НЕДЕЛЯ ВТОРАЯ
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Разливающееся по листве злато еще не успело превратить все оттенки зеленого в прекрасную желто-ало-багряную палитру, и свидетель случайный, не ведающий, что зрелище, открывающееся перед глазами, происходит спустя седмицу после первого сказа, сочтет все это событиями одного дня, если не часа. Тем паче и горожане живут жизнью прежней, спокойной и размеренной. Ни суеты не видно, ни посевов пылающих в округе за городскими стенами, ни ополчения цехового, в поте лица тренирующегося.
Все так же стоит солтысов дом, как и раньше, шумит и пахнет ярмарка, равно как и неделю назад кожевенники изображают из себя независимую общину. Взлети словно птица на крылах, и узришь за городом обширные пашни и раскинувшиеся бескрайние леса, серебрящуюся реку и нитку дороги. Видны маленькие фигурки холопов в полях и длинные караваны повозок с товарами – купцы по-прежнему боятся бандитов Шляпы, рыбачат в Немане маленькие лодчонки и идут неспешно тяжелогруженные когги. Все как прежде? И да, и нет.
Хоть и спокойно в городе, да многое поменялось. На день второй после оглашения его одним из претендентов в князья гродненские отдал Богу душу вельмовашный шляхтич Антанас Волкович, гильдии ремесленников глава благородный. Многие и в Раде, и на улицах скорбели о кончине его, и чуть ли не превыше всех – пан солтыс Тышкевич, понимавший ясно, что замены достойной старому вояке не сыскать, и теперь цеховые старшины все надолго погрязнут в склоках о том, кто наследует должность покойного. В печали были и дети его: горячий кровью Линас и первейшая из гродненских невест Эгле.
По праву рода место в Раде городской не отходило юному Линасу, но зато он мог продолжать претендовать на регалии княжьи. Замерли власть имущие в ожидании решения молодого пана, и многие выдохнули успокоено, когда сказал он, что траур по отцу не снимет, и не омрачит память его погоней за великокняжьей милостью. Эгле златокудрая брата во всем поддержала, и, как и он, на год облачилась в черное, матримониальные планы многих достойных панов нарушив.
Но не только род Волковичей выбыл из числа претендентов. Магнат Эугениуш Корфат, известный больше по немецкому имение его Ойген фон Корф, чьи земли обширные простирались на полуночный восход от града Гродненского, поначалу развил активнейшую деятельность, и не составляло труда большого узнать, что магнат и дядюшка его, рыцерж Конрад, на купца походивший больше, чем на пана, именем Христовым клянутся верность хранить великому князю Ягелло, и обычаи все городские блюсти аки девица невинная – честь свою.
Но вдруг в день четвертый – гляди ты! – приспущены оказались флаги на замке Корфов, а прислуга их, ежели кто спрашивал, отвечала, что герр Ойген уехали в неметчину, где родич его какой-то дальний помирал, не успев наследство разделить. А еще поговаривали, что уехал он людно и оружно, и видели его не на закатном шляхе, что ведет к княжествам германским, а вовсе на восходнем, по которому проще всего добраться до земель Орденских. Дядьку его среди уезжающих не видали, но все одно – он как в воду канул: не видали его ни на улицах, ни в трактирах, ни в лавках, нигде.
О Корфах до Волковичах все знали – но и четыре других претендента не остались без внимания. О Юхновичах – стоит только походить по улицам – слышно было только хорошее. Они де и в бедах людских помогают, и споры разрешают по справедливости, до судилища не доводя, да еще – про то больше купцы терли – сделку неплохую провернули, продав одного из лучших жеребцов табуна своего не абы кому, а самому пану Федору Любартовичу, великому князю Волынскому. А коли их скакунами и Ягайла, и Федор владеют – чем не достойные шляхтичи, могущие править в мире и согласии и за ради процветания Гродненского? Одного можно было опасаться: любовь народная переменчива, как ветра на Балтике.
Но и Вилковские не отставали: Бог весть каким макаром, а Болеслав сумел подобрать нужные, идущие, видать, от самого сердца слова, растопившие тяжкий лед недовольства пана маршалека Боровца. Константы, прежде не скупившийся в злых словах о любом из претендентов, теперь в открытую называл старшего Вилковского «башковитым, что десять ксендзов», «стойким как старый медведь» и «опасным, как голодный волк». Именуя себя могучим кабаном, он грозился, что в паре с Медведем-то они хвосты поотрывают любому, кто к Гродне свои загребущие лапы потянет. Кажется, этот член совета со своей позицией определился. Но вот надолго ли?
Казимир Будикидович, напротив, в дружбе ни с кем замечен не был: как и подобает беспристрастному судье, он хранил нейтралитет, избегая такой ситуации, чтобы его начали равнять с той или иной кликой. И такая осторожность, признаться, многим была по нраву: тот, кто может поддерживать равновесие в гродненском водовороте, тот, чай, и с окружающими владыками сможет быть столь же ловким. Все было бы хорошо, но Гродно было бы не Гродном, если бы в бочке меда не нашелся здоровенный такой кус дегтя. Горожане начали поговаривать, что удачей своей и сыновьей и покровительством княжьим обязан пан Казимир вовсе не уму своему, а самому что ни на есть черному ведовству. Шли речи, что кто-то из купцов приезжих, узнав, что юстициарием здесь служит Будикидович, сплюнул трижды и поведал, что еще дед его знавал, что род этот проклят, и что основатель его, Будикид, был сыном Кервайтиса, жреца Вяльнаса, коему при рождении сына было сто лет и три года. И жрец этот, известный дурным глазом и коварством своим, помирая в час рождения сына, нарек его Будасом, мудрым, то бишь, передав ему все свои знания и силу. С тех самых пор Будикидовичи верно служат Вяльнасу, принося ему в жертву невинный люд, а сам пан Казимир стал одним из стражей речки-Валянки (Смородины, как ее русичи именуют): недаром же он законник – тот, кто, не будучи князем, имеет право карать и миловать.
Но не все вести касались деяний шановной шляхты. Солтыс Тышкевич, решив воспользоваться тем, что благородные паны даже за призрачную возможность завоевать популярность будут готовы на все, объявил, что через пару недель гродненская шляхта людно и оружно выступит покарать негодяя Шляпу и его банду, а пока что стража и панские дружины будут тренироваться вместе, чтобы бить разбойников не отдельными пальцами, а ажно целой латной перчаткой.
Всколыхнула город, правда, не надолго, еще одна весть. Кто-то пустил слух, что Ягелло потребовал от города заплатить продовольственную дань: где-то на севере земель Литовских недород случился. Крестьяне и торговцы опасались, что их сейчас обяжут продавать все за жалкие гроши, лишь бы побыстрее набить обоз, но нет – люди Тышкевича ограничились лишь малой долей того, что все ожидали. Убедившись, что телеги стоят на заднем дворе особняка пана Ольгерда под охраной стражников, и никто не собирается их забивать до отказа, горожане успокоено выдохнули, и жизнь вошла в прежнее размеренное русло.