Если бы Эль Греко не рисовал таких больших ладоней, таких контрастных теней и этих забавных тяжелых одежд, занимающих весь холст и никому не нужных, оставляя от картины лишь портрет, то прослыл бы за карикатуриста.
Щетина чесалась. Чай обжигал язык. «Еще глоток. Да, весь язык, кроме его кончика. С чего бы это? Какая разница? Вон, на улице ветер, деревья, то есть листва их колышется. Туда-сюда. Если с той стороны север, то, должно быть, ветер юго-восточный. А если там не север, а юг, то, верно, северо-западный. Может быть. Тут же работает симметрия? На работе Андрюха обижается. Чего вдруг? Слушай, ты не обижайся на меня, это я зря вчера… Нет, не так. Слишком искренне и прямо. Надо пошутить, отшутиться, да. Хах, Андрюх! Ты это, вчера, помнишь… Нет, как-то наигранно и… Чай остывает. Уже не обжигает. Чаинки на дне. Их восемнадцать. Пять-шесть-двенадцать-семнадцать… Нет, их девятнадцать. Ну, если не считать маленьких. Может и их посчитать? Да ну. Надо ехать уже. Рубашку гладить, ботинки… ну, ботинки можно и не чистить. Кто смотрит на них? Ремень жмет. Надо дырку проделать еще. А вдруг она будет неровной? Неровной, неровной. Чай остыл. Почему так быстро? Это же не на руку ему. Эу, чай, ты чего. Хорошо, что никто не читает мои мысли. А то бы… Андрюха, чтоб его. Ну вот с чего он на меня обиделся? Джинсы у него дырявые. Зачем он шутит об этом? Это же так странно. Зачем ему так унижаться, так странно? Может, потому что ему не о чем говорить. У темных людей неинтересное молчание, все дела. Чай холодный. Зачем я окно открыл? О, ветер кончился. Нет, не кончился. Может, когда-нибудь я подойду к окну и, подумав, что ветер кончился, он действительно кончится? А что, если бы у меня была волшебная палочка. Да ну. Думать еще об этом. Так, ехать надо. Рубашку гладить. Надо. Ботинки. Ну, ботинки можно и не чистить. Это ж ботинки! Сократ выпил сок цикуты. И философия умерла вместе с ним. Зачем он ответил этому провокатору Критону… Так, о чем я думаю? О, дождь пошел. Кап-кап-кап. Сейчас бы в детство. Пюрешка с огурцом и черным хлебом. И масла кусок. Сто грамм? Пятьдесят? Сколько там было положено? Бабушка рассказывала. Может, жене фартук купить? У нее день рождения как раз. Да ну какой фартук! Что за бред. В прошлый раз она кое-как от ножей отошла. Блин, ну почему Андрюха то обижается. Что за бред. Фу, какой гадкий холодный чай. Хотя… ничего. Что это я. Так, надо идти. Рубашку гладить, ботинки. И вообще. О, хлеб засох. Почему? Ну здрасти. Почему – это философский вопрос. Мне бы с Андрюхой разобраться. Ну вот что он? А, да, и какой там садик у дочки? У меня же дочка? Ну да. Таня. Это же женское имя. Какое странное имя. Таня. Я хотел Андрюху. В чем вообще прикол того, что рождается не то, что хочешь? Я мужчина или нет в конце концов? Будет Андрюхой, все решено. Блин. Ой, Андрюха… Ну что он? Я в его честь, значит, дочь называю, а он обижается… Еще у жены день рождения. Может… может фартук ей и подарить? Какая хорошая мысль. У нее же как раз нет фартука. Ну, она им не пользуется. Ну значит будет. Да. Короче, дочь – Андрюха. Андрюха Викторовна. Звучит. А жена – фартук. И рубашку погладить».
Дождь усиливался. На другом конце города в курчавой голове шептались совершенно другие мысли: «О чем с ней говорить? Она всегда так странно молчит. Когда мы едем с ней в ВУЗ на одном трамвае, то она молчит. Я люблю молчать, я человек молчаливый, но… это очень неудобное молчание. Это молчание в пустоту. Если бы мы с ней молчали и наше молчание было на одном языке, на одной частоте, то, конечно, конечно бы я понимал ее, чувствовал ее. В диалоге люди находятся на одной частоте, в сообщающемся сосуде их мировоззрений. Это поразительно. Один знает, о чем думает другой, и не надо говорить слов. Слова нужны только, чтобы настроиться на волну. Но просто «Привет»-«Привет» и молчание… Это странно. То есть, это странно вовсе не потому, что это как-то ненормально. Это странно потому, что мы с ней друзья. Вроде. Почему мы должны молчать? Зачем? Мы умрем, умрем и от этого молчания ничего не возьмется в вечность. Ничего, кроме как чувства нахождение не в своей тарелке. Разве она не понимает, что мы можем сдвинуть мир двумя репликами? Архимед. Архимед просил рычаг и точку опоры вне земного шара, чтобы двинуть эту планету. Вот она, эта точка: цельность мировоззрений в диалоге. Из этого рождается вечность, время, космос, звезды. Из этого Логоса любви исходят смыслы, наполняющие остальной мир смыслами. Может… То есть, может быть она дает мне эту возможность найти точку, поймать волну наших мыслей, просто я невнимателен, а она очень чувствительна и душевна, что, поняв, уже уходит в астрал нашего трансцендентного мышления, нашего невещественного диалога, нашего… Я весь промокну под этим дождем. Как она на меня посмотрит? Как на дурачка и придурка, конечно. У меня и волосы по лбу разбросались и прижались. А еще и губы обветрились, скукожились и ничего не чувствуют… Хоть бы мы не встретились сегодня. Хотя, хоть бы встретились. Хотя…»
Прогремел гром. Из кинотеатра недовольно вышел низенький мужчинка в тяжелом пиджаке и жилете на пуговицах. Пуговиц было пять, все они были застегнуты. По пути к трамвайной остановке, не обращая никакого внимания на погоду, губы незнакомца чуть дрожали, будто бы проговаривая мысли, которые телеграммой вещались из-под смешной советской шапки: «Возмутительная фильма. Ни слова о курсе к капиталистическому обществу, ни слова о примате материи над идеей, ни слова об эволюционном развитии личности, детерминированной способом производства. Какая-то пошлая зарисовка о любовничках! Страна в опасности: интересы капиталистической общественно-экономической формации с ее рыночной или, вернее будет сказать, смешанной экономикой, вернее, еще точнее, смешанным типом экономической системы (хотя и со скрытым приматом государства, верхушки жадных лидеров капитализма) побеждают в диалектической борьбе классовых систем и идеологий. Капиталистические силы, выраженные в этой похабщине, а еще точнее, антисоветской, антигуманной похабщине, рассчитанной на глупых потребителей, не желающих вести классовую борьбу, на слабых индивидуумов, нумеров, ничего не представляющих, которых и призван усовершенствовать реакционный репрессивный аппарат… Так вот, силы эти, желающие лишь денег, ясно представленные в этом фильме, якобы, а на деле, в этой пошлятине, пропагандируют молодежи неверные ценности. Роль вождя совершенно уничтожается, нивелируется, все процессы общества и государства, политической и светской ветвей управления демаркируются, детерминируясь неким движением духа! «Духа»— так эти фанатики называют свою собственную детерминированность движением материи, «любовью» называют они естественную потребность рода к возобновлению своих членов во имя продолжения существования экономической системы — базы, абсолютной и несокрушимой базы общественного благополучия. Безумцы, потерявшиеся в своем заблуждении, характерном этому низшему экономическому типу, чье диалектическое становление давно окончилось реактивностью становления, то есть движением и изменением бытия в ничто и ничто в бытие, в новое бытие, бытие уже не чистого ничто, но целостного, сложного и вызванного движением материи примата труда над инстинктом. Труда, то есть целесообразной деятельности по обмену веществ между человеком и природой, в ходе которой человек приспосабливает вещество природы для удовлетворения своих потребностей. И если коммунизм – это учение об условиях, то почему же, мать вашу, это великое учение в этом дурацком фильме, в этом «Ромео и Джульетте», не транслируется? Все потому, что властям выгодно говорить о каких-то любовничках малолетних, но не о несовершенстве своей давно отжитой экономической системы…»
Лил дождь, трамвай скрипел как мог. В нем сидели все наши новые знакомые. Поразительное совпадение. На заднем сидении с дочкой задумчиво сидел типичный работяга в мятой неглаженой рубашке, у заднего входа молча держались за поручни юноша, промокший до нитки, и девушка, а призрак коммунизма теребил себя за пуговицу, с грозным видом вглядываясь куда-то вникуда. В трамвай зашел еще кто-то в малиновом галстуке.
«Что же она молчит? Почему она снова молчит? Почему она не может найти хоть какой-то, ну, даже не повод, а хотя бы… Как бы это выразить. Неужели она не чувствует, что что-то не так? Что это молчание, когда мы стоим рука к руке, такое неестественное, такое чужеродное, не родное. Ну, конечно, она мне и не родная, по сути. Но. Но я же чувствую, чувствую, что в нас течет одна и та же кровь, и мы как вена, перерезанная под струей горячей воды. Неужели она не понимает, что вот так стоять рядом, смотреть в пол вместе с ней, это ни к чему не приведет. А если трамвай сойдет с рельс, и мы умрем? Что я скажу в лицо смерти? Она встанет передо мною в своих черных одеяниях, поднимет капюшон, ухмыльнется и, двинув русой бровью, спросит меня: «Ну что, Игорь, ты готов сыграть со мной в игру?» А я буду забиваться в угол, истошно крича: «Нет, отойди от меня еще на несколько лет, я еще не знаю правил, я еще не понимаю игры. Как же я могу победить в ней, если я ее не понимаю?» И тут возвестит она: «Что же ты делал все это время, данное на прочтение правил?» А мне не чем будет даже оправдаться, и я скажу, держась за стены зеркального трона смерти: «Я нашел, нашел книгу правил, правда, но она не захотела говорить со мною». Тогда смерть не будет даже раскладывать шахматы, а безо всякой игры и надежды обнажит свою косу…»
— Оплатите проезд, — сказала кондукторша усатому старикану. Тот стал шариться по карманам, улюлюкая что-то на своем стариковском языке. Кондукторша почесала свои нарисованные фломастером брови и в ожидании облокотилась на сиденье.
«Блин. Как быть. Наверное, короч, в мире нет человека, который бы терзался проблемами, которые у меня. Ну, масштабом проблем, в смысле. Потому что… Андрюха. Андрюха, чтоб его. Ну вот чего он на меня, дурака, обиделся? Или он не обиделся? А что он со мной тогда не попрощался? Может не увидел меня просто? Да нет, вроде тогда даже смена… Точно, вчера же дневная была смена, все он должен был видеть. Я ему руку протягиваю, а он. О, гроза. Гром гремит, земля трясется. Блин, надо жене подарок придумать. Как бы это странно дарить в один и тот же год и маме, и теще, и жене один и тот же подарок, нет? Ну, как бы, фартук – это не плохой подарок. Был бы я женщиной. Интересно, а если бы я был женщиной, как бы я Танюшу назвал? Типо, точно не Таней. Что за имя такое: Таня?! Это можно выбрать было только для того, чтобы лишний раз был повод отпраздновать. Почему нет дня Виктора? Викторов день. Был бы такой государственный праздник, концерты, торжества, поздравление президента. Да. А если бы я был президентом? Президентом США? То, что бы я сделал в первую очередь? Наверное, научился бы играть в судоку. Нанял бы себе штат знатоков этой японской хрени и разобрался бы как следует. А потом бы Андрюхе купил лимузин. Такой, бордовый. Он же любит бордовый цвет. Ну. Вот так и поступим, собственно. Так. Надо в магазин будет зайти. Цветов хоть купить. Может, фартук будет. О! А может Андрюхе чего купить? И правда. Он же давно у меня блесну просил, а мне все жалко было отдать. Нет, он, конечно, и рыбы то ловить не умеет, не то, что я. Вот был бы у меня сын, я его бы рыбалке научил, короч. Мы бы с ним, значит, рыбу ловили. Там… и… И, может… Ну, в общем, рыбу бы мы с ним ловили. Но Андрюха. Что вот он такой обидчивый? Я ж ему просто говорю: эта доска сюда не походит. А он?»
— Ангел мой, солнышко, — умилительно мурлыкал усатый дядя в малиновом галстуке, не найдя мелочи. — Вы же, так сказать, смилосердитесь, голубушка моя ненаглядная, надо мною, пораженному вашей, так сказать кра - *кхе-кхе* - сотой? Уж не могу простлаться пред вами на колени, ибо в мои ли годы, боярыня… — завел Евгений Александрович привычную песню, заготовок для которой у него со временем накопилось на три с половиной часа.
«И вот, мы подходим к очень важному разделу, без которого заключить объективной оценки этому пошлому фильму о малолетних извращенцах не представляется возможности. Тут мы должны правильно указать определение социального института. Но перед этим крайне важно будет отметить понятие самого определения, чтобы не упустить материализации суждения. Итак, понятие – суть такое бытие, через которое просвечивает сущность. Гений Георга Фридриха Вильгельма Гегеля точно выражает материализм с его определением понятия как выражения в понятнийности, суть тех же понятий. Так вот, выводя чистое бытие социального института в рассмотренную частность, в понятие, мы становимся перед таковой просвечиваемостью сущности и существенности: социальный институт – это устойчивый комплекс формальных и неформальных правил, принципов, норм, установок, регулирующих взаимодействие людей в определенной сфере жизнедеятельности и организующих их в систему ролей и статусов. Тут то и проявляется гниль «Ромео и Джульетты»! Где же в этой похабщине толика устойчивости элементов, регулирующих организацию материальной жизнедеятельности?! Это же настоящее ниспровержение всей социалистической модели. Такое чувство, будто бы режиссер ставит отношения людей выше материально-экономического базиса общества. Как будто бы он отвергает тем самым весь смысл всей своей жизни – борьбу пролетариата за Абсолют классового распределения потребностей к труду. Очевидно, очевидно, товарищи, что фильм этот реакционный и его нельзя допускать к просмотру немыслящей массе, погруженной в свои, отвлеченные от реальной жизни, размышления. В свои пустые размышления ни о чем, в свой дурной самообман, в свои системные философствования. Если бы молодежь действительно думала о вечном… Об экономике. О классе. О формации. То они бы не допустили такого своего духовного омертвения. И все из-за этих фильмов, и все из-за этих дурных…»
Размышления мужчины перебил сиренный рев кондукторши, завопившей о том, что без билетов проезд воспрещен. Но Евгений Александрович не растерялся и перешел ко второму пункту своего алгоритма по «заговариванию всего и вся 1968» (таково его изначальное название). Теперь он подключил жесты и мимику. Третьим и конечным пунктом было подключение усиков, но это была крайняя мера.
«А вот и плоды деградации, суть движения высшего к низшему, сложного к простому в обществе. В обществе, то есть в совокупности людей вместе с их взаимоотношениями. И, первенствующе, экономическими отношениями! Этот проходимец не позаботился о том, чтобы оплатить чужой труд. Этот проходимец не видит своей роли в обществе. Этот проходимец… О, моя остановка. Надо бананов сейчас купить и йогурт. С ягодами или дольками абрикоса? Наверное, с ягодами, потому что я вчера ел в абрикосом. Но вчера было весьма вкусно. Можно снова взять с абрикосом. И еще у меня же соль кончилась. Сколько она стоит? Может, без соли сегодня? Ну, может быть… » — трамвай остановился и мужчина, дернув себя за пуговицу, весело побежал в «Пятерочку». И губы его нервно дрожали, будто бы произнося что-то, как всегда, очень важное и существенное.
К Евгению Александровичу подбежала девочка лет пяти, звали ее, как вы, наверное, поняли, Танюшей. Она козочкой попрыгала вокруг него. Старый ловелас воспользовался моментом и наклонился к девочке как раз в тот момент, когда кондукторша готовилась испепелить его взглядом. Он взял Танечку на ручки и улыбнулся во все усы. Она ткнула его пальчиком в кончик носа. Камышев засмеялся и посмотрел, не растаяла ли от этого кондукторша. Но она была неподкупна и, казалось, ждала лишь момента, когда старик отпустит чужую дочку, чтобы, не боясь поранить кого-либо, огреть его по позвоночнику. Ногой. Дважды.
А отец девочки находился где-то очень далеко в своих размышлениях. Вот о чем он сейчас думал: «И вот, я говорю: «Ксения Собчак, а почему вы некогда хотели стать президентом?», — а она мне: «Ну, понимаете, мистер президент, я хотела приготовить стези к вашему приходу»… Блин. Андрюха. Точно. Это же надо было взять, да. И обидеться на меня. Короче. Короче говоря. Сейчас отвезу Танюху… Боже, кто ж ее так назвал? Что это за имя вообще? Где я был, когда ее так называли? Может, еще не поздно звать ее другим именем? Она привыкнет и все дела. Будем звать ее Аделиной или… Викторией. Не знаю. Да хоть как, но не Танюхой. Самое бы то дать ей имя Саша. Ну. Саша, Шура, Александр. Замечательное имя. Или Женя. Тоже ничего. Ой, точно, еще же фартук надо купить. Так, куплю фартук, если не забуду, и отвезу Сашу домой. Если не забуду. Туда-сюда, поздравлю. И поеду к Андрюхе домой. Посидим, разберемся, бахнем. Может, наладится все. Уж не знаю, чего он. Я же всем уделяю внимание. Постоянно. Вот, у жены день рождения. Вроде. Хоть бы в этом году не перепутать, как в прошлом. И потом… О, в лужах какое отражение интересное. Красненькое, с синеньким. Как треники Андрюхи. Куплю ему костюм, короче. Что он во рванье ходит, в джинсах рваных? Куплю костюм, конечно. Вот, и магаз как раз!»
— Сашка! Ну, в смысле… Танюх, пойдем, наша остановка, зайк. Щас купим дяде Андрюхе костюм и блесну, набор для рыбалки, маме фартук. Мне купим чаю вкусного, а тебе мороженого.
— Ула! Молозегого! — улыбнулась Танечка.
— Да, только маме не говори. Щас бы мороженое в октябре хавать. Пойдем, милая.
Тем временем Евгений Александрович перешел к плану «З». Это был его девятый по счету план, после планов «А», «Б», «В», «Г», «Д», «Е», «Ё» и «Ж». Редкая птица долетит до плана «Ё», но кондукторша была вовсе не птицей. Она была реактивным истребителем, и ничто ее не пробирало. Наконец, старик увидел свою остановку у перекрестка и стал медленно шагать задом к выходу. Кондукторша, подобно буйволу, тучно поплелась за ним. Двери распахнулись. И Евгений Александрович столкнулся с юношей, имя которого, напомню, Игорь. Это не важно, на самом деле. Но если вы до сюда дочитали, то потеряйте, будьте любезны еще немного времени, раз уж у вас его достаточно, чтобы тратить на такие странные, чесн слово, посты. Так вот, они столкнулись с Игорем, но я не досказал историю юноши. Вот что было до того, как Саныч вперся в плечо парня:
«И что же получается? Сознавая это молчание, это непонимание, эту тоску о сердце, я сам молчу? А может быть она, я верю в это, я хочу в это верить, я обещаю в это верить, сама задается такими же мыслями: почему он молчит? Почему он заставляет меня страдать и думать о том, почему же время так тягуче и невыносимо? Может быть, если сейчас я скажу ей что-то, то мы найдем ту точку в общении, вернее, ту запятую, которой мы искали? Как бы я хотел этого. И надо попробовать. Ибо смерть, вот она, гремит и блещет косой. И слава небу, что молнией оно напоминает об оскале смерти, мерно расставляющей шахматные фигуры на столе вечности. О чем сказать? И надо ли говорить, ведь, если она ждет чего-то, то только одного. Того же, чего жду и я. Разрешения уз, полного ответа, снятия седьмой печати. Неужели я решусь на это. Неужели я делаю это!» Игорь наклонялся к щеке девушки, взволнованно дыша и дрожа от холода, видимо. Она услышала его и повернулась. Носы их соприкоснулись. Он поцеловал ее и застыл в ожидании ответа. И ответ был. Но он его. Не почувствовал. Ведь губы его. Обветрились и скукожились. И не чувствовали ничего.
Игорь с горечью отпрянул от нее, но столкнулся с Камышевым. Старик поглядел ему в глаза. И в его голове пронеслась мысль: «Ох, мальчик, мне бы твои проблемы!». Юноша услышал его молчаливые мысли и так же молчаливо ответил на них: «А мне бы ваши». Саныч ухмыльнулся и, оттолкнув парня, успел выйти из трамвая за секунду до того, как двери закрылись. Трамвай пропыхтел что-то. В заднем окне виднелись две фигуры. Они стояли неподвижно какое-то время, но потом, когда трамвай тронулся, по инерции двинулись. И двинулись, вопреки всем законам физики, друг к другу.