Ян:
Если и были люди, над коими не властно суровое время, то пан Юзефович точно был одним из них. Круглый, поперек себя шире, с ряшкой, напоминающей шар - только с брылями, с руками толщиной с молодой дубок и ногами-колоннами, он был ровно таким, каким его Яничек помнил еще в подростковые годы. На расшитой кафтан, подбитый собольим мехом, ушло столько ткани, что хватило бы всех лидкиных девок одеть, а за массивные золотые кольца на пальцах-сосисках можно было месяц безбедно содержать добрую дружину, да еще и на пиво бы осталось.
Постучав сафьяновым сапожком по густому ворсистому ковру, торгаш огладил гладкий, как у младенца подбородок, и тяжко вздохнул: так, что вся его необъятная масса затряслась, как желе на шатком столе нерадивой хозяйки. Блеснув глазками-пуговками, купчина раскатистым басистым голосом, словно из бочки, ответил – а скорее даже промолвил: уж больно неспешно и чинно лилась речь Юзефа:
- Янек! Позволь я на правах старого друга твоего отца буду называть тебя так, по-родственному! Так вот, Янек, твой отец хорошее дело замыслил: для него и для горожан, естественно. Но что одному праздник, другому сплошное разорение, ты же понимаешь! Я же не за себя радею: мне ж надо будет тем лавочникам, чей товар так и не будет сбыт, компенсацию платить – ты знаешь, что такое компенсация?
Но я пана Казимира уважаю крепко, как только может один честный человек уважать другого – так и передай, и передай в точности. Но вот беда, - он горестно пожал плечами, - людишки-то пострадают. Я, Яничек дорогой мой – съешь-ка вот эти орешки в меду – готов вот прямо сейчас взять на себя добрую половину расходов: исключительно из уважения к твоему папеньке, и попросить бедных торговцев, чтобы второй половины они до конца праздника подождали.
И даже, - торговец с кресла своего вставать не стал, но подался весь вперед, - готов расписку принять: не потому, что не доверяю, а потому, что так меж людьми деловыми заведено. Мы ж не лапотники какие пархатые, чтоб слово – все, что было, мы все сделаем, как в просвещенных державах. И готов я ждать сколько потребуется: да вот только мне помощь от пана Казимира потребовалась. Не как юстициария, нет – упаси Боже законы под себя мять. Как одного из радян наших: ну да о том мы с ним лично потолкуем. Но никакого ущерба городу через это не будет, можешь его заверить – вот, вина еще хлебни, неплохое.
…Найти парней, кто умеет слушать и запоминать, да еще при этом на веселье не нажрется до поросячьего визга, было делом непростым, но Ян не был бы самим собой, если бы не имел, подобно шулеру в трактире, парочку костей с грузиком – сметливых хлопчиков, проблем с законами и народной Правдой не имеющих, но готовых и за благоверным слабой на передок девки проследить, и даже задержать его на время, чтобы тот, кто платит, мог с жинкой этой полюбоваться, и за партнером торговым приглядеть, чтоб он чего не учудил, и послушать, о чем людишки бают, когда знать не знают, что к ним уши распускают. И не дорого брали: десяток злотых за все про все. А коли будет надо, то хлопчики эти – была не была! – и скажут то, что трэба, и найдут тех, кто сам своими очами видел то, о чем ему расскажут. Но то ужо за отдельную денюжку: правда, столь же невеликую.
…От взглядов юного панича немки рдели, смущались и нет-нет, да посылали юноше милые улыбки, когда батюшка все свое внимание гостю уделял. Старшенькая, та даже локон из-за уха выпростала и стала подкручивать его на тоненький пальчик – пока слуга, расставлявший блюда, выразительно так не кашлянул. Девица мигом свое дело оставила, сложила ручки чинно и ресничками захлопала – святая простота и наивность как они есть. Младшенькая Магда тихонько на это посмеялась, получив в ответ строгий взгляд на секунду отвлекшегося от беседы отца, и тоже попыталась изобразить из себя пай-девочку – менее удачно, надо признать: у старшей Марты таланта к лицедейству было явно поболе.
На предложение Янеково фон Гриффин кивнул понимающе и плавно перевел взгляд на дочек:
- Юные леди, вы слышали желание нашего гостя. Поднимайтесь на верх и займитесь, ежели на то будет желание ваше, вышивкой. Или же, Марта, почитай сестре что-либо из домашней библиотеки. Идите.
Вновь обернувшись к юному пану, немец извиняющимся тоном произнес:
- Супруга моя, покойница, из Восточной марки была, сама грамотной была, да и потребовала вот, чтобы и дочки доже чтению и письму были обучены. Понимаю, это не то, что положено знать девушкам из достойной семьи, но не обессудьте – так уж сложилось.
Дождавшись, когда разрумянившиеся девочки, изящно поклонившись отцу и гостю его, покинули комнату, а за ними скрылся и молчаливый слуга, суконщик за бокалом вина поведал о тяготах отца-одиночки:
- В проницательности и разуме вам не откажешь: одному воспитывать двух девиц – няньку я в расчет не беру – дело непростое. Право дело, уж лучше я с десяток тяжких сделок заключу да в Раде поцапаюсь с тем же Джургисом – это куда проще, чем воспитать достойных девиц и ри этом удовлетворить их капризы. Невеликие, конечно, но все же. Покойница моя, прежде чем Господь ее прибрал, поведала мне, что да как делать, и с тех пор я следую заветам ее неукоснительно. Да и с другими отцами дочерей советоваться не стесняюсь.
Старшая вот уж в пору вступила, а отдать ее не за кого. Отдашь за местных, с квартала нашего – так выгоды той нет, что за иногороднего, а в далекие земли – это списаться надо, договориться. Так что покуда она в девках сидит. Ну да недолго, смею надеяться. Ежели доведется мне на свадьбу князя нашего поехать, то там, дай Бог, и столкуемся с кем.
В Силезию, или, как привыкли здесь говорить, Шлёнско, меня дорога не заводила. Сам-то я из земель Померанских, и так далече на юг не хаживал. Но о силезцах слыхал много достойного –так что брату вашему повезло. Как и с супругой, так и с отцом: не каждый поляк или литвин готовы породниться с немцем.
Но то все дела домашние мои, вряд ли вам интересные. Девочки мои уж верно поднялись и заняты делами своими, пороку любопытства следовать не станут, а посему мы с вами смело можем переходить к делам.
Гжегож:
Пшекленты татарин будто знал о тайном задании Гжесевом, и никак не хотел понимать его намеков, а если и понимал, так речь вел совершенно о другом. Как живут в Гродне, с его взгляду – это пожалуйста, байки о жизни в далеких улусах и в землях Хорезмийских – да запросто, про храбрость батыров и кровавую строгость законов Великого Хана – без проблем, но о себе и сестре – ни слова.
Татарченок – тьфу, сопля, плевком перешибить можно, а в ночи – с девкой спутать, а туда же – никак открыться не хотел. Потому что планы свои, коие он-таки поведал, не были какими-то уж интересными. Жить да поживать, да тратить золотишко свое. А коли прознают, что с кровной местью про их жизнь пришли – бежать дальше, и так покуда не погибнут все охотники, или пока что друзья в Большом Сарае не уговорят Хана простить беглецов.
И все-таки что-то Илдиз дал понять: в опасности он себя не чуял, и обмолвился даже, что десяток убивцев, приди они по его душу, он ни капли не опасается. Означать это могло только одно: у узкоглазых гостей Гродно есть надежная и верная защита, что пребывает где-то недалече. Что могло показаться странным: никакой свиты или охраны у брата с сестрой никто отродясь не видел. Этого было немного, но, ежели поразмыслить хорошо, и немало: зато, может, у других Будикидовичей получится лучше?
Оставалось отметить только, что Илдиз намекнул, что ежели потребуется, то гость может, буде таковое желание возникнет, и сам прибыть в обитель опальных татар: а они уж позаботятся, чтобы этот визит, после того, как визитер перешагнет порог дома, остался неизвестен ни одной живой душе.