Ян:
Ян задал разговору направление – а фон Гриффину, хотел он того или нет, следовать по его колее, повторяя все изгибы словес молодого панича. Да и, откровенно говоря, Янек слишком уж долго витийствовать не стал, выложив на стол переговоров главный вопрос: о бренном и мирском, о приданном за девиц. Как видно, голос Немецкой слободы в качестве приданного не рассматривался. Суконщик, не отличавшийся ни глупостью, не наивностью, понял это сразу, и не стал сокрушаться и как-то торговаться. Провел неспешно крепкими пальцами по тонкой линии пегих бровей, да ответствовал степенно – видать, окончательно собрался с духом:
- Кто бы спорил, молодо пан. Женская доля такова, не мы ее придумали и не нам ее менять. А уж то, что пока что, до того, как решится будущее второй доченьки, они будут близехонько, меня, как любящего отца, не может не радовать. Так что слезы мои да их, хоть и ожидаемы, да светлы. Пройдут, куда они денутся: сами понимаете, неожиданно-то как!
Вновь заняв место за столом напротив шляхтича, фон Гриффин подвинул к себе графинчик зеленого стекла, полный легкого ягодного вина, и, плеснув себе чарку, перешел к вопросам приданного, в котором, как в вопросе денежном, чувствовал себя как рыба в воде. И уж коли продолжать подобные ассоциации, то отметить следовало, что даже тоскующие нотки из голоса Норберта ушли, словно вода в песок. Нет, он не выставлял дочек как товар с приданным, но деньги, они счет любят, а посему вопросы должны были быть урегулированы детально и предметно.
- Пан Ян, - начал он, - в кругах торговых принято в приданное давать или товар, или долю в деле. Последнее, полагаю, Вас не заинтересует, да и товар вам интереснее в обороте, чем на полках. Посему осмелюсь предложить вам следующее: шкатулку, в которой полсотни злотых будет, да товар, коих я продавать буду, а вам своевременно сумму проданного отдавать. По объемам поясню вам следующее, не утруждая пана подробностями.
После долгой речи суконщика, который, к чести своей, смог глубоко в дела торговые не углубляться выходило следующее: фон Гриффин дарит в приданное товар, и тут же забирает его на реализацию. А каждую седмицу долю с проданного отдает Будикидовичам, без ломбардского процента даже. По всему, в итоге, на круг должно было выходить около двух десятков злотых. И прибыток такой можно было ожидать ажно месяц – недешево немец ценил своих дочерей, ой недешево!
Разговор вновь вильнул и вернулся к девочкам. И вот тут Яничек ступил на тонкий лед: брать младшую дочь попервой старшей было делом дурным: людишки наверняка подумают, что со старшей что-то не то – больна или разумом бедна, или вовсе бесплодна. Дурное дело будет, да и на младшенькой в случае чего отразится, словно в кривом стекле: коли со старшей беда, то и с младшей может быть что-то не то. Об этом Норберт и напомнил: но как-то без особого энтузиазма. Осознавал немец, что его упрямство может выйти боком, вот и не противостоял особо. Удобно общаться с тем, кому ты нужнее, чем он тебе!
Немец даже по поводу сегодняшней встречи не стал упираться рогом, и согласился со всеми предложениями панича. Порешив дела таким образом, он поспешил к дочерям, а на место его пришел один из приказчиков, молодой и бойкий парень, устроивший шляхтичу прогулку по Немецкой слободе в общем и по дому будущего тестя в частности. В отличие от большей части Гродно, в Слободе было достаточно чисто, даже улицы меж домами были застелены деревянным настилом. Сады, цветники, аккуратные домики, многочисленные лавки и мастерские – неплохо жили немцы.
Но вот время ожидания подошло к концу, и к Янеку, коротавшему уже время под крышей дома будущего родича, подошел сам фон Гриффин, несколько взволнованный но не боле. Уведомив панича, что девочки готовы принять гостя, он проводил его в обширную и светлую горницу, оставив наедине с двумя златовласками. Ну… почти наедине: в углу за вязанием сидела сморщенная, как печенное яблоко, и цвета того же старуха: толи нянька, толи просто отцов надзор за благочинием. А как иначе-то? Иначе слухи пойдут, а оно ни семье невесты, ни семье жениха ни в коем разе не трэба.
Девочки вели себя, конечно, в вышей степени достойно: причем достойно не дочек абы какого суконщика, а самого натурального шляхтича, уважающего себя и ценящего свой род. Поклон, изящные движения рук, сопровождающиеся взлетевшими на миг рукавами, озорные очи, посмотревшие на пана лишь миг и вновь склоненные долу… Одна только была проблема, курва мать: девочки, привыкшие делать все вместе, и делали это синхронно – даже болтали. Одеты они были также одинаково, так что различать их пока что можно было только по возрасту да по тому, что у Магды, хоть она и помладше, фигурка попышней да видней – и с годами наверняка она станет еще фигуристей.
- Батюшка сказал, что мы должны отвечать юному пану обо всем, чего бы он не пожелал услышать! Готовы поведать обо всем и продемонстрировать умения наши!
Казимир и Гжегож:
Татарва, холера ясна, умели себя держать во здравом рассудке. Видать людишки не брехали, когда баяли, что они благородных кровей: привыкли в своих татарских дворцах оставаться ясными и чистыми разумом. Ну да и неудивительно: ежели верить странникам, обычные татары жили жизнью небогатого воина, всю жизнь проводя в седле, а их шляхтичи переняли у далеких персиян и еще более далеких китайцев противоестественную любовь к нескончаемым интригам и смертоубийству среди белых колонн, пышных цветов и журчащих фонтанов.
…Но вот все разошлись, оставив гостей наедине с хозяином дома. Илдиз какое-то время продолжал неспешную и журчащую, как узкий горный ручеек, беседу, после чего изящным движением, текучим и порывистым, как у языка молодого костерка, поднялся с места. Поклонившись и продемонстрировав Казимиру и тяжелой двери открытые ладони, он, склонив голову, попросил приблизится к достойнейшему из славных.
Позволение было дано, и юноша опустился перед паном, держа в вытянутых руках кинжал в простых кожаных ножнах: в таких обычно свое оружие держат охотники. Рукоять тоже была ничем не примечательна: упор из желтоватой кости с какими-то непонятными мелкими узорами, оплетенная кожей же рукоять, сеченый, похожий на шатер набалдашник… Дарить такое казалось форменным оскорблением… до тех пор, пока клинок не покинул ножны. Глазам Казимира предстала чуть синеватая в дымчатость дамасская сталь, способная разрубать броню также верно, как плоть. Ответ татарвы оказался не менее достойным.
Спокойствие на раскосых лицах было ровно до того моментам, пока юстициарий не предложил им разделить баньку. Илдиз и Динара побледнели, засуетились, попросили пару минут на обсуждение, сославшись на то, что не каждый день в седмице подходит для заботы о теле. Судя по тону беседы, они скорее ругались, чем разговаривали, причем Илдиз, судя по тону, что-то неуверенно предлагал, а его сестра с настойчивостью, достойной лучшего применения, возражала против его идей. По итогам эмоциональной, особенно для спокойных в общем-то литвин, беседы, Илдиз, румянцем своим ставший почти точной копией сестры – только в мужском платье, на пару шагов отступил от Динары и, всплеснув руками, повернулся к пану Будикидовичу:
-Достойное солнце мудрости и скакун рассудительности! Сын моего отца посыпает голову пеплом, принужденный волей злых обстоятельств говорить черное в своей абсурдности слово «нет». Смиренный Илдиз кается, но он убежден, что день четвертый, проходящий, когда Глаз Жеребца пересек Колчан, не подходит для омовения родившихся под сенью ядовитейшего из детей пустыни! А посему он не сможет разделить с тобой баню, равно как и нареченная Деянирой не станет делать этого в отсутствие брата. Склонившийся под твоей кровлей просит извинений. А чтобы отказ не сильно печалил сосуд красноречия и льва верности, Деянира будет петь и танцевать!
Пела татарская девица хорошо, хоть и непонятно. Меня голос, то взлетавший птицей к небу, до змеей стелящийся по земле. Да и музыка, тягучая и чуждая, могла заворожить своими переливами и напевами, особенно когда к звукам струн добавлялся хрустальный перестук браслетов на тонких – двумя пальцами обхватишь! – запястьях и щиколотках узкоглазой девицы. Потом зурна – так назывался инструмент – перекочевал к Илдизу, а Деянира пошла по кругу в неостановимом танце: то медленном, то быстром, то лучащемся счастьем золотых колокольцев, то тоскующий, как смертельно раненная птица.
Сквозь ткани мелькал то упругий девичий животик, на вкус большинства гродненцев слишком плоский, то покачивающееся твердое бедро. Девица то вытягивалась стрелой, то, стоя на месте, изгибалась луком назад, чтобы взметнуться вверх под шорох ткани, то припадала почти к земле, напоминая повадками зверя. В танце этом были свиты изысканная хрупкая утонченность и животный первобытный магнетизм, стройная выверенность, как у лучших из архитекторов, и текучая импровизация.
А пока сестра танцевала очередной танец, где аккомпанементом были только ее браслеты, раскрасневшийся Илдиз подсел к пану:
- Возможно, сын моего отца избыточно тороплив и слишком слеп, но будет ли с моей стороны ошибкой узнать, что породило на сердце пана Будикидовича желание увидеть рекомых Илдиза и Деяниру?