Привычка рано вставать осталась у Яцека сызмальства, когда родители выгоняли его из постели с первыми петухами. Тогда ему нужно было следить за скотиной, а сейчас… а сейчас просто не хотелось проводить лишнего времени в своём недостроенном доме, в пустой горнице ещё с плохо проконопаченными щелями, из которых всю ночь из угла в угол бродили сквозняки, с белыми, остро пахнущими свежим деревом струганными брёвнами, с одиноким топчаном и тонкими паутинками по стенам — как быстро всегда даже только что возведённый дом зарастает паутиной!
Снаружи-то особняк выглядел внушительно: два крепких, высоких яруса из толстых брёвен, тёплые переходы к стойлам и денникам, окна на тонущий в зелени Неман — поместье было на самом берегу: удобно было выводить купать лошадей. Вот только внутри ещё ничего было не отделано, даже на первом ярусе до сих пор работали, что-то строгали рубанками, стучали, пилили. Мебели только и было что топчаны, свежеструганный большой стол, лавки да табуреты всякие — даже крючки, чтобы одёжу повесить, не везде были ещё вбиты: на гвоздь цепляли. Пол был усыпан светлой стружкой, опилками; по углам лежал мусор — пыльный, но не залежалой, а какой-то чистой и свежей пылью, как всегда на стройке.
Этот новый дом строили три года и вот, кажется, наконец, достраивали: только по мелочам доделать и обставить осталось. Не то, чтобы старый, прежних хозяев, был плох, но — увы! — сгорел, когда пан Вулевич, бывший хозяин конюшни, отдал богу душу, и во владение вступили наследники. Поуправляли они конюшней с месяцок, а потом у них дом сгорел: ничего не поделаешь, пришлось продавать пепелище за бесценок, а тут и покупатель нашёлся. Пока конюшню новую поставили, пока то, пока сё, — вот дом ещё доделать и не успели. С этим всем нужно было разбираться, да только до того ли сейчас?
Дел было много, но Яцек не жаловался: он вообще бездельничать не любил — с каждой проведённой в лености минутой, чувствовал он, уходят из рук какие-то возможности, за которые можно прочнее зацепиться, крепче вгрызться в жизнь, оставить не у дел очередного ленивого дурака. И сейчас, возвращаясь с торга на вороном Грачике, Яцек чувствовал радостное возбуждение, мандраж и разве что ещё досаду, что не успел к тому моменту, когда всё началось, доделать дом. Если Яцек чего-то в жизни терпеть не мог, так это не успевать, опаздывать что-то сделать. Ещё и Збысь этот, пьяная скотина, — с весёлым, боевитым раздражением подумал Яцек, — надо было ещё и по морде дать. Яцек вообще терпеть не мог пьяниц и сам пить не любил — в голове шумит, перед глазами крутится, наутро тошно: никакого удовольствия. Но, впрочем, чего сейчас о Збысе думать: были дела и поважнее.
— Не рассёдлывай, я ещё поеду, — ловко привязывая Грачика к коновязи, кинул он подбежавшему конюшонку Данеку, тринадцатилетнему светловолосому костлявому парнишке, который чуть ли не на голову вымахал за те полгода, пока работал у Юхновичей.
Данек подобрал отставленные вилы и вернулся к раскрытым воротам конюшни, за которыми были пустые перегородки стойл, откуда крепко, до щипоты в глазах несло навозом, гнилым сеном, кожей сбруй. Здесь как раз держали голштинца, которого загнал Збысь, и сейчас Данек чистил стойло, налегал на вилы, подцепив большой слежавшийся чёрный навозный пласт — но парень был слабоват, чтобы отодрать такую тяжесть от пола, и сейчас натужно кряхтел, стискивал зубы, пыжился… Яцек не смог пройти мимо.
— Ну ты чё творишь, Данек?! — Яцек походя дал парню подзатыльник, проходя в стойло. — Смотри как надо! Дай вилы! Вот так дробишь его, — Яцек несколько раз с силой ударил вилами в пласт, оставляя цепочку дырок, подковырнул: пласт хрустко, как корка, пошёл трещинами, — потом кусками поднимаешь! Грыжу себе, что ли, захотел? Ты мне здоровый нужен! Ууу, морда, — Яцек вручил вилы обратно и пятернёй потрепал улыбающегося парня по растрёпанной светлой копне волос, — куда ты всё растёшь-то, а? Нет бы вширь расти, скоро выше меня будешь! Короче, Данько, — хлопнул он его по грязному плечу, — как закончишь с этим, у меня для тебя вот какое дело: сбегай к дому Вилковских и этого, как его бишь, тевтона Корфа, и посмотри, где они сейчас, — в городе или у себя по усадьбам в деревне сидят. Вообще посмотри, что там да как: ты парень смышлёный. Узнаешь всё как следует, колбасу целую дам. Хочешь колбасы, морда? По глазам вижу, что хочешь. Небось, целый день жрать хочется, да? — сочувственно спросил Яцек и хотел что-то добавить, но решил — не стоит, и только уже выходя из конюшни, криво усмехнулся.
Прошёл через чёрный утоптанный, в копытных следах двор со штабелем досок у входа, поднялся в пустой светлый дом, где на первом этаже ещё что-то шумно пилили и в световых снопах из распахнутых окон плавали тучи золотой древесной пыли. Прошёл на второй ярус, нашёл брата там: Якуб сидел на лавке, чистил броню.
— Здароў, Кубусь, — в разговоре с братом Яцек всегда переходил на их родное деревенское наречие, за которое его в прежние годы, когда Яцек ещё по-польски говорил через пень-колоду, его все в Гродно шпыняли. Поэтому-то Яцек сейчас любил при случае говорить по-деревенски: могу себе позволить. — Псарня, кажаш? Добрая думка: мне нашы сабакі таксама падабаюцца, — Яцек выглянул в окно, где у ворот как раз стояла свежесрубленная будка для одного, чёрного клыкастого, брудастого Пырья. — Хочаш, займіся: нам псярня тут не перашкодзіць.
— Значыць, так: ты да Бараўцы, а я да жыда пайду. Раз такая каша заварылася, грошы нам патрэбныя, Кубусь, без грошаў ніяк. Трэба выбіваць з яго, колькі дасць. Грошы будуць — усё будзе. Адзін я, вядома, не пайду: вазьму з сабой дзесятак нашых хлопцаў: авось і жидок падатлівымі будзе. Хмель тут? Што, пайшоў? Ну добра, тады вазьму з сабой Збышака. Збышак-то тут, на двары? Ну дабро.
Яцек кивнул брату и направился в свою спальню за снаряжением.
— Да, ты ведаеш, — уходя, достал он из кармана и показал брату письмецо, доставленное в его отсутствие и сейчас переданное ему одним из человек во дворе, — мне тут Валковіч піша, сустрэцца прапаноўвае. Сустрэнемся, толькі я да яго не пайду: у карчме ўбачымся, пры сумленным народзе. Адпішыцеся яму хутка.