Кирпич явно любил поговорить. Возможно, не меньше, чем Люций. И, как и пария, в практически любой речи дознавателя звучало неприкрытое ощущение собственного превосходства, и неприкрытым оно было потому, что эти люди хотели, чтобы окружающие знали об их превосходстве. У вериспекса оно базировалось на его знаниях, у Кирпича – на его статусе. Приняв это и ничтожность (если не греховность) подобного самолюбования перед лицом Императора, смириться и не реагировать на подобное поведение кроме как в мыслях было проще.
Но манера, с которой Кирпич обозначил равенство своей воли и воли Императора, все же заставила пальцы Мира дрогнуть на рукояти меча. Эту сторону Инквизиции он принимал, но не одобрял. Величайший дар, возможность действовать от Его лица, они использовали без благоговения, и, похоже, забывали, что это именно дар, а не право. Забывали об ответственности, которую придется нести перед Золотым Троном, если этим даром они злоупотребят. Однако Мир не обладал правом судить. И не имел возможности по-настоящему влиять на решения Кирпича способом, исключавшим декапитацию последнего. И поэтому все, что ему оставалось делать, это верить.
Верить в то, что слова агента окажется достаточно, чтобы Кирпич поверил в необычность ситуации. И верить в то, что если пленник действительно озарен милостью Императора, то эта милость не покинет его и в этой ситуации.
И, когда плазменный пистолет Кирпича дал осечку, являя второе за этот день чудо, Мир сложил руки в благоговейном жесте аквиллы. Император явил свою волю, и остальное было несущественным. Наказание… для чуждого пути Моритат оно могло бы показаться относительно мягким, но Кирпич либо знал, либо по незнанию назначил весьма тяжелую епитимью. Пистолет, как и дубинка, были примитивным, не благородным, как сказали бы некоторые, нецивилизованным оружием. Эффективным в правильных руках, но вряд ли раскрывающим весь потенциал члена культа Моритат.
Но это было решение Кирпича.
Но что-то в словах, которыми дознаватель сформулировал это решение, зацепилось за сознание Мира. Кирпич явно видел свою речь издевательской, но Соломон увидел в ней был недоступный дознавателю символизм. До этого момента Мир не задумывался, что именно клинок, в его святой, многократно посвященной Богу Человечества смертоносной чистоте, осознал близость отмеченного самим Императором и остановился. Не сам Соломон, который лишь сделал выводы после явленного ему чуда. Правильные выводы, к счастью.
Мир с трудом подавил улыбку. Ему, точнее его мечу, удалось совершить то, о чем говорил учитель. Удалось почувствовать незримое. И это делало Соломона на один шаг ближе ближе к идеалу Моритат – единству меча и человека, в котором они оба становятся продолжением друг друга. Этот факт перевешивал наказание с лихвой.
Соратники убийцы, похоже, прониклись необычностью произошедшего. Ионикия не выдала своих переживаний, но Соломон подозревал, что ее чувства были близки к его собственным. Короткая молитва псайкера, который был достаточно скептически настроен, чтобы в момент обсуждения переложить ответственность на Люциуса, говорила о том, что и он уверовал в произошедшее чудо. Услышать "мать твою" от Аларда, который на войне наверняка повидал всякого, было просто приятно. Единственным исключением был Доу, но там, как подозревал Мир, дело было в имплантах и бионике. Убывает ли душа с бренной плотью, особенно добровольно замененной на металл и машины? Соломон не знал наверняка, но что-то отталкивало его и от "Великолепного Джорджа", и от Кассия.
И вот сейчас, когда Джордж взялся за ногу пленника с явным намерением пересчитать его головой все ступеньки отсюда и до камеры, Соломону пришлось приложить усилие, чтобы его слова звучали монотонно, и не выдавали раздражение экс-арбитром.
- Допрашивать проще без травм головы. Неси его нормально, Доу.
И, с почти небольшой, но все же заметной паузой, добавил.
- Пожалуйста.
После чего ответил дознавателю:
- Вопросов больше нет. Я принимаю епитимью, пока вы не освободите меня.