Вивиан с заторможенным видом слушала женщин, слабо напоминая всегдашнюю себя - милую, радушную, готовую утешить. Что-то в ней сейчас сломалось, ее душевный огонь сейчас опалил бы неведомых еще ей врагов.
- Это же война. Не заплутавшие за границу охотники и не беженка от мирских бед извне, это подлая, тайная война, вновь направляемая церковниками. Они не могут не ненавидеть нас, да? - ее голос звучал горькой усмешкой. - Нас - женщин, матерей, служительниц настоящихбогинь. Они не считают нас людьми, но и мы, и они - люди, потому что только люди умеют ненавидеть. Я вижу, что это затмевает мой разум, и я до жути пугаю Клеменс, но..
Казалось, что жрица сейчас впадет в исступление. Вивиан сжала амулет Чаши и вновь зашептала на фимэлике: "Аэлис, исцели мое сердце, отравленное гневом. Исцели мой взгляд, чтобы видеть ясно мой путь, исцели мои руки, чтобы защитить сестер от боли.." Искаженное ее лицо очистилось, вновь являя прежнюю себя - или даже еще не Стража, а ученицу при храме, только ступившую на этот путь. Глаза мерцали от влаги.
- Клеменс, - тихим, мирным голосом позвала она, - расскажи, все, что знаешь, все, что можешь, о себе и о мучителях. Чтобы мы могли спасти вас, - ее взгляд, еще помутненный, вдруг обратился к мешочку, который девушку заставили пронести на пост. Что, если вернуть этому Бенедикту его же подарок? Только сначала бы понять, что и как оно делает, не напортачить. Она присела с мешочком на другой лежак, чтобы не пугать собеседниц, и, утерев глаза внешней стороной ладони, принялась крутить его и изучать.