В чаше что-то трепетало и подергивалось. Это было отражение уверенного взгляда Луизы, которое становилось все больше и больше, расползалось к краям пиалы и вдруг переходило в губы.
5 мая 1926 г. 7 лет назад. Италия, Равенна. Солнечный день.
Чай был вкусным, но пока что слишком горячим. Последнее не останавливало Августина - он был убежден, что если зачерпнуть немного чая ложечкой, а потом тонкой струйкой вернуть его обратно в пиалу, напиток непременно остынет.
– Нет, Луиза, ты выйдешь за итальянца. За итальянца или ни за кого вообще! – полуигриво-полусерьезно бурчал отец, поправляя и без того ровно висящие шторы. В свете солнца, на фоне тюля он казался черной базальтовой глыбой, грубо вырубленным из скалы истуканом с птичьим гнездом на голове. Таким он ей и запомнился.
– А мне думается, что особой разницы нет. Пусть выходит за того, за кого велит ее птичье сердечко, – шуршал газетой Сигберт. – В конце концов, это ее жизнь. Если бы за меня все решали родители, я бы ни за что не поехал в Африку.
– Мне кажется, в этом и проблема, – засмеялся из угла мистер Уолден. – Но вообще, я бы отнесся к этой проблеме иначе, посмотрев немного с другого ракурса…
– Бабочки! – выронил слово сосредоточенный на чае Августин.
– Но действительно. Знаете, есть такие длиннокрылые зебры, zebra heliconian, так вот в связи с ними существует понятие “изнасилования куколки”.
– Чарльз, уймись! – дернулся истукан.
– Ох, да сэр Уолден лишь про то, что Луизу избрал самый сильный и мужественный самец в ее ареале обитания! – встрял Августин. – Ежели это французский самец, то что с того? Разнообразие видов…
– Слышали, что в Англии началась стачка рабочих? – тряс газетой Кёхлер. – Не думаю я, что она продлится особо долго!
– Ох, доктор, какая стачка? Знаете, сколько сил я потратил на то, чтобы заманить ее сюда? – Морано наконец повернулся и, не глядя, указал на дочь. – Да проще было бы дюжину больниц в вашей Африке построить. Я зачем вас всех пригласил? Говорить о бабочках этих, о стачках, о пуделях, о сортах бананов!? Сколько можно?
– Но простите, дорогой мой, у меня есть решение.
Истукан снова застыл в ожидании. Сигберт отложил газету, поудобней уселся в глубокое кресло, отпил чаю и спокойно проговорил:
– Она уедет со мной в Африку.
– Потрясающе! – закряхтел Августин.
– Гениально! – вторил сэр Уолден.
– Что за… бред!? – выпалил Морано и, отложив какую-то побрякушку, закурил.
– Ну, у меня в последние годы серьезные проблемы с сердцем. Если Луизочка хочет отправить старика Кёхлера одного, погибать под палящим солнцем, то конечно. Конечно, план безумный. Но есть одно обстоятельство. Луизочка - изумительнейшая душа. Чистая, открытая. И я помню, как она еще маленькой обещала мне, прижимаясь, что никогда не бросит старика… Ах. Ах. Неужели миг пришел? Неужели старикану придется… старикану без семьи придется уезжать в Африку на верную смерть. Старикану, который еле-еле переживает эти морские путешествия. Безумие. Думал ли я, что доживу до этого момента… Немыслимо. Немыслимо! Порой мне снится чистый кошмар: я лежу, захлебываясь в луже воды на полу, и никто…
– Интересная вещица, – прервал отрепетированную речь Сигберта сэр Уолден, взяв побрякушку.
– Эм… да. Так вот, я часто вижу этот сон…
– А как она называется? Какая прелесть, я бы выписал такую для дочери.
– Со-о-он… – не унимался Кёхлер.
– Тауматроп, – с важным видом проговорил Августин.
– И в этом сне…
– Какая поразительная метафора прошлого и настоящего! – восклицал Чарльз, дергая ниточки в стороны. Птичка на диске с одной стороны и пустая клетка с другой сходились в одну картинку. – Это же просто поразительно, поразительно. Мы часто не замечаем того, что находимся в клетке. Нам кажется, что мы вне ее, но только закружится жизнь вокруг, и вот – на самом деле мы давно пойманы…
– Кхем! Так вот, мой сон.
– Возьмите себе. Я не знаю, зачем храню ее. Постоянно где-то валяется, – не замечая дочери, дымил ей в лицо Морано. Он даже не помнил, что это ее подарок.
– Хорошо, про сон я потом расскажу.
– Да. Да, очень хорошо. Если я еще раз застану ее с этим французом, поедет. Никуда не денется.
…
– Ну что там? Все готово? Отлично. Фотограф готов, господа, сейчас сделаем пару совместных фото, а потом я обещал личную фотосессию Луизе.
– Так вот как вы ее сюда заманили! – улыбался Сигберт, живо выходя в соседнюю залу.
– Хитро-хитро, – приговаривал Августин.
В этой светлой комнате, не особо подходящей для съемки, господ и Луизу встречал одинокий взгляд молоденькой Магдалены. Ее платье светилось ярче тюля. Она была прекрасна сегодня, тут, сейчас. Пара снимков. И вот, целый час вдвоем. Это было интересное знакомство и увлекательная фотосессия. Хорошо, что этих фотографий никто никогда не видел.
Слишком уж светлая комната, что поделать.
***
Черепа и хлысты. Все ближе и ближе. Застывшие в ужасе глаза стыкуются взглядами - один из комнаты, другой - из банки. Просевшее желтое жалюзи пропускает тусклый свет, но он ломается о ржавеющий хребет пустой клетки. Клетки. Клетки.
10 июня 1929 г. 2,5 года назад. Окраина Лондона. Ночь.
Все было в руках Флоренс: она могла оставить клетку пустой, а птицу - весело и беззаботно порхающей где-то в небе, для чего нужно было лишь отложить подаренный отцом тауматроп; и в тот же момент мисс Уолден могла потянуть за концы нити, и вот - птицу ждала незавидная участь пусть ненадолго, но оказаться за решеткой. Впрочем, не только птицу.
Отец умер, и его подарки обрели смысл, а значит и ценность. Но обрела ли ценность жизнь его дочери? Флоренс не выбилась в свет, не сохранила состояние, не позаботилась о том, чтобы сберечь важные связи. Судьба закинула ее на окраину Лондона и вверила кузену отца - мистеру Эрнесту Фостеру, седому бочонку с промокшим порохом. Дядя Эрнест казался довольно милым служилым, а потому потерянным человеком, который дожидался своего часа в этой тесной душной лачуге. Обычно он приходил поздно вечером, требовал подать ужин и тут же заранее приготовить завтрак, наклонялся над газетой и, не читая, пробегал по строкам статей, потом крепко выпивал, из-за чего порой мог как наорать, так и недвусмысленно намекнуть на всякое, а потом засыпал. Чаще - не доходя до кровати.
В тот день Эрнест задержался так сильно, что Флоренс успела выполнить не только свои ежедневные обязанности, но и разобрать ту груду хлама в виде мешков и ящиков, набитых соломой, газетами и опилками, которые почему-то прятались во всех углах хлипкой хижины, а особенно под дядиной кроватью. Наконец-то с ними было покончено. Теперь, лежа на кровати, мисс Уолден заговаривала время идти быстрее, то выпуская птицу из клетки, то вновь загоняя ее в несвободу.
Эрнест ворвался в хижину подобно бизону, ревущему от ярости и сметающему все не своем пути. Пьяное хрипение и резкий запах тут же проникли в комнатушку Флоренс. Сначала дядя казался ревущим медведем, в раше разрывающим тушу зашедшей в лес коровы, потом уставшим ослом, кричащем что-то на своем, ослином, а потом китом - гудящей что-то лишь ему понятной глыбой, падающей на водную гладь. Но дядя упал на пол, и его нужно было поднимать. Когда Флоренс вышла из комнаты, Эрнест утирал пьяные слезы тыльной стороной ладони; она никогда не видела его таким жалким. Поднявшись, Эрнест потребовал ужин, и чтобы племянница принималась за готовку завтрака. “Я хочу видеть тебя, как ты готовишь”, – пробурчал он, закуривая. Несколько раз отключаясь, он очухивался, машинально бередил ногами и, ничего не найдя, несколько зависал.
– Он умер! – Эрнест отпил из горла и, скукожившись, затянулся. – Ох-х, и что дальше?
Флоренс подала ужин. Эрнест тут же поставил бутылку и крепко схватился за нож, но потом, что-то простонав, беспорядочно затормошил руками и бессильно откинул его, сбросив со стола.
В дверь постучали четыре раза. Дядя тут же сбросил самокрутку в жестянку, служившую пепельницей, и, снова поискав что-то ногами, встал, недоуменно выбросив:
– Только не гворри, что ты все выброссила.
Переваливаясь он, словно неуклюжий белый медведь, вышел за дверь.
Но вернулся как кипящий злобой тигр.
Он ринулся под стол.
Потом в угол.
В шкаф.
В кладовую.
Под кровать.
И, бодро шарясь под нею руками, вдруг застыл.
– Так.
…
– Что ты наделала! – крикнул он из спальни.
Тяжелые, как отбойный молоток, шаги, монотонно катились к кухне. В темном дверном проеме наконец показалось обезумевшее лицо Эрнеста.
– Ты что, все выбросила? – сказал он тихо, не поверив себе.
– Ты что, все выбросила!? – громоподобно повторил он и, словно носорог, накинулся на Флоренс.
Схватив ее за шею, он исходил в злобе и, не помня себя, вдруг взялся за свою голову. Проревев что-то, это животное снова нашло свою жертву. Флоренс была у стола. Через мгновение, на него всей тяжестью тела рухнул, вновь бросившись душить племянницу, Эрнест. Стол, хрустнув, сломался по середине, они упали. Прямо к лицу девушки скатились пепельница и полупустая расплескавшаяся по шторам и полу бутылка с алкоголем. Возвышаясь над Флоренс, Эрнест все жаднее обхватывал ее тонкую шейку, и, стараясь удобно сесть, прижать ноги Уолден под своим весом, не заметив, пнул нож ближе к девушке. Он проскользил до штор, которые тут же зажглись от самокрутки.
– Что ты наделала!! – Кричал он в заваленное окурками лицо Флоренс, не требуя ответа. – Что ты наделала!
Казалось, еще мгновение, и жизнь мисс Уолден остановится.
И, остановившись, Флоренс наконец окажется вне этой клетки.
Как бы ни так.
***
Выстрел. Мгновение. Чуть заторможенная, но всё ещё слаженная работа рук по перезарядке оружия. Вновь тишина, выдох и выстрел. Всё увереннее и быстрее происходит перезарядка, с каждым новым хлопком отправляя закапсулированную смерть искать цель, ведь жизнь одного это всегда смерть кого-то другого. Таковы законы войны от которых хотел сбежать Николя, но которые нашли его здесь...
9 апреля 1917 г. 16 лет назад. Первая битва на Скарпе.
Еще мгновение. И снова выстрел. Англичанин справа что-то беззвучно кричит, дожидаясь перезарядки, а потом дергает Алекса за рукав. Не добившись своего, он прикрывает голову руками и, словно по колено в воде, с трудом переставляя ноги, проходит по коридору окопа. Эрнест, якобы улыбаясь, но на деле щурясь и прижимаясь к земле, подбадривает Алекса. Вот он вздохнул и встал, чтобы сделать выстрел. Только будто бы прицелился, и лавина грязи, камня и крови от взрыва лишает его равновесия. Очухавшись, Эрнест приказывает идти за ним, за ними. Они отходят.
Англичанин на углу коридора вдруг останавливается. Резко оборачивается с ужасом в глазах и разбрызгивается литрами кипящей крови, орошая Алекса. Взрыв мины бьет по ушам, ноги подкашиваются.
Открыв глаза, Алекс уже ползет по земле, холодной, незнакомой ему земле. Поодаль все так же кровью и грязью вулканизирует поле боя. С обеих сторон закат - с одной - солнца, с другой - империи; красное небо, бордовая земля, алые пальцы. Его тащит Эрнест, или он ползет сам, и откуда бинты, и почему его увозят.
Слышен только незабываемый хриплый голос старика Эрни: “Если я и умру, то умру героем! И ты тоже, Ал!” “И ты тоже!” “И ты тоже”.
7 июля 1917 г. Спустя 3 месяца. Французская больница. Утро.
– И ты тоже! – как бы с упреком, но с улыбкой, потому что ее лица сейчас никто другой не видел, вздохнула медсестра. – Алекс, ты знаешь, что в больнице запрещено распивать коньяк, а уж тем более отнимать его у тех, кто не может ходить.
– Он не просто спер его у Николя, так еще и жрал его на глазах у всех. Животное! – наговаривал сосед по койке, стараясь так вывернуть шею, чтобы увидеть наконец из-за подвешенной ноги лицо Алекса или (чего скрывать) спину сестры.
– А неповадно будет впредь хранить алкоголь. Он запрещен, и Николя это прекрасно знает, – постановила медсестра и присела к Алексу. – Слушай, когда мы в следующий раз пойдем на бега, ты выпьешь сколько угодно, хорошо? Но не тут, прошу, – сказала она шепотом и незаметно погладила руку юноши. – И не воруй тут ничего, ради меня.
Она поправила волосы и собралась уходить, забирая бутылки, но Николя перестал судорожно дрожать и истошно закричал. Бутылки пришлось оставить в тумбочке. Рядом с еще непочатым добром.
Лицо Николя было в бинтах, и, повернутый к стенке, он казался лишним в этой палате. Приговоренный к смерти среди приговоренных к долгой и интересной жизни, он мог лишь давать знать о себе криком. Мол, жив, и жаль. Сестра вздохнула, осмотрела француза и позвала доктора.
Днем Николя вернулся в палату. Каждый раз, когда он, под наркозом, завозился в комнату, означал, что надежда есть у каждого. Напоследок сестра снова подсела к Алексу: “Слушай, я подумала, что мы могли бы погулять сегодня вечером. Как твоя нога? Я спросила у главной сестры. Она сказала, что если остатки осколков тебя не беспокоят, то тебя можно выгулять. И у меня большие планы, если, конечно, ты в состоянии. Ах. Ну ладно, если что, то ничего страшного. Я погуляю с томиком Петрарки, он тоже хороший парень”.
…
– Если бы не моя нога, и если бы я не спас моего командира, и если бы не заслужил своих наград, - эта девочка была бы моей, – заявлял разговорившийся сосед, все так же пытаясь увидеть реакцию Алекса на свои колкие фразочки. – Она запала на тебя только потому, что ты в рабочем состоянии и можешь ходить с ней на бега, а…
В дверь аккуратно постучали. В палату вошел, оглядываясь, лысоватый француз в галстуке и дернул головой, якобы поклонившись говорливому соседу. Вскоре, лишь мельком оглядев спящего Николя, он встретился взглядом с Алексом и, распростерв объятия, но чувствуя неловкость, чуть приобнял его.
– Ах. Как хорошо, что я тебя нашел, bel ami, – дальше он говорил только на французском. – Николя, хочу представиться. Я - твой дядя Ален, Ален Дюран. Ты. Мне сказали, у тебя могут быть потери в памяти? Я. Я помню тебя совсем малышом, и… Твой отец просил, узнав, узнав о твоем состоянии, просил забрать тебя домой. Ты знаешь, что мы вылечим тебя лучше, чем здешние. Хотя. Похоже, они постарались на славу. Николя, мы договорились с врачами. И ты поживешь у нас с тетей Мари. А когда война окончится, Марсель приедет за тобой. Вот. Прости, я слишком. И я тороплюсь. Но не хочу торопить тебя. Ты собирайся, я позову медсестру, чтобы помогла. Ты. Я буду ждать в коридоре. И. Ты. Теперь все хорошо, Николя. Мы с тобой. Вот. Собирайся и поехали домой. Пусть все забудется. И давай начнем новую жизнь. Не стоит злится на отца. Марсель хороший человек. Все устаканится, – Ален пригладил прилизанные волосы, полудрожа привстал с койки и, скромно поклонившись соседу, тихонько вышел.
– И что это было? – выглядывая из-за ноги недоумевал сосед. – Я как понял, что он тип вообще не к тебе приходил. И что вы обсуждали Николя. Он все повторял на французском “Николя”, “Николя”, “Марсель”. Вы че, знакомы? Почему он к тебе не по имен… Так. Подожди. Стоп. Нет! Нет-нет-нет! Ничего подобного. Ты не сбежишь, назвавшись Николя. Ни за что в жизни! Только через мой труп. Даже если ты сбежишь, я тут же все расскажу если не твоей шлюшке, то врачам, военным, всем. Тебя найдут. Я обещаю, что найдут! ЭЙ! – закричал он так, что настоящий Николя очнулся ото сна. – ЭТО НЕ НИКОЛЯ! ЭТО НЕ ОН! МУЖИК! Pas Nicolas, ё-моё! PAS NICOLAS!
***
Рабочий стол доктора был заставлен рамками с фотокарточками. Вот - он со своей женой, милой старушкой. Вот - с детьми, уже взрослыми и состоятельными бородачами. Вот - с внуками, двумя сорванцами… А в ящиках? Карта, компас, немалые накопления, ключи от катера, нитроглицерин. Кажется, то, что нужно, нет? И все же. Эти смеющиеся дети, этот улыбающийся дедушка. Этот засвет и это тусклое, как воспоминания, стекло в фоторамке…
3 июля 1903 г. 30 лет назад. Авила. День.
– И тогда Рыцарь полной луны поднял свой волшебный меч… Поднял могучего Росинанта на дыбы… И во имя прекрасной Дульсинеи Тобосской и Господа нашего опустился… и дава-а-ай бить этих заколдованных мавров! – и дедушка, гарцуя на швабре-Росинанте, догонял то Фернандо, то Алехандро и тыкал их, смеясь, какой-то веткой. – Получили, безбожные мавритяне!? Это вы еще не видели что хитроумный идальго делает с быками! А ну, кто на меня?
Фернандо, развернувшись, словно бык потоптался на месте и, вытянув руки как рога, побежал на деда. Старик увернулся и ткнул малыша в спину.
– Так вам! Это будет с каждым превращаюмся в быка мавром! А теперь истекай кровью и рыдай, нечестивый воин! – и дед гордо бросил палку (то есть волшебный меч, то есть шпагу) в лужу, повергнув мавров в непередаваемый шок.
Россинант был расседлан и бережно передан в распоряжение ворчливого конюха, который уже двадцать минут звал всех обедать. Перед тем как сесть за стол, Дон Кихот молвил, что для начала должен омыться от грехов и крови мавритян с колодце жизни, то есть рукомойнике.
…
– Зачем же им так быстро уезжать? Мы неплохо проводим время, и детям нравится. Пусть остаются, ну же! – расстроился дедушка, узнав под конец обеда печальную новость. – Не понимаю, к чему такая спешка? Если бы мой великий отец был жив, я бы точно сбагрил бы тебя ему на полгода. А мои мальчики живут с нами всего три недели - уверен, они пока что даже не поняли, что вообще происходит. Что? – дед наклонился к внукам и внимательно выслушал их щебетание. – Да-да, идите на все четыре стороны, только недолго. Так вот, о чем мы?..
Было разрешено погулять в поле. Отсюда, восходя на холм, можно было увидеть крепость. “Постоялый двор” - так ее называл Дон Кихот. Она казалась совсем маленькой, словно игрушечной, и самое веселое было - плющить ее пальцами или ладонями. Ощущаешь себя великаном, почти что мельницей.
– Алехандро, – был тоненький голосок, – а вот если бы у тебя было много денег, что бы ты с ними сделал?
Фернандо нравилось спрашивать, а потом повторять ответы. То, как отвечал его братец, казалось для него фантастикой - ведь он не забывал вопрос на половине, как это делал дедушка. Даже когда сам Фернандо забывал вопрос, Алехандро что-то говорил, говорил. Наверное, он был писателем или священником, и только притворялся мальчиком. Иначе это нельзя было объяснить. И Фернандо спрашивал, спрашивал, спрашивал…
– А вот если бы у тебя было три желания, ты бы что загадал?
– А вот если бы все умерли, ты бы кого хотел оживить?
– А вот если бы ты был взрослым, ты бы где работал?
– А вот если бы тебе сказали съесть что угодно, ты бы что съел?
– А вот если бы ты умел играть в шахматы, ты бы папу или бы дедушку победил?
– А вот если бы ты был королем, то кого бы ты обсыпал золотом?
– А вот если бы ты был рыцарем, ты бы чем дракона убил бы? Огненного?
– А вот…
Из-за холма показался “постоялый двор”. Это хорошо. Значит, они живы. Был легкий ветерок. Фернандо вдруг сказал: “Я скажу тебе секрет, ты только не говори дедушке, – малыш поцеловал брата и, обняв его, сказал, глядя на замок, – Я тебя сильно сильно лублу и никогда не предам. Даже если ты станешь нечестивым мавром”.
26 декабря 1932 г. Спустя 29 лет. Париж. Ночь.
– Нет, этого не может быть, этого совершенно не может быть. Единственное, чем это можно объяснить - упадок нравов. Упадок нравов. Но не будем ворошить прошлое, у меня ты в безопасности. Пока что… Отдай документы.
И Фернандо силой вытащил их из рук явившегося брата.
...
– Алехандро, ты не поверишь, – перевел тему Фернандо, передвигая пешку, – завтра утром я уезжаю не куда-то там, как я сказал, “в командировку”, а в Африку, со своей группой, снимать эксклюзивный материал. Так что, возможно ты вовремя. А вот если бы ты отправился в Африку, вот так же неожиданно и лихо, с единственной целью - скомпрометировать материал против тропических браконьеров, ты бы делал то, что от тебя требуют или занялся независимым расследованием? Впрочем, шах, я вспомнил самое главное: брат, я влюбился. К нам в группу пришла (да, да, я знаю, что бы сказал дед) англичанка. Она звукооператор с большим опытом, раз уж ее рекомендовали люди таких высоких чинов… Так вот: я женюсь. Мы еще не познакомились, конечно, но дело за малым. Не спрашивай, как ее зовут - я не в курсе. Главное, что от нее глаз не отвести, и на этот раз все серьезно. Если я вернусь необвенчанным из африканского круиза, считай, что вся история мира пошла псу под хвост. Шах.
В дверь постучали. Братья притихли, и только ладья, проплывая три клетки, нарушала тревожную тишину. “Я открою”, – Фернандо отпил из стакана и вышел из кухни.
– Мы ищем... Алехандро Гонсалес Авила-и-Мартин. По нашей информации, он ваш брат, мсье Эрнан, не так ли? Мы зайдем, чтобы осмотреть квартиру.
– Позвольте! Мой ненавистный брат в психушке. После того, что он сделал… После всего, что он сделал - он мне не брат, и даже если бы он явился ко мне - наш диалог состоял бы лишь из тех секунд, за которые я успел бы плюнуть ему в лицо да захлопнуть дверь. Будьте уверены, этой бестолочи тут нет. Зато есть мои дети - и они сладко спят. Если они проснутся, то мой дядя Хуан опять не сможет заснуть. Знаете и вы, каково это жить с тремя детьми на шее и с болящим паркинсоном стариком? Нет-нет, извольте прийти утром. Если он явится, я сообщу куда надо. Обещаю. Спасибо. До завтра, – скороговоркой прощался Фернандо, закрывая дверь.
– Мсье Эрнан.
– Да?
– Можете тогда завтра подписать книгу для моей жены?
– Ну… Конечно. До свидания, – улыбнулся испанец и с перекошенным лицом запер дверь.
Немного подождав, он зашел на кухню.
– Это мне? Спасибо, – Фернандо взял выпивку из рук брата и, все не решаясь пить, словно шахматный слон заходил по диагонали комнаты. – Надо что-то делать. За тобой придут завтра утром. И у меня не найдут ни детей, ни больного старика. Разве что ящик алкоголя. Он все объяснит. Но что я за испанец - пить в одиночку? Значит, со мной кто-то был. Допустим, обмывали смерть деда. Нет, что за бред, – стакан уже коснулся губ, но как бы ни так: – Точно. Мы праздновали, вместе с группой кутили всю ночь, а потом пришли сюда. С дамами. И чтобы не… Ох, я не соображаю. Помогай, – сел, наконец выпив, Фернандо.
...
– Подожди. Ведь завтра ты будешь за меня. Ах! Этот тип знает меня в лицо, да еще и книги мои читал… Впрочем, ты похож на меня, и… И мог… мог бы…
Фернандо поднял глаза. Они казались стеклянными. Медленно моргнув, он выронил стакан и упал со стула. Шах и мат.
***
Магдалена прорывалась сквозь непролазные заросли; ломала ветки, перепрыгивала корни, резалась об острую траву. Впереди - тропа Николя, он прорубал ее для себя и Магды. Сзади - выстрел за выстрелом. Или это бьющий в голову пульс? Дыхание все быстрее и быстрее, до хрипа, и вдруг, после рывка - резкая остановка. Казалось, кто-то мощной когтистой лапой дернул ее за куртку. И снова это глупое воспоминание, не дающее покоя:
3 сентября 1925 г. 8 лет назад. Гданьск. Под вечер.
Так же резко срывала Мария одежду с Магдалены в проявочной комнате. Она была будто очарована этой атмосферой и той магией, которой занималась ее возлюбленная по вечерам. Марии хотелось всего и прямо тут, сейчас; не рассчитала силы, и вот - Магдалена ударилась головой о косяк.
– Прости, дорогая, я такая дура, – извинялась Мари, прикладывая лед ко лбу Магды. – Наверное будет шишка. Ох. Можно я закурю тут? Ты прости, любимая, я… Ну с кем не бывает, ты была слишком хороша в этой рубашке. Я почти ни при чем. Можно сказать, это ты меня соблазнила. Домогалась. И вот теперь лежишь на диване. А я к тебе ближе и ближе…
Звонок в дверь.
– Я открою и скажу, что ты сегодня не принимаешь. Держи лед.
Мария затянулась, медленно выпустила дым и, потушив сигарету, отошла от дивана.
– А, это Станислав! Надеюсь он ненадолго. У меня на тебя сегодня большие планы. Какой он счастливый, аж светится. Может, ну его? Не уходит. Ну ладно, сейчас открою.
Он вошел, закинув шляпу на стоячую вешалку. Как-то пошутил о помаде Мари. По пути отпил холодный кофе. Что-то просвистел…
– У нас трагедия. Магда поскользнулась и грохнулась головой о раковину. Вроде дышит, – игриво возвращалась Мари.
– Ничего страшного. У тебя уже были сотрясения? Это бы все объяснило, – засмеялся Станислав и подсел к Магдалене. – У меня хорошая и плохая новости, дамы. Плохая. Мы пересеклись с твоим, Магда, арендодателем. Так вот… Как бы это сказать. Через неделю ты лишишься и этого фотоателье, и, следовательно, дома.
– Ч-что? – подавилась сигарным дымом Мария.
– Да, он продает его другому человеку. Ответственному, доброму, без дурных привычек. Продает, понимаешь? Ему невыгодно больше сдавать, потому что он уезжает. А есть что перекусить?
– Сейчас что-нибудь найду. Вот новости! А если бы он соизволил рассказать это через неделю? Почему мы, Магда, ты слышала вообще, должны узнавать все от тебя? А если бы мы не открыли? А если бы вы не пересеклись? Вы где вообще встретились?
– Ну, мы уже переходим к хорошей новости. Стой, погоди, дай мне затянуться. Все, иди.
– Нет уж, давай хорошую.
– Она тебя не касается. В общем. Прихожу я к нему в кабинет. Да, сам. Немного разговоров о том, о сем. И он - мой. И знаете что? Я покупаю у него фотоателье.
– Где?
– Да вот тут. Это я покупаю твой дом, Магда!
Собирающая фрукты Мария вдруг остановилась.
– Я договорился. Со следующей недели я - полноправный владелец этого местечка. А потому. Ох. Магдалена Гурка, выйдете ли вы за меня замуж?
Мария уронила хрустальную вазу для фруктов. Та тут же разбилась о раковину. Яблоки разлетелись по комнате.
– Я. Я в порядке, – сказала она, перебивая гул в ушах.
– Ты согласна? – прошептал Станислав, непонимающе взглянув на Марию. – Мне кажется, – и снова на Магду, – я люблю тебя.