Светловолосая женщина с мягкой улыбкой, казавшейся на ее лице столь естественной, что когда она уходила дольше чем на пару минут, знающие начинали нервничать, привыкла к тому, что внешность обманчива. Зрелый не всегда значит опытный, юный не всегда значит неискушенный. Точно также красота не всегда идет рука об руку с благородством, а человек самой заурядной внешности может засиять светом своего духа. Познав мужчин больше, чем ей было месяцев, Лидка привыкла оценивать не привычными условностями, но сердцем и разумом. Так почему же на пане Вилковском и то, и другое мерило постоянно пасовали?
Он выглядел обычным кряжистым мужчиной в летах: таких шляхтичей, кто знал только меч и свое имение, и по Литве, и по Польше было не счесть. А посмотришь в глаза – природный ум переплетается с житейской мудростью, и опыт с лихвой заменяет книги и рассказы жрецов и монахов. Послушаешь – никакого искушенного красноречия запада или велеречивости севера в помине нет, а говорит так, что веришь. И, главное, не специально – он ведет себя так, как привык, и не думает о том, чтобы что-то изобразить. В постели мужи подобного вида, нрава и жизни чаще всего думают только о себе, и, быстро получив желаемое, или заваливаются храпеть так, что хоть святых выноси, или идут хлебать пиво, почитая вина напитками изнеженных латинян. А этот думает о женщине, хочет быть нежным и доставить удовольствие. Не человек, а настоящая загадка!
Вот и сейчас – она обрисовала самые основы, стараясь передать их простыми словами, пускай и не ударяясь в мужскую прямоту и грубость. А в ответ – задумчивый туман в глазах, сменившийся рассветом просветления. И вместо того, чтобы покорно следовать ее уроку, шляхтич, ни разу в жизни не делавший ничего подобного, выбрал не рассказанный, но не менее достойный вариант. Вот что значит природная склонность: сколько не гноби ее в себе, а все равно: придет час и она прорвется наружу. И чем дольше этот огонь будет тлеть…
Крепкие пальцы – хоть подковы гни – с неописуемо осторожной твердостью ложатся на бедра, чуть сжимая их и заставляя затрепетать в ожидании. Снизу нежной кожей ощущается горячее дыхание, и почти сразу же приникают обжигающие губы, вырывающие протяжный дрожащий стон. Пальцы комкают простыню. А мужчина испытывает, медлит, словно хочет услышать мольбу о продолжении. И словно откликаясь на мысли, он оставляет след пылкого поцелуя, заставляющего норовистой кобылицей запрокинуть голову.
А потом широкоплечий воин неспешно начинает исследовать отворившую ему створки сокровищницу, каждый шаг делая иным, чем предыдущий. Медленно, обстоятельно, лишь изредка оступаясь, он продолжает свой путь – и в ответ ему сквозь плотно сжатые губы прорывается тяжелое дыхание. А сладкая пытка все длилась, вышибая из головы даже тень мыслей. Но вот язык коснулся заветной горошины, и послышался сдавленный тягучий стон удовольствия. Птичкой в силках затрепетало тело, и каждое новое движение мужчины вызывало лишь новую томительную дрожь. А пожар все распространяется, гуляющие по телу ладони – словно раскаленные плостины.
«Как!? – рушились в огне привычные суждения. – Как практически девственник так ловко умеет управляться? Видят боги, видит Бог, та-а-алант!» - рвется ритм дыхания, громче становятся стоны. Рука оставляет свою надежную опору, чтобы, царапнув ногтями по коже, сжать крепкое мужское плечо. А любовник тем временем спускается еще ниже, лаская там, где редко кто себе позволяет. Наградой ему – громкий протяжный «а-а-х!» и подающиеся навстречу приподнятые бедра. Это было сладострастное безумие, от которого темнеет в глазах и дрожат руки. Язык немеет, а ноготки только требовательно скребут по загрубевшей коже.
А влажная дорожка поразительно искусного языка снова поднимается выше, лаская маленькую влажную пещерку. Первые же касания, столь же настойчивые, что и ниже, и стоны учащаются, закрывшиеся глаза уже не видят ничего. Она каждой клеточкой тела впитывает ласку, растворяясь в ней без остатка. Сейчас она отдается, как редко кому – вся и без остатка, без сопротивления и попыток перехватить лидерство. Только, растекаясь медом, с жадностью принимает преклонение пред своей красотой. А потом к языку присоединился и палец, вырвав гортанное «Да-а!».
А потом она не помнила, что говорила. Только невнятный влажный шепот, сменяющийся вскриками, только опаляющее движение внутри, навстречу которому она поднималась волной, только пылающее от рук и губ лоно. Слезы на лице, исступленно счастливом, пересохшие губы и горячие стоны. Желание пропустить его в самые глубины, еще глубже. Острые, почти болезненные вспышки внутри, хлещущие преддверием экстаза. Вскрики, невнятные и почти животные. Блестящий покров пота. Внутри все сжимается и перекручивается и, замерев на миг, прорывается истошным воплем. Пытаются свестись дрожащие ноги, экстатическое наслаждение хлещет через край, заставляя корчиться от неописуемых по своей остроте первозданных чувств.
Но наконец шторм сменяется относительным покоем, и лишь внизу, где правит царство тягучая влага, все спорадически сжимается. Лидка лежит на спине, не в силах открыть глаза, и может выдавить из себя только исполненное затухающей сумасшедшей страсти:
- Ах, ах, ах… Бо-о-о-лек… Это… А-ах!