Алан же добродушно раздвигал усами щеки, отводя глаза куда-то за морщины — не царское это дело восседать мягким картонным очам на измятой простыне резиновых век. Выглядело это ужасно невинно: был бы наш самурай безмятежности котенком, то, размалевав такую мордашку, он ввел бы в вены своим хозяевам смертельную дозу умиления. Но это был человек, это был истинно человек, сознающий свою щенячью натуру, но чахнущий над своею тигриной душой. Это был Шархан в шкуре Табаки. Всем видом демонстрируя свое благоговение перед небом, он витал в своих мыслях, отыскивал новую искорку злорадства в пепле тщеславия. «Брызнет она из-под угля совести, — думал он, — и уж я ее не упущу: вновь раздую какой-то отблеск ехидности до рассветного пламени жизни!» Алан голубем пролетал свои зарницы гордыни, водомеркой облизывал каждый уголок моря тщеславия, кротом прогрызал ядро самолюбия в этот момент. Не важны, поверьте, были ему шубы, усы и туфли — глядя в свои брови, он Скруджем Макдаком запрыгивал в бассейн драгоценностей, в монетки своей души, на которых был отчеканен его профиль. Долго бы купался он в себе любимом, бултыхался бы ножками и ручками в ма-а-асле своей опупенности, но все его самоудовлетворение прервал, как всегда, остальной мир. «Ну вот правда, — обрывал он себя часто, когда возвращался в реальный мир, — неужели есть место интересней меня? Нет, конечно! Есть слащавая реальность, в которой люди жуют арбузы, зарываясь в них с носом и выплевывая в чашку обсосанные кости, делая при этом самое простодушное лицо, как будто бы они не ведут себя как свиньи, а есть моя чудная греза, кисель которой ласкает связки-связочки благословенной амброзией пряного совершенства. И самое страшное то, что люди не могут сообразить своим поросячьим мозгом, место которому в холодце, простую вещь о том, что ну не только им должно быть хорошо — они постоянно теребят мир, что-то требуя от него. И теребят, и теребят, выгоняя меня из моей башни звездочета, только ради того, чтобы я спас их жалкий общий мирок…» Алан всегда возвращался в реальность с полным осознанием своей миссии по спасению мира. На сей раз свое мессианство он начал с того, что, повернувшись, покосился на пятнышко на носке туфли и, закинув носок за другую ногу, натер о штанину туфлю до состояния поистине-мессианского блеска. Поглядев в зеркало своих башмаков, Вильямс словил себя на мысли о том, какой же он душка, и обратил свой взор на Ро. Могу представить, что бы делал этот бывший солдат, если бы видел, как беспощадно в своих мыслях обходится с ним в эту секунду наш барин: Алан разворачивал Ро голову, разламывал ему черепную коробку, вычерпывал ложкой мозг, разрезал его на части и смешивал с различными колбочками своих ядов, дабы узреть самую едкую смесь, вроде ехидного горя или развратного безразличия. Он был великим алхимиком человеческих душ, вечно ищущим философский камень из самой темной части сада Эпикура. Самое же поразительное в нем было то, что Вильямс никогда не терял своего энтузиазма: главное его злорадство было в том, что он соврал, что вышел из детского проказничества.
— Винсент-Винсент. Вы, друг мой, — неожиданно даже для себя начал проповедь Алан, — еще один маленький человечек в безбрежном море безрассудства. Как же вы попали сюда? Как случилось так, дорогой вы, родной вы мо-о-ой, — захлебывался в декламации Вильямс. — Не отвечайте, душа моя, я все знаю и без вас. Знаете, в чем дело? В том, что ваша история никак не отличается от всех остальных историй людей, каковые имеют ваш род и стиль, в котором вас расплюнула по холсту времени природа. Не обижайтесь, милый мой, не вы один кормитесь от этой грибницы безмолвного самомнения. Этот мицелий нынче выставлен на распродажу, и все берут его, хотя и не знают, зачем он им. Не волнуйтесь. — Алан хотел было уж потрепать Ро за щеку, но не решился пачкать своих… перчаток. Вообще, ему нравилось то, что он наговаривал сейчас, не давая Винсенту вставить и слова, хотя и не особо понимал, что говорит.
— Позвольте я очерчу вашу жизнь не грубым росчерком белесой мысли-известняка, но притчами, дабы не обидеть вашу… ну, что у вас там есть. Нет-нет, рыба моя, молчите, ибо в тишине создавался мир, да будет же так и с вами. Да, вам пора родиться в тиши, дружок. Ставлю свои запонки на то, что вы, не разобравшись в чем дело, вылезли из матери с криком. Начать жизнь с ошибки — слишком уж безрассудная авантюра. Вот когда родился я, то лишь благоговейно мурлыкал, дабы никому не доставить неудовольствия. Я и по сей день стыдливо молчалив, — не затыкался Вильямс. — Взгляните на эти облака. Вы видите в них по своей тленной натуре лишь какие-то островки дыма, однако в них скрыт смысл вашего разума: подобно им ум ваш ведом общим полетом в жажде просвещения от солнца. И вы медленно тащитесь за остальными бородами неба, думая, что идете впереди. На самом же деле вы чуть не тонете в течении неба, а оно лишь использует вас для пустой перегонки воды. Напрягаясь и разрастаясь, темнея и кровоточа молниями, вы не становитесь великим, а лишь разбухаете от того, что вами пользуются ветра. Скажут они вам держаться далее — вы и терпите. Скажут отдыхать — расстегнете пояс громовержца, а из вас и грозы-то на час с небольшим. Такие дела, любезный, ой, дела, — покачал Алан головой и смахнул сухую несуществующую слезу.
— А вот, поглядите на… швабру, вон, бросил кто-то. Нет, что ж вы, я не стану говорить, что вы так же никому не нужны, и вас кинут, когда используют, ведь это заденет вас. Я ведь, ну, душа моя, чувствую ваши страхи и комплексы. Не волнуйтесь, я ничего не скажу про то, что вы уродливый безмозглый отщепенец и половая тряпка в камере упырей, ибо уважаю ваше чувство, которому стыдлива правда. Я слишком тонок, чтобы обозвать вас как-то, слишком. Исключительно тонок, словно ваше чувство собственного достоинства. Так вот, о швабре… Ну ладно, нечего о ней больше сказать. Поглядите-ка лучше на двери. Это душа ваша, да-да, я ведь и в вопросах души знаток. Ручки у нее с двух сторон, это конечно, но, чтобы в душу вашу войти, нужно осторожно посмотреть, не зашибешь ли какого мелкого клопа за ней, а, чтобы выйти, не забыть от клопов отряхнуться. Или вот пистолет у вас, милейший мой слуга, — точное ваше сердце: стреляет, пока не заклинит, а все равно мимо. Кхех…
И Алан вкушал этот сладостный рассол лукавого разбирательства, дышал соленым воздухом предусмотрительного превосходства, размусоливал негу старательного унижения ради своего самовозвеличивания. Он питался двуличностью этого мира, вечно требуя десерта в виде ответа на свою провокацию. Он был бесподобен.
ссылка