Эта ночь выдалась особенно тяжелой. Снова пришли близнецы — уже во второй раз, уж неясно, как они там между собой делили ее сны… И с ними было, с одной стороны, несколько проще, потому что за вполне взрослыми мужскими телами она все равно не могла не видеть юных шкодных единорогов, а с другой — несоизмеримо сложнее, ведь и жаркая пытливость рук, и мускулистая рельефность тел, и исходящее от них пьянящее желание увеличивались вдвое, не отменяя при этом детской ранимости тех, кто в эти тела был заключен. И, как назло, нечему было ее разбудить — под мерцающими звездами разлилась по-летнему теплая, бархатная, еще не пронизанная рассветной свежестью тишина.
Мэг то и дело спрашивала себя: почему нельзя? Разве может ласка убивать? Разве помешает еще большая близость, если и так единение силится с каждым днем? Разве позволят они себе погубить ее? Они же любят ее, она это чувствует. Тянутся к ней, доверяют ей. Как и она им. И кажется, что если добавить ко всему этому еще и физическое слияние, то это лишь усилит их связь, вознесет их всех на вершину восторга. Но Эйслинн говорила, что поддаться соблазну — значит умереть. А умирать, едва обретя радость жизни, Мэг ой как не хотелось. И она держалась, иногда из последних сил.
Проснулась она почти с облегчением. Еще одно испытание позади. Ладить с альтами в их дневном обличье ей удавалось гораздо лучше — они, казалось, были послушнее, отзывчивее и даже спокойнее, когда разность тел вставала между ними преградой, оставляя возможность только для более невинной ласки, не отправляющей в жар от каждого дыхания и не валящей с ног одним касанием пальцев. С дневными альтами можно было беситься, играться, ничего не бояться и не стесняться. Словно это были два совершенно разных мира. Но предложи ей кто отнять у нее ночные пытки — и она вряд ли бы согласилась…
Завидев вдалеке две приближающиеся фигуры — пока еще крохотные настолько, что не различить даже, мужские или женские, Мэг мгновенно передумала бежать купаться, подобралась и схватила лук и колчан, хотя незваные гости еще не подошли на расстояние полета стрелы. Она попросила единорогов отойти чуть подальше и держаться за ее спиной. Ей хотелось вырасти, стать им стеной, крепостью, укрыть их собой, оградить от потенциальной опасности. И хотя про себя она молитвой повторяла «только бы не пришлось стрелять», рука ее, держащая стрелу на тетиве, к ее собственному удивлению оставалась твердой, даже когда она подняла лук, готовая в любой момент разжать пальцы. Но не менее искренним был и вздох облегчения, когда фигуры, наконец, приблизились достаточно, чтобы можно было узнать в одной из них Эйслинн.
А вот прекрасную и печальную спутницу ее Мэгги видела впервые и поначалу разглядывала с интересом и некоторым недоумением, пока ей не показалось, что она поняла, зачем та пришла. И первым, что она почувствовала при этом, была ревность. Нежданная, жгучая, стыдная. В глазах единорогов читалось нетерпеливое предвкушение — и направленное не на нее, а на эту чужую красотку. И оушенке порадоваться бы, что не придется хотя бы в эту ночь бороться со все нарастающим искушением, грозящим вот-вот сломить ее сопротивление, — ан нет, вместо этого зачем-то проснулась зависть. Снова всплыла забытая было неуверенность в своей привлекательности и востребованности. Словно и не было всех этих счастливых дней и томительных ночей, когда лишь колоссальным усилием воли она удерживалась на самом краю пропасти. Кольнуло жалостью к себе — низкой, глупой. И более сильной, чем жалость к несчастной Лиллейн, которая собирается умереть за то, чтобы узнать, что там, за обрывом — полет или падение. Это мешало ей проникнуться сочувствием и симпатией к гостье, но она постаралась взять себя в руки.
Встряхнув головой, отбрасывая со лба непослушную прядь и словно бы отгоняя одолевающие ее мысли и сомнения, Мэг еще раз взглянула на альтов и на бедную девушку, в глазах которой плескались бездонные океаны тоски, и теперь уже смутилась своей черствости и ревности. Где-то из глубины души рождалась мелодия, тягучая и грустная, захотелось взять в руки флейту. Чуть отступила упрямая зависть. Тут человек с жизнью решил распрощаться, а тебе жалко поделиться тем, что сама взять не смеешь? Впрочем, почему она так уверена? Как говаривала мама, хочешь узнать — спроси. Все может оказаться вовсе не так страшно, как ты себе надумала. А может и гораздо страшнее. Но знать — всяко лучше, чем гадать. Поэтому она без лишних вступлений и не особо заботясь о том, услышит ли ее Лиллейн, спросила у Эйслинн:
— Она хочет умереть?
Растерянность и непривычный вихрь эмоций не способствовали особой тактичности.