После того, как щетинистый, не успев среагировать на Артура, получил рукояткой собственного револьвера по голове, то, пошатнувшись и судорожно взмахнув руками, опрокинулся спиной назад; впрочем, еще пребывая в пусть и помутненном сознании и несколько обладая уздами равновесия, он постарался вытащить самого себя «за волосы» из того, ведомого только жрецам снов мира, который хищнически заволакивал солдата в свою странную пещеру, где никто не помнил о смерти, пребывая в блаженстве, и одновременно трепетал о ней, не желая отступать от кубка упоительной сонливости и коварной безмятежности. Мысль о том, что нужно потушить свечу сознания, с эхом упала на его губы, и те, уже желая поглотить ее разъединились, движимые самообольщением о мнимой жажде безрассудочности, но вдруг сильный напор дыхания сдул ее на подбородок, напомнив всему телу о вечно совершающейся литургии смерти. Где-то там, между Венерой и Марсом его рассуждений о чистом бытии воцарилась Земля жизни, полная воды, земли и жизни, где «все хорошо весьма», которая своим тонким стоном окончательно пробудила солдата, уже лежащего на тропе. Щетинистый привстал, держась за голову, которая плакала кровью и гудела что-то похожее на то, что повелитель мух проповедовал Саймону [1]. Но нет, не сегодня. Солдат упал на колено и, постепенно вставая, прорывая в дорожной грязи ямы своими острыми, как ему казалось, ногами, крикнул. Но только ресницами. Ему показалось, что он крикнул, и это было довольно громко, так громко, что он чуть не упал и снова не провалился в спиртовую банку собственного космоса, чарующего самозабвения и проч. Но громко только для него. И вот, он снова пришел в себя, и показалось ему, что он буквально увидел, как он «вошел в себя»: стоя лицом к лицу с собой, он открыл себя же, как дверь, и вошел в себя, но так и не разобравшись, кто из стоявших напротив лицом к лицу – настоящий он, ведь входили и стояли оба одновременно. Мир вокруг сосредоточился, наконец, и щетинистый, воспользовавшись мгновением этой адекватности, выкрикнул: «!мидохУ». Тут он схватился за голову и понял, что дело с его головой плохо. «!хи хесв и анатипак етьватсО», — тем не менее крикнул он. Силою вскочив на ноги, он уже не понимал, что происходит: мир перевернулся для него.
К щетинистому тут же подбежали и усадили на коня, но солдат отключился, и в момент, когда уже почти свалился на земь, его подхватили и, оперативно сработав, увезли в сопровождении двух рядовых. Его усатый соратник крикнул остальным: «Гросвенор сказал уходить! Оставьте их!», — и вскочил на серую перепуганную лошадь. В этот момент из кювета вылез кучер и стрельнул в спину солдату, но пуля обошла усатого стороной. Говоря о кучере, нужно заметить, что он уже успел натворить делов: получив в руки капитанскую винтовку, он прострелил шею одному из банды щетинистого. В ответ, «бандиты», назовем их так, чуть ли не изрешетили капитанских лошадей и солдата, которому Анита и без того чуть не в кровь расцарапала лицо. Рваной тряпкой парень упал в дорожную глину, но деревья видели нечто необыкновенное: эта простреленная тряпка была подхвачена мудрым осенним ветром и, белоснежная, растворена в облаках. В железной же реальности из стальных облаков полил металлический дождь, стуча своими каплями по простреленной и полусожженной карете, как будто гвоздями о крышку гроба. «Бандиты» быстро собрались и, выкрикивая отнюдь не джентельменские слова, ускакали вслед щетинистому, взяв с собой лошадей.
Капитан находил себя в полной темноте и тишине. Сейчас он будто бы ходил внутри черного беспросветного купола, и ни одна мысль не разукрашивала этот купол хотя бы в коричневый цвет. Он ходил внутри него и, шаркая ногами, повторяя в испуганном шепоте: «Если свет внутри тебя – тьма, то какова же тьма?» Его пугала тишина, он хотел было поговорить с ней, ибо знал, что диалог уничтожает страх, но не мог: тьма была немой, да и не читала газет. О чем с ней говорить? Но тут по куполу словно ударили молотом: «Бу-у-ум!» И еще раз, и еще, но все тише и тише. И тут капитан понял, что купол – это его щека, а эти удары – лишь шлепки капель дождя по ней. Он очнулся, и от удара, и от неуместного сюрреализма в моем исполнении, и открыл глаза. Чуть привстав, он увидел лишь Чарльза и Аниту, прыгающих на сумках, близ догорающей кареты. Сумки были потушены, но черны, - большего капитан не видел. Он повернул голову: мужик какой-то с окровавленной шеей лежал и не дышал. Справа – его солдат и мертвые лошади. Капитан почувствовал ком в горле и, пока он не застрял, тут же проглотил его. Он знал, как справляться с тем, что люди называли скорбью. А потом он обернулся и увидел живым своего младшего сопутника: голубоглазый мальчишка прибился в кювете, как воробей, держась за правую скулу. Ну хоть так.
Совсем придя в себя, капитан поднялся на ноги, выпрямился, выхватил из сумки дорожный револьвер и направился к Клиффордам. Пройдя мимо семейной пары, он заглянул в канаву, где сидели одуревающий от всего произошедшего кучер, Артур и Финли, нога которого была при первом взгляде лишь поцарапана, а на деле так ранена, что на нее нельзя было ступить. Капитан кашлянул в себя и, сведя брови, словно уставший лекарь, сказал: «Перевязка нужна». На этом кэп окончил диалог с общественностью и, покашливая в кулак, принялся наматывать круги вокруг кареты. Артур, переведя взгляд на отходящего от себя потрепанного капитана вдруг заметил, что его собственная одежда была порвана в районе левой подмышки сухой веткой, вероятно, когда он затаскивал Финли в кювет.
Читателю должно объявить, что вещи в багаже изрядно испортились: сумка Финли, вместе с его бумагами, документами и полотенцем, а так же левой штаниной от запасных брюк сгорела; вещи Чарльза и вовсе пропали: от белья и одежды остались одни намеки, деньги и чековая книжка бесследно испарились, документы почернели и были втоптаны в грязь, от коричневой папки остались лишь воспоминания и немного обрывков; все зеркала Чарльз разбил, все станки были растоптаны, но Анита успела вытащить из под ног мужа сохранившуюся коробку с отцовскими вещами, однако ее записная книжка сплелась с языками пламени так крепко, что и вовсе истаяла в ней: так Богородица обняла святость, став равной ей, честнейшей херувим и славнейшей без сравнения серафим. Не упущу возможности прославить Матерь Божию, но у нас тут вроде инвентаризация, так вот, осталось сказать, что вещи Артура волшебным образом сохранились: саквояж чуть подгорел, но в остальном все было вполне сохранено. Единственное, Чарльз растоптал аптечку и капсулы в ней, должно быть, разбились.
[2] Спустя время, капитан, окончательно пришедший в себя и отобравший у кучера винтовку, обратил на себя внимание: «Значит так. Дело плохо. Где-то тут заговор, очевидно. Я вот, знаете, поразмыслил так: этот урод-то говорил мне, вроде, о, значит, плане каком-то, мол. Ну, мол. Что капитан, мол. Ну, короче говоря, не особо я понял, что там да как. Но дело темное, джентльмены. И… леди. Да, конечно же леди. Угу», — капитан кивнул головой и покосился на Артура. — «Ну так вот. Вы все равно под конвоем. Ну не конвоем, а… ну. Надо, короче говоря, нам в Лондон. Вот. И мы, значит, отправляемся пешком, пока не найдем чего. Вперед по дороге, опасаясь левой стороны – там, докладывали, французские партизаны и оппозиционные эти. Предатели, короче. Вот, не хотелось вас беспокоить перед дорогой, но теперь вы все равно в безопасности: вон, нас три человека. Кучер, значит, солдат, и я. Было четыре, стало три. Ничего, считайте, не поменялось. Кхем. Дойдем быстро, если не будете… не будем, то есть, приблажничать. Все это, как вы поняли, серьезно. Да. Выходим. Это война, джентльмены. И… леди».