Ветер полощет крылья, путается в ониксовых перьях, звенит на кромке разума. Йарру взмахивает черными росчерками, стремится ввысь - и резко складывает крылья, несётся вниз, к земле, вот-вот разобьётся, быстрее, быстрее, - чтобы взмыть в небо за мгновение до того, как черная земля примет его в объятия. Ловит воздушный поток, и тот поднимает его к оку, к странному оку.
- Что же ты, молчаливый Тишь, каков твой дозор сейчас? - смеётся, клекочут звуки в клюве, и он носится вокруг, раззадоривая, подначивая старого друга. Он не ответит, как не отвечал никогда, но Йарру не нужен ответ - мягкий свет ока кутает его, и этого довольно.
Он здесь давно. Он здесь, наверное, с самого начала мира: так ему кажется. Каждый вздох старых деревьев многоголосым шепотом отзывается ему, каждый росчерк света на кромке озёр рассказывает, что было сегодня Наверху. Он сперва не умел слышать, спрашивал Лахме, дергал клювом за перья: как, почему, зачем? А брат только качал головой, смеялся и резко взмывал ввысь - так, что не оставалось ничего, кроме как мчаться за ним. И было в этих уединённых полетах что-то, что раскрывало ему глаза, что-то, что заставляло петь - и Йарру пел, сперва неумело, но с каждой ночью всё сильнее и шире.
А ещё он уходил от семьи. Каждый день оглядывал их, смотрел, узнавал - и улетал на долгие часы. Прилетал взъерошенный, усталый, но Лахме не спрашивал: Лахме только щурился и изгибал бровь.
А Йарру летал к Черте. Каждый день он подходил к ней и садился у самой кромки, где ещё шаг - и случится непоправимое. Сидел и смотрел на то, как живёт племя, прятался за ветками, выглядывая знакомые черты, и думал, думал непрерывно. Отчего Дебри заставляют забывать? Отчего так важен этот рубеж, за который нельзя ступить, оставшись собой?
Он проверял. Садился так, чтобы его увидел какой-нибудь ребёнок, и молча глядел на него. Дети пугались и убегали: он сам так делал, когда был мальчиком-Йарру, и оттого улетал, зная, что те сейчас позовут Охотников. А потом прилетал снова. И снова. И снова.
До тех пор, пока совсем маленький мальчуган вдруг не улыбнулся ему и не протянул растопыренную пятерню.