Кортес непонимающе приподнял бровь и растерянно стал переводить взгляд со стоящего рядом мужчины на ангела и обратно.
Их разговор на незнакомом языке вызывал тревогу и опасение, поскольку это была не латынь, на которой говорили священники и, как полагал сам Кортес, должны были говорить на небесах. Возник страх, что он попросту не сможет общаться с небожителями и не поймёт обращенных к нему речей. К счастью, непонятная беседа продлилась не долго, а затем та, что представилась Лилей, обратилась на простом, знакомом и понятном языке.
Вопрос показался странным. Как может чувствовать себя душа воинствующего католика прошедшая через чистилище преисподней и помещенная в чан? То, что вместо кипящего масла была странная жижа, нисколько не смущало, хотя и расходилось с теми знаниями, что давали священники. Ха! Много ли они знали о загробном мире? Пока что единственным вернувшимся был Христос, а он говорил про царствие небесное.
В отношении одежды вопроса не возникало. По разумению Родригеса де Сильвы ему полагалось белое одеяние, крылья, арфа и нимб, а вот еда. Возможно речь шла про манну небесную?
Ответ несколько затягивался. Карие глаза смотрели на женщину с некоторым непониманием.
- Gracias Santа Lily, también.*
Кортес дернулся, когда Лиля что-то сделала под чаном и странная жижа стала убывать со странным звуком, словно пьянчуга пытался высосать остатки пива из бочки. Недоверчиво поглядывая по сторонам, Кортес попытался приподняться на руках, чтобы ненароком его душу не всосало следом. С мольбой посмотрел на деда, но тот стоял спокойно, что несколько успокоило.
Дернулся мужчина и второй раз, когда струи воды ударили с разных сторон. Не так он себе представлял обряд омовения, да и в церкви просто окунали в чан с водой или реку, а не поливали с разных сторон струями.
Когда потрясения закончились, взгляд карих глаз вновь вернулся к деду, когда тот подал голос.
Его узнали, вспомнили его имя. Боги, неужели время проведенное на небесах заставляет забыть своих родных и близких?
- Sí, abuelo, soy yo.*
Кортес сел, выпрямил спину и, подавшись вперёд, обнял деда за пояс, прижимаясь щекой к животу так, как он это делал в детстве, когда макушкой едва доставал ему до ребер. В такие мгновения он всегда прикрывал глаза от удовольствия, вдыхая аромат одежды пропитанной солёным ветром и запахами незнакомых трав, а так же украдкой любуясь узорами на гарде дедовской рапиры.