Мой демон | ходы игроков | Глава I. Эпоха викингов!

А танцы Эпифоры были такими...
Непродолжительными.
Ведьма, она на то и ведьма, чтобы зачаровывать, а самой не зачароваться. Потому только и ведьма, что все человеческое ей известно, но многое чуждо. Вот и сейчас: поздоровалась с людьми, за хлеб-соль низкий поклон и бочком-бочком вон просочиться. Уйти. Сгинуть для всех.
Если б пьянела, то, конечно, может, и осталась бы посреди всего этого чудного народа, ан нет, меру знает, пить умеет, не напивается. Ничуть не изменилась. Для этой никакой истины в вине не существует, она одинакова, и для веселья ей шальная вода не нужна.

Закуталась потеплее Эпифора в шубку, густо в обе щеки расцеловав за такой подарок дарителя, и была такова.
Шагнула на крыльцо.
Смотрит в небо, улыбается. Небо — песня для души, универсальное снадобье, с любого этажа небо видно, и так легко, в небо глядя, просочиться в небо да навсегда внутри остаться. Чувствовать собой небо. Себя в небе.
Сбрендила Пиф. Давно, всерьез и крупномасштабно. Всею своей сутью с ума сошла, всю жизнь разменяла на красоту вокруг и позабылась внутри такой красоты.
С крыльца ступила, снег под валенками скрипит. Благодать всюду. Улыбается Эпифора.
Зовет:
— Эй! Пссс! Ты где есть?
Тихо зовет, по снегу ступая, шею вытягивает, высматривает Гая.
Пусть они вместе не больно много верст пути намотали, а все равно: накормить следует.
Пифке хорошо, Пифке радостно, милая радость в ней гуляет и плещется без всякой чужой примеси. И шалить хочется: забраться на крышу и там в сене уснуть, лошадей на конюшне погладить или кошку, потрогать шершавые стены домов причудливых, поскрипеть еще валенками по снегу, съехать с горки какой или лечь на снег спиной и смотреть на небо.

Гай стоял мрачным призраком и курил, курил незаженную сигаретку представляя будто она зажжена. Еще Гай мерз – мерз потрясываясь, мерз пританцовывая, мерз смачно матерясь.
Гай такой - фантазер мать перемать, танцор же, а еще знатный выдумщик! Он, кстати, умеет блевать над унитазом выговаривая вслух чье-нибудь имя.
Короче талантливый пацанчик. И воображение у Гайчика клевое, и еще под наркотой, Гайчик вообще клеевым персонажем становится.

- Ну чем там? – пританцовывая от холода вопросил Лисса. – Типа эти поцики уже начали друг с другом эротические фантазии воплощать или нет? Знаешь…я это (подул на ладони пытаясь разогреть покрасневшие пальцы)…видел по Би Би Си...все рыцари гомики! Там короче это…научно доказано. Ну, греки и всё такое. И гладиаторы тоже такими были. Это поведенческий эксперимент вот чё думаю…типа как обезьян снимают. Потом бабки дадут. А я бы это…курнул. Зажигалку бы…у тя нет?

— Да знаю, слышала. Еще говорят, что у мужчин простата массируется при анальном соитии. В общем, тот кто снизу, ему, говорят, очень хорошо. Впрочем, в доме по части эротики все спокойно вроде, а я не гомофоб. Хорошо людям, ну и славно, мне то что до того дел? Получают люди удовольствие, ну и какая разница как? Может, у них любовь. Настоящая!
И в лице ведьмы стало можно прочитать прямо какой-то священный трепет перед настоящей любовью.
— В общем, я понимаю, обидели тебя ребята, но ты и сам хорош, языком лишку начесал. У меня спички есть. Спички в сумочке, а сумочка в экипаже. Я тебе поесть принесла, пошли.
И зашагала к повозке.
А снег все скрипел и скрипел под валенками, и в этом скрипе — жизнь, ведьма ее чувствует.

Внутрь забрались, Эпифора Гаю котомку с вкусностями протянула, сама в сумочке копаться стала.
Выудила спички, отдала Гаю.
— Мне ни к чему, забирай.
И представилась:
— Пиф.

- Ага, давай! - Гай радостно схватил спички блаженно закуривая. Потом пожал руку. Потом дымок выдул. Потом по быстрому спрятал пачку.
- Прикинь...всего двенадцать осталось...хухры-мухры, курение вред. Ты ж не будешь...яд, все дела, у девочек морщины на коже. Короче, хочешь анек? Знаешь кто такой пессимист? Это хорошо осведомленный оптимист! Хе-хе (покашлял, утирая сопли) Паб нужен, к этим гомикам не пойду. Пиф, ага. А я этот, Горцио Нельсон из Букенгемского дворца. Незанорожденный принц Уэльский и все дела..Видела такие передачи про богатых и знаменитых? Вот. Про меня.

Анек не подействовал, ведьма не засмеялась, но улыбнулась.
— Врешь.

Всего лишь констатировала факт, типо "меня не проведешь".
— Не, мне все равно, хочешь, буду звать принцем.
Пиф распаковала съестное, скинула с плеча шубку:
— Держи, обогрейся пока.
Ей самой внутри повозки не холодно. И Гаю скоро будет не холодно.

Пиф разлеглась на лавке, поглядывая в крохотное окошко экипажа на небо.
Ей бы спросить, где они, а не спрашивает. Ведьма же, чувствует, что в волшебной стране. И какие-то у этой страны свои волшебные законы.
— Я бросила, мой глубокоуважаемый друг ГорАцио. И даже не спрашивай как. Смертельно сложно.
И ведьма улыбнулась, на миг преисполнившись гордостью самой собой.

- Ага...вру. - горделиво произнес Гай. - На самом деле меня зовут Гарри...Гарри Поттер...Аааа! Мой шрам (Гайчик принялся энергично тереть лоб, одновременно вытанцовывая чтобы согреть ноги)...Лорд Волан де Морт где-то рядом, помоги!!!

Счастливо посмеявшись со схлипами и стонами, Гай покосился на еду.

- Еда. Угу. Но моя бабушка Елизабет еще не успела оставить мне наследство, она помрет только через год и я озолочусь. Понимаешь? За эту жратву же подика-сь платить придется, а у меня это...золотая кредитка временно закрыта. Туда сюда. А вдруг эти рыцари плату потребуют? Натурой, прикинь? Ну их. Я не хочу. У меня сегодня был ленч с омаром и вообще...я не голоден. Такую глазунью как в Букингемском дворце этим ребятам все равно не сварганить!

Затянулся в последний раз, смачно расплющивая окурок о бок повозки.

- А ты правильно что не куришь, Пиф. Это вредно. Больше двух сиг вредно, ага. Одолжи-ка спички...я чет не накурился....

Не успела Вилл усесться перед печью, как со всех сторон облепили ее дети, тут же игравшие у печи. Они рассматривали ее росписи на теле, трогали причудливые рыжие дреды, даже пробовали на зуб, осторожно, кончиками нежных пальцев трогали они перышки, заплетенные в волосах, и со страхом рассматривали бусы из зубов, пластиковых, разумеется. Вилл отчего-то была тронута этим детским любопытством, не запятнанным еще предрассудками и осуждением. Она разрешала себя осматривать и ощупывать, показывала татуировки и росписи, позволяла детским пальчикам блудить в своей рыжей копне. За руку привелся тот, что смотрел на нее ошалело и глаз отвести не мог. Сев чуть позади, он наблюдал за тем, что лопочут и творят дети, и даже умудрился спасти мальчишку, что чуть не бухнулся мордашкой в костер. Вилл даже испугаться не успела, когда сильная ручища ловко подхватила удальца. Тогда-то она и заметила, что парень сидел рядом и глядел на нее во все глаза.

Вилл с вопросом посмотрела на него, но, не дождавшись ответа, вновь отвлеклась на детей. Они копировали ее движения, также протягивая ручки к огню, будто сами зашли с морозца в тепло, и смотрели на нее, ожидая новых действий, пока не заговорил расписной парень, желающий ее чем-то одарить. Девушка, до этого открыто улыбающаяся детям и о чем-то с ними перешептывающаяся, сделалась серьезной и внимательной. Произнеся недолгую речь, он раскрыл платочек и в ручище его оказался маленький металлический браслетик, простой и тем милый, что не был усыпан вычурно каменьями, кои продают на каждом углу в ее городе. Горячий браслет заманчиво мигнул сталью и бликами огня, и понравился Вилл сразу же.

Она подняла глаза на парня, желая увидеть в его честном взгляде какую-нибудь корысть. Но нет, лишь душа, светлая и простая, смотрела на нее из этих глаз и желала лишь осчастливить ее душу, пусть даже этим незамысловатым подарком.

Вилл молча протянула ему руку, предлагая самому надеть браслет на тонкое запястье.

- А звать-то тебя как? - спросила сдержанная, как всегда, Вилл, будто и не принимала сейчас дорогой сердцу вещицы.

- Слушай, - обратилась она к нему, не стараясь приглушать голос от чутких детских ушей, но слегка поддавшись вперед, чтобы смог расслышать ее среди всего этого шумного застолья, - а можно где-нибудь в тихом месте перекусить, чтобы не маячить тут перед всеми?

Эпифора приподнялась на локтях и засунула спички в один из карманов Гая.
— Приятельский подгон.
Изрекла, похлопывая Гая по карману, где теперь покоился коробочек спичек Гая.
— И ты давай ешь сейчас, покурить всегда успеешь, а никотин аппетит перебивает. Дают — бери, бьют — беги, слышал? Вот мир он такой, всякий мир такой. Расслабься и жуй. Поблагодари Господа и вкушай. Если вдруг местные что за еду говорить станут, пошлю им проклятье. Всякого путника следует накормить. "Дорогу" Кормака Маккарти читал? Хорошая книга. Там мальчонка даже в ситуации постапокалипсиса делится едой с обреченным на смерть стариком, который, судя по описанию, душой уже был мертвый. Накормить, доброе слово сказать, улыбнуться — такое обязаловка у всех нормальных людей. Пису пис. Ешь давай.
Ведьма закрыла глаза, вслушиваясь в мир вокруг. Ей так лежать нравится.

- Ага, - Гай подул на собственные ладошки. - А потом как выкатят счет, мама не горюй! Вот ты видела чтобы забесплатно угощали? Ну чик ладно. Туда сюда, девочку покадрить это круто...ресторан, танцульки, потом как водится жаркий секс и порнуха. А мне чёто никто ничего забесплатно не давал. Я это...такой доброты не видел. Может за эту еду потом что-то жуткое потребуют сделать. У меня смотри...в кошельке пять фунтов. Чет мало я думаю.

Потер кармашек со спичками.

- Спасибо. У меня есть чем отплатить, на...раз ты читать любишь, глянь!

Гай не любил оставаться в долгу, Гай протянул Эпифоре чудесную свернутую в трубочку книжицу "Сборник логических игр, кроссвордов и загадок". Грязновато-желтая обложка была слегка помятой и пузырилась от налипших на эту тонкую бумагу снежинок. Но полистать можно было. И даже почитать.

- Типа это, просвещай мозг. Как Кормак Маккарти твой - только еще лучше!

      Когда Вилл протянула ручку к Ингвару, то тот невольно залюбовался девушкой и уже не мог возвратить своего взора к браслету, чего Вилл просто не могла ни заметить. Брови парня чуть поднялись и нарушили свое ровное шествие, будто бы пила соскочила с бревна и, с громовым раскатом, застонала в воздухе, разбрасывая меж тем и опилки. Уши убежали на какой-то задний план, а все лицо словно вышло вперед, выдавило новые грани в себе же, стало более округлым, мягким, живым и будто бы растаявшим. Глаза же его раскрылись и глядели теперь с каким-то вызовом и надеждой, светились и оттенялись, и бог знает что творили, глядя в глаза лишь Вилл. Он ее понимал. Ему казалось, что он ее понимал, но когда девушка предложила удалиться в компанию более тихую, то он развеял свои домыслы. Вообще, человек этот был весьма самоуверен и ставил себя как какого-то одаренного парня, чем как рабочего, но ничего не мог сделать с положением своим, поскольку из века в век предки его не старались даже выслужиться перед вождем. Нет, он был против того, что статус и уважение нужно было б заслужить силой и приемчиками Манилова, но только так происходило на самом деле, и парень понимал, что свою честь он сохранит, но дети его должны будут показать себя с самой лучшей стороны. Будто бы есть у сердца плохая сторона! А вы знаете, есть, но лучше с нею не сталкиваться, ведь это не что иное, а подсоленная часть прожаренного фарша, оставшегося на тарелке после промывки души — предательство. И не знал еще Ингвар предательства, и как же я хочу, чтобы не знал он его никогда, ведь чистая его душа провожала сейчас Вилл в свой дом для того лишь, чтобы исполнить ее желание отделиться от толпы. Да и сам он был не против покинуть этот красивый гадюшник, хоть навсегда.
      — Да. Можем, конечно, ко мне пойти, — парень схватился за шею, вспомнив, что дома у него не убрано, да и вообще холодно, — но вот только… Меня не было тут давно, так что там будет, как это… зябко, что-ли. Мы же. То есть ты и я согреемся же? Сейчас, — Ингвар отпустил руку Вилл и сорвал с кого-то меховую жилетку. Ноль реакции. — Пошли. Быстрее. Надень, вот, и пойдем.
      Выйдя из хижины, парень проводил Вилл по оледенелой тропке прямо к своему скромному жилищу. Это была маленькая хатка с мощной трубой и прозрачными, что было тут странно даже, окнами. Одна сторона дома была обгорелой и пряталась все под белилами снега, а другая, было видно, начала свое неспешное возрождение и уже почти превратилась во что-то красивое, возвышенное и… незавершенное, как и душа Ингвара. На зиму, видно, ремонт приходилось прекратить, если, конечно, здесь были весна и лето. Впрочем, как это тут не было весны, когда у каждого второго такие жаркие руки! Пока Вилл рассматривала жилище спутника, парень принес охапку дров, известив девушку о том, что ко времени будет приносить еще, а пока пусть разгорится это. Войдя в домик, Ингвар принялся затоплять огромную печь-очаг и начинать уж греть воду. Изнутри хатка была еще бедней и возвышенней. Все тут было, как оказалось, прибрано, висело и лежало на своих местах и вот-вот, казалось, войдет хозяйка, как молодой викинг сказал:
      — У меня р-родители погибли. Но, ах, — не зная, что бы добавить, парень только глубоко выдохнул. — Это было давно еще, я п-привык. И, да, я же еды захватил. Вон, на стол положил, так что еще она пока горячая, разбирай. Сейчас тепло станет, — он шмыгнул носом и сказал еще что-то невинно-ободрительное. Стало тепло, пусть от слов его, но стало.
      Тут-то и закончились посиделки Гая и Эпифоры, ведь на голову им, сидящим в тачке, шмякнулся сноп сена. И… запахло так, будто бы… сено горит. Это еще что: не ведая себя, выбравшись из хватки сушеной травы, голубки увидели, что к заставленному и запертому вилами большому дому, где сейчас выплясывал генерал, и вождь где почесывал свой подбородок, подбирался бородатый краснозубый мужик в знакомой шапке, держа в руках факел. И вьюга, как и наши герои, обомлела, ведь за ним шло полдеревни. Тихо они обложили сеном хижину, разбежались каждый по своему окну и стали было уж ждать пламенной храброй речи их полководца, да он только тихо улыбнулся во весь свой гнилой рот и кинул факел на кучу сена под ногами. Потихоньку начали то же самое делать и его товарищи, да вот только мешать наблюдать за картиной этой нашим знакомым помешало то, что их тележка, как и пара других повозок и уже один ветхий домишко с кровью на пороге, загорелась!
      Ну, хоть согреются.

Вилл была девочкой не глупой, и потому, когда парень очарованно уставился на нее, забыв назвать свое имя, Вилл лишь внимательно задержала на нем взгляд, замечая, как меняется человек снаружи под воздействием того, что творится внутри. А потом не верь тем, кто утверждает, что все болезни идут от ума! Если уж человек до неузнаваемости трансформируется за какие то мгновения, то что с ним произойдет, испытывай он на протяжении долгого времени какое-то сильное чувство или настроение. Тут уж и к гадалке не ходи, только и жди, как оно внутри о себе даст знать. Вилл по-доброму завидовала парняге. Ей тоже хотелось бы вот так: чтобы сердечки в глазах и туман в голове.

На предложение пойти к нему домой Вилл утвердительно кивнула: ничего против этой идеи она не имела. Посидеть в тихой и спокойной обстановке дикарка никогда не была против. А потому, взявшись за руки, они выскользнули быстрыми фигурами на стылый морозный воздух и направились к его жилищу по скользкой дорожке. Хорошо, он накинул на нее накидку. Сейчас ей было не так холодно, как полчаса до этого. Наконец, дорожка свернула к небольшой хатке, наполовину обгоревшей, как отметила про себя Вилл. Большая труба, прозрачные окна, отстраивающаяся потихоньку, она виделась Вилл, отчего-то, угасающей. Будто не строился дом поверх гари, а гарь преследовала дом, постепенно разрушая его, исподтишка, даже под снегом. Впечатление дом производил на нее сильное, и она шагнула в него любопытной кошкой, а как оказалась внутри, принялась свободно разгуливать по дому, брать предметы, так аккуратно расставленные, и ставить их на место по-своему. Вроде тут и стояла, но не так. Другим уголком повернута была. А теперь стоит так. Вилл отчего-то чувствовала себя здесь не столько хозяйкой, сколько "право имеющей" изменять положение вещей. Это чувство ее развлекало, и она развлекалась.

Пока парень растапливал очаг, Вилл шныряла по комнатам. Она успела поваляться на его широченной, по сравнению с ней, такой маленькой, кровати, успела все рассмотреть и заглянуть в большой шкаф с простой одеждой. В конце концов, когда он развел огонь и сказал про еду, Вилл стояла позади него в терпеливом ожидании. Парень поднялся, озадаченно глядя на нее, а она, стоя перед ним с деловитым видом нетерпеливо произнесла:
- Ну давай, раздевайся.

Увидев вспышку волнения в глазах парня, также спокойно добавила:
- Татуировку твою посмотреть хочу. Давай-давай, не тяни.

Она была такой маленькой на его фоне. Словно оборваночка в этой летней полудраной туничке, летних сандаликах, что там эти девичьи сандалики: подошва да две ниточки, стояла, обхватив одной рукою за спиной другую руку за локоток, прикусившая губу от нетерпения посмотреть на такую чудную красоту, что скрывала от нее его одежда, и огромными своими глазищами прошивающая вдоль и поперек, резавшая без ножа душу парня, глядела на него, так и подгоняя подчиняться, без права на отказ.

Вся та громада сбившихся мыслей, что пронеслись в голове у озадаченного молодца, в душе Вилл не отыскала никакого отражения. Она стояла, разглядывая его, чуя его волнение, его беспокойство и тайные надежды. Все это видела она даже не столько глазами, подмечая движения бровей и неуверенность позы, сколько напряжением, повисшим в комнате тяжелым китом, заливающим из пасти своей все мутной тяжелой водою. Это его волнение невозможно было не почувствовать. Его напряжение от двусмысленности ее слов согревало Вилл сильнее очага, подле которого он сейчас застыл.

И Вилл была приятна эта двусмысленность. Недаром она так ловко употребила столь неоднозначную фразу. Ей нравилось, что она смутила этого парня. Ему пойдет на пользу эта горячая кровь, что сейчас приливала к его сердцу. И когда он, утопаемый в липовой деловитости, а по факту в ужасном смущении, выбежал из комнаты, Вилл преспокойно уселась подле очага, скрестив ноги по-турецки, и принялась равнодушно разглядывать языки пламени, поедающие поленья, в ожидании возвращения смущенного очарования. Она готова была ждать сколь угодно долго. И, вместе с этим, она точно знала, что он вернется как можно быстрее, потому что невозможно было сейчас находится дальше чем на расстоянии касания. Невозможно было сопротивляться этому желанию коснуться ее хотя бы взглядом. И сколь сильным не казался Ингвар, он был слаб пред нею, будто ребенок. А Вилл бесконечно терпелива..

И огонек вместе с пучком горящей соломы упал рядом с Гайчиком, протягивая дружелюбные свои язычки для мягкого сигаретного поцелуйчика. Воспользовавшись моментом, Лисса не только отпихнул от себя горящее сено, он еще и сигаретку прикурил, аккуратно зажимая этот цилиндрик жизни губами.
Затянулся. Утонул в сизом табачном флёре. Выдохнул. Снова затянулся, погружаясь в персональный наркотический рай сигаретного джакузи. Стряхнул пепел своими длинными желтыми пальцами. Хорошо. Можно жить...
Только какие-то пацанчики похоже горят! Да и повозка тоже самовозгорелась.

Поглядел на эту самую, Биф...Чиф...или как ее там, Пиф кажись?

- Там эта...кажись какие-то пацанчики каких-то других пацанчиков сжечь хотят. А здесь похоже тоже огонёк. Можно посидеть погреться...ага, до самой смерти. А можно это, орать начать: "Карауууул, аааааа, горим, звоните в лондонскую полицию. 911, мой котёнок остался на втором этаже. Ааааа!". А можно я думаю просто вылезти отсюда. В этой викторине я пожалуй выбираю это...вариант номер три. А если ты решишь спасаться, то это...кроссвордики не забудь. Там еженедельная лотерея, можно выиграть холодильник!

Стараясь защитить свою сигаретку и свои длинные волосы от огня, Гайчик решил покинуть Титаник. То есть горящую повозку. Вероломно покинуть такую товарищескую тележку и укрыться где-нибудь в безопасности для собственной попы.
Ну а чё?
Гай этот - трус же, и на высокие лавры не претендует.

От подаренной книги веяло детством. Пифка разулыбалась и стала читать, точнее разгадывать. Правда, занятие это продлилось совсем недолго.
— Твою дивизию!
Ведьма вскрикнула, резво нацепила на плечи шубу и прыгнула вон из горящей повозки.
Можно было подумать, кто-то их не взлюбил. Еще бы! С ведьмами всегда так, ведьм боятся, а оттого и не любят.
Только вот чтобы так всю деревню.
— Уроды! Вот же где уроды! — зашептала Эпифора, глядя как пытаются поджечь дом.
— Там же люди! Там... Там дети! Дети-то в чем виноваты!
Пиф сама не заметила, как из ее глаз выкатились одна за другой две крупные слезы. Только вот что было делать?
Пиф осмотрела свои скудные пожитки и...
Засвистела! Отчаянно, лихо, на всю округу засвистела ведьма так громко, что услышат ее теперь поди даже в соседнем селении.
Свистом Эпифора не удовлетворилась. Ведьме требовался ритуал. Хочешь вызвать дождь, стань дождем сам. Ведьма закатила глаза и зашептала.

О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была...

      И мир будто бы остановился в этот момент: словно не было ничего, что подтолкнуло бы его к жизни, что бы выжгло его дурманящюю паутину, осевшую на затуманенных его очах, укрытых лопухами заснеженных ресниц, которые то вздрагивали, то ложились тихо на щеки безмятежности и убаюкивали время своим выжженным оттенком, своей мужской неприступностью и женственной гармонией. Сейчас во всей запудренной деревушке переглядывались между собой лишь два пламени: огонь очага, тепла и дружбы и пламя раздора, будто бы вырвавшееся из небезызвестной яблони. Перед первым огнем сидела, застыв во времени, Вилл, а в зеленых глазах ее, в каждой грани этих рубинов, отражались вздохи огня, его улыбка и добродушие. От очага не веяло чем-то зловещим или пожирающим, не создавалось впечатления, что огонь вот-вот накинется на очередное полено и проглотит его, даже не взглянув. Напротив, то, что происходило в каменном обереге дома, было похоже на сон или мечту: вьюга мерного огня, укрощенного любопытным взором, застыла сотней сосулек, налитых гранатом, свисающих в самое небо, простреливая целью потолок, а средствами воздух. Пустынный хохот улыбчивого огня согревал Вилл и наплевать было ему на холод в доме: он боролся своим теплом с жаром сердца гостьи. Но ничего у него не выходило, так что напрасно сгорали поленья в очаге, напрасно пошел за ними Ингвар. Пошел, но так же, как и все вокруг, остановился, что на его лице можно было прочесть ужас: парень только вышел из дому, улыбнувшись чему-то, как вдруг увидел, что иной огонь, огонь зловещий, огонь безжалостный и управляемый только своей яростью, пылкостью и слепотой страсти, принялся надкусывать край главной хижины, сдирать с нее заплесневевшую мудрость и вместо нее прижигать к дому черную причину для мести. Не раздумывая, Ингвар ринулся к дому, в котором беспечно ждали своей смерти и дети, и храбрые воины, и дубиноголовые генералы восемнадцатого столетия нашей эры. Итого, все же, три огня: раздор, дружба и душа. В каждом этом несколько отсыревшем лепестке розы найдется по счастью для самого обычного человека: он насладится и насмешкой, и добродушием, и счастьем времяприбывания... Скажете, лапшу вешаю, после такого-то перерыва, но нет, этот огонь я прочувствовал совсем недавно, да так, что получил ожог на всю свою жизнь.

      Если позволите: я шел с Антоном, человеком, которого и другом-то не назову, потому что люблю больше всякого друга, и, в своей над ним насмешке, поймал себя на мысли, что мечтаю сказать ему прямо сейчас, но не скажу никогда: «Прогулки с тобой, как грушевый сок — неповторимая сладость. Общенье с тобой, как холодный квас — отдающая в ноздри радость. Прощанье с тобой, как остывающий чай — тепло, не уходи, вернись! Встречи с тобой, словно… вода, без которой немыслима жизнь». Это счастье, абсолютное счастье, когда у тебя все настолько плохо в жизни, настолько переменчиво и неизвестно в душе, настолько весело в общении и сладостно в улыбке друга, что все страсти в миг обретают глаза. Но не открывают их!

      Эпифора чуть подвинула время своим свистом, который услышал каждый, но от этого стало ей еще больнее, ведь обернувшиеся на такой зов только ухмыльнулись, а находившиеся в огненной западне, стали на секунду-две ближе к смерти. Она стала шептать что-то, видно, дождь призывать, но как бы Пиф не хотела того, но жизнь, скажу вещь страшную, — это полная противоположность того, что мы понимаем под нею. И это хорошо, ведь бог в ней — это Бог, а не человек, а человек — лишь человек, а не Бог.

      На свист все же отозвались: тут же кто-то приметил дымок, заходящий через щелку в дом, и заорал, что есть мочи: «Враги сожгли род... кхе… детей, детей выносите!» Тут же двери щепками выпали наружу: под рычание пламени из дома со строгим выражением лица, на котором ни было и капли страха или суеты, вышагнул железный рыцарь с обнаженным мечом. В его латах отражалось пламя: спереди броня его сверкала от огня, словно чешуя змеи, а спину же жгли ему детские испуганные взоры надежды. Надежда, то, за что цепляется человек, когда ничего у него нет, и когда ничего ему боле не надо — может быть поэтому девять человек из десяти рушат всякую надежду, и только один ее дарит? Этим одним и стал наш колосс, который был выше всякого огня, но человек, преклоняющийся перед ним. «Остановитесь!» — поднял он меч, и все вздрогнули. И замолкли. И огонь утих. И мир вновь остановился. Но вот, сквозь эту пелену ушей, и мыслей, и взглядов прорезался тоненький голосок, который к настоящему моменту сделался совершенно мужским и сильным. В один момент с яростным воплем Ингвар протаранил плечом бородатого так, что тот упал. Все посмотрели на парня, который осмелился накинуться на «вожака» со спины и просить с ним не боя на смерть, а кулачной борьбы за правду, пари, если хотите, но накинулись не на него, стараясь спасти отбившегося волка в шапке, а себя — они, с вилами, бросились на железного рыцаря. И не посмел тот опустить меча.

      Кровь полилась между лат. И все, каждый понял, что ошибся. Каждый, потому что теперь все они не толпа, а люди из толпы, ее рассыпавшиеся крупинки, которые божеству просто лень подбирать. Или… молитвы Эпифоры все же были услышаны, но, услышаны как и всегда, не так, как хотелось. Ингвар вдруг встал с испуганным взором и сквозь огонь крикнул полурастоптанным зернам: «Что? Этого хотели? А что бы с вами было, когда сожгли бы вы их?» — парень указал на детей, прижатых к родителям, которые закрывали малышам глаза и ушки, — «Счастье-то!», — Ингвар сел вдруг на растопленный снег, закрыл лицо руками и не своим голосом добавил, — «Не огнем ищут, не плотью, а жаром плоти… под названием сердце». Кто-то усмехнулся. Тем временем, вождь с охраной выводили народ из вспыхнувшей хаты, а люди выбегали и с осуждением глядели на ошарашенных поджигателей, которые всего-то жили одним моментом, одной страстью. И за что к ним такое отношение?

      Пифка же не успела опомниться, как ее потащили за руки. «Ничего, ничего, у нас переночуешь, не стой на морозе только, да назад не смотри. Ну, не смотри. Все хорошо будет, все хорошо», — мужчине с женою стало страшно жалко девушку, которая увидела такое «во всю панораму», да еще и в «3D», что улетела из мира в молитву, и они повели ее в свой маленький скромный домик, причитая, как бы огонь до них не дошел. К слову, многие остались глазеть на пожар: кто-то со слезами на глазах, кто-то с жаждой мщенья, а кто-то сидя на тропе, закрыв лицо руками. Но что было там, уже никто не видел, даже Гай. Более того, весь этот балаган и драма обошлись без него. Ну, крутые парни канонично не смотрят на взрывы, это да. Когда же наш друг отправился «за солнцем следом, хоть этот путь неведом», то к нему быстренько пристал один крепкий мужичок, представившийся «сыном Евгиения», Семионом.

      — О-о, браток, я гляжу ты тоже, того, динь-динь. Подальше, подальше от этих всех сумасшедших, да-да, я так же думаю. Уй, да не светись ты, куревом-то! — деревенщина нахально вытащил сигу изо рта Гая и… всунул ее себе в рот. — Фто? Я и огонь — одна фтезя. Мы, эх, хороша, едины, неразрывны, меня-т со скруткой твоей ей-ей не найдут, хе. А ты чего? Закури… А, ты же того. Короче, братец, пойдем со мной. Нет, ты мне доверяешь? Доверяешь? О, да и отвечать можешь не отвечать, по глазам вижу, что доверия полные штаны, хе-хе. Итак, уходим-то мы огородами, так вернее. Правда, огороды занесло снегом, так как и тебя сюда лешим каким-то, но мы с тобой. О! Ложись! — Евгенич Симион чуть нагнулся, но тут же хлопнул спутника по животу, — хе, да шучу ж я, пуганый какой попался. Пойдем к тетке моей, она бабулька — мама не горюй. Быстро тебя оприходует. Ну, в смысле, ну да ладно, так хоть интрига будет…
И пошли они. Бодро так... пошли?

      Эпифору довели до маленького, низенького домика, который внутри оказался даже очень просторным, во всяком случае, для двух человек. Оказалось, что семья совсем недавно отправила своего сына в свободное плавание по безбрежным снегам, а комната его осталась пустовать и дожидаться. Чего-то. Эти старики жили одной лишь надеждой, свято веря в три истины: любовь — это долг, родство — это любовь, а вера — это родство. Мужчина, глава семейства, был лет пятидесяти пяти, с верующим выражение лица и желтовато-седыми усами, сам тонкий, но еще крепкий, как того и обязывала жизнь. На груди его сиял крестик, а в доме на каждом крючочке болтался безглазый оберег. Старушка же его, как только довела Эпифору до порога, ускакала к подружкам на сплетни, и рассмотреть ее девушка не смогла. Дом был уютным, теплым и пустым. Только на одной стене висела картина, оттопыренная чем-то посередине. В открытом чемодане лежали вещицы, которые в народе были верно прозваны лохмотьями, но, что самое поразительное, на столе, возле замасленной кольчужки, сиял камешек, ужасно похожий на почему-то ограненный алмаз. Что он тут делал при такой бедноте — вопрос, но уходить он явно не собирался. Печь не топили, да и старик уже собрался спать, показав Пиф ее комнату на эту ночь. Только вот, Эпифора только полчаса как на ногах… полчаса, а уже пьяненькая и на ногах. В валенках. В шкурах.
Инайка.

      Ингвар все не шел домой. Он боялся. Но в дом его, прямо к Вилл зашла девушка лет семнадцати. Не скрывая радости, кинулась она дикарке на шею и поцеловала ту прямо в губы.
      — Ура, с тобой все хорошо! Ка-а-ак, как же я переживала. Ко всем постучалась, думала уже, что с тобой что-то случилось. Как же я рада! Все хорошо, все хорошо.
      Девушка прижгла свои холодные ручки о тепленькую ножку Вилл и осмотрелась по сторонам, как бы спрашивая себя о том, где же хозяин и почему они именно тут? Чтобы хоть как-то привнести в эту картину здравого смысла, как это у человека в норме, дайте рассказать о прелестях залетевшего в домик личика. Я бы хотел обозначить черты ее лица тремя штрихами, которые впечатываются в память навсегда, только заметишь их: первое — это большие карие глаза, которые все время улыбаются и грустят. Такие большие и открытые, и карие что невольно увязаешь в них, словно в дегте. И не хочешь выбираться. Второе — острые скалообразные носогубные складочки, такие живые и милые, что, глядя на них, не понимаешь, зачем нужна, простите, попа, когда есть щечки. И третье — клыки. О, они были совершенно не хищными, но опасными, ибо так и манили остротою своею и отблеском. Впервые я увидел эту девушку во сне, а уж потом понял, кто она на самом деле. И как же она прекрасна! И девственна! И наивна!
      — Пошли домой, чумазик, — клыкасто, но по доброму улыбнулась наша светловолосая знакомая и, проводя ладошкой по шее Вилл, пригласила ее на выход.

Вилл наслаждалась треском сучьев в самодельном добротном камине, когда в дом влетела девушка. Нет, она была Вилл не знакома, но это не мешало ей кинуться ей на шею, обнять со всей теплотою души и даже поцеловать в губы. Вилл от такого неожиданно теплого приветствия немного опешила, но отстранять от себя хорошенькую девушку не стала. Да та и сама в свою очередь начала говорить о том, как она ее повсюду искала. А Вилл, в то время, что она говорила, всматривалась в совершенно незнакомые ей черты лица и думала, как же сообщить хорошенькой клыкастой девочке, что она ее совершенно нисколечко не узнает.

Так почему же, спросите вы, почему же Вилл, взяв за руку девушку, направилась с ней незнамо куда? Вилл ей не доверяла, да и как можно доверять незнакомке, которая искренне верит, что знает тебя, ищет повсюду и, в конце концов, зовет идти домой? Может, причиной тому стала миловидность девушки, которая обескураживала всякого, на кого обращались эти огромные карие глазищи, одновременно печальные и радостные? А может, Вилл просто было скучно сидеть тут и ждать заплутавшего где-то юношу, оставившего ее здесь совсем одну, и не желающего раскрыть тайну своей татуировки? А может причиной ухода Вилл из дома Ингвара стало такое соблазнительное слово "домой", манящее и греющее душу, что готов уйти за всяким, кто позовет, в любое время суток?

Во всяком случае, Вилл для себя причины уйти или остаться не искала. Она просто поднялась и направилась вместе с незнакомкой туда, что она называла домом. "Домой, так домой" - решила про себя Вилл и ушла, оставив на том самом месте, где сидела, маленькое перышко.

Way Out West - Blue ссылка

— Я люблю тебя, человек, люблю тебя любым и всегда, люблю существо внутри тебя. Называй его душой, человек, назовите его Богом в себе. Я назову его Тобой. О, если бы ты только мог вдеть со стороны, сколь ты прекрасен. Яркий, веселый, буйный и стремительный. Ты прекрасен в любых проявлениях себя, в любом мгновении своей Жизни! Я знаю и мертвое в тебе, знаю это противное и вязкое, темное и липкое, которое иногда тобой владеет. Ты можешь мне не верить, но и оно прекрасно, это красота высокопарна и благородна, она холодная, оттого что мертва, но без нее ты не ты, без нее тебе никогда не узнать самого себя, только в обрамлении тонких серебряных нитей Ночи истинно виден свет Дня. Я всего лишь хочу сказать тебе, что люблю тебя, человек, как люблю я мир, как люблю я кружащих в небе птиц, поющие зеленые холмы — у каждого свой собственный неповторимый оттенок, представь себе! — как люблю я трели и переливы родников и мерный плеск волн. Ты совершенен и прекрасен, человек.

Ведьма очень скоро поняла, что вызвать дождь не получится.
И даже не потому что Пиф перепутала песню вызывателя дождя с баюльной песней, и опять кто-то позади с тихим стоном непреднамеренно умер от любви*.
Ни одна капля дождя не сорвется с неба, потому что никто, ни один здесь НЕ ВЕРИТ в дождь.
Конечно, есть вера Пиф, но Пиф маленькая. Пиф не одна, но там, где верит одна Пиф, очень немного волшебства. Ведь бывает больше!
Бывает очень-очень-очень-очень-очень-очень-очень-очень много волшебства!
Не сегодня. Не сейчас. Не здесь.

Эпифора замолчала, отступила назад, уходя в тень, превращаясь из участника в наблюдателя. Туман — недодождь — вуалью спустился ведьме на лицо. И даже когда потащили, Эпифора не сопротивлялась — ее вели теплые руки, а с теми, что внутри и спасутся (обязательно спасутся) ведьма уже ниточками из сердца завязалась в узелочки — теперь она всех здесь чувствует и всю боль увидит.
И дом у стариков теплый, Эпифоре даже незачем вокруг себя вкруг соль рассыпать. Здесь любили, любят и будут любить.
В комнате сына спать уложили. Смотрела Эпифора вокруг, представляя того мужчину, который в этой комнате взрослел. Понравился он ей, вот так загодя приглянулся, мил сердечку стал**.
А больше ничего не заинтересовало ведьму. Разве что совсем немного камешек. Не сам по себе камешек ведьме интересен стал, нет, Эпифора на самом деле излишнюю роскошь не больно ценит, богатство внутри людей кроется, можно украсить, а можно и не прихорашивать вовсе — Пифке итак все видно, и тем, кто сердцем на Эпифору и других глядит, тоже.
Интересен камешек легендой. Говорят, живет в лесу дева холодная, ледяная. Любила та дева когда-то добра-молодца, подарил тот добрый молодец той деве кокошник с 13-тью алмазами. Не сберегла дева убор головной, потеряла один камешек, и не может теперь к любимому вернуться, не узнает он в ней ту самую, которой кокошник подарил. Оттого и волки в лесу по ночам воют, оттого и тьма в лесу по ночам бродит — заговоренные они все той холодной девой.
Покрутила в руке Эпифора камешек так и эдак да в карман сунула, чтобы в лесу путем-дорогой выбросить. может, отыщет камешек холодная дева?

Взяла свечу и пошла на крылечко сидеть. Ногами болтает, ночью любуется, шарады разгадывает, раздумывает сама себе: где Гай, где все новые ведьмины знакомцы.
Домой чуточку хочет, по мамке скучает.

А Гай так и стоял себе на морозе – красивый, гордый пацанчик. Вот знай он чего о Базарове, может и сравнил бы себя с ним, но Гайчик даже в английской литературе не силен, чё уж о русской говорить?
Поэтому Гайчик курил, поправляя свои красивые, развевающиеся на ветру волосы. Иссиня-черные такие волосы – густые да длинные цветом своим сочным напоминающими вороново крыло!

И вот стоит наш герой.

К херам пожары и прочую суетню. Вы думаете, Гайчик будет что-то делать? Сейчас расстарается…прям туда-сюда и чтобы всем помогать? Типа, терпила и всякое такое?
Ага. Держи карман шире! Гайчик это вам не это – сами разожгли пожар сами и затушат, впрочем, «нужную» фразу паренек все же озвучил:

- Ну это, чё, пожарку вызовите чтоли…

А потом по жопе поползли мурашки, когда кто-то Динь-Диня всуе помянул…
Динь. Динь. Динь! Проклятыми негодяйскими колокольчиками в голове. Динь-Динь-Динь, Гайчик-Зайчик-Попугайчик!

- Чё!? – Красивые брови у молодого человека поползли вверх, а рот удивленно приоткрылся, делая Гая похожим на мужественного такого и очень красивого олигофрена. – Ты кто такой? А этот где…старикашка-то где…порноактер который? И чё я с тобой пойду? А куда ты меня вести-то собрался? Конечно не доверяю! Хрен тебя знает, может ты меня в кусты заведешь да медведю на гребанной природе скормишь...

"...Или просто. Того этого. Какую-нибудь неприличность в кусточках решишь устроить..."

Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался - без слов, но живой.

      — Хех, ну и странный же ты человечище, браток! — Евгенич попытался харкнуть в снег сквозь ехидную улыбочку, но вдруг понялся лютый ветер, который, совершенно не брезгуя, забрал в свои морщинистые ручищи слюну Семиона и, чихнув хлопьями снега на спутников, размазал харчок по правому рукаву Гая. — Воу-воу-воу, браток, что же ж ты. Бойчее надо, бойчее. Да и вообще, плюваться, знаш, не обязательно было, мотыгу мне в нору, — Евгенич все же пожал руку совести и еще сильнее размазал слюни по плечу Гая рукавом. — Ну, вот. Спросят, скажи, что мол, птица нагадила. Спросят, что за птица, ты знаешь, как меня зовут. Вот, Семион. Знаешь, потому назови кого-другого, а то ж я тут и так по долгам… Но да не будем о прошлом, мы ж новую жизнь с тобой, браток, начинаем, да! Новую, молодую, да и, козу мне в загон, ровную. Эдакой ровной жизни ты ешо не видывал, по походке твоей нетерпяшшэй вижу, затычку мне в щель. Будем, слыш ли, в масле, в масле, слыш, плавать, в меду. Мед-то любишь? А, хрен мне на грядку, кто ж его не любит, да? Аха-ха, ну и веселый же ты парнишко, я дурею, — Евгенич выдохнул, посмотрел закрытыми глазами на пролетающие звезды и сказал уже вполголоса: — В меду… Эт, счастье-то, парнишко, медведЯ мне в стойло… Ау!? Чехо-т ты со мной говорил? Развязку мне в «Сагу о Роланде»! Идем куда? Раньше-то не мог меня стопорнуть, а то ж я уже все, того, улетел, аки пичужка, шо на тебя насрала, в мечтания, ну. Идем-то мы к тетке моей. Говорю же. Старуха ешо та, тебе понравится непременно, браток. Это ж, знаешь, надо было ей, сажу мне на трубу, «сыскать уединения», ну. Ушкандыбала за тридевять земель, голубка, дня три наслаждалась одиночеством, а потом что-т не пошло, иней мне на полено. Всё. Упертая, понимаш. Через «не хочу», сидит теперь посреди лесу, шишки жует. Нет, я конечно понимаю, шо волки да медведИ с ней уже свыклись, но белки-то, от, бунт похлеще нашего междусобойчика готовят, это я тебе как спец по белкам говорю. Так-то я рыбак, да тут воды нет. Ну, понимаш, не пошло, медь мне на наковальню. Ты чехо возникаешь-то, вопшэ-то? Я к тебе с открытой душою, ручищу мне в дупло, а ты как не родной. Браток. Значит, курево на двоих, а планы на одного, да? Все понятно с тобой, все поня-я-ятно. Но ладно, мужик я добрый, прощаю, но ты мне должен, естесна, будешь. А пока, — Евгенич взял чью-то животину и повел ее за собой, прицепив к ней, шагов через десять, чью-то телегу, — залазь, гриву мне на ноги, сюды, да погнали, пока никто еще и нас, хе-хе, не спалил. Ты спрашивай, спрашивай, если чо. Я, ик, мужик наваристый, усе тут знаю, мясину мне в пельмень. Отве-ечу, небось.
И по сизым снегам куда-то в пустоту уходила телега, подгоняемая светом от дотлевающего дома, и была она, казалось, радужной: столько оттенков перемешалось в ней, что если бы кто и наблюдал за этим обыденным зрелищем со стороны, то непременно решил бы для себя, убедив самомнение, что глаза его заменили стекла калейдоскопа. И это было как-то волшебно, как-то по-детски искренне и скромно, словно скромное счастье какого-нибудь жизнерадостного дитя. Было, и пропало, вместе с рывком ресниц ветра, переметнувшимся к дому стариков, на крыльце которого сейчас совершенно не боясь холода, сидела Эпифора и глядела на огонек свечи. В этом маленьком пламени играло чье-то лицо, чьи-то губы, чьи-то руки, глаза, волосы, шея, ноги… Когда Эпи поняла, что ее понесло не в ту степь, а поняла она это, когда жадно вглядывалась в огонь и когда свеча потухла от ветра, то перевела свой взгляд на звезды. Они шептались в тишине, в пустоте космоса, и думалось ей, что пустота болеет звездами… И думалось, что если есть душевнобольные, то значит, есть и душа, больная, но душа. А если души нет, то вместо нее, получается, пустота. А разве пустота может болеть? Что ж, если болеешь душою, то да. И, если болеешь звездами, то да, безусловно: да. К ней подошел знакомый старик, вышедший из дому, и присел рядом, шмыгнув носом:

      — Что происходит? Нет, я о том, что раньшешное счастье состояло совсем не в том, в чем находят страсть сейгод. Эх, от на кой онё собралися нас уморить-то? И, эть, не в первой, молодые. Родится эдакой чудной кто, проживет лет тричать, а после-то и взбредет ему у голову, что не достойны жити, кто его ростил. Но а зря же что ли? Раз уж вырастили эдаких, то сами и виноваты, понимаю. Да и мы таковые были, так-то, но уж семейных ценностей да реликвий не крали, ибо грех. А тут: отвернулся, гляди, все, чудо-камня как и не стало. Тут же слабину почуял: камень-то лежал у нас на столе, красивый такой, да. Это мне дед отдал, чтобы я его внуку отдал, ибо камень силы дает, дает не помереть. Эх, надеждой камень этот дается, чтобы внука ждать до последнего, а теперь же. И надежды нету, значит и сын не вернется… — старик встал, закрыл лицо руками и отправился куда-то вдаль, все прибавляя голоса, что так его Эпифора могла еще различить. — Нет, что уж теперь. Счастье-то у людей стало вон какое, а я отказываюсь жить для такого счастья. Я не такой, я… хороший. Да кто бы мне объяснил нынче, кто такой хороший, так я бы… Эх, на что мне нынче существовать среди пустых бездушных людей-снегов, холодных аки лед? Не хочу, нет, не хочу я верить, это слишком для меня. Я и могу сейчас только надеяться, да и нельзя. Без… надежды-то. Дочка. Эх.

      Тут, когда старик ушел метров на тридцать от Эпи, к девушке быстренько подскочили мужики: мужики красивые, статные, прямо ух! Мечта Эпифоры в трех головах, в трех красивых прибухнувших головах, наклонилась пьяненько перед ней и сквозь дым глаз проговорила:
      — Девушка. Эй, красавица, ловко ты этого выжила. Давай, заваливаемся к тебе теперь. Вон, жертва огнем была, ха-ха, значит праздник в самом разгаре. Мы же не окончили танцы-то, так? Давай-давай, веселье прежде всего. Знаем, знаем мы твое счастье:

Закружились орлы и орлица
В танце буйном, прикрывши лица:
Горько горло раздирает —
Сладко скука умирает! Ик!

      Давай-давай, красотка, заходи, да нас-с приглашай, мы тебе такое устроим, пхе. Ой, да во-обшэ, я тебя люблю. Ну, вот так. На разок там. Ну ты поняла, в общем. Давай, Филифора, без этих твоих. Ну ты. Все. Пошлепали. И-и-ик! — с этим задорным «иком» растрескалась не только чья-та волнительная душа, которой предстоял выбор, но и сосулька, висящая на покосившейся крыше этого самого домика, в отражении которой показались перебегавшие от дома к дому тени девушек: это были Вилл и ее загадочная, но слишком для того открытая спутница. Кареглазая маленькая девушка, да-да, пусть этот парадокс вас не пугает, вела нашу неформалку, которая была очень даже «формалкой», между мухоморов-домов, и, наконец, завела в свою хижину, постановив: «Сегодня ночуешь у меня, и точка». Это был длинный дом в котором находились, по мимо наших, еще две молодые и красивые девушки, которые, лежа на кроватях, о чем-то болтали и плели красно-желтый палас, видно, на пол, потому как та тряпочка, что лежала на полу могла стать хорошим ковриком только в том случае, если все дырки в ней совпали бы с расположением ножек стола или шкафчика, который стоял слева, совсем рядом с каменным очагом прямо в центре комнатки, в котором дотлевали румяные угольки… Первая из них, рыжеволосая, с каким-то презрением кинула свой взгляд на Вилл и, только чуть повернув головой, продолжила плести. Черты ее лица были неладно скроены, но крепко сшиты, ведь ее глаза были глазами, а не зеркалами или капельками с Рая, а губы губами, а носик носом. Впрочем… у нее была завидная фигура, завидная для тех, кто фигур не видел или кто видел то-олько фигуры. Эх, я не из тех, кто бы видел красоту в формах. И в лице. Однако надо признаться, что мне нравятся красивые внешне девушки. Впрочем, нет. Мне нравятся красивые люди, а девушка это или мужчина — разницы не имеет, ведь не внешность показатель влюбленности, а количество депрессий на квадратный час жизни.
Опять отвлекся. Ну-с, вторая девушка была так же молода, как и остальные, но была она темноволосой. И о брюнетках, простите, я могу говорить, только предвзято, потому будьте осторожны: не раз я описывал дьяволов, демонов, чертов и ангелов в обличии темноволосых дам. Темноволосых голубоглазых дам. Так вот, она была прелестна и… уловима, скажу честно. И более того, что она была похожа на Лиду из «Дома с мезонином», которая глядела на кареглазую девочку, как на Мисюсь, не скажу ничего, ибо мне она очень нравится… Нравится, а остальное уж дело вашей фантазии. Она же, девушка эта, соскочила с кровати и обняла обоих девочек, назвав их «подружулечками» (Кто-то скажет, что такое искажение слов довольно проблематично в эпоху викингов, однако я вам скажу больше: они не говорили на русском языке и не видели порталов. Вот это поворот! Каюсь-каюсь). Милая девушка, которая совсем недавно поцеловала Вилл, быстренько села около очага прямо на пол и стала греться, а длинноволосая брюнетка, улыбаясь с каждой секундой все шире и шире, озаряя комнату своей белоснежной улыбкой, стала расспрашивать родившуюся в двадцать первом веке девушку:

— Ну, как там у тебя с твоим загадочным «Тэ»? Ой, слушай, мой, ну, в смысле, опять Хунди, мне сегодня с того ни с сего подарил… ты в обморок упадешь… брошку! А-а. Она такая, такая прекрасная, как он ее только нашел. Я не представляю. Мне кажется, он способен на все, он все-все-все может сделать для меня (вещь-то не наша совсем). Представляете? Вот, сейчас, посмотри, — она достала из кармашка круглую дорогую брошь с рубиновым крестом по центру и прикрепила ее на грудь*. Темноволосая девушка с брошкой — ах, что за персонаж для романа! Душа б еще была у нее не как у темноволосой Шеиной из «Гранатового браслета»…
— Ага, Стейну это скажи, — буркнула рыжеволосая и с упреком хихикнула.
— А-а-а, да у меня самой сейчас голова разорвется. Хунди такой… хороший. Он живет, о боги, для меня! А я со Стейно-о-ом. И Стейна люблю. Прямо мой-мой. Забила, теперь не верн…
— Хунди, Ниги, что б ты знала, не кажется таким, какой он есть для тебя. Хороший, добрый, веселый, загадочный. Он для всех такой, — промелькнули милые клыки у очага. — Он тот самый, правда. Ну поверь ты только ему.
— Знаешь, Стейн мне запретил верить. Во все. Вот я и не верю. Ни во что. С кем попало молоко не пьют.
— Этот «кто попало» тебе брошь с небес выжал, звезду словил, дуреха.
— Ой, слушай, сама-то со своим там разберись, да?
— Ой, ой, как у нее с двумя крутить, так все здорово, а как у меня стабильность и красота — разберись.
— Ой, ой, ой. Стабильность: неделями молчать и реветь в подушку?
— Ой все.

И тишина. И вопросительный взгляд на Вилл.
Всегда хотел узнать, что произойдет дальше :D

— Э-э-эй! Де-е-ед! — гаркнула ведьма в спину деду. Во всю свою луженую глотку заорала.
— У меня камень! Слышь, дед, верни-и-ись!
Дед, кажется, нормальной человеческой речи не понимал, ибо обратно не шел, но то не беда, Эпифора умеет по-всякому:
— Ста-а-арче, вороти-и-ись, поди сюда-а-а!
Ведьма кричит, дед не слышит, мужики набежали. Дурдом. Эпифора от такого сумасшествия глаза прикрыла. Не спасло. Открыла глаза: дед все дальше и дальше в лес уходит. Оглянулась в поисках метлы — нет метлы. Значит и деда не догнать и мужиков огреть нечем.
Впрочем, мужиков, может, рано еще греть. Мужики так-то полезные бывают.
— Ну-ка живо вон того деда сюда несите, да аккуратно, чтобы ни один хрящичек у него не хрустнул. Надо мне с ним переговорить. Деду время! Делу время! А потом ваша взяла, валяйте, удивляйте!
Потом она сама кого хочешь из них удивит. Или обоих разом. Может, живые выберутся.
Но то все потом, а пока румянец на щеках, улыбка в лице играет, глаза зеленые бедовые и руки тонкие Чары плетут.
И от того, что снаружи Эпифора теперь не та, что внутри, оттого, что прятать саму себя, притворяться приходится, бурлит и клокочет у ведьмы в груди бесовское шальное пламя, а Чары совсем-совсем крепкими получаются. Ладно сшитые и ладно сбитые Чары.

А Вилл совсем не понравилось среди этих девчоночек. Совсем-совсем. Дикая Вилл. Волчонком смотрела на этих девочек она, а ух их рассуждения о мальчишках, да еще в таком небрежном тоне совсем Вилл из колеи выбили. И ей отчего-то захотелось обратно в дом к этому большому псу. Пусть он и нелеп, зато не лезет со своими причудами ей в душу и не бередит каленой кочергой в ней угли. И Вилл, поймав на себе вопросительные взгляды, начала медленно отступать, пятясь к двери.
И о каком еще "Тэ" они ее спрашивали? Может, есть еще какая-то другая Вилл, о которой она не знает? Тем же лучше!
- Мне идти надо, - выдавила из себя неохочая до слов бунтарка.
А потом сбежала. Да-да, вот так просто. Нелюдимая, бежала она по белому снегу, раздумывая над своим поступком. Впрочем, больше не над поступком она думала, а о парне-псе, который наверняка ее потерял и сейчас, возможно, точно так же бежал по ее следу, припадал носом к снегу, различая запахи и выискивая запах ее лишь. Глупая девочка Вилл. Зачем она сбежала от этих девочек? Наверняка, они были лучшей компанией для нее. Но да кто ж ее разберет, эту рыжую девицу. У них, подростков этих, свое лишь на уме. И тараканы у них свои, со своими причудами.

       Вилл бежала от девочек по красному от пламени снегу, корка которого порой впивалась девушке в ножку острым клыком луны, царапала нежную кожу и заламывала коленки, а позади с распущенными веером волосами бежала кареглазая светловолосая девчушка и что-то кричала, но голос ее со временем изменялся, а слова становились все непонятней и непонятней, будто бы Вилл вдруг перестала понимать язык незнакомки. Старуха-молния чихнула и упала со своего стула на землю, и именно в этот момент Эпифора, чуть закрыв глаза отчего-то, сквозь ножницы ресниц разглядела, как будто бы мужики развернулись и в пьяной походочке, кто-то упав в снег лицом, как в закисшее оливье десятого января, потянулись в сторону старика. Линза горящего неба сверкнула моноклем грозы, и Эпи на мгновение закрыла глаза. Кто бы знал, что именно в этот момент на снег падала Вилл. Бедная Вилл! Она запнулась за воск сугроба и падала своим личиком прямо на жгучий лед… Но мягко приземлилась на теплый песок. Открыв глаза, девушка увидела перед глазами целую кучку чистого пыльного песка, который Бог знает сколько тут лежал. Но нет, Вилл была не в библиотеке, а где-то там, где сейчас было тепло, зелено и привольно. К слову, тут же, рядом с ней лежал Гай Лисса, на лбу которого красовалась шишка, а под глазом сидел нагуталиненный фингал. Парень прокряхтел что-то, а потом, кое-как перевалившись на спину и выплюнув на рубашку сгусток крови, посмотрел на небо: прямо над Гаем по голубому блюдцу неба пробегала струя молочного облака, оставляющая за собой золотой след — омытые осколки солнца, которые в свою очередь растушевывали граблями небосвода кофейное пятно луны. Парень не проникся романтикой и, тяжело выдохнув, кулаком утерев губы, крикнул в самое небо, закатив глаза: «Да, [censored] мать, что ж такое! [censored x4]». «Кстати, да», — послышался вдруг пьяненький голос генерала, стоявшего прямо перед открывшей глаза Эпифорой: Борис Палыч стоял в своем белом фраке, облитым чем-то красным и веселым, что столь же весело и задорно сейчас пропускало сквозь себя любопытный огонек, которого наш усач, видно, не замечал; усы его, к слову, были чуть подпалены, а седые волосы на полулысой голове стояли торчком, будто бы у филина с тяжкого бодуна. Один глаз Лиховальцева непослушно дергался, а из рукава вдруг опустившейся руки вывалился и разбился о камень пузырь. Пахло, верней, несло алкоголем от нашего старого забияки за версту, что Эпифора тут же зажмурилась и в уже переведенном на задний план взгляде увидела следующее:

       Игольница пыльного песка была утыкана остриями треугольных пихт и одиноких колонн из белого камня. Ее пух поднимался по кремнистому холму к самому городку, представлявшему из себя кучу домиков, напоминавших в своей грязи сакли, и в своей вершине храм, который осел своими молодыми мраморными бровями на редкозубую щель молочных колонн; из центра холма валил сероватый дым, а вкруг возвышенности бродили человечки в однотипных костюмах, напоминавшие муравьев. Пики пихт пронизывали всякие ограды, пробирались сквозь веер мрамора и кололи своими ядовитыми остриями ленивые облака, облаченные в хитоны, в точно такие же хитоны, в которых находился сейчас незнакомый нашим героям мужчина: его голова была наголо выбрита, щеки же, напротив, умилялись ватой, а желтая борода тащилась старой страницей по его груди, обвивая, пророй, могучие руки. Достав из мешков веснушачьего лица глаза, мужчина поднял перст указательный и молвил, приглаживая другой рукой свою завидную бороду:

— Пред вами Пантелеймон, что значит «милость». Видно, это веяние чего-то прекрасного, осевшего на сегодняшний день, как капелька росы, упадающая на ростка перворожденного лист. Но, быть может, это деяния оного? Что если Харита подхихикивает над нами, уводя от счастия истинного? Но что такое счастье, друзья мои? Ах, для меня нет большего счастия, как рассуждать о новом, как понимать, что человек сотворен не для внешнего дела, а для внутренней радости, благородства и искренности, для искусства. Пусть же танцуют для нас и дале рабы амфитеатра, ведь когда-то настанет миг, когда сатиры притворятся в послушников постановщиков, а не поэтов. Или вообще станут женщинами, что по моему разумению станет прекрасной находкой, ведь чей голос переберет радость чище, чем женский смех? Кто еще сможет разбудить в сердце счастливую звезду мысли? Что для вас счастье?

— Поспать. Пожрать. Побухать. И по… — не успел договорить Гай, лежа на спине и глядя в небо, проклиная все на свете, но Пантелеймон прервал его, подозвав движением руки молодого парня, глаза которого были обведены чем-то черным: у него были светлые золотистые волосы, не слишком длинные, которые переливались на солнце медным зеркалом, и в своем алюминиевом скрежете царапали друг друга, все боле ловя в себе скалистые царапины запеченного блика; нос его был прямой с первого взгляда, но в профиль представлялся более округлым и похожим на вишню, а его брови, любимая моя тема, как мог заметить дотошный читатель, были подняты черной вороньей аркой, хранившей в себе это первозданное сплетение тучных перьев, над голубыми мраморными глазами, которые в своей перебежке на солнце зеленели и в итоге становились серыми. Его хитон развевался на ветру так, что отчетливо был виден мужественный торс, который чуть согнулся, подойдя к бородатому мужчине.

— Это Филарет, будьте знакомы с ним и направьте его на счастие души, чего-то нематериального, но упасите от того, что сказал юноша, возлегший на земле. Направьте, вы не ослышались, ведь я прошу вас идти за мною: я подарю вам одежду и еду, после чего Зевс смилуется над нами и укажет путь к истинному счастью. Это единственный, пожалуй, мой повод соискать счастье: понять, что мой бог добрый, что он хвалит за добрые дела, пускай и говорят о нем другое. А теперь, Филарет, подними юных с земли и сними с них запыленные отрепья: пред ними сенатор Пантелеймон. Он не позволит рабам жизни ходить в этом душном наряде варваров. Оголяйтесь, и пройдемте в мой сад, где вы сыщите горячее молоко и сахар, — мужчина отвернулся к Лиховальцеву спиной и дернул красным плащом: он уходил вверх по холму, и скоро Эпи разглядела дорожку из гравия, ведущую к какому-то замку с пристроенным садом. Генерал дернул себя за ус, потом застегнулся, с третьего раза вставив пуговицу в отверстие для нее, а потом, шатаясь и дергая себя за горящий сюртук, пошел за бородатым философом. Как только Филарет взял Гая одной рукой за грудь, а другой за талию, Лисса отмахнулся от парня рукой, задвинув ему по скуле и сам встал, после толкнув Фильку на землю. Парень упал рукой на острый камень, но стерпел боль, зажав белые зубы прямо перед разукрашенным личиком лежащей на песке Вилл.

— Вставай, — промолил он и схватил девочку за плечо. — Мы идем в дом сенатора, он помиловал вас, даже не как рабов, так что очень советую подбежать к нему скорее и начать целовать ноги. Вставай же.

       Гай матернулся и вдарил ногой по песку. Волна песчинок взлетела в воздух и в их сиянии улыбнулись этому ожившему из ниоткуда миру, слова: "Глава II. Античность"

Пиф иногда сочиняла. Может, плохое, а, может, хорошее, Пиф не знала, потому что Пиф никто не говорил, хорошее она сочинила или плохое, потому что Пиф никому никогда не показывала то, что сочинила. Так близко Эпифора не доверяла никому, ни одной живой душе в мире. В мирах? Иногда ведьма жгла свои сочинения.
И вот песок, домики, все та же странная компания.
И служка-Филарет, и сенатор-Пантелеймон.
И надпись на песке.
Все вокруг словно страшный сон Эпифоры: попасть героиней в мир писателя. Кто их знает, этих писателей, чего только они не напишут своим героям, чего только не сотворят. Надо и тогда под поезд ее, под поезд. Страшные писатели люди, если вдуматься.
Пиф не вдумывалась, сжала зубы. Ведьма всегда так делала, когда боялась, когда хотела кричать.
— Мне нужно обратно, слышите?
Ей действительно нужно было обратно. Тяжелым укором смотрел на Эпифору сквозь одежду оттопыривающий карман белый камешек. Ей — поиграться только, а для деда — вся жизнь.
Поэтому Эпифора схватила генерала за грудки и с силой встряхнула:
— Где мы? Это ты нас таскаешь или кто? Как мне вернуться, туда, где мы были, эй?

Бег. Жгучий бег по острию белеющего снега. Вилл взметала сугробы, уносясь прочь от этих странных девиц. Ей хотелось обратно к этому странному парню. К этому большому грубому камину и той смиренной тишине, царившей в его берлоге. Ей хотелось обратно. Но это странное создание позади, эта маленькая девчушка, похожая на волчонка, бежала за ней, очевидно считая, что это все - игра, и Вилл с ней играет. Хах. Какие уж тут игры! Рыжеволосая дикарка уносила ноги куда подальше от этой компании юных девиц, не желая оставаться с ними более ни секунды. Чужой мир, чужие люди, чужие разговоры и сплетни. Ах, это все было не для нее. И когда мелькнула молния, милое испуганное создание потеряло равновесие и полетело прямиком в снег. А приземлилось аккурат в горячий песок. И поначалу решило, что это снег так обжигает. Ан нет, то и в самом деле был настоящий горячий песок. Вот-те раз.

Вилл с удивлением приподнялась на руках, оглядывая окружающее пространство. Пустыня, дюны, песчаные косы, пихты и древнегреческие колонны. Помилуй Бог! Тут и впрямь креститься начнешь. А там, если приглядеться, расположился град: маленькие домики венчал храм, скалящийся белыми колоннами своим приключенцам. К слову о приключенцах. Лица были ей знакомы: странного вида парень, что снабжал ее папиросами, толстый усач, сбежавший из Большого театра и эта вызывающая женщина. Да, они снова были тут, эти странные люди. А ведь она считала, что больше никогда их не увидит. Видимо, у мироздания были свои планы на их счет.

А потом перед глазами появились еще двое. Важный и Филька раб. Раб что-то там вещал о Важном, а Важный вскоре его остановил и принялся важничать о своем великодушии и кажется что-то о Зевсе. О Зевсе? Вилл нахмурилась и даже потрясла головой. Каком еще Зевсе? Важный, тем временем, речь свою завершил и направился восвояси, а Филька принялся всех поднимать. Вилл тоже встряхнул. Вставай, мол, ноги иди своему спасителю великодушному лобызай. Ага, как же. Нашел кого об этом просить. Вилл только палец оттяпать может, но никак не в хвалебных речах распинаться. Тем временем, не слушая причитания женщины и маты парня, девчонка поскакала к Важному и задала ему вопрос, подстраиваясь рядом с ним:
- Скажите, а какой сейчас год и где мы?