Закончив помогать Дубине, Пухлый поправил свою кровать.
Складки разгладились. Пальцы больше нигде не чувствовали неровностей. Кроме конечно бугорков и разрывов тонкого и изношенного одеяла. Вроде теперь нормально. Пухлый ещё раз, контрольный, провёл по одеялу руками. Даже глаза закрыл. Всё равно в этом деле от них толку не много... Да, точно, теперь хорошо.
Он повернулся, бросил быстрый взгляд на никак не уйдущую Злюцинду. Та всё ещё сверлила Сороку взглядом.
С такого расстояния - метра три, Пухлый конечно никакого взгляда не видел. Не смог бы увидеть даже если бы Злюцинда повернулась к нему лицом. А сейчас она стояла в пол оборота к нему.
Но вот поза – вся какая-то напряжённая, угловато изогнутая, гротескная... Прямо на глазах у Пухлого (пусть и подслеповатых) женщина по имени Злюцинда превратилась в криво поставленный манекен. Манекен, никогда не знавший пластики движений живого существа, с суставами вывернутыми в чуть неправильные стороны. Даже не стоящую а по какой-то необъяснимой причине замершую в падении, пластиковую пародию на человека.
И не смотря на эту застывшую, чуждую неестественность, в нависающей над Сорокой статуе Злюцинды, чувствовалось движение. Подспудное, напряженно зажатое, исполненное душной, злой угрозы.
Пухлому даже на момент стало жалко несчастного Сороку. Он уже почти забыл о том кто именно, был причиной пропажи его очков.
Но, жалость жалостью, а собственная задница дороже. Тряхнув головой чтоб избавиться от наваждения, Пухлый подхватил своё полотенце (автоматически проверив другой рукой – не измазанно ли оно чем нибудь – привычка появившаяся пару месяцев назад, после очередной «шутки» Сороки) и привычно скользя рукой по стене полутёмного коридора пошёл к Умывалке.
Лампы в коридоре никогда не горели нормально. Так, в лучшем случае тускло пульсировали через одну-две и в этих искусственных сумерках Пухлый почти ничего не видел.
Пару раз Пухлого толкали пробегающие мимо серые тени воспитанников. В таких случаях размеренное, почти мелодичное (если идти в такт) скрип-скра-скрип, которым старый пол сопровождал каждый шаг Пухлого, сменялось на какофонию жалобных вскриков деревянных половиц.
Деревяшек, уставших от тяжести топчущих их ног и располневших от сырой воды сочащейся из труб. Давно уже забывших как это было – блистая отполированной поверхностью, в математически ровных рядах, бок-о-бок с такими же, благоухающими деревом и ещё помнящими свежесть ветра и вкус смолы подругами-соседками, нетерпеливо ждать топота детских ног.
Узнавать новые подошвы и шаги– вот звонко цокнули в тебя крошечные каблучки девочки представляющей себя актрисой; глухо шлёпнули растоптанные мягкие подошвы ботинок, мальчишки спешащего навстречу новому дню; строго простучали твёрдые как скала туфли-лодочки полной воспитательницы. Радоваться каждому шагу исполняя своё предназначение.
Возможно воспоминания об этом и сохранились где-то на линиях древесной фактуры, на извилинах годовых колец половиц, но слишком уж глубоко. Затёртые грязью, серостью и высосанные Домом, они стали совсем призрачными и нереальными.
Само собой Пухлый ни о чём таком не думал. До скрипучего пола ему не было никакого дела. Все его мысли оказались заняты предстоящим умыванием – цель та же что и каждый день. Успеть до того как появится Сорока, или кто-то из своры «Слепой, рыло умой!» добраться до раковины, плеснуть чуть воды в лицо и как можно быстрее сбежать в Столовку получив минимум урона, вроде пригоршни холодной мыльной воды за шиворот или зубной пасты в лицо.
Жаль что этот простой план редко когда удавался.