. Хотя вот сейчас он лежит за ней на постели, и помахивает самым кончиком туда-сюда, хотя ее попа вполне надежно и неподвижно сидит на матраце. И вот вроде даже на грани сознания проскакивает искра понимания, но не успевает задержаться. Не до того.

Хотя парни бы, пожалуй, тренировку оценили.

— Ну, не знаю… — протянул Макс. — Может, и можно… какая им разница, по большому счету? Там контролеры ходят смотрят, чтоб реально раздавали и не выбрасывали пачками, а если типа подружку с собой взять, чтобы побыстрее справиться, то, наверное, не страшно… Я спрошу, если надо.

Уверенности, впрочем, в его словах не было.

— Херово все, короче, — подытожил всю сбивчивую историю гостьи Серега, и на некоторое время комната погрузилась в тишину, нарушаемую лишь сербаньем еще не успевшего остыть чая и звуком разгрызаемых сушек, не отличавшихся особой свежестью и вследствие этого весьма дубовых. Жевать новые зубы Иванне не мешали, а вот чтобы целую сушку держать во рту, потребовалось открыть рот пошире обычного, из-за чего на лице девушки появилось некое подобие оскала. Парни поначалу косились настороженно, но в сочетании с грустными-грустными глазами и поникшими ушками выглядело это все совершенно не агрессивно, и никто не мешал ей погружаться в пучину саможалости.

И вот тут случилось странное.

Во-первых, снова повыключались телефоны, как будто в них опять сели аккумуляторы. То, что они стояли в это время на зарядке, их, похоже, совершенно не смутило. Печально-синим экраном смерти мигнул Серегин ноут и тоже вырубился. Благо, дым из него не шел. Пока.

А во-вторых, многого могла Иванна ожидать от своих (или уже не своих?) соседей — типичной растерянности перед женскими слезами, неловких «не плачь, все будет хорошо», утешительных объятий и даже каких-то конструктивных предложений, ускользнувших от их внимания ранее, но уж точно не того, что все трое вдруг зарыдают. Тем не менее, именно это они и сделали. Особенно странно это выглядело со стороны Сереги — он поспешил отвернуться и закрыться руками, но она могла заметить, как его лицо сморщилось, а из глаз потекли слезы, прямо на брутальную трехдневную щетину, которую он специально отращивал, чтобы казаться старше и мужественнее.

Макс плакал, часто моргая и почти не меняя выражения лица, застывшего в изумлении. Юрец всхлипывал, шмыгая носом, и по-детски тер глаза кулаками.

Все трое молчали.

Ох, ничего себе!

Мэгги при всем желании не смогла бы описать то чувство, в котором она на несколько мгновений растворилась, получив радостное согласие Нисса. Это было так странно — не услышать, не почувствовать, не распознать по каким-то признакам или действиям, а просто понять. Так необычно и так естественно. И так здорово! Наверное, на ее глазах блестели слезы, когда она обнимала своего ночного знакомца, который в своем нынешнем виде нравился ей отнюдь не меньше, чем в человеческом, но это определенно были слезы счастья. И так не хотелось от него отходить, удаляться даже на небольшое расстояние от этого ясного солнышка… Но еще пять солнышек уже тянули к ней свои колючие от нетерпения лучики, и как она могла отказать им в том, чтобы поселиться в ее сердце?

И как при этом не обидеть их очередностью? Всех сразу не приласкаешь, придется выбирать. Интересно, есть ли у них у всех, как у Нисса, свои имена? Эйслинн вроде ничего про это не говорила.

Так и не решив, по какому признаку распределять свое внимание и не желая показывать своих колебаний, она поступила проще: пошла по порядку. Благо, Нисс был в дальнем углу у самой стены, и можно было двигаться просто подряд от одного к другому.

Взглянув в глаза соседнему единорогу и всем своим существом подавшись ему навстречу, позволяя контакту установиться, а удивительному чувству единения снова захватить ее с головой, она вдруг рассмеялась. В лукаво прищуренных глазах танцевали искорки-бесенята, ноздри раздувались, с фырканьем выпуская воздух, а копыто нетерпеливо постукивало по полу.

— Лукашка ты, — сквозь смех сообщила Мэгги только что придуманную кличку новому знакомому и уже без опаски принялась почесывать ему шею, уши и щеки, ворошить и лохматить и так сбившуюся во сне гриву. Довольное фырканье единорога и растущее чувство восторга убедило ее в том, что она все делает правильно. Его солнышко оказалось переливчато-щекотным, и она уже знала, что с этим будет легко.

Следующий был совсем другим. Именно он, как могла заметить Мэг, хотел быть первым и огрызался на остальных, как будто хотел заполучить ее только для себя. «Ревнивец», — окрестила его девушка, вглядываясь в космической глубины глаза, еще более темные и даже немного сердитые из-за опущенной головы и нависшей над ними гривы. Исходящий от него лучик казался, напротив, удивительно робким и совсем не настойчивым.

Внезапно осознав, что примерно на такой же взгляд она периодически наталкивалась в зеркалах, оушенка поняла и то, что нужно делать. На мгновение прикрыв глаза и вызвав в памяти образ мамы, она попыталась воспроизвести ее мудрую, теплую и понимающую улыбку и транслировать этот образ единорогу. Затем взяла в одну руку пучок сена, которое с таким аппетитом ели уже получившие свою долю внимания подопечные, и протянула ему.

— Кушай, мой хороший. Ты же наверняка проголодался за зиму.

Подойдя к Ревнивцу сбоку, она осторожным, мягким движением отвела тяжелые длинные пряди со лба, открывая сразу посветлевшие глаза, и продолжала гладить и прикармливать альта, пока не почувствовала, что на его солнышке не осталось темных пятен.

Четвертый и пятый показались ей близнецами — насколько они были неотличимы друг от друга. Немного поменьше (может, помоложе?) остальных, с одинаковым едва уловимо серебристым оттенком белой шерсти. Синхронное помахивание лохматыми хвостами и переступание с ноги на ногу окончательно убедило Мэг в своей догадке. Впрочем, не исключено, что они и были братьями — они даже смотрели на нее одинаково, и изредка — друг на друга, но без ревности, как предыдущий, а как будто что-то задумали. Они казались совсем юными и шкодными, поэтому она не придумала ничего лучше, чем предложить:

— Поиграем?

Она не очень себе представляла, как это будет происходить, но как только их маленькие, но яркие солнышки начали разгораться где-то внутри, она уже знала, что будет весело. И в следующие пару минут они чуть было не разнесли все здание, бегая друг за другом и по кругу в таком ограниченном пространстве, играя в «кто выше подпрыгнет всеми ногами сразу», «кто выше подбросит охапку сена», «кто дольше продержится на передних конечностях» и прочие совершенно глупые на ходу придумываемые ею игры, которые почему-то им жутко нравились. Особенно когда они побеждали. Впрочем, в скорости малыши побеждали всегда, и хотя Мэгги неплохо ходила на руках, делать это в юбке оказалось довольно неудобно, и она без сожалений уступила первенство одному из «близнецов», повалившись на еще не до конца разбросанное по всей спальне сено, и строго, но с улыбкой скомандовала:

— А теперь кто из вас быстрее наестся!

Чудесные дети.

А вот взглянув на шестого, она бы наверняка подумала, что это девочка, если бы в памяти вовремя не всплыло то, что все единороги — самцы. Настолько он был изящным, настолько кокетливо держался, настолько томно прикрывал длиннющими ресницами прекрасные глаза. И с такой грустью поглядывал на спутанную со сна шерсть с застрявшими в ней травинками и соломинками, что Мэгги без колебаний взялась за гребень.

— Сейчас наведем красоту, — пообещала она Моднику и занялась тщательным вычесыванием красивой, мягкой шерсти, чувствуя, как с каждым движением в альте растет радость, а в ней самой — искрящееся теплым янтарем последнее покоренное солнце. Финальным штрихом Мэгги заплела длинную гриву в несколько толстых сияющих кос.

Мэгги настолько увлеклась знакомством и играми с альтами, что совершенно потерялась во времени и не заметила появления двери. Она была уверена, что еще недавно, когда они носились туда-сюда наперегонки, ее не было. А теперь вот стоит, приветливо открытая, словно приглашая через себя пройти. Что девушка и сделала, позвав с собой единорогов. Они охотно послушались, и ей казалось, что она уже настолько с ними сроднилась, что отныне все просто обязано быть хорошо.

Увидев Эйслинн, Мэг даже немного удивилась. Ей почему-то казалось, что она теперь останется наедине со своими подопечными, и была даже рада этому, настолько с ними оказалось легко — гораздо легче и веселее, чем с кем-либо из знакомых ей людей. Она даже не задумывалась о том, что для выживания ей не помешают кое-какие вещи, но опытная наставница позаботилась обо всем: раскрыв мешок, Мэг поразилась продуманному многообразию находившихся там предметов. Тут тебе и плед для холодных ночей, и запасной комплект одежды, и нитки с иголками для латания прохудившейся, и небольшой котелок, и пара ножей, и различные инструменты для ухода за единорогами, и множество такого, назначения чему она сразу понять не могла. Надо же: еще миг назад ей казалось, что большинство вопросов, которые она хотела задать до знакомства с альтами, забылось или потеряло смысл, и она была готова отправляться с ними на просторы авалонских лугов хоть навсегда, но сейчас возникло множество новых, а когда авалонка достала лук, новоиспеченная пастушка вспомнила, что овладела еще далеко не всеми необходимыми навыками. Вмиг посерьезнев, она кивнула Эйслинн, наблюдая за тем, как та берет в руку изящное изогнутое оружие, вытаскивает из колчана и накладывает на тетиву тонкую стрелу с аккуратным оперением…

Она видела когда-то луки в одном из фильмов о Земле с претензией на историчность. Это было ужасно древнее и не очень-то эффективное оружие, которое использовали еще до изобретения пороха. В эпоху плазменного, энергетического и псионического оружия даже огнестрельное кажется давно забытым архаизмом, а тут такое… Но у Авалона свои правила, и не ей с ними спорить. Хотя спросить-то хотя бы можно?

— А почему именно луки? — все же решилась полюбопытствовать она, оглянувшись посмотреть, чем занимаются альты. — Разве не проще было бы чем-то другим… посильнее? Если уж на поражение…

Вот это «на поражение» ей очень не понравилось, особенно в сочетании с тоном, которым это было сказано. Она была почти уверена, что сделает все, чтобы не дать в обиду своих питомцев, которых уже ощущала как часть себя — причем лучшую часть, но очень надеялась, что ей не придется для этого никого убивать. Никого разумного, по крайней мере. Против охоты и рыбалки для своего пропитания она ничего не имела.

Поначалу Мэг казалось, что она вовсе не уснет, потом — что не выспится за оставшиеся до рассвета пару часов, но невероятно длинный из-за насыщенности событиями день и обилие эмоциональных переживаний от восторга до страха сделали свое утомляющее дело, и девушка провалилась в глубокий, здоровый, освежающий сон. А проснувшись, в первые секунды не решалась открыть глаза, опасаясь, что все это — ее путешествие, биржа, чудесный Авалон и единороги — ей просто приснилось, и сейчас она снова увидит серый потолок склада и длинные ряды стеллажей и контейнеров. Но легкий утренний ветерок, нежный запах авалонских трав и скользящие по векам непривычно яркие, подвижные лучи света все же убедили ее это сделать.

Почему-то было странно. Да, большинству людей спать на земле не очень удобно — но ей трава показалась мягче жесткой койки на складе, а свежий воздух — несоизмеримо вкуснее многократно прогнанного через фильтры на корабле. А потом поняла, что не так: на заспанном лице с отпечатавшимися на щеке травинками уже несколько минут держится глупая, беззаботная, совершенно самостоятельно поселившаяся там улыбка. Как же ей здесь хорошо! Все грядущие сложности и опасности меркли перед тем, какое вдохновляющее, преображающее воздействие оказывал на нее этот мир.

Она жадно впитывала в себя каждую крупицу знания о месте, которое на несколько месяцев должно было стать ее домом, следуя за Эйслинн и внимательно слушая все, что та говорила. Рассматривала и пробовала на вкус ягоды, грибы и орехи, запоминала форму растений со съедобными кореньями, доставала с высоких веток фруктовых деревьев плоды поспелее для менее рослых пастушек, разминала пальцами ароматные листья, уже сочетая в мыслях их запах с тем или иным даром природы. Безуспешно попыталась поймать руками юркого пушистого зверька, а вот какую-то более ленивую местную ящерку даже удалось — но она, к сожалению, оказалась несъедобной. Ну, то есть для Мэг к сожалению, рептилии-то как раз повезло.

Когда девушки, оказавшись на ферме, переоделись и остались одни, время замедлилось. А после ухода Оранны и вовсе поползло медленнее оушенских морских улиток, которые, если верить особо терпеливым наблюдателям, передвигаются со скоростью около двадцати сантиметров в день. Казалось, целые часы проходят, прежде чем Эйслинн уводит новую пастушку на встречу со своими подопечными. Чувствовалось некоторое напряжение — никто не знал, что будет дальше, в чем заключается проверка и кто ее прошел, а кто нет. Мэг еще не настолько сдружилась с остальными девушками, чтобы беспечно с ними болтать, да и растущее в ожидании своей очереди волнение сказывалось на ее и без того скромной общительности, поэтому она сидела чуть поодаль и пыталась занять мысли повторением про себя выученных за день представителей местной биосферы, дивясь и радуясь тому, как много удалось запомнить.

И вот, наконец, ее очередь. Всю недолгую дорогу до единорожьей спальни (не называть же ее «конюшней»!) ее попеременно охватывали то тревога, то предвкушение, то страх, то радость. Хотелось поговорить с Эйслинн, задать успевшие сформироваться вопросы, получить хоть какое-то напутствие, но авалонка была явно не расположена к общению. Что ж, Мэгги, ты уже взрослая девочка, нечего в каждом проявившем к тебе заботу искать маму и прятаться за юбку.

Глубоко вдохнув, оушенка переступила порог, словно какой-то серьезный жизненный рубеж. Но по ту сторону двери ничего не случилось. Она бы и сама не сказала толком, чего она ждала от одного шага, но в ней ничего не поменялось. Откровения не снизошло. А вот единороги — были, и были прекрасны. Но при этом тоже ничего не делали, спокойно лежали и, по-видимому, еще спали. Мэг растерялась: вроде как она должна их разбудить, но как? Позвать? Понимают ли они человеческую речь? Погладить? Не испугаются ли? Или подождать, пока сами проснутся? Судя по отсутствию каких-либо других дверей, что-то определенно нужно делать.

Из замешательства ее вывел альт, в котором она тут же узнала своего ночного гостя. И, к собственному удивлению, обрадовалась. Впрочем, если подумать, не так уж это и удивительно, ведь Эйслинн сказала, что он не причинит ей вреда, а в остальном Нисс был очень мил и нежен. И уже знаком. И можно с ним объясниться.

— Привет, Нисс, — мягко сказала она, подходя к нему на пару шагов. — Ты прости, что я тебя обидела ночью, я не хотела. Мне правда нельзя заходить слишком далеко, но я бы очень хотела с тобой дружить. Хочешь, я тебя обниму?

Нежданная ласка была очень приятна Мэг, но в то же время настораживала. Странный парень… И этот взгляд… Мэгги была готова почти ко всему: к лукавству, к подозрительности, к спокойной и неуловимо насмешливой мудрости, как у Айлилла или Эслинн, и даже, не признаваясь в этом самой себе, к страсти, но никак не к по-детски упрямому «хочу», в котором любопытства больше, чем желания. Еще и общегалактический он, судя по всему, не очень хорошо знает.

- А я Мэг, очень приятно. Проверка — это… это испытание. Это когда хотят посмотреть, насколько хорошо кто-то или что-то подходит для чего-то… Нисс, что ты делаешь? Ох…

Простительно перейти на «ты», когда незнакомец так непосредственно целует тебя прямо в губы, мгновенно перескакивая от робости к уверенности и не оставляя ни малейшего шанса опомниться. И куда только делась его детскость?

Мэг на миг показалось, что она сейчас потеряет сознание. Объятие Нисса оказалось жарким и крепким, пытливые руки запускали эшелоны мурашек по всему ее телу оттуда, где его касались. Колени девушки вдруг стали ватными, а дыхание перехватило. Кровь прилила к щекам, вмиг залившимся румянцем, жар разливался где-то в груди и устремляся ниже, вызывая непривычные, странные, томительно сладкие ощущения, в которых хотелось раствориться… Казалось, еще миг — и она не устоит на ногах… И он, конечно же, не выдержит ее веса, и они оба окажутся на земле, друг на друге…

Она не могла не понимать, к чему это может привести, и невероятным усилием воли попыталась вернуть себе самообладание.

- Нисс… Не надо, пожалуйста, мне нельзя, — выдохнула она, стараясь отстраниться и мягко, но настойчиво снять с себя чужие руки, вырваться из их пьянящего плена (но как же не хотелось!).

Она заставляла себя думать о единорогах. О том, что споткнуться на самом пороге счастья было бы не только глупостью, но и предательством — ведь ей уже поверили, ее уже привезли сюда, к ней так хорошо отнеслись, осталась всего одна короткая ночь, и она встретится с удивительнейшими существами в мире. Нужно только не поддаваться соблазнам.

Только и всего.

Если бы еще это не было так сложно…

Мэг понравился Айлилл. Своей мягкостью и каким-то благородством, своим светлым образом и нежным, добрым смехом. Она и сама рискнула робко улыбнуться в ответ. Ее подмывало еще о многом его расспросить — например, о том, какие именно легенды ходят об Авалоне и его обитателях, но казалось, что это будет уже слишком. Не хотелось показаться надоедливой невеждой. Поэтому, с готовностью протянув для активации визитку, она не удержалась только от одного вопроса:

- И все же, а как я должна была поступить? Ну, когда на тебя несется единорог...

Никогда не знаешь, когда еще окажешься в подобной ситуации. Если есть правильный вариант поведения, ей отнюдь не помешает его знать. Вдруг уже на месте им вздумается устроить ей такую же или подобную проверку?

Распрощавшись с авалонцем, еще раз уточнив и крепко запомнив точное время и место отправления корабля и во внезапном порыве плеснув из бутыли баобабу немного воды, Мэгги отправилась обратно в город на поиски какого-нибудь жилья. Денег у нее оставалось совсем немного, поэтому ни о чем приличном и речи быть не могло, но, потратив изрядное количество времени и нервов, она отыскала-таки небольшую гостиницу, скорее даже хостел под претенциозным названием «Царство уюта», на пару ночей в котором ее скудных наличных вполне хватало, и даже осталось на флаер до космодрома. Местечко, конечно, не отличалось ни особой чистотой, ни уединением, ни сколько-нибудь приятным уровнем обслуживания, но там была койка с застиранным, но не кишащим клопами бельем, вполне себе удобства, пусть и в единственном экземпляре на улице, и скучающий пухлый охранник, он же хозяин, у входа, который, впрочем, вполне готов был прийти на помощь, если бы вдруг «милую девушку» кто-нибудь вздумал обидеть. Внутренне фыркнув, а вслух лишь сдержанно его поблагодарив, оушенка растянулась на указанной кровати, свесив ноги с края, потому как они явно были рассчитаны на более мелких существ. Уюта она не ощутила, но это ее не смущало — мыслями она уже давно была не здесь, и оставалось только как-то протянуть до отлета. Красть у нее было нечего, а приставать к ней здесь было особо некому. Несколько негуманоидов выглядели вполне безобидно, да и из гуманоидов в общей с ней комнате была только тихая старушка с ворохом пахнущих травами узелков да странноватого вида тощий парень с зеленоватой кожей и длинным хвостом, доходивший Мэг едва ли до пупка. Она силилась вспомнить, как называется эта раса, но, так и не вспомнив, в конце концов уснула.

Проснувшись еще до рассвета от голода, она поняла, что еще два дня без еды — задача, конечно, выполнимая, но малоприятная. Никаких завтраков в «Царстве уюта», конечно же, не предлагали. Немного поразмыслив, она отправилась в «Офисный планктон», потому что, во-первых, место было ей уже знакомо, а во-вторых, туда можно было дойти пешком — каких-то сорок минут. Хозяин узнал девушку и согласился пару дней ее покормить за «скромную помощь по хозяйству». На самом деле, гонял он ее нещадно, и на кухне, и на складе, и даже крышу подлатать — по крайней мере, свою внушительную пайку она отработала минимум четырежды, но если обоих участников сделки устраивают условия, что уж тут считаться. Попутно она пыталась ненавязчиво выяснить у персонала, знают ли они какие-нибудь легенды об Авалоне и единорогах. Даже если они неправдивы, все равно интересно.

Пару раз ей приходило в голову, что она могла бы потратить это время и более продуктивно или хотя бы интересно, но ей очень не хотелось рисковать, и по пути из хостела и обратно она старалась максимально не привлекать к себе внимания. Как ни удивительно, но разнообразие обитателей и гостей Колючки вполне позволяло это сделать даже настолько приметной девушке.

На космодроме она появилась задолго до назначенного времени, рассудив, что лучше подождать, чем опоздать.

Мэг уже догадывалась, что поступает неправильно, но ничего не могла с собой поделать — инстинкты и рефлексы всегда срабатывают быстрее сознательных решений. Впрочем, даже рефлекторное движение не удалось, будто что-то удержало ее на месте, и единорог каким-то чудом застыл прямо перед ней, так и не задев ее острым рогом. Вблизи он был совершенно невероятен, и девушке так хотелось, чтобы в этих огромных глазах не было ни былой ярости, не нынешней обиды. Она протянула было руку, чтобы коснуться прелестного животного, утешить, приласкать, извиниться за собственный малодушный страх, но... рука свободно прошла сквозь воздух. Как в той комнате с эффектом присутствия, где картинка казалась такой живой и плотной лишь до того, как попробуешь ее потрогать. А тут и картинка рассыпалась, оставив растерянную оушенку недоуменно смотреть на пески и баобабы.

Раздавшийся рядом голос вернул ее к разочаровывающей реальности, и Мэгги перестала пялиться в дрожащий от жары воздух и обернулась взглянуть на своего потенциального работодателя — это, без сомнений, был он. И, судя по тону его слов, ее шансы получить эту работу стремительно таяли.

Мэг очень давно не чувствовала себя маленькой — с тех самых пор, как переросла маму лет в девять. А тут на фоне высоченного авалонца, задумчиво решающего ее судьбу, она почувствовала себя просто ничтожной. От растерянности и внезапной жалости к себе (он же наверняка откажет, просто думает, как бы помягче это сказать) она чуть было не заревела, но смогла взять себя в руки и взглянуть мужчине в глаза.

- Простите, пожалуйста. Я не хотела его этим обидеть, просто спасала себя от опасности. Откуда мне было знать, что он не желает мне зла? Вы говорите, что страх — это очень плохо. Но страх нужен для выживания. Мне кажется, совершенно нормально бояться боли и смерти и стараться их избегать. Я вон даже в анкете написала... Или вам нужны люди, которые ничего не сделают в минуту опасности? Хотя могли бы спасти не только себя, но и единорогов, например? Мне было бы очень интересно получить эту работу, но если для этого нужно как-то избавиться от инстинкта самосохранения, то я не знаю, как. И, честно говоря, не хочу, — немного упрямо добавила она, поджав губы. Она вдруг поняла, что ей не так уж безразлична ее жизнь, как ей иногда казалось.

Мэг не была дипломатом. Она была простой девчонкой с отсталой планеты, которой вообще редко приходилось говорить больше пары предложений подряд. Поэтому речь вышла не очень-то связной и вряд ли убедительной, но в любом случае искренней. Ей было стыдно за провал испытания, но она не чувствовала своей неправоты и говорила, как думала.

Слушая пояснение инспекторши, Мэг удивленно рассматривала на мониторе изображение диковинных животных. Они были очаровательны, и даже в таком упрощенном плоском виде, казалось, обладали необъяснимой притягательностью.

Когда-то в глубоком детстве мама по старинке читала ей перед сном древние земные сказки, и это были немногие моменты безоблачного счастья в ее жизни. В этих сказках иногда упоминались лошади. Маленькая Мэгги была довольно любопытной и расспрашивала о том, кто такие эти благородные, умные, красивые и сильные, судя по описаниям, животные. Она даже вспомнила, как мама, отчаявшись описать их словами (она и сама-то их никогда живьем не видела), разорилась свозить ее в центр связи на соседний остров, где можно было не только найти любую информацию, но и создать многомерный эффект присутствия в специальной комнате. Там они долго бродили среди анимированных голограмм лошадей и других земных и не только земных животных, которые выглядели настолько настоящими, что девочка то и дело пыталась их потрогать, каждый раз с разочарованием наблюдая, как рука проходит сквозь то, что миг назад казалось плотным и живым. Но даже это не омрачало ее безмерного восторга. Единорогов там не было, но они были очень похожи на лошадей. Только еще красивее, еще светлее, еще волшебнее. Девушка, пожалуй, могла бы сказать, что влюбилась в них с первого взгляда, если бы знала, как это – влюбляться.

Несмотря на всю свою осторожность и подозрительность, ей очень хотелось верить Сильвии. Настолько, что она поверила и загорелась идеей во что бы то ни стало попробовать получить эту работу. Какие уж тут жуки или грибы!

Насчет еды она не переживала – если на планете есть фрукты и обитаемые водоемы, а сезон теплый, то с голоду она уж точно не умрет. Рыбу она хоть голыми руками сможет поймать. А мясо животных она и так ела очень редко – крохотные островки Оушена не особо способствуют развитию животноводства, поэтому оно нечасто попадает в рацион простого люда. Но если понадобится, не сомневалась, что справится с каким-нибудь небольшим представителем местной фауны.

- Да, конечно, регистрируйте, - охотно согласилась она, принимая и рассматривая визитку.

До собеседования оставалось еще довольно много времени, и Мэг решила спуститься вниз и найти место, где можно было бы нормально поесть. Чай ей очень понравился, но он был совершенно не питательным, а остатки клубники вряд ли смогли бы утолить уже изрядно разыгравшийся аппетит.

- А вы не скажете, где находится парк? И как выглядят авалонцы? И где здесь можно недорого и безопасно поесть?

Вообще, наверное, стоило подумать и о жилье, но она и так уже задала слишком много вопросов. Не стоило злоупотреблять благосклонностью инспекторши. К тому же, вдруг она подойдет работодателям, и они сразу же заберут ее к единорогам? Судя по отрывочным сведениям о Колючке, которые были у Мэг, проблем с поиском жилья здесь не возникнет, даже если ты решишь искать его среди ночи. Другое дело – приличное или недорогое жилье… Но об этом она подумает позже, если понадобится.

«Вот и хорошо», - подумала Мэг, когда толстяк не стал ее преследовать. Она не очень хорошо себе представляла, с какого момента начинается вредительство, а нарушать правила не хотелось совершенно, даже если аннигиляция за это безболезненная. Благо, насколько она знала, среди гуманоидов не встречалось существ с внешним пищеварением, поэтому ее действия никто не расценит как попытку съесть посетителя.

В любом случае, оказавшись в небольшой каморке за открытой инспекторшей дверью, девушка выдохнула с облечением. А вдохнуть снова на некоторые время забыла, потому что крохотное помещение, в котором она сразу же на всякий случай съежилась, мгновенно перестало быть крохотным и на глазах преобразилось во вполне просторную и очень вкусно пахнущую комнату. У Мэг ушло несколько секунд на то, чтобы понять, что это всего лишь качественная иллюзия, и перестать изумленно таращиться на случившиеся метаморфозы.

- Что? А, да, спасибо, с удовольствием, - ответила она на предложение Сильвии, пытаясь втиснуться в предназначенное ей кресло так, чтобы его не сломать. Надо сказать, вполне искренне ответила, соблазнившись аппетитными запахами, хоть ей и показалось, что это единственно возможный правильный ответ. Она действительно не отказалась бы от хорошего перекуса, ведь клубничина, раздразнив вкусовые рецепторы, так и не выполнила своей скромной питательной миссии, поэтому деликатесные для оушенки печенюшки то и дело приковывали к себе ее голодный взгляд. Но и злоупотреблять гостеприимством незнакомого человека было неудобно, особенно под столь пристальным наблюдением.

Как и предупреждал биоробот, инспекторша была строгой. Но Мэгги это пришлось по душе. Строгой была воспитательница в детском саду, учительница по общегалактическому в школе (единственный предмет, который давался ей довольно неплохо) и иногда мама. Сильвия даже была чем-то похожа на них всех понемногу. Очками – на учительницу, нежными на вид руками и запахом вкусняшек – на маму, а вот этим вот выражением лица с приподнятой бровью и видящим тебя насквозь взглядом – на пожилую воспитательницу, которая, казалось, еще до твоего признания точно знала, кто сломал игрушку и прыгал на кровати. Строгие люди не обязательно злые, чаще наоборот, и, как правило, достаточно правдивые. А это гораздо лучше, чем лицемерное благодушие, за которым скрывается задуманная подлость, или откровенные издевки.

Врать бы Мэг в голову не пришло, даже не будь инспекторша такой строгой и не предупреди ее. Она искренне верила в то, что врать нехорошо, и к тому же надеялась, что правдивый рассказ о себе позволит подобрать подходящую работу. А то зашлют куда-нибудь делать что-то, чего она вовсе не умеет, сразу же облажается. Хочется все-таки устроиться получше.

- К сожалению, я не так много умею… Я окончила обычную школу на Оушене, и с тех пор работала на складе. Умею носить, возить и складировать грузы, разбираюсь в их основной маркировке, могу вести учет… наверное (мне не доводилось этим заниматься, но я видела, как это делается). Могу водить погрузчик... Могу ходить под парусом на небольшом судне, или на веслах, или управлять моторной лодкой… Плаваю хорошо, ныряю, могу дыхание задержать на семь минут, - последнее было ее гордостью, среди ее знакомых никто больше пяти не выдерживал. - Рыбу ловить и разделывать, моллюсков собирать, кораллы… Но я только наших местных знаю, оушенских. Они же разные везде…

Не очень-то привлекательно выходило… Готова ли она была снова работать на складе – пусть и другом и за лучшую зарплату? Или до конца своей жизни разделывать где-то рыбу? Разве она для этого проделала весь этот путь?

- Но мне не обязательно на складе или с рыбой, я быстро учусь, - поспешила добавить она. – Если честно, я бы хотела работу, где поменьше контактов с людьми. Лучше с животными. Если они не очень опасные. Я бы с удовольствием ухаживала за кошками, например.

Мэг с надеждой посмотрела на Сильвию, бережно беря в руки чашку и рискнув сделать глоток ароматного напитка. Про кошек она вспомнила почти случайно: регистратор говорил что-то про то, что инспекторша их любит. На Оушене кошки были, хоть и встречались редко – их завезли когда-то очень давно, в начале колонизации планеты, и на преимущественно рыбной диете они чувствовали себя вполне неплохо, но стоили изначально невообразимых денег, поэтому среди масс традиция держать их как домашних животных не прижилась, и они были скорее прихотью немногих зажиточных господ. Но Мэгги они казались довольно милыми животными, и ей вдруг пришло в голову, что это была бы прекрасная работа: никаких людей, никаких издевательств, только чудесные пушистые зверушки, которых можно сколько угодно гладить, и им это только понравится. Интересно, такая работа вообще бывает?

Когда растерянный регистратор убежал, хлопая смешными длиннющими ресницами, Мэг не удержалась от того, чтобы немного поглазеть по сторонам, тем более что в анкете было всего несколько вопросов, и она вроде бы никого не задерживала. Ее внимание привлек посетитель у соседнего окошка, который был больше всего похож на… шар. Или на гигантскую икринку исполинской рыбы – все-таки в глубине шара что-то еще виднелось, возможно, это лишь защитная оболочка, а само существо внутри. Судя по тому, что оно достало оттуда самый настоящий бутерброд, где-то так оно и было. От вида и запаха явно вкусной еды у девушки заурчало в животе. Раньше оушенке доводилось видеть настолько экзотические формы разумной жизни только на картинках, в разной степени анимированных, и было крайне любопытно понаблюдать за ним подольше, но тут вернулся биоробот, и пришлось сдавать ему анкету и продолжать свой путь.

К счастью, предположение Мэг насчет ошибки стажера оказалось верным, и на радостях от того, что ей не придется ничего ломать, она с готовностью оставила положительный отзыв о нем в книге отзывов и ругательств. Судя по беглому взгляду на предыдущие записи, подобные комментарии были большой редкостью, но она и впрямь была благодарна биороботу за понимание и дальнейшие пояснения.

Войдя в зал для гуманоидов и жуя огромную сладкую клубничину с теплым воспоминанием о своих недавних попутчиках (не бутерброд, конечно, но гораздо лучше, чем ничего), Великанша сначала засмотрелась на великолепный фонтан, а затем оглянулась в поисках нужного окошка. Оно было недалеко от входа, и она совсем уж было решила направиться прямо к инспекторше, не теряя времени на любование невиданной красотой (а ведь это просто вода!), как в нее врезался какой-то толстяк, судя по всему, предыдущий соискатель. Девушка готова была поклясться, что сделал он это нарочно, и его голова довольно болезненно ударила ей в живот. Не ожидавшая нападения, она не успела увернуться и лишь рефлекторно напрягла пресс, вмиг ставший почти каменным. Но это было крайне неприятно. Не ручка тачки, запущенной в нее через полсклада, конечно, но все равно.

Мэг не любила драться. Не потому что не могла, а потому что не хотела, не умела и даже несмотря на это всегда оказывалась сильнее, а значит, виноватее. Это странная логика, которая поражала ее с самого детства: кто победил, тот и виноват. А то, что ее дразнят, задевают, подкалывают, делают пакости, бьют первыми и всячески провоцируют, – неважно, терпи, слабых бить нельзя. В случае Мэгги лет с десяти это означало, что вообще никого бить нельзя. Во взрослом мире, конечно, все было несколько иначе, там чаще всего именно победители пишут правила, но привычки и убеждения закладываются глубоко в детстве, поэтому она всячески старалась решать конфликты мирными методами. Что, безусловно, никак не упрощало ей жизнь.

Но и просто так игнорировать подобное вымещение на себе обид какого-то незнакомца, которому она ничего плохого не сделала, Мэг не собиралась. Поэтому вылила прямо на ухмыляющееся лицо и голову толстяка все содержимое своего рта, сделав вид, что закашлялась от удара, – всего лишь пережеванная клубника, но вышло настолько омерзительно живописно, что любое желание дальше мстить как рукой сняло. Сторонний наблюдатель не усмотрел бы в подобной реакции ничего противоестественного. Мы же ему не расскажем, что Великанша вполне могла бы и сдержаться.

- Осторожнее, - буркнула она, огибая оплеванного противника и направляясь к своему инспектору, на всякий случай не выпуская толстяка из поля зрения.

Приколючивание произошло гораздо мягче, чем можно было бы ожидать – капсула и впрямь исправно затормозила уже почти возле самой поверхности. Правда, врезавшись при этом прямо в незадачливое инопланетное существо, с ног до головы окатившее ее чем-то резко пахнущим рыбой. Саму оушенку, да еще и проработавшую последние годы на складе морепродуктов, селедочным запахом испугать было сложно, да и нельзя сказать, что он кардинально ухудшил исходящее от нее амбре. А вот обоняние большинства людей – хотя правильнее сказать, существ – в длинной извилистой очереди оказалось несколько более нежным. Впрочем, девушке это было только на руку, поскольку позволило без томительного ожидания (если не считать затянувшейся дезинфекции) и лишних попутных соблазнов попасть к заветной конторке.

И вот тут ее ждало несколько сюрпризов.

Во-первых, там работал стажер. Ну, это еще полбеды. Мэг постаралась улыбнуться явно растерянной бесформенной массе как можно дружелюбнее и приняла предложенные бланки.

Во-вторых, судя по словам биоробота, ей надлежало крушить и есть все окружающее, что совершенно не вязалось ни с ее убеждениями, ни с представлениями о цивилизации, ни с увиденным на бирже за последние пару минут. На всякий случай еще раз осмотревшись вокруг и по-прежнему не наблюдая никого, кто бы жег или сверлил персонал, она вежливо уточнила:

- Извините, вы точно уверены, что это именно необходимо? Мне это кажется немного странным. Я непременно оставлю о вас хороший отзыв, если вы уточните наверняка.

В конце концов, этот робот с незапоминаемым именем только начинает работать и вполне может ошибаться. Она тоже в свое время начинала и делала ошибки. И предпочла бы, чтобы ей на них мягко указывали или помогали избежать, а не дожидались очередного промаха, чтобы позубоскалить на тему баб как источников всех бед. И сейчас ей очень хотелось, чтобы все это оказалось просто оговоркой волнующегося новичка, которую он сможет понять и исправить, потому что ее в равной степени не привлекали ни перспектива употреблять в пищу посетителей, ни аннигиляция, тем более болезненная.

Подбадривающе поглядывая на работника, она принялась заполнять анкету нескладным почерком – ей довольно редко приходилось писать от руки.

С именем вроде все просто. Вот только писать ли кличку? Ее прозвали Великаншей и большинство знакомых называли только так, но это было не настоящее имя, а всего лишь обидное прозвище. А если не указать, не посчитают ли, что она что-то скрывает?

1. Ваше имя/название/обозначение/кличка/погоняло.
Мэг Уотерс по прозвищу «Великанша» (но лучше называть по имени)

2. Ваша родная планета/комета/астероид/метеорит/звезда/чёрная дыра.
Оушен-54

3. Ваша раса/сущность/название для самоидентификации других таких чудиков, как вы.
Человек

И вот тут настало позорное в-третьих, и Мэг почувствовала себя полной дурой. В школе, конечно, рассказывают и о родном Оушене, и о составе атмосфер крупнейших планет и комфортных для основных рас условиях поддержания жизнедеятельности – вкратце, для галочки, все-таки их готовят к рыбному промыслу, а не покорению далеких звезд. Но она не особо слушала даже это. Она и в школу-то ходила через раз и толком не помнила оттуда ничего, кроме обид и таблицы умножения. Так, отрывочные разрозненные знания, которые довольно сложно собрать в сколько-нибудь ясную картину мира. Но писать-то что-то надо. Пусть будет так:

4. Атмосфера, необходимая для поддержания вашей нормальной жизнедеятельности.
Земного типа

5. Другие особые условия для поддержания вашей нормальной жизнедеятельности.
Подходящие для человеческой расы

6. Ваш пол.
Женский

При прочтении следующего вопроса щеки Мэг вспыхнули. И зачем им такие подробности? Но все же честно написала:

7. Ваши мании/фобии/психические отклонения/месячный цикл/периоды впадения в буйство.
Боюсь боли и аннигиляции. Месячный цикл 28 дней. В буйство не впадаю.

8. Есть ли у вас конечности? (выбрать вариант ответа)
- [Да] (перейти к пункту 8а).
- Нет (перейти к пункту 8б).

8а. Сколько их?
4

8б. Вам удобно?

9. Вы дальтоник? (выбрать вариант ответа)
- Да (перейти к пункту 9а).
- [Нет] (перейти к пункту 9б).

9а. Возможно, вы выбрали не тот бланк.

9б. Спасибо за ответы. Приятного вам млекопитания/фторопоглощения/землегрызения/кровососания/удовлетворения потребности 1прим.
Спасибо

- От меня еще что-то требуется? Что мне делать дальше? – спросила Мэг, перечитав заполненный бланк и протягивая его регистратору.

Мэг стояла над автоматом для продажи билетов и не верила своим глазам. Трижды перепроверила и переввела координаты, но неумолимый экран упорно не желал изменять отображенную сумму. Пришлось признать, что билет теперь стоит в два раза дороже, и дешеветь в ближайшее время не собирается. Билеты — они вообще никогда не дешевеют. Даже межостровные катера с каждым годом дерут все больше, чего уж желать от космолетов.

Но черт возьми, это еще пять лет работы! Она просто не выдержит. Еще через пять лет ей будет почти тридцать, и кому она будет нужна? Если доживет, конечно, ее частенько посещали мысли о самоубийстве, и держала только упрямая надежда на светлое будущее где-нибудь вдали от родной дыры, которое крохотными шажками, но все-таки приближалось с каждым отложенным милликредитом. Физических сил в ней было хоть отбавляй, а вот морально после долгого времени почти полной социальной изоляции и тяжелой работы она была на грани истощения. В какой-то программе в бесконечно бубнящем в углу головизоре начальника склада юная точеная красотка бойко рассказывала, что физические упражнения приносят радость, агитируя почаще выходить из виртуальной реальности в спортзальную. Взять бы эту куклу с килограммовой гантелькой в руке и поставить сюда на пару часиков ящики с мороженой рыбой потаскать — уж Мэг бы поглядела, как ее счастьем накроет!

Впрочем, большинство головизорских программ и мыльных опер, щедро пересыпаемых рекламой, были довольно далеки от реальности, особенно от реальности Оушена, на который технологии и новости попадали в основном случайно и зачастую уже давно устаревшие, но он был единственным доступным Мэгги источником хоть какой-то информации и способом не сойти с ума от одиночества и монотонности труда. Ее личный старенький терминал связи давно сломался, а новый она покупать не стала — здесь ей звонить некому, а тарифы на выход даже в планетарную Сеть непозволительно дорогие, не говоря уже о межгалактической. А так за неимением собственной личной жизни можно было сопереживать сериальным героям и жителям далеких планет, на которых то и дело вспыхивали какие-нибудь конфликты или находили что-нибудь интересное или опасное. К тому же, не будь его, она и не узнала бы о Бирже, а ведь именно та короткая, но яркая реклама посеяла в ее измученной душе зернышко Надежды.

И сейчас, находясь в шаге от исполнения мечты — а ей действительно казалось, что достаточно вырваться отсюда, и все сложится, — девушка отчаянно не хотела возвращаться в однообразную рутину пропахшего рыбой и пропитанного солью склада, на жесткую, сложенную из ящиков койку в углу, служившую ей постелью, под насмешливые взгляды рабочих и подгоняющие крики начальников.

На глаза навернулись слезы. Этого не может быть. Не может все закончиться вот так, еще даже не начавшись!

За годы издевок она научилась прятать свою боль, но сейчас ей стало настолько все равно, что она просто опустилась у ближайшей стены на пол и вдоволь наревелась. Единственный космодром на Оушене, особенно в пассажирской его части, — место достаточно пустынное и безразличное, поэтому на нее никто не обращал внимания.

А потом проснулось упрямство на грани злости. Она не позволит судьбе просто так ее сломать! Она не вернется назад! Она улетит отсюда, во что бы то ни стало! Даже если придется пробраться на корабль зайцем! Даже если придется лететь в грузовом трюме! Даже если придется весь полет драить кому-то туалеты!

Даже если придется заговорить с незнакомым мужчиной.

Это оказалось на удивление сложно, но уже третий спрошенный в грузовом отделе принял ее на свой корабль — то ли сжалился над странной девчонкой с заплаканным лицом, то ли решил немного подзаработать. В любом случае, уже через несколько часов темно-синий шарик родной планеты стремительно уменьшался в размерах в иллюминаторе, превращаясь в едва различимую точку, а у Мэгги появилась отдельная каюта на самом настоящем межзвездном корабле. Ну и что, что старом и грузовом? Это было счастье.

Они, конечно, смеялись над ней. Называли красоткой, подмигивали лукаво, хихикали за спиной. Это было неважно — к насмешкам она привыкла. А вот подарки их были вкусными. Она поначалу думала, что они подсунут ей слабительное или еще какую гадость, чтобы поиздеваться, но потом попробовала — и ничего плохого не случилось. Ее родная планета фруктами была не богата, поэтому для Мэг это были настоящие деликатесы, и под конец поездки она даже научилась принимать их спокойно и с благодарностью, а не с подозрительностью, убегая к себе при первом удобном случае.

На корабле даже был один техник почти с нее ростом, одним этим казавшийся ей невероятно красивым. Эх, не будь она такой уродиной, она бы рискнула с ним заговорить! Может быть. Но так лишь пыталась незаметно оказаться где-нибудь, где могла бы его встретить, чтобы полюбоваться на его широкие плечи и чудесные усы, в которых он прятал улыбку. А если вдруг эта улыбка адресовалась ей, она мигом становилась пунцовой от смущения и поспешно ретировалась в свое убежище.

За подобными невинными играми и бесконечными мечтами о ярком и счастливом будущем путешествие пролетело достаточно быстро, и вот она стоит у посадочной капсулы и всецело разделяет ее недовольство предстоящим тесным соседством. Мэг не очень представляла, как они работают, но капсула казалась определенно живой и не испытывающей приязни к своей потенциальной пассажирке, а ведь ей предстояло залезть прямо внутрь и довериться этой китообразной штуковине. Однако выбора особого не было, и, попрощавшись с экипажем и даже выдавив из себя улыбку, она забралась в капсулу и приготовилась нырнуть в новую жизнь.

Это действительно было похоже на нырок. Вот только высота была неимоверной, и вместо привычных сине-зеленых волн океана навстречу ей неслась суша со всевозможными строениями и копошащимися людьми, пока слишком мелкими, чтобы различить отдельных из них. Оставалось надеяться, что эта штуковина успеет вовремя затормозить...

Они же умеют тормозить, правда?

Когда поверхность стала устрашающе близкой, Мэг зажмурилась и сгруппировалась, вцепившись в свои нехитрые пожитки.

ссылка

Солдат оставил свою работу и подошел к Леонарду, опускаясь рядом с ним на колени и помогая ему сесть.

- Я знаю, брат, знаю, – устало и негромко сказал он, и что-то в его голосе заставило Рихтера поверить, что он действительно знает.

Такова была его расплата: чувствовать всю боль, так или иначе причиненную его действиями, раз за разом закладывать мины и каждое мгновение проживать до мельчайшего оттенка страдания всех, кому они хоть как-то навредили. Не в силах остановиться, без возможности что-либо изменить. Стрелять во врага и ощущать горячее проникновение пули в собственную плоть. Вместе со своими зачастую ненамеренными жертвами лишаться конечностей, зрения, жизни, рассудка. Снова и снова, годами и десятилетиями, теряя им счет.

Говорят, человек привыкает ко всему, кроме боли. Это не так. Даже к боли можно привыкнуть, если она монотонна и терпима. И именно поэтому она с каждым разом усиливается, накладывается, множится, обрушивается на него лавиной горя, многоголосьем рыданий. Его утешает одно – он знает, что это не навсегда: его вина искупится тогда, когда последняя заложенная им мина взорвется или выйдет из строя и умрет последний человек, пострадавший от его действий. И он ждет и терпит – ему больше ничего не остается. И, сам того не ведая, своей гибелью Лео приблизил момент избавления своего палача. Такова ирония высших сил.

Давно забыт стыд, и даже чуть отступило одиночество, и двое взрослых незнакомых и в то же время таких близких мужчин стоят на коленях в неловком объятии посреди пронизанного солнцем и пропахшего дымом леса. Льются слова из уст и слезы из глаз, и до них никому нет дела, ведь окружение – лишь декорация.

Там, где время имеет относительное значение, есть возможность вдоволь наговориться – и они говорили. Пока не высохли слезы, пока не закончились слова, пока не были получены ответы на все вопросы, на которые мог быть получен ответ. И потом расстались – ведь даже здесь ничего не длится бесконечно.

Здесь у каждого свой ад. Оставшийся безымянным солдат останется отбывать свой уже идущий к завершению срок, у Лео же он только начинается. Кто-то скажет, что это и не ад вовсе – видеть бесконечную череду упущенных возможностей, отстраненно сопереживать тому, чему не суждено произойти. Это тоска, но не боль. Печаль, но не горе. Как знать…

И когда-нибудь в одной из граней несбывшегося незнакомка с глазами цвета меда скажет ему, что ему обязательно повезет, потому что в нем еще теплится свет, погасший во многих.

Он усмехнется – впервые за очень долгое время.

И это будет новым началом.

Иногда принять решение, каким бы оно ни было, – уже полдела. Когда Леонард вытащил карту и развернул ее лицевой стороной к себе, он почувствовал странное облегчение, или даже скорее освобождение, словно кто-то все это время незримо и неуловимо присутствовал где-то рядом, за его спиной, на грани сознания, наблюдая, но не смея или не желая во что-либо вмешиваться. А теперь ушел – с легким вздохом почти что грусти.

Или просто вечерний ветер колышет занавески.

Какое послание могла оставить ему рыжая? То, что можно сделать так, чтобы человек вытащил именно ту карту, которую нужно фокуснику, ни для кого не секрет. Можно и на каждой написать нужную информацию, если очень уж надо кому-то что-то сообщить столь экстравагантным способом, а ловкости рук не хватает. И окажись карта просто обыкновенной картой дешевой колоды, безо всяких надписей, – почувствовал бы он успокоение или разочарование?

Однако она не оказалась пустой. По краю девятки пик мелким, округлым почерком острым черным карандашом были аккуратно выведены цифры: 52.141470, 37.395946. Видны хорошо, четко.

Больше ничего.

Цифры не были похожи на номер телефона и ничего не говорили Рихтеру, но напоминали координаты, и он вбил их в поиск. Услужливый гугл выдал точку на карте в Орловской области, на которой, на первый взгляд, ничего особенного не было. Леса, поля, какая-то крохотная деревенька неподалеку. И только клик на «Что здесь?» открыл правду, перевернувшую все.

«Братская могила ВОВ».

Точка невозврата.

В мире осталось не так много тех, кто пережил те жуткие годы.

Приходит боль.

Кого не сгубили фашистские пули и раны, того забрал еще более безжалостный враг – время.

Перехватывает дыхание.

Насколько наивно было предполагать, что именно «его» солдат все еще жив?

Накрывает тьма.

Девятка пик – символ смерти. Нет проще способа пообщаться с умершими, чем присоединиться к ним по ту сторону.

Боль уходит.

***

Лео видит себя в калейдоскопе мимолетных образов – вскользь, будто украдкой, яркой вспышкой несбывшегося воспоминания.

…Вот он лежит в своей постели, на нем сидит рыжая красотка, ее веки опущены, влажные губы приоткрыты, волосы струятся по спине, обнаженная грудь колышется в ритме играющей музыки, его руки сжимают ее бедра, на его лице блаженство…

…Вот на его руках сидит щекастая девчушка лет пяти, смотрит на него ясными глазами, а потом вдруг берет в свои крохотные ладошки его лицо, целует в щеку, забавно морщит носик и говорит «Папа, ты колючий, как кактус, но я тебя люблю больше всех» – и он смеется…

…Вот какое-то торжественное мероприятие, он ловит на себе восторженные взгляды, и Президент лично жмет ему руку, поздравляя с какой-то победой…

…Вот он сидит за столом и что-то увлеченно паяет, рядом распечатанная схема какого-то сложного прибора, и он знает, что это будет очень крутая штука…

…Вот он идет по берегу океана – на обеих здоровых ногах, его поседевшие волосы ворошит свежий бриз, на покрытом морщинами лице играет легкая улыбка безмятежности…

***

Лео идет по весеннему лесу. Светит солнце, зеленеет свежая листва на деревьях, между крон проглядывает глубокое синее небо. В небе с ревом летают истребители. Пахнет гарью, жженой шерстью и влажной землей. Где-то невдалеке слышны выстрелы и взрывы.

Одинокая фигура в потрепанной солдатской форме устало, но бережно прикрывает слоем дерна мину. Услышав шаги, оборачивается. На молодом лице с естественным камуфляжем из подтеков пота по грязной коже как-то совсем неуместно смотрятся глаза глубокого старика.

- А, это ты, - отзывается солдат, вставая. – Ну что ж, говори, раз пришел.

Карим проводил ворвавшуюся в квартиру девушку немного удивленным взглядом, но не предпринял никаких попыток ее остановить или последовать за ней. Когда он снова взглянул на Раэля и потянулся к ручке двери с явным намерением запереть дверь, металлист уже двигался на него. Но то ли не рассчитал высоту порога, то ли просто немного неловко шагнул – так или иначе, вместо ожидаемого захвата он чуть не упал, удержавшись на ногах только благодаря узости коридорчика, в противоположную стену которого уперся спиной Карим, пытающийся оттолкнуть от себя Раэля, на некоторое время лишившего его дыхания ударом в живот. Выглядел араб явно гораздо сильнее, чем был на самом деле, а может, просто не ожидал столь резкого нападения со стороны незваного гостя – в любом случае, он пропустил оба удара противника, и теперь, чуть согнувшись от боли и неуверенно отбиваясь, едва восстановив дыхание, лишь разразился бранью сквозь зубы – по крайней мере, судя по интонациям, ничего хорошего он не говорил, хотя Раэль не смог разобрать ни слова - видимо, в стрессовой ситуации ливанец перешел на родной язык.

- Ну я же просила!!!

Алена появилась в дверях буквально несколько секунд спустя, держа в одной руке небольшую дорожную сумку с вещами, а в другой – с ноутбуком. Судя по скорости, ей даже не пришлось их собирать: очевидно, они были собраны еще с вечера, а Кариму было совершенно незачем раскладывать ее вещи – либо он просто не подумал о них. Так или иначе, араб еще не успел высказать все, что о нем думает, нерешительный Акрам только подходил к нему с намерением как-то оттащить Раэля от своего вяло защищающегося друга, но был оттолкнут вышедшей девушкой, строго и укоризненно посмотревшей на злящегося и приниженного бывшего парня и торжествующего нынешнего – с примерно одинаковым, осуждающим выражением лица.

- Пойдем отсюда, - обратилась она к Раэлю, направляясь к выходу и больше не удостаивая своего бывшего и взглядом. Раэлю не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ней, со злобной ухмылкой глянув на прощание на арабов. Те не спешили бросаться в погоню, на их же счастье. Но и на лице девушки он не видел ни радости, ни восхищения его «победой». Уже намного позже она объяснит ему, что подобные состязания ее совершенно не заводят. Точнее, как и любой девчонке, в школьном возрасте ей было приятно, когда за нее или из-за нее дрались мальчишки, но сейчас она поняла, что истинная сила не нуждается в повсеместной демонстрации, что самые большие задиры зачастую ничего из себя не представляют и что порой выйти из конфликта с достоинством гораздо важнее, чем с победой. Тем более что Карим действительно был скорее избалованным мажором, следящим за своим телом больше из самолюбия, чем силачом и бойцом, а Акрам и вовсе отличался исключительно мирным нравом. Она не осуждала его поступок, вовсе нет, и отчасти ей все же польстило, что он готов был драться и мстить за нее, но дала понять, что и без этого верит ему и в него, и была рада, что он не нанес ее бывшему никаких серьезных травм. Не хватало еще ей начать его жалеть или разбираться с обвинениями, которые непременно последовали бы за этим и стоили бы как минимум времени и нервов, учитывая финансовую состоятельность его родителей и их связи в посольстве.

Но это было уже потом, а в тот памятный поздний вечер, почти бегом спустившись по лестнице на улицу и забравшись в машину, она лишь шумно выдохнула, на несколько секунд закрыла глаза, а открыв их, сказала просто и кратко:

- Спасибо.

Однако во взгляде, обращенном на него, оставался немой вопрос. И, выруливая со двора и по пути домой, он говорил. О том, что момент полу-сумасшествия, который мог испугать девушку там, на пороге квартиры Карима, был не совсем игрой. О том, каким он был до встречи с Аленой, и о той, которая сделала его таким. О том, что именно эта встреча стала поворотным моментом в его жизни, и о том, каким он хотел бы видеть свое будущее – с нею вместе. О том, как ему ее не хватало, хотя он ее даже не знал, и о том, как, едва обретя, боялся ее потерять в противостоянии с арабом, который – как он узнал и смог воочию убедиться – имел над ней огромную власть. И – снова – о том, что его дом отныне был ее домом, и что она может рассчитывать на него во всем, но что он ни в коем случае не станет ни на чем настаивать, если девушка сама того не захочет.

Раэль не включал музыку. Сейчас она была бы лишней. Он понимал, что его жизнь уже никогда не будет прежней – в первую очередь, конечно же, потому что в ней появилась та, которую он так долго ждал, та, которая смогла открыть и пробудить его настоящего, о существовании которого он уже и сам начинал потихоньку забывать, постепенно срастаясь с маской цинизма и равнодушия. Но еще, безусловно, и потому, что он уже никогда не сможет относиться к музыке, как прежде. И в этот вечер, именно в тот самый момент, когда он видел сомнение в глазах Алены, слушавшей уговоры своего бывшего, когда впервые за несколько лет по-настоящему испугался от одной мысли, что может ее потерять, металлист осознал, что он скорее откажется от музыки вовсе, чем позволит потустороннему вмешательству разрушить то, что оно помогло ему создать. Прихотливость и непредсказуемость открывшейся ему силы, отнюдь не спешившей становиться понятной и послушной, отбивала всякую охоту подвергать настоящим чудом обретенную любовь и смысл необоснованному риску. Несколько лет назад он бы, пожалуй, погрузился в это невероятное, захватывающее и опасное увлечение с головой в стремлении зарядиться дозой адреналина и привнести разнообразие и яркость в будни, еще и друзей бы привлек. Но теперь, зная цену потери и одиночества и уже более-менее умея расставлять приоритеты, он решил для себя вполне однозначно, что для него важнее. Конечно же, он не забудет – как минимум, он будет до конца своих дней благодарен этой силе за свое счастье. Но и рисковать не станет: слишком уж высока цена ошибки.

Алена молча слушала, поглядывая на Раэля и не скрывая блестящей в глазах влаги. И, несмотря на местами не очень веселые темы, преображалась на глазах, что не могло его не радовать. С нее будто сняли огромный груз – впрочем, в психологическом плане именно так оно и было, ведь не вчера, а только сейчас она окончательно вырвалась из клетки своей мучительной зависимости. Постепенно уходила напряженность из ее тела и сходила сосредоточенность и хмурость с лица, она начала улыбаться, похвасталась, что за те несколько секунд, что ее не было, она успела разжиться собранными с вечера вещами, ноутом и мобильником. Конечно, многое осталось – зимняя одежда и обувь, какие-то мелочи и косметика, о которых она не подумала накануне вечером, а нынче просто не стала заботиться, услышав в коридоре звуки драки и ругань Карима. Со смешком перевела ему пару фраз, которые довольно нелепо звучали в переводе, но, как она объяснила, были довольно серьезными ругательствами для арабов. Оказывается, за время жизни с ним она успела немного выучить арабский и даже несколько месяцев ходила на курсы, чтобы быть в состоянии хоть немного понимать его родственников, когда они поедут с ними знакомиться. Понимание того, что ей теперь не придется ехать в Ливан, явно приносило Алене дополнительное облегчение.

А потом была круглосуточная пиццерия, где они умяли каждый по огромной пицце, дешевой и посредственной, но показавшейся им невероятно вкусной, и огни ночного города, подмигивающие им лукаво и весело, и звезды над придорожной заправкой, настолько яркие на ясном ночном небе, что перебивали даже отблески городских фонарей, и мгновением обернувшаяся ночь…

А еще позже – поездка на кладбище к ни одному из них не знакомой девушке Насте, могила которой оказалась точь-в-точь такой, как в видении Раэля, только напрочь лишенной мистического налета и вовсе не страшной в залитый солнцем майский день и в умиротворенной тишине кладбища. И визит к отцу Алены, не сдержавшему скупой мужской слезы при виде дочери и вмиг нашедшему общий язык с Раэлем, несмотря на все страхи девушки. И тоненькое, изящное колечко, украсившее ее безымянный пальчик некоторое время спустя. И многое, многое другое.

Но это уже совершенно другая история.

А потом был вихрь.

Было напряженно и сложно.

Было ярко и счастливо.

Сон был густым и плотным, как еще недавно заполнявший легкие дым, но уже на следующее утро череда дел и событий захватила Макса целиком, не давая опомниться. И он был рад этому.

Диана звонила и писала почти постоянно – и это, возможно, казалось бы навязчивым и излишним, если бы каждого ее звонка и сообщения Макс не ждал с трепетом и нетерпением. Удивительно – даже для них самих – как росло и крепло с каждым днем чувство, в надежности и долговечности которого откровенно сомневались все окружающие: кто про себя, как Наташа или родители Дианы, а кто и вслух, как Хуршед («Ну я же тебе друг, Макс, я должен сказать тебе правду: не бывает такое долго. Не бывает. Не ставь все на одну карту».) Но назло статистике, назло преградам, назло скептикам, во имя мечты – у них все получалось. Не сразу, не быстро, не просто. Но непременно.

И лишь поначалу легкое, почти неуловимое чувство утраты изредка настигало Макса в суете, когда где-нибудь в дороге он включал плеер и на несколько минут отстранялся от окружающего мира, погружаясь в музыку. Тогда казалось, будто чего-то не хватает. Но это слегка тоскливое чувство мгновенно исчезало, стоило сообщению от Дианы прервать ход мелодии, и его было так легко списать на то, что любимой просто не было рядом, что парень не уделял ему особого внимания.

А Сила попросту сдалась. Есть вещи, с которыми она предпочитала не тягаться, и взаимная любовь – одна из них.

Возможно, она еще вернется. Но это будет уже совсем другая история.

Это была долгая ночь. И это была ночь, вместившаяся, казалось, в один вдох, в одно мгновение, в единственный такт страстного танго. Начавшаяся жадно и немного суетливо и закончившаяся бездумной блаженной негой, она вобрала в себя целый спектр эмоций, действий и состояний и осталась в памяти калейдоскопом будоражащих, бросающих в жар отрывочных образов. Тот особый танец, который творили их тела, неосознанно вторя ритму звучавшей музыки, был невоспроизводим – не только в памяти – и оттого еще более ценен трепетной, всеобъемлющей отдачей упоительному «здесь и сейчас».

Макс не помнил, как они уснули – вроде бы о чем-то говоря, лежа в обнимку и уже не пытливо, а расслабленно поглаживая друг друга. Зато момент пробуждения запечатлелся яркой и детализированной картинкой, достойной кисти искушенного живописца: мягкие лучи скупого январского солнца, играющие в струящихся по смятым простыням длинных волосах Дианы, ее лишенное большей части косметики, безмятежное и оттого совсем невинное личико, ее обнаженное тело, совершенно не по-голливудски не прикрытое ничем и потому беспомощно естественное, жмущееся к нему во сне в инстинктивных поисках тепла… Он и сам проснулся, слегка замерзнув – а оказавшееся ненужным в пылу ночной страсти одеяло бесформенной грудой лежало на полу рядом с кроватью, дополняя легкий беспорядок, созданный хаотично разбросанными предметами одежды.

У Макса ныла и чесалась под гипсом поврежденная рука, которую он все же не смог до конца уберечь ночью, но он не обращал на это внимания. Оба они совершенно не выспались, но были при этом бодры и абсолютно счастливы и завтракали, заговорщически улыбаясь друг другу, пряча в уголках губ и глубине глаз простую и лишь им двоим, по сути, нужную тайну – тайну чувства, крепнувшего с каждой минутой, пока не столкнувшегося с настоящими испытаниями и потому неомраченного, вдохновляющего и обнадеживающего. Расставаться решительно не хотелось, но Диану ждал прощальный визит вежливости к родственникам, Макса – его подопечные, на субботу попросившие позаниматься с ними днем, чтобы не терять вечер выходного, а еще хранящий аромат недавней любви номер – тщательная уборка безликой горничной. Они договорились встретиться снова вечером, не в силах представить себе более длительной разлуки.

Назавтра Диана улетала, поэтому им выпала еще всего одна совместная ночь, не менее яркая, чем предыдущая. Циничный прагматизм в лице кошелька настойчиво твердил, что это к лучшему – все-таки регулярная жизнь в дорогих отелях была Максу пока не по карману, какими бы сладкими ни были эти ночи, приглашать девушку в свою комнатку ему было откровенно стыдно, а идею остановиться где-нибудь за ее счет он бы гневно отверг, даже если бы таковая пришла к нему в голову.

В воскресенье, проводив Диану в аэропорт и не без удовольствия отметив ощутимо потеплевший с момента прошлой встречи взгляд Виталия Алексеевича, подаренный ему на прощание, Макс остался один. Конечно, они обменялись всеми возможными контактами, и она снова прилетит через две недели – он верил в это, да и ему столько нужно успеть, но...

Резко стало пусто.

На работе было скучно и пусто. За весь день – два посетителя, из которых один ошибся конторой, и весь разговор с ним ограничился указанием на правильную дверь, а второму нужна была начальница, которой не было на месте, и Джейн записала его в «окно» на четверг. Бумажной работы было тоже не так много, а сама миссис Грейс весь день в бегах – тишина и спокойствие. Можно читать, ненавязчиво болтать с кем-нибудь по сети и наслаждаться почти уютным одиночеством и легкой, светлой грустью, часто посещающей ее осенью.

Джейн любила осень. Ее угнетала жара и тяготили толпы туристов, заводнявшие Ласт Харбор летом, а осенью, когда все они уезжали, городок словно бы вздыхал свободнее – и она вместе с ним. Солнце становилось ласковее, небо изменчивее, а море – темнее и прохладнее. Их офис находился в одном из немногих городских небоскребов на двадцать первом этаже, и через большое окно приемной, где она проводила большую часть своего рабочего времени, если открыть жалюзи, была видна небольшая полоска моря – сегодня свинцово-серого под несущимися по небу тучами, чуть неспокойного, облизывающего тяжелыми волнами опустевшие пляжи, перебирая песок и гальку и унося куда-то в глубину мелкий мусор, чтобы переварить его где-то в темной пучине, будто огромная кошка, вылизывающая шерсть – так же деловито, увлеченно и неспешно, шерстинка к шерстинке – камушек к камушку. Морю ведь никогда не нужно никуда спешить… Джейн вот сегодня тоже не нужно. И почему-то ее жутко потянуло к морю. Еще разок взглянуть на расплавленный металл, в который превращалась вода под косыми лучами заходящего солнца, пока световые дни не сократились настолько, что она будет идти с работы уже в темноте.

Закончив работу и заскочив домой лишь переодеться, она вышла на пустынную в прохладный вечер набережную. В будний день не в сезон здесь мало кого можно увидеть – большинство кафешек и дискотек, летом бурлящих жизнью и превращавших набережную в шумный муравейник, уже закрылись, порт находится в другой стороне, а немногочисленные в это время туристы все больше по вечерам греются в отелях или барах. Из местных здесь разве что бегают по утрам трусцой – почему-то поразительно мало тех, кто всю жизнь живет у моря, по-настоящему его ценит и любит просто проводить время с ним рядом. Джейн же родилась и провела первые пятнадцать лет своей жизни в другом городе, где моря не было, поэтому все еще не утратила уважительно-восхищенного отношения к нему.

Неспешно идя на своей волне, Джейн могла бы и не заметить парня, если бы он не выделялся так на фоне закатного неба, одинокий и какой-то нездешний. И могла бы и не услышать его, если бы буквально несколько минут назад, выходя на набережную, не вынула из ушей маленькие капельки наушников, чтобы сменить музыку инструментов музыкой моря и ветра. Когда же он обратился к ней, она удивилась и растерялась настолько, что даже оглянулась вокруг, убеждаясь, что больше никого рядом нет, – она была не из тех девушек, с которыми часто знакомятся на улице. Особенно симпатичные молодые парни с такими удивительными глазами и таким приятным голосом.

Вопрос был столь же странным и потусторонним, как и сам незнакомец, и девушка удивленно взглянула на небо – хоть оно и было пасмурным большую часть дня, гоня тяжелые тучи на север, дождя не было. Более того, у горизонта пелена облаков была разорвана, обнажая полоску неба и позволяя скрывающемуся солнцу подсвечивать темно-рыжую шевелюру парня, отчего казалось, что она будто бы светится – будто бы весь он светится особым, густым медовым светом, словно весь он был порождением этого осеннего заката – или ее больного воображения, истосковавшегося по романтике. Джейн, как завороженная, подошла к нему поближе, где-то в глубине души готовая к тому, что он сейчас исчезнет, растворится вместе со скатившимся в море солнцем – и отчаянно этого не желая.

Подавив единственный, но глупый вопрос-ответ «А что же еще?», она еще пару секунд продолжала молчать. Что-то подсказывало ей, что именно сейчас и именно этому человеку ответить так будет не просто неуместно, а совершенно непозволительно. Но что-то ответить было надо, хотя бы для того, чтобы продолжить разговор, и она, снова взглянув на небо, неуверенно, почти шепотом отозвалась:

- Наверное…

Какие у него все же невероятные глаза…

Диана с готовностью ответила на поцелуй – сначала очень мягко, нежно и почти робко, но с каждым мгновением все больше распаляясь и отдаваясь процессу. Как и в танце, она некоторое время осторожничала, приноравливалась к нему, отдавая ему инициативу и только реагируя на его ласку. Как и в танце, полминуты спустя она перестала стесняться и начала показывать, на что была способна – игралась, дразнилась, заводила. Обнимала его и прижималась к нему всем телом – так, что он чувствовал его даже через одежду: неравномерно вздымающуюся грудь, тонкую талию, прикрытую лишь тонким капроном ножку, скользнувшую по внутренней стороне его бедра. Эта девочка определенно любила и умела целоваться и возбуждать и вызывала все менее и менее пристойные картины в воображении Макса, спутывая мысли и будоража тело.

Она пахла духами и немного косметикой, ее губы поначалу были чуть сладкими на вкус, ее мягкие волосы то и дело струились у него по щекам, приятно щекотали, закрывали игру их губ и языков от невольных взглядов редких прохожих – когда завистливых, когда неодобрительных, когда почти безразличных. Им не было дела до прохожих. Кровь в их венах ускорила свой бег, сознание помутилось. Они растворялись друг в друге, в сладком, блаженном, подвешенном во времени сумасшествии, подстегнутом и насыщаемом ритмом доносящейся с катка песни. И, несмотря на то, что как раз музыка в подобной ситуации должна бы быть лишь отдаленным фоном, не более значимым, чем случайные свидетели всплеска их страсти, она упорно встревала в поле внимания, настойчиво врезалась в водоворот мыслей. Но совершенно не отвлекала при этом. Более того, создавалось ощущение, что она в некотором роде определяет происходящее – не само желание, не саму нежность, а именно градус взаимодействия, грозящий вскоре перейти границы разумного. Пожалуй, хорошо, что они были на улице, и на дворе стояла зима – хотя они совершенно не замечали легкого морозца. Им было жарко, и одежда начинала казаться лишней…

А потом вдруг схлынуло – так обрушившаяся на берег высокая и мощная волна, разбившись о камни, с мягким шуршанием ворочающейся гальки откатывается назад, уже не грозя сбить с ног и унести в пучину. В очередной раз оторвавшись друг от друга, чтобы перевести дыхание, они не слились обратно в страстном и глубоком поцелуе. Диана медленно вдохнула и открыла глаза, чуть откинувшись назад, чтобы посмотреть на Макса. На ее щеках играл румянец, влажные губы были приоткрыты в легкой улыбке, в глазах светилась нежность и отражались огни. Она по-прежнему была в его объятиях, близкая и горячая, но уже не было между ними той всепоглощающей, безумной страсти, которая охватила их пару минут назад. И даже тело, все еще хранящее жар желания, постепенно теряло напряжение, а возбуждение рассыпалось мурашками по спине, плечам и бедрам.

Макс вдруг очень четко осознал, что песня кончилась.

Диана выскользнула у него из руки, поправила волосы и одежду. Снова улыбнулась.

- Пойдем?

Ее волосы…
Все началось с платинового отблеска на ее волосах – там, на трассе. Это не был ее натуральный цвет, но это, пожалуй, единственное, что было в ней не настоящим. Ее волосы щекотали Раэлю шею, когда он нес ее к себе домой, и утреннее солнце играло в них, дробя свои лучи… по-прежнему пахли дорожной пылью и ночным ветром, когда он зарывался в них носом… рассыпались по ее плечам, когда она сняла резинку, которой собирала их в ванной… скрывали мягкими прядями ее лицо, когда она наклонялась погладить кошек… упрямо выбивались из-за аккуратных ушек, куда она их заправляла, сидя за столом… струились под его пальцами, когда он бережно перебирал их, отчего она тихонько мурчала… лежали, спутанные и влажные от пота, разметавшись по подушке…

Ее глаза…
Умные, лукавые, заплаканные, заспанные… С видимыми после слез сосудиками и длинными пушистыми ресницами... Красивые, глубокие, затягивающие... Она любила смотреть прямо в глаза, не отрываясь, и в их серо-зеленой глубине таилась бездна нежности и колкая боль... Они следили за ним внимательно и увлеченно, что бы он ни делал… щурились от солнца… распахивались в удивлении, когда он делал или говорил что-то неожиданное… прикрывались от наслаждения в ответ на его ласку… подмигивали с улыбкой и озорным огоньком в уголках… блестели влагой, когда она делилась сокровенным…

Ее губы…
Мягкие, нежные, отзывчивые… Они то и дело растягивались в белозубой улыбке, с готовностью появлявшейся на ее лице... искали его губы, сливались с ними, ласкали его тело… приоткрывались и чуть дрожали в мгновения страсти, вторя сбивающемуся дыханию… целовали его пальцы, его глаза, его шею… сжимались в упрямую линию, когда они спорили о том, кто будет мыть чашки… поджимались в притворной обиде, когда она проиграла этот спор – и тут же дарили ему очередной поцелуй…

Ее пальцы…
Длинные, тонкие, чуткие, украшенные удлиненными овалами ухоженных ногтей… Они с любопытством и нежностью исследовали и ласкали его лицо и тело, вызывая в нем волну невероятной чувственности... забирались ему под одежду… перебирали его волосы… переплетались с его пальцами... впивались ему в спину… поправляли непослушные пряди... обнимали чашку с чаем... рисовали невидимые узоры на его груди...

Ее тело…
Молодое, красивое, изящное, чувственное, упругое… Оно с готовностью и радостью отзывалось на его ласку, покрываясь мурашками, выгибаясь, раскрываясь… дразнило и манило… восхищало и будоражило… принимало его в свои объятия и сливалось с ним, даря наслаждение...

Нежность…
В глубине глаз, на кончиках пальцев, на бархатистой коже… В поцелуях и объятиях, словах и действиях, интонациях и шутках… В каждом наполненном новым смыслом мгновении…

Страсть…
Неистовая, искренняя, безумная, яркая...

Любовь…

Это был длинный день. День, начавшийся еще накануне незадолго до полуночи и полностью перевернувший жизнь двух людей по воле случая и чего-то еще, не менее тонкого и уже почти открывшегося Раэлю. И если и было что-то одно, чем можно определить его весь, от начала и до конца – то это доверие. Робкое и неуверенное поначалу, оно постепенно росло и крепло, связывая их сильнее, чем что бы то ни было другое. Доверившись мгновенному порыву, Раэль развернул тогда автомобиль. Доверившись странноватому незнакомцу, Алена приняла его предложение согреться. Доверившись магии чего-то потустороннего, они рискнули познать друг друга лучше. Доверившись зарождающемуся чувству, они - уже вдвоем - осмелились претендовать на совместное будущее.

После этого доверие пронизывало и пропитывало собой все – то, как она обвивала его шею, когда он нес ее на руках к своему подъезду; то, как он протягивал ей на ладони ключ от своей квартиры, словно священную клятву произнося такие простые и такие значимые слова «Мой дом – твой дом»; то, как она не стала паясничать и отказываться, принимая его – все-таки с удивлением, но с искренней благодарностью; то, как, презрев условности, она вышла из душа, не прикрытая ничем – и увлекла его за собой в комнату, стягивая с него на ходу футболку и жадно ловя его губы своими; то, как открывалась и отдавалась ему, без оглядки и без стеснения; то, как после лежала у него на плече и рассказывала...



Солнце уже окрасило окна в доме напротив красноватым закатным золотом, когда они, утомившись и наговорившись, лежали обнаженными на смятых простынях в сладкой полудреме, сплетя пальцы, ни о чем не думая и медленно вдыхая воздух, приправленный ноткой недавней страсти, звенящий от непривычной тишины и дрожащий от разливающегося в нем моря нежности.

Дерзкие, отчаянные, влюбленные.

Вдохновленные и красивые.

Уставшие и счастливые.

У них получится.

Диана обладала тем удивительным сочетанием скромности и уверенности в себе, которое позволяет выглядеть достойно, но не высокомерно. Она знала, что красива. Она знала, что талантлива. Но заслуженную похвалу принимала с искренней, не лицемерной благодарностью. Ей, безусловно, льстила реакция публики, и она выразила свое признание, подарив зрителям немного смущенную улыбку и легкий поклон, пока Макс вставал из-за стола и подходил к ней. Но взгляд, подаренный ему, был гораздо более глубоким, а улыбка – более нежной, особенной. Личной. Она не стала отворачиваться и уклоняться от поцелуя – как, впрочем, не спешила и делать его более интимным, лишь прикрыла глаза, на миг обмирая. И снова Макса обдал легкий аромат духов, снова близость теплого юного тела и ощущение бархатистой кожи под губами будоражили и пьянили. И казалось, что девушка отнюдь не станет сопротивляться, пожелай он сейчас обнять ее и привлечь к себе.

- Спасибо, - негромко ответила она, выводя его из легкого оцепенения и глядя на него лукаво и выжидающе, чуть склонив голову. Затем положила микрофон и взяла парня под здоровую руку, увлекая за столик.

- Обожаю Селин Дион, - сказала она, отпив глоток сока и не отводя взгляда от Макса, явно наслаждаясь произведенным на него впечатлением. – Хотела бы быть на нее похожей. А какую музыку ты любишь слушать?

Что-то продолжало витать в воздухе. Уже не звучали в ушах тонким отголоском последние ноты песни, уже кто-то взял в руки микрофон и включил очередную фонограмму, но то ощущение, что охватило Макса, когда он слушал Диану, грозившее вывернуть его наизнанку, не спешило исчезать полностью, создавая почти неуютное ощущение присутствия чего-то постороннего, потустороннего, и не то чтобы неприятного, но немного пугающего. Впрочем, некоторую неловкость можно было объяснить и просто смущением, вызванным близостью столь явно увлеченной им девушки, причин расположения которой он не понимал. Когда все кажется уж слишком идеальным, все мы иногда склонны подозревать, что где-то должен быть подвох. Но девушка была так близко, была такой настоящей, так искренне им интересовалась… В чем же причина? Волновала ли его зарождающаяся влюбленность, неуверенность в том, что он достоин Дианы, или что-то другое?

«Я сдаюсь» - еще двумя минутами раньше пела Диана. Вот только кто кому сдавался?..

Первые ноты узнаваемой мелодии. Первый куплет тягучей, выстраданной автором песни. Песни о чувстве, всей глубины и сложности которого Максу – может, и к счастью, - испытать не довелось, но недостаток опыта компенсировался силой желания произвести впечатление на Диану и искренностью вложенных в исполнение эмоций. Не нужно было знать французский, чтобы понимать, о чем он поет. Нахлынуло ощущение, будто они остались вдвоем, будто не существовало больше никого и ничего вокруг, будто весь мир отстранился - или наоборот, сосредоточился на них, отвергая все остальное как далекое, несущественное, вторичное. Это пьянило и вдохновляло – что-то подобное он ощутил на сцене, когда был уверен, что танцует красиво, что нравится зрителям и жюри.

Вот только закончился танец не совсем триумфом. А сейчас…

Взмах густых ресниц и легкая, мимолетная тень в открытом взгляде. Тень страха, тревоги или боли, застывшая улыбка, отведенный взгляд и на мгновение напрягшиеся плечи. Диана знала песню – конечно же, знала. Но что не так? Что она значила для нее? Могло ли быть, что она ей просто не нравилась? Или, может, вызвала у нее неприятные ассоциации или воспоминания? Сколь бы юной она ни была или ни казалась, у всех у нас есть прошлое, а в прошлом бывает боль. Или она просто боялась, что он не справится?

В любом случае, отступать поздно. Звучала фонограмма, вторил ей голос парня – и звучал чисто и сильно, он мог бы поклясться, что не сфальшивил, даже когда мелодия пошла наверх, набирая силу и требуя отдачи. Он даже, пожалуй, никогда не пел так хорошо, как сейчас.

Цветные блики на белом платье, на белой коже. Привычным движением тонких пальцев Диана заправила прядь волос за ухо и снова подняла взгляд. Блеснула граненым камнем крохотная сережка, блеснули влагой синие глаза, но в них не было больше страха, не было напряженности, они смотрели доверчиво и нежно, а улыбка вновь стала мягкой, расслабленной, адресованной именно ему. Может, ему просто показалось?

Когда Макс допел песню, аплодировала ему не только Диана, но и еще несколько человек за соседними столиками, которые вдруг снова ворвались в их реальность с окончанием песни, вместе с разговорами, перестуком приборов и даже звонком чьего-то телефона. Диана же, встав со стула и подойдя к нему, вдруг взяла его лицо в свои ладони и коснулась губами его щеки.

- Спасибо, - глаза ее по-прежнему были влажными, а неожиданная близость пьянила больше, чем сладковатый запах ее духов, смущала и будоражила одновременно. Она вдруг на миг стала очень серьезной, но лишь на миг, уже секундой позже со смехом стирая лишь одной ей видимый след от помады на его щеке.

- Ну что, моя очередь? Готов? Или посидим?

Макс плавно взял девушку за руку, поднёс к лицу и коснулся губами пальчиков, задержавшись на пару мгновений дольше, чем следовало.

- Давай теперь ты. А потом посидим... – сказал он, улыбаясь самыми уголками губ.

Диана кивнула, улыбнувшись в ответ, и оглянулась на других посетителей, чтобы убедиться, что пока больше никто не претендует на микрофон. Желающих, к удовлетворению обоих, по-прежнему не было, и только какой-то парень беззастенчиво разглядывал спутницу Макса из-за одного из столиков. Диана этого не замечала, впрочем, потому что стояла к нему спиной, выбирая песню.

- О, одна из моих любимых! – воскликнула она и почему-то немного покраснела. Но, поколебавшись пару секунд, все же решилась. И тем не менее, ей пришлось еще несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы унять волнение, пока звучал вступительный проигрыш.

Песня была известной. Песня была сложной. Но Диана не просто справилась – она справилась превосходно. Конечно, ей было далеко до знаменитой певицы, но ее голос был чист и нежен, тембр приятен и мягок, а чувства, вложенные в исполнение – без сомнения, искренними. К тому же, явно чувствовалась работа профессионалов: девушка очень хорошо знала свои возможности и умело ими пользовалась. Она не стала кричать на коде, смягчив и сгладив окончание песни, но сумев не смазать его – наоборот, в этом небольшом баре, в почти интимном полумраке, выступая, фактически, только для одного зрителя, она сделала все настолько гармонично, что сорвала настоящую овацию своим пением. Но, несмотря на разразившиеся за соседними столиками аплодисменты, эта нежная девушка с почти детским лицом и глазами невероятной глубины смотрела лишь на него, с трепетом ожидая его реакции.

Женя приготовилась внимательно слушать, забравшись на диванчик кухонного уголка с ногами, обхватив колени руками и глядя на Трафа из-под растрепанных волос. В этой позе была одновременно закрытость и какая-то по-детски трогательная беззащитность, но сама девушка, похоже, немного успокоилась. Когда он вышел в комнату переключить музыку, она проводила его долгим задумчивым взглядом, а когда вернулся, она смотрела в окно, но тут же обернулась, услышав его шаги, и в ее глазах был вопрос и приглашение говорить. Рассказ парня она слушала молча, не перебивая и не отводя взгляда, терпеливо ждала, пока он найдет нужные слова, пока справится с норовящими вновь охватить его эмоциями.

На улице пошел снег – за темным прямоугольником окна из темноты то и дело появлялись крупные, пушистые снежинки, неспешно опускавшиеся ниже, ложась на подоконник или исчезая из поля зрения. От этого казалось, что темнота за стеклом сгустилась, стала вязкой, плотной и холодной, а на маленькой кухне, наоборот, стало теплее и уютнее. Траф и сам уже не мог бы сказать с уверенностью, где находится граница между его воображением, его представлением о том, как могло бы быть, - и тем, что действительно происходило с ним сейчас в реальности. Тот образ, что прочно ассоциировался у него с композицией, сейчас негромко доносившейся из соседней комнаты, воплощался почти во всех деталях. Мелодия была размеренной и ненавязчивой, музыка разливалась по стенам и ткала невидимый ковер, укрывая их им от окружающей реальности, и даже то, что произошло несколькими часами ранее, несмотря на все еще острую боль, уже начинало казаться какой-то другой жизнью. Мир сжался до размеров крохотной комнатки и до двух живых существ в ней – ах нет, трех, и пушистое третье не преминуло о себе заявить.

- Какой красивый! Привет, – оживившись, искренне улыбнулась Женя, опуская руку, и в этот краткий миг, вплетенный в ход времени перестуком ударных и его собственного ускорившегося от нахлынувших воспоминаний сердца, - в миг, когда на долю секунды с ее лица ушло напряженное сочувствие, а из глаз – неизбывная боль, она показалась Трафу почти ангелом. Шон подошел и понюхал ее, знакомясь и щекоча ее тонкие пальцы жесткими усами и мокрым носом, а затем уселся рядом с батареей и принялся деловито вылизываться. Женя вернула руку на место, и почти сразу же на ее лицо вернулись и боль, и грусть, и острое сопереживание. Она чуть кивнула Трафу, приглашая его продолжить рассказ, и некоторое время сидела молча после того, как он высказался, глядя в окно, на продолжавшие кружить там снежинки. Но когда парень заговорил о помощи, она будто очнулась, и засыпала его градом вопросов, видимо, накопившихся за весь его рассказ, не позволяя вставить и слова:

- Устала? Да нет… И я правда не могу. Как это будет выглядеть? И куда я потом пойду? И ты не должен мне помогать. Да и как ты мне поможешь? И что за репа? И почему она тебе не сказала раньше? И почему этот ей не сказал? А ты уверен, что тоже болен? Может, не успел заразиться? Такое же бывает, что не обязательно заражаешься? И ВИЧ – это же не еще СПИД, или нет? Вроде же можно быть носителем и не болеть? И тогда ничего страшного, только осторожно, чтобы других не заражать?

Ее сопротивление идее остаться было довольно слабым, но она явно искреннее сочувствовала Трафу и, казалась, готова была забыть о собственной беде только лишь для того, чтобы попытаться дать ему надежду на то, что еще не все потеряно, но вдруг посмотрела на него и оборвала поток мыслей резко, на вдохе, явно собираясь до этого задать еще десяток вопросов, но только выдохнув:

- Прости, - после чего уставилась взглядом в свои коленки и замолкла.

Машу взволновало то, что Николай избегал смотреть ей в глаза. Неужели он боится, что они не договорятся с русалками? Или его волнует что-то еще? Ее собственные внутренние ощущения были не слишком тревожными. Да, судя по всему, дети Утра не отличаются ни особой контактностью, ни чрезмерным альтруизмом, но это еще не значит, что с ними нельзя иметь дело.

Девушка подошла к парню и взяла его за руку.

- Я уверена, что мы найдем способ к ним подступиться. Утренние - холодные. По-разному холодные. И ночные гораздо более гордые, так что не переживай. А еще знаешь что? - шепотом добавила она ему на ухо. - Мне хочется прогуляться с тобой к Ели...

Почему-то после этих слов она слегка покраснела, смутившись, хоть и не вкладывала в них никакого порочного смысла.

Диана взглянула на него на прощание с улыбкой и задорными искорками в чуть прищуренных глазах, пообещав, что всеми силами постарается не потеряться и будет очень ждать его звонка назавтра. Ее смеющееся лицо то и дело норовило появиться у Макса перед глазами, заставляя вновь и вновь прокручивать в голове события последнего часа, вспоминать тонкие пальцы с влажной монеткой, оставленной кем-то между камнями, горящие медным огнем волосы, то и дело спадающие ей на лицо непослушными прядями и струящиеся по меху ее шубки, белые зубки, с готовностью обнажающиеся в милой открытой улыбке в ответ на его шутки, и теплые облачка пара, вырывающиеся у нее из губ с каждым выходом...

Приходилось, однако, думать и о работе. Как и предполагал Макс, дома студенты почти не готовились, за исключением одной девчонки (кажется, ее звали Светой), которая довольно точно воспроизвела движения корейца буквально со второй попытки. Но и остальные студенты, как ни странно, старались. Поначалу, конечно, тушевались, девчонки смущенно хихикали, поглядывая друг на друга и на парней, те пытались казаться крутыми, серьезными и сосредоточенными, все вместе дружно не попадали в такт и смотрелись, в целом, довольно жалко. И куда только подевалась их былая надменность и апломб буквально через несколько минут тренировки? Но Макса не тянуло на злорадство – то ли он пребывал в благодушном настроении после недавних событий, то ли его действительно тронуло то, как эти ребята, переодевшись пусть в недешевую, но все же простую спортивную одежду, «включившиеся» в процесс и в ходе тренировки вспотевшие, раскрасневшиеся и запыхавшиеся, сбросили маски и стали на какое-то время похожи на обычных, простых людей. Студенты же, в свою очередь, не стали излишне любопытствовать по поводу руки, удовлетворившись кратким рассказом, и после занятия поспешили уйти приводить себя в порядок. В целом, от занятия осталось чувство удовлетворения – и да, определенная сумма в кармане, которая делала жизнь намного проще.

Дома - хотя называть крохотную комнатушку в многоэтажном муравейнике, найденную всего пару недель назад, «домом» было довольно большим допущением – было уже довольно людно. Кто-то суетился на кухне, кто-то прошел мимо Макса с большим тазом белья в сторону душевой, прижав его к стенке коридора и чуть не задев больную руку. Дома был и Хуршед, к которому парень решил заглянуть за феном. Гипс, правда, выглядел уже высохшим, но лишняя предосторожность не помешает – заработок куда приятнее потратить на свидание с девушкой, чем с травматологом.

В связи с этим возникал вопрос, как воплотить на сцене задуманную постановку, сделав ее достаточно зрелищной, но при этом безопасной. Увы, попрыгай он так, как обезьянка из мультика – трещиной в руке ему не отделаться. Но Родионов знал, что при большом желании все вопросы решаются, и даже люди летают. И даже не только вниз. Поэтому иногда можно позволить себе и помечтать.

Не успела закончиться песня, как удовольствие Макса от просмотра было нарушено оглушительным визгом сверху – а оглушительным он был даже через перекрытие, что уж говорить о тех беднягах, которым не посчастливилось находиться рядом с его источником. Хорошей звукоизоляцией московские коммуналки никогда не славились, зато вот колоритными соседями – всегда пожалуйста. Впрочем, голос, с визга перешедший на не слишком изобретательный, но не менее от этого эмоциональный мат, а затем, исчерпав доступный ассортимент, просто на ругательства, из которых «мерзкая тварь», «гнусная воровка» и «подлая крыса» были, пожалуй, самыми невинными, принадлежал вполне заурядной даме предпенсионного возраста, жившей этажом выше и впервые за время проживания здесь Родионова вообще давшей о себе знать – довольно эффектно, впрочем. Несколькими секундами позже послышались тяжелые шаги, низкий мужской голос, что-то говоривший сквозь смех, какая-то возня и отчаянный детский вопль «Не трогайте Гошу! Он просто кушать хотел!». Весь «концерт» занял не больше нескольких минут, по прошествии которых к Максу постучался Хуршед, вроде как спросить, нужен ли ему еще фен и поинтересоваться о подробностях его злоключений, а на самом деле – обсудить происшествие и лишний раз посмеяться. Видимо, вдохновленный тем, что новый сосед не смотрит на него с ненавистью и вполне охотно общается, он решил попытаться с ним подружиться. Впрочем, упрекнуть его в навязчивости тоже язык не поворачивался – да и разве не было Максу любопытно? А Хуршед уже все разузнал - информация о таких событиях распространяется в мгновение ока, ведь при всей их пошлости они являются одним из немногих развлечений, доступных простым работягам, заселявшим общагу, у многих из которых даже телевизора в комнате не было. «Подлая крыса», как оказалось, была действительно крысой – точнее, крысенком, причем декоративным, жившим в качестве питомца у сына соседей визгливой дамы и умудрившимся сбежать из клетки и стянуть у соседей бутерброд с сыром, за поеданием которого и застала несчастного Гошу наша героиня. История закончилась вполне благополучно: дама избежала инфаркта, крыс избежал преждевременной и позорной смерти от руки (или ноги) благородно поспешившего на помощь даме мужа, поскольку на его помощь не менее благородно и самоотверженно поспешил восьмилетний хозяин, клятвенно заверивший соседей, что впредь не допустит побега своего любимца из заточения и будет стараться хорошо его кормить, чтобы тому незачем было красть чужое, пускай даже это и сыр.

Хуршед оказался на удивление прекрасным рассказчиком, несмотря на акцент и на то, что то и дело начинал давиться от смеха. Оказывается, этот суровый парень умел улыбаться – причем настолько заразно и искренне, что улыбка поневоле растягивала губы и у тех, кто на него смотрел, а в его устах банальная, по сути, история приобретала новые оттенки и истинный драматизм. Максу же оставалось лишь слушать и удивляться, почему то, что только что произошло и о чем ему теперь рассказывал в лицах и красках его сосед, так сильно напоминает ему просмотренный еще несколько минут назад эпизод мультфильма…

Девушка подняла на Трафальгара глаза и долго молча смотрела - но не на него, а, казалось, сквозь него, и от этого немого взгляда становилось неуютно. Потом все же заговорила, шмыгнув носом:

- Легче, говоришь? Бывают ситуации, в которых легче уже не станет… Не может стать… Ты думаешь, я истеричка какая и каждый день в речку бросаюсь, да? Но ты хочешь знать? Правда хочешь?

Вызов, горечь, боль и отголосок отчаяния слышались в ее словах. Но она не стала больше медлить или язвить и просто рассказала Трафальгару свою историю - немного сбивчиво, сдавленным голосом, сквозь слезы, которых уже устала стесняться, и снова уткнувшись взглядом в чашку, уже не поднимая на парня глаз, снова скрывшихся за беспорядочной челкой.

- Я правда не знаю, как с этим жить… Пойми, мне же еще даже семнадцати нет, а этот урод… Короче, попробую по порядку... У меня папа погиб три года назад. Он офигенный был - умный, сильный, добрый. Правда – не потому, что он мой отец, я больше не знаю таких… Не понимаю даже, что он в маме нашел, кроме внешности. Я знаю, нельзя так о родной матери, но ты поймешь… Дура она, в общем, хоть и красивая. Она замуж выскочила буквально через полгода, представляешь? Этот, наверное, еще при отце был. Мама, она такая, знаешь, не слишком заморачивается… А я этого чувака до их свадьбы видела всего пару раз. Они обычно у него встречались. Мне было по фигу, если честно, с кем она трахается, пока он с нами жить не начал. Поначалу такой еще ничего, строил из себя нормального, подмазывался, денег давал на карманные расходы, особо не совался ко мне, можно было жить. Я уж думала, ну ладно, хоть мама будет счастлива, хотя мне он изначально не очень нравился. Из таких, знаешь, которые очень себя любят, а больше никого. А он потом приставать ко мне начал, особенно как выпьет – а он любитель иногда. Я маме пыталась говорить, а она ему больше верит, чем мне, дура влюбленная. Типа я наговариваю на него, потому что он мне не нравится, и я хочу, чтобы они расстались. И он тоже такой обиженный ходит, как будто действительно я его оскорбила, а не он меня, актер хренов… И она такая за ним: ну прости, я знаю, что ты этого не делал, не обижайся, бла-бла-бла - и в спальню, а меня наказывает. Мать меня вообще не очень любит, она детей в принципе не хотела, это отец настоял, когда она забеременела… Он сам и занимался со мной всегда. А для нее я обуза и причина растяжек. Лучше бы тогда и не рожала меня совсем!

Женя сделала небольшую паузу, сделав-таки небольшой глоток остывающего чая. Усмехнулась горько. Продолжила почти спокойно:

- В общем, понятно уже все, наверное. Она уехала как-то на пару дней, а он нажрался, как скотина, и… Я пыталась сопротивляться, правда. Но ты посмотри на меня, а он выше тебя и весит раза в два больше, чем я, куда уж мне… Скрутил, как девчонку… Больно было до жути... А он мне рот зажал, чтоб не кричала, и все приговаривал, что я не докажу ничего, и что прибьет, если посмею в милицию пойти…

От нахлынувших воспоминаний ее передернуло так сильно, что чай в чашке расплескался, и капля его упала ей на свитер. Женя безразлично посмотрела на очередное пятно, поставила чашку на стол и сплела руки под грудью, словно ей было зябко.

- Я думала, я его убью на фиг. Он же пьяный был, задрых потом. Я выпуталась кое-как, отмывалась долго... Рыдала, понятное дело – оно ж еще и болело все. Думала позвонить кому, а и некому особо... Потом выхожу, а он спит, так я нож на кухне взяла большой для мяса... И не смогла. Ненавидела его до безумия, а убить все равно не смогла.

Губы девушки дрожали, еще две крупных слезинки скатились по щекам, на миг задержавшись на подбородке.

- Я еще думала, что переживу и смогу забыть, как страшный сон. Мать вернулась, он притих... А теперь узнала, что беременна, два месяца уже… А я тогда не пошла в милицию, и матери тоже не рассказала. Зря, наверное... Они ж вообще могут доказать как-то… Или для того мыться было не надо… Не знаю, в общем. Тогда стыдно было и страшно, а теперь думаю - пусть бы и убил, так хоть не сама, и не знала бы того, что он теперь во мне живет. И аборт сделать не могу – и денег нет, и просто не могу… И рожать от него не хочу – ну куда? Я ж этого ребенка любить не смогу, зная, от кого он… У меня ведь никого больше не было… Я ж не блядь какая, я училась, читала много, в университет собиралась, надеялась, что встречу парня, который меня не только за внешность полюбит... Такого, как папа... А вот так вот вышло. И как мне теперь жить? Как? И зачем?

Она опять подняла на Трафальгара глаза – полные слез, красивые темные глаза – и посмотрела на этот раз прямо на него, словно ища в нем ответа.

Дом остался за перекрестком и больше не привлекал к себе внимания – да девушка и не оглядывалась на него вовсе, спеша сбежать от того, от чего – она знала – сбежать нельзя. В плеере сменилась песня – ворвалась в слух резким, скрежещущим, почти неприятным движением смычка по струнам, скрипучим злорадным смехом боли, снова вступившей в свои права, с неистощимой фантазией выдумывая все новые извращенные пытки своей покорной хозяйке.

Казалось, в очередной раз придется терпеть и уже почти привычно страдать, не зная пределов, не видя выхода из собственного ада, но вдруг мгновенным озарением пришло осознание: желание разрушить может не оставаться просто желанием. Более того, оно уже не может оставаться просто желанием, уже запущен неведомый пока механизм, уже нажат курок, уже летит меч палача по короткой траектории вниз.

Мимолетной вспышкой воспоминания – осколки разбитой чашки вчера в кафе и знакомое ощущение чего-то рушащегося внутри – но только в десятки раз сильнее и – реальнее. Словно душа ее и впрямь дала трещину, словно она была хрупким сосудом, от которого откололся кусок – и покатился со звоном, разлетелся острыми брызгами хрусталя. Несколько секунд неожиданного спокойствия – и на этих осколках заплясали безумный танец карикатурные сатиры, дьявольски ухмыляясь и растаптывая их острыми копытцами в крошку, в муку, в пыль… И хохотали – мерзким, беззвучным и оттого еще более страшным смехом…

А затем вдруг исчезли, оставив после себя пустоту, безразличие и хрустальный отголосок неровного пульса, который – единственный – напоминал ей, что она все еще жива.

Доведенная до крайности, она может убивать – теперь Агата знала это наверняка. И неважно, что начала она с себя – это был всего лишь выбор. И уж неясно, что отражалось при этом на лице и в глазах девушки, но прохожие старались обходить ее стороной.

А боль, забыв о том, с какой сладостью недавно мучила Агату, впиваясь острыми когтями в израненное сердце, сейчас металась, билась в отчаянии, безмолвно кричала от безысходности – точнее, наоборот, от того, что ей, наконец, был дан выход, в который ее безудержно засасывало. Она не желала уходить, отчаянно, но безуспешно цепляясь за острые грани открывшейся раны, прячась в еще не тронутых трещинами закоулках души, сжимаясь в комок и стремясь стать маленькой, незаметной, чуть ощутимой, но – живой. Боль… боялась? Боль была дымом, заключенным в сосуд, и не могла не вытекать в разлом от отломившегося осколка, как ни тщилась остаться в треснутых стенах.

Не было больше боли. Была только пустота и холод. И Агате оставалось лишь спокойным, холодным, безразличным и жестоким свидетелем наблюдать за агонией той, что столько месяцев держала на грани душевного истощения ее саму.

Небо словно бы обиделось на Агату за то, что та не обращала на него никакого внимания, и наслало облако на солнце, бросив легкую тень на город и дохнув ветром, колыхнувшим подол юбки и растрепавшим белые волосы. И почти сразу же зазвучала в наушниках музыка, повинуясь движению тонкого пальца. Как это часто бывало, когда девушка надевала наушники и попадала на песню, соответствовавшую ее настроению, мир словно бы немного отстранился, позволяя ей смотреть на него и на себя со стороны. Неспешно поплыли мимо дома, покачиваясь в такт стуку каблучков и внутреннему ритму музыки, чуть быстрее – суетливые прохожие и нетерпеливые автомобили. Порой казалось, что истинный мир - где-то там, в глубине рождающих мелодию звуков, а то, что снаружи - лишь иллюзия, картинка, зыбкая и непостоянная, как отражение в воде, и подобранная не всегда удачно и не обязательно правильно. И что лишь тонкая грань незнания стоит между девушкой и возможностью сознательно добавить в эту картинку несколько штрихов или, наоборот, закрасить или стереть что-то лишнее или неприятное.

И именно оттуда, из крадущихся переливов мелодии, вынырнул вдруг рядом старый дом. Конечно, это было не более чем впечатление, дом стоял здесь давно, просто она не обращала на него внимания. Да и сейчас, пожалуй, взгляд Агаты и не упал бы на него, не будь она вынуждена остановиться на перекрестке. Но сейчас он привлек ее чем-то, и она даже знала, чем - песней, звучавшей в ее ушах. Вот только дом, темной и мрачной даже в солнечный день громадой нависший над дорогой, совсем не казался уютным. Скорее уж наоборот, отталкивал, пугал, казался неприветливым и почти зловещим. Это был не ее дом, она была для него чужой и почти чувствовала неприязнь его толстых стен. У кого-то здесь была хорошая квартира, с настоящим камином и красивой деревянной мебелью, теплая, обжитая и уютная. Но не у Агаты. И кто-то пил на широком подоконнике старой кухни горячий чай по утрам, выглядывая на улицу на случайных прохожих и изменчивое небо, целовал кого-то, уходя на работу и приходя с работы, ей вкусный ужин, улыбался, играл с детьми, сидел у камина в зимний вечер с бокалом в руке и был счастлив. Остро, отвратительно счастлив. Потому что так не бывает.

Не для нее.

Не здесь.

Ускорилась музыка, двинулись мимо Агаты люди. Светофор уже пару секунд как переключился на зеленый.

Ей было всего семнадцать, и она была довольно миловидной, если верить черно-белой фотографии на совсем еще новеньком, но довольно скромном памятнике. И она совершенно не была знакома Раэлю, хотя он знал, что не случайно оказался у ее могилы. Вот только знание это ускользало от него, маячило где-то на краю сознания, упорно не желая облекаться в конкретную, понятную ему мысль. Но кто она? Какими невидимыми, неведомыми нитями он был с ней связан? Что с ней случилось? Он не знал – и не мог знать. Была, конечно, вероятность того, что она сама решила покинуть этот мир – мало ли кто из нас в этом возрасте не задумывается о смерти, как о выходе, как об уходе от непонимания, трудностей, несправедливости? Но гораздо более вероятно, что ее жизнь забрала трагическая случайность, которых множество случается каждый день, но которые не становятся от этого проще для тех, кому судилось их пережить.

Она наверняка очень многого не успела познать и свершить, и, конечно же, неупокоенная душа ее не могла с этим смириться и томилась в ожидании момента, когда придет кто-то, кто поможет ей снова вернуться в этот мир - хоть как-то, хоть кем-то, потому что нет ничего хуже бесконечного томительного ожидания в темноте, пустоте и бездействии, не переходящего в истинное, спокойное и безразличное небытие…

И он пришел, пришел дать ей свободу, дать ей надежду, дать выход всему тому, что успело накопиться в ее душе, а заодно - той силе, которая все это время вызревала, готовая в любой момент вырваться на волю и нести в мир страх и разрушение – ибо такова была ее природа, и таковым было ее истинное, единственно возможное предназначение, ведь имя ей было – Смерть…

И дрогнул лунный свет, преломляясь в ветвях мертвого дерева, и дрогнула земля у его ног, начав крошиться, и пошатнулось надгробие, и черным призраком метнулась куда-то в сторону испуганная летучая мышь, и потусторонним, леденящим душу воем отозвался откуда-то пес… А он смотрел на фотографию девушки и не мог оторвать взгляда от ее лица, едва различимого в темноте, не в силах пошевелиться, не в состоянии ни кричать, ни бежать, ни даже закрыть глаза, лишь боковым зрением замечая, как земля ссыпается куда-то вглубь по краям могилы, обнажая бока гранитной плиты и обозначая пустоту под ней. Еще немного – и могилу можно будет открыть. И почему-то не оставалось сомнений, что она откроется – изнутри…

- Ты чего?

Еще миг он не понимал, почему фотография вдруг расплылась и изменилась, темные волнистые волосы стали светлыми и прямыми, а черты лица - так удивительно знакомыми. Но видение оказалось столь же мимолетным, сколь и реалистичным. Не прошло, наверное, и нескольких секунд - новая песня еще не успела зазвучать, девушка только начинала перелезать на переднее сиденье и теперь стояла, перегнувшись через сиденье и заглядывая ему в лицо – так близко, что ее волосы в какой-то миг коснулись его плеча, и он мог бы, повернувшись к ней, привлечь ее к себе и поцеловать... Мог бы...

- Ты живой? Чашку возьмешь?

Он был в своей машине, на трассе. Рядом с ним была красивая девушка, в глазах которой играл огонек желания. До ближайшего кладбища было километров семь, и он почему-то был твердо уверен, что все могильные плиты там лежат на своих местах.

Потому что он – Раэль – успел.

И только чей-то испуганный пес вдалеке заливался лаем – отчаянно, до хрипоты…

Небо было серым, а голые деревья – серо-коричневыми, как в песне. Впрочем, они были такими последние три месяца и еще почти столько же не изменятся. Сверху то и дело срывался легкий снежок, лениво и словно нехотя опускавшийся на землю, на подернувшиеся за ночь тонкой корочкой льда лужицы, на размеренно шагающего по улице парня. Людей вокруг становилось все больше - начинался обычный рабочий день. В плеере у Макса сменилось еще десятка полтора песен, прежде чем он добрался до нужного места, но они не цепляли его, оставаясь ненавязчивым фоном. Возможно, виной тому окружающий шум, мешавший сосредоточиться на музыке.

По адресу, указанному в объявлении о кастинге, находилась школа, спрятавшаяся в большом дворе в некотором удалении от центра города. То есть когда-то это была школа, а сейчас в одних помещениях бывших классов расположились офисы, на нескольких висели объявления о сдаче в аренду, в парочке находилось что-то типа ателье, а остальные облюбовали спортивные секции разного толка – зайдя в довольно просторный холл, Родионов увидел пестрый калейдоскоп зазывающих плакатов, занимавших целую стену и обещающих подтянуть тело всех желающих на занятиях по аэробике и фитнесу, накачать тело в тренажерном зале с современными тренажерами и внимательными тренерами, ощутить духовное просветление и физическое восстановление под чутким руководством мастеров йоги, научиться постоять за себя, овладев искусством айкидо и каратэ, и обрести соблазнительную гибкость на занятиях по поул-дэнсингу. Кстати, изогнувшаяся на шесте девушка была огненно-рыжей, но вряд ли это что-то значило.

Школа была большой. Здесь уместились и бассейн, и секция баскетбола, и студия живописи, и целых три музыкальных класса, и, конечно же, все многообразие танцевальных направлений – от балета до хип-хопа. Было что-то от совковых дворцов пионеров в этом старом здании, на полу которого - еще со школьных времен, видимо, - сохранился потертый паркет, а по стенам были развешаны плакаты и стенгазеты, хвалящиеся достижениями учеников. Оставалось лишь гадать, насколько востребованными были многочисленные секции - в столь ранний час в здании было очень тихо и безлюдно.

Сбор на кастинг проводился в актовом зале, направление к которому услужливо подсказал равнодушный, но вежливый не то вахтер, не то охранник, занимавший невзрачный пост за простым столом у входа. Несмотря на то, что до заявленного времени начала кастинга оставалось еще больше часа, на старых деревянных стульях, тоже, видимо, сохранившихся с былых времен, уже сидело с десяток девчонок и несколько парней. Кто-то вполголоса переговаривался между собой, кто-то неспешно переодевался, используя вместо раздевалки крошечное закулисное пространство. Сцена была небольшой, и свободного места в зале было тоже совсем немного, поэтому оказалось, что сам кастинг будет проводиться в другом месте – в танцевальном зале, где, собственно, будут проводиться и дальнейшие тренировки. Об этом сообщил моложавого вида подтянутый мужчина, ровно в 8 появившийся на сцене, перед уже достаточно полным залом.

- Прежде всего, - начал он, поприветствовав собравшихся и представившись Алексеем Семеновичем, - я попрошу выйти и не тратить свое время всех тех, кто пришел сюда просто так. А также тех, кто пришел сюда за легкими деньгами и мгновенной славой. Здесь не будет ни того, ни другого. Здесь вам придется работать, работать и еще раз работать. Не будет со старта феерических шоу со звездами, заграничных гастролей и легких денег. Будут изнурительные тренировки, установка на командную работу, а также работа с детьми и взрослыми всех возрастов. Кто не готов тренировать - того тоже просьба выйти.

В зале началось легкое движение. Четверка девочек пригламуренного вида собрала вещи и вышла из зала. До Родионова донеслось что-то вроде "Я вообще-то на сцену рассчитывала, а не спиногрызов чьих-то тренировать. Ненавижу детей". Остальные остались на своих местах. Алексей Семенович спокойно проводил взглядом девушек и дождался, пока они закроют за собой дверь.

- Отлично. Я так понимаю, оставшиеся согласны на тяжелую работу ради перспектив. Могу вас обрадовать – перспективы у вас все же будут, если вы, конечно, пройдете. Сейчас мы отбираем участников будущего шоу-балета, который будет выступать на различных мероприятиях, в подтанцовке у начинающих звезд и на подхвате у именитых коллективов. Вас могут заметить, поэтому дерзайте. Но про тренировки я тоже не солгал. Мы активно набираем новые группы в студию танца «Калифорния», и нам нужно еще как минимум пять тренеров различных танцевальных направлений, а лучше больше. Зарплата будет небольшой, но стабильной. Но об этом позже. Сейчас я попрошу переодеться тех, кто еще не успел этого сделать, и перейти в тренировочный зал. Вас много, поэтому вас разделят на группы по 20 человек.

На слове "Калифорния" что-то щелкнуло в голове у Макса. Какая-то мысль упорно стучалась в сознание, явно связанная с мечтами и музыкой. Времени обдумать эту мысль было слишком мало – их стали делить на группы, но ощущение чего-то очень важного, но готового ускользнуть из внимания, не покидало парня. И при чем здесь неожиданно вспомнившийся Вагнер?

Групп получилось целых восемь, Макс оказался в четвертой. Уже приготовившись к долгому ожиданию, он был обрадован новостью, что первый этап кастинга будет проводиться в двух залах одновременно, поэтому уже через полтора часа он вместе со своей группой занял один из них. Зал, стоит заметить, был оформлен скромно, но функционально – две небольших раздевалки в углу у входа, большие зеркала и балетные станки вдоль стен, качественный – не в пример коридорному – но местами уже начавший вытираться паркет, стопка гимнастических ковриков и горка утяжелителей в углу. Было видно, что здесь действительно занимаются, и занимаются не первый месяц. Его группе в качестве тренера и судьи попалась красивая женщина лет сорока, представившаяся Еленой, и совсем молоденькая девочка Юля, которая, судя по сходству черт, вполне могла приходиться ей дочерью. Не тратя времени на излишние разговоры, они приступили к тренировке. Юля показывала движения - один раз, второй, на третий все вместе. Поначалу движения были простыми, потом все сложнее, потом она начала объединять их в связки по два, три, пять... Приходилось быть очень внимательным. Девушка была очень гибкой и, казалось, неутомимой, движения ее – отточенными и выверенными. Елена внимательно наблюдала за группой, то и дело подходя к кому-то, сбивавшемуся чаще других, и вежливо отправляя восвояси. К концу первого получаса их осталось 13, через час - 8, еще с двоими попрощались уже под конец. Итого оставалось 6 из 20 – 4 девушки и два парня, один из которых – Макс. Это уже можно было считать скромной, но победой. Их отправили обратно в актовый зал, где их встретил Алексей Семенович, поздравивший их с успешным прохождением первого этапа кастинга и записавший их имена и фамилии в какой-то список.

Из более 150 человек, заполнивших зал утром, к часу дня осталось 42. Еще трое ушли, ругаясь, после того, как узнали, что вторым этапом будет импровизация под незнакомую музыку, времени на ознакомление с которой дано не будет. Танцевать предстояло на сцене, в качестве жюри выступали уже знакомые Родионову Алексей и Елена и еще два человека, которых парень видел впервые. Из обрывков разговоров можно было понять, что это тоже тренера их клуба, которые занимались с параллельными группами. Юля сидела в стороне, у ноутбука, подключенного к колонкам. Чуть позже подошел еще один мужчина, весьма представительного вида, и кто-то пустил слух, что это какой-то продюсер, который якобы подумывает заключить контракт с «Калифорнией». Впрочем, это могло быть только слухом. Алексей Семенович объявил начало второго этапа и попросил быть внимательными и готовыми, потому что на сцену будут вызывать по фамилиям.

Их всех оставили в зале в качестве зрителей, что, с одной стороны, позволяло оценить свои шансы в сравнении с другими, а с другой стороны все же несколько отвлекало. Но, возможно, именно на это и была сделана ставка - авось кто-то еще отсеется, трезво взглянув на свою подготовку. А из отобранных многие были очень неплохи, как успел отметить Макс за те 11 выступлений, которые уже успели просмотреть до того, как прозвучала его фамилия. Откровенно терявшихся и не попадавших в музыку – которая была каждый раз разной – было всего двое. Остальные более или менее показали неплохой уровень.

Но ему время на сцену, и теперь у него не более десяти секунд, чтобы поймать ритм музыки и начать двигаться, и меньше трех минут, чтобы доказать, что он достоин быть среди лучших – двадцати? десяти? пяти? - им так и не сказали, скольких должны отобрать. Поэтому желательно быть лучше всех.

Твой выход, Макс. Твой шанс.

Моцарт (Рок-опера) - C'est le bien qui fait mal (ссылка)

Маша не могла скрыть радости, когда туата, наконец, вернули их к санаторию, и от избытка чувств крепко обняла Николая. У нее было такое ощущение, будто кто-то снял с нее шоры: очень многое виделось теперь четче и осознавалось яснее. А еще пришло понимание того, что она все сделала правильно, и что Ель поддерживает ее. И, что самое странное, она теперь совершенно точно знала, что из себя представляет Ель, как к ней попасть и что она может, причем знание это шло изнутри, а не извне, будто она знала это всегда, но что-то мешало ей вспомнить. Ощущение присутствия могущественного и доброго покровителя, близость Николая, который за короткое время стал ей очень дорог и которого - она была почти уверена - уже излечило это сказочное место, успех проведенных переговоров и обещанное окончание войны - все это вызывало в ней душевный подъем, и ей хотелось любить всех и сразу. Ближайшим объектом был, конечно же, Николай, и, судя по всему, он был отнюдь не против, хоть его и могли несколько смущать проявления столь бурных чувств с ее стороны. Маше же было все равно - эйфория еще не прошла, и все виделось в радужных красках. Она лишь кивнула, подтверждая слова парня, и продолжала счастливо улыбаться, потихоньку начиная осознавать, что сделанное - только начало, и им еще многое предстоит.

Несколькими секундами позже, справившись с эмоциями, она обратилась к директору:

- А Вы знаете, где живут Лорды Долины? Как к ним попасть? Мне кажется, чем скорее мы начнем, тем лучше.

Чернота, вдруг появившаяся в глазах собеседника, несколько испугала Машу. Она в очередной раз подумала, что могла показаться слишком резкой, и пожурила себя за недостаточную осмотрительность. Возможно, именно поэтому она довольно долго думала теперь, что добавить к словам Николая, и стоит ли вообще что-либо добавлять, и пауза после слов парня затягивалась, но тут заговорил Коннла, и размышления пришлось прервать. Она сама была благодарна парню за инициативу - вот только не все туата оценили этот жест, и она поспешила вступиться за него.

- Я могу повторить то же самое. - сказала она, обращаясь к седому гордецу. - Я доверяю этому человеку. К тому же, я не настолько искушена в ведении переговоров.

Маша несколько виновато улыбнулась, но тут же поспешила вернуть своему лицу серьезное выражение, решив, что пытаться склонить этих существ на свою сторону с помощью природного обаяния и женского кокетства - гиблое дело. Сложно было судить, присущи ли им вообще человеческие страсти и слабости. Впрочем, как минимум гордости и тщеславия им было явно не занимать.

- Насчет сопротивления. Позвольте мне быть с вами откровенной и сказать то, как я чувствую, поскольку знанием это назвать сложно. Вы можете покорить жителей Долины, и, возможно, они даже сдадутся вам без боя, но вам не удастся заставить Ель служить вам. Либо вы уничтожите ее, а вместе с ней всю Долину и все, что может привлекать вас в ней, либо вам придется принять ее условия. А она не приемлет насилия и не хочет войны. И раз вы согласились на переговоры, я смею думать, что вам все же нужна именно Долина, а не просто клочок пустой земли.

Вряд ли в холодных глазах лорда Коннлы можно было найти подтверждение ее словам, и, тем не менее, девушка смело взглянула прямо в их непроницаемую глубину, делая паузу, чтобы перевести дыхание и собраться с мыслями.

- Мне сложно судить о сроках, и уж тем более я не могу давать гарантий. Я могу гарантировать только то, что сделаю все, что в моих силах, чтобы сохранить мир и благополучие Долины. Мы пока не говорили с Лордами, к тому же, вы связали нас обязательствами не выходить за пределы санатория, а это крайне усложняет задачу. Если вы дадите нам свободу действий, то мы постараемся решить этот вопрос как можно скорее. Вы ждали столетия - разве несколько дней что-то решат?

"А больше у меня может просто не быть", - кольнула предательским страхом внезапная мысль. Она успела так сильно поверить в то, что у них у всех есть шанс на спасение, что совсем забыла о том, что на самом деле его может не быть. Но сейчас это не важно. В ее руках слишком много жизней.

Вперед - к счастью, уверенно отвечала Елена. И вкрадчиво спрашивала, хочет ли она, Агата, быть счастливой. И вопрос этот отнюдь не был риторическим. Она спрашивала именно потому, что знала и видела, как часто девушка использует боль как наркотик. Потому что к боли, как к любому наркотику, привыкаешь. Потому что бывает страшно отказаться от нее, как бывает страшно расстаться со старым другом, выбросить очень нужную, но пришедшую в негодность вещь или разорвать отношения, давно ставшие в тягость, но такие привычные.

Боль - верный и непритязательный друг. Всегда готова помочь почувствовать, что ты еще жив. Ведь если душа болит, значит, она есть? Елена приводила пример с фантомными болями, которые бывают у людей, недавно лишившихся конечностей. Если что-то болит - если кажется, что что-то болит - это еще не значит, что оно есть. И очень опасно так близко связывать боль с жизнью. Опаснее лишь их отождествить.

А рядом с болью неизменным спутником ходит страх. И почему-то оказывается, что преодолеть страх перед болью гораздо проще, чем перед ее отсутствием. Болью можно упиваться, растворяться и теряться в ней, наполняться ею, выискивать в ней новые грани, ощущая какое-то неясное, едва осознаваемое удовольствие от страдания. И это тоже опасно. Потому что удовольствие тоже начинает ассоциироваться с болью.

Страшно остаться ни с чем. Тот эмоциональный вакуум, в который иногда погружалась Агата, был переходным периодом между отказом от роли страдальца и мазохиста и принятием новой, более здоровой роли. Вот только иногда казалось, что она застряла на пороге, не в силах сделать шаг вперед, но уже не желая возвращаться назад. И здесь царили пустота, отстраненность и безразличие.

И музыка. Иногда она как нельзя лучше подходила под настроение девушки и под ее мироощущение. Сейчас она словно бы отгородила ее от окружающего мира, немного сдвинув грань реальности. Осталась только Агата, все еще горячий кофе, согревавший ее пальцы через стенки чашки, и пульсирующий ритм песни, отдававшийся в голове немногим быстрее, чем биение ее собственного сердца.

Верная подруга вновь напоминала о себе, звала на разговор.

Пикси была очень забавна и мила и любезно согласилась разбудить их за час до назначенного для встречи времени. Николай настоял на том, чтобы быть в эту ночь с ней рядом, и Маша была совсем не против. Правда, спалось ей не очень хорошо - слишком уж много произошло за этот насыщенный событиями день и особенно вечер. Тем не менее, проснулась она легко и после душа чувствовала себя очень бодро - наверное, сказывался адреналин, бушевавший в ее венах. Если бы не Николай, она бы, наверное, трижды бы малодушно подумала о том, чтобы передать кому-то свои полномочия, но его уверенность, обстоятельность и безграничная, казалось, вера в нее делали свое дело, и она смело вышла навстречу посланцам.

Хотя девушка воспринимала туата скорее как врагов, чем как друзей или даже сотрудников, она не могла не любоваться ими. Несмотря на некоторую пафосность и претенциозность, они все же были очень красивы и настолько разномастны, что в другой ситуации она бы подолгу рассматривала каждого. Сейчас же ей приходилось держаться серьезно и официально, и она не могла себе позволить нагло пялиться на них. Впрочем, они не спешили начинать диалог, а у нее не было ни нужных слов, ни особого желания говорить первой. Очень вовремя пришло мысленное предупреждение от Николая, и она попыталась ответить ему: "Я все равно не знаю, что сказать. И если честно, мне немного неуютно рядом с ними".

- Спасибо, - ответила девушка. - Не обязательно обо мне. Но пусть она будет доброй...

Она смотрела на него снизу вверх, влажными глазами, которые казались такими большими и темными в темноте, что в них мог бы уместиться целый мир. Впрочем, он там и был - огромный, прекрасный и, к сожалению, мало кому интересный. Кому нужна девушка, навеки прикованная к инвалидному креслу? Кто, кроме него, способен видеть в ней не только калеку, от которой все стремятся поскорее отвести взгляд, но и человека, внутренний мир которого завораживает и поражает своей глубиной?

А ведь у Алисы когда-то был парень, и они даже собирались пожениться. Еще до той катастрофы, которая сломала ей не только позвоночник, но и всю жизнь. Он бросил ее, не будучи в силах мириться с тем, что живая, подвижная и смешливая Алиса теперь была угрюмой, сломленной и молчаливой. Он нашел в себе силы сказать ей о том, что не может представить себе жизни с инвалидом, а ей даже удалось его простить. Но прежней она уже не станет никогда. И доверять людям, как прежде - тоже. Пожалуй, по-настоящему она только Алу и доверяла.

Под утро она все же уснула, а музыканту пора было на работу. Кирпич, еще не до конца проснувшийся и мечтавший только об опохмеле, безразлично согласился позаботиться о девушке - она была непритязательна, и Ал подозревал, что это скорее она будет отпаивать его друга чаем и ласково убеждать в том, что нельзя столько пить, но ему было приятно знать, что она не одна.

Москва.

Город, который столь многих манит и никого не ждет. Город, которому тесно в своих границах и который голодным зверем пожирает окрестные городишки и деревеньки, становясь все больше, все жирнее, все многолюднее и все ленивее. Зато вот тем, кто хочет не просто удержаться в его ненасытном брюхе, но и добиться здесь хоть чего-то, не имея заранее приготовленного теплого местечка под крылом укрепившего свои позиции благожелателя, про лень приходится забыть сразу и навсегда. Чтобы прокормить такого громадного и прожорливого зверя, приходится выкладываться. Нельзя сказать, чтобы Макс не знал этого, забрасывая тогда свой чемодан на багажную полку пропитанного неповторимым поездным запахом плацкартного вагона, направлявшегося в столицу, но все же где-то в глубине души он верил, что уж для него-то там найдется место. Ведь он талантлив. И думать о том, сколько не менее талантливых людей уже сгинуло в бурлящем брюхе города-мечты, ему не хотелось.

Столица, однако, оказалась весьма благосклонна к деятельному и симпатичному парню. Его энергия была неиссякаема, улыбка заразительна, а не слишком характерный для местных жителей оптимизм располагал к нему потенциальных работодателей, соседей и товарищей. Поэтому ему не пришлось, как очень многим, устраиваться подсобником к черту на кулички и вставать с рассветом, чтоб добраться в один из свежеприобретенных районов и с утра до вечера мешать цемент и подавать кирпичи рядом с разномастными равшанами и джумшутами за деньги, которых едва хватало на транспорт, еду и грязную коммуналку. Однако и сцена пока не спешила принимать его в объятия ярких софитов. С одной стороны, Интернет пестрил объявлениями, дразня фантазию парня, а с другой - он едва успел пробиться пару раз на кастинг и еще ни разу – на просмотр. Впрочем, таких и кроме него было множество, и, по крайней мере, ощущение исключительной бесполезности пока еще не нашло своего места в его душе. Более того, ему даже удалось найти подработку, так сказать, «по специальности». Впрочем, работа с богатенькими студентами, которые в большинстве своем были не слишком музыкальны, зато все как один заносчивы и высокомерны, не приносила Максу особого удовольствия. Зато приносила кое-какие деньги, за которые он вполне готов был - временно, исключительно временно, - мириться с тем, что неуклюжие и неповоротливые парни и девушки всегда лучше знали, как танцевать. Приходилось мириться, когда после пары сделанных им замечаний он услышал разговоры о том, а не нанять ли им вместо Макса кого-нибудь менее придирчивого.

Москва – большой специалист в избавлении людей от иллюзий. Но вот чего ни она, ни один другой город и ни один человек никогда не смог бы отнять у Максима - так это его музыки. Всего-то и нужно, что «разориться» на батарейки и вставить наушники в уши – и вот уже появляется своя особая организация в бесконечном движении людского муравейника, вот уже посторонние шумы послушно отступают перед мелодиями любимых песен, вот уже кажется, что весь мир начинает жить с тобой в одном ритме. Можно просто на некоторое время отключить сознание и очнуться уже на другом конце города, и не заметив, как прошло полтора часа.

Так и сейчас, позволив себе уйти в мир музыки, Макс не слишком много внимания уделял происходящему вокруг. Поэтому, когда прямо возле него вдруг возникло лицо мужчины, вся правая сторона которого была обезображена шрамами – видимо, от ожога – он от неожиданности немного отшатнулся. Мужчина что-то говорил, но парень не слышал слов – музыка в наушниках была достаточно громкой, чтобы глушить шум метро, что уж тут говорить о чьих-то словах.

Those who have seen your face draw back in fear...

Виктор играл довольно громко, поэтому поначалу не услышал странного шума, заполнившего дом - к тому же, шум этот был созвучен с песней, которую он пел, и могло показаться, что это всего лишь игра акустики. И только чуть позже ему все сильнее начало казаться, что кто-то подпевает ему многочисленными тоненькими голосками. И голоса эти доносились отовсюду - из туалета, из соседних комнат, из кухни и даже откуда-то из-за спины.
Не заметил он поначалу и тараканов, целая армия которых организованно маршировала из одной комнаты в другую, гордо неся в передних лапках всевозможные соринки и пылинки и радостно раскачивая усиками в такт музыке. И уж конечно, он не мог из своей комнаты видеть, что творится на кухне и в других комнатах. А они преображались на глазах: мухи, намылив свои лапки моющим средством, с дружной песней вымывали окна. Следом за ними шествовали паучки, вооруженные мягчайшими тряпочками из лишенной клея паутины, и вытирали их насухо. В раковине на кухне обосновалась довольно упитанная крыса, ловко мывшая посуду, а на краю дежурила влетевшая в открытое окно ворона, переносившая помытые тарелки и чашки на сушилку. По плитке на стенах и на полу двигался еще один отряд тараканов, отковыривая от кафеля любые мельчайшие капельки жира и грязи и оставляя за собой сверкающую чистоту. Все тараканы поочередно сбрасывали свою добычу в мусорное ведро и отправлялись на дальнейшие поиски. Соседский котенок увлеченно драил плиту, а его старший братец обнюхивал все вещи и стаскивал в одну кучу те, которые требовали стирки, откуда их забирали облака стирального порошка, унося их в ванную и выстирывая. Два голубя принимали чистые вещи, выжимали их и вешали на веревку. В коридоре три веселых мышонка устроили гонки на мыльных губках, превратив оттирание пола в увлекательную игру.
Виктор, однако, в сторону коридора не смотрел и заподозрил что-то неладное только тогда, когда на последнем куплете один из его грязных носков будто бы сам собой выполз из-под кровати и, пройдя прямо у его ноги и мерно покачиваясь в такт песне, направился в сторону ванной комнаты, дверь в которую была подозрительно приоткрыта. Его подозрения переросли в уверенность, когда он закончил играть и петь, а довольно стройный хор тоненьких голосков - нет. Все же на уборку всего дома требовалось несколько больше, чем две минуты, которые звучит песня. Дом по-прежнему был полон странных звуков.

Дорога в жизнь. Дорога в никуда.
Поля, курганы, звездные пороги...
Зачем, зачем мы покидаем города,
Чтоб окунуться в круговерть Дороги?..

Путь Даниэля не первый раз лежал в столицу, он сотни раз бывал в этом городе, сотни раз ходил его мощеными улочками и пел на небольших площадях и в шумных тавернах, знаком был с бесчисленным множеством людей - которых запоминал порой куда лучше, чем они запоминали его. Хотя его сложно было не запомнить, увидев, а особенно услышав хоть раз - голос его очаровывал и пленил, взрывался громом и скатывался в шепот прибоя, лился рекой и переливался радугой. Струны дивного инструмента оживали под тонкими пальцами, вплетая узорчатую мелодию в тонкую ткань бытия и проникая в сознание слушателей, усыпляя их бдительность и растворяя внимание в сладкой неге истинного искусства. Рядом с ним хотелось просто быть, и многие, кто даже спешил до этого куда-то, забывали о неотложных делах и останавливались на миг или на время у небольшого фонтана, где пел Даниэль. Легкая улыбка играла на губах скальда, и глаза иногда, незаметно для толпы, лукаво подмигивали нескольким мальчонкам, промышлявшим в толпе воровством. Не был парень без греха, ой не был. Но кто из нас безгрешен? И кто упрекнет его в излишней сентиментальности, если игра чувств и на чувствах была всей его жизнью? Он ведь знал, как тяжело живется мальчишкам, как никто другой, ведь сам таким был - пускай несколько столетий назад, но память Даниэля была безжалостна, и время не стирало старых воспоминаний, лишь иногда преподнося их под другим углом, искаженными призмой многолетнего опыта... Но сейчас, узнавая себя - тогдашнего - в этих чумазых личиках с голодными глазами, он просто позволил себе небольшую слабость. И он с лихвой отплачивал за нее тем счастьем, что вкладывал в мелодию и песню... Цветами по весне распускались улыбки на лицах людей, и благодарные возгласы восхищенных слушателей звучали чаще возмущенно-недоуменных криков ограбленных горожан.

Мили дорог без конца,
Крепости, лица людей —
Доля бродяги-певца,
Ставшая долей моей.
Ночь переходит в восход,
День переходит в закат —
Путь мой уходит вперед,
Нету дороги назад.

Песня, сказание, быль —
В годы минувшие взгляд.
Шепчет их строки ковыль,
Звезды, мерцая, звенят.
Дождь их мелодию льет,
Буйные ветры поют.
Песни — богатство мое,
Плата за хлеб и приют.

Правда для многих горька,
Я же вранья не пою.
Часто удар кулака —
Плата за песню мою.
Знаю я, как солона
Кровь на разбитых губах.
Это ничья не вина —
Это такая судьба.

Пусть за душой ни гроша —
Хватит и хлеба куска.
Только была бы душа
Вечно смела и легка.
Был бы на песню ответ —
Взглядом ли, взмахом руки.
Только б оставить свой след
В памяти, в душах людских.

В битве извечной со Злом
Песня острее меча.
Строки легенд о былом
Нынешней болью звучат.
Каждая песня — как бой.
Кровь на губах солона.
Это дано мне судьбой —
Души будить ото сна.

Гроза действительно была самой обычной грозой, с громом, молниями, кратковременным, но сильным ливнем, немного сбившим августовскую жару и прибившим пыль на дорогах. Уже через несколько минут - Виктор еще не успел поесть - тучи начали расходиться, и в окно снова заглянуло солнце. Словно без поддержки со стороны парня гроза решила, что ей больше нечего здесь делать. А еще через несколько минут умытое дождем небо снова было безупречно голубым. Однако, в отличие от погоды, настроение Виктора улучшаться не желало и грозило затянуть его в пучину тоски, если он что-либо не предпримет. Варианты действий были один другого неутешительнее. С вечера мать предупредила его, чтобы он не забыл убраться в комнате. Вряд ли в этом мире бывают подростки, черпающее вдохновение и счастье в уборке своих комнат, но, по крайней мере, это могло бы занять хотя бы руки, если не мысли. Еще можно было пойти пройтись, но вряд ли мама будет рада, придя домой с базара и увидев, что сына нет, а комната не убрана. Можно было посмотреть телевизор, но Виктор знал, что это его точно не спасет. Только музыка давала временное облегчение. И еще друзья. Но большинство из них были сейчас очень далеко.

Получатели: Валентина., Маргарита Глухина.

Маша улыбнулась в ответ на улыбку директора. Было в ней что-то многообещающее, и тем сильнее захотелось ей получше изучить любопытную вещицу, которой она ранее уделила недостаточно внимания.
- А где можно найти опись? - поинтересовалась она, глянув снизу вверх на подошедшего к ней Николая и ища его руку.
- Да, обещание... - Маша долю секунды колебалась, сомневаясь, стоит ли рассказывать все директору, но потом решилась. - Понимаете, когда меня сюда везли, что-то случилось с машиной, и пока водитель ее чинил, а я сидела в стороне, ко мне подошла девочка - маленькая, худенькая, грустная очень. Глаза у нее красивые, разноцветные. Представилась Шаорен, прислужницей леди Антуанетты. Попросила меня украсть для нее Книгу Пророчеств, которая должна быть где-то на территории санатория, и еще помочь найти Камиллу, дочь ее госпожи. Вот, вкратце. Только никто не знает, ни где эта книга, ни где Камилла. Вы, случайно, не видели здесь ничего похожего на древнюю книгу?

Холодом веяло от чужака - странным холодом, который в то же время вполне вязался с жаром сумасшествия, выдыхаемого им. Леденящими и пустыми были темные, пустые глаза его, пронизывающие насквозь и словно бы стремящиеся завладеть волей скальда, подчинить себе его разум. Барьер едва удерживал напряжение, давал трещины, тонким скрипом отдававшиеся в ушах Даниэля и легким уколом - в сердце. Силен был незнакомец, очень силен, но и подчинить волю альха не так-то просто. Однако тело часто бывает слабее духа - вот и сейчас древний клинок, пробив защиту в самом слабом месте, легко вошел в плоть, и мгновением позже алой волной захлестнула сказителя боль, и хлынула кровь из раны, обагряя покрытую трещинами сталь, унося с собой силу и жизнь.
Тяжело осел на землю Даниэль, судорожно цепляясь за ускользающие осколки сознания, горестно звякнула рядом упавшая лютня, траурным стоном отозвался охваченный безумием город, плетя еле уловимую мелодию реквиема из шорохов, криков, воя ветра и отдаленного мяуканья кошек. Или это только казалось ему, рождалось в его помутневшем разуме, уже не имевшем возможности сопротивляться натиску сводящей с ума энергии чужака?
Тяжело было скальду. И пусть не впервые он испытывал боль, пусть не впервые глядел в глаза смерти, пусть верил, что только через преодоление себя и слабости своей лежит путь к мудрости, природа брала свое, и пульсирующая струя с каждым ударом слабеющего сердца выталкивала из его тела вместе с кровью глоток жизни. А незнакомец продолжал стоять над ним, холодный и отрешенный, почти безразличный, и лишь тень улыбки появилась в его взгляде, словно потешался он над павшим, упивался его болью, его беспомощностью, его страхом...
Нужно собраться. Зажать рану вокруг клинка, дотянуться другой рукой до упавшей лютни, найти в себе силы не сбиться и сыграть древнюю целительную мелодию, вспомнить - и не проговорить даже, а хотя бы представить - слова баллады:

Ветры пришли из запада, тучи дождя гоня,
То, что давно искали мы, - сторонись меня.
Плащ мой изодран в клочья и стар,
Лютня струной звенит.
Старший горел, как горел пожар,
А я до сих пор забыт.

Ливни пришли, и хватило всем – всем по себе далось.
Тот, кто не верил ни в жизнь, ни в смерть,
Взял ее пепел в горсть.
Звоны мечей и полночный дым –
Были, да не сбылись…
Так они вместе упали в ночь,
А я ушел невредим.

Годы прошли и легендами стал мой кровавый род,
Что ты посеешь, то и пожнешь – я же последний лорд.
Тех, кто смеялся страхам в лицо,
Под перекрестьем стрел
Не уберег ни доспех, ни Отец,
А я опять уцелел.

Все потерял, сохранил лишь то, чего мне совсем не жаль.
Только душа под серым плащом бродит по гребням скал.
В ответ на молитвы молчит небосвод
И нет ничего над ним.
Проклятье мое – во веки веков –
Всегда выходить
живым.

Даниэль не очень любил эту песнь - за рваный ритм, за чужую судьбу, - и никогда не исполнял ее вслух, на публику, но уже пару раз она спасала ему жизнь в безвыходных, казалось бы, ситуациях, и память его бережно хранила ее строки. И он дотянулся уже до струн, коснулся их дрожащими непослушными пальцами, когда вдруг неожиданно подоспела помощь. Он скорее почувствовал, чем увидел, как сгусток магической энергии сорвался с чьих-то пальцев позади него, окутал чужака вязкой пеленой, не давая ему пошевелиться, но и не раня.
Скальд одними глазами ответил спасителю - да, мол, пока еще жив, - но не снял пальцев со струн. Когда еще подоспеет знахарь - если и вовсе найдут его в суматохе - а шансов оставалось с каждой секундой все меньше. А боевые маги редко бывают хорошими целителями. Но появление союзников приободрило Даниэля и дало надежду на благополучный исход приключения.

- Я не боюсь трудностей, - улыбнулась Лорайна. И это было правдой. Более того, в ее характере было искать тяжелые пути, потому что она верила в то, что преодоление трудностей закаляет тело и дух, что крайне важно для воина и не менее важно для правителя. Мгновение спустя ее улыбка стала чуть отрешенной - амазонка углубилась в воспоминания. Оказалось совсем не просто отыскать на задворках памяти момент, когда все еще существо было поглощено одной-единственной эмоцией. Да, она была страстной девушкой и не раз позволяла себе расслабиться в мужских объятиях, но даже в моменты дикой страсти она не теряла контроль над собой до конца. И в те редкие моменты, когда ее обуревал гнев, она тем более находила способы с ним бороться. Что же касается страха, амазонок с младенчества учат не бояться смерти и боли, а того, кто не боится ни того, ни другого, сложно напугать чем бы то ни было. Но тут она вспомнила - вспомнила тот единственный в ее жизни момент, когда одно-единственное чувство - а точнее, смесь чувств - владело ею безраздельно. И страха в этом безумном коктейле было не так уж много. Это был тот самый миг, когда в пылу своей первой настоящей битвы она не смогла убить. Враг был сбит с лошади и едва успел подняться, и ей оставался всего один сильный удар мечом, чтобы снести ему голову, когда в забрале шлема она вдруг увидела его глаза - и не смогла. В ту долю секунды, когда их взгляды скрестились - обреченность и азарт, страх и торжество - взгляды двух людей, ничего плохого, по сути, друг другу не сделавших и вовсе незнакомых, но при этом сошедшихся в смертельной битве, - она не видела больше ничего, и ее словно бы разрывало изнутри от смешения страха, жалости, предчувствия чужой боли и куража битвы, что все еще плескался в ее венах. Меч уже был занесен и летел к шее воина, и все, что она успела сделать, стиснув зубы и зарычав зверем - это повернуть клинок, чтобы удар вышел плашмя - оглушающим, но не рубящим. И лишь мгновение спустя, чуть не пропустив атаку уже другого противника, она словно бы очнулась и снова ринулась в гущу врагов - но ни разу так и не смогла нанести решающий удар. Она дюжинами сбивала их с лошадей, оглушала, кого-то даже ранила и не вела себя уж слишком осторожно, но на руках ее так и не оказалось ни одной жизни. И еще долго по ночам ей снились синие глаза воина и накатывало то самое всепоглощающее чувство, от которого хотелось кричать и разорваться на части...
Пожалуй, это то, что надо.
Следуя совету Фэй, Лорайна опустилась на пол, удобно скрестила ноги, закрыла глаза и выбросила из головы все, помимо этого воспоминания. Она не любила вспоминать об этом моменте - ведь никому из нас не хочется воскрешать в памяти события, за которые было когда-то стыдно. И хотя сейчас сама девушка считала, что стыдиться человеколюбия не стоит, в их племени это было странно и даже осуждалось. Поэтому в боевых выездах она больше не участвовала, и посвятила себя целиком управлению и обучению. Но сейчас нужны были именно эмоции, а это были самые сильные пережитые ею эмоции, и она готова была снова окунуться в них, если это поможет ей достичь новых высот мастерства.

Вот вроде несколько шагов всего сделала по направлению к старому крыльцу со скрипучими (она готова была поспорить!) деревянными ступенями, а казалось, будто прогулялась по заброшенному парку. Или кладбищу. Настолько сильно захватила ее здешняя атмосфера. Чем-то веяло от этого места таким... забытым, никому не нужным. Прошлым. Прелой листвой, мхом, запустением. Несбывшимися мечтами, призраком отчаяния, истощением бесконечного ожидания. Наверное, это дождь. Он умеет угнетать, умеет делать все серым и мглистым. И мирный шелест капель по пожелтевшей листве уставших деревьев вдруг начинает казаться почти зловещим, а в многочисленных лужах и лужицах чудится чей-то взгляд. Становится жутковато и очень одиноко.

Черт возьми, да что такое?! Это всего лишь детский приют, пусть вдалеке и в уединении, пусть и не самое радостное заведение по сути своей, но в хорошую погоду здесь наверняка слышен смех, дети играют и бегают по площадке, воспитательницы хлопочут, стараясь не упустить никого из виду, и в сердцах малышни живет светлая надежда на то, что когда-нибудь у них будет настоящая семья. А она надумала тут себе. Еще и воспитательницу напугала! Эх, надо было лечь пораньше и нормально выспаться, а то лезет в голову всякое...

Стряхнув собравшуюся на кончике носа тяжелую каплю вместе с наваждением, Ника улыбнулась и осторожно сделала еще пару шагов. А когда уже собралась доложить о причине своего приезда, девочка, до этого спокойно сидевшая на руках у воспитательницы, вдруг начала брыкаться, вырвалась, скользнула вниз, аккуратно, кончиками пальцев дотронулась до куртки, подняла на нее глаза. Господи! Сколько же всего было в этом взгляде! Ника полностью прочувствовала выражение "тяжелый взгляд" - он был именно тяжелым, многотонным, давящим. И с радостью отвести бы глаза - да невмочь... И это тихое, отчаянное "спаси"... Слова застряли в горле, взгляд застыл на лице девочки, на котором читалась мольба и надежда вперемешку с болью, капли дождя снова собрались на носу, слезами потекли по щекам...

- Да, да... - растерянно пробормотала Ника в ответ на извинение женщины, грубо одернувшей девочку, - ничего страшного.

И почему она так на нее смотрит? Это же всего лишь ребенок! И тем более, если не совсем здоровый ребенок, нельзя же так... Жалость к малышке смешивалась с жалостью к воспитательнице, которую тоже наверняка можно понять, это очень тяжелая работа, и Ника просто не знала, куда себя деть, ежесекундно жалея о том, что вообще согласилась на всю эту авантюру. А перед глазами продолжало стоять мокрое, словно заплаканное, лицо Милы, обвисшие пряди, почти ангельские черты и совершенно недетский взгляд. Из головы не выходило ее "Спаси..."

Так, собраться. Прекратить. А то сейчас захочется весь приют разом усыновить, а мы на такое не подписывались. С утра же настроила себя на доброжелательное равнодушие, нечего теперь из-за двух слов сопли разводить. Небось и не такое еще услышишь.

- Я, собственно... Это скорее я могу вам помочь, - отозвалась она, наконец, смущенно улыбаясь и кивая головой на пакеты, которые продолжала держать в руках. - Вот, вещи привезла детские. Моя мама, Татьяна Ивановна, созванивалась с вашим директором, должны были предупредить...

На этом объяснения иссякли, Ника не знала, что говорить дальше, и так и продолжала стоять под дождем, с нелепыми огромными баулами в обеих руках, с вывалившимися наушниками, из которых едва доносилась какая-то мелодия, и с немного дурацкой улыбкой на лице.

Вот если уж выходные и идут насмарку, то обязательно по полной программе. Началось все еще в четверг с короткого звонка матери "Приезжаю завтра в 8 вечера, будь дома". Маму Ника любила всем сердцем и всегда радовалась их редким встречам, когда ей удавалось вырваться на выходные и приехать в родной пгт, но... Но именно в эту пятницу Андрей позвал ее в "Zeppelin", где должна была выступать талантливая молодая рок-группа, на которую ей давно хотелось сходить, и, естественно, походом в клуб вечер бы не закончился, а Андрея она не видела уже пару месяцев и откровенно скучала по его глубокому голосу, тонкому юмору и уверенным, ласковым рукам... И именно в эту субботу начальство устраивало корпоратив, который тоже было не очень хорошо пропускать, а воскресенье манило возможностью, наконец, отоспаться...

Но вот мама сидит у нее в квартирке, обхватив обеими руками чашку горячего чая, и так трогательно рассказывает о бедных детках, которым нечего надеть в преддверии осенних холодов, и как они всем городком собирали вещи, безразмерные пакеты с которыми стояли теперь у входа, загородив половину свободного пространства и оставляя грязноватые лужицы дождевой воды на старом паркете, что Ника может только умиленно улыбаться, сдерживать слезы и заверять, что, конечно же, она поможет, как же иначе? И достает специально купленное по дороге с работы союзное печенье, которое мама так любит, и наливает ей еще чаю, и со вздохом отправляет Андрею сообщение о том, что сегодня не получится, пока мама в ванной пытается привести в порядок намокшие под дождем волосы и переодевается в ее халат.

Следующей "радостной" новостью было найденное в интернете расписание пригородных автобусов, идущих в направлении приюта. Черт возьми, всего один автобус, и тот два раза в день! То, что рано утром - то ладно, все равно не выспится, а так как раз проводит мать на ее шестичасовой и поедет, но что она будет делать там целый день? Судя по карте, там ближайший населенный пункт в пяти километрах. Ох и угораздило же кого-то построить приют хрен знает где! Ладно бы лагерь или там, базу отдыха... Впрочем, судя по скудной информации, выданной услужливым гуглом, при Союзе там именно база отдыха и была. А теперь вот детский приют, да.

Детей Ника любила - преимущественно чужих и небольшими дозами. О том, чтобы завести своих, пока всерьез не задумывалась - вроде возраст еще не критический, да и мужчины подходящего нет. То есть вот тот же Андрей, например, - прекрасный парень, пока не начинаешь задумываться, чем он живет и сколько литров алкоголя вливает в себя за неделю. Сергей же откровенно заявляет, что семейная жизнь не для него - мол, знаем, плавали, спасибо, не надо. Хотя в дочурке своей души не чает. Ну, а Дима - тот вообще для серьезных отношений, видимо, не приспособлен по определению. Зато и поговорить с ними со всеми есть о чем, и в постели один лучше другого, и ее все уважают, ценят и по-своему любят... Раз в пару недель. Так, о чем это мы? О детях, да. Ника в детстве даже хотела учительницей стать - как мама. Слава богу, не стала. Мама - человек старой закалки, и, несмотря на чрезвычайно мягкое сердце, волю имела железную и строить малолетних хулиганов у нее получалось запросто, а те ее еще и обожали при этом. А вот у Ники характер немного другой, и ей гораздо проще было объяснять непонятливым клиентам, какую кнопку нажать и какой пункт выбрать. Быть абстрактным голосом в трубке, неизменно вежливым тоном произносящим "Здравствуйте, чем могу помочь?" Хотя в чем-то те же дети, по сути...

...Хмурое утро встретило не выспавшуюся Нику обложенным тучами небом и мелкой моросью, то и дело переходящей во вполне себе приличный осенний дождь. Дождь она тоже любила, но не такой. Ей нравились грозы, молнии, буйство стихий, клубящиеся тучи, игра света и тьмы. А под обложной октябрьский дождь лучше всего спать, уткнувшись в чье-то теплое плечо, или читать книги, зарывшись под одеяло и поставив на прикроватную тумбочку чашку горячего кофе. Естественно, такая погода отнюдь не способствовала превращению раннего субботнего утра в доброе, особенно для девушки, всю жизнь бывшей "совой". Но она уже смирилась с тем, что выходные не удались, поэтому вышедшую из душа маму встретила улыбкой, свежесваренным кофе и яичницей, а сама заходилась одеваться. Скептически посмотрела на баулы. Поняла, что зонтик придется либо держать зубами, либо брать только на обратный путь, в результате чего плюнула и откопала старую непромокаемую куртку с капюшоном, кожаные брюки и высокие ботинки, которые ласково называла "говнодавами". Оставалось надеяться, что дети ее не испугаются...

Выйдя через три часа из автобуса на одиноко стоящей у трассы покосившейся остановке и вытащив вслед за собой пакеты, Ника осознала, что до самого приюта необходимо пройти еще сотни три метров по дороге, когда-то бывшей асфальтированной, но последний ремонт которой производился в середине прошлого века, превратив ее теперь в весьма увлекательную полосу препятствий. Где-то вдалеке послышался раскат грома, дождь усилился, порывы ветра заносили тяжелые вязкие капли за капюшон. Казалось, природа и обстоятельства сговорились испортить ей настроение, но от любых подобных нападок судьбы у девушки было безотказное средство - музыка. Вот и сейчас в наушниках весьма в тему заиграла Алиса "Дождь и я", вызвав улыбку, и Ника решительно направилась на борьбу с лужами.

Здание показалось не сразу, оно частично пряталось в лесу, выглядывая из него насупившимися глазами старых деревянных окон, залитых струями дождя. "Готичненько," - сказал бы Дима, хотя в архитектуре приюта от готики не было ничего совершенно. Он просто все мрачное называл готичным, а приют действительно выглядел мрачноватым и даже заброшенным. И уж совсем неожиданно на промокшей детской площадке чуть в стороне от основного здания обнаружилась маленькая девочка - совсем одна и в летнем платье. От одного ее вида Нике стало зябко, хотя одета она была достаточно тепло. Она уж совсем было захотела подойти и спросить, почему малышка выбежала под дождь практически раздетая, как тут из двери появилась женщина - по-видимому, воспитательница, или как они там называются в приютах, и забрала ребенка. Безропотно позволившая себя закутать и унести девочка вдруг заметила Нику и улыбнулась ей, и та машинально улыбнулась в ответ, прогнав появившуюся было мысль о том, что девочка может быть не совсем психически здорова - уж слишком пустым и безжизненным казался ее взгляд. Но улыбка делала ее личико почти милым, и ощущение какой-то пластиковости ребенка быстро исчезло. Ника поспешила за женщиной и окликнула ее, когда та уже открыла дверь:
- Извините!

Уже уходя вслед за Николаем, Маша обратилась к иллюзии:

- Не исчезайте пока, пожалуйста, мы сейчас вернемся, нам еще кое-что хотелось бы узнать.

Не покидать без разрешения - это все-таки лучше, чем просто не покидать. Это уже лазейка, которую можно использовать. Можно даже попытаться как-нибудь повернуть дело так, что туата сами захотят с ней поговорить. Вот только как? Интересно, о чем хочет поговорить Николай? Как он все-таки на нее смотрит! И это в средоточии таких страстей и практически военных действий!

Даниэль неплохо знал столицу - все же бывал здесь десятки раз, и исходил пешком почти все ее улочки. И теперь мысленно прокладывал путь от площади верхнего яруса к одному из небогатых районов на окраине, где несколько лет назад стояла одна очаровательная своим контингентом и колоритной хозяйкой таверна - он надеялся, что она все еще стоит на своем старом месте, эль там варят столь же вкусный, а его будут по-прежнему рады видеть. Но добраться туда практически из центра города было непросто, спуски можно было пересчитать по пальцам, и оставалось только надеяться, что ему удастся проскользнуть в один из них. А уж за воротами Нижнего яруса он не пропадет. Почему-то он чувствовал себя почти преступником - все этот толстопузый жрец, не вовремя к нему приставший. Впрочем, скальду-то что? Но ведь именно из-за жреца погибла бедная девушка, и это вселяло в его сердце ярость - сдержанную, конечно, не до жажды мести, но жаль ее все же... Чем старше становишься - а за плечами Даниэля почила уж не одна сотня лет, - тем спокойнее смотришь на смерть. Но сколько бы лет или веков не топтал ты дороги огромного мира, покуда жива в тебе душа, она будет болеть за слезы незаслуженно обиженных, за боль несправедливо казненных, за кровь невиновных. Интересно, болит ли душа этого служителя придуманного культа или сгнила уже вовсе в необъятном теле?

От философских мыслей Даниэля отвлекло странное чувство, отчасти схожее с ощущением присутствия магической силы, но довольно слабо выраженной и совершенно хаотичной. Словно игривый морской бриз пролетел по узким улочкам, вихрями кружась вокруг деревьев и обиженно натыкаясь на стены. Вот только веяло от него не соленой водой, а безумием. И не тем тихим и блаженным безумием, что затеняет взгляды юродивых, а яростным сумасшествием, толкающим на безрассудство без оглядки и без сомнений. И видно было, что отнюдь не безобидным было налетевшее волнение - уже доносились со всех сторон возгласы и крики, уже слышался беспорядочный топот ног. А потом он увидел кошек - десятки, сотни их. Они появлялись отовсюду и стремились к площади - по шлифованным камням мостовой, по карнизам жмущихся друг к другу домов, по черепичным крышам. Неужели сила кошатницы была столь велика, что и после ее смерти не дает зверью покоя? Кто знает, кто знает... Но на всякий случай Даниэль умерил шаг, снял с плеча лютню и заиграл защитную мелодию, ограждая себя от влияния безумства и заодно пытаясь определить его источник.

Наблюдая за кошками и прислушиваясь к необычному силовому явлению, скальд не сразу заметил, как небо закрыла тень, слишком плотная, чтобы быть просто облаком. Когда же он поднял, наконец, глаза к небу, взгляду его предстало невиданное доселе зрелище - по небу неспешно и величественно проплывал летучий корабль. Видать, не выдумками были все эти слухи про его подготовку - а Даниэль далеко не всегда им верил, уж слишком много силы и мастерства нужно было бы положить на создание такого судна. Ан нет, положили-таки... Жаль, не успел увидеть сам взлет, но и вида проплывающего по небу, словно по воде, корабля, было достаточно, чтобы воспеть его в балладах и песнях во всей красе - а он был красив, стоит отдать должное его создателям. Проводив взглядом Драккарис, альх снова сосредоточился на кошках.

Устав ходить взад-вперед и чувствуя себя все более нелепо, Эвелин снова опустилась на холодный пол в углу и обхватила замерзающими руками колени. Шут по-прежнему не двигался, глаза его были скрыты в темноте, но она чувствовала его неотрывный взгляд. Это было одновременно жутковато и приятно. Оттого, что не понять, что творится в его голове. Кто знает, может, он сейчас представляет, как вспорет ей горло и напьется ее горячей кровью? А может, как его руки и губы ласкают ее обнаженное тело? От этой мысли стало теплее. Она так давно не была с мужчиной... От стыда за собственную слабость стало еще немного теплее и почему-то легче. Она уж готова была ухватиться за эту предательскую мысль и заставить плотские инстинкты снова проснуться и ускорить ток крови по венам, чтобы разогнать этот пронизывающий насквозь холод, но странный звук заставил вздрогнуть и подобраться, превратиться в зрение и слух, нащупать непослушными пальцами в кармане угловатую рукоять ножа...

Шлеп. Шлеп. Шлеп... И будто эхом по всему коридору чуть тише: шлеп-шлеп, шлепшлепшлеп... И легкий скрежет по замершему полу - кто-то волочит ногу с обнаженной костью...

Пальцы застыли, сомкнувшись на ноже, облачко теплого пара вырвалось из губ почти с облегчением. Зомби. Существа, в которых так странно сочетается жизнь и смерть. Люди, которым не дано было уйти навсегда. Они всегда пугали, всегда отталкивали, о них старались не думать. Наверное, именно потому, что понимали - их всех, вероятно, ждет такая же участь. Неприкаянными душами брести из ниоткуда в никуда. Шлеп-шлеп босыми вечно гниющими ногами по бесконечным коридорам. Невидящие взгляды, часто изуродованные тела... Шлеп-шлеп... То же бессмысленное движение, что и в последние годы жизни. Есть ли тогда разница между жизнью и смертью?

Одно в них было хорошо - в отличие от адских тварей, они были не агрессивны. Шли себе и шли, без видимой цели. Вот и сейчас они один за другим проходили мимо. Шлеп-шлеп. Куда-то вглубь коридора, куда несколько минут (часов?) назад ушли русский с электриком. Что там, во тьме? Стонов уже слышно не было, но они так и не вернулись...

Шут вдруг вскочил, скорчил жуткую рожу, став сам похож на одного из зомби, и поплелся вместе с ними прочь. Что он, черт возьми, делает? Зачем? Возникший словно из ниоткуда мертвец вдруг укусил его за руку, и кровь брызнула из свежей раны, но он сдержал крик и продолжал идти...

Эвелин вдруг испугалась, что останется здесь совсем одна, и поняла, что не выдержит одиночества, что среди всех этих страхов, чудовищ и ходячих мертвецов оно запросто сведет ее с ума. И она собралась было встать и последовать за шутом, как вдруг стены дрогнули, и пол пересекла изломанная трещина. А потом все случилось очень быстро. Громада завода рушилась, складывалась, как карточный домик, из основания которого какой-то шутник вынул несущую карту, крошилась, как песочный замок под ногами небрежного ребенка. Зомби падали в щели, скользили по срывавшимся в пропасть плитам – им было все равно. А девушке хотелось жить. Все еще хотелось жить. И судорожно двигались ноги, скользя по обледенелому полу, вдруг ставшему стеной, и ломались ногти о бетон стены, и до боли сжимались зубы...

А потом последние пальцы соскользнули, и тело упало в бездну, а вслед за ним – намного быстрее – полетел огромный кусок остроконечной бетонной плиты.

Последней умиротворяющей мыслью было «Свобода…»

Эли почти догнала брата на лестнице, но не спешила спускаться. Отсюда можно было хорошо разглядеть всю свиту змеиного лорда и его самого. "А ведь он действительно изменился," - отметила про себя девушка, неспешно спускаясь и подходя к отцу. Она и не узнала бы его, пожалуй, если бы не ярко-желтые глаза, каких нет больше ни у кого, и не знаки отличия. Кивнув родителю, она стала рядом и принялась старательно изображать из себя леди. Но на лице ее все равно играла улыбка - чуть менее вежливая и чуть более лукавая, чем полагалось, - она знала, что ей это все равно простится. Она беззастенчиво рассматривала Джареда, любезничавшего с Артуром, и ждала, когда он обратит на нее внимание. Ей было очень любопытно пронаблюдать за его реакцией. Молодого Серпенса действительно было не узнать: он не только вырос, возмужал и похорошел, в нем чувствовалась сила и уверенность настоящего Лорда, и где-то на краю сознания Эли вдруг поймала крамольную мысль, что ей хотелось бы, чтобы все эти слухи о его давней детской страсти к ней оказались правдой.

Вообще-то животные Лина любили, как и он их. Некоторых, правда, больше в виде мяса, а с иными он и вовсе ни разу не сталкивался, но кони и всякие кошки-собаки обычно относились к нему благосклонно. Чего никак нельзя было сказать о толпе козлов, явно намеревавшихся сейчас всех их забодать насмерть. От одной мысли о том, как острые рога распарывают ему брюхо, барду стало нехорошо, к горлу подступил комок, и с коня он скорее сполз, чем спрыгнул, с трудом удерживаясь на дрожащих ногах. Но нужно же как-то выполнять приказ Бронника, ставшего удивительно многословным (за весь предыдущий вечер он сказал меньше, чем сейчас за несколько секунд). Нужно попытаться защитить коней и помочь героям. Он же и сам теперь тоже герой, разве нет?

Плотная стена мекающих и угрожающе наставивших рога копытных начиналась буквально в паре метров от него, и в глазах их читалась решительность и беспощадность. Неужели нельзя их как-нибудь уговорить или задобрить? Морсом напоить, например? Осторожно, чтобы не показать агрессии, и чуть пятясь в направлении, указанном воином, Лин взял в руки лютню, слегка провел пальцами по струнам и жалобно-вопросительно обратился к козлам:

- Ме-е-э-э?

Дрожащий от страха голос как нельзя лучше подходил для такого общения.

Представление старика, которого для краткости Лин решил называть Сваром (это имя весьма неплохо подходило к его сварливому характеру и не ломало язык, в отличие от полного имени мага), бард наблюдал с открытым ртом и широко распахнутыми от удивления и восхищения глазами. До этого магов он видел всего парочку, да и те не шибко стремились демонстрировать на публике свои способности - то ли силы берегли, то ли и не было у них вовсе этих сил. А вот Свар устроил настоящее шоу, чуть не спалив к чертям всю таверну и изрядно напугав всех присутствующих - ну, как минимум эльфийку и Лина, у которого даже слезы заблестели на глазах - своей внезапной смертью. Зато каково же было удивление и облегчение музыканта, когда скоропостижно скончавшийся источник баек вдруг ожил! Да не просто ожил, а еще и набрался достаточного количества сил, чтобы пулей вылететь из комнаты. Зачем - до Лина дошло уже погодя, а первые несколько минут он пребывал в некотором ступоре, ошеломленный столь стремительно развивающимися событиями. Но быстро пришел в себя и остаток вечера провел в веселье, песнях, рассказах, шутках и карточных играх, не забывая отдавать должное помидорному застолью и крепкому грогу.

Когда же славные воины начали откровенно клевать носом, Хроник удалился в свою каморку, а маг в очередной раз выскочил за дверь, он тихонько прошмыгнул в свою комнатку, где и провел остаток ночи в сладких грезах о грядущих приключениях. Проснувшись на рассвете и первым делом (ну ладно, вторым) отправившись проверить и почистить Ветра, он, чувствуя себя вполне отдохнувшим и бодрым, спустился вниз, чтобы застать нежную парочку просыпающейся и почесывающейся, Бронника без исподнего, Хроника ругающимся за стенкой, а старика - смердящим на пороге (и ЭТО с половины помидора? Маги - такие маги...). В общем, картина была почти идиллической и отпечаталась в памяти барда красивой ностальгической сценкой. Он наверняка будет немного скучать по гниющим доскам, по вездесущему мху, по ворчанию гнома, по воплям русалок по ночам и по помидорному грогу по вечерам. Да-да, он собирался покинуть это место вместе с героями, шедшими на троллей, и надеялся, что успел понравиться им за вчерашний вечер достаточно, чтобы они не прогнали его. Они и не прогнали - когда он вывел своего жеребца и стал рядом с ними, а расчувствовавшийся гном произносил напутственную речь, они и вовсе не обратили на него внимания, заметив только тогда, когда Хроник вручил ему пакет "на дорожку". А по пути он все больше молчал, слушая бесконечный монолог старика и стараясь не мешать Райху, который, похоже, до этого был в компании главным рассказчиком. Неплохим, стоило отдать ему должное, и в голове барда слова уже складывались в строки, ожидая только того момента, как лютня соскользнет с плеч и дополнит их звучанием мягких струн...

И даже настырные птицы не могли омрачить мечтательного и счастливого настроения Лина, отправлявшегося не просто в дорогу, а на величайшее приключение всей его недолгой жизни - он умел при случае уходить в себя и слушать то, что внутри, а не то, что снаружи. Но вот остановивший всю их процессию козел вызвал неясную, но вполне ощутимую тревогу. Мигом вспомнилось предупреждение Сурового. К чему-то же он это говорил... Придержав коня и на всякий случай став чуть в стороне, бард наблюдал за развитием событий. Животное попалось упрямое и дорогу уступать не хотело. Что же предпримут в такой ситуации его новые знакомцы?

Какой забавный все же этот старик! Воины с эльфийкой ушли надолго, и пару раз Лин серьезно задумался о том, не выйти ли им помочь - все-таки бедняга Ветер тоже мок и мерз под проливным дождем, а плавать хоть и умел, но на привязи далеко не уплывешь, - но дед постоянно что-то бубнил, рассказывал, поучал, смешил. Забывал и начинал снова, переплетал истории одну с другой, смешно тряс бородой в попытках хриплого смеха, больше похожего на кашель. Хорошим рассказчиком оказался на удивление, если прислушаться и разобраться в его бормотании - ну, непоследовательный чуток, но то ерунда. Для Лина, жадно впитывающего в себя все интересное, что происходило и произносилось вокруг него, он оказался настоящей находкой, и ему не хотелось, чтобы старик заснул, пока они будут там возиться с лошадьми. Да и он обиделся бы, наверное, - ему так нравилось, когда обрывки его историй бард импровизированно рифмовал и исполнял под музыку. Хронику тоже нравилось, кстати, ухмылка то и дело угадывалась под его усами, пока он хозяйничал в таверне, а позже и сам заходился напевать похабные песенки и декламировать всякие стихи. Лину иногда казалось, что старый гном не брезгует магией и что странные стихи его - не что иное, как заклинания - иначе как объяснить, что промокшие насквозь бревна вдруг начинают пылать ярким огнем, а мелкие помидоры вперемешку с грязью, принесенные с болота, превращаются в довольно аппетитно пахнущие блюда? Нужно будет у деда расспросить на досуге про гномью магию и есть ли она вообще.

Еще одним соображением против похода на улицу было то, что в такую погоду вероятность того, что сам он утонет, пропадет в лапах русалок или увязнет в иле раньше, чем доберется до коня, была несколько (несоизмеримо то есть) выше, чем вероятность того, что он сможет затащить своего жеребца куда-то наверх по трухлявой лестнице. А когда приходится выбирать между своей собственной жизнью и жизнью пускай дорогого и верного, но все же животного... Все мы жалкие эгоисты, в общем.

Вернулись они, когда старик, согревшись и утолив свой голод куском помидора, любезно отданным Лином, уже начинал то и дело проваливаться в сон, презабавнешим образом то и дело просыпаясь и продолжая, как ни в чем не бывало, рассказывать свои истории, а сам бард уже начинал побаиваться, что его герои пали смертью храбрых в пучине топких вод, благородно спасая лошадей. Выглядели они, что уж и говорить, жалко. Но тепло, огонь и еда немного растопили лед в их глазах, и бард то и дело бросал заинтересованные взгляды то на хмурого мечника без сапога, то на полуобнаженную эльфийку, аппетитных прелестей которой промокшая нижняя рубаха почти не скрывала, то на отпускавшего колкости воина. Получив своеобразное приглашение, с готовностью вскочил и подбежал к их столу, вежливо поклонился и исполнил традиционное:

Я пел пою и буду петь
Вчера, сегодня, вечно
Ой моя лютня - девять струн
Дорога бесконечна
А я иду за горизонт -
Прославить королеву
Ой моя лютня, и пенек...
Едрить его налево!!!

А если добрый наш король
В дворец меня не пустит
Ему наставлю я рога
И дам кочан капусты...
А их шутишко - злой язык
Получит по лбу грифом...
Про это песню я сложу...
И песня станет мифом!!!

И вот шагаю я домой
Довольный, сытый,пьяный
А звон монеты золотой
Меня в таверну тянет
А я дружину рассмешил
И короля пометил... (рогами)
Я менестрель, я хулиган...
Один такой на свете!!!

Я пел, пою и буду пить-
Вчера, сегодня - вечно
О, моя лютня - девять струн
Дорога в бесконечность
А я иду за горизонт-
Прославить королеву...
Опять пенек?! о боже мой!!!
Едрить его налево!!!

- очень живо при этом показывая все, о чем пел, подмигивая, приплясывая, кланяясь эльфийке на словах про королеву и вообще всячески стараясь показаться веселым и приятным.

Лин искренне улыбнулся в ответ на похвалу старца, метнул любопытный взгляд в сторону картежников, подмигнул здоровяку, который на него смотрел. Просто так подмигнул - "приветствую", мол, без лукавства совсем. Ну, по крайней мере, хотел так.

Он, может, и ответил бы старику, да тому его ответ, похоже, вовсе не нужен был, он заходился скрипучим своим голосом предлагать ему на выбор разные истории. Бард был большой охотник до всяких историй - из каждой из них могла получиться хорошая песня, баллада или комедийная сценка. Да и просто новое о мире огромном узнать всегда интересно. Поэтому он внимательно слушал старика, слегка поежившись на первых его словах и не скрывая широкой улыбки под конец.

Перечисление заморских блюд, несмотря на всю их экзотичность, напомнило ему, что у него на тарелке лежат недоеденные помидоры. И хотя уже на третий день питания исключительно этими, безусловно чудесными в других обстоятельствах, овощами от них начинает немного мутить, сейчас он с удовольствием отправил кусок себе в рот, надеясь, что собеседник его не сочтет это за неуважение. К тому же, в речах старца была своеобразная мелодика, и музыкант почти неслышно перебирал струны в такт его словам.

"А у старикашки-то с памятью того, неладно," - подумал Лин, когда тот внезапно прервался. Он еще не решил, стоит ли его пожалеть или позабавиться, поэтому просто продекламировал:

Пчелы-трутни, артишок,
Клешни крабьи на обед,
Яйца змей добавь в горшок...
О еде ты ведал, дед.

Уже вторую неделю Лин прозябал в этой насквозь пропитанной сыростью и пропахшей гнилью таверне, за кров и еду развлекая хозяина-бородача и нечастых посетителей. И уже не первый день давал себе слово, что еще одна ночь - и он отправится в поисках впечатлений и приключений в какое-нибудь более приветливое место, где не налетают комары, стоит только высунуться из двери, и не обволакивает по утрам такой туман, что за окном не видно ничего, кроме сплошной белой пелены.

Пеленой тумана
Утро настает.
Вновь дорога манит
Дальше и вперед...

Небо подпирают
Горные хребты,
И никто не знает,
Где завтра будешь ты...

Хроник, правда, лирику не любил. Зато обожал скабрезные шуточки и сатирические куплеты в адрес всех подряд и даже самого себя: посмеяться был вовсе не дурак после второй-третьей кружки непонятного пойла, которую здесь называли пивом, а Лин в своих песнях - то элем, то нектаром, то грогом, уж что там удачнее ложилось в строку. Грог, кстати, из него получался вполне сносный, как на непритязательный вкус барда, и именно он сейчас дымился в чуть початой кружке на влажном столе рядом с остывающим ужином. Сам же бард лениво перебирал струны, снова думая о том, что засиделся в этой дыре, где ничего не происходит. Правда, собственная музыка слегка убаюкивала его, и в полудреме запах простой еды казался прелестным ароматом, глоток горячего напитка приятно растекался по телу, и было почти уютно, поэтому давно продуманный в голове разговор с хозяином о том, что пора бы ему и честь знать, снова откладывался.

Идиллию нарушила резко распахнувшаяся дверь, впустившая в таверну компанию из целых четырех разношерстных посетителей. Такого в этом месте за время его пребывания не случалось ни разу. Лин мгновенно очнулся и весь превратился в зрение и слух. Впрочем, разговор велся достаточно громко, и он мог расслышать все до словечка. Суровый (хотя с ним он никогда суров не был), как всегда, не подкачал с остротами, и в голове уже складывались строчки:

Коль без денег заявился
Ты в таверну - не беда
Славится гостеприимством
Хроник-гномья борода

Мхом тебя накормит щедро
Напоит из озерца
И уложит спать на кедре
Лапца-дрица гоп-ца-ца
Удалого молодца!

Но с каждым словом новоприбывших гостей уши у Лина, казалось, становились все длиннее, рискуя вскоре посоревноваться с ушками эльфийки. Отряд! Собравшийся на троллей!!! На ТРОЛЛЕЙ! Да это же... это же... это же настоящее приключение! Это же то самое вдохновение, которого он искал! Это шанс, который выпадает раз в жизни, который ни в коем случае нельзя упускать!

Лин весь напрягся, стараясь ни слова не пропустить из того, что будет сказано. Лютня была на время забыта, в глазах поселился непонятный огонек, а на лице - чуть рассеянная улыбка. Взгляд переводит с одного на другого, стараясь запомнить малейшие детали и угадать, кто из них кто. И зачем им этот дряхлый старик? Мужчины вполне себе героически выглядят, и эльфийка им под стать, но старик? Может, проводник? Или маг?

- Прости, если это слишком лично, - поспешила сказать Маша, видя, что Ксану не очень удобно или неприятно отвечать на ее вопрос. "А вдруг это тайна, а ты тут расспрашиваешь," - пожурила она себя.

- Осмелюсь заметить, что по твоему виду не скажешь, чтобы тебе была не по нраву новая жизнь. Ты выглядишь таким... - девушка запнулась в поисках нужного слова, но так и не нашла ничего лучше, чем ответить:

- ... живым...

Рвать с прежней жизнью... Не сделала ли она уже этого, отправившись в этот санаторий? Не делает ли этого каждый, попадающий сюда, в той или иной степени? И не лучше ли порвать с прежней жизнью и начать новую, чем просто завершить прежнюю, оставшись в этом мире только чьим-то воспоминанием? Она не сказала этого вслух - не посмела. Что-то осколком боли засело в глазах ее собеседника, и она была почти уверена, что он наверняка не раз говорил сам себе эти слова, просто, может, было что-то, что он не мог отпустить...

- То есть я понимаю, что смерть иногда желаннее жизни. Но я надеюсь, что это не про тебя.

Маша подняла на Ксана взгляд и без стеснения заглянула в его глаза, пытаясь сказать все то, что осталось невысказанным.

По счастливой случайности (а на самом деле по причине банального опоздания) прощание с родственниками было коротким. Это было хорошо, потому что Маше не хотелось лишних слез и долгих, мучительных минут ожидания, когда все уже вроде сказано, но уходить еще не пора. А так - прибежала, представилась, извинилась за опоздание, документы предъявила, наспех чмокнула всех и впрыгнула в машину вслед за закинутой отцом дорожной сумкой. Рукой помахала, воздушный поцелуй послала, наушники в уши вставила. Словно и действительно уезжала на курорт на недельку, а не на край географии, где, как предупредили при оформлении путевки, не работает даже мобильная связь и интернет, - навсегда. Уж слишком много в этом заезженном "навсегда" пафосной обреченности. А так можно позволить даже самой себе немножко обмануться.

Ну ведь правда, хорошо же! Солнышко яркое в небе, дорога под колеса несется, горы со всех сторон обступают, сосны величественные вокруг - даже запах их слышится через полуоткрытое окно, и Маша глубоко вдыхает, улыбаясь и щурясь от солнца. И водитель смешной, на зайца почему-то похожий, едет уверенно, быстро, не позволяя пейзажам за окном надоесть. Красота! Девушка с детства любила ощущение дороги, оно наполняло ее радостью и предвкушением ярких впечатлений, когда они ехали куда-нибудь отдыхать, или, наоборот, чуть усталым умиротворением при возвращении домой. В дороге есть самодостаточность и жизнь, мимолетное и всеобъемлющее "здесь и сейчас" между "позади" и "впереди"...

Неожиданная остановка вовсе не смутила ее - она была даже рада выйти, чуть размять ноги и подышать свежим воздухом после пыльной тряски последних минут. Воздух в горах всегда не такой, как в долине - не говоря уже о городе. Оставив плеер в машине, Маша послушно отошла чуть в сторону от дороги и присела на поваленное дерево, прислонившись к толстому стволу, из-под полуприкрытых век наблюдая за тщетными попытками водителя починить взбунтовавшийся автомобиль и наслаждаясь чистотой пусть и горячего, но такого вкусного горно-лесного воздуха. Она уж хотела было встать и предложить ему свою помощь, как вдруг ей показалось, что кто-то обратился к ней. Да нет же, не показалось - она вполне отчетливо слышала тихий и грустный голос, просивший уделить ему пару минут. Вот уж не подумала бы, что здесь кто-то живет!

Слегка удивленная, но все же готовая помочь, Маша пробормотала "Конечно" и с немного рассеянной улыбкой обернулась в надежде увидеть того, кто просил ее внимания.

Из открытого электриком люка потянуло холодом и каким-то едковатым запахом. Лишь на миг, просто чуть сильнее: здесь все было им пропитано. Так пахнут роботы, так пахнут станки со сложной электроникой – разгоряченный пластик, кислотный привкус микросхем, оттенок прижженной изоляции, металл, резина и полимеры... Так пахнет даже мутная вода из шланга в бетонной дыре, которую язык не поворачивается назвать домом... Но сейчас в этот запах примешался еще и давно забытый привкус ветра вентиляционных шахт и подземных станций, сдобренного креозотом... Он скорее чудился Эвелин, чем по-настоящему ощущался, но там, наверху, в этой непроглядной тьме, ей виделся призрак движения, цели, пути, а в нескольких километрах отсюда, за воротами купола – жизни. Или смерти – все равно, лишь бы на свободе. Она уже готова была обменять все эти пять лет бессмысленного существования на пять отчаянных секунд жизни. И она видела то же желание в глазах ее случайных собратьев по надежде, в которые, наконец, осмелилась взглянуть. Они все сумасшедшие. Все. Психи. Идиоты. Такие же, как она сама. А это значит – шанс есть. Мизерный, конечно, но не воспользоваться им сейчас сродни медленному самоубийству в этой автоматизированной тюрьме. Осталось самое сложное - научиться им хоть капельку доверять...
Первым не выдержал русский, свалив электрика и воспользовавшись им, как ступенькой. Но не сбежал один, нет, - вернулся. Кричит вот теперь. Да нервы у всех ни к черту, только тронь.
Она уже знала, что не останется, и уговаривать было не надо, но он продолжал кричать. Обращенные к ней слова мужчины заставили волну ненависти подняться в душе Эвелин, злыми слезами заблестеть в уголках глаз. Ей хотелось кричать, но она лишь до боли сжала зубы и впилась ногтями в ладони, зажатые в кулаки. Он словно видел ее насквозь и знал, куда больнее бить. А впрочем, разве не была вся здешняя жизнь отвратительно предсказуема, желания скудны, а люди примитивны? И ведь их сделала такими система, она ведь помнила еще, какими они все были, только попав за защитные стены Верности... Она с самого начала пообещала себе, что никогда не отдаст им то последнее, что они не смогли забрать годами иссушающего своей бессмысленностью существования. Именно поэтому она панически боялась кому-то понравиться, и еще больше – чтобы кто-то понравился ей… Она не даст использовать себя для производства новых рабов. И уж тем более новых "правителей".
Конечно, она хотела детей. Когда-то, до всего этого. И в первые месяцы, когда еще теплилась надежда, а бессонница лечилась неистовой мастурбацией, а не исступленными тренировками, она все еще слепо верила, что когда-нибудь они снова будут вместе, и снова будут краски, и счастье, и планы, и нежная страсть, и когда-нибудь – дети… Их мальчика звали бы Домиником, а Девочку – Мишель. У них были бы его неповторимые глаза и ее улыбка. Да, она когда-то хотела детей. Но ДЕТЕЙ, черт возьми, а не рабов. Не гиё! Как же она ненавидела это слово! Ненавидела вдвойне, потому что оно было бесстыдно созвучно с Его именем, которое когда-то было для нее столь многим. Гийом. Guillaume, je t'aime. Je t'aimerai toujours, malgré tout.*
Боль можно заглушить только действием. Один взгляд наверх, один на оставшегося в лифте мужчину. Мотнув головой на предложение электрика: мол, спасибо, я сама, она присела и отпущенной пружиной взлетела вверх, легко подтянувшись на краю люка, и уже через пару секунд стояла наверху, оглядываясь и дожидаясь последнего спутника. Душа пребывала в полнейшем смятении, разум только пытался обрести ясность, но тело уже ликовало - мышцы, наконец, ощутили радость действия. Хотелось бежать, прыгать, вцепиться в ближайший трос и подниматься по нему – пусть чертову сотню метров, если это будет хоть одним крохотным шажком на пути к свободе…

Мутноватая вода предлагала весьма относительное очищение, но за пять лет все уже давно привыкли к тому, что никто никогда не выглядел достаточно чистым. Серость въедающимися слоями обволакивала не только людей, но и все вокруг - казалось, красок становилось все меньше и меньше, будто бледноватый искусственный свет выжигал их, оставляя мир бесцветным. И не черно-белым даже, а серо-серым. Никто и не заботился об этом, впрочем. Бродя одними и теми же улицами и коридорами каждый день, видя одних и тех же людей рядом с собой у конвейера, на сборке, в других местах завода, у соседних комнат в огромном общежитии, девушка не перекидывалась с ними и парой слов - она была почти уверена, что они все - как и она сама - почти превратились в зомби. Они тоже становились одинаковыми и серыми, с пылью в волосах, с грязью под обломанными ногтями, в невзрачной одежде. Не те, которые в башне - о, нет, там были и краски, и настоящая еда, и относительные, зато не виртуальные радости, и деньги... И это было невыносимо мерзко. Не вспоминать. Еще раз взглянув в зеркало, Эвелин в очередной раз спросила себя, зачем оно ей было нужно. Не для кого ведь прихорашиваться, а почистить зубы, облачиться в бесформенные брюки и свитер, накинуть через плечо старую сумку и провести расческой по волосам она вполне могла и на ощупь. Смысл?
Движения были заучены до автоматизма. Длинный коридор, направо, лифт вниз, из двери два квартала по прямой до завода, проходная, где безликий автомат считал ее код с пластиковой карты... KPR19827 - вот и все ее имя. Пластиковый прямоугольник 5 на 8 см с крохотным чипом - самая большая ценность человека в этом мире. Карточка открывала дверь в общежитии, служила идентификационным документом для любого робота-проверяющего, по карточке выдавались тюбики с питательной смесью (назвать это едой было бы слишком большим допущением), на нее же начислялись проценты, за которые можно было ухватить крохотный кусок виртуальной реальности. Эвелин не делала этого ни разу, и у нее накопилось уже немало "средств", но что-то удерживало ее от этой сомнительной радости. Она не видела лиц людей во время процедуры, но ей более чем хватило того, что она видела их достаточно после. Ну уж нет.
Рутинная цепочка автоматических действий вдруг нарушилась застрявшим лифтом. Девушку встряхнуло - не столько от внезапно остановившегося лифта, сколько от неожиданности, которые здесь не случались - не могли случиться в принципе. Но вот, тем не менее, пожалуйста.
Кто-то зажег фонарик. Типичное лицо, возможно, она где-то и видела этого мужчину. Вот этого точно видела, у него еще запястья тонкие, а пальцы длинные, как у музыканта - Эвелин редко смотрела людям в лица, избегая контакта глаз, но какие-то детали все равно бросались в глаза. А вот этот шут откуда? Он что, с ней разговаривает? Точно, с ней. Господи, еще и разглядывает так, словно съесть готов глазами. А манеры-то, манеры! Ах, театр, ну конечно же, кто бы сомневался! А то уже закрадывалось сомнение в адекватности данного персонажа.
Странно, но о здешнем театре Эвелин не знала, не подозревала даже, что он может тут быть. К чему театр таким, как она? Таким, как они?
Вдруг, словно цунами, волной боли обрушились на нее воспоминания. Неудивительно, что она подсознательно ограждала себя от всего, что связано со сценой - уж слишком многое она значила для нее самой. С видимым трудом оттеснив нахлынувшие разом образы обратно в запыленные уголки памяти, она попыталась превратить гримасу боли, исказившую ее лицо, в пусть вымученную, но улыбку. Не хватало ей еще ненужных вопросов или лицемерного сочувствия.
- Эвелин, - отозвалась она, как-то хрипло и сухо. Когда она вообще говорила последний раз вслух? Вообще-то ее интересовал не владелец театра, ее взгляд почти мгновенно приковался к люку над головой. Люку, который вел в темноту, в шахту, в неизвестность и... куда дальше? Впервые с момента появления в Верности Эвелин всерьез задумалась о том, чтобы сбежать. Наверное, мысли о дезертирстве посещали каждого оказавшегося здесь в той или иной степени, рано или поздно, недаром выходы охранялись так тщательно. Впрочем, откуда она знает, как тщательно они охраняются? Она была у выхода всего дважды - когда ее приняли и когда через пару недель, осознав, что все любимое и все любимые остались снаружи. И было это пять лет назад. Пять долгих унылых лет... Может, сбежать все же можно? И кто-нибудь получит право на ребенка...
Темная дыра люка завораживала, манила, в мышцах уже начинало просыпаться полузабытое предвкушение силы, пространства, полета... Ей стоит только подпрыгнуть, подтянуться - и она там... Это же так легко!
Эвелин одернула себя. Роботы не позволят. Скорее всего, скоро все починят. Вон, электрик даже имеется.
А взгляд все равно невольно тянется вверх...

Задумчиво струилась мелодия, вторил ей глубокий чистый голос - песня была спокойной, но непростой, заставляла задуматься небезразличных... Люди в большинстве своем думать ой как не любят, но им нравится считать иначе, и поэтому им всегда интересны тексты-притчи с прозрачной моралью, былины с поучительными мотивами, меткие строки-афоризмы, стрелой застревающие в голове. Следующая песня непременно будет веселой - нельзя позволить людям заскучать, но сейчас и мысли и настроения их были все еще во власти Даниэля, и послушно тянулись к нему ниточки их энергий: дергай - не хочу. Но скальд не спешил пускать в ход свое секретное оружие, сейчас это было совершенно не нужно, он лишь пропускал их между пальцев, впускал под струны и сплетал в клубок где-то под ребрами - до поры до времени. Большинство из них были довольно пресными, и он не уделял им внимания больше, чем нужно, чтобы добровольно отданный ему кусочек сознания купался в неге удовольствия. Это просто, они за этим к нему и приходят, а ожидаемое дарить всегда гораздо проще, чем удивлять.
Были и более интересные персонажи.
Вот пустая, серая ниточка - тот мужчина вовсе его не слушает, его мысли заняты совершенно другим, он хочет уйти, и до сих пор стоит здесь только потому, что его дочери очень нравится скальд. Даже слишком нравится - ощутимо пульсирующим алым лилась к нему ее щедрая симпатия, а темные глаза жадно ловили его взгляд. Перед последним куплетом альх поднял глаза и чуть заметно подмигнул девушке - и тут же перевел взгляд дальше, но ясно почувствовал, как залились румянцем ее щеки. Не красивая, но милая. Глупышка вот только, каких много...
А вот рыжая девчушка, прятавшая не только свой возраст, но и свою душу под потрепанным коротким платьицем и растрепанной прической, была ой как не проста: потрескивающим огоньком, колючей шерстью вилась ее ниточка, и она нравилась Даниэлю - недаром именно в ее руках сейчас оказалась шляпа, в которой уже звенело несколько мелких монет. Нет, она не убежит с добычей, не обманет, не об этом говорит хитреца в зеленых глазенках...
А чем это веет от послушников? Неужели страхом? Далековато стоят, почти не слушают, сложно знать наверняка. Но вот приближаются к ним стражи. Нужно приструнить мальчишек, пусть погодят пока с кошельками, и так уже немало насрезали, не попадитесь мне! Отделив пестрые непослушные ниточки от общего клубка, Даниэль послал мальчишкам предупреждение. Они, конечно же, не поймут, отчего, но почувствуют тревогу и станут осторожнее.
А вот влилась в клубок звенящая лазурь. Ох, Леди, какую память хранит ваша прелестная головка, какие шрамы скрывает безупречный костюм, чья кровь на ваших острых клинках? Словно струна, что вот только мгновение назад была натянута и мелким дрожанием рождала магию звука, но была сорвана неосторожным движением - и теперь летит, все еще звуча, но уже сама не понимая, как и для кого... Такой была ниточка Лазурной Леди, осторожно и чуть растерянно вступившей в толпу. Если не уйдет еще некоторое время, скальд споет балладу, которая ей непременно понравится. Но не сейчас.
О, а это кто? Сперва почувствовав пряный привкус дороги и ощутив мягкую, но упрямую, словно из отдельных топорщащихся в разные стороны шерстинок свитую ниточку, Даниэль лишь секундой позже перевел взгляд в сторону человека, от которого она к нему протянулась. Губы тронула улыбка - настолько точно соответствовал зрительный образ девушки исходившей от нее энергии. Хотя это еще не значило, что она не могла быть умелой притворщицей, подчинившей своей воле не только своих зверят, но и свои эмоции. Любопытно, любопытно...
Все эти размышления и действия совершенно не мешали альху вести к завершению свою песню, и вот уже звучит последний проигрыш, разливается в воздухе замирающим звоном финальный аккорд, и скальд кланяется публике, готовый принимать аплодисменты.

"Ненавижу!"
Это было все, о чем думала Элаиза, пробираясь сквозь посмеивающуюся толпу к чану с освежающей влагой, не пытаясь даже самой себе ответить, что же или кого же она ненавидит - противницу ли, поражение, насмешки, себя, весь мир. Просто ненависть продуктивнее обиды, и она помогала справляться со слезами. Тело все еще было напряжено, руки дрожали, когда она наполняла чашу. Но несколько глотков ледяной воды постепенно охладили ее пыл, и напряжение начало спадать. Плеснув в лицо водой и почувствовав на губах соль от пота, она посмотрела на свое отражение. Неудивительно, что Клаудия смеялась над ней - выглядела она действительно жалко. Не лучше, чем тогда, несколько лет назад, после особенно обидного поражения - тогда они еще случались очень часто, но были от этого не более приятны. Точно так же тогда досады было больше, чем боли, точно так же слипшимися прядями висели растрепавшиеся волосы, и почти так же смотрели темные влажные глаза на замызганном напряженном лице. Не будь Элаиза сейчас так накручена, она сама усмехнулась бы этому воспоминанию. Она даже попыталась это сделать, но улыбка вышла кривоватой, а капля воды, упавшая с ее подбородка в бочку, разрушила отражение. Постепенно возвращавшееся спокойствие вдруг потревожил раздавшийся совсем рядом голос. Резко обернувшись, девушка увидела свою недавнюю соперницу, и гнев снова вспыхнул в ее глазах. Но Клаудия смотрела на нее спокойно, говорила ровно и даже слегка задумчиво, словно и не совсем к Элизе обращаясь. Улыбка на утомленном лице казалась теплой - но была ли она искренней?..
Первым порывом Эли было уйти, но она сдержалась и некоторое время молча смотрела на эту женщину, которая много лет назад сражалась бок о бок с ее собственным отцом, которая видела настоящую войну, - и к ее собственному удивлению злость вдруг куда-то бесследно испарилась, и стало почти стыдно за детскую обиду, еще мгновение тому назад терзавшую все ее существо. Она - настоящий воин, и ее, несомненно, было за что уважать. Не такой ли стремится стать сама Элаиза? И, конечно же, она права, обезоруживающе права, но гордость все равно не позволяла девушке смириться с недавним унижением.
- Я делаю выводы, - процедила она, наконец, сквозь зубы. Голос вышел тихим и слегка хрипловатым. - Но можно было бы ограничиться просто победой, без оскорблений. Я не малютка.

Шум и суматоха таверны немного утомили Стеллу, и она решила на время оставить их за светящимся прямоугольником гостеприимно приоткрытой двери, выйдя на улицу. Ночь с готовностью приняла девушку в свои мягкие объятия и после громкой музыки и взрыва аплодисментов показалась неестественно тихой. Разгоряченное танцем тело овевал легкий ветерок, принесший с собой странную смесь запахов, столь нехарактерных для этого места. Девушка прикрыла глаза и глубоко вдохнула. Почему-то вспомнился лес, зачем-то церковь... С чего бы? В церкви Стелла была всего пару раз... Но было хорошо, расслаблялись мышцы, остывали щеки, крошечными звездочками поблескивали драгоценные камни в украшениях танцовщицы, ловившие в свои грани отдаленный свет свечей и изредка выныривавшей из-за плотных облаков луны.
Говорят, в темноте все чувства обостряются. Вот и сейчас ночь постепенно начала заполняться звуками. Вот прошелестел листьями ветер в ветвях старого ореха, растущего у таверны, вот заржал где-то вдалеке чей-то конь и залаял в конце улицы пес, вот донесся из-за двери взрыв хохота - наверное, на сцену вышел комедиант. Еще немного - и она тоже вернется в пряное тепло помещения: развлекать гостей, любезничать с богатыми господами, возможно, знакомиться с тем красавчиком, что не сводил с нее глаз весь вечер...
Мелькнувшая рядом тень привлекла внимание Стеллы, но не успела она обернуться, как почувствовала у горла холодное острие, и чей-то приглушенный голос приказал снимать драгоценности. Доля секунды недоумения, миг недоверия - а потом вдруг острый, панический страх, и хотелось кричать, бежать прочь от двуликой тьмы, таящей в тебе опасность, ближе к спасительному теплому свету, к людям, которые защитят...
Наверное, она даже кричала, укусив преступника за руку и бросившись к двери. Но негодяй оказался проворнее - а может, просто страх сковал движения девушки, и почти у самой двери острая сталь настигла ее, и сильная рука рванула с шеи ожерелье. Мелькнул в темноте длинный черный плащ с капюшоном, освещенный снова показавшейся луной, в двери вырисовался силуэт Мишеля, работавшего в таверне охранником, блеснул металл в его руке. Все казалось каким-то неестественным, нездешним, застывшим, и только что-то горячее пульсировало в боку и струилось по телу, пропитывая красным костюм и падая тяжелыми каплями на землю.
А потом вдруг резко пришла боль - и вместе с ней шок. Подкосились колени, еще запомнился острый камень, впившийся в бедро при падении. А после сознание то и дело проваливалось куда-то, не выдерживая остроты боли. Воспоминания становились отрывочными, как сновидения. А может, это и был сон? Все это? Только сон... Чьи-то руки, чьи-то голоса, в одном из которых она узнала голос хозяина. Он что-то говорил, размахивал руками, хватался за голову...
...Потом темнота и туман...
...Снова свет, и вот уже словно бы она смотрит на себя со стороны и чуть сверху. Трогательным и хрупким казалось побелевшее тело на руках Мишеля, и почти черным в дрожащем свете - расплывающееся пятно крови на боку. Она умирает?...
...Вспомнилась мать, почти так же несколько лет назад лежавшая на истертых досках пола, бледнея и прерывисто дыша. Маленькая Стелла тогда не сразу поняла, что с ней случилось, и лишь испуг в чужих глазах и пустота в родных селили в сердце холод... Священник на похоронах говорил о Боге - но разве мог этот их Бог поступить так с ее матерью? Разве мог он повторить то же самое с нею? О, нет, слишком уж жестока эта ирония судьбы, и вряд ли путь ее лежит сейчас к Богу...
...Кто-то рвет на ней ткань одежды, не заботясь о том, что обнажается грудь - сейчас важнее обнажить рану. Но ей совсем не больно. Странно, но уже не больно... Только холодно...
...Ночь...
...Где-то вдали завыла собака. Совсем рядом прошелестела крыльями летучая мышь...
...Ветер словно бы подхватил ее, невесомую, и унес выше, и уже совсем маленькими кажутся суетящиеся вокруг нее люди, совсем ненужным кажется обмякшее тело в руках незнакомца. Неужели это и есть - смерть?...
...Облако густого тумана окутало все вокруг вязкой пеленой, и не видно уже ни крыш, ни людей, ни луны. Только нездешние звезды в глубокой черноте и маленький мерцающий огонек, как свеча на ветру, то и дело чудится где-то вдали, манит к себе надеждой на тепло, и Стелла устремляется туда сквозь пробирающий насквозь холод тумана...

Эли глубоко вздохнула. Напряжение почти ушло, а вместе с ним исчезла злость на эту женщину и недавняя безобъектная ненависть. Вместо них просыпался интерес и уважение к Клаудии - уже не как к бойцу, а как к человеку. В конце концов, она первая к ней подошла и даже извинилась. К тому же, в ней чувствовалась какая-то внутренняя сила и то спокойствие, которого подчас так не хватало Элаизе. Когда же она сбросила с себя тяжелую сталь доспехов и на плече обнажился грубый рубец, свидетельствовавший о некогда пережитой боли, девушка поняла, что это человек, который, в отличие от нее, уже смотрел в глаза своей смерти и сражался в настоящем бою на настоящей войне.
Война... Представления Элаизы о войне были, пожалуй, несколько идеализированными, но она все равно не могла не стремиться туда, где смерть подстерегает тебя на каждом шагу, и где в условиях постоянного напряжения и в отсутствие малейшего комфорта все качества человека обнажаются и утрируются. Она наивно полагала, что на войне не место интригам и предательству, что там только твоя сила, ловкость и мужество решают, принесешь ли ты победу своей земле, и только мудрость, благородство и честь определяют, заслужишь ли ты уважение как соратников, так и соперников. Сколь многое ей еще предстояло узнать! Но сейчас она почти завидовала тому опыту, который был у ее собеседницы и которого не было у нее самой.
Клаудия тем временем взглянула в сторону идущего боя. Под подбадривающие крики толпы на площадке сражался с гостем со Штормовых островов ее брат. Артур казался совсем мальчишкой рядом с грозным воином, и неопытному наблюдателю могло показаться, что он лишь защищается, не смея провести стоящую атаку. На самом же деле - и Эли была ясна его тактика - брат лишь выжидал и выискивал моменты, когда противник ненароком раскроется или утомится, чтобы нанести неожиданный и сильный удар. К тому же, под мальчишеской внешностью парня скрывалась недюжинная сила и сноровка. Каждый его удар заставлял противника немного отступить. Алаиза поневоле засмотрелась на бой - не то чтобы она очень переживала за брата, она знала, что он в состоянии за себя постоять, - но она видела, что и соперник его вовсе не собирался сдаваться, и она поневоле напрягалась, чувствуя в своем теле движения кружащих по двору воинов, предугадывая их движения, мысленно подбадривая парня.
- Хорош, не правда ли? - спросила она у Клаудии.

Лорайна с улыбкой, но внимательно слушала Фаэнору, потом посерьезнела и немного помедлила прежде, чем ответить.

- Ну почему же... Это как раз не совсем враки. Легенды о древней магии ходят и у нас тоже, вот только не знает ее никто, эту магию, и не практикует уже много поколений. А город-крепость есть. И не один даже. Я видела три, но на самом деле городов около десятка больших и еще дюжины две поменьше, без крепостных стен. Они все заброшены, там руины, запустение. Большинство уже похоронены под слоем земли и заросли чертополохом. Но атмосфера там такая... жутковатая, если ты понимаешь, что я имею в виду. Животные и птицы избегают этих мест. Кроме, разве, пауков, ворон и крыс... Есть легенда - точнее, тому есть подтверждения и в немногих сохранившихся исторических документах, но они обрывочны и противоречивы - что именно магия стала причиной упадка великой амазонской империи, словно бы несколько могущественных магов не сошлись в интересах в борьбе за власть (типа Некроза вашего, наверное) и передрались между собой, вот только сил не рассчитали, и смерть пришла в наши владения, уничтожив и их самих, и большинство людей как в Амазонии, так и в соседних нескольких государствах... После этого немногие выжившие зареклись иметь дело с магией в принципе, изгнали или убили всех оставшихся магов, даже самых слабых, уничтожили все магические манускрипты и большинство артефактов, оставили навеки города. Вряд ли над ними действительно до сих пор висит проклятие, но радости от них действительно мало. О них и знают-то немногие. Я напросилась в поход туда еще девчонкой, начитавшись древних свитков, но больше как-то не тянет. Владычица Аклея (это имя почти достоверно), сумевшая собрать амазонок вместе несколько столетий назад, была, по-видимому, очень сильной и мудрой правительницей. Именно благодаря ее влиянию наш народ сейчас столь свободен и счастлив. И поверь, мы действительно счастливее там, чем многие здесь, без золота и шелков, но с волей в сердце и в гармонии с природой. А магия для нас теперь табу. Детям о ней не рассказывают, в разговорах не упоминают. Наиболее любопытные типа меня, штудирующие все письменные источники, попадающиеся в руки, знают кое-что, но и все равно немного... Собственно, это все, что я знала о магии до того, как попала сюда.

Амазонка немного задумалась и медленно допила свой кофе, прежде чем продолжить. Было видно, что ей нелегко говорить о том, о чем предстояло сказать.

- Отчасти именно поэтому случившееся с моей матерью стало таким испытанием для всего нашего народа и именно я отправилась на поиски. Знаешь, я ведь даже не могу сказать, выздоровела ли она уже и жива ли еще, столько времени прошло...

Глаза девушки увлажнились, но она справилась с собой и уже спокойно говорила дальше, хотя руки ее продолжали вертеть чашку, а глаза избегали смотреть на Фаэнору.

- Несколько месяцев назад мы заключили соглашение с Варлионом - государством на северо-западе, - по которому несколько отрядов наших воинов под предводительством матери должны были участвовать в войне, которую он вел против своего западного соседа. Война на самом деле откровенно захватническая, там небольшая страна, мирная, и вряд ли они действительно подло нападали на варлионцев, как утверждал их король, скорее Варлиону просто нужны были территории и золотые рудники, которыми славятся те места. Впрочем, мать не особо вдавалась в подробности, цену они предложили хорошую, а без войны она просто закисает, как, впрочем, большинство наших, поэтому наемничество для нас в порядке вещей. И все бы ничего, вот только вскорости мать привезли в состоянии, плохо поддающемся описанию. Меня ведь там не было, а по сбивчивым описаниям сложно восстановить общую картину. Ты когда-нибудь была на войне? Там не особо смотришь на других, бьешься с ближайшим врагом и либо побеждаешь и переходишь на следующего, либо побеждают тебя, и тогда тебе уже тем более не до глазения по сторонам. В общем, не двигается она, вообще. Тело мягкое, податливое, теплое, явно живое. Дышит даже - медленно очень, правда. Словно спит глубоко. Только глаза открыты, а в них пустота. Страшно смотреть, мурашки по коже. И меч из рук не выпускает. Когда ее везли, пытались вынуть - неудобно же - а не отдает. Не станут же они королеве пальцы ломать или резать. Так и привезли. Чуть позже прискакала Ресла - сестра моя старшая, сказала, что выяснила, что был во вражеском войске какой-то маг - не знаю уж, кого она там пытала... Мать мага убила, но он, видимо, что-то там наслал на нее перед смертью. И все. Над матерью поставлены прислужники, которые за ней ухаживают и пытаются поить ее молоком и бульоном, чтобы поддерживать хоть как-то. А я здесь. И я очень надеюсь, что ты сможешь мне помочь. Я сделаю все, что для этого потребуется.

Лорайна подняла взгляд и посмотрела прямо в глаза Фаэноре. В этом взгляде не было мольбы, но была надежда и благодарность за эту надежду, пусть призрачную, но такую необходимую.

- Спасибо. Обязательно тебя найду. Хорошего вечера!
"Ого, ничего себе" - удивилась и даже смутилась Лорайна, получив подарок.
"Какая все же приятная девушка. Аж подозрительно. Но как было бы здорово, если бы она действительно могла помочь!" - так размышляла она, потягивая сладкий и чуть терпковатый пьянящий напиток. Вино было хорошим и согревало кровь, приятный разговор грел надеждой душу, эльфийчик на сцене продолжал ласкать слух какой-то ненавязчивой мелодией - жизнь казалась почти счастливой, и проблемы немного отступали перед сиюминутным расслаблением. Давала о себе знать усталость, и девушка позволила себе откинуться на спинку жесткого деревянного стула, спокойно, но внимательно наблюдая из-под полуприкрытых век за посетителями и уже мечтая о том, как милая Фаэнора вылечивает ее мать, и они становятся подругами... Есть какая-то определенная прелесть в редких минутах вынужденного бездействия среди неотложных дел. Время как будто замедляется и наполняется смыслом...

- Спасибо, - отрешенно ответила Лорайна, все еще смотря на железных стражей. Фаэнора назвала их железками - то есть это не люди? Они не производили впечатление живых, будто кто-то просто запрограммировал доспехи. Интересно, если они могут так делать, то почему бы не создать армию таких големов для борьбы с поднятыми Некрозом мертвецами и даже для поимки его самого, вместо того, чтобы самим идти на риск? Или это слишком сложно?
С такими мыслями девушка вошла в здание гильдии и направилась на поиски Фаэноры.

Он часто уходит так рано… Дела, дела… Он вечно куда-то бегает, ездит, звонит… Иногда ей кажется, что она влюблена не в артиста, а в шпиона. Ну какие могут быть дела у актера в семь часов утра, если первая репетиция, и та не раньше одиннадцати? А вот нет же, он порой даже затемно тихонько выскальзывает из постели, в надежде не разбудить Джейн, бесшумно одевается и уходит. Наивный. Неужели он до сих пор верит, что она способна не проснуться, когда его вдруг не станет рядом? Даже если чуть дрогнувшие веки продолжают скрывать сонное лукавство ее глаз, а дыхание почти неуловимо меняет ритм, сон уже уходит куда-то в теплое ночное прошлое, а сама она превращается в слух, пытаясь по чуть слышным шорохам и звуку его дыхания определить, что он делает. Иногда это превращалось в весьма увлекательную игру – он умел двигаться грациозно и почти бесшумно, ее гибкий любовник, но каким-то шестым чувством она знала, когда он на нее смотрит, и почти видела выражение в этих глазах – любви, заботы и легкого сожаления. Да, милый, я знаю, что ты с удовольствием вернулся бы на разогретое бурной страстью и окутанное трепетной нежностью ложе, но тебе нужно идти, и я не буду тебя задерживать. Он, бывало, по нескольку минут мог просто стоять и любоваться ее умиротворенным лицом, а она следила за тем, чтобы дыхание оставалось ровным, и гадала, знает ли он, что от одной его мысли о том, что он мог бы сейчас с ней делать, ее тело уже наполняется томлением. Англичане называют химией эту необъяснимую связь, в которой смешиваются желание, понимание и интуиция. Китайцам бывает сложно понять, что значит это научное слово в отношении влюбленных друг в друга людей – особенно тем, кто никогда не знал настоящей близости…

Она иногда засыпала снова после его ухода, когда на час, когда больше – в зависимости от количества запланированных дел, и когда Мэйлинь заходила ее будить, ей иногда казалось, что Тай ушел уже так давно… Отчасти это помогало ей настроить мысли на рабочий лад и заняться делами. Сегодня она собрала педсовет, основным вопросом которого было то, к кому все же определить в подопечные незадачливого Мэттью.
Она не так часто собирала всех преподавателей вместе, и теперь, глядя на всех четырех (помимо мистера Ларкина), в очередной раз подивилась тому, какие они все-таки разные. Впрочем, несмотря на различия, преподаванием их она была вполне довольна, если не считать мистера Уильямса, который то откровенно ленился, то банально показывал недостаток академических знаний. Говорить на языке и уметь его преподать – все же очень разные вещи. Его спасало то, что заменить его было пока некем, и то, что он вел группы начинающих китайцев, где любое свое невежество мог прикрыть фразой «Не забивайте себе голову сложностями, об этом вы узнаете позже».
Вообще-то она колебалась между мисс Хендерсон и графиней. Первая прекрасно находит общий язык со студентами и не устанавливает слишком большого расстояния между ними и собой, что очень нравится Джейн, вторая же обладает идеальным произношением и поистине классической манерой преподавания. Впрочем, можно дать возможность парню посетить по паре занятий у каждого из преподавателей и дать ему выбрать самому… Как раз на этом предложении и зашла Мэйлинь, прося ее к телефону. Извинившись перед коллегами, Джейн заспешила к аппарату, не желая заставлять любимого ждать.

- Алло?

Забава с переодеванием была обречена на завершение. И, глядя, как медленно, словно в замедленной съемке, за Таем закрывается дверь, Джейн чувствовала, что ее спокойствие стремительно покидает ее с каждой секундой. Когда же она перестала видеть силуэт любимого и осталась наедине с собой (люди на кухне не принимались во внимание), так долго сдерживаемый ею страх, наконец, одолел ее, и, сцепив зубы, она судорожно вцепилась дрожащими руками в край стола, уже не в состоянии контролировать сбивчивые, отрывочные мысли, метающиеся в ее голове, и успокоить бешено колотящееся сердце.
Джейн зажмурилась, и калейдоскоп образов ворвался в ее сознание. Лестница наверх. Узкий коридор. Люди с оружием. Рука Тая, увлекающая ее за спину.
Почему-то шампанское с привкусом крови. Она прикусила губу? Напряженные лица. Внимательные взгляды. Кто они?
Выстрелы. Крики. Труп за углом. Граната в руках. Страшные догадки.
Нет, так еще хуже. Открыть глаза, сфокусироваться на о чем-то спорящих мужчинах.
Жить он хочет, блядь. Все, блядь, хотят жить.
Как же мерзок страх на вкус.
Это все неправильно. Нелепо, страшно и неправильно. Потому что она – здесь, а он – там. Потому что здесь хоть иллюзия защищенности, а там люди с оружием, террористы, трупы, гранаты, хаос и сумятица, в которой он так просто может потеряться, попасть под шальную пулю, умереть… Умереть!
- Нет! – кажется, она сказала это вслух, громко и отчаянно, резко двинувшись в сторону двери. Голос Джимми остановил ее на полпути.
Лучше бы он этого не говорил. Когда человеку говорят «не волнуйтесь», он начинает волноваться еще больше, чем прежде, потому что эти слова свидетельствуют о том, что волноваться есть о чем. И, будто в подтверждение, из коридора донеслись выстрелы и крики. Джейн вздрогнула, на долю секунды ей ясно увиделась картина: Тай, медленно оседающий по стенке с простреленной грудью и удивленно расширившимися глазами.
Нет, она не могла этого вынести. Поэтому и не подумала останавливать Джимми, влекомая одним с ним желанием увидеть, узнать, убедиться…

Запечатленная в памяти с резкостью хорошей фотографии картинка еще не одну сотню раз вставала перед глазами Джейн, неизменно вызывая нежную улыбку, а вот продолжение вечера помнилось смутно, пелена счастья застилала мысленный взор, да и не было там больше ничего, что могло бы быть интересно стороннему наблюдателю. Было много нежности, много поцелуев, много прикосновений, много слов… И что-то неуловимо изменилось в их отношениях, хотя, казалось бы, что может изменить, по сути, формальность в и так уже устоявшейся паре? Но что-то было иначе, и это что-то было, наверное, осознанием официально принимаемой на себя ответственности друг за друга. Это было ново и как-то особенно сладко. Она целовала не любовника, а жениха, и не любовник, а будущий муж всю ночь держал ее в жарких объятиях… В этом было что-то от величия вечности, что-то от гармоничности порядка. Как будто что-то, слегка колебавшееся все эти годы, обрело, наконец, равновесие.
Как не хотелось просыпаться! Но время, увы, не замедлило свой бег ради пары заново влюбленных друг в друга людей, и стрелки на часах упрямо свидетельствовали о том, что встать нужно было уже давно. Тай, как всегда, оказался более ответственным, и встал первым, с видимым сожалением разбудив Джейн несколько минут спустя. Голова была немного тяжелой, но она справедливо рассудила, что будет справляться с этим уже дома, чтобы не задерживать любимого, и, наспех облачившись в когда-то так кстати забытое у любимого летнее платье и закутавшись в плащ, слегка дремала, пока Тай вез ее домой.
Они еще несколько минут сидели в автомобиле, не решаясь расстаться, он с такой нежностью смотрел на ее заспанное лицо, с такой чуткостью его целовал… Лишь осознав, что еще несколько секунд – и она уже никуда не уйдет, Джейн выдохнула «люблю тебя» и почти бегом преодолела оставшиеся метры до дома, борясь с желанием вернуться и еще раз оказаться в его руках.
Жизнь продолжается, и она жестока. Так, что у нас? Группа мистера Ларкина на 4, мисс Хендерсон вполне справится со своей двухчасовой сама, поэтому, если никто не придет на собеседование, она вполне успевает принять душ, поесть и даже немного отдохнуть.
Мэйлинь спешила ей навстречу, готовая, как обычно, высыпать на нее ворох новостей, но Джейн не дала служанке открыть рот, схватив ее в охапку, прокружив два раза по прихожей (благо, девочка была тоненькой и легкой, как пушинка), отчего та не сдержала удивленного восклицания, и, поставив ее, наконец, на пол, чмокнула в лоб и сказала самое главное:
- Я выхожу замуж!!!
Ошарашенная девушка пару секунд приходила в себя, а потом поняла причину радости своей хозяйки и запрыгала на месте, хлопая в ладоши:
- Ой, как здорово! Поздравляю!
А потом вдруг разом помрачнела и добавила уже спокойнее, но все же взволнованно:
- А тут такое творится…
- Что?
- Да вы лучше сами почитайте, - Мэйлинь взяла с тумбочки утреннюю газету и протянула Джейн. Пробежавшись глазами по заголовкам, она поняла, что стычка в Амбассадоре, невольными свидетелями которой они с Таем стали накануне (боже, неужели только вчера?), – далеко не единственное тревожное событие, произошедшее в городе. Впрочем, справедливо рассудив, что она вряд ли чем-то поможет стабилизации политической обстановки страны в ближайшие полтора часа, Джейн решила сначала все же привести себя в порядок, сказала служанке подать ей ланч и отправилась в душ, где с наслаждением подставила утомленное тело под упругие струйки воды.
К газете она вернулась за ланчем, уже более внимательно прочитав освещение вчерашних событий. Молча покачала головой. Все равно все казалось каким-то далеким, отвлеченным, не способным разрушить ее собственное личное счастье. Отложив газету, она снова думала о предстоящей свадьбе. С тоской осознала, что ей и пригласить-то особо некого… Джейн не была замкнутым человеком, но светские знакомства редко перерастали в настоящую дружбу, а деловые отношения были хоть и доброжелательными, но все-таки почти исключительно деловыми. Поверенный, ставший ей кем-то вроде дядюшки, вряд ли решится бросить все дела и преодолеть полмира лишь для того, чтобы присутствовать на ее свадьбе. Оставалась Кристина, чуть ли не единственный человек в этом городе после Тая, которого она могла назвать близким. Они познакомились всего пару лет назад и виделись не так часто – обе достаточно занятые дамы, но почему-то именно с этой обаятельной хохотушкой, во многом бывшей противоположностью Джейн, ей было очень легко находить общий язык. Кристина попала в Шанхай ребенком и была то ли полькой, то ли украинкой по матери, которую помнила довольно слабо. Сейчас она держала небольшую парикмахерскую в нескольких кварталах от дома Джейн, куда, в общем-то, Джейн и забрела однажды в поисках нового парикмахера, когда девушка, которая обычно ее стригла, вышла замуж и уехала в другой город.
Именно ее номер и набрала сейчас Джейн, чтобы поделиться радостной новостью и пригласить подругу как-нибудь на ужин.

Несколько минут – и пристань потерялась в темноте. Под ними неторопливо плескались темные воды широкой реки, раздвинувшей берега на горизонт, над ними необъятным куполом раскинулось ночное небо с россыпью холодных осенних звезд, угадывавшихся среди мчащихся куда-то обрывков облаков, а между двумя черными безднами дерзким светлячком плыло уютно маленькое и празднично нарядное суденышко.
Здесь начиналась сказка.
Вода дышала прохладой, и ночной ветер был свеж, но Джейн, впервые мысленно поблагодарившая, а не осудившая Тая за рискованную предусмотрительность, сидела в кресле, закутавшись в плащ, с бокалом шампанского в руке, и чувствовала себя комфортно и слегка отрешенно. Вяло плыли, успокоенные мерным покачиванием джонки, обрывки мыслей, взгляд то и дело цеплялся то за свежие цветы на бортах, то за яркие фонарики, то за лицо почему-то сосредоточенного Тая. Она улыбнулась ему и взяла его руку в свою, с привычной нежностью играя с его чуткими пальцами.
Было хорошо.
Она все еще не понимала, куда и зачем они плывут, но не думала сейчас об этом. Не вспоминались и события недавнего прошлого – кошмар этого вечера, казалось, произошел с ними в другой жизни. Зато вспомнились люди в костюмах, стоявшие на пристани, когда они подходили к ней. И стоило Джейн подумать о них, как они стали появляться на палубе, оказавшись музыкантами. Пара лиц казалась знакомыми – наверное, она видела их в опере. А вот Сай Минчжу – ее было сложно не узнать.
- Что вы, это я почтена возможностью наслаждаться Вашей компанией, - ответила она на вежливость певицы.
Она вдруг поняла, что на судне, кроме них, музыкантов и команды, больше никого не было. Неужели все это было затеяно исключительно ради них двоих? Ради нее??? Ее следующий взгляд, обращенный к Таю, был изумленно-недоуменным, но он лишь чуть сжал ее пальцы и кивнул на оркестр – мол, послушай.
Сплелись во вступлении звуки инструментов, творя мелодию, казавшуюся знакомой. Играть на открытом пространстве, а тем более на водной глади – совсем не то, что в оркестровой яме оперного зала. Здесь все совершенно иначе: здесь нет выверенных пропорций помещения, создающих оптимальную акустику и наделяющих звук объемом и глубиной, здесь он теряется в бесконечности пространства, глушится в ткани парусов и дробится о волны, отчего кажется, что рождающаяся здесь мелодия живет недолго, истово и исключительно для тех, кто рядом. И это не плохо, нет, это необычно и создает чувство исключительности, обособленности от окружающего мира, что в данном случае лишь усиливало возникшее у Джейн ощущение сказочности всего происходящего.
Вот в мелодию вплелись, еще негромко и степенно, первые слова куплета. Стоило отдать должное госпоже Сай – ее чистый, чарующий голос оказался сильным и глубоким даже без микрофона, и отзвук его, казалось, невидимым шлейфом стелился по реке, завораживая и лаская мир вокруг. Ее проникновенное исполнение заставляло поверить каждому слову и вызывало в памяти самые яркие и самые счастливые моменты жизни. Если не считать детства, для Джейн эти моменты были связаны с мужчиной, сидевшим сейчас рядом и заботливо наполнявшим ее бокал. Она слушала песню, смотрела на него из-под полуопущенных ресниц, улыбалась и была искренне, по-настоящему, безоговорочно и полностью счастлива.
Несмотря на. Счастье не считается с прошлым.
Я не могу забыть…
Его глаза там, на вокзале, когда он впервые ее увидел… как она чуть не упала потом на него в трамвае, и как ужасно стыдно ей было… как он впервые ее поцеловал и они по-детски чуть не столкнулись носами, и как смеялись потом… как он терпеливо учил ее есть палочками в том маленьком ресторанчике, а она никак не могла понять, как же их держать… как она впервые увидела его на сцене и как завидовала сама себе за то, что он у нее есть… как она решилась, наконец, рассказать ему о том, что болело больше всего, и как он внимательно слушал, обнимал за плечи и целовал слезы… как невероятно нежно он овладевал ею в первый раз, и было почти не больно, но немного странно, и хотелось еще… как он привез ей из гастролей то откровенное серебристое платье в облипку, в котором она была похожа на русалку – сейчас уже не налезет… как он впервые заехал к ней на новом автомобиле – ее детскому восторгу не было предела, и они катались полдня… а этот неповторимый закат тогда, на пикнике, когда они больше получаса стояли неподвижно, обнявшись, и просто смотрели на небо, переливающееся цветами яркой радуги, от ослепительно-желтого до темно-фиолетового… и этот памятный вечер после ее измены, и его лукавые глаза…
Я не могу забыть…
Эта песня была будто создана для исполнения на лодке: нарочно ли музыканты так подгадали, или случайно так получилось, но ее переливы совпали с ритмом покачивания джонки, а кульминационным моментам почему-то аккомпанировали особенно сильные порывы ветра. А может, это просто шампанское так влияет на ее восприятие?
Сказка, настоящая сказка. Эти цветы, и огни, и музыка. Любимый человек рядом и миг в вечности, когда все для них. Ей не верилось, что это происходит именно с ней. Казалось, она наблюдает за всем немного со стороны, и это не она отвечает Таю, не ее губы касаются прохлады тонкого хрусталя, не ее руки принимают вновь наполненный игристым вином бокал. И поэтому прошло несколько секунд, прежде чем до нее дошел смысл последних сказанных Таем слов.
А когда она все-таки осознала этот смысл, ее раздвоенное сознание снова и резко стало цельным, и с почти неестественной четкостью предстал перед ним этот момент, именно таким отпечатавшись навсегда в ее памяти: маленькая джонка посреди темноты ночи, звезды на небе, яркие огни фонариков, легкий запах увядающих цветов на бортах и более сильный – фруктов на импровизированном столе, влажный ветер, притихшие музыканты, плохо пытающиеся казаться незаинтересованными члены команды, искрящийся золотом напиток в ее руке и взволнованное лицо напротив. Она смотрела в это лицо, каждая черточка которого была ей знакома и мила, и не могла насмотреться.
Вот так. Она ждала этого момента так долго, что уже перестала надеяться. И было неплохо, в общем-то, даже лучше, чем неплохо, было очень хорошо, и она привыкла к устоявшемуся порядку вещей. И теперь, когда этот момент настал, столь неожиданно и столь сказочно, Джейн просто на миг растерялась.
А потом, вместо ожидаемого восторга, ее наполнила глубокая, теплая, щемящая у переносицы нежность, и зачем-то навернулись слезы на глаза.
Шампанское? Нет, счастье.
Сказка.
Но что-то было не так. Джейн вдруг поняла, что не ответила, и что дюжина людей, затаив дыхание, ждет ее слов.
- Да. Да, конечно же! – воскликнула она, и бросилась в объятия любимого.
Их долгий поцелуй сопровождался дружными аплодисментами присутствующих.

Ему понадобилось меньше минуты. Когда он снова появился в дверях Амбассадора, из груди Джейн вырвался вздох облегчения. Забросив плащ на заднее сиденье, Тай сел за руль и привычным, уверенным жестом завел машину, которая послушно тронулась с места. Привычные действия в такой ситуации – именно то, что нужно. Они успокаивают и одновременно занимают мысли и руки, не давая расслабиться и начать запоздало жалеть себя. Джейн видела, как с лица любимого постепенно уходит нервное напряжение, уступая место раздражению.
- Ты же не виноват, - отозвалась она на реплику Тая, - и в любом случае, все уже позади. Бессмысленно волноваться задним числом. Лучше сказать «спасибо» за то, что все обошлось, и забыть про все это.
Говорила она скорее для себя, чем для него. Ей не нужно было следить за дорогой, и теперь на нее со всей силой наваливалась нервная усталость последнего часа – бросив взгляд на часы на руке Тая, она с удивлением обнаружила, что прошел всего час с тех пор, как все это началось.
Скажи что-нибудь.
Спасибо.
- Конечно, милый. Для тебя – бесконечность шансов.
Джейн слегка улыбнулась. Сколь бы патетично это ни прозвучало, она сказала правду.
Они ехали через Французскую концессию, за окнами мелькали знакомые платаны, горделивыми темными силуэтами выделявшиеся на фоне неба и отбрасывавшие причудливые подвижные тени в рыжеватом свете фонарей.
Вот они проехали поворот на ее улицу, и она поняла, что вечер еще не закончен. И более того, закончится, возможно, не в привычной постели. Это было уже интересно, но Тай, внимательно следивший за дорогой, не торопился раскрывать свои карты. Впрочем, этим он дал шанс Джейн думать о чем-то новом, и она с готовностью ухватилась за эту возможность гадать, куда же они едут.
Вот прозвучал невдалеке протяжный гудок уходящего поезда, и показались очертания Южного вокзала, прятавшего в своем кирпичном брюхе неистощимый людской муравейник даже в столь поздний час, но снаружи казавшегося холодным и пустынным. Интересно, куда можно уехать оттуда сейчас? Не в Нинбо же! Но белая оградка вокзала сплошной полосой промелькнула мимо. Автомобиль, не сбавляя скорости, мчал их дальше, и вслед за ним торопились, слегка запаздывая, мысли Джейн.
Вот потянулись однообразные приземистые здания китайских кварталов, робко жавшиеся друг к другу, словно испуганные светом фар – здесь нечасто ездят такие машины. Встречных не было совсем, и тишина этой части города, потревоженная гулом двигателя, неохотно поддавалась впереди и поспешно смыкалась сзади, тщательно залатывая распоротую ткань ночи. Здесь уже не было ни огней неоновых вывесок, ни шума вечернего центра, ни праздных прохожих. Для рабочего люда день давно кончился. Впереди только доки и река. Она уже давала о себе знать отдаленным плеском и прохладным бризом с непередаваемой смесью запахов, которую вряд ли можно было бы назвать приятной, но которую, как и терпковатый запах утомленного любовными играми тела Тая, Джейн могла вдыхать раз за разом, так и не угадывая всех его оттенков.
Но куда же, все-таки?..
Когда автомобиль, наконец, остановился, она слегка удивленно осмотрелась. Одинокий фонарь не добавлял уюта этой темной улице, выхватывая рассеянным светом выбоины на асфальте, мусор у стен, ржавые ворота, деревянную будку с облупившейся краской.
Где мы?
Вышедший на звук сигнала китаец не нарушил композиции этого места – его потрепанное пальто и угрюмое лицо как нельзя лучше дополняли мрачноватый пейзаж. Он молча посмотрел на машину, на Тая, искоса и безо всякого любопытства окинул взглядом Джейн. Все так же молча открыл резко скрежетнувшие ворота, впуская их во двор, и закрыл их за ними.
Внутри было поприличнее, но от этого не более понятно. Уже явственно слышался плеск воды, и, когда Тай вывел Джейн из машины, предусмотрительно и нежно закутав ее плечи в плащ, Хуанпу предстала перед ними во всем своем спокойном величии, мерно дыша ночной прохладой и слегка подмигивая отражением редких звезд. Противоположный берег был далеко и угадывался лишь отсветом пристаней напротив. Здесь же горела только одна лампа, пошатывающаяся на ветру, отчего тени казались живыми и было слегка жутковато. Днем здесь наверняка не так зловеще. Они были одни, но Тай, похоже, был здесь не впервые, и Джейн послушно следовала за ним, слушая, как гулкое эхо играет со стуком ее каблучков, и оглядываясь по сторонам.
Идти оказалось недалеко. За поворотом пристани, скрытая ранее от ее глаз, покачивалась на воде ярко освещенная и неожиданно нарядная джонка. Ее праздничность и аккуратность казались игрушечными и нездешними в этом мрачном окружении, но она была, несомненно, настоящей, и тем разительнее оказался контраст.
Улыбка вспорхнула на губы Джейн. Приключение обретало новый смысл, и уже увереннее она проследовала за Таем по направлению к группке людей у причала, любуясь огнями покачивающейся на волнах изящной джонки.

Казалось, выдохнула Джейн только на кухне. Хотя прежде, чем она там очутилась, влекомая любимым и не отступавшая от него ни на шаг в суматохе криков, выстрелов и носящихся туда-сюда людей, воздух завершил еще как минимум пару циклов в ее груди, которой от волнения стало тесно в узком декольтированном платье. Хорошо, что можно довериться более решительному Таю и не просчитывать лихорадочно каждый шаг, когда любая ошибка может быть смертельной. Плохо, что ему сейчас не до того, чтобы насладиться ее видом: растрепавшиеся волосы в живописном беспорядке обрамляют побледневшее лицо, на котором бездонными колодцами выделяются огромные, почти черные от расширившихся зрачков глаза с затаившимся на дне страхом, затмившим привычную маску легкой надменности и заставляющим ее аристократическое лицо казаться почти юным. Впрочем, оказавшись в относительной безопасности, она вернула своему лицу подобающее выражение и выровняла дыхание.
Она, наконец, выпустила руку Тая из своих цепких пальцев и, только попытавшись их разжать, поняла, насколько крепко она ее держала – мимолетный взгляд на белые следы на его руке, начинающие наливаться красным, подтвердили ее опасения, и ей пришлось подавлять стремление взять его руку в свои, на этот раз нежно, и прикоснуться губами к тыльной стороне его ладони. Не до этого сейчас – да и он вряд ли заметил. Сейчас в его голове зрел какой-то план, он требовал спецодежду у непонятливых рабочих и явно (о, Боже!) собирался покинуть укрытие, дававшее хоть какую-то надежду на благополучное завершение этого безумного вечера. Но Тай не увидел просящего выражения в ее глазах, занятый поиском запасного халата и раздраженный его отсутствием, меняющийся костюмами с рабочим и заходившийся переодеваться, а она сдержалась и не стала говорить о своих страхах вслух. А вот легкой полуулыбки при виде обнажающегося любовника сдержать не смогла – и он, похоже, заметил. А почему нет, собственно – встряхнула волосами Джейн – ее мужчина привлекателен, гибок, сексуален. Улыбка уже собралась было прочно утвердиться на ее губах, подбодренная слегка нелепым видом такого всегда элегантного Тая в большом не по размеру рабочем комбинезоне, но мысль о том, что ждет любимого за дверью, беспощадно и быстро убила ее. Джейн мигом посерьезнела, поймала взгляд Тая и, сделав пару резких шагов, прильнула к нему, удивленная неприятным запахом несвежей чужой одежды, на долю секунды прикоснулась губами к его губам и прошептала:
- Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, - после чего вернулась к столу, на который опиралась, и уже спокойно (по крайней мере, внешне) наблюдала за дальнейшим развитием событий.

Сколь бы милой ни была девушка-журналистка (хотя ей все же немного не хватало присущей и подчас необходимой людям ее профессии дерзости), сколь бы чарующим и чистым ни был голос певицы, ласкавший ее слух так нравившейся ей мелодией, сколь бы на удивление вкусным ни было пригубленное ею шампанское, Джейн ни секунды не колебалась, принимая приглашение Тая. Она любила сюрпризы. Особенно приятные – а от любимого она пока других не получала. Поэтому она с готовностью приняла предложенную руку, поднялась из-за стола, чуть кивнула оставшейся сидеть Джулии и последовала за Таем, увлекавшим ее в строну одной из дверей. Любопытно, что он мог приготовить? Закрытую каморку со случайно оказавшимся в ней диваном? Интересного человека, который смог бы увлечь скучающую в последнее время по живому и остроумному общению Джейн? Особый подарок? А вдруг… она боялась об этом думать, но вдруг он все же решился сделать ей предложение? На губах ее играла улыбка, воображение подбрасывало один за другим варианты, один другого любопытнее – а, когда они оказались одни в закрытом пустом коридоре – один другого непристойнее.
Впрочем, ТАКОГО она не могла и предполагать. Трое вооруженных людей в узком прямом коридоре – вот это сюрприз. Судя по реакции Тая, для него появление этой троицы тоже было неожиданностью. Повиновавшись нежной, но непреклонной руке мужчины, даже сейчас, в минуту опасности, почти инстинктивно ласкавшей ее тело, она стала у него за спиной и чуть сжала его пальцы – «Все в порядке».
Вдох.
Конечно, все было не в порядке. И она, как и Тай, понимала, что никакая это не охрана. Впрочем, отдавая должное выдержке и находчивости любовника, Джейн похвалила предложенный им вариант – пускай они за него ухватятся, пускай примут их за дурачков. Конечно, уже уходим, извините, не знали, не хотели, искали туалет – да мало ли… Им ведь тоже не нужны лишние трупы… Впрочем, наличие гранаты ставило последнее утверждение под большой вопрос.
Выдох.
Она не была склонна паниковать. Но и решительно действовать в подобных ситуациях ей тоже не приходилась – она попросту не оказывалась еще никогда в подобных ситуациях. Поэтому, силясь побороть страх, разогнавший ее сердце до какой-то немыслимой скорости, увлажнивший ладони и как-то уж совсем по-детски смягчивший колени, она внимательно и сосредоточенно наблюдала за неожиданными встречными – молча, чуть прищурив глаза, запоминая каждую черточку на лицах уже давно переставших казаться ей одинаковыми азиатов, ловя каждое их движение и почти чувствуя, как упруго напрягается каждый мускул на теле стоящего перед ней мужчины. Любимого мужчины. По краю сознания прошелестела ужасом не до конца оформленная мысль о том, что будет, если кто-то из них сейчас выстрелит…
Вдох…

Джейн начала скучать по Таю, как только, с трудом оторвавшись от его губ, вышла из машины. Иногда она задавала себе (а порой и Таю) вопрос, почему они так и не поженились или хотя бы не съехались. Тай отмалчивался, а она сначала обижалась, а потом попыталась убедить себя в том, что, скорее всего, так даже лучше. Близость гораздо осмысленнее, насыщеннее и значимее, когда она долгожданна, а не рутинна. Возможно, именно в этой необязательности, непредсказуемости и нестандартности их связи крылся секрет их неугасающей страсти, бывшей для многих предметом зависти и сплетен. Отчасти ей это даже льстило – как говорится, если люди говорят о вас за вашей спиной, это значит, что ваша жизнь интереснее, чем их собственная.
Но она все равно скучала. Сейчас это было давно уже привычное чувство томления, такого сладостного первые пару дней после особенно чувственных ночей, когда одно воспоминание о его прикосновениях вызывало волну мурашек по спине, и она чувствовала, как ее соски бесстыдно твердеют, а щеки заливаются румянцем. Если они не виделись дольше, она занимала свои мысли делами, и становилось несколько легче. Отчасти помогал опиум, пластинки с записями его опер и пара игрушек, хранившихся в закрытом ящичке ее прикроватной тумбочки.
От мыслей о Тае ее отвлекла Мэйлинь, спешащая доложить о состоянии дел. Она была трогательно преданна, эта девочка без детства, почитавшая ее как королеву и делавшая гораздо больше, чем требовалось, за то небольшое жалование, которое ей платили. Джейн испытывала к ней особую нежность и всегда заботилась о ней.
- «Is feeling», a не «has feeling», милая, и определенный артикль мистеру Ларкину тоже ни к чему. Он у нас и так достаточно уникальный персонаж, к тому же одушевленный, – она автоматически поправляла все ошибки, которые слышала – сказывался преподавательский опыт.
Пройдя в кабинет и поманив девушку за собой, она на листе бумаги крупными и четкими буквами написала текст объявления о приеме на работу преподавателя английского языка, приложила пару купюр и отдала служанке:
- Отнеси это, пожалуйста, в редакцию «Шанхай Таймс», пусть разместят в ближайших двух номерах. На обратном пути загляни в кондитерскую, я слышала, там появился превосходный австрийский шоколад, если это правда, возьми пару плиток. И постарайся успеть на четырехчасовое занятие, я буду его вести и хотела бы, чтобы ты присутствовала, это как раз группа примерно твоего уровня. Остальные дела закончишь позже.
Ей предстояло заменять занятия заболевшего преподавателя. Нет, мистер Ларкин определенно не прав: кто же ломает ноги в середине семестра? Она любила преподавать, но «подхватывать» чужие группы всегда сложно, ведь одну и ту же программу каждый читает по-своему, делает акценты на разных моментах, по-разному объясняет одни и те же правила. Впрочем, последнее как раз неплохо – есть студенты, которым одного объяснения бывает катастрофически мало. Был один такой и в группе мистера Ларкина (она периодически посещала занятия других групп, своего рода контроль качества преподавания). Посмотрев в списки, она поняла, что ей еще предстоит с ним увидеться сегодня вечером, его группа начинала заниматься в шесть. Нельзя сказать, что она сильно обрадовалась этому факту.
Джейн занялась бумагами, привела в порядок текущую документацию – она любила порядок в делах. Уже несколько человек обращались с вопросом, не преподают ли здесь французский. Стоит, наверное, подумать об этом. Правда, ее французский из-за отсутствия регулярной практики немного подзабылся. Не будь у нее Тая, она определенно практиковалась бы в нем больше: пытавшийся одно время ухаживать за ней француз был весьма мил. Charmant et gentil… Но все равно не Тай. Ах, Тай…
Посмотрев на часы, она увидела, что до двух оставалось еще время, и поднялась наверх чего-нибудь перекусить – после свиданий с Таем у нее всегда был отменный аппетит, и пара круассанов за завтраком явно не могли утолить его полностью, к тому же ее ждали занятия в четырех разных группах подряд – а это весьма утомительно.

Джейн с нескрываемым торжеством наблюдала за тем, как он щурится от наслаждения, подчиняясь ей, но давая понять напрягающимися мускулами гибкого тела, что он именно отдается ей, но отнюдь не принадлежит. Она обожала эту игру во власть, да и он, похоже, получал от нее особое удовольствие, интуитивно чувствуя тонкую грань между укрощенной силой и рабской покорностью и не позволяя ей зайти слишком далеко.
- Не знаю, как насчет крови, но кое-что другое, - временно отпустив его ладонь, она, прогнувшись, завела руку за спину и провела пальцами сверху вниз и обратно, обнажая корону и сильнее прижимая его к себе, - я с удовольствием из тебя высосу. И непременно до последней капли. Но как-нибудь в другой раз.
Чувствуя, что он уже достиг полного возбуждения, она все же не спешила освобождать его от напряжения. Наоборот, привстав и позволив горячему стержню немного свободы, она увела его чуть дальше, чем ему того хотелось, положив плашмя и не позволяя войти, еще шире развела бедра и заключила его в мягкие объятия влажных губ, начиная медленно двигаться вперед и назад в такт дыханию.
Вновь сжимая его запястья в своих руках, она целовала его лицо и шею, играла языком с его губами, легко и дразняще, а потом вдруг целовала глубоко и страстно – и снова отстранялась, глубоко вдыхая, давая ему возможность полюбоваться ее грудью и заглядывая в его глаза, не переставая двигать бедрами, скользя по нему, делясь с ним женственной влагой и задевая его наливающимся кровью бугорком у самой кромки вьющихся волос, слегка щекотавших его кожу. О, нет, ему это не надоедало: как бы ни хотела его плоть поскорее оказаться в ее горячем и жадном лоне, его невероятная для мужчины чувственность была сильнее, и она знала, что он наслаждается каждым ее прикосновением, каждым ее поцелуем, каждым полуслучайным касанием их тел не меньше, чем она сама. Люди так много теряют, не умея наслаждаться истомой пульсирующего на грани взрыва возбуждения, трепетностью отказывающегося подчиняться воле сознания тела, единением сплетающихся в плотный клубок страсти энергий, эстетикой воплощающейся любви… Ей нравилось представлять (в те моменты, когда она еще могла думать отстраненно), как они выглядят со стороны: его смуглое тело и матовая белизна ее кожи, его чуткие губы на ее груди, ее тонкие пальцы в его волосах, его сильные руки на ее бедрах и плавные изгибы ее нежных форм – это было, несомненно, красиво.
В какой-то момент, не в силах больше сдерживаться, она снова приподнялась и позволила, наконец, любовнику наполнить ее собою – резко, глубоко, полностью. Она тут же подалась вперед, выпрямляясь и выгибая спину, все еще держась за руки Тая и впиваясь ногтями в его ладони, оказавшиеся на уровне ее бедер. Волна крупной дрожи прошла по всему ее телу, мышцы плотно обхватили пульсирующий внутри нее орган, из груди вырвался хриплый стон. Она на секунду замерла, закрыв глаза и постепенно ослабляя хватку, давая рукам Тая свободу ласкать ее тело, чем он не преминул воспользоваться – от бедер вверх, к груди, задержаться там, потом за спину, притянуть ее к себе, впиться поцелуем в ее приоткрытые губы, вниз по спине, едва ощутимыми прикосновениями подушечек пальцев, снова руками на бедра – и чувствовать, все это время чувствовать ее тепло, ее страсть, ее всю…
Первые движения – самые сладкие, самые чувственные. Без преобладания животных инстинктов, без неистовства сокрушительной страсти, без беспорядка неконтролируемых эмоций их можно прочувствовать до миллиметра и просмаковать до мгновения. Не отрываясь от губ Тая, Джейн позволила ему выйти почти полностью, задержав лишь головку, и теперь ритмичными сокращениями интимных мышц целовала его, повторяя ритм на его губах, и с каждым движением она впускала его чуть глубже, и чуть напористее сплетались их языки, пока он снова не оказался в ней полностью и она не обхватила губами его язык, посасывая и слегка покусывая его. Она сделала так еще пару раз, а когда ее движения стали более плавными, он положил руки на ее ягодицы, заставив ее выгнуться еще больше, и начал двигаться под нею, со все нарастающим ритмом и все увеличивающейся амплитудой. Она вскрикивала каждый раз, когда он задевал наиболее чувствительные точки, и крики становились все громче и чаще с каждой минутой, она подавалась бедрами ему навстречу, а он ловил губами ее колыхающуюся грудь. В какой-то момент он перевернул ее, оказавшись сверху. Теперь ему было удобнее двигаться, и она кричала почти не переставая, не в силах сдерживать переполнявшие ее эмоции. Его тело влажно блестело в лучах утреннего солнца, а вдоль позвоночника щекотно стекала струйка пота, когда он почувствовал, как судорожно сжимаются ее мышцы, а она, вдруг задышав мельче и чаще, резко выгнулась под ним, схватив его за бедра и привлекая к себе. Тогда он тоже перестал сдерживаться, и вместе с очередной волной судорожного удовольствия она почувствовала в себе горячую пульсацию его семени. Он наклонился над ней и целовал ее, нежно и медленно, но глубоко, пока ее тело не перестало вздрагивать, а потом приподнялся на руках, чтобы видеть ее разрумянившееся лицо. Она открыла глаза и улыбнулась ему. Его черные волосы были влажными, и подняв руку, она кончиками пальцев прошлась от виска, по почти видимо пульсирующей вене на шее, по влажной груди…
- Я люблю тебя, Тай…

…Через полчаса, освеженные после душа и одетые, они сидели за небольшим столиком, неспешно пили чай со свежими ароматными круассанами, принесенными домработницей из французской булочной, и молча поглядывали друг на друга томными, счастливыми глазами…

Вообще-то Джейн не любила рано просыпаться. А сейчас было несомненно рано, такая тяжесть в веках не могла объясняться только лишь тем, что они выпили накануне вина и поздно легли – точнее, поздно заснули. Конечно, просыпаться рядом с Таем всегда было счастьем, но как же ей все-таки хотелось проспать сегодня хотя бы до десяти и просыпаться медленно и постепенно, от его нежных ласк… Они несколько дней не виделись, и после страстной ночи, засыпая в его руках на рассвете, она всем своим существом впитывала наслаждение и тепло долгожданной близости. И теперь то, что она больше не чувствовала рядом его тела и его мерного дыхания, будило ее больше, чем дребезжание телефона и крики с улицы.
Ей что-то снилось… Что-то увлекательное и немного тревожное. Она не могла вспомнить, что именно, как часто бывает со снами, помнила только, что тревога из сна превратилась в настойчивый звонок в реальности. Она еще не успела до конца проснуться, а Тай уже взял трубку и с кем-то говорил спокойным тихим голосом. В какой-то момент она почувствовала его взгляд на своем теле и томно потянулась. Из приоткрытого окна долетел ветерок, и она улыбнулась, почувствовав его прохладное прикосновение на своей щеке – почти точно так же легко и трепетно иногда касался ее кожи он, вот только его прикосновения были обычно горячими и будоражащими.
Она не открывала глаз, но знала, что он смотрел на нее, положив трубку, и она еще больше обнажила свое тело, отбросив в сторону простынь. Его что-то тревожило, но расспрашивать было бесполезно – если это ее касается, скажет и так, а если нет, то все равно отмолчится.
- Кто бы это ни был, он просто наглец, звонить в такую рань, да еще когда я с тобой. Но раз уж ты проснулся, у тебя не остается другого выхода, кроме как немедленно меня поцеловать, - игриво сказала она, приоткрывая глаза и лукаво щурясь, стараясь угадать по его лицу, насколько серьезным был разговор.

Надежда на скорое спасение рушилась в прямом смысле на глазах у ошеломленных зрителей. Не успела Лиля порадоваться тому, что шум действительно принадлежал вертолету, как с ним начало твориться что-то очень странное. Создавалось впечатление, что сидящий в кабине пилот борется с невидимым призраком - и отчаянно ему проигрывает. Более того, проигрывает окончательно - ибо что еще могло сподвигнуть его выброситься из вертолета, пожертвовав машиной и ставя под угрозу собственную жизнь?
Слепой здоровяк призывал спасти пилота, и девушка поддерживала его в этом стремлении, вот только внимание собравшихся было занято не теряющимся в волнах человеком, а внезапно заработавшим кораблем. Не успевая переводить Диме все, что говорилось вокруг, Лиля скороговоркой выдавала только самое важное. Наконец, повисшая пауза позволила перевести дух и сказать ему о том, что интересовало его больше всего.
Саму девушку смысл сказанного начинал пугать. Таинственный некто мог управлять кораблем и вертолетом на расстоянии, с такой легкостью, будто это не многотонные машины, а детские игрушки... Кто же они, в таком случае, марионетки неизвестного театра? И судя по кровавым декорациям, спектакль был не детским, а кукловод - не слишком добрым...
Не хватало лишь злорадного утробного смеха ниоткуда - так сказать, за кадром...

Боже мой! Тетушка никогда еще не видела Амели такой взволнованной. Да, она всегда искренне переживала за всех горожан, и все новости, которыми так любила делиться, непременно пропускала через себя, но еще никогда она не прибегала к подруге такой неопрятной. Пестрое платье было невыглаженным, волосы непричесанными, обычно аккуратно подведенные глаза - бледными, тревожными и суетливыми. Влетев в комнату, она сразу же скороговоркой начала выдавать последние новости. Они уже не были шоком для Тетушки, потому что то же самое было в записке мужа, но легче от этого не становилось.
Подруга резко замолчала, выдав шквал эмоций, и растерянно смотрела на Мари. Тетушка очень не любила такие моменты, когда люди ожидают от нее мудрости и утешения, от которых она сама не отказалась бы...

- Амели, дорогая, прежде всего, успокойся. Давай я сейчас сделаю тебе кофе, и ты спокойно расскажешь мне, что к чему, хорошо? Я уже знаю о Рози, Андрэ с утра ушел к Жаклин, оставив мне записку. Но вряд ли мы с тобой можем сейчас чем-то помочь ей, я подозреваю, что там и так уже много людей, включая жандарма, не хотелось бы тревожить ее понапрасну.

Хотелось занять чем-то руки, и Тетушка заходилась делать кофе. Язычки газа привычно ласкали потемневшие бока турки, аромат кофе наполнял комнату и немного успокаивал.

- Давай я все же займусь выпечкой, тесто и так уже перестояло. Нехорошо оставлять полгорода без хлеба, даже в такие дни должно оставаться что-то неизменное...

На самом деле это была хитрость - привычное дело занимало руки и часть сознания, давая отсрочку осмыслению происшедшего, время подумать и возможность не смотреть в глаза подруге, выдавая собственную растерянность и встревоженность.

- А ты пока расскажи мне об этих чужестранцах. Они ко мне не заходят, а ты же знаешь, что я редко выхожу в город.

Чужестранцы... Холодный ветер и холодные слухи. Любое упоминание о них было тревожным и нелестным. Даже дряхлая ведьма-отшельница (хотя не такая она и старая, Мари еще помнила ее волосы смолисто-черными, а колкие глаза на холодном, но красивом лице - яркими, не выцветшими), и та заговорила о чем-то плохом. Их городок нечасто навещали туристы, еще реже кто-то оставался надолго, и никто не мог понять толком, что же нужно в Лендае этим людям. Тетушка не успела еще выработать собственного однозначного отношения к ним - она не любила быть субъективной, а здесь, с одной стороны, все, что она слышала о них (и не только от Амели), было странным и пугающим, с другой же - она ни с кем из них не была знакома лично и искренне верила в доброту людей, поэтому не могла предположить, что они так уж страшны. Возможно, инертное сознание горожан просто не принимало новоприбывших.
Но вот если исчезновение Рози как-то связано с ними... Пожалуй, даже Мари не удастся остаться непредвзятой...

Звук.
Так иногда бывает, когда снова засидишься за полночь, а ненавистный будильник все равно звонит в полседьмого поднимать тебя в школу, и звонит он долго и громко, но ты еще так далеко в своем сне и так не хочешь оттуда уходить, потому что снится тебе что-то доброе и интересное или даже плохое, но увлекательное, и тебе там хорошо, а тут этот звук, он сначала приходит издалека и как бы даже вписывается в канву сновидения, а потом становится все навязчивее и навязчивее, все сильнее и грубее, прорываясь через реальности и разрушая твой сон, и вот ты уже понимаешь, что это - твоя настоящая реальность, этот громогласный, отвратительный звук, и надо открывать глаза и вставать - хотя бы для того, чтобы его прекратить...
На этот раз этим звуком для Сони был не будильник. Какой-то странный шум. Даже скорее грохот, вперемешку со стуком. Чем-то похоже на звук едущего поезда: постоянный, даже с каким-то странным ритмом, шум и перестук колес по стыкам рельс, вот только слишком громкий. Соня любила поезда, плывущие за окном пейзажи и мерный стук обычно убаюкивали ее, но сейчас этот звук, наоборот, настойчиво будил девушку...

Движение.
Когда сознание начало постепенно возвращаться, вместе с ним пришло осознание движения. Какое-то покачивание, подергивание. Может, она действительно едет в поезде? В какой-то не слишком удобной позе, сидя...

Сидя?

В этот момент сознание вернулось яркой вспышкой, и почти сразу в него калейдоскопом ворвались осколки памяти, выстраиваясь в логическую цепочку и принося с собой понимание. И шок.

Стоп, она же должна быть мертвой! Она не могла выжить, никак не могла!

Это было разочарование. Разочарование в смерти. Смерть должна была принести покой и умиротворение, а здесь был грохот, тряска и боль.

Боль.
Девушке казалось, что у нее болело абсолютно все. Каждый миллиметр ее тела давал о себе знать ноющей болью - вполне терпимой, но крайне неприятной, не выгоняющейся за пределы внимания. При этом само тело воспринималось с трудом, словно разом затекли все члены. Но затекшие ноги не болят... Как несправедливо...

Решение открыть глаза далось с трудом - больше хотелось обратно в сон и смерть, где не было шума и боли. Соня еще немного посидела с закрытыми глазами в надежде, что забытье снова найдет ее, но все попытки оказались тщетными, и со вздохом, отдавшемся новой волной боли в как будто переломанных ребрах, она с трудом подняла веки. Впрочем, надо же поглядеть, как выглядит загробный мир.

Свет. Не то чтобы свет, но можно было рассмотреть странный потрепанный автобус с частично выбитыми стеклами, грязный, оплеванный, явно когда-то горевший, с выпотрошенными сиденьями - и с пассажирами.

Пассажиров, кроме нее, было трое - и все мужчины. Все голые. Не успела девушка толком осмотреть своих попутчиков, как до нее дошло осознание собственной наготы и того, что на ее обнаженном колене по-хозяйски лежит рука ее соседа. Почти инстинктивно дернувшись, о чем опять-таки заставила пожалеть резкая вспышка боли, девушка скинула чужую руку со своего колена, вжалась в сиденье, скрестив ноги и прикрыв руками грудь. Руки наткнулись на что-то круглое. Как оказалось, на шее у нее висел странный медальон с написанным на нем именем Владислав. Взглянув на соседей, она увидела такие же медальоны у них на шеях, но не могла прочесть, что на них написано.

Владислав? Что ты это значило?

Лиля чуть улыбнулась уголками губ.

- Кэп, он - компьютерный гений. В программах он разбирается вне зависимости от языка, на котором они написаны. В остальном я помогу, я для этого с ним и езжу. Но если не надо, навязываться не станем, - пожала плечами девушка. - Мое дело - предложить...

Лиле почему-то был не слишком приятен капитан. Возможно, из-за того акцента, который он сделал на этих миллионах. Да, наверняка, для него это - возможность реабилитироваться в глазах уж не знамо кого, корабль за корабль, еще и деньги... Но для всех остальных жизнь несоизмеримо важнее. Трупам деньги не нужны. А никто не давал гарантии, что вскоре они все не последуют примеру тех бедняг, что скоро начнут разлагаться на капитанском мостике. И даже если их жизни не затронет неведомая угроза, прогнавшая с корабля весь экипаж, двести миллионов - приличная сумма, и чем на меньшее количество людей ее делить, тем больше будет на каждого... И никто не докажет...
Брр... Не стоит так думать. Люди - хорошие. Хорошие и добрые...