Ян:
Принял Юзефович с довольной улыбкой расписки, вытащил откуда-то папочку, сафьяном обтянутую да крупными перлами украшенную, и спрятал их от глаз человеческих. Наверняка скоро папочка эта займет место свое среди товарок, где будет ждать своего часа. Янек знал, что у толстого торговца должников немало, и полагал, что не все расписки, что есть у того в закромах, именные: частенько купцы писали обязательство свое «на предъявителя», а потом использовали их заместо злотых. Так что, если кто смог бы несколько папочек таких утянуть, мог рассчитывать на нехилый такой приработок. Но стерег торговец свою сокровищницу, обильную суммами и малую весом, поговаривали, пуще зеницы ока.
Выслушав предложение Янеково, купчина захохотал, затрясся весь, словно студень, рукавом с золотым тиснением слезки выступившие вытер. Отсмеявшись наконец, он разулыбался во всю ширь рта, и ответствовал с почти отеческим теплом:
- Яничек, мальчик мой! Вот сразу, сразу видно, что растет в семье Будикидовичей настоящий волчонок! Хваткий, цепкий, готовый браться за добычу уже сейчас! Вот честно, не надо быть пророком, чтоб понять, что вскорости из тебя вырастет достойный и дельный пан – уже все задатки на лицо. И главное из них – готовность самому принимать решения! Достойно, достойно! – Юзефович захлопал толстыми ладошами.
Я бы и рад помочь тебе в первых шагах на поприще таком многотрудном, да не смогу. Дело, которое у меня до пана юстициария есть, требует с глазу на глаз беседы, ведь на бумаге все доводы за и против не изложишь. К тому ж если торговаться начнем. В переписке, что ли? Э, не-ет, так дела не делаются. Но за предложение спасибо. Ты, мальчик мой, доложи отцу, что дельце важное, развитие дальнейшее Гродно определяющее, и невместно его пергаменту доверять. Тьфу-тьфу, а ну как тебя схватят, або выкрадут бумажку-то? Попадет она в дурные руки – много беды наворотить может. Так что давай уж по старинке, рядышком сидячи да беседу неспешно ведя. Ладненько?
А я тебе, молодой панич, чтоб знал ты, что здесь тебе всегда рады, пришлю добрый да красивый кафтан. Ты – шляхтич видный, а добрый наряд сделает тебя еще пуще неотразимым. Ну так как, по рукам?
***
Хлопчики, что подобрал Янек для столь деликатной, как говорили в кругах просвещенных, миссии, кобениться да торговаться не стали. Приняли денежку с поклоном да довольным блеском в глазах и пообещали, что усе в лучшем виде сделают. И даже под енто дело мальчишек уличных припрягут, босоту гродненскую – ужо этим крысятам не привыкать усе видеть, да самим оставаться невидимками.
Теперь за результат можно было быть покойным: коли взяли деньгу да пообещали, так в кровь расшибутся, да сделают. А как робяты хваткие да рьяные, так несомненно найдут, что принести в клювике. Тем паче, что шляхта городская и знать не знает, что за ними глаз чужой ходить будет, и, стало быт, вести себя станет, как всегда: а значит, даст немало пищи для сплетен, что янековым талантом вмиг станет фактами непреложными, аки Credo для монашка или бутылка – для пьяницы.
***
Суконщику явно было некомфортно, когда молодой Будикидович напомнил ему, что теперь ответственность за всех немцев в Гродно висит на нем. Шутка ли- раньше все прислушивались да посматривали на фон Корфа, а теперь тот мало того, что в самый ответственный час уехал, так еще и от борьбы за княжий титул отказался. Фон Гриффин, видать, и сам этого не ожидал, и вот теперь ведать не ведал, что делать со свалившимся на него грузом ответственности.
Немец, не будь дурак, конечно же понимал все выгоды от союза с Будикидовичами. Как, впрочем, и минусы: время сейчас такое, что надобно выбирать кого-то одного и заслужить неудовольствие второго. Ну или ждать и тянуть вола за хвост и с высокой вероятностью получить по лицу ото всех сразу. Так что Норберт явно был готов рассмотреть предложение со всем тщанием, но и себя не забыть:
- Доверие нынче дороже золота. – покивал он. – Посему мы и беседуем, как честные люди. И я вижу в ваших словах правду. Но другие что скажут: каждый сверчок знай свой шесток. Как и про батюшку вашего: облагодетельствовали правом Будикидовича титулом юстициария, дали право доказать, что он достоин княжения – так что лезет он дальше, когда против него другие достойные паны? Так и про меня, коли я отправлюсь с вами: титулованный шляхтич, а занимается ремеслом купецким – куда ему вровень с золотой шляхтой подле Великого князя да крулевны Польской стоять? Пущай сначала породнится с кем, возвысит род свой, а тогда можно и в его сторону смотреть.
Ведь на каждый роток не накинешь платок, а значит, пану юстициарию надо доказать неверящим, что за него не только сам Великий князь стоит, но и народ гродненский. И не только стоит, но и активно говорит о том, что желают лишь его во княжение. Но если с этим Немецкая слобода помочь может, то с моей проблемой – увы…
Гжегож:
Татарин, кажется, не удивился выбору Гжеся. Хотя по его раскосому лицу кто поймет, что там на уме? Поднялся только плавно, преломил в поясе тонкий кипарисовый стан, да поклонился паничу словно самому достойному из магнатов:
- Для сына моего отца будет честью ступить под сень дома хранителя законов этой земли, осиянного милостью княжьей пана Казимира из колена Будикидова. Передай, славный воин, копье мужественных и броня благоразумных, что нареченный Илдизом и рожденная Динарой придут к славному Казимиру открыто и явно, как подобает гостям, а не ночным коршунам. Когда минет два дня от сего часа, мы станем перед вратами в дом служителя мудрости и будем ждать, когда распахнется створ врат также, как наши души.
…Как Илдиз сказал, так и случилось. Под охраной десятка мадьярских наемников из тех, кому сам черт не брат, прибыл яркий изукрашенный паланкин, занавешенный пологом с чуждыми, непривычными взгляду литвинов узорами. Четверо слуг, замотанных в широкие одежды так, что только кончик носа и был виден, опустили его перед вратами в поместье Будикидовичей и отошли, позволяя хозяевам спуститься.
Первой райской птичкой выпорхнула Динара, облаченная в открывающую плечи алую рубаху с глубоким вырезом и легкие шаровары, полускрытые газовым серебристым платьем. Любоваться ее красой, впрочем, долго не пришлось: татарка накинула на голову и плечи широкий шелковый плащ сродни тем, что привозят из далекой Персии, пряча себя от мужских взоров.
Следом спустился Илдиз, облаченный в тонкую белую рубаху, заправленную в изумрудные широкие штаны. Темные сапожки с серебряным узором по голенищу мелодично звенели при каждом шаге, и в такт им отвечали подвески, что были на одеждах его, напоминавших длинную сюркотту без рукавов, что стягивалась, видимо, золочеными нитями, ныне свободно висящими поверх рубахи. Белый тюрбан с легкой вуалью скрывал волосы юноши, а желтый кушак, самое яркое пятно в одеждах, гармонировал с ало-желтой гаммой одежд его сестры.
С собою они, как и подобает знатным гостям, первый раз ступающим под крышу дома, несли дары: серебряную чашу с витыми ручками, украшенную сердоликовыми пластинами, и перстень печатку, чье кольцо составляли собой две птицы с головами женщин. Кроме того, татарка несла с собой еще какой-то музыкальный инструмент, похожий на лютню с длинным грифом: кажется, они и сами собирались развлечь хозяев.