Шлюха продает любовь за деньги. Все ее улыбки, все ее обьятия и поцелуи – лишь отражение маленьких золотых кругляшей, перекочевавших из руки в руку. Все это искусное – или не очень – лицедейство, и верить им – себя не уважать. Да и попы с ксендзами, большие любители полаяться меж собой, в этом вопросе едины, костеря блудниц на все лады. Соседские кумушки, любительницы перемыть косточки всем и вся, тоже добавят, что продажные девки разрушают семьи, толкают мужчин в пучину греха, разоряют глупцов... Разве это не так?
Так, конечно, кто бы спорил. И Лидка бы не стала спорить – посмотрела бы только смеющимися глазами да тряхнула соломенной гривой. Против очевидного не попрешь, а что там на самом деле... Да кого это волнует? К тому же, чего уж спорить многие ее напарницы по сему “человеколюбивому ремеслу” такими и были.
Но есть и что-то другое, и в это женщина верила всем сердцем, хотя вряд ли когда-то облекала в словам. В тяжелой жизни, где все связаны по рукам и ногам правилами, нормами, моралью, общественным мнением и прочими незаметными, но дьявольски прочными веревками, дышать трудно и больно. От спеленатого комочка до могильной плиты над человеком довлеет общество, в котором он не может быть никем, кроме как тем, каким его хотят видеть. А это рабство. И вот против него свободолюбивая женщина и восставала. Тихо и осторожно. Так, как могла.
Она давала шанс хоть на время сбросить эти оковы, содрать с лица приросшую личину человека из общества и побыть не кем-то, а самим собой. Но оказалось, что быть самим собой искусство, редко кому доступное: люди так плотно сливались порожденными ими же образами, что стоило их убрать, и внутри оказывалась гулкая пустота.
Тем важнее были те, кто мог в этих веселых стенах поднять голову и расправить плечи. Те, кому была нужна ее тонкая рука, чтобы на нее опереться, когда все окрест шатается. Те, кому нужно было самое простое и незамысловатое тепло – тепло другого человека. Лидка хотела спасть людей: как умела, и делала это со всей искренностью. Она любила – всем сердцем, всей душой, прикепевая к тем, кто видел в ее объятиях что-то большее, чем сплетение тел. Она была по-своему целительницей, и не сошла с этого пути, даже когда стала хозяйкой “Бедер”.
...Закончилась бешенная, потная скачка, и на смену то плавным, то резким движениям вверх и вниз пришел покой умиротворенных обьятий и надежное мужское плечо, куда можно уткнуться носом и ни о чем не думать. В невеликой комнатушке взяла власть тихая гармония, и это была прекрасная и хрупкая красота.
На слова Болеслава она разнеженная и довольная, грудно фыркнула, блаженствуя:
- Спасибо, Болек! Ну, уж какая есть. Только и ты, говоря и о пнях, и о войнах, забыл о своей душе упомянуть: а она у тебя чистой и светлой осталась. А сохранить ее таковой, вечно отираясь рядом с теми, в ком немало черноты – это маленький подвиг. А я... Я просто остаюсь самой собой, и ни на что не оглядываюсь.
Поэты любят говорить: “ничто не вечно под луной”. С этим поспорить сложно – вот и сейчас она, одетая и с кое-как собранными волосами, провожала пана Вилковского. Мужчина вернется домой, к семье и политическим дрязгам, а она – к управлению борделем и улыбкам очередным пустым клиентам. Но каждый из них, когда закроется дверь, унесет с собой частичку чего-то теплого и светлого. Частичку, которую никому никогда не отнять.
Она все понимала и все чувствовала, эта продажная девка, пугало всех достопочтенных матрон. Она смотрела с открытой и искренней улыбкой, всегда готовая помочь и выслушать, подставить плечо и утешить. Встретить не как чужака, а как того, кто вернулся домой. Того, кто действительно важен. И ей нельзя было не верить: потому что то, что было во взгляде, было и на сердце.
И только последний вопрос шляхтича пошатнул ее всегдашнее мягкой спокойствие. Лидка посмотрела на него расширившимися, непонимающими глазами, на дне которых плесканулось удивление и, кажется, даже немножечко испуг. А потом прильнула на миг, прячась на широкой груди:
- Мне никогда мужчины не дарили цветов... Только мои девочки. И если ты принесешь что-то, это будет...
Она не нашлась, как продолжить, смущенная. Только чуть ослабила объятия, посмотрев снизу вверх на крепкого мужчину. Так они и стояли: широкоплечий и надежный пан с сединой в бороде и невысокая простоволосая женщина с потерянным лицом.
- Приходи. Я буду ждать.