Устроившись поудобней, Евгений Александрович потерся ладошками о коленки и, укутавшись в крылья пиджака, достал из кармана брюк расплющенную барбариску. Он еще утром заметил ее, так скажем, поддавленное состояние, но не рискнул пачкать руки, разнося начинку этой дешевой розовой карамельки по всему карману брюк. Теперь же был особый случай: Камышев попил чайку, отдал все документы, поразгадывал кроссворды… теперь не хватало лишь противной кислой карамелькой за щекой, — бытие Евгения Александровича буквально распадалось по швам, лишившись этого сладкого пятого элемента, связующего воедино все вопросы об экзистенциальном жизневоззрении и о платоновском идеализме в контексте культурологии христианского Логоса. Да, хотелось барбариску. И рука Евгения Александровича начала робкий вход в пещеру кармана: она медленно пробиралась меж катышков, скользя по зашитому белыми нитками полу, а все пространство меж сводов этой пещеры было окутано липкой розовой паутиной, оставляющей робкие блики в полумраке брюк. Но рука не страшилась этой проказы, размазанной по всему потолку кармана, но, напротив, она все дальше и дальше разрывала себе проход к тупику; пройдя еще немного, она, захлебнувшаяся в полной темноте, коснулась чего-то. Это было нечто липкое, но крепкое; нечто, что и исторгало из себя эту самую розовую смолу и было приковано к самому углу пещеры… Луч света, и это — настоящее карамельное сокровище нибелунгов, священный грааль из долины сладостей, ковчег кисленького завета… Ну, достал, в общем, он барбариску и заложил за щеку. Сидит, значит, посасывает… туда-сюда ее по рту языком катает… неспешно так, с античной созерцательностью…
- Евгений Александрович, - тихо и мягко произнесла Ольга Ивановна, остановившись подле него, игнорируя злобный взгляд уходящей Веры Васильевны, - Вам бы тоже пойти домой. Там такое страшное творится, на втором-то этаже. Никак нельзя оставаться, Евгений Александрович. Нам с Вами надо беречь себя. Может проводите меня до остановки, если Вас не затруднит? А то там такой ливень и гроза, а я очень боюсь гроз, Евгений Александрович.
Камышев был вовсе не из тех, кто начинает брюзжать, когда к нему прикасаются, но это был тот самый редкий случай, когда «барбариска во рту и пусть весь мир подождет». Уверен, что у каждого в жизни бывали такие минуты, когда все хорошо, и вдруг в кармане находится карамелька; ты ее очищаешь от прилипшей обертки, кладешь в рот, вытираешь пальцы о лацкан пиджака, пока никто не видит; и тут приходит бухгалтер и просит проводить до остановки. В этот момент нужно просто взять и пойти, прижав конфетку к щеке, оставив ее тем самым до лучших времен. Просто взять и пойти… Взять и пойти… — именно на этих словах в своем внутреннем монологе и зациклился Евгений Александрович, гоняя барбариску по рту и залипая на дождь за окном. Осознав, что он уже не получает того удовольствия от карамельки, какое бы мог ощутить, разделавшись с вызовами мироздания, Саныч по-доброму взглянул на Ольгу Ивановну. Разведя усами в стороны, и этим как бы запротоколировав свое согласие, Евгений Александрович встал из-за стола и с первого же раза правильно придвинул стул.
— Олень-ка… олень-ка. — повеселел он, как только услышал свой теплый махровый голосок, — Я понимаю, милая моя, ангелочек, что сложная работа у вас, что завал и вообще, но зачем же так на это реагировать, душенька? Да и я, в общем-то, поверьте, совсем не хочу выговор схлопотать, вот. Во-о-от. Ага. И у меня даже зонта нет, — Евгений Александрович очень артистично похлопал себя по карманам пиджака. — Да, сегодня же я его совсем не взял. Вот незадача, родная. Как же мы пойдем-то. Ай-яй, нехорошо получается, милая.
Хватая себя за голову, побивая карманы, расчесывая усы и активизируя весь остальной арсенал первокурсника актерского факультета, Евгений Александрович тем временем проводил Ольгу Ивановну до двери так, что та уже была одной ногой на улице, при том, что Саныч полностью в офисе.
— Так что да, родная. Видно, милая, придется самой идти, ай-яй. Нехорошо получилось… — и тут же захлопнул дверь, отправив дамочку под дождь, а сам счастливо вышагнул меж столов, играясь с барбариской. Именно в этот момент конфетка раскрылась целой плеядой вкусов и Евгений Александрович имел шанс испытать нечто вроде вкусового катарсиса: когда не хочется есть больше ничего в этой жизни, кроме как того блюда, которое жутко понравилось здесь и сейчас. Где-то в хлипких чертогах рассудка Саныч уже рассчитал, сколько будет стоить годовой запас барбарисок, но воспоминание о вкусе пюрешки с котлетками и в этот раз одолело очередную секундную страсть пролетария.
— Антоша, — тут же мяукнул Камышев и запинающимся котенком подпрыгнул к Комарову, — Антоша, родной. Слушай, там, говорят, что-то серьезное происходит. Бегают все чего-то, суетятся, смотри. И правда, Антоша. Ай-яй. Как же ты не видел-то всего этого, сынок, м? Грозы что ли боятся они, думал я. Но тогда зачем… Кхем. Антоша, давай, вставай, поднимайся. Пойдем, посмотрим, что там вообще, а? — на этих словах Евгений Александрович, как ни странно, присел рядом со столом Комарова. — Может быть там… Матерь Божия!
Камышев вскочил, увидев огромного паука, ползущего по столу коллеги. Медленно отходя к стене задом, Евгений Александрович мурлыкал нечто несвязное про то, что надо идти, хотя и самое страшное, что только может быть на свете уже представлено восьмиглазым чудищем, захватившим весь… стол, контору, Обнинск.