Черные в ночной темени раны рваными точками прошлись по моему предплечью, садня и ноя, теребя перепуганную душу тяжелой и сильной болью. А она сделалась только сильнее, когда сестра наложила лечебную мазь – руку будто снова пронзило клыками, а я попытался ее отдернуть с криком, но ее глаза не дали. Сестра…
Она хотела от меня чего-то, она просила, и я не умел ей отказывать в такие моменты, мне почему-то казалось, что, скорее, я не прав, нежели чем она, что, скорее, эта боль не такая уж сильная, а сказка – не такая уж глупая. Я никогда не пробовал по-другому, не пробовал по-своему – я и не хотел, потому что боялся всего того, чем обещал мне ответить мир. Мне всегда было проще поддаться ее глазам, поверить в ее опыт, знание и искренность, чтобы снять с себя это бремя ответственности, чтобы не решать… Даже если это касалось моей судьбы.
- Эта рыбка, она… Ай!
- Тшшш… - успокоила тут же меня Аня. – Рассказывай.
- Она была волшебной, она умела многое, но… Ай, проклятье! Да больно же!
И снова этот добрый, милый взгляд, омраченный легкой укоризной – и эта мелочь для меня была отчего-то важнее всей этой боли, этого страха, да и жизни моей в целом тоже… Странно это – жить ради другого человека. Но мне так было проще, я так привык: с того момента, как рвануло рыже-голубыми языками пламя в нашем доме… Нет, мне надо было рассказать про рыбку. Плевать, что это было глупо – это мне так казалось, а вот сестре – нет.
- Но за каждое чудо надо пла… - я стиснул зубы, - … платить надо. И она заплатила: однажды ночью она собрала все свои силы, все, что могла, и превратилась в молодого и красивого юношу. Чтобы… Ань, черт! Боль отвлекает!
И снова достаточно было лишь ее взгляда, чтобы я вернулся туда, откуда пришел – в тот милый сердцу родной дом, первый и, наверное, последний в нашей с ней жизни. Тогда было холодно, жутко холодно, но растопленный отцом камин делал этот дом еще уютней и… это все сгорело в ту ночь – быстро и скоро, будто бумажная салфетка. Вся та жизнь, весь тот уют, все то родительское тепло – остались лишь воспоминания и чувства, от которых не только у меня сейчас накатили слезы…
- И этот юноша молчал, всегда молчал, но Тень сразу признала в нем свою рыбку, - глядя сестре в глаза, я забыл уже про боль, что стискивала мою дрожавшую руку при каждом обороте бинта. – И он заменил ей семью – он ловил рыбу, причем самую лучшую, что водилась там, и приносил ее девочке, но сам не ел, помня о том, кем он был. И каждый вечер… Аргх!.. – я глубоко вздохнул, стараясь не терять сознание…
В тот день Анна сожгла наших родителей… в один миг. Они еще пытались что-то сделать, отмахиваясь от пламени, но было уже поздно – огонь охватил весь дом и, объятые языками смерти, горящие силуэты беспомощно бились о стены, пытаясь найти выход… Но сестра не оставила его им.
- И каждый вечер он ронял свои слезы, глядя на недоступные ныне морские глубины, на отринутую им родину… Он предал это все – сородичей, стихию, все, что было дорого его сердцу ради лишь одной единственной девочки. И она видела его страдания, видела, как он тосковал, с каждым днем все сильнее и…
Аня не понимала того, что произошло – она просто смотрела на творившийся вокруг хаос, не собираясь защитить себя от огня… а я собирался. Мне было все равно, что происходило и почему – я лишь видел, как все вокруг обращалось в пепел, и я решил спасти единственное, что оставалось еще целым. И, наверное, если бы не мой дар, сгорели бы и мы там… но мы выжили. Выжили, рыдая на снегу неподалеку и ненавидя тот день, свою жизнь и эту чертову магию, благодаря которой это все произошло...
- … И сильнее. И тогда она не выдержала – одной ночью Тень пошла к маяку и, взобравшись на него, попросила у моря прощения. Не за себя, а за своего любимого, но море не собиралось прощать – оно не прощало предателей, оно ненавидело их, - я даже не моргнул, когда очередная волна боли скользнула под череп. - Взмолившись, Тень согласилась отдать все, что угодно ради прощения, и тогда море не отказало, но потребовала взамен две вещи… Душу и жизнь девочки.
Анна долго себя корила за сделанное и винила себя до сих пор, но я, как это ни было странно, простил ее еще там – у горящего дома. Я не знаю, почему я так решил, почему вдруг убийца стал для меня важнее всего другого, но одно я помню точно: тогда у меня ничего не было, кроме сестры. Никого и ничего. И я понял, что лучше уж забыть про эту боль, забыть про ее вину, стать тенью, стать никем, но быть рядом хоть с кем-то дорогим мне. Чтобы он жил и радовался… а я уж смог бы как-нибудь по-своему, рядом… лишь бы ей было хорошо, лишь бы хоть кто-то был счастливым – в этом было мое счастье. И я думал, что родители гордились бы за меня… И я до сих пор думал, что есть то тепло и что можно его вернуть, потому что я ощущал его в каждом мотке бинта, который, наконец, остался тугой повязкой на моей руке.
- Ань, ты знаешь – ей было очень тяжело отдавать это, - твердо и уверенно сказал я, - но она любила его. Больше себя, ведь так? И она тогда прыгнула в воду, навеки отдав свою душу беспокойному морю. А юноша обратно стал рыбкой и забыл про нее, и стал жить, как и раньше… - я медленно встал, чтобы случайно не закружилась голова. – Ань, надо спасти де Сьежа, причем, думаю, чем быстрее мы отправимся в погоню – тем больше у него будет шансов…
Обернувшись к лошадям, я обратил внимание на неоседланного до сих пор Иблиса и постарался забыть о, наверное, десятке кровоточащих в моем теле ранок, нанесенных острыми когтями кошки. Сейчас было не до них.