«Мне всегда было интересно: когда страус прячет голову в песок, что он чувствует? Ему стыдно, и он жутко краснеет, там, под землей? Или от страха и неловкости он матерится на червей на своем страусином акценте? А может, может он плачет там или читает книгу с фонариком? Ну не может же он в конце концов воткнуть голову в землю и просто, закрыв глаза, ни о чем не думать, имитируя страусиный покерфейс! Страусы слишком хитры для этого. Они как минимум переговариваются между собой, плетя планы по захвату человечества. И вот, эти мысли привели меня к жажде эксперимента, который, вероятно, взорвет современную науку: для начала, нам нужен прозрачный песок, который страусы видят как все тот же, настоящий. Потом нам нужен страус и ведерко попкорна. Вы уже догадались, да? Ну так вот, проведя серию экспериментов мы выйдем на результат: он будет весьма и весьма…» — вот. Вот такие мысли, видимо, приписывают Евгению Александровичу его коллеги. Как еще объяснить полное игнорирование старика, когда он стоял чуть ли не прямо в дверях! Нет-нет-нет, я не ограничусь лишь этой преамбулой: Е.С. поймал знатную обидку, и мой долг донести для вас ее горечь.
Итак, представьте: одинокий, больной, изувеченный годами старик с радужной улыбкой еле плетется к двери, за которой слышен стук. Он встает со всего стула, а коленки его пошатываются. С болью чуть ли не ломает он их, когда еле поднимается. Берет свои костыли. Свои дешевые костыли, которые сам выстрогал из… из… из кухонного стола! Беднейший старец! Он сделал свои костыли из кухонного стола, потому что все, все отвернулись от него, больного. И какого больного! О, вы даже не представляете!! О его болезнях даже страшно говорить. Ну так вот, встает он, дрожащими ручонками слабо, из последних сил хватается за капельницу. То есть, то есть он делает это одной дрожащей ручонкой, да. Другая же, сухая и жилистая, почти как мощи, ладошка ложится на сердце, на эту дряхлую мышцу, которая заводится старым советским кардиостимулятором. И каким стимулятором! Это еще та модель, что работает на бензине, а бензин нынче дорог. И знали бы вы, что значит дойти для старика до заправки с двадцатилитровой канистрой. Да-да, Евгению Александровичу приходится ходить туда два раза в день со своим термосом. Ведь больше дряхлый старик унести не в силах. А стимулятор все тарахтит, тупо циркулируя скисшую кровь по чахлым венам старика.
И вот, схватил он капельницу, костыли, термос на всякий случай (кардиостимулятор крайне нестабилен) и медленно, по сантиметру в секунду пополз к двери. А за ней кто-то настойчиво стучит. И стук этот. Как набат. Как последний. Колокольный. Звон. Для старика…
И он ползет, хватаясь за доски пола своими костлявыми ручками, в которых бьется фонтанчик силы новорожденного ребенка. Он стремится к двери, он полз… А кардиостимулятор дымится, а кардиостимулятор раскаляется, а кардиостимулятор сжигает старца изнутри! Страх, смертельный страх в этих ясных глазах! В этих больных глазах! Но вот, он отворяет эти амбарные двери, он рычит на них, тяжелых как сизифов камень, но отворяет. Свобода пролетариату! Все двери открыты благодаря немощному старику. И заходит в контору полный, беззаботный, здоровый юнец. И что же он делает, этот обнинский ловелас? Пробегает мимо старика, старика, которому пора принимать таблетки. Шесть, нет, десять пачек таблеток ему нужно прогладывать за раз! И это только от давления. И тяжко идти дальше. Но зачем. Постой, старче. Зачем тебе куда-то идти. Подожди, постой. А-а-а… Все понятно. Это Валентин решил обдурить больного старика, сироту казанскую, сказав, что у двери кто-то стоял. Валентин-Валентин! В конце концов, есть и Божий Суд, Валентин. Он не приемлет звона злата, и все дела он знает наперед, Валентин. Валя!! Одумайся, скажи, собака некрещеная, что это шутка, розыгрыш, обман! Покайса, грешная душа. Но нет. Нет…
Выходит, в последних силах, в холодном поту, старик на улицу. Под проливной радиоактивный дождь! И ветер, шесть баллов. Головы сносит людям на улице, моря расступаются перед еврейским народом, смерчи завывают, засасывают Харибды пятиэтажки как макаронины! И причмокивают, бессовестные. И падшие ангелы носятся под темными небесами, и Ктулху рычит на солнце. И даже… даже Шредер восстал!!1! А Евгений Александрович стоит. И мокрый склизкий лист пришлепывается к его дряхлой, почти прозрачной щеке. А знаете, что происходит дальше? Все эти клоуны, потешники над стариком, стариком, который любит их, своих коллег, всем сердцем, проходят мимо него, к машине, не говоря ни слова. А глаза старика принимают вечность. И взор его… взор его чернеет перед солнцем…
Ну что? Стало стыдно? Это не то, чтобы упрек работягам, но дядь Женя попросил меня написать именно так. Уж не знаю, какие у него там причуды. Лучше расскажу, что произошло дальше:
Евгений Александрович бодро подтянул свой малиновый галстук и, радостно выйдя под дождик (под навесом лишь моросило местами), огляделся, нет ли кого. Пожав плечами, Саныч развернулся и направился ко входу, приготовляясь рассказать загадочную историю об исчезновении таинственного незнакомца. И тут в проходе он увидел Катеньку и этого, канадского древоруба, шатающегося возле нее. Два прихлопа, три притопа и Евгений Саныч уже поправил бляху ремня, распушил усы, да и вообще принял позу Давида. Но Катенька прошла мимо, и Евгений Александрович успел только робко поднять пальчик по направлению к ней. Постояв так еще минуту, он скорбно отпустил руку, отягчено вздохнув. Катенька ушла. «Куда ушла. Почему она ушла с этой мымрой и этим… мымром?» Вот просто почему? Им по пути, живут на одном проспекте, в одну баню ходят. Ну, что-то одно из списка выше неправда, конечно, но все же. Он уже и анекдоты приготовил, и частушки, прибаутки всякие. Его хоть сейчас тамадой бери, молодожены оценят. Странно. А потом вышли другие, тоже, ничего не сказав. Ну и ладно. Не очень-то и хотелось (нет). Евгений Александрович, оценив ситуацию, вскочил в контору, достал из стола свой розовый задорный зонт (да, на самом то деле, у него был зонт. розовый. задорный), чемодан с термосом, ручку и пошлепал на остановку. Трамвай уже подошел, а потому Евгений Александрович молнией вскочил в него, по диагонали перебежав дорогу.