Голосование за ходы

Любое пособие по детской психологии скажет вам, что разговаривая с ребёнком, необходимо присесть или опуститься на колени, чтобы ваши с ним лица находились на одном уровне. И Анни, хотя и не знакомая с подобными книгами, всегда делала так - интуитивно. Но теперь - нет, вы всё-таки не смейтесь - она при всём желании не смогла бы пересилить себя. Ведь стоит ей присесть, как мальчишка станет больше неё, выше, закроет собой весь свет, разинет пасть и поглотит её...

- Брось ты, это же всего-навсего ребёнок. Артист. Он с пяти лет умеет напустить на себя важность. Себя не помнишь в его возрасте?

- Нет-нет, ты посмотри на него, на эту улыбку, на это... Джеки, ты видела?! Его рубашка, Джеки!

Анни сморгнула и мотнула головой. Могло померещиться, конечно, в таком неясном свете, но всё в облике этого человечка было таким неустойчивым, расплывчатым...

Анни сглотнула сухим горлом вслед за воробьём, слопавшим очередного червя. Перевела взгляд на его хмурого хозяина.

- Очень приятно, Лиам, - серьёзно сказала циркачка. - Феликс, - кивнула она птице. Её не так просто напугать. Некоторые вещи только кажутся нам особенными, а ребёнку, которому пришлось рано повзрослеть, просто необходимо быть серьёзным, собранным, сильным, не показывать слабину, чтобы не быть растерзанным миром взрослых.

И девушка без содрогания пожала маленькую ручку Лиама. Да, всё очень просто. Ему всего лишь нужны уважение и поддержка.

И человек, с которым можно поиграть.

Переступив порог гримёрной, Анни успокоилась ещё больше. Здесь было не очень чисто, но всё-таки уютнее, чем у сцены, светлее, и эти рисуночки на стенах, которые, конечно, нарисовал серьёзный Лиам, когда не надо было готовиться к представлению. Прислонив гитару к стене и поблагодарив мальчика за заботу, Анни прошлась по комнате, прихлёбывая воду из чашки, задерживая её во рту и с наслаждением проглатывая. Бесконечная жажда Новой Атлантиды на обманчиво-короткое мгновение отступила.

- Ух ты, - нисколько не наигранно выдохнула Анни, - тайный ход... Ты его сам нашёл?

Гимнастка снова почувствовала себя ребёнком, ей вспомнилось, как они с Джеки хотели отыскать подобное место. И, конечно, найдя такое, они ни на миг не задумываясь, пихая друг друга локтями, полезли бы в этот тоннель.

Обернувшись на Лиама, девушка радостно ухмыльнулась и протянула к нему руку, одновременно ожидая обещанные краски и приглашая с собой:

- Я за! Пойдём! - но было похоже, что ребёнок не хочет идти следом. Анни немного растерялась. - А в шахматы... если ты научишь.

Невольно сжимая кулачки, Анни переминалась на месте, наблюдая за клоуном — заводной куклой в картонной коробке телефонной будки. Когда он вышел — разноцветный и раздосадованный — девушка дёрнулась к нему навстречу, и тигры на брошенных листовках взлетели следом за её ботинками.

— Ну? То есть… — циркачка смутилась своего напора, ведь никто ничего ей не обещал. — То есть, что вам сказали?

Но вместо того, чтобы ответить прямо, клоун сунул ей в руки бумажного тигра, и девушка расцвела.

— А я Джек! — она помотала головой и тут же поправилась: — То есть Анни, — и рассмеялась, положив ладонь на сгиб его руки.

Девушка была счастлива идти под руку с Пэнни и слушать его голос; голос, привыкший взлетать до верхних рядов, под самый купол, и шептать о чудесах в уши случайных прохожих. Анни было даже немного жаль, что навстречу почти не попадались люди, потому что она вспоминала, как здорово было перед представлением выходить из шатра и вальяжно прогуливаться в костюмах, зазывая будущих зрителей; не столько словами, сколько одним своим видом суля им море красок, блёсток и огней. И теперь она думала, какими глазами смотрели бы прохожие, увидев её и клоуна, неторопливо идущих по ночному городу.

Она шла и думала, что Пэнни рассуждает совсем как старик-в-картинках, и это было забавно — слушать такие слова от совсем даже не пожилого человека. Сама Анни ещё не задумывалась над такими проблемами. Она была ещё слишком юна для этого, у неё была мечта, а потому девушке казалось, что у каждого есть мечта, что каждый любит новые города и страны, и людей, которые носят разноцветные костюмы и не сидят на месте. Но гимнастке нравилось всё, что говорит клоун, и она даже не думала его перебивать. Анни чувствовала себя как человек, наконец-то вернувшийся домой.

Лишь один раз она вставила несколько слов, которые, захлебнулись и утонули в пучине звучного голоса Пэнни.

«Вы любите цирк…» — звенело в ушах гимнастки.

— Я родилась в цирке, — застенчиво улыбаясь, словно не желая хвалиться, но не в силах смолчать, заявила девушка.

— Анни, меня зовут Анни, — улыбаясь, повторила она, задирая голову, чтобы получше рассмотреть деревья, теряющие листву в разгар лета. Девушка с интересом оглядывалась на тёмные дома и пасти подземных переходов, сквозь которые они с клоуном проходили, и с каждым шагом всё крепче сжимала локоть Пэнни. Ей не то чтобы было страшно, но узкие тёмные переулки навевают определённые мысли о чудовищах и выстрелах в спину.

Но когда они вышли к фургонам в окружении мрачных домов, сердце циркачки ёкнуло и забилось с удвоенной силой. Их цирк колесил по стране точно в таких же. Анни отпустила локоть своего провожатого и стала оглядываться, ожидая увидеть старых знакомцев: клетки с животными, походную кухню; быть может, распластанный на земле шатёр, приготовленный к сборке… Но всё заслонила собой громадная фигура.

Девушка обозрела сперва сапожищи, потом — засаленные джинсы, громадный живот; широкую, как бампер грузовика, грудь; и, наконец, запрокинув голову, рассмотрела лицо великана и бочком шагнула за спину Пэнни. Наблюдала с безопасного расстояния, глядя заинтересованно, не отводя глаза под взглядом толстяка, и осторожно молчала.

Анни не знала, пора ей уже разочароваться или нет. Всё, что она увидела, было слабо похоже на цирк. Но здесь был силач и… волшебник? Девушке очень хотелось верить в чудеса. Да и отступать теперь было бы глупо.

Она лишь немного помедлила на пороге театра. В горле пересохло, очень хотелось пить. Да и к тому же…

— Пэнни, — Анни остановилась, заставив притормозить и тянувшего её внутрь клоуна. Улыбнулась, наморщив нос. — А он не превратит меня в лягушку… ваш Мерлин?

Её вот уже который месяц преследовал один и тот же сон. В разных вариациях он повторялся ночь от ночи — деталей Анни не помнила, но суть его не менялась, а здесь, в этом странном, удушливом, пугающем местечке, он был особенно ярок.

Как в старые добрые времена она порхала под куполом, с ног до головы облитая светом софитов и искрящаяся, и не смотрела вниз, зная, что там лишь кромешная тьма. Единственное, что было странным - это оркестр. Он молчал, будто и вовсе его не было. Однако во сне странность — не странность.

И вот она, набрав скорость, отпускала трапецию и взлетала над пустотой. Подтягивала колени к груди, делая сальто, и выпрямлялась, похожая на серебряную рыбку, устремляясь туда, где должны были подхватить её руки сестры. Но сестры не было. Лишь покачивалась впереди пустая перекладина, да и та была безнадёжно далеко — не дотянуться, не долететь. И в абсолютной тишине звонко лопался страховочный трос.

Тяжело дыша, Анни распахнула глаза. Мало того, что здесь пот катил градом в любое время дня и ночи, так ещё этот сон выжал из нее последнюю воду. Тыльной стороной ладони девушка вытерла лоб, откидывая с него влажные пряди волос. Чуть приподнялась над подушкой, кинула взгляд на электронный будильник — красные цифры говорили: 01.25.

— О-ох... простонала Анни, плюхаясь на влажную простыню. Она уснула всего 15 минут назад. Но оставаться в кровати после таких сновидений себе дороже.

Приняв душ, после которого оставалось лишь ощущение того, что ты окатил себя хлоркой, и нацепив широкие шорты и самую лёгкую из своих рубашек, Анни спустилась по лестнице и вышла на улицу. Бульвар дохнул на неё жаром драконьей пасти.

— Ну-с, Джеки, куда теперь? — негромко сказала Анни, взглянув влево, где почти всю свою недолгую жизнь привыкла видеть сестру. Они всегда ходили так: Анни по правую руку от Ингрид. Но никого не увидев, девушка сердито тряхнула головой. Придётся самой выбирать маршрут.

На бульваре всё ещё было людно, и музыканты — кто старательно, кто небрежно — ткали свои мелодии в духоте здешней ночи. Проходя мимо гитаристов и скрипачей, Анни широко улыбалась, не скрывая, что ей нравится многоголосица — но такая нежная — этой улицы. Единственная свежая струя в удушливом воздухе Новой Атлантиды. Девушка поискала взглядом Нанту — саксофониста, с которым они пару раз уже давали здесь совместные представления. Чернокожий улыбчивый парень согласился сотрудничать без уговоров. Быть может, он был таким же искателем счастья или просто вольным бродягой, для которого счастье — сама дорога под голубым взглядом небес, а деньги — только незначительный довесок к этой жизни, — Анни не знала. Они перекидывались ничего не значащими фразами, делили пополам монеты, которые на ходу кидали прохожие в кепку Нанты, и расходились в разные стороны, довольные собой и друг другом. Хотя, надо сказать, люди здесь были скуповаты.

Анни прошла бульвар до самого его окончания, но Нанты на нём не было. Наверное, сегодня он отыграл свою музыку до прихода Анни или вовсе ушёл из этого города и вздохнул наконец свободной грудью. Но так или иначе, настроение девушки ухудшилось, когда музыка за её спиной, постепенно отдаляясь, совсем утихла.

Гуляя по давящим со всех сторон улицам, Анни мрачнела всё больше и больше. Она спрашивала себя, сестру и Всевышнего, что делает здесь, что её здесь держит, и не могла найти ответа. Воздух, от которого пухнет голова, странная, животная суета здешних жителей, совсем скудная выручка — ничто, казалось бы, не могло удержать в Новой Атлантиде нормального человека. Но нормальный, наверное, сюда и не приехал бы.

Однако ей вовсе не было страшно гулять одной по незнакомым улицам среди людей, языка которых она не могла понять, как ни старалась. Её не отвращали копошащиеся в кучах мусора насекомые, крысы и люди. Она не боялась остаться без куска хлеба, потому что знала: и с пустым желудком можно прожить какое-то время. Она считала, вернее, чувствовала, что всё, что существует, должно существовать, и что раз она жива, значит, для чего-то нужна на этом свете, и, значит, пока она нужна, бояться нечего. Одно лишь беспокоило девушку: кто-то наблюдал за ней, и это настораживало. Этот взгляд гонял по спине мурашки и заставлял передёргивать плечами от холода (в здешней-то духоте!). Анни не выдержала, обернулась и… никого не увидела. Город горел красным, зелёным и оранжевым светом, мерцал синим и фиолетовым неоном, и лишь один из небоскрёбов был окутан серебристым сиянием, будто за него только что спряталась хитроглазая луна.

Девушка недоверчиво посмотрела на небоскрёб, почесала нос и пошла дальше, стараясь не обращать внимание на того, кто загарпунил её своим взглядом и теперь неотступно плыл следом по густому, полному запахов, воздуху.

Клоуна Анни заметила издалека. Его костюм был несравненно лучше того, что носил Бобо в её цирке, но, такой милый своей традиционной шутовской раскраской и звонкой шляпой, паяц заставил девушку широко распахнуть глаза и улыбнуться от уха до уха. Она замерла, чтобы в следующий миг кинуться к человеку с носом-помидоркой, схватить за руки и не отпускать, пока он не расскажет, почему влез в это чудесное трико и вышел на улицу, правда ли он клоун, есть ли в Новой Атлантиде цирк и что-нибудь ещё, и ещё…

Но шут опомнился быстрее. Он говорил, говорил, говорил, а Анни слушала, открыв рот и не перебивая. Она почти ничего не понимала, не знала имён и фестивалей, что называл клоун, но охотно верила теперь, что судьба именно ради этой встречи держала её тут, и глаза девушки разгорались ярче и ярче с каждым словом шута.

— Да… да… — кивала она и сглатывала. В душе нарастало нечто невообразимое. — Я… а сегодня… сегодня можно? — почти выкрикнула Анни, когда клоун закончил свой невероятный монолог.

… но проснётся ли тот город, о котором думаешь ты? Что ты увидишь, Герберт, когда солнце, подобно проспавшей рассвет домработнице, суетливо раскинет в стороны туманный занавес, а дворники выметут мётлами его последние клочки?

Под потолком что-то резко скрипнуло раз и другой, будто Чарльз Моссэнтес своей шаркающей стариковской походкой прохаживался по чердаку и бормотал странные слова о том, что увидит Герберт, когда туман рассеется. Но, скорее всего, только голуби постанывали утробно под крышей библиотеки, да старые доски, рассыхаясь, жаловались на жизнь. Здесь давно стоило сделать ремонт, но разве уговоришь старика раскошелиться на такое мероприятие? Хорошо уже и то, что он платит своим главным и единственным работникам пусть и скромное, но регулярное жалование, а на Рождество добавляет сотню сверху.

Но, скажите мне, кто пойдёт работать в библиотеку ради жалования? Уж точно не молодой мистер Ли.

Скрип под потолком заставил оторвать глаза от газеты. Тем более, что в ней не было ничего действительно стоящего внимания — лишь сводки несвежих новостей большого города, заплесневелые сплетни и забродившие анекдоты. Единственно ценным было то, что читая эти тексты (как и слушая бубнёж телевизора поздним вечером в одинокой квартире), можно было спокойно думать о своём, не боясь пропустить что-то важное.

За окнами заметно посветлело, и туман действительно понемногу рассеивался, просвечивая нежным золотистым сиянием, а в закутке Герберта было, как и всегда, сумеречно. Тем не менее, чего-то привычного определённо не хватало. Библиотекарь понял это не сразу: не хватало запаха — того самого запаха книжной пыли и старой типографской краски, который преследовал Герберта всюду, куда бы он ни направился. Вместо этого пахло свежестью первого снега, свежестью утра, в которое понимаешь, что к вечеру в город степенно войдёт зима.

Хотя, для нее было рановато — только-только перевалил за середину ноябрь. И тем более, так не должно было пахнуть внутри библиотеки. А тут ещё белый зверь обходит здание и заглядывает в окна, высматривая, вероятно, что там поделывает Герберт. Может быть, это его шкура так пахнет морозом и льдом? Каждый его выдох рисует на стёклах белые перья и турецкие огурцы, но они быстро тают (ибо недолговечно то, что было сделано не в своё время), и кажется, что эта влага на окнах — лишь остатки тумана.

Но вот зверь насторожился и отошёл в сторону, за угол, уселся в тени, нетерпеливо постукивая кончиком длинного хвоста по земле. Его потревожил мистер Долаханн, который уже убрал весь осенний мусор — палые листья и высохшие стебельки цветов — на заднем дворике библиотеки в большие полиэтиленовые мешки и теперь принялся елозить жёлтой тряпкой по запотевшим окнам. Увидев молодого библиотекаря, он широкозубо улыбнулся, переместил неизменную самокрутку из правого угла рта в левый и приветственно кивнул.

Довольно странно и даже забавно было видеть этого коренастого и мускулистого, не старого ещё человека с тяжёлой челюстью, в кожу которого загар, кажется, въелся навечно, в роли уборщика библиотеки. Но странно и забавно только на первый взгляд. Понаблюдав за ним, можно было понять, что Уильям подрезает цветы на клумбе и полирует тряпкой столы не потому, что больше ничего не умеет, а потому, что умеет всё и не гнушается никакой работой. Он говорил, ехидно поблёскивая маленькими, но удивительно синими глазами, что в жизни не прочёл и не знает ни одной книги, кроме Библии (да и ту только слушал в пересказе пастора маленькой Австрийской церкви), но при этом помнил невероятное количество увлекательных историй, весёлых и печальных, жутких и совершенно неправдоподобных. Их мистер Долаханн сиплым басом рассказывал библиотекарю при каждом удобном случае, ни разу не повторяясь и утверждая, что лично был участником каждой из них. Но при этом невозможно было доподлинно установить, как жил Уильям до того, как стал Зелёным Уборщиком, есть ли у него семья. Он мог драить палубу на кораблях дальнего следования, возглавлять экспедиции в Амазонские джунгли, быть многоженцем, археологом, странствующим монахом — да кем угодно.

Теперь же он смиренно трудился в библиотеке и по утрам приветствовал молодого мистера Ли пожелтевшей от табака улыбкой. Но поговорить с Уильямом, скорее всего, удастся не ранее, чем через час-два, когда он завершит все свои утренние дела.

Два дня она не выходила из дома. Два дня она не смотрела в окна, ожидая, когда солнце само заглянет в мансарду. Но нет, закат третьего дня — как, впрочем, и рассвет — был скрыт вязкой пеленой туч, сыпавших на землю мохнатые снежинки. Шангри по-прежнему не смотрела в окна, но о том, что идёт снег, догадывалась по тишине, окружавшей дом, и теням, скользящим по тускнеющим с приходом вечера стенам. Все фотографии на них в сумерках окончательно выцвели, и девушке казалось, что она окружена серым шумом, от которого нужно было отгородиться, чтобы не раствориться в нём.

Обложившись подушками и скрутив вокруг себя из пледов что-то вроде гнезда, Шангри поместилась внутри него в позе лотоса, прижав к животу Миссис Войд. Девушка всегда отдавала ей предпочтение, но если раньше остальные куклы обижались, то теперь они терпеливо молчали, всё прощая и всё понимая.

Шангри думала о мистере Войде, который лежал в комнате родителей, и к которому его миссис, наверное, никогда не доберётся. Она захотела было сойти вниз, чтобы помочь супружеской чете воссоединиться, но передумала. Зябко и страшно было вылезать из гнезда.

Шангри думала о родителях и боялась, что они найдут Бигфута, который вовсе не хочет, чтобы его тревожили. Вдруг на тот момент он будет в одном из самых дурных расположений своего мохнатого духа?

Шангри прижимала куклу к животу и думала о пустоте, от которой защищали их с тряпичной миссис фотографии на стенах. Три дня они жили в самом центре пустоты и тишины, которая за это время только один раз была нарушена телефонным звонком и голосом Мартышки. Шангри не помнила ни единого её слова. Три дня шёл снег.

Уже неделю не приходил Ангус. Они поругались. Шангри кричала на него, срываясь в хрип, орала так, что обеспокоенные родители даже поднялись узнать, что происходит. Заглянули в дверь — одна длинноволосая голова над другой — и, повиновавшись взмаху руки дочери, покорно ретировались. Они не заметили Ангуса, потому что в мансарде было темно, и он стоял далеко от окна.

Шангри кричала, что он мучит её, что она не понимает и не хочет так больше. Она хотела быть свободной. А он смотрел ей в лицо, и все варианты усмешки от сочувствующей до презрительной сменяли друг друга на его губах.

Он ушёл тогда, и Шангри не слышала и не видела, как открывалась и закрывалась дверь, потому что лежала, уткнувшись лицом в подушку, и грызла её уголок.

Она хотела освободиться от этой постыдной привязанности. И девушка была счастлива и горда собственной победой, когда Ангус не пришёл на следующий день и через день. На третьи сутки ей стало скучно, а на исходе недели она потеряла покой. Ангус так долго и старательно выпиливал по своим меркам местечко в жизни Шангри, что она никак не могла найти детали, которая столь же удачно подошла бы к образовавшейся с его уходом дыре. А не закрыть её ничем было нельзя, потому что оттуда слишком уж неприятно тянуло сквозняком. Настолько неприятно, что не хотелось вылезать из кровати под этот холод.

Странно. Ведь Шангри думала, что Ангус — не такая уж важная деталь её маленькой жизни.

Ведь он казался ей даже менее важным, чем тот, что, подобно осеннему ветру, срывающему листья с деревьев, смахнул несколько десятков фотографий со стены. Вот этот был отвратителен Шангри. Ещё более отвратителен тем, что он был слишком близок к ней, навязчив, слишком часто пытался подсказать что-то своё, низкое и грубое, слишком часто заставлял бояться.

Увидев наконец Бледную Тень, Шангри сморщилась, как от нашатыря. Он снова кривлялся. Чёртов паяц. Конечно, его представление не доставляло особого дискомфорта и даже на мгновение прогнало душащие сердце мысли, но когда он с треском рвущейся ткани обезглавил безвольную тень девушки, Шангри почувствовала что-то очень неприятное в области шеи и нервно сглотнула.

Это было омерзительно — видеть на кровати, у своих ног, тень собственной оторванной головы со змеями спутанных прядей волос. Хорошо, что у неё нет глаз: вдруг обратила бы в камень последним взором. А тем временем Бледная продолжал дурачиться. Будь у него рот, он улыбнулся бы пастью, полной острых зубов.

Тварь!

Шангри в одно мгновение разворошила с такой любовью свитое вокруг себя гнездо и стремительно вылезла из него, отпихивая ногой залитую чернильной кровью подушку. В два шага настигнув Бледную, она припечатала его коленом к стене, на которой он только что выплясывал, и, схватив со стоявшего неподалёку столика связку ключей, нацарапала самым острым прямо на его бледной груди:

ЛОБСТЕР

Съедобное.

Гневливость — грех. Теперь на деревянной обшивке останется слово в напоминание о дурацкой игре. Можно закрыть фотографиями, но оно никуда не денется, и Шангри будет помнить о лобстере даже глядя в глянцевые лица друзей. Но пусть Бледная знает, что её не так просто напугать, оправдала себя девушка.

Пришёл бы тот, другой, который приносит с собой пусть секундное, но забытье. Который приносит стыд, но забирает страхи. Бледная не любит Ангуса. Шавка уходит, когда появляется Бык…

…но что же теперь, всю жизнь ходить с безголовой тенью?..

Рассвет нового дня был туманным и тёплым. Из парной утренней дымки беззвучно выскальзывали редкие тени людей и тут же пропадали вновь, и потому некоторым из тех, кто нынче вышел из дому в установленный час, казалось, что они опаздывают на работу. И они постоянно спотыкались, отчасти потому что торопились, а отчасти потому, что ничего нельзя было разглядеть уже на расстоянии двух шагов.

Молодой человек, внешность которого негромко пела о берегах далёкой Азии, под сонную трель дверного колокольчика вышел из кофейни. Туман тут же съел все запахи, шлейфом прицепившиеся к плечам и подолу пальто Герберта Ли, но во рту его ещё долго оставался приятный вкус горячего завтрака, который можно было смаковать, перекатывая языком от щеки к щеке и прижимая к нёбу.

Серый уличный кот, сидевший неподалёку на канализационном люке, медленно повернул голову на звук. Огромными жёлтыми, с коричневыми крапинками, глазами он посмотрел на юношу и лениво сомкнул веки. Коту не было никакого дела до молодого библиотекаря, до тумана, кофейни, да и вообще до этого мира. Зверь видел свои золотые вселенные на обратной стороне век. Узкие щёлочки его глаз светились сквозь туман, как настольные лампы под серыми абажурами.

Обогнув дом, этажи которого неясной громадой уходили в невидимое за туманом небо, Герберт Ли вышел на аллейку, ведущую к библиотеке. Молодой человек прекрасно знал, что по левую руку от него находятся многоэтажки, а по правую — проезжая часть, но туману, как и коту у кофейни, не было дела до того, что знал или не знал Герберт Ли. И только тонкостволые облетевшие рябины, будто нарисованные грифелем на молочно-сером полотнище, стояли сейчас по сторонам неширокой дороги строго и терпеливо и держали на весу тяжёлые гроздья, полыхающие красным, яркие, как китайские фонарики.

Рябиновая аллея в этот утренний час была торжественным и вместе с тем уютным местом. Её тишину нарушали только проезжающие мимо машины, но и они делали это, как будто извиняясь: очень мягко и деликатно шуршали шинами по асфальту и, едва взглянув на идущего на работу молодого человека, скромно прятали свет своих фар в туманной пелене.

А потому всё нарастающий, резкий и торопливый цокот каблуков казался здесь и сейчас звуком противоестественным, странным и, может быть, даже неприятным.

Герберта Ли обогнала девушка. Она очень спешила. Длинноногая, в коротком чёрном пальто и объёмной вязаной кепочке с коротким козырьком, из-под которой выглядывали кончики светлых волос, девушка простучала ботинками мимо библиотекаря, даже искоса не взглянув на него. Вся её фигура излучала нервозность, но не хроническую, а временную, возникающую тогда, когда исключительно обязательный и добропорядочный человек допускает в своей жизни какую-то ошибку и боится, что не успеет её исправить к положенному сроку.

Взметнув в воздух парочку палых листьев, девушка нырнула в туман и умчалась прочь. Впереди ещё долго маячил её силуэт, и нервно, но теперь уже с убывающей громкостью, дробно барабанили тонкие палочки каблуков.

Постепенно этот звук стал частью тишины, обволакивающей Герберта Ли, и молодой человек смог вполне предаться своим размышлениям. Полотно тумана было прекрасным холстом, на котором воображение библиотекаря рисовало впечатляющие картины.

Здесь были джонки, выходящие в плавание под драконьими крыльями вместо парусов, и подводные лодки, придавленные тяжестью десяти тысяч лье. Здесь белые медведи беззвучно мяли лапами песок цвета сахара на тропическом берегу. Здесь сфинкс со щербатым носом играл в гляделки с огромной живой головой, а Моби Дик тащил за собой межгалактический корабль, экипажу которого уже ни за что не добраться до красной планеты. Но мелькало между этими одно видение, будто бы пришедшее не из знакомой Герберту Ли книги, а откуда-то извне.

Это был зверь, огромный и белый, но ни головы, ни тела его нельзя было разглядеть, потому что он всё время пребывал в движении и ни разу не показался целиком. Лишь пушистый и длинный хвост постоянно был на виду, то выписывая в воздухе замысловатые узоры, то затирая глубокие следы, оставленные, очевидно, острыми и длинными когтями. Зверь явно выгадывал время. Но для чего? Напасть ли? Или, удостоверившись, что молодому библиотекарю можно доверять, подойти и потереться головой о его колени?

Но даже в мирах книг не бывает такого, чтобы…

…чтобы молодая девушка, та самая, в кепочке и чёрном пальто, в восемь часов туманного утра понедельника стояла у библиотеки и ожесточённо трясла запертую дверь. Поняв бесполезность этого действия, она поднесла к лицу сложенные домиком ладони и приникла к высокому и широкому окну здания, пытаясь что-то разглядеть внутри, а потом забарабанила в стекло. Ответом ей было молчание. Девушка пробормотала что-то под нос, дёрнула дверь напоследок и обессиленно прислонилась к ней спиной. Несколько раз стукнула затылком о потрескавшееся местами дерево, кривя лицо в гримасе отчаяния.

Однако, увидев молодого мистера Ли, девушка издала радостный возглас и едва ли не кинулась к нему на шею.

— Ты! Ведь ты библиотекарь? — светло-зелёные глаза юной особы и всё её веснушчатое лицо говорили о том, что сейчас Герберт Ли для неё — единственная надежда, ангел и творец счастливого будущего (но, получив желаемое, она, скорее всего, забудет не только его, но и адрес библиотеки, в которую так хотела попасть). — Открой, ну пожалуйста! Мне… мне… там… Ну быстрее!

Едва ключ Герберта повернулся в замочной скважине, девушка вихрем влетела внутрь, процокала в читальное отделение, схватила там с одного из столов толстенную тетрадь, которую забыла в прошлую субботу, и которую библиотекарь не стал убирать в надежде на то, что владелица вернётся за ней, и убежала прочь, бросив на ходу: «Спа…» и оставив Герберта одного в тёмных комнатах библиотеки.

Стол был накрыт белой скатертью, и на нём в красивых чашках стояла еда, остывшая, но пахнущая ещё ужасно вкусно. И Каролина съела бы ещё пару ложек салата или кусок индейки, но в туго набитый животик ничего уже не лезло. Поэтому девочка просто сидела на диване, на высокой подушке, сложив локти на стол, – пока никто не видит – и смотрела сквозь недопитый кем-то бокал вина на яркое солнце, заглядывающее в окно празднично украшенной гостиной. В соседней комнате громко говорили и смеялись – там Малой, которому только-только исполнилось два года, с маминой помощью разворачивал подарки.

Вино жило своей жизнью. Оно, во-первых, кисло пахло, и Каролина решила, что никогда в жизни не будет пить эту гадость. Во-вторых, от стенок фужера на тонкой фигурной ножке то и дело отлеплялись редкие пузырьки и поднимались вверх то прямо, то по странной траектории. Вино искрилось и дышало в лучах солнца…

- Все подарки откроют без тебя, - сказал Каролине невидимый кто-то, и она, ужаснувшись, сорвалась с места, опрокинула бокал неловким движением руки, но даже не заметила этого впопыхах. Прибежала в соседнюю комнату, кинулась сразу к матери, чтобы быть поближе к красивым сверткам, которых осталось уже очень мало, получила ласкающее прикосновение тонко пахнущей духами руки. На одном из пальцев ало блеснул вправленный в золото рубин.

На какое-то время Каро перестала понимать, что перед ней: дорога, залитая солнцем, или бокал с вином. А может быть, мамин перстень, сквозь который смотрят они все втроём. Но ледок похрустывал под ногами, и санки Малого противно скрипели на асфальте – дорога, значит. И непривычное солнце, искажающее своим светом всё вокруг.

Каро остановилась, чтобы поправить перевернувшиеся салазки. На негодующий взгляд Малого скорчила смешную рожицу и отошла от санок. Сама не любила, когда лезли в её дела. Тем более, когда была не в настроении, как младший сейчас.

Проспект всех Светлых. Конечно, Каро не знала, что он так называется. Но как бы он не назывался, здесь было бы всё так же пустынно и страшно. И маленький человечек неизменно становился бы всё меньше и меньше с каждой минутой под взглядами Светлых и боялся бы быть раздавленным мраморной ногой, если бы бессмертные великаны вздумали вдруг размять свои каменные мышцы. Так ведь и давили когда-то целые страны, целые кучи жалких букашек… Когда-то. Теперь же, наверное, можно даже подойти к подножию любого из них, потрогать, плюнуть – и ничего не случится. Да вот только даже поверженные, эти истуканы внушали страх – строго смотрел снизу вверх впечатанный в асфальт глаз в сетке резких морщин – кусок лица упавшей статуи. Как на провинившегося смотрел, словно в угол хотел отправить.

А вот и этот, ненавистный. Стоит, как и все тут, ревёт опять что-то, только уже беззвучно. Кричал когда-то страшные слова с экрана: "бейте", "убивайте", "смерть", "враги". Розовощёкий был тогда, с ужасным красным ртом и огромными зубищами. Блестел своими жуткими глазами. Каролине думала когда-то, что страшнее чудовища не бывает. Она не понимала, зачем нужно убивать каких-то северян, которых она и в глаза-то никогда не видела, которые ей лично ничего плохого не сделали. Девочке казалось только, что если она задержится на секунду у экрана, то этот страшный вылезет оттуда и сожрёт её своим красным, обросшим волосами ртом.

И вот, стоит теперь, белый, как мел, и ничегошеньки сделать не может. Каролина захотела подбежать к статуе, пнуть её посильнее, испачкать чем-нибудь – отомстить за все свои страхи. И бросилась уж было бежать, но отпрянула назад хватая за руку Малого, кинулась с криком за спину Никаполя.

Не заметила тел, замёрзших у ног Светлых, не ждала подвоха от этих бесформенных груд.

Страшно, страшно. Вдруг выпрыгнет, схватит… Помощи просит… и всё равно страшно. Никки сильный, он защитит, он смелый. У него меч.

Страшно. И любопытно всё же, ой как любопытно…

Крепко ухватившись за плащ старшего, Каро выглянула из-за плеча брата, ища глазами того, кто просил помочь.

Вчера шёл дождь, позавчера шёл дождь. Всю неделю шёл дождь. Шёл он и в этот день, протыкая неровно-серую, белёсую ткань облаков тонкими блестящими иглами. Иглы сыпались вниз и ломались, плющились, о деревья, дома, тротуары, о людей и мокрых бродячих кошек и собак, которые, не имея зонта, лишь по особой необходимости покидали свои ненадёжные укрытия и сидели в них тихо, смирно, не смея враждовать. О какой вражде может идти речь, если небо сыплет иглами?

От дождя разбухла и размякла река, стала, как тесто, в которое переложили дрожжей. Она полезла из русла-кастрюли, замешивая свои воды с тротуарной пылью, слетающей вниз. Река была мутна и темна, и дождь безжалостно полосовал её раздавшееся тело, выдавливал в нём миллионы крошечных ямок своими тонкими иглами. А реке приходилось молчаливо сносить поругание, ведь слишком неповоротлива стала она, чтобы унести свои воды подальше отсюда. И только проходящий мимо ветер раз за разом жалел её, гладил мягкой ладонью её почерневшую от боли серебристую кожу, и тогда река шумно вздыхала, но вздох её не был слышен в городском шуме.

У Анабель не было зонта, и тонкий шарфик, повязанный на голову, облепил теперь её мокрые волосы, как мёртвая медуза. Однако домой идти не хотелось. Швея знала, что там её ждут полутёмные комнаты, в которых нет ни единого живого существа. Сейчас Анабель не хотелось такого одиночества, одиночества, в котором некого даже проводить взглядом. Но не хотелось ей и грохота голосов и пронзительного звона бокалов в залитом ярким светом зале, где портнихи-закройщицы праздновали день рождения подруги. Звали туда и Анабель, как молодую, но она сослалась на то, что у неё есть незаконченное дело. Коллектив решил, что босс отправляется на свидание, и Анабель не стала переубеждать женщин. Они позволяли себе – опять-таки, по причине возраста – фамильярничать с ней, но по-доброму, и признавали талант, поэтому палку не перегибали и слушались.

Итак, швее не хотелось ни одиночества, ни шумного праздника, поэтому её вполне устраивала прогулка под дождём. Кстати говоря, несмотря на непогоду, улицы не пустовали совсем. Навстречу швее быстрым шагом шли два молодых человека и три девушки, не по-осеннему одетые, смеялись о чём-то весело и просто. Одна из них, укрытая от дождя тяжёлыми рыжими кудрями до пояса, в тонком, не отяжелевшем ещё от воды платье, задержала на Анабель свой взгляд, улыбнулась не предназначенной для случайного прохожего улыбкой. Улыбкой, которая не успела ещё сойти с лица, которая осталась только на губах, а в голубых глазах рыжеволосой ей на смену пришло нечто иное, тяжёлое и задумчивое.

Молодые люди прошли мимо, и Анабель обернулась, чтобы взглянуть на них на прощание, хотя ни о чём особенном не подумала. Она, пожалуй, посмотрела бы на них ещё, послушала их разговоры, но ничего не поняла бы, наверное. Как и они её.

Женщина с душой то ли старухи, то ли ребёнка. Что ж, и старухе, и ребёнку подойдёт в собеседники безумный старик.

Анабель заметила лодку старика ещё до того, как он пригласил её прокатиться, и с интересом наблюдала за крытым судёнышком и его весёлым капитаном. Капитан этот был похож на Робинзона Крузо, вырвавшегося-таки со своего одинокого острова и проплывшего тысячи миль, чтобы здесь, в Городе, переквалифицироваться вдруг в древнего Ноя с раковинками жуков-отшельников в бороде.

Старик понравился Анабель, и она решила, что ему можно доверять. Кому же ещё можно доверять, как не безумцам и детям? У тех и у других слишком мало здравого смысла, и потому они боятся только того, чего на самом деле следует бояться. А это значит, что от них можно не ждать подлянки. Во всяком случае, они гораздо надёжнее, чем те, у кого хватает здравого смысла, чтобы бегать от собственной тени.

- С радостью прокачусь с тобой, - сказала швея, глядя на безумца прямо и долго, словно обмеряя его по привычке своими круглыми глазами. Приоткрыла в улыбке маленькие губы, как бы пробуя на вкус весёлость капитана этого маленького судёнышка. Она не верила, словам, что этот день был последним, и что нужно спасаться, но она доверяла жилистым рукам самозваного Ноя, его веслу, его бормочущей о собственной старости лодке и брезенту, под которым было сухо и пахло опилками, шерстью и кое-чем ещё.

Швея сделала один большой и плавный шаг, чуть приподняв над коленями, чтобы не мешался, подол узкой юбки. Медленно и мягко, как паук, переступающий своими тонкими грациозными ногами с травинки на листок, она опустилась в лодку. Присела аккуратно на корточки, заглянула, любопытствуя, под настил, в тёплую полутьму, согретую биеньем десятка маленьких сердечек.

- У тебя здесь не хватает насекомых, старик, - почти весело сказала швея, плавно разогнув колени, встав вровень с безумцем. – Скажи, ты ищешь свой Арарат?

Девочка стояла и, задрав голову, смотрела вверх. На радужную точку, летящую в бледном небе, купающуюся в ослепительно-холодном свете. Шаровая радуга. Если есть шаровая молния, то почему бы не быть и радуге? Девочка стояла, открыв рот от удивления и восторга и из соображений удобства тоже. Время от времени она смыкала пересохшие губки и сухо сглатывала, а потом продолжала смотреть удивлённо и жадно, словно стараясь на всю жизнь запомнить удивительное зрелище.

Летит что-то разноцветное по небу, искрится, переливается. А хорошо бы так же вот… И она тянется лбом к небу, откидывает волосы, треплющиеся на ветру, с лица, обтирает мордашку мягкой ладошкой. Фу, в рот лезут.
Девочка отвлеклась на мгновение, чтобы заправить прядь волос за ухо, и только теперь заметила, что братья уже ушли далеко вперёд.

- Эй! Эй-эй!

Она побежала за мальчиками, пытаясь одновременно смотреть и на них, и на небо. А как только догнала, поняла, что вверху что-то поменялось. Не летела больше эта точка вдоль неба, а опускалась всё ниже и ниже. Да и точкой она не была больше, а птичкой с большими разноцветными крыльями. Вот здорово! Девочка чуть было не захлопала в ладоши.

Но это была и не птица. И не летела она вниз, а падала. Падать больно, девочка это знала. А с неба упасть, поди, не то, что со стула. «Нет! Нет! – хотела сказать девочка, - Лети! Что ты, махай крылышками!» Крикнуть хотела громко, мол, глупый ты, махай, больно падать будет…

Не успела. Вздрогнула только от разнёсшегося по миру хруста ломающегося тела и зажала ладошками рот, округлила широко враз заблестевшие слезами глаза. Застыла вместе с братьями, постигая величие смерти. Постигая, но не умея постигнуть. Никто этот человек-птица для неё. Жалко его, но не оставит его смерть страдания в детской душе. Потому что никто он. Не друг, не брат, не питомец даже, к которому привыкнуть успеваешь за несколько лет. Но сейчас девочке было жалко человека-птицу, красоты его жаль. Жалела она, что теперь останется он лежать здесь, проткнутый весь, и не сможет больше летать, радоваться не сможет, и они на него больше никогда не посмотрят.

А если помочь ему встать? Снять с железок… Полетит он тогда? Ведь плохо ему так лежать, плохо не вставать с места…

Слёзки вытекли на щёки, побежали вниз крупные, блестящие.

- Никки! Подожди, Никки! – захлёбываясь, крикнула Каролина, порываясь бежать следом за старшим, помочь ему, утешить мёртвого, но и Малого оставить одного она не могла. Осталась с ним всё-таки, обняла за плечики.

А крылатый улыбался. Не сразу Каролина это разглядела. А как разглядела, удивилась очень, нахмурилась. Значит, не страшно ему будет лежать здесь всегда? Ведь если улыбаются – хорошо, значит. Может быть, удобно ему. Может быть, когда-нибудь он согреется на солнышке.

И тогда девочка тоже улыбнулась, и вытерла кулаком мокрое лицо, прижимая другой рукой к себе братишку, не плачь, мол. Утёрла ему сопли, как могла, кончиком шали. И Никки уже вернулся. Осторожно взяла Каролина голубое пёрышко из его рук, рассмотрела внимательно разноцветные искорки, бегающие по голубым волокнам. Каждая крохотная искра была похожа на большого крылатого, когда он ещё точкой летел по голубому небу и сам сверкал, и переливался радугой.

- Спасибо, - сказала девочка старшему, подняв на него глаза. – Спасибо! – звонко крикнула она, обернувшись к человеку-птице, и помахав ему голубым пёрышком.

А братишка снова о маме начал… Плохо без мамы, даже плакать снова хочется. А вдруг человек-птица когда-нибудь и правда по маме скучать начнёт, совсем, как они сейчас? И мама его – по нему, а он встать не может… Но сумеют разве они оживить его сами? Это папа с мамой смогут, они ведь умные, они всегда знают, что делать нужно.

- Мы маму с папой найдём и тогда вернёмся сюда, приведём их, правда, Никки? Тогда крылатика поднимем, Малой, вот тогда точно оживим его! Ты ещё маленький совсем, ты не сможешь ещё, а папа и мама помогут, они всё на свете умеют!

Девочка засмеялась счастливо, вдохновлённая надеждой, но заметила, что старший не просто молчит, что больно ему отчего-то. Притихла она сразу, посмотрела на брата, не умея его понять, но желая разделить его печаль. Если что-то тяжёлое вместе нести, если тяжесть пополам поделить, то легче станет. Это Каролина тоже уже знала. Не знала только, как забрать у Никки половину его страданий. Это ведь не пакет с покупками, не ведро с водой. Поэтому девочка просто вложила свою ручку в ладонь брата, сжимая другой пёрышко-билетик, чтобы идти вперёд, к папе и маме.

Шторм. Что мог сделать он такой громадине как "Конте Верде"?
Лиза про себя усмехалась мисс Драгински: "Можно подумать, мы на парусном кораблике...", - но вслух, конечно, ничего не говорила.

Лизе нравился шторм. Потихоньку выходила она на палубу, завернувшись в дождевик, и, крепко держась за что-нибудь, всматривалась в волнующиеся волны. И хотелось ей кинуться в этот шторм, но держалась Лиза крепко. Наверное, не сошла окончательно с ума.

Лайнер прибыл в знаменитый Сингапур. Лиза смотрела во все глаза, Лиза впитывала в себя, запоминала каждый камешек на мостовой, очертания судёнышек с парусами, похожими на рыбьи плавники.
- Джонки... да-да, - негромко повторила женщина за китайцем. В памяти всплывали картинки из какой-то книги. Ни названия книги, ни того, о чём в ней говорилось, Лиза не помнила. А вот паруса...
- Но если разумно сочетать традиции и прогресс... - попыталась вставить она.
Впрочем, пытаться переубедить Саймона, было бы только пустой тратой времени, и мисс Ниеманд молча шла рядом с семейной парой, изредка переводя взгляд на Салли. Её Лизе было искренне по-женски жаль.
"И зачем так жить? Не лучше ли..."

От скуки Лиза пыталась писать стихи.
"Синее море широкое...
Синее море глубокое... Какая-то банальная рифма...
Чего ты хочешь, синее море?
Чем ты дышишь, синее море...
Что ты... чего ты...
...море, море, океан... Жемчужины... Нет, не то...
Жемчуга твои... Чёрт!"

Перечеркнув страницу крест-накрест, Лиза швырнула на кровать свой дневник (к которому не прикасалась с самого начала плавания, хотя могла бы записать там многое, но всё ленилась) и хотела выйти, но, подумав, убрала тетрадь в сумку. Конечно, в каюту не мог зайти никто посторонний, но всё-таки было боязно, что есть хоть малейшая вероятность того, что все твои страхи и пороки всплывут на поверхность, как залежавшийся на дне труп. Мерзко.

Выйдя наружу, Лиза узнала о едва не случившейся дуэли и самоотверженности мисс Драгински.

"Я брошусь к акулам, - сказала она, -
Пусть труп его только дотянет до дна.
Не выстрелишь ты - Я его утоплю,
Но если так будет, тебя не люблю!" - Записала Лиза под вечер в своём дневнике. Это четверостишие не совсем верно отражало события, но вполне походило на обрывки сплетен, гуляющие по палубе.

Увидев Салли в традиционном платье, Лиза искренне похвалила её наряд. Цпао показалось мисс Ниеманд одновременно изящным и лаконичным, и она решила, что купит себе такое хотя бы на память.
Затем была прогулка по городу, по которому Лиза ходила едва не с открытым ртом. Такой пестроты в одежде, архитектуре и пестроты вообще она ещё не видела.
Потом были палочки, выскальзывающие из непривычных пальцев и просыпанный на пол рис. Лиза покраснела и попросила вилку.

Непривычная, но оказавшаяся довольно вкусной и сытной, еда уютно лежала в желудке. В лицо дул свежий ветер и Лиза, довольно щурясь против него, пыталась сравнить горы Швейцарии и Китая.

- Что? - Женщина обернулась к Салли. - Убить?.. Но... - Лиза опешила, хотя и понимала прекрасно, что отношения у этой пары не слишком тёплые. Однако, убить... не слишком ли? - Но почему вы так думаете, миссис Гэ?

Океан. Большое слово. Синее слово, спокойное.
Так, во всяком случае, показалось Лизе, едва она увидела это необъятное чудо, колышущее в огромной котловине своим зыбким зелёным туловищем.
Лиза увидела океан и поняла: вот - покой. Вот место, где можно не бояться преследований и смерти, дурного глаза и недобрых пожеланий. Подолгу она стояла и всматривалась в спокойную зелёную даль, дышала влажным горячим воздухом и щурила глаза на чешуйчатую рябь воды. Иногда, когда поднимался ветер, до лица женщины, несмотря на высоту лайнера, долетали мелкие солёные капли. И даже глядя на начинавшие скалиться волны, Лиза не боялась их. И в тишине, и в своенравии стихии она видела покой.

Но приходилось возвращаться на корабль, к попутчикам, и женщину вновь сковывали страх и неуверенность. Впрочем, узнав пассажиров поближе, Лиза выяснила, что все эти люди богаты, довольны жизнью, праздны и не представляют, на первый взгляд, никакой угрозы, и решила немного отпустить поводья.

Куда-то и откуда-то везли солдат. Лиза не вникала в подробности. Ей казалось, что какой-то мальчик погрузил в картонный пароходик своих игрушечных солдатиков и пустил их в плаванье по мутной луже. Какое Лизе дело до незнакомцев?
Гораздо интереснее было полистать томик Гейне и с улыбкой показать книгу галантному Хиббарду, в ответ на вопрос: "Что так увлекло вас сегодня?"

Поначалу Лизу немного раздражали его постоянные знаки внимания, но в первый раз сойдя на берег, она не пожалела, что лейтенант увязался следом. Все эти портовые города, как и тот лайнер с солдатами, казались ей игрушечными, а люди - большими куклами, но ощущение опасности на берегу росло, поэтому женщина старалась держаться ближе к своему спутнику и внимательно прислушивалась ко всем его советам относительно того, как себя вести с туземцами.

Люди на борту тоже были куклами (особенно, некоторые из них), но несколько иного плана. Они были привычнее, их кукольный язык был знакомым, более настоящим, чем незнакомая речь южных жителей.

Только одно неприятное происшествие вывело Лизу из мирка кукольных фантазий. Смерть одного из пассажиров. И эта кончина отчего-то тяжелее была воспринята Лизой, чем гибель десятков (или даже сотен) эфиопов. Тут, на пароходе, ближе, роднее, болезненней. В этот день Лиза вышла из каюты только к ужину, и даже не улыбнулась в ответ на остроту Оуяна.

К этой парочке китайцев женщина приглядывалась особенно внимательно, думая, что среди таких людей ей и предстоит жить. Впрочем, ничего особенного она для себя не отметила и сделала вывод: "Такие же, как и все".

Постепенно Лиза с головой окунулась в путешествие. Ей были интересны новые города и страны, новые разноцветные люди, обычаи и нравы, на описание которых не скупился Хиббард, ставший уже постоянным провожатым "одинокой дамы". Особенно поразили белозубые сикхи, напомнившие Лизе воинов древних времён. Веселили Лизу сокрушения лейтенанта насчёт того, что она не взяла с собой фотоаппарат. Она отшучивалась, говоря, что пока не слишком стара и успеет приехать сюда ещё раз. Впрочем, женщина и сама жалела, что под рукой нет камеры, но нервная спешка, в которой происходили сборы, сразу всплывала в памяти, и Лиза поспешно гнала сожаления прочь.

Однажды вечером Лиза, погружённая в созерцание океана, не услышала шагов и вздрогнула от голоса Хиббарда. Предложенную сигарету она взяла, но прикуривать не стала и просто вертела в пальцах её белый цилиндрик, слушая речь лейтенанта, и прекрасно понимая, что он имеет в виду.
Хороший, благородный человек, умный. Хорошие перспективы. В душе Лизы даже шевельнулось сожаление, что дальше придётся плыть без него, без приятных бесед с ним. "Да и почему бы, чёрт возьми, не попытать счастья с этим лётчиком?"
Сожаление, ничего больше.
Лиза с мимолётной улыбкой посмотрела на стоящего рядом Хиббарда и, повинуясь какому-то порыву, пожала своей правой рукой его левую.
- Да, лейтенант, у каждого своя жизнь, и я желаю вам, чтобы ваша история была счастливой. Вы - хороший человек, и у вас всё будет замечательно.
Она отпустила руку британца и дружески улыбнулась ему ещё раз.
"Ну, теперь не воротишь. Что ж, это и хорошо".

- Эй, сестра, где ты подцепила такого краса... - начала Джун, заходя на кухню - ...вчика.
Никого. Джун осмотрелась. Весёленькие цветочки на обоях, стопка белоснежных тарелок на столе, набор ножей. Взгляд женщины прошёлся по безукоризненно-чистой раковине и упал на мусорное ведро.
"И когда она только всё успевает: наплодить детей, картошку почистить?" - пронеслось в голове у женщины.
И тотчас Джун показалось, будто это не кукла, а она сама смотрит на потолок сквозь неровную решётку картофельных шкурок. Кукла-Джун попыталась встать, но негнущиеся пластмассовые руки и ноги проваливались во что-то мягкое, а волосы насмерть прилипли к горлышку банки из-под джема.
"Хм, да и действительно, какого хера я тут делаю?" - Джун тряхнула головой и устало потёрла лоб, пересечённый тонкими линиями морщинок. Нет, она не злилась, она была абсолютно спокойна. Судя по запаху, курица в духовке начинала подгорать.
Припёрлась, значит, и что, собственно, она ожидала от своей бывшей подруги? Что та предложит угнать у кого-нибудь кабриолет и прокатиться на нём по ночному городу? А водителем у них будет Альберт-Артур-Майкл. Да. Отлично.
"Ну и сучка... - Думала Джун о Саре, быстрыми шагами направляясь к выходу и застёгивая на ходу куртку. - Сучка, сучка, сучка! И всегда была сучкой. Блядь этакая. Крыса. Все они крысы, все они."
Джун выскочила на крыльцо, не заботясь о том, чтобы закрыть дверь. Вряд ли эта семейка боится новогодних маньяков. "Альберт-Артур-Майкл, небось, сам пялит детишек раза по два в день... Чёрт... что за мерзость..."
Зависть. Что там ещё было в списке смертных грехов?
Джун сошла с крыльца под снег, кажущийся сероватым на фоне тёмно-синего неба. В ушах гремели барабаны. Всё. Больше никаких походов по бывшим друзьям. Всё, теперь одна.
Дёрнулась щека в попытке удержать слезу, не дать ей выхода наружу, в попытке не показать слабости самой себе. А перед кем ещё теперь стараться?
Джун провела ладонями по седеющим волосам, шмыгнула носом и засунула руки в карманы. Побрела потихоньку мимо ярко освешённых домов, перебирая в памяти имена, в надежде вспомнить чувака, который однажды предлагал чистейший кокс.

Пока горит огонь, пока бурлит котелок с водой. Пока успокоившиеся люди переговариваются и даже чему-то смеются, пока от промокшей одежды идёт пар, пока тлеет в пальцах сигарета... пока всё хорошо.
Они вчетвером снова рядом. Просто так, сели там, где было место, прямо на гравийный пол.
И век бы так сидеть, глядя на тонкие белые пальцы, протянутые к костру и подсвеченные по краям розовым, чувствуя касание тепла к опущённым векам...
И снова поднимается со дна память непонятная, туманная, мучительно-правдивая, как память не о снах, не о фантазиях – о прошлой жизни... И только в ней можно найти ответ на вопрос каждого: «Откуда я?»

Художник
Это чёрно-белые фотографии, обугленные по краям и забрызганные чем-то бурым, запечатанные в прозрачный пластик. Пожелтевшие, потрескавшиеся, почерневшие, как те, которые принёс с фронта давно умерший дед. Но это другие... страшные... Измученные, истощённые люди со впалыми грудными клетками и круглыми животами. С отрезанными руками и ногами, с проводами, вживлёнными в тело. Искорёженные трупы, горы обгоревших трупов. Беременные женщины, растянутые на операционных столах, младенцы...
На твоих плечах платок, согретый женским теплом, и жар от костра ластится к коленям, как кошка.

Учёный
...Ты видел всё это на чёрно белых фотографиях, и навсегда унёс это в себе.
Ты сидел и писал о том, что видел, ты записывал каждую ужасающую деталь, чтобы никто и никогда больше не повторил такого. Ты сидел за столом, заваленным книгами, на корешках которых было «История, война...» и что-то ещё. Ты сидел, и при свете дня видел изуродованные тела и шептал одно важное слово, которое никак нельзя было забыть: «Вандалы, вандалы...». За окном медленно темнело, и женщина, смутно похожая на ту, что шла сегодня рядом с вами, зажигала лампу на твоём столе, потому что ты не мог оторваться от своей работы...
Ты открываешь глаза и не видишь ни стола, ни книг. Снова этот глупый сон, в котором идут кислотные дожди, и остатки Общины убегают от Вандалов.

Женщина
Ты смотрела, как в зеркало, и видела себя, но другую. Ты видела свои длинные черные тяжёлые волосы и собирала их в пучок на затылке. Ёжась от холода, закутывалась поплотнее в шаль и закрывала форточку. Ты шла на кухню и заваривала ему чай. Тебе хотелось послать его к чёрту, хотелось наорать на него, но ты только с тихим стуком ставила на стол дымящийся стакан и щёлкала выключателем. Ты знала, что будешь там, на страницах, что он пишет...
Наваждение проходит, и ты видишь, что Анджей лежит рядом, широко раскрыв глаза и не мигая.

Бродяга
Затяжка, свист воздуха в глотке. И ты падаешь медленно, как бы опускаясь на дно мутного озера. В глазах зелёный дым – курящийся как от плавящегося льда... Тепло растекается по членам, будто ты глотнул спирта. Тепло и расслабление. И это место кажется знакомым... но не так, как если бы ты бывал здесь раньше, а так, как если бы ты его придумал... сам... Ты знаешь, что нужно идти туда, в темноту, что там есть дверь, за которой... Ты лежишь на полу с широко раскрытыми глазами, и слышишь стоны, приглушённые расстоянием, и ты знаешь, что нужно идти туда, к той двери, а потом вниз, и нужно сказать об этом...
- Скажи им, скажи им! СКАЖИ!!
... только тем троим, которые сейчас рядом. Только этой женщине с прекрасно-взволнованными глазами, склонившейся над тобой, промокшему чудаку и мужчине, который нашёл ключ (ты не видел этого, но знаешь, что так и есть). Только они поймут тебя.

- Клю-у-учик, - ответила девочка, - а ты что, не знаешь? – спросила она, недоверчиво-лукаво глядя на Фука: неужели этот взрослый дядя и правда не догадывается, что это такое? – Я в книжке видела, там ещё должна быть щёлка такая, чтобы открывать…
- Мария! – крикнул высокий мужчина в плаще, и девочка резво поднялась на ноги.
- Пойдём! Папа говорит, что от дождя вылезают бородавки, - она фыркнула и потащила Фука за рукав к амбару.

Люди поспешно прятались под крышу. Несколько благодарных взглядов, обращённых к Анджею – пара, не больше; поблагодарить, похлопать по плечу можно и потом, когда все устроятся, усядутся, когда зажгутся несколько маленьких костерков, запахнет, пусть скудной, но едой… Вскоре внутри уже замелькали огоньки фонарей; у кого-то нашлись свечи, и на стенах заплясали чудовищные тени; тени скрадывали лица, увеличивая глазницы суетливо обустраивающихся людей, в которых то и дело вспыхивали отблески света, будто в диковинных черепах из той сказки.
Внутри было сухо и просторно. Каменные стены, усыпанный гравием пол. Похоже, что здесь стояла техника: несколько перегородок метра в полтора высотой разбивали вторую половину помещения, которую не могли осветить слабые огоньки, на секции.

Атами завела в амбар своего ослика и принялась вытаскивать из повозки куски картона, деревяшки, ютившиеся в телеге наравне с оружием. Кто-то взялся раздувать костёр.
На стоявших снаружи никто не обращал внимания. Странно было мокнуть сейчас под дождём, когда нужно обустраивать свой временный быт, странно было думать о чём-то другом, кроме как о том, что до завтрашнего дня нужно хорошенько отдохнуть, восстановить силы.

Капля по щеке вниз - шшшш, - если бы это можно было слышать, - пощекотала подбородок и ушла иглой в землю. Влажная дорожка на коже. Ничего, не разъела, просто щиплется немного.
Дождь усиливался. Он уже стучал по крышам и шептался с сухой землёй, и эти звуки наполняли город, полный прежде мертвенной пугающей тишины, хотя бы подобием жизни. И для людей это было странно: цепляясь за голос дождя, они хотели и скрыться от жгучих капель. Куда приятней было бы слушать их, сидя за прочной стеной, которая выдержит ещё ни один ливень... Слушать и думать, что не всё так плохо. Что идёт дождь, а значит, жизнь продолжается.
Как это было раньше?

Как комната мотеля тонула в серой полутьме, но Бродяга, держал в своих руках ту, что сияла, как солнце. Как золотые искорки пробегали по длинным волосам, волнами струящимся с запрокинутой головы, как ослепительно сверкала изогнутая шея... А за окном дождь хлестал по верхушкам деревьев...
Как настольная лампа вытягивала по всей комнате длинные тени, а под пальцами щёлкали клавиши, и на экране рождались страницы нового труда. Может быть, в эти моменты Учёный чувствовал себя монахом, сидящим в скромной келье перед огарком свечи и скрипящим гусиным пером по листам, которые потом сложатся в чьё-то Житие. И монах на несколько секунд отводил уставшие глаза от рукописи и слушал, как снаружи идёт дождь...
Как Женщина сидела у окна и следила за каплями, перетекающими одна в другую и скользящими вниз по стеклу. Как начинал бормотать старый чайник, и расцветала улыбка на задумчивом лице, когда сквозь пелену дождя показывался под окнами чёрный автомобиль и хлопала дверца... А потом он стоял на пороге, смеющийся, с ёжиком мокрых волос и бутылкой дорогого вина.
Как дождь залил весь тротуар и выгнал из-под зонтиков всех посетителей летнего кафе, а Художник всё сидел с блокнотом в руках, и грифель плясал по бумаге, оставляя за собой косые штрихи. Тоненькая девушка, бегущая через дорогу и держащая пакет над головой, влажно шелестящие деревья, мокрая скамья с резной спинкой - всё запоминали глаза и переносил на картинку карандаш, хотя туфли уже промокли насквозь...

Всё это вторгалось в реальность без стука, вопреки желанию откуда-то извне, будто было или сном, или фантазией, или... но не мешало, а напротив - подстёгивало мысли и обостряло все ощущения...

Замок поддался легко, он не был даже заперт, так, висел для вида, и слетел со скрежетом. Утробно завыла дверь, обнажив тёмный зев амбара, люди зашевелились, вытягивая шеи и пытаясь заглянуть внутрь.
Мужчина с дробовиком свистнул негромко, обращая на себя внимание, достал из кармана небольшой фонарик и кинул его Анджею. Сам взял оружие в руки и подошёл к Марине, встал рядом, чуть впереди, не мешая.

На земле, под слоем пыли что-то блеснуло. Искусная завитушка, полый цилиндрик с резным навершием. Здесь не было таких ключей - простые, грубые, лаконичные, но, тем не менее, это был ключ. Девочка присела над ним на корточки, повозила пальчиком в пыли, расчистила. Перевела большие глаза на стоящего рядом Фука.

Ветер. Ветер вокруг. Сухой, холодный прямо в лицо – от такого тяжело дышать, и хочется отвернуться, подставить спину…
Это странный мир. Зеленовато-серое крошево под ногами, хрустит, как обломки залежавшихся в земле костей. Однообразный пейзаж без растительности, почти ровный ландшафт, редкие холмики прикрыты всё тем же ковром из этой странной ломкой породы. Она волнами, слоями покрывает всё вокруг, и кажется, что внутри, если раскопать поглубже, есть что-то…
Путь Учёного долог. Путь к открытию, вечерняя прогулка… да и сама жизнь. Прозвучит, может быть, глупо, но учёные умирают реже, чем рок-звёзды.
Жизнь учёного – не факел, а мерное горение свечи: кропотливая работа над сбором информации и её классификацией. Такая работа может потерять смысл, только если вдруг окажется, что больше изучать нечего.
Как бы ты классифицировал место, где находишься? С чем бы его сравнил?
Наверное, Учёный жалел сейчас, что он не астроном, так как было в высшей степени интересно, почему на небесном теле, на котором в принципе отсутствуют признаки атмосферы, можно дышать, и дует ветер.
Вверху, как-то невероятно высоко, тускло поблескивают звёзды. Изредка среди них промелькнёт одинокая комета – просто яркая запятая, которую сгоряча мазнул кто-то посреди пустого пространства. А прямо над головой – огромное, больше, чем эта планетка, уродливое, как будто проржавевшее насквозь…
Когда-то это была звезда. Когда-то она догорела, и нависает теперь над крохотным астероидом, как огромный бурый труп, покрытый подсохшими ввалившимися в плоть язвами. От тела то и дело отрываются струпья, и течение пространства подхватывает их и уносит вверх, вниз, в стороны…
Бродяга сидит и смотрит вверх. Ветер обдувает прокалённую солнцем его кожу, туго обтягивающую скулы. Сколько раз уже встречался на пути такой ветер...
Спина опирается на верный Байк. Он – часть Бродяги, он – символ свободы, он – сама свобода. Но…
Вот она, свобода, вокруг – бери! Но хочешь ли ты её теперь?
Бродяга встаёт и берёт мотоцикл под уздцы. Нет бензина, но нужно вперёд. Просто нужно.
Здесь пусто. Пусто. Не за что зацепиться глазу, нет ничего, на чём можно было бы остановить свою мысль. Это как сон, который длится то ли всего две минуты, то ли уже несколько лет.
Пусть скажет Художник, хотел ли он этого? Рядом нет никого, кто осудил бы, перед кем можно показаться неуклюжим. Хорошо, спокойно. Ведь сколько бы ты ни пересиливал себя, страх никуда не уйдёт, и только оставшись в одиночестве, ты расправляешь плечи. Хорошо ли тебе здесь?
Некому оценить тебя, некого тебе оценить.
Художник идёт, и ветер треплет полы его пиджака. Ветер заставляет хватать воздух ртом – по-другому не надышишься.
Ни один художник не может прожить без публики.
Пусто вокруг и внутри такая опустошённость, что хочется вывернуть себя наизнанку, только бы наполниться хоть чем-то. Хоть песком. Это так, словно отрезали половину души… нет, не половину, больше…
Но сквозь это всё – одна тонкая ниточка, одна серебряная иголка впивается в мозг: здесь есть… есть… Но что?.. ЧТО?!!
Кто?
Она идёт. Вперёд, обхватив плечи руками, склонившись против ветра. Она, Женщина. Дама. Ветер откидывает с лица мягкие светлые волосы. Каблуки то и дело вязнут, застревают, платье не может защитить от холода.
Одна здесь.
Тушь осыпалась, растёрлась по щекам, и не для кого быть красивой. Безразличие на лице, полуприкрыты глаза.
Одна…
Вперёд. Все идут вперёд. Потому что нужно туда, ведь там… есть… должно быть…
Потому что оттуда, издалека, светит самое бесполезное и глупое чувство –
Надежда…

Близко ли, далёко… Низко ли высоко… а стояли посредь Стольного царские палаты, изукрашенные златом да серебром. И страдал посредь них государь Грознославич.
Развалясь на резном троне, кормил он наливными финиками заморского зверя – monkey, одетого в парчовый кафтан, и чудился царю в морде звериной светлый лик его ненаглядной доченьки.
- Шалунья-то какая, капризушка… - бормотал царь. – А молода-то ведь, молода-то… А ну свёл кто со двора, да надругался… До-о-очка… - Грознославич не выдержал и уткнувшись в расписной рукав своего кафтана, зарыдал. Задрожали плечи широкие, затряслась голова кудрявая.
Царь-то он был славный, грозный, да храбрый. И не стар вовсе, хоть ещё раз под венец собирайся. Да подкосила печаль проклятая – Василисушка, отрада единственная, уж две недели как пропала. Выслали за ней славного богатыря Бородыню, да от него ни весточки. То ли с наградой прогадали (выдать за богатыря Василисушку), то ли беда какая приключилася. Впрочем, быстро такие дела не делаются, да царь сдал шибко: осунулся весь, тени под глазами залегли – мается осиротевший отец.
Забеспокоились бояре, стали советовать царю, чтобы кто за молодильным яблочком для него смотался. Грознославичу-то уже всё равно, да больно надоели все с советами, ну и вызвал он к себе славную богатыршу Федору.

Ранним утром, пока бледный месяц ещё висит в светлеющем небе, у ворот Федору встретил царский дурак в длиннющих рукавах и шапке с бубенцами.
- Здравствуй, девица, к нам ли в светлицу? Царь занемог – не хочет пирог, не просит борщей, не ест калачей. Ему бы подняться, в дорогу собраться, да где там – страдает, дочь видеть желает! – Шут всплеснул руками. – За царскою дочкой, за синим цветочком, ушёл Бородыня – не видно поныне, - вещал шут, ведя богатыршу по палатам. – С тебя нам нужно другое – спелое, наливное, румяное, багряное… Что такое? – клоун подмигнул Федоре и пинком распахнул двери, за которыми рыдал Грознославич.
- Туру-туру-туру-ру, просыпайся поутру! К царю идёт, радость несёт Федора Солнцевна, - отчествовал богатыршу клоун и, взмахнув рукавами, уселся на пол у царских ног.
Грознославич поднял замутнённые горем очи на девицу.

Что ж... Вот и всё.
Никому ведь не кажется странным, что начали мы за здравие, а закончили, как видите...
- Что будем делать, господа? - задал Лелуш совсем уж бесполезный вопрос. Каждому сейчас своя дорога. Кроме тех двоих...
Мило, правда?
Дому больше не нужны живые. Он выбросил, выплюнул Веронику и Готако вслед за остальными.

Как вас обманули... Как же вас обманули! Ведь на улице всё как обычно, а помните, от чего вы спасались?.. Где все эти катаклизмы? Где войны? Сознание сыграло с вами глупую шутку? Тогда, может быть, вам стоит вернуться Домой?..

Сколько вопросов, на которые никто уже не даст ответа...
Уходите. Вам больше незачем здесь быть.
Фигурки на крыше, кажущиеся угольными в свете алого солнца. Одна высокая в нелепом балахоне, одна маленькая и взлохмаченная, одна на корточках, остроносая, одна тонкая и изящная, две, сплетённые в одну...

В дверном проёме мелькнуло напудренное лицо знакомого клоуна. Взгляд в камеру, на зрителя. В улыбке растягиваются красные губы.
Громко хлопнула дверь.
Джек подошёл к трупу, сел на корточки, сложив пополам свои длинные ноги, осмотрел внимательно тело, перевернул на живот, потом - на спину. Одобрительно прищёлкнул языком.
- Моя милая, милая кукла... - напевал он, пришивая ленты к рукам и ногам бывшего полицейского.