Ворота дома Будикидовичей были распахнуты настежь. Несколько разномастных солдат со свежими боевыми отметинами несли службу у въезда. За теремом подымался к облакам столб дыма, а Рута суетилась на заднем дворе то с дровами, то с ведрами, командуя парой ребятишек. Там же ошалевший от нежданной свободы петух гонял кур от дома к бане и обратно. И только застывший под навесом Германн смотрел на происходящее большими глазами, полными печали, то и дело ударяя копытом в землю. Уж третью неделю славный конь не подпускал никого к себе.
Пан ждал гостей. Облаченный в отцовский кафтан, одевал который лишь по большим праздникам, Казимир с юношеской удалью сновал по двору, проверяя, чтобы приготовления шли ладно. День предстоял долгий, а вечер - славный. И все должно было быть как надо.
Минуло уж седьмицы две как пан воском свечным руки марал в церкви. Но стоял стойко подле убитой горем Николетты, крепко держа под руку беременную сноху. Не мог Казимир отказать матери внучки единственной и похоронах по её обряду. Да и сам он не то чтобы плохо относился к церкви, просто епископ какой-то дурной попался. Неправильный. Не так он вещал как отец Олаф, крест которого Казимир целовал. И, стоя под сводами церкви, смотря на гроб с сыном, поминал слова друга своего старого, который о вере своей вещал. Что конец света вскорости грядет. И выйдет архангел Гавриил и будет демонов кромсать мечом горящим. Что Христос явится на землю вновь, который в рог дул и стены Иерихона рухнули. Тот самый, который победил в поединке самого Тора, коленопреклонного после того боя. Христа, который берсерк и за паству свою всех порвать готовый! Где тот Христос? Смотрел пан Казимир то на Гжеся, то на свечу догорающую и не слушал святого отца подвывавшего что-то. Искал он ответы на вопросы свои: где тот бог, который из семьи Будикидовичей забрал к себе того, кто веровал в него более всего? Где пил горилку этот конунг евреев, когда люд гроднецкий под мечами Орденскими стенал? На чьей стороне этот воспетый божок? Не было веры в него у Казимира, да и быть после случившегося не могло. Только крепче сжимал он зубы и руку Николетты, да ярость свою унимал, веруя, что те молодчики, что золотом от Янека вперед платы половину получили, вызнают кто сделал то с Гжегожем, а уж потом... Не веровал Казимир, что Господь сына его убийцам воздаст по заслугам. Скорее небеса разверзнутся... Впрочем, небеса еще разверзнуться, но то будет потом.
Минули дни горечи и печали. Когда оплакивал город сынов и дочерей своих. Когда поняли горожане, что несет с собой орден и слуги Христа. А те кто не понял - ну и пусть их. Дурь! Что с них взять? Не пороть же каждого, кто хороняя друзей своих не памятует о том, чьих то рук дело. Но... минули дни те, а сегодня день другой случился. Намедни новым князем Гродненским стал славный Болеслав из рода Вилковских. И дело это пан Казимир не отметить никак не мог!
Длинные столы в светлице ломились от яств. Кувшинов было не меньше чем кубков, и с половину чарок. Сало стекало с подносов, на которых возлежала свинья с яблоком во рту и петухи, зажаренные до черной корочки. Репы, лучку и солений было столько, что упиться можно было не раз и не два, а доброй закуси запас не иссякнет. Свечей на столе не было, дабы гости добрые ненароком не устроили беды. Но стол столом, а время и гостей перечесть. По правую руку от пана восседал в роскошном кафтане Ян, за ним сидели сразу две девицы фон Гриффина, а по левую руку от Казимира стул пустовал. Дальше на скамьях разместились гости, коих желал видеть пан Будикидович и коих зазвал заранее. Подле дочерей восседал весьма поникший будущий сват фон Гриффин, печали которого пан Казимир никак не мог выпытать, а подле стула пустого, вцепившись в нож, восседал Джургис с детьми (вернее сказать детинами), подарок которого спас жизнь пану в день роковой. Кожевник недобро поглядывал на собравшихся, но, встретившись с укоризненным взглядом хозяина, поглядывать злобно начал на еду. За ним развалился на два места пан Юзефович. Довольный и добродушный с виду, он перебирал пальцами по столку в такт собственным мыслям. За дорогими гостями разместились капитан Анджей Щестный, несколько татарченков, Агнешка из Тышкевичей, осиротевшие Волковичи да пара друзей Гжеся из немецкой слободы. Стул же в конце длинного стола, ровно против хозяйского, приготовлен был для князя Гроднецкого, пана Вилковского.
- Ну-с... - начал Казимир, возвышаясь над столом с доверху наполненным кубком. - ...спасибо что пришли, стало быть. Рад видеть вас в этом доме, и буде нужда случится - знайте, что покуда жив хоть один Будикидович, всегда найдете вы здесь поддержку и защиту. Ну а первый тост поднимаю я за князя Гроднецкого, пана Вилковского. Долгие лета и славного правления ему от нас! И за нас с вами, ведь должно стать нам Болеславу первыми помощниками и верными советчиками.
Не лукавил Казмир. От чистого сердца говорил. Улыбка разве что вышла у него чуть вымученной, но не от зависти и не от злобных мыслей. Жаль ему было Болеслава. Смотрел он на него, потерявшего всю родню, и слезы наворачивались. Вот взять Казимира. Ян в самом расцвете сил, свадьба на носу да и гулянья свои, похоже, забросил. В невестке души не чает. От Гжегожа внучка осталась, да Премысл намедни шепнут, что Николетта в чреве сына носит, на роду которому начертано прославить род Будикидовичей. Да и сам он еще о-го-го! Поминая Динару, храбрился Казимир. А что у Болеслава осталось, кроме Гродно? Вот и улыбался, пан Будикидович, не открытой добродушной улыбкой, к которой привыкли едва ли не все, а тоскливой и чужой.
Впрочем, после звона кубков дело пошло на лад.
- Будем! - громыхнул пан вместе с друзьями.
И небо за окном, вторя доброму тосту, разразилось рокотом и крупными каплями дождя.