Тем вечером на Гроейнвальд, что раскинулся лесной чащобой вокруг волнующегося озера, неожиданно опустилась зима – тяжелыми снежными хлопьями, принесенным северным, ледяным ветром, она осела на жухлые листья, на оголенные белесые стволы березок, да на кустистые лапы недоуменных елей.
Зима пришла внезапно, ее никто сюда не звал – еще не все деревья сбросили свою пеструю листву, еще не вся трава пожелтела, заливаясь сочным зеленым, еще не все птицы улетели в теплые края и не все зверье попряталось в норы. Но она пришла, и пришла жестоко, убивая не успевших закопаться хорьков и бьющихся в предсмертной истерике скворцов… И вскоре все затихло – ни шелеста листьев, ни пения птиц, ни шуршания мышей: лишь вечная, пронзительная, морозная тишина. Смерть – единственное ей название.
Плотный снегопад всего за несколько часов намел на моментально промерзшей земле высокие сугробы, накрыв толстым слоем свежую могилу, недавно вырытую у незапертой, опустевшей хижины. Там, под тремя футами рыхлой земли покоился Жан-Батист ля Ир де Сьеж, вот уже почти сутки как мертвый, завернутый в собственное одеяло, бледнее снега – он мирно лежал на сброшенные на самое дно могилы два трупа.
Это были ведьмы, которых он убил. Точнее, ни одна смерть, на самом деле, на его счету не лежала, но не будь там де Сьежа именно в тот момент – они бы жили до сих пор. Но он не сдался, а потому это они служили ему простынью, а не он – им.
Но судьба – штука непредсказуемая, и мало кто осмелится уверенно заявить, что знает, как все повернется. А если и заявит, то его тотчас же закидают камнями… Неожиданно для самого себя Жан-Батист вдруг осознал, что жив. Точнее мертв – грудь не дышит, кровь по жилам не течет, а сердце не бьется, но он чувствовал это, он знал это и он понимал это, из чего следовало, что ля Ир как минимум существовал.
Закопанный в три фунта промерзающего буквально за минуты грунта де Сьеж смог пошевелить своим пальцем, правда не очень результативно – земля давила, не давая как следует двинуться…