Неожиданная, неуместная ласка. Ласка не по правилам. Это прикосновение пронзает.
Софи вспыхивает, испуганная интимным жестом и словами. Смущается и краснеет там, где ей полагается улыбаться. Это живительное, призванное лишь за тем, чтобы ей расцвести и засиять еще ярче, хлынуть к небу, это живое и тонкое, это ласковое и смелое, пугает Софи. До тех пор, пока это были ее жесты, ничего не было. Она была она. Сама. А теперь эти жесты принадлежат другому, в сущности — чужаку. И это прикосновение — нападение, оно заставляет Софи раскрыться шире, чем в самом высоком ганчо, это прикосновение ближе, чем ладонь мужчины на бедре, прикосновение заставляет раздеться.
По-настоящему. Истинная близость между — это всегда страшно. Пусть на миг, пусть в танце. Невыносимо страшно. Распахнуться совсем, обнажиться, словно она — голая сердцевина дерева, ошкуренная заживо и неуклюже, эта сердцевина неприглядная, там стыд, боль, там понамешено горечи вместе со сладостью, там потери и расставания, там разочарования и свет, там истина, там шепчет трава и плачет небо, там спит синекрылый длинношеий дракон, чья голова в центре земли, а хвостом он ведет по воде, спокойный и смиренный, он спит только потому, что она сама заставляет его спать, это она гладит дракона по голове, качает-баюкает сердечной песней.
Если до того Софи пылала внутренним огнем, то теперь она лишь мерцает, словно ускользает, будто от тела осталась лишь кожа, абрис. Она — морок. Была ли она? Софи прислушивается. Софи очень чутко слушает мужчину. Каждое его движение откликается ей, и, если она когда-нибудь захочет, то сможет повторить именно этот путь из шагов в одиночку, потому что она запоминает, настолько внимательна сейчас к нему. Софи хочется медленного танца, очень медленного, самого медленного. Она проклинает Медину и оркестр за то, что те бесчувственны сейчас к ней, за то что они не слышат ее, за то что весь мир не остановился и не замер, вторя ее страху. Миру все равно. За рассинхрон, который Софи ощущает между собой и музыкой.
До той поры, пока она не вставляет ножку поперек, резко прерывая шаги, меняя направление по собственному желанию. Направление тел, направление мыслей, направление душ. Теперь она наступает. Пальцы сжимают пальцы.
Сколько ты дашь мне свободы? — так она кричит.
И только глаза смотрят пронзительно. Софи будто впиваются взглядом, она затекают внутрь, она перетекает из собственного тела в его и наоборот в бесконечном танце неуступки. Воюй сейчас, воюй со мной! Я рождена для мира и для любви, но путь ко мне только через войну. Это не внешний бунт: "считайся со мной", нет, это бунт глубинный, бунт всей силы, что закрыта в женщине, силе, способной уничтожать живое настолько же яро, насколько способна ласкать и родить. Она умеет обернуться ядом. Это война — не просьба жертвы и внимания, которых требует всякая женщина, что в итоге скажет "нет". Это борьба духа, который мятежен и силен, который покорится лишь духу сильней. Это хождение по мукам, неравная в сущности война, потому что бог всегда на стороне женщины.
И ритм мелодии теперь по нраву Софи.
И когда песня резко обрывается, замолкает, Софи поворачивает голову к окрестру в ожидании. Гордо, ровно. Не размыкая объятий — ей плевать на принято/не принято, льзя/нельзя, ей нужна музыка, чтобы бунтовать, чтобы воевать с человеком еще, до тех пор, пока один не завоюет другого. Не за что-то, не в отместку и не со зла, а просто потому что иначе не сближаются. Только так: до пронзительной тоски, до страстного обожания, до неба без солнца, до хождения по краю обрыва. Только когда оба по-настоящему умрут. Это настоящее, это жизнь, та самая, которая боль и сладость.
Дрожащий нерв позвоночника.
Безмолвный вопрос.
Вызов.
Шибче!