Будь на месте Ким не Ким, эта другая крикнула бы Дрейку: иди нахер, заткнись, завали пасть и сражайся.
Но другой не было, а Ким была. И Ким молча бросила автомат. Щелкнули фастексы лямок рюкзака на поясе и груди. Ладони дернулись к ножу, точнее к ножам — один для левой руки, долгий, острый, изогнутый лишь чуть, второй для правой, короткий, заостренный как коготь, цеплючий, Отточенные до хирургической точности, оба жили в одной перевязи, по-соседству.
Ничто больше не держало ее. Море унесло, поглотило. И называть эту вот — кого? — Ким, пожалуй, было бы ошибочно. Остались лишь рефлексы, память тела, которое умеет выживать, которое заточено на то, чтобы выжить.
Этому телу нельзя помешать разумом, да и не выйдет.
И это тело никогда не знало оружия, кроме самого себя, осколков стекла, заточенных камней и ножей, это тело...
Это тело чувствовало лучше, чем Ким видела, тело знало, что четверо за спиной опаснее одного. Тело оставило одного другому.
Тело умело видоизменяться: становилось ловким, сверхбыстрым, текучим. Тело умело даже приручить. Никаких уловок, прямые и точные удары, простые как лом и такие же совершенные.
Это то, что сама Ким не могла объяснить ни себе, ни кому-нибудь другому. Ни облечь в слова, ни научить.
Когда-то таких называли багучы.
Она резко обернулась, сощурила глаза и метнула саму себя в ближайшего шакала.