Homo Ludens | ходы игроков | Мир A

Слова, слова, слова. Прах и пепел, пыль в солнечном луче человеческих душ. Что они значат? Творчество - писатели, художники, поэты - старались придать словам и символам сакральный смысл, силу... и, помниться, он сам - он, Художник - не раз стремился к этому.
Однако - что есть слово? Ничто. Смыслом слово наделяет человек, и человек же его обессмысливает. И поэтому сказанные слова...

Обернуться медленно. Кто там... Ах... Марина? Так, кажется. Одна из тех, что заинтересовали. Раньше немного. Что-то в глазах, что-то в фигуре... не то. Какая-то... нет, не напряженность. Что-то сорванное. С резкими нотками. Как у человека, принявшего важное решение.
Подумал. Заметил. Обрисовал воображаемую картину. Стер - какая надобность в этом?

Слова, нездешние, неправильные, тихие:
- Желание Прекрасной Дамы - закон, однако я покорно молю не лишать Черного Рыцаря последнего глотка горького вина перед смертью, - словно из забытой пьесы, - это ему сейчас дороже и важнее тепла очага и вашего взгляда.
Вот так. Именно так. Так, как никому в этом месте не придет в голову говорить.
И стоять под дождем, пока не промокнет плоть до костей, пока не станет отвратительно холодно. И только потом - пройти внутрь. Уже через время - полминуты, минута, две, три, пять - кто знает?
У порога встряхнуться промокшим псом, убирая со лба волосы. Улыбнуться.

Черт, если в голове только муть и бред, если мир вокруг жесток - какой смысл? Это когда-нибудь кончится.

"А еще..." - Шум дождя внезапно отступает на задний план. Сердце стучит чаще, чем дождь по крыше, скрадывая слова, которые ты не надеялся услышать."...лю тебя". И дыхание на твоей щеке. Да полно, не сон ли это? Она убегает, но взгяд ее дороже тысячи слов - он подтверждает, это было. Это есть.
Сказано. Три слова, их которых ты не слышал два с половиной. Но сказано.
Было сказано когда-то. "Ночь темнее всего перед рассветом". Неужели рассвет? Так. Внезапно, наплевав на всех и вся?
Губы Бродяги растягиваются в какой-то детской, неверящей улыбке.

"...внутрь, промокнете!" - Да. Тряхнув головой, Бродяга дожидается, пока все племя... ну да, племя, как нас еще назвать теперь, втянется в ангар, тянет на себя створку. К счастью изнутри есть ручки, в которые он, недолго думая, сует какой-то ржавый винчестер, выкопав его из тележки. Винчестер сам по себе бесполезен, у него нет приклада, да и курок тоже потерялся в бескрайней пустыне времен. Но ствол еще крепок и может послужить засовом.

А племя не теряет времени зря - уже стоят пара палаток, горит пара костерков... Откуда только Тутука находит дрова? Нюх должно быть.

И у одного - она. Ждет. Пистолет в кобуру. Присесть рядом. Лицом к двери. Пальцы тянутся к огню. Согрелся. Согрелся телом. Потянул из-за уха заначеную самокрутку. Подался лицом к огню. Первая затяжка - самая сладкая.

И вдруг падаешь на спину, заходишься кашлем, в легких - жидкий огонь, перед глазами - зеленый лед.

— Ну пойдём, — учёный двинулся за девочкой, зажав "клю-у-учик" в руке.

Всё-таки знает. И, наверное, думает — что за глупый дядька, думает, что таких-то вещей можно не знать. Дядька действительно глупый, разве дядька спорит. Начитанный — это да, но это ведь не то же самое, что умный. Был бы умный, по-настоящему, то есть, умный, давно бы и свои дети были, и жена, и — чем чёрт не шутит — дом.

А впрочем, куда там. Это будет меня стеснять. И мало того что стеснять, ещё это предполагает ответственность, которую я не могу на себя принять. Из меня бы получился плохой отец и муж, совсем никакой, безответственный, рассеянный и ненадёжный. И правильней, честнее и справедливее в этой ситуации будет и не думать об этом, как не думаешь ты, например, о том, чтобы научиться метко стрелять из оружия (со своими разбитыми стёклами-то на носу) или подтягиваться двадцать раз.

В конечном итоге, люди заводят детей из эгоизма, из "давления бесчисленных поколений потомков" изнутри головы, без особого понимания, зачем они тебе нужны, как игрушку — хочу ребёночка и всё. Это чувство мерзко, отвратительно и подло — как и всякое животное, инстинктивное чувство, в первую очередь по отношению к ребёнку и подло. Хорошо, что у мужчин это слабее выражено. Хорошо, что я родился мужчиной, Господи, как хорошо. Но и здесь нужно контролировать себя, быть сдержанным и не давать своим нерождённым потомкам думать за тебя.

Вот так. Один из побочных эффектов начитанности и привычки к самокопанию: всегда можно придумать объяснение и оправдание любому своему действию или бездействию. Или не любому? Или есть такие действия, оправдания которым ты бы не придумал? Боюсь, что на этот вопрос можно ответить лишь эмпирическим путём, и навряд ли ценность полученных знаний покрывает стоимость эксперимента.

Ну, зашёл в амбар, потыкался куда-то, стряхнул крупные капли воды с не успевшей ещё намокнуть шерсти свитера, осмотрелся — есть ли где присесть поудобнее? Топор положил, присел, руки на колени сложил, очки снял и глаза прикрыл. На что смотреть-то тут.

Пока горит огонь, пока бурлит котелок с водой. Пока успокоившиеся люди переговариваются и даже чему-то смеются, пока от промокшей одежды идёт пар, пока тлеет в пальцах сигарета... пока всё хорошо.
Они вчетвером снова рядом. Просто так, сели там, где было место, прямо на гравийный пол.
И век бы так сидеть, глядя на тонкие белые пальцы, протянутые к костру и подсвеченные по краям розовым, чувствуя касание тепла к опущённым векам...
И снова поднимается со дна память непонятная, туманная, мучительно-правдивая, как память не о снах, не о фантазиях – о прошлой жизни... И только в ней можно найти ответ на вопрос каждого: «Откуда я?»

Художник
Это чёрно-белые фотографии, обугленные по краям и забрызганные чем-то бурым, запечатанные в прозрачный пластик. Пожелтевшие, потрескавшиеся, почерневшие, как те, которые принёс с фронта давно умерший дед. Но это другие... страшные... Измученные, истощённые люди со впалыми грудными клетками и круглыми животами. С отрезанными руками и ногами, с проводами, вживлёнными в тело. Искорёженные трупы, горы обгоревших трупов. Беременные женщины, растянутые на операционных столах, младенцы...
На твоих плечах платок, согретый женским теплом, и жар от костра ластится к коленям, как кошка.

Учёный
...Ты видел всё это на чёрно белых фотографиях, и навсегда унёс это в себе.
Ты сидел и писал о том, что видел, ты записывал каждую ужасающую деталь, чтобы никто и никогда больше не повторил такого. Ты сидел за столом, заваленным книгами, на корешках которых было «История, война...» и что-то ещё. Ты сидел, и при свете дня видел изуродованные тела и шептал одно важное слово, которое никак нельзя было забыть: «Вандалы, вандалы...». За окном медленно темнело, и женщина, смутно похожая на ту, что шла сегодня рядом с вами, зажигала лампу на твоём столе, потому что ты не мог оторваться от своей работы...
Ты открываешь глаза и не видишь ни стола, ни книг. Снова этот глупый сон, в котором идут кислотные дожди, и остатки Общины убегают от Вандалов.

Женщина
Ты смотрела, как в зеркало, и видела себя, но другую. Ты видела свои длинные черные тяжёлые волосы и собирала их в пучок на затылке. Ёжась от холода, закутывалась поплотнее в шаль и закрывала форточку. Ты шла на кухню и заваривала ему чай. Тебе хотелось послать его к чёрту, хотелось наорать на него, но ты только с тихим стуком ставила на стол дымящийся стакан и щёлкала выключателем. Ты знала, что будешь там, на страницах, что он пишет...
Наваждение проходит, и ты видишь, что Анджей лежит рядом, широко раскрыв глаза и не мигая.

Бродяга
Затяжка, свист воздуха в глотке. И ты падаешь медленно, как бы опускаясь на дно мутного озера. В глазах зелёный дым – курящийся как от плавящегося льда... Тепло растекается по членам, будто ты глотнул спирта. Тепло и расслабление. И это место кажется знакомым... но не так, как если бы ты бывал здесь раньше, а так, как если бы ты его придумал... сам... Ты знаешь, что нужно идти туда, в темноту, что там есть дверь, за которой... Ты лежишь на полу с широко раскрытыми глазами, и слышишь стоны, приглушённые расстоянием, и ты знаешь, что нужно идти туда, к той двери, а потом вниз, и нужно сказать об этом...
- Скажи им, скажи им! СКАЖИ!!
... только тем троим, которые сейчас рядом. Только этой женщине с прекрасно-взволнованными глазами, склонившейся над тобой, промокшему чудаку и мужчине, который нашёл ключ (ты не видел этого, но знаешь, что так и есть). Только они поймут тебя.

Он пишет...
Книги. Твердые переплеты, еще пахнущие типографской краской страницы - у тебя было много книг. Высокие книжные шкафы в твоей квартире.. Книги, Его книги, ее книги... Россыпь буковок на белых страницах.

Ей вспомнились строчки из дневника:
"Не знаю, поверишь ли ты в мою боль снова?
Вдуматься в смысл сказанных мною слов. Поверить в них. Попробовать изменить их смысл.
Обернуть боль в чистую энергию, в силу и питать себя, выживать.
Ты не друг мне, не близкий человек, не тот, с кем хочется прожить долгие годы, заваривать чай утром на кухне, нет, больше нет. Лучше я буду это делать одна, заваривать чай на кухне."
"Как считать, что для тебя все кончено?
Опухшие глаза, сонные веки, тяжелые, не поднимающиеся.
Как вычеркнуть все, что было? Как переступить через прошлое и пытаться жить дальше, когда сил уже не осталось?
Ты всегда говоришь, все будет хорошо, если так случилось, значит так надо. Значит, мне будет хорошо без тебя? Без сообщений в аське, без здравствуй и ночи тебе мирной? Без ощущения нужности, хоть кому-то быть нужной, что кто-то помнит о тебе, без теплых пожеланий, без тихих улыбок, кто мне еще улыбнется и будет спрашивать, как я там, то есть здесь?
Пустота, это даже пустотой сложно назвать. Как если бы мне пришлось оторвать от себя кусок, так сильно приросла к тебе, что и отрываюсь с кровью и шрамами, болью, болью на все оставшееся время, болью навсегда...
А ты, ты будешь жить дальше, даже без особых сожалений, и все у тебя еще будет. А я здесь останусь умирать, угасать, карабкаться к беспросветному чему-то, куда и карабкаться то не хочется, а зависнуть на середине пути и ждать бесконечно, сидя на ступеньках, холодных, ждать когда сердце отпустит боль, глаза не будут опухать от слез, и будут силы карабкаться туда, где ничего нету, а есть какие-то неприятные вещи, от которых тошнит, прямо на зеленую простынь и ты тащишь ее замачивать, чтобы потом положить в машинку и горечь во рту, и опять слезы и Боже, я не хочу больше ничего..."...

Она моргнула. Так явно всплыли в голове эти строчки ее не придуманной боли, ее холодного одиночества...
Взгляд на Анджея. Ты смутно автоматически пытаешься сравнить его с тем, другим... Кто был или не был в твоей не придуманной жизни. Кто был или не был...

Позади остался дождь вкуса старого хереса - сравнение чужое, пахнущее иной, не здешней, жизнью. Позади осталось многое, если вдуматься...
Здесь было тепло, уютно. И - неуютно в то же время. Это было похоже на похороны. Художник всегда иронично отзывался о них, помнится... отзывался, когда-то. Живые заботились о живых - и было странно смотреть, как они заботятся о мертвом. А сейчас - сейчас он чувствовал себя мертвецом. Для этого мира. Для этих людей. Мертвецом, полным жизни.

И тепло нежно и ласково обнимает тебя, и хочется улыбаться, и хочется успокоиться, забыть все, забыть странные сны, видения, чужие мысли, забыть само слово - Художник, и просто остаться Тэлом, остаться здесь...

Но не было желания забыть. И он снова и снова погружался в бездну - в пустоту - в себя.

Фотографии. Щелк. Щелк. Фотографии. Внимание, дети, сейчас вылетит птичка!.. И смотришь с надеждой...
Ложь. Не было птиц.
Фотографии. Щелк. Щелк. Не любил фотографироваться. Всегда выходил - хуже, чем в жизни. Лицо - как посмертная маска.
Фотографии. Старые. Потемневшие. Солдаты. С истлевшими лицами. Отклик прошедшего.
Фотографии. Щелк? Щелк? Старое сравнение. Смотришь - "щелкаешь" - и наносишь на бумагу.
Фотографии.
Младенец. Полноте, разве это ребенок? Это кусок мяса.
Старец. Или - юноша? Безволосый, с огромным животом, кожа обтягивает кости, как бумага.
Девушка. Распятая на стене. Что с ней сделали? Как можно так изуродовать женское тело?
И многое, многое другое.
Фотографии. Все это - видел? Делал? Рисовал?

Хотелось взвыть. Хотелось. И стало морозно, стало зябко у огня.
Встал, стряхнул с плеч платок - чужой платок, чужое тепло, чужой запах - прочь, прочь, мне это ненужно, это не мое, это - чужое.
Тряхнул головой.
Пошел в сторону - в тень, как можно дальше от света. Чтобы там сесть, обхватить голову руками.
И улыбаться.

- Кха!! Кхааа! Кхарр-кха!!! - тело изгибается дугой, каблуки смешивают пыль с углями. Алыми углями, рассыпающими зеленые искры. Ты пытаешся заглушить кашель, сдержать в себе, задушить, как крик - бесполезно. - Кх-кх-кххаааа! - Кровь приливает к вискам, в глазах темнеет, легкие лихорадочно пытаются найти лишний глоток воздуха. Приступ скоротечен, как всегда и отступает, оставляя звон в ушах, круги перед глазами и холодный пот на лбу. И новое знание. Или воспоминание? Да какая разница, на самом-то деле...

Бродяга медленно поднимается с пыльного пола и, смотря под ноги, присаживается обратно к костру. Рука медленно нашаривает выроненую самокрутку, подносит к губам. Затяжка. Теперь все хорошо. Дым опять обжигает легкие, но теперь это правильный ожог. Затяжка. Так, чтобы до кишок, задержать дым, выдох... Дым смешивается с дымом костра. И не смотреть ни на кого, еще рано.

- Я... - Каркающий голос. Откашляться. - Кажется я слышал что то про ключ? Мне кажется я помню. Мне кажется, я знаю, для чего он. Дай.

Бродяга поднимает глаза, избегая встречаться взглядом с Дамой. Он смотрит на Ученого. В серых глазах искры зеленого льда. Левая рука нашаривает слетевшие очки.

Движение. Может только Ученый может понять или вспомнить, на что это похоже - так змея, еще секунду назад лежавшая кольцом на камне, распрямляется, готовая к атаке. Оттолкнулся от пола правой рукой, отбрасывая окурок, ноги под себя, левая рука к лицу - и вот он стоит, напряженный, как взведенная пружина, очки на глазах, рука на рукояти пистолета, вторая вытянута вперед. - Ключ. Дай. Пойдем. Покажу.

Что это было – игра воображения, мечты о том, каким ты хотел бы видеть мир и себя в нём, или и вправду, было всё это, были книги и компьютер, и важная, интересная, нужная работа, которой ты занимался — только вот чем она была так важна, если и вспомнить-то нечего?

Нет, не получается вспомнить ни слова; в памяти осталось изображение строчек, но память — не фотография (а жаль!), и не получается вглядеться в них и понять, что же там ты (я?) такое писал, чем эти вандалы были так важны — осталось лишь ощущение усталости и приятного чувства удовлетворения при завершении намеченного на сегодня задания, сухая резь в глазах и немота в пальцах. Но толку теперь от памяти об этом!

И женщина рядом — кто она была? И где она сейчас? Я-то — вот, тут. Привет.

Или всё это игра воображения, очередное издевательство мерзкой животной природы над разумом; я не верю в Дьявола (в Бога верю), но нельзя не признать, как удобно было бы это объяснение — чёртом хвостатым насланное видение, призванное сбить разум прельстивыми картинками, заставить думать о пустом, поманить несуществующим видением…

Но это глупость. Во-первых потому, что я знаю своё воображение: оно скудно. Оно неспособно придумать картину, подобную этой. Подобную этой картину оно может лишь воспроизвести. Во-вторых (и что ещё более важно), незачем дьяволу пытаться сбить с какого-то «пути» непонятного дядьку в очках и шарфе: нет у дядьки никакого пути, с которого его можно было бы сбить. А в-третьих…

- Я... - Каркающий голос. Откашляться. - Кажется я слышал что то про ключ? Мне кажется я помню. Мне кажется, я знаю, для чего он. Дай.
А это в четвёртых. И сразу «Дай!» Ишь какой. И руку к оружию, ну конечно, все вы сразу так, когда «дай». Добро пожаловать назад в этот лучший из миров.

Два человека одновременно тянутся за очками, один — за тёмными, другой — за треснутыми в тонкой оправе.

— Пойдём, покажи, — согласился Учёный, поднимаясь с пола. А ключ отдавать пока не спешил.

Помогает. Ведь видно, хочет помочь. Но боится. Глаза невольно тянутся к тусклому металлу, что блестит в кобуре. Глупец. Да тво бы воля, Бродяга, ты бы его просто пинками вперед погнал. Ловушки так сказать разряжать.

Плавное движение руки. - Вы уверенны, Фук? Ступайте вперед, я не настаиваю. - Надтреснутый голос ехиден. - Мне кажется, что... - Анджей убирает руку с пистолета. - Мне кажется, что нам неплохо было бы схожить с этим ключом воооон в тот - неуверенный взмах руки, - подвал. Прошу вас, профессор.

- Старое такое слово... проф, прим, прям.... крибле, крабле, бумс.... А сам он старым не выглядит. Да мы все тут почитай молодые, кроме Тутуки с его старухой. Да и то... им то лет по.., по... А по сколько им лет? - Рука рефлекторно тянется к кисету. бумажка, табак, слюна, зажигалка... чирк! Кремен еще есть, а вот с бензином... выйти что ли под дождь...

Бродяга быстро возвращается обратно к костру, прикуривает и подходит к Ученому. - Иди. Там. - Внезапно плавная речь опять превращается в сухие камни-слова. Действие. Обращение. Посыл. Ведь так проще, разве нет? Почему же ты выдал этому человеку еще и прилагательные и прочие непонятные части речи?

А она все сидит, не подарив ни взгляда, ни слова. Увлечена огнем, наверное. Беги, Бродяга, беги. Твое счастье уже давно позади, за стеной зеленого льда, за километрами дорог, за шумом колес, за всеми теплыми окнами, что ты оставил позади. Твое счастье еще впереди, за поиском, за погоней за мечтой, за ветром, за за за стеной зеленого льда. Твое счастье в твоей свободе.

- Веди, Ученый! - И тихо, про себя. -Мне не нужен ключ, мне нужен проводник. Отсюда.

Нет на свете сильных и слабых, каждый подвержен... Просто у кого-то быстрее затягиваются раны.

У тебя быстро, Бродяга, с добрым утром. Наконец-то ты проснулся. И ты знаешь, куда идти.
«Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет...» *
Ты знаешь, что нет впереди ни дома, ни слуги – этого никогда у Бродяги не было, но свечи, свечи... У этого мира остался последний оплывший огарок.
Темнота обступает со всех сторон, остаются за спиной костры, их свет не долетает сюда. У тебя где-то был фонарик, помнишь? А впрочем, можно просто вытянуть перед собой руки, чтобы не нарушать интимности полумрака. Ещё шаг. Второй. Осторожно, здесь торчит из стены арматура. Чуть правее, чувствуешь? Шов на стыке металла и камня. И крохотная скважина – трудновато будет найти её, но ты знаешь, где она. Вот, вот... ну же, чуть ниже... нежный округлый пупок и маленькая выпуклая родинка... Нашёл, где там ключ? Нам сюда.

Учёный
Вот этот человек говорит тебе, что нужно идти. И почему-то он уверен в том, что может командовать. Почему? Да и отчего вообще ты оказался рядом с ним, ведь не можете вы, кажется, быть ни друзьями, ни братьями...
Но вы идёте вместе в темноту, почти в ногу идёте. Может быть, рукой ты нащупываешь в кармане этот пресловутый ключик, пробуешь кончиками пальцев все его завитушки и изгибы, сжимаешь в ладони эту маленькую вещичку и чувствуешь, что сейчас ты важен для этих людей. Глупо, да? Но этот ключ у тебя никто не смог бы отобрать, он только твой... и ещё той девочки... наверное.

Дама
В этой жизни мужчины творят историю. Мужчины принимают решения, а женщине, даже несмотря на все прогрессы, эмансипации и феминистические выходки, достаётся лишь скромная роль наблюдательницы. И матери. А ещё – подруги и советчицы... Чёрт возьми, да вдруг он без тебя и шага больше сделать не сможет! Ты, конечно, понимаешь, что мужчина может прожить и своим тщеславием, но для кого он делает то, что делает?
Ты нужна ему, знаешь ведь. И есть ли смысл дальше сравнивать Анджея с тем? Наверное, они похожи, может быть, даже сильнее, чем кажется на первый взгляд, но какое это теперь имеет значение? Ведь иногда бывает что-то важнее горьких воспоминаний.
Иди за ним, догоняй. Посмотри теплее, прикоснись, назови по имени, – что угодно.
Ты нужна всем своим спутникам, и никаких половых намёков. Есть вещи важнее, чем любовь. Или нет?

Художник
Ты всегда слишком хорошо чувствовал чужую боль, и, может быть, отчасти поэтому не хотел сходиться с людьми. Ведь это невыносимо – чувствовать, знать, видеть обращённые на тебя с мольбой глаза и понимать, что ты ничем, ничем абсолютно помочь не можешь. Или постоянно бояться сделать не то и не так. Зачем же тогда мучить себя? Зачем друзья, зачем семья, если всё, что нужно Художнику, есть внутри него самого... как и внутри каждого человека и человечка.
В темноте хорошо. Ты можешь быть никем, и это благо. Но подними голову – и ты увидишь, как уходят от костра эти трое, каждого из которых впитали твои зрачки. Они похожи на тебя, ты – на них, и просто подумай, что будет, если они уйдут без тебя?
Умереть хорошо. Но хорошо ли умереть на самом деле?

Вы ушли. Ну и что? Пара скользящих взглядов по спинам. Кто-то покачал головой, кто-то махнул рукой, а кто-то сально усмехнулся. Мало ли, что может понадобиться человеку в темноте.

Торопливо встала и вслед за ними - следить, как за детьми - как бы чего не натворили. Мужчины - как серьезные дети, вроде любовь и чувства, но стоит найти ключ и она была забыта - все помчались искать заветную дверь.
Марина подошла ближе к Анджею, снова коснулась руки.
Не оставляй меня, как он тогда оставил.
Я не буду сравнивать тебя с ним, обещаю.
Я не буду смотреть на других, как смотрю на тебя сейчас.
Я лишь забочусь.
Позволь быть твоим солнцем и луной, позволь быть с тобой.
Позволь посвящать тебе каждый вздох.
Позволь не бояться любить тебя сейчас, как впервые.
Только позволь мне... Дай мне шанс быть рядом с тобой.

Она цепляется за него - дышит неровно, волнуется - живет одним чутким сердцем, что бьется сейчас за всех четверых.

Куда пошли? Зачем пошли? Он не вникал. Не интересовался. Хотя было интересно.
Не пошел за ними. Хотя очень ярко и четко чувствовал, что они - схожи. Не то, чтобы похожи с ним - словно из одного времени или из одной страны, тогда, когда все вокруг - новые люди. Другие. И почему не пошел?..
Потому что не хотелось сближаться с кем-то? Делиться своими мыслями, узнавать чужие, становиться больше, чем полузнакомый незнакомец? Несомненно, да, но это еще не все.
Потому что слишком шокирующими были некоторые мысли и воспоминания? И требовалось время? И да, и нет.
Потому что не хотелось снова обжечься. Как в детстве. Не хотелось. Не хотелось быть лишним - а лишним был. Без сомнений. Даже рассуждая логически - сила, разум, душа. Их было трое. И вместе они дополняли друг друга. А Художник был - кем? Ни храбрости. Разве что встать под пули - но не прикрывая кого-то, а просто так. Потому что жить скучно. Ни силы. Только слова и картинки. Ни знания. Кому нужны сейчас стихи и проповеди? Ни души. Как можно помогать другим, когда сам нуждаешься в чьей-то помощи?

Мысли были горькими. Самобичевание - занятный процесс, все же. Притягивающий. Высвобождающий.

Что будет, если они уйдут без тебя?
Ни. Че. Го.
Ничего не будет. Ничего не изменится. Здесь - с этими людьми - горько и пусто. Там - с ними - не лучше.
И поэтому - не пошел за ними. Сидел во тьме. Спокойно. Тихо.

...Святой Георгий, убив дракона,
Взглянул печально вокруг себя;
Не мог сдержать он глухого стона,
Не мог быть светлым - лишь свет любя.
Он с легким сердцем, во имя Бога,
Копье наметил и поднял щит...
Но мыслей встало так много, много,
И он, сразивши, сражен, молчит.
И конь святого своим копытом
Ударил гневно о край пути;
Сюда он прибыл путем избитым -
Куда отсюда? Куда идти?..

Такие знакомые строчки. Твое, Художник? Нет. Чужое.
И губы вышептывают дальше:

...Святой Георгий, святой Георгий,
И ты изведал свой высший час,
Пред сильным Змием - ты был в восторге,
Пред мертвым змеем - ты вдруг погас.

Идешь, лавируешь в полумраке, тебя словно что-то тянет вперед. Мягко так, не напролом, нет. Руки как будто сами отводят в стороны лохмы старой паутины, в которой никогда не было пауков. Ноги сами знают куда наступить, не споткнуться об обломок старого кирпича, не напороться на зубастое бутылочное (зеленое!) горлышко.

Касание. Это опять она. А ты рад. Губы трогает улыбка, невидимая в темноте, но ты почему-то знаешь, она ее почувствует. Может не только в дороге твое счастье, Бродяга? Может счастью, которое рядом, надо просто дать шанс? Не убегать от него в погоне за тем, другим, что за горизонтом? А может... может можно взять счастье с собой?

Ты берешь ее за руку, придерживая, направляя, чтобы не запнулась вон об тот невидимый ей выступ. Ты хочешь о ней заботиться, Бродяга? Пожалуй, да. Тебе это приятно, и ты надеешься, что ей тоже. - Пойдем. Тут недалеко, не бойся. Все будет хорошо.

Затяжка высвечивает скулы Бродяги, чуть разгоняет темноту. В неверном красном свете на секунду видится стена. В ней дверь. Пальцы ощупывают древний кирпич стены и не менее древнее железо двери. Ржавчина мягкими хлопьями оседает на пол. - Это здесь. Видишь? Я же говорил - недалеко. - Взгляд на Ученого. - Твой ход, Фукидид. Скажи, а ты тоже когда-нибудь напишешь историю нашей войны? - Откуда вдруг это знание, что некто с таким странным именем уже существовал, и более того, был известен?

Скажи, а ты тоже когда-нибудь напишешь историю нашей войны?
— А зачем? — коротко переспросил Фукидид, обернувшись к Бродяге, пристально взглянул на него поверх битых очков. — Кто читать-то будет? Ты, что ли? Или ты? — короткий взгляд на женщину.

Потомки, покрытые шерстью? Обезьяны с мохнатыми хвостами, покатыми лбами и мощными надбровными дугами будут хватать твои бумажки, Фукидид, весело мять их в комочки и бросаться, прикрикивая «уук, уук, уук!», а может — чем чёрт не шутит! — не так уж сильно деградирует наша, прости Господи, цивилизация, и может, даже останется у наших потомков представление о том, как можно использовать эти бумажки при отправлении физиологических потребностей, — и поделом тебе, несчастному, занимающемуся вещами ненужными никому, бессмысленными и бесполезными — никому не нужна память о времени, о старом мире, который не дал нам ничего, ничего, только пустыню, обгоревшие остовы старых машин, скелетами торчащие из песка каркасы домов, забыть об этом, не думать никогда, жить новым днём, завтрашним!

Стоп, дружище. Это отчаянье. Отчаянье — это грех. Ты опять виноват. И не у кого просить прощения. У них, что ли, попросить.

— Извините, — опустив глаза, буркнул в пустоту Фук и подошёл к двери с ключом.

- Как зачем? - вскинулся Анджей. - А твой тезка? Для кого писал он? - Льются, льются слова ненужного знания с языка. - Разве не затем писали такие, как ты, чтобы научить нас? Чтобы предупредить? чтобы заставить задуматься? Почему? Почему вы всегда остаетесь последними, вы, шуршащие страницами, макающие ржавые перья в кровь героев? Воистину весь мир знает прошлое лишь сквозь призму ваших глаз. А те варвары, что разрушили Рим - у них не было летописцев, они просто шли. Те козы, что пасутся на развалинах Акрополя - они просто хотели есть! А знаешь, что самое главное, Фукидид? Знаешь, Ученый? - Анджей уже почти орет, срывая голос, - все, все, кто приходил после - они хотели добра! Они хотели счастья! Так почему мы, пройдя через череду этих бесконечных стремлений к счастью, стоим здесь, Ученый? Где наше счастье?!!

Зеленый огонь в глазах угасает. Бродяга встряхивается и густо сплевывает - чинарик, истлевший до уголька обжег ему губы. Аккуратно отпускает побелевшую ладонь девушки, разжимая палец за пальцем. - Извини. Те. Открывай дверь, Ученый.

Тонкий бриллиантовый луч прорезает тишину, и темноту заодно. Бродяга направляет луч на замочную скважину. - Скорей, Фук. Я не думаю, что за этой дверью есть еще батарейки.

Один из вас остался позади. Он уже сделал свой выбор. Значит, дальше должны идти другие. Идёт тот, кто хочет идти и кто может идти. Но, впрочем, "может" - это то же самое, что и "хочет".
Ключ легко скользнул в скважину, но замок провернулся с трудом. Дверь отворялась тяжело, с низким утробным гулом. Месяц её никто не открывал, не меньше.
Впереди была лестница, несколько раз уходящая вбок под прямым углом. Сухо и пыльно. И долго. Долго было идти вниз.
Но с каждой ступенькой слышнее был непрекращающийся стон, удары, какой-то дикий, гиений смех.
Ступенька вниз, ещё одна, ещё вторая, ещё раз вбок и последний пролёт...
То, что предстало вашим глазам... Это было почти невероятно, но... ничуть не прекрасно.
Почти весь огромный, ярко освещённый зал занимала клетка, вернее, что-то вроде гигантского аквариума из прозрачного стекла, в котором были люди. Сотня. Может быть, две. Голые, невероятно истощённые, со спутавшимися сальными волосами, грязные, облепленные каким-то сероватым дерьмом, окровавленные, с безумными лицами. Мужчины, женщины, дети. И трупы на полу, объеденные, распухшие, изуродованные, лежащие среди фекалий и всё той же сероватой субстанции. Только из-за прозрачных стен до вас не доходил ужасающий запах, скопившийся внутри.
К аквариуму из стен были подведены трубки, проникавшие внутрь и оканчивающиеся прозрачными сосудами. В одни по капле стекала вода. В другие, как можно было догадаться, в определённое время поступала "пища". Похоже, та самая серая масса.
Перед вашими глазами было... решайте сами, что. Кто-то бродил бесцельно и стонал, хватаясь за голову. Кто-то лежал перед трубкой и ловил по капельке воду пересохшим языком; к нему подошёл другой, крикнул что-то вроде: "Общее", - и с размаху пнул ногой. Возле прозрачной стенки четверо мужчин растягивали на полу девочку лет четырнадцати, она истошно вопила. И далее, далее, далее... У каждого человека, если приглядеться было на лбу, на щеке, бедре, спине клеймо "V".
Вандалы. В аквариуме были Вандалы, да-да, они самые, заклятые враги Общины.
А в дальней стене этого зала - большие двустворчатые двери. Нужно только обойти клетку.

Реальность снова грубо ворвалась в ее хрупкий мир, сметая все на пути. Страшно, Марина... Вот он - страх выбора. Что выбрать? Жалость, острая жалость к положению этих людей вперемешку с ужасом от того, что они делали с деревней, тогда там.
Вырваться и убежать из этой комнаты, вон, как душа сейчас рвется из тела, но Марина не сможет этого забыть. Страшная картина будет стоять перед глазами, мозоля сознание страшной правдой.

Я не хочу выбирать... Боже, я не смогу выбрать...

Марина судорожно дышала, слезы вот-вот сорвутся с ее тонких ресниц, и потекут по бледнеющим щекам. Она в панике - смотрит на людей, пытается выровнять дыхание.

Проблема выбора - морального. Страх. Дикий страх по венам - я не хочу... Не надо. Не заставляйте меня.

Она обернулась к Бродяге, цепляясь за него, смотря в его глаза с надеждой - но на что ей надеяться? На то, что выбор будет сделан за нее? Или вовсе не придется выбирать?
- Я... я... - она хотела сказать ту непреложную истину, то, что знала наверняка, то, из чего не надо было выбирать. - Я люблю тебя. Не оставляй меня. Мне страшно.
Рядом с ним хотелось быть Женщиной - чуть слабой, нежной, заботливой и все понимающей... Знать, что рядом есть крепкое плечо, на которое можно опереться.
Мне страшно. Мне так страшно.

Неловкость. Первое чувство Бродяги. Привкус чужих слов до сих пор саднит на языке. Что ты там кричал? Зачем рвал глотку? Акрополь, Рим? Эта пыль древнее, чем та, что у тебя под ногами, разве что не столь щедро удобрена кровью и пеплом. Что тебе до нее?

Ты, поёжившись, пропускаешь Ученого вперед, неуверенно нашаривая такую приятную, такую теплую руку. Рукоятку. Руки успокаиваются на пистолетах. Они не твои, но ты душой чувствуешь каждую выщерблинку на тяжелом дереве рукоятей. А руки - утебя за спиной. Руки, слезы, дрожь. Марина. Та, которую ты искал. Та, к которой ты бежал. Та, от которой ты бежал. Та, которая... та, которую ты не имеешь права отпустить. Держи ее, Бродяга. Её слова льются на твою щеку как расплавленый свинец, четкими, густыми каплями, каждое оставляет выжженый след, подобный кратерам от ракет, на щеке, и катятся дальше, забегая за воротник, оставляя розовые шрамы на огрубевшей душе. "Люблю. Не оставляй."

- Нет. Не оставлю. - И это правда, ты сам знаешь это, Бродяга. - Верь мне.

Ступени, зал. Варвары. Не опасны, не выберутся. Выпрыгнувшие было пистолеты возвращаются в кобуры, гаснет фонарик с такими дорогими батарейками. Осторожно поглажив Марину по волосам, Бродяга крадучись обходит клетку по периметру. Касается дверей в другом конце зала, аккуратно, кончиками пальцев проводит по ручкам. Заканчивает обход, брезгливо морщась.

- Ученый. Серое - это что? Еда? Откуда? - Вернулся к Даме. Обнял. Повернул ее спиной к клетке. - Не жалей их. Прошу.

- Ученый. Серое - это что? Еда? Откуда

— Я не знаю… — растерянно пробормотал Фук, оглядываясь по сторонам. — Наверное…

Фук очень испугался и не знал, как поступить.

Если бы Учёный всегда действовал в соответствии со своими умопостроениями, он бы сейчас сказал своим спутникам уходить прочь — куда-нибудь пускай уходят, живут где-нибудь, детей, что ли, рожают, а сам бы сделал самое главное (единственное) большое дело в своей жизни и помог бы страждущим, выпустив их на волю, и уж, конечно, разорвали бы благодарные узники своего спасителя на клочки, но оно бы того, наверное, стоило.

Но Фук не жил в соответствии со своими умопостроениями. Он полагал, что живёт, а вот сейчас вдруг понял, что и не живёт, и не жил никогда.


— Пойдём отсюда. Скорей, скорей, — преисполняясь стыдливой мерзости к самому себе, буркнул Учёный и, стараясь не глядеть на заключённых, бочком-бочком пошёл к двери в противоположной части зала.

Но как она могла их не жалеть? Как она могла забыть?
- Но они тоже люди. - медленно и тихо начала она, затем вырвалась и обернувшись, положила обе руки на стекло.
- Они тоже люди! Живые люди. Пусть они убивали, но они все-таки живые! - зачем она кричала, зачем пыталась доказать не сколько им, сколько себе. Она не могла их ненавидеть. Не могла не сочувствовать. Их боль отзывалась в ней тревожным стуком колотящегося сердца.
- Что делать? Что делать? - уйти, как Ученый? Как Бродяга? Просто уйти, теша себя мыслью, что так и должно было случиться, что возмездие неотвратимо, что им так лучше, что так они никому больше не причинят вреда...
Но эти мысли - здравые, умные, правильные - не успокаивали ее душу, не давали покоя сердцу.
- Нет! Я не могу так! - она дернулась было к стеклу. Прижалась к нему, все смотрела на них и плакала.

Ребёнок хочет повзрослеть. Ребёнок думает, что большому всё позволено, но не знает, как тяжело самому делать выбор.
"Сердце мужчины более каменисто"*, и оно не мешает делать разумный выбор. Посмотри на этих людей, Марина. Посмотри, действительно ли они люди? Может быть, ты опоздала на пару месяцев? Ведь они день за днём видели, как умирают их собратья, смотрели в остекленевшие глаза и вспухающие лица; день за днём дрались за эту пустую, не насыщающую пищу и убивали за воду, барахтались в своём дерьме, теряли человеческий облик и постепенно сходили с ума.
Не осталось одежды - не осталось запретов. Без возможности уединиться - ненависть. Истощение, грязь, болезни... За всё то, что делали они с остальными.
Может быть, милосерднее было бы убить их, Марина? Просто уйти.

Вас заметили. За вами следили. С непониманием, с интересом, кто-то враждебно, кто-то - с тупым проблеском надежды. Все отвлеклись от своих занятий, даже насильники отпустили девочку и она смотрела большими блестящими глазами, спрятавшись за спину одного из них.

К Марине медленно подошла женщина. Спутанные волосы непонятного цвета, высохшие груди, обломанные ногти, корочка на опухших губах. Она точно так же приложила ладони к стеклу и посмотрела сухими тёмными глазами в заплаканное лицо Марины. Взгляд женщины казался внимательным и осмысленным. Она смотрела, не отрываясь, ни о чём не прося, просто смотрела, как бы любуясь красотой и чистотой лица Марины, и тяжело, с сипением, дышала.

Она, та, которая стала тебе дорога, высвобождается и идет смотреть на них. Несчастных? Возможно. Виновных? Безусловно. Заслуживших? Нет ответа. Бродяга медленно подходит к Даме, боясь к ней прикоснуться, боясь отвлечь ее от... от чего? От жалости? Что сделают с тобой эти люди (или не люди уже), если ты покажешь им путь из этой тюрьмы, Марина? Не ты ли станешь их первым призом, вместо той, что уже им надоела за то время, что они провели в этой тюрьме? Достойны ли они твоей жалости? Твоих слез?

Лицо Бродяги каменеет. Он так и не сказал слова "люблю", а теперь, когда он смотрит на спину Дамы, увлеченной... этими.., это почему то кажется уже не важным. Кажется, когда-то было такое слово - сентиментальность, надо бы у ученого спросить. Что ж. Кажется тебе осталось только действие, Бродяга. Впрочем, как всегда.

Мачете скользит из ножен, связаных из полугнилых веревочек, походя, любовно прорезая прогнивший хлопок, который больше не пригодится, чуя, что это лишь прелюдия, закуска... - Х-ха! Х-ха! - Где-нибудь в других мирах оно сверкало бы серебристой молнией, круша черепа, или сыто чавкало, вгрызаясь в толстые стебли сочного тростника, а тут просто взлетает и опускается проржавевшей гильотиной, направляемое рукой Бродяги, отсекая черные пуповины, несущие тем, кто внутри аквариума воду, пищу и жизнь, какой бы та не была.

Последнее щупальце падает на пол, истекая каплями сероватой полужизни. Мачете - рядом с ним. А рядом с мачете опускается Бродяга. Он теперь сидит на ступенях около тех дверей, что касался вот только еще минуту назад, когда все было по другому. Он в них войдет. Чуть позже. Кисет, табак, бумага... Последние крошки табака - самокрутка чуть тоньше брови той, что еще стоит прижавшись к стеклу, чуть плотнее, чем ее сжатые губы... Чуть горше, чем ее слезы.

Велика ли между нами разница? Только тонкое стекло разделяет тебя и ее. Обе женщины - кого-то любили, из-за кого-то страдали. Только теперь ты - здесь, а она - там. Почему все случилось именно так?

- Что ты делаешь? Зачем? - Марина закрыла глаза руками - не видеть, не слышать, не чувствовать. Когда последний удар перекрыл жизнь тем, она долго-долго смотрела на Бродягу. И поняла. Что будет дальше.
Подошла к нему, села рядом, взяла за руку.
- Мы сделаем это вместе. - и сжала его ладонь в своей. Марина прижалась к нему, положила голову на мужское плечо, что вселяет столько уверенности и закрыла глаза.

A Фук тем временем продолжал идти к двери в противоположном конце зала.

Тому было несколько причин.
Во-первых, третий тут лишний. Варваров не принимаем субъектами действия (по крайней мере до тех пор, пока они в своём аквариуме).
Во-вторых, Бродяга уже сделал всё, что должен был сделать. Молодец Бродяга. Всё правильно сделал.
А в-третьих, от варваров Фука отделяло лишь тонкое (тонкое, да) стекло, и потому ему было страшно находиться с ними в одном помещении. Или это нужно было поставить во-первых.

Так или иначе.

Фук продолжал врать себе, повторяя, что уйти отсюда будет самым лучшим выходом из сложившейся ситуации, и что он не должен вмешиваться, что он не может вмешиваться, и что у него есть обязанности перед, прости Господи, человечеством. Адьё, адьё, ауфвидерзейн.

Око за око.
Эта истина всегда была ближе, чем та, которая призывает подставить вторую щёку.
Око за око. Смерть за смерть.
Вы больные и не лечитесь, вас нужно убить.

Варвары не сразу поняли, что произошло. Тупо смотрели они на Анджея, следили за его мачете, непонимающе переводили глаза на обвисающие трубки. И только когда последняя капля упала в грязный сосуд...
- Ыыпусти! Ыыпусти оттуда! - закричали они на разные голоса, кидаясь к стеклу, которое, казалось, могло и треснуть под их совместным напором. Женщина, смотревшая на Марину, скорчила вдруг страшную рожу, завопила и со всей силы ударила плечом в прозрачную перегородку, потом кулаками, коленями.
- Ыыыпустииии!!
Из обрубков труб потянуло гнилью, блевотиной, мочой... всеми мерзостями, которые только возможны. Нестерпимый запах, который нельзя было определить ни как сладковато-кислый, ни как спёртый или тухлый, у него не было названия. Только голова начинала кружиться и подкашивались ноги.

Двери были чуть приоткрыты, и в лицо Фуку, стоявшему уже совсем рядом, бросился лёгкий сквознячок. Там тоже был запах.
Это был терпкий аромат трав, чуть горьковатый - полыни и откуда-то издалека - сладкое дыхание земляники.
Ягоды в маленькой ладошке и жестяная кружка белого молока, чуть отдающая большой пятнистой коровой.
Загляни за дверь и ты увидишь звёзды. Кажется, как будто это они, а не сверчки, стрекочут тебе с неба. Поле впереди, везде, насколько хватает глаз; травы по пояс, выбеленные по верхушкам светом луны, и ни одной дорожки - иди, куда хочешь.

А можно и назад. В смрад и смерть.

А из-за двери пахнет домом. Рядом с тобой женщина, которую ты ждал всю жизнь. Которая с тобой, несмотря ни на что И так хочется туда... - Подожди меня там, прошу. Это надо сделать. Мне. Не тебе. Тебе... - Он сглатывает. - Тебе еще растить детей. - Бродяга встает со ступеней, тянет за собой Даму. Разворачивает ее к двери. - Иди, прошу. Я не задержусь.

Бегом, обратно, наверх. Через гниль и вонь тех, что заслужили, в грязь и безысходность, к тем, кто ни в чем не виноват. Путь наверх будто пройден сотни раз, тело само огибает препятствия, только на последнем метре Бродяга спотыкается, падая к ногам Тутуки, упирась лбом в стертую резину колес инвалидной коляски. - Пойдем, старик. - Пробормотал, подымаясь. - Зови людей. Пусть будет так. Око за око. Сегодня вы сильнее.

Бродяга опять берется за рукоятки кресла и толкает, толкает. Придерживает и толкает. Фонарик трясется на коленях старика, выхватывая из темноты осколки пути. - Попридержи их здесь, Тутука. Пусть видят - возмездие свершилось. Берегите глаза.

Бродяга откидывает плед и сгребает зеленые плоды граната в подол майки. Убедившись, что все спустились вниз, столпившись за спиной Тутуки, он обходит стеклянную клетку. Ни проблеска мысли. "Выпусти.. дай пожрать...". А выпустить - ничего не изменится. Только клетка расширится до пределов мира. Бродяга смотрит на Тутуку. Тот медленно прикрывает глаза.

- Вы.. - поворачивается он к стеклу. Пытается найти слова. - Вы виновны. Мне жаль. - Так много можно было сказать, наверное. Бродяга выдергивает чеки и закидывает гранаты внутрь через трубки. 10 секунд, если он правильно помнит. Возвращается к людям. - Прощайте. Вам туда. Я не заслужил.

Бегом по ступеням, бегом, не споткнуться, не услышать звук взрыва и жирное шлепанье ошметков мяса по стеклу. Ты это сделал, тебе с этим жить, но видеть это - господи, дай мне не суметь увидеть этого во снах!

Бегом на улицу, под дождь, отсюда. И забудь запах дома - у тебя его нет и не будет никогда. Упасть лицом в грязь - смесь мертвой пыли и мертвой воды.

Делай что должно - свершится что суждено. Напиши надо мной эпитафию, Фук, если сможешь. Положи мне цветы, Марина. Если найдешь.

Перевернулся и уставился в мертвое небо, ловя губами тяжелые капли, ища в серости хотя бы небольшой просвет.
А что мне надо - да просто свет в оконце,
А что мне снится - что кончилась война
Куда иду я - туда, где светит Солнце,
Вот только братцы, добраться б дотемна...

Марина только смотрела. Сейчас она - только взгляд оголенной души. Пустота. Взрыв - кровь залила стекло.
Медленный ужас осознания. Зачем? Они ведь... Они.
Девушка только села. Не чувствуя ног, рук и отчаянно болевшего сердца. Распахнутые глаза выдали несколько слезинок, которых она тоже не почувствовала. Марина просто упала. Мир стремительно перевернулся - кровавая стена, черный потолок. Глаза застыли от невыразимого ужаса.

Казалось бы — чего проще: жизнь, солнце, будущее — всё впереди, только иди туда, не оглядываясь, и не думай о том, что только что случилось. Там тебя ждёт кружка молока, ягоды, звёзды, поле и наполненный ароматом душистых трав воздух.

Но не получается туда идти. Не получается предать лучшую, благородную часть своего существа, ту, что всё ещё сопротивляется и не даёт тебе забыть о прошлом — это хорошую оборонительную позицию она выбрала, у историка-то. Чем же ещё историка лупить, если не воспоминаниями о прошлом — далёком или ближнем, в принципе-то всё едино.

И историк останавливается. И думает. Как обычно, думает и ничего не делает: он привык к такому способу жизни — внимательно обдумать всё происходящее, осмыслить и никак не поступить. Но дело-то всё в том, что сейчас никак поступить не получается, и надо что-то делать — всё-таки уходить или оставаться вместе с обречёнными на смерть бродягой, женщиной и варварами?

И разрывается Фукидид, и хочется ему плакать оттого, что — нет, не в силах он остаться здесь, слаб он, слишком слаб и ничтожен для этого, и ненавидит себя Фукидид, и проклинает себя, и закусывает в отчаянье губу — Господь Бог, да каким же чёртовым извращенцем ты должен быть, чтобы играть над людьми такую злую шутку — если ты умён, то ты не решителен, если ты решителен, то ты не умён, а вместе не получается

ссылка

До чего же странные эти люди...
Казалось бы, чего проще, Бродяга: кинь гранату, хватай Её на руки и туда, за дверь, и будьте счастливы. Вдруг там ваш личный, персональный рай, и с него вы начнёте новую жизнь. В нём вы вкусите запретный плод и покинете Эдем, но ваше семя наводнит землю, и снова забьётся пульс истории, и потекут реки жизни, окрашенные кровью ваших потомков, и вновь поднимутся города и страны, и снова падут они, и опять потянутся по выжженной земле караваны усталых людей в поисках убежища... Но ты лежишь, не зная, что ждало тебя за той дверью, и не желая знать. Закрой глаза, мертвецам они не нужны.
А ты, Художник, что найдёшь здесь, кроме одиночества? Да и искал ли ты в своей жизни что-то другое? Видишь: все бегут вниз за этим человеком по имени Анджей, но остаёшься сидеть в своём углу. Ты закрываешь глаза. Твоё место здесь. И в темноте, на обратной стороне век появляется белая точка. От неё отходит вбок тонкая линия, и ещё одна. Лёгкий мазок - и зелёный лист трепещет под невидимым ветром, пульсируя нитями-жилками. Темнота прорастает хрупкими побегами, которые высятся, разрастаются, сплетаясь в одно, единое Древо - Древо Жизни. Род. И в его ветвях поют золотые птицы, в его кроне, усыпанной звёздами, путаются облака, и на самую его вершину сходит Солнце... И ты, увлечённый созданием этого мира, не замечаешь, как рушится под тобою пол.
Что ты стоишь, Учёный, хватай же Её, тащи туда, за дверь! Она-то в чём виновна? В любви своей? В сострадании? Но нет... Ведь всё понятно: нет Ей жизни теперь, так зачем и стараться. Все они сделали выбор, и ты сделал. Может быть, раз в жизни поступил по совести, да только был ли в этом смысл... А, возможно, и нет смысла ни в чём: ни в поступках, ни в мыслях людских - в одной только жизни он и есть. Живи - вот и всё, что нужно знать. И можно ли пенять на Бога, ведь он просто даёт сделать выбор, а остальное - за тобой. Ты доволен, и опять - может быть, в первый и последний раз в жизни по-настоящему доволен собой. Тебя убивает не взрыв, не осколок стекла, застрявший в шее. Просто ты понимаешь: пора.
Женщина, Дама, Любимая, Родная, Долгожданная... сколько у тебя имён... И все они прекрасны. Все они, как солнце, как воздух - горячий шёпот на Его губах - то, что Он так и не сказал. Как же ты хотела жить... как хотела сама быть Жизнью... Но закрылась дверь, и граната внутри аквариума... И смерть вместо того, что могло бы у вас быть.

А где-то далеко, на Земле, умирает человек. Всю свою жизнь он писал о себе, ведь каждый пишет о том, что знает. О том, что видел, что чувствовал. Или что мог почувствовать.
Он писал о себе, потому что был историком. Он писал о себе, потому что много путешествовал. Потому что был художником слова. И потому что любил. Четыре главных героя. Четыре книги.
Развод. Авария. Смерть. И женщина, стоящая на могиле. Та, которую он сделал частью себя. Та, о которой он писал. Та, которая пережила его на два дня и была найдена в подворотне с перерезанным горлом...

Светлые шторы, солнце и лёгкий ветерок, пахнущий травами и земляникой. Ребёнок открывает глаза. Большие голубые, как льдинки, глаза и улыбается в ответ на улыбку матери. Агукает, лёжа у неё на груди.
Малыш засовывает в рот карандаш, обсасывает его беззубыми дёснами. Тычет грифелем в лежащий рядом листок и удивлённо смотрит на свои каракули.
Ребёнок рассматривает картинки в книге. Яркие уточки и котята, страшный волк и румяная девочка в красном чепчике. И какие-то чёрные козявки, в которых могут разобраться только папа и мама. Ребёнку хочется забрать себе из книги вот эту корову, и страница тут же разрывается надвое.
Ребёнок плачет и зовёт на помощь взрослых. Какой-то мальчик постарше отнял любимую куклу Машу. Кукле плохо, её нужно накормить и приласкать. Ребёнок хочет быть хорошей мамой, а тот мальчик пытается оторвать Маше голову.

... а жизнь всё равно продолжается.