Когда волшебница села за автобиографию и стала подбирать эпиграф к этой главе своей жизни, выбор ее пал на красивую и пространную фразу из Сайтамы: «Один цветок лучше, чем сотня, передает великолепие цветка» — уж очень ей хотелось настроить читателя на патетическую ноту, хотя, право слово, ничто не смогло бы лучше передать суть произошедшего, чем простодушный, но такой подходящий по значению излюбленный возглас ее папеньки, повара Тобиаса Гройса.
«Да, — сказала себе Эльфрида, когда затихли последние отзвуки воинственного клича, — вот это прилетела так прилетела!» И нервно сглотнула слюну, решив не шевелиться, чтобы не разбить застывший воздух неловким движением и звуком. Так и стояла вечно теребящая тесемки, с лиловыми от смущения щеками.
Было светло, как в полнолуние. Привидения светящимся кольцом окаймляли неширокое пространство вокруг чародейки — студеная иссиза-голубая мгла, исполненная сияния и тайны, — так зимние морозы и снежная крупа почтительно обходят пропарину горячего источника.
Голубая рука умудренного опытом старца с добрыми чертами холодила плечо, но прикосновение не было тяжелым. Этот призрак-патриарх имел такой представительный и внушающий доверие вид, что казался почти живым и плотным: хоть бери кисть и рисуй с него аллегорию гордости и благородства. Эльфрида ответила на его выжидающий взгляд полным сомнения своим. Она колебалась. Она недоумевала. Она была настолько ошарашена, что не просто растеряла красноречие — забыла, как произносятся слова. Пять минут назад, когда духи воинов принялись рядиться, наказать их с друзьями или наградить, она могла лишь беспомощно вертеть головой, переводя изумленные глаза с лысины на добрые морщины, а с добрых морщин на широкие скулы и топор валькирии. А теперь, не в силах что-либо ответить, судорожно дергала тесемки.
Все казалось таким ненастоящим — сном среди белого дня (или беспокойной белой ночи?). Словно бы она была одновременно и здесь, в неуютном предметном мире подземелья, и не здесь — а в пространстве фантасмагорического сна, в сюжете сочиненной ее матерью «Саги об истинном герое». Ее обступали тени прошлого: она делала глубокий вдох — и ноздри улавливали дым великой битвы, она выдыхала — и слышала отголоски богатырских поединков, она переминалась с ноги на ногу — и под ней шелестела страница забытого предания, где серебряный всадник на серебряном коне поражает опрокинутого навзничь и попранного конем дракона. Древние пророчества поднялись из мглы веков и ждали явления настоящего героя. Но разве Эльфрида настоящий герой? Разве она достойна предложенной ей чести?
Молчание утомительно затягивалось. Молодые и старые, здоровые и увечные богатыри и валькирии выжидали и хмурились, роптали.
Эльфрида обернулась на друзей, поочередно перебирая взглядом меховую друидову накидку, пальцы Стрижа, его фигуру, дразнящую трикстерскую ухмылку следопыта... И Отто, мертвого Отто... Неизвестно, что она там разглядела, и словами не передать — неловкие слова ведь, случается, разрушают что-то важное, но теперь она была готова.
— Да свершится предначертанное, — промолвила она с тихой решимостью, выдыхая облачко пара в стылое пространство. И каменная пыль захрустела под ее ботинками — она пошла к алтарю твердой поступью, с неожиданной для самой себя величественной статью. То, что раньше лишь намеком, кратким просверком со дна души угадывалось в треугольном личике и кукольных чертах, в эту секунду полностью преобразило ее облик. Как будто свиток грядущего ненадолго развернулся, накладываясь на настоящее полупрозрачным слоем, и смешливая девочка-волшебница на двадцать пять шагов до алтаря, оставаясь собой, стала кем-то другим — прообразом будущей себя: уже не волшебницей — колдуньей в ореоле могущества и силы.
Стена могучих призраков расступилась перед ней, образуя недлинный коридор, подводящий к алтарю. Над вершиной алтаря, тяп-ляпом склеенного из крупных уродливых камней, невесомо парил волшебный молот. Эльфрида, недостойнейшая из достойных, потянулась и взялась за рукоять втрое толще своего запястья. А взявшись за оружие и подняв его высоко над головой, развернулась к друзьям и выкрикнула: «Траг-дабба-Идавирон!» — не только потому, что этот театральный жест представлялся ей обязательным жестом настоящего героя, но еще и потому, что чувствовала острейшую необходимость выразить хоть какими-то словами то невыразимое, что с ней только что случилось.
Богатыри отозвались громовым эхом, скандируя клич. И так, крича, один за другим полетели вверх — стремительно и непоправимо, просачиваясь сквозь потолок, оставляя в воздухе после себя зябкий дух озона и дымный след, который распадался на отдельные голубоватые крупинки. С каждым ушедшим в небо воином становилась все темнее и темнее. Воздух недолго поплакал голубой пыльцой, выплакал всю и окончательно померк; тьма черным омутом подступила к алтарю. Единственным источником света остался молот в чародейкиной руке. Теперь подземелье походило на урановую штольню.
— Sic itur ad astra, — певуче выговорила девушка, больше не боясь разрушать тишину неловким звуком.
А потом опустила молот, подошла к друзьям, шмыгнула носом и уже своим прежним голосом принялась как ни в чем не бывало тараторить всякий вздор: «Ядрена чудасея! Такого даже с гадальным шаром не предскажешь!.. Талас, Талас! Так что же еще умеет Кокс?.. Ну что, банда? Возлагаем немощного на пьедестал?..»