Ах, эта ярмарка! Вот оно – настоящее сердце Гродно! Шумное, бойкое, пестроцветное! По одну сторону – Глиняный рынок, где торговцы наперебой расхваливают горшки и миски, как простецкие, так изукрашенные в меру фантазии автора. По другую – их конкуренты с Медного. Тут и цены повыше, но и товар более достойный. С Хлебного рынка тянет ароматом свежайшей выпечки – только вдохнешь, и сразу рот слюной наполняется.
А еще в Гродно очень любили двусмысленные загадки. Одна из них гласила: «Если на Зеленном рынке торгуют овощами, на Тряпичном – одеждой, а на Овечьем – шерстью, то что продается на Блошином?» Ответ был прост – разнообразным непрестанно гомонящим зверьем. Хотя кое-кто из городских осторословов утверждал, что вшей, блох и прочих захребетников мира насекомых там насчитывается гораздо больше, чем торговцев и расхваливаемых ими животных. И, конечно, самым шумным и буйным был Песий угол, над которым висел неистребимый лай и вой. Тут можно было найти любую собаку: от беспородной дворняги до бойцового волкодава, от мелкого крысоподобного существа до охотничей борзой.
Всем хорошо было Гродно. Вот только своих оружейников и бронников не имело. Кузнецы могли еще сковать плохонькую пику или корд, но на большее их умения не хватало. Так что все оружие и броня были привозными. Сейчас, пока не начался раздрай и шатание, можно было купить почти все, и даже по старым ценам, но к гадалке не ходи – скоро все поменяется. Начнет заканчиваться товар, повысится спрос и, соответственно, вырастет цена. Уж торгаши, ходящие под Юзефовичем, своего не упустят.
Идея подмять под себя псарей была не лишена привлекательности: Юзефовичу они не отчитывались (то верно, как божий день: он свой бизнес не прятал), головы над собой не имели и в целом собачились не меньше, чем их подопечные. А, может, и больше: в прошлом году виленского купца, решившего здесь торговать своими пустобрехами, нашли у реки с кинжалом в бочине, обглоданного почти до неузнаваемости его собственным товаром. Впрочем, независимость собачником могла оказаться такой же дутой, как самостоятельность Збыся, но это надо было еще прощупать.
На удачу Якуба, знакомец у него в Песьем углу был – Ян Лесневский, более известный как Ванко-Мазур: заросший жестким волосом детина со страхолюдным выражением лица и множеством шрамов на похожих на узловатые канаты руках. Не смотря на диковатую внешность, мужик он был хваткий, бойкий и, чего греха таить, азартный и женолюбивый, а посему все заработанное спускал если не в кости и ножики, то в “Бедрах”. Но зато был по-своему честен, так что на его слова, если уж он решит отвечать, можно было положиться.
Заприметив остановившегося у его клеток Юхновича, Мазур поднялся, кряхтя, с деревянного бочонка, служившего для него сиденьем, и буркнул:
- О, Яцек приехали по моих псов. Чи Якуб? А, какая разница. Ну что, братец, дело пытаешь, али от дела лытаешь? Песиков решил приглядеть? Так то верно, что ко мне. Сча все организуем. Тебе какого: для дел, для страху, для охоты чи для форсу просто?
***
А Якуб тем временем остался дожидаться ночи. В отличие от потомственных панов, дел у него и дома было невпроворот, так что ночь опустилась на Гродно раньше, чем Юхнович мог сказать “я и мои хлопцы сделали все”. Да и полноте, бывало ли такое время после получения долгожданного панства, когда ничего не требовалось делать либо контролировать!? Наверное, нет.
Как бы то ни было, в полночь Куба стоял с охранниками на кладбище, у могилки одной премиленькой зеленщицы, прибитой насмерть ревнивым муженьком. Хлопцы держали себя спокойно и уверенно – не первый раз, чай. Но руки с оружия не убирали: а ну как место встречи решать посетить чужаки, которым люди Юхновичей почему-то не глянутся?
Но на сей раз все обошлось. Из темноты вырулила знакомая Якубу пятерка головорезов, только почему-то без своего вожака, Щуся. Размениваться на любезности “ночные цирюльники” не стали, а сразу перешли к делу. Слово держал невысокий и щуплый поляк Тимотеуш, толи за смазливое личико, толи в насмешку над хрипло каркающим голосом прозванный Певчим.
- Витам, Конь. Бают людишки, что ты на княжий стульчак взгромоздиться хошь, нет? Не отвечай, - он поднял перед собой открытую пятерню, - знамо дело, все хочут. Ну так братья посовещались и решили, что, раз мы с тобой приятели, время и о дружбе подумать. Щуся, звиняй, пане, нет, Щусь отлеживается после того, как ему пером брюхо пощекотали, так что я, эт самое, уполномочен быть емисаром. Переговорщиком, значит.
И тут дело такое, - шмыгнув носом, певчий смачно отхаркнул и продолжил, - ты мне, я тебе. Мы тебя поддержим, чем могем, а ты ужо не обидишь нас. Мнится мне, ты и сам разумеешь, что мы могум: и простецов взбаламутить, и твоих соперников обнести, и пристукнуть, кого надо, в темном переулке. Не задарма, естественно. Но, - в воздух поднялся тонкий палец с криво обкусанным ногтем, - ты не знаешь еще одного! Щас, вспомню, как просили тебе енто передать. О, вот так вот, понимаешь.
Есть у нас неплохая маза дать тебе с уверенностью один голос из Совета: про то, как это будет, не спрашивай. Пока что не спрашивай, значит, а потом, как задружимся, неразлейвода станем, тогда о том и узнаешь. В общем, братьям выгодно, чтобы на троне штаны протирал человек из наших, и мы готовы помочь в этом. Но не на гольном желании, понятное дело. Лучше-то оно лучше, но и по-старинке было неплохо.
Ну как? Смекаешь?