Просмотр сообщения в игре «Однажды в Гродно (1385 г.)»

Ход 1. Казимир Будикидович, действие 2.
Встреча с Епископом

Важно!




Разместившись за массивным дубовым столом, Казимир вытянул ноги и недовольно щурился в сторону окна, из которого недружелюбно лились лучи рассветного утра. Пан Будикидовчи питал теплые чувства к приятному полумраку, а яркие лучи утреннего солнца заставляли его щуриться и воротить взгляд. А потому поднялся пан Казимир и затворил ставни. Расточительно зажег свечу на столе, налил пол кубка да плюхнулся обратно на стул, слушая перезвон колоколов, возвещавший о завершении утрени, да голоса певцов из храма Божьего. Все таки христианство имело свою силу, и игнорировать её было смерти подобно. Но на всякий случай Казимир не забывал и о старых богах. Мало ли их бог с крестом отступит и власть захватят старые боги? Мало ли что может случится в битве при небесах. Нередко поминал он Бежлею (Bezleja), госпожу ночи, а по воскресениям исправно стоял службу, как добрых католик.

Сейчас епископ вряд ли явится в магистрат. Дела Божие держат его крепко - оно и понятно. Но и Казимир особо не торопился. Он подошел к грубо сколоченному стеллажу и среди множества рукописей, преимущественно правового толка, нашел евангелие от Матфея, очень кстати оказавшееся в шкафу. Евангелие от Матфея - первое, символ начала. Удача, что именно оно оказалось, да. Дары ходоков случались самые удивительные и эта рукопись, несомненно, была одним из таковых. Казимир положил Евангелие на стол, но почти сразу убрал, переложив на полку стеллажа так, чтобы его было видно, но чтобы оно не бросалось в глаза. На столе же оно лежало слишком открыто, слишком вульгарно для священного текста. Епископ, разумеется, мог проигнорировать приглашение, но к чему тогда было отправлять монашка-врачевателя? Ведь то был знак внимания и предложение к разговору, не иначе! А стало быть Бенедикт должен был явиться, иначе Казимиру пришлось бы признаться - что он ничего не смыслит в людях. Ну либо признать, что епископ не что иное как феномен. Если не сегодня явиться - то завтра. Если не завтра - то послезавтра! А если нет... что ж. Казимир после воскресной молитвы и причастия явится к нему сам. А приняв непростое решение, он подошел к столу и с мыслями «За Господа и епископа, мать его!» опустошил кубок!

Отзвенели уже колокола, зовущие весь честной народ на вечерю, вызолотило последний раз солнце покатые городские крыши и опустилось, отдав город во власть ночной тьмы. Легли в свои (а некоторые – и в чужие) постели крестьяне и купцы, ремесленники и шляхтичи, и только лишь городская стража продолжала свой недреманый обход, да «ночные цирюльники» вышли на работу. А еще не до сна было тем, у кого каждый день, каждый час был на счету. И если бы случайный любопытствующий сейчас бы шел мимо магистрата, он бы не удивился единственному освещенному мягким пламенем камина окошку: горожане знали, что пан Будикидович мог и допоздна засидеться за делами.
Но если бы этот ночной странник задержался бы у обиталища городской власти, он бы подивился странному зрелищу: с Гончарной улицы на площади под цокот копыт показался молодой жеребчик, чей всадник, опасаясь холодного ночного ветра, не иначе, прятал лицо свое под капюшоном. Но вот диво, из тьмы у стены магистрата отделилась невысокая фигура, поспешившая ко въехавшему на площадь верховому, и принадлежала она, как можно было бы предположить, ни стражу покоя горожан, и не разбойнику – а монаху. Перекинувшись о чем-то парой слов со всадником, служитель церкви поспешил к паре городских стражей, охранявших магистрат, и после очередного недлинного разговора махнул уже спешившемуся рукой.
Тот медлить не стал, и, проведя коня в поводу, кинул монашку поводья и скрылся за стенами магистрата. А уже через несколько минут в кабинет юстициария уверенно постучали, после чего гость, не дожидаясь ответа, вошел в кабинет. Добротный темный хуст скрывал фигуру гостя, плащ с глубоким капюшоном – лицо, тонкие перчатки – пальцы. Можно было сказать лишь, что визитер высокорослый и изящный, но юноша ли это или девушка – то было загадкой. Которая, впрочем, сразу же разрешилась.
Откинув капюшон с лица, перед Казимиром предстал сам епископ Гродненский, мягко улыбнувшийся хозяину кабинета.
- Доброй ночи, пан Будкидович, и простите меня и за столь поздний визит, и за то, что предстал перед вами в наряде мирянина. Я могу совершить маленькое преступление перед городом и украсть час драгоценного времени его судьи?

Казимир расплылся в добродушной улыбке, коей почивал каждого дорогого гостя.

- Добре, ваше Преосвященство. Как у нас говорят: рад видеть вас в добром здравии. Распологайтесь в моем скромном кабинете.

Пан Будикидович подвинул второй стул к рабочему столу для гостя. Казимир, конечно, лукавил, называя убранство кабинета скромным. Не каждый пан мог позволить себе работать в такой роскоши. Но интерес что ответит епископ на эту нарочито скромную фразу не оставлял каняжьего юстициария. Он пробовал что перед ним за человек, прежде чем начать знакомство. Он наблюдал за движениями, за взглядом, за чертами лица, за тем как гость опускается на стул и где держит руки. Все это могла рассказать о человеке целую историю. А могло и не рассказть.

- В том нет ничего преступного. Мой кабинет открыт для каждого, чтобы великокняжеское правосудие доступно было всем. В этом мы в некотором роде близки, не правда ли? - Казимир ушел от ответа на вопрос о прощении "преступления", одновременно делая шаг навстречу в тоне разговора. - Я целиком и полностью в вашем распоряжении, святой отец, но перед этим...

Казимир посмотрел под стол, где нашли место сразу несколько бутылок с мутной жидкостью и... остановил в себе порыв поднять одну из них на стол.

- ... но перед этим позвольте выразить вам мою признательность за направленного ко мне в помощь брата Павла. Это знак большого внимания. Ммкх... - в горле Казимира пересохло. Так всегда случалось, когда ему приходилось говорить много, не запивая слова. - ...да. Большой знак. Божья помощь будет весьма кстати, как и покровительство великокняжича, с которым я, как вы знаете, имел честь сражаться стремя в стремя и весьма дружен... Но простите мое многословие, я совсем не дал вам сказать. Брат Павел упомянул о том, что вы желаете обсудить волю Его Высокопреосвященства и дела мирские. Я - весь внимание.

Казимир перестал расхаживать по комнате и в ожидании ответа опустился в кресло напротив церковника. Лицо его источало добродушие и радость. Чего нельзя было сказать о других частях тела.

Епископ только улыбнулся мягко и плавным, текучим движением осенил крестом попервой помещение, потом хозяина его, а потом и себя, после чего ответил Казимиру тон в тон.
- И да останется это здравие и у тех, кто в таблинии сием, и у всех прочих, кому оно может потребоваться в сию годину.
Изобразив вполне светский поклон, молодой чех неторопливо опустился на приставленный стул, положив перед собой на столешницу не сомкнутые руки. Поза служителя церкви была спокойной и даже несколько расслабленной, чураясь, впрочем, той широкой вальяжности, что свойственна многим панам. Это могло говорить о многом – а могло и ни о чем, потому что добродушное, излишне мягкое и умное лицо епископа не выражало ничего, кроме доброжелательного и вежливого интереса. Комментарий же юстициария о скромности убранства без ответа не остался – с мягким укором Бенедикт попенял Казимиру:
- Пану юстициарию негоже называть бело черным, а черное - белым. И стыдиться того, что таблиний его нельзя назвать обителью смиренного христианина не след. Ведь показная скромность есть добродетель нищенствующих да фарисеев. Тем же, кому много дано, не грех и показать его: ведь с них и спрос больше, и богатство это есть не самоцель, но лишь инструмент благодеяний для тех, кому нужна поддержка. И демонстрация его лишь есть равно и то открытое забрало, что носит рыцарь, и знамение тому, кто приходит, что перед ним человек, наделенный более прочих.
К тому же, - тягучий, медовый голос епископа так и лился, - скромность часто идет об руку со смирением, а то близко с покорностью, которая, будучи благом, столь же часто становится грехом.

А вот на вопрос о близости стража законов светских и уложений духовных уклонился уже Бенедикт, только прикрыв на несколько секунд глаза. Благодарности же за своего эмиссара он принял спокойно и даже как что-то само собой разумеющееся, продолжая следить одними глазами за расхаживающим из угла в угол паном Будикидовичем. И только когда тот занял свое место, священник ответил:
- Брат Павел пришел не к пану Будикидовичу, и даже не к княжескому юстициарию. Он передал благоволение церкви тому человеку, кто воспримет его боле прочих и сумеет узреть невысказанные слова не только сердцем, но и разумом. К тому же ныне тому, кто ищет защиты правосудия, может потребоваться и защита здоровья, а брат Павел, хотя и соответствует своему прозвищу во всем остальном, в лекарских талантах достоин имени Магн.
А вы, пан Казимир, - епископ, в очередной раз избегнувший называть собеседника «сыном своим», улыбнулся, - можете не отказывать себе в удовольствиях малых, ежели они вам потребны, пока я постараюсь поведать вам о мыслях своих. А пока что, видя, что вы ожидаете меня, дозвольте спросить: ужели вы не думаете, что дела духовные мои не могут заключаться в простом вопросе «сколь близки вам Бог и Церковь», когда вокруг немало язычников, скрытых и явных, что, в свою очередь, будет лишь прелюдией к самому мирскому из вопросов наделенных саном – просьбой о пожертвовании?

Чем дольше тягучий, медовый голос епископа лился - тем хуже становилось настроение Казимира. Мало того что этот щенок удумал поучать пана в его же обители, так делал это так витиевато, так занудно и так приторно, что захотелось шляхтичу дать кулаком в ту самую таблиню епископскую, что бы это ни значило. Пан изменился в лице. Он не скрывал эмоции и, в отличие от епископа, не ограничивал себя в жестах и движениях. Небрежно поставил два кубка на стол, наполнил наполовину. Двинул к гостью.

- Пей. - недовольно бросил пан, приглашая Бенедикта разделить древний обычай гостеприимства.

Одним махом осушил кубок, далеко не первый в этот день. И внимательно посмотрел на епископа. Посмотрел устало и с некоторой долей раздражения. С усилием подавил гневный порыв.

- Брат Павел как есть сказал, что дело у тебя ко мне от князя церкви (Его Высокопреосвященство=кардинал). Мне весьма любопытно в чем оно заключается, Бенедикт.

Чем сильнее раздражался пан Будикидович, тем мягче и податливей становился голос епископа. И даже когда тот бросил раздраженное «пей», священник ответил с легким придыханием, молитвенно сложив руки:
- Ах! Для меня честь разделить с вами вино! А ежели еще в милости своей вы не откажетесь преломить со мной хлеб, то восторг мой откроет новые пределы!

Изящным жестом отсалютовав бокалом хозяину кабинета, юноша аккуратно выпил его, вежливо не оставив ни капли, что можно было бы истолковать, как наличие у него злого умысла. Продолжил он речь свою только после гневного, и в чем-то даже оскорбительного высказывания юстициария.
Но сколь разительно теперь отличался его голос! Словно за раздвинувшимися тканями, за елеем и патокой показался клинок строгости, доселе прикрытый этим нежным и беззащитным покровом. Теперь Бенедикт не играл в мягкого и слабого монашка, позволив Казимиру увидеть и услышать ранее сокрытое:
- А вот теперь мы закончили играть словами и перейдем к делу. Церкви нужны эти земли как плацдарм для наступления на восток и как противовес тевтонцам, с которыми у нас есть некоторые, скажем так, идеологические и политические разногласия. Пока они не доктринальны, мы с ними соблюдаем паритет, но влияния их допускать не собираемся.
Не без намека подвинув свой бокал к Будикидовичу, епископ продолжил:
- А для этого нам нужна сильная христианская Литва. И, в первую очередь, Гродно как форпост. А чтобы наши желания стали реальными, нам нужен князь, который готов поддерживать наши стремления. Князь, которого будем поддерживать и мы – людно, оружно и финансово. Твоя кандидатура, пан Казимир, из всех наиболее привлекательна, потому что Церкви нужны не просто сильные союзники, а те, у кого голова на плечах не только для того, чтобы на ней шлем носить и в нее есть.
Так вот: мы хотим поддержать тебя, а в замен получить всемирную поддержку наших действий на твоих землях. На светскую власть, опережая возможный вопрос, мы покушаться не будем. Нам нужны христианское княжество, стойкое в вере, и христианский князь, прислушивающийся к Церкви не аеньше, чем к Великому князю. Нам нужна опора наших действий на востоке – и поэтому я здесь. Нам нужен союзник – и поэтому я в этом кабинете.

Отодвинувшись на стуле так, чтоб иметь возможность обозреть всего сидящего за столом пана, Бенедкт серьезно спросил:
- Твое мнение, пан Казимир, и, вероятно, твои условия?

Лицо Казимира побагровело. Он медленно поднялся из-за стола и размеренно, чеканя каждый шаг, вышел на середину кабинета. Повернулся к гостю, уперев большие пальцы в пояс. Туда, где висели кошель и нагайка.

- То есть ты, собака сутулая, решил, что можешь явиться ко мне и подкупить пана Будикидовича? - вопросил Казимир, чтобы через мгновение зареветь словно пробудившийся от спячки медведь: - То есть ты, сучье отродье, решил купить юстициария, что суд вершит от имени великокняжича земель Литовских Ягайло?!!

Пан разъярился так, что схватился за нагайку и от непоправимого его отделяло лишь что-то неуловимое.

- Отвечай! Отвечай, блядь в платье, почему я не должен вышвырнуть тебя на улицу как последнюю шлюху?!! Агрррх!

Бенедикт смотрел за метаниями пана Будикидовича все с тем же спокойным видом, словно бы и не метался княжий юстициарий в ярости. Только поморщился немного на грозные слова и ругань пана, и все. Не похоже было, что гнев Казимира и его грубые, злые слова как-то задели или испугали епископа. Подняв недавно отодвинутый бокал, он посмотрел в него п, убедившись, что на дне еще что-то осталось, допил остатки, после чего неторопливо ответил:

- Мне прискорбно наблюдать, что мои речи привели к таким, - он сакцентировал внимание на следующем слове, - речам. Власти духовной нет необходимости кого-либо покупать либо подкупать, и уж тем паче так унижать княжьего юстициария. У Церкви есть союзники, есть прихожане, и есть враги. Но наемников – нет, ибо ввергать своими руками человека в Геенну Огненную распалением в нем сребролюбия грешно. Но мнение ваше, пан Казимир, ясно и светло, как божий день. А посему я, - священник склонил голову, - не буду больше утомлять пана разговорами и вводить его во грех гневливости. Оставляя мирское мирянам, я покину обитель правосудия, в чье честности я не испытывал сомнений, вынося самые приятные впечатления и добрую память, - он сделал паузу, - о вашем превосходном вине.

- В-в-вон! - проревел Казимир и, не дожидаясь пока священник покинет кабинет, от всей души прошелся нагайкой по спине Бенедикта. - Вон отсюда! - ревел пан, подгоняя гостя словами и плетьми до самого выхода.

Возможно, со стороны могло показаться, что епископа вовсе не трогают злые слова юстициария. Но это было не так – вернее, не совсем так. Конечно же, прежде чем направить пану Будикидовичу письмо, Бенедикт собрал все имеющиеся сведения о нем, и счел своего собеседника достаточно разумным и взвешенным. И когда Казимир стал демонстрировать свой гнев и перестал следить за языком, священник удивился, хотя виду и не подал. Поразмыслив, чех пришел к выводу, что юстициарий хочет проверить серьезность его намерений и готовность идти сотрудничать до конца, а заодно хочет получить от испуганного собеседника некоторые преференции.
Решив так, епископ счел за лучшее спокойствием и выдержкой напомнить своему визави, что Церковь ему нужна больше, чем он – Церкви. И каково же было его изумление, когда он понял, что перемудрил. Негодяй-литвин, вместо того, чтобы пойти на попятный, не просто схватился за нагайку, а принялся в дикой сатанинской ярости охаживать ей служителя Церкви! Безоружный Бенедикт и не мыслил о сопротивлении, только прикрыв голову руками и ругаясь, на чем свет стоит (правда, к чести его, от богохульств воздерживаясь) бросился вон из кабинета пана. Скатившись вниз по лестнице, злой как сто чертей священник гневно бросил подбежавшему отцу Павлу: «Прочь! Прочь от дома этого христопродавца!», - и, перекошенный на один бок и сгорбившийся, вскоре скрылся в ночной темноте.